Ночной магазинчик

Лист третий

Теперь наш разговор с Родионом виделся мне по другому. Я поняла о чем он хотел поговорить со мной. Речь пойдет не о нас и нашем не удавшемся свидании, а о том, что у нас нет будущего, и нам предстоит расстаться. Но одновременно с этим трагическим открытием, что Родион никогда не будет принадлежать мне, я неожиданно испытала облегчение: мне не нужно будет ничего объяснять. Да, что на меня нашло, что я даже не подумала о том, что такой мужчина как Родион может быть женат? Он тысячу раз прав, что решил поговорить об этом сейчас, пока мы не приросли друг к другу. Господи! У него растет ребенок, а я еще хотела навесить на него свою проблему. Вот сейчас он сидит и ждет за этой дверью, решившись на открытый честный разговор, чтобы рассказать мне тяжкую правду, и мы оба должны пойти на это испытание – отказаться друг от друга. Я справлюсь и, как бы больно не было, приму его решение, не обостряя наше расставание сценами истерик и слезами. Я привыкла к боли. А поплачу, когда останусь одна.

Я встала, одернула жакет, поправила волосы. Я буду достойна его мужества. Открыв дверь, вошла в кабинет и поздоровалась с Родионом. Он сидел за моим столом и при виде меня, захлопнул глянцевый иллюстрированный журнал.

– Наконец-то! Знаешь, пока тебя ждал, воспользовался твоим телефоном. Ты не против?

– Конечно, нет. Долго ждал? Надеюсь, у тебя что-то не очень срочное?

– Нет. Это всего лишь наш не состоявшийся разговор. Ты ведь помнишь: мы так и не поговорили.

– Хорошо, – собралась я с духом и села на стул, стоящий у окна. – Давай поговорим.

– Поговорить я хотел вот о чем, – он положил руки на стол, сцепив пальцы в замок. – Прежде всего, хочу извиниться за вчерашнюю грубость. Я повел себя неадекватно из-за того, что и так был взвинчен предстоящим объяснением, а тут еще… ну ладно, не будем об этом. Теперь, если ты принимаешь мои извинения, я буду говорить по существу. Марина, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь и я чувствую, что тоже далеко не безразличен тебе. Давай забудем наше первое неудачное свидание и попробуем все сначала.

Мне показалось, что я ослышалась и потому недоверчиво смотрела на него: не может быть, чтобы он говорил о новом свидании, но потом усмехнулась про себя. Разве это новость, что заботливый муж, только что звонивший жене, тут же договаривается с любовницей о встрече. Он улыбаясь смотрел на меня, не оставляя мне никаких шансов, так неотразим был его шарм. Но… я-то уже смотрела на него по-другому, и этот другой Родион не волновал меня, как прежде. Словно убрали кривое зеркало.

– В тот вечер у тебя я понял, что поторопился, – продолжал он, не дождавшись моего ответа. – Я прав? Марина, пойми, я не хочу недомолвок между нами. Ты можешь быть со мной предельно откровенна, и полностью положиться на меня во всем, уверяю тебя. Я все пойму.

Я подняла брови. Вот как! Было ясно, что его волновало его мужское эго. Откройся я, что виноват не он, он испытает одно облегчение. Самое главное, что это с ним все в порядке. Конечно, он выслушает меня, скажет сочувственные слова, даже если не поверит моей истории. Скорей всего припишет все моей фригидности, мнительности и буйной фантазии и переадресует меня к дорогому специалисту, какому-нибудь модному медицинскому светилу. Ах, эта волшебная сила иллюзий! В каком разнообразии и цвете предстает в ее ореоле все незначительное.

– Ну, раз между нами не будет больше недомолвок, то, как насчет того, чтобы начать с тебя, Родион?

Минуту он молча смотрел на свои сцепленные руки, потом тихо произнес:

– Если ты о моей семье, то к нам она не имеет никакого отношения.

– Твоя семья – это ты сам, и значит, она имеет отношение и ко мне.

– Да брось ты! – с досадой отмахнулся он, сверкнув золотой запонкой, вдетой в белоснежный манжет. – В тебе говорит ревность, вот и все. Видимо, ты из тех женщин, которым подавай все или ничего. Ну, зачем, скажи, нам все усложнять? Есть я, есть ты и нас тянет друг к другу. Семья в другом измерении нашей с тобой жизни и никак не касается нас с тобой, а их не касается то, что у меня есть ты. Принимай это проще. Оглянись вокруг: сплошь и рядом мужчины имеют любовницу, а женщины – любовников. И что? Это жизнь. Это нужно принять и сбросить, наконец, розовые очки. Не будь наивна! Пойми одно – ты для меня главное. Жизнь преподнесла нам с тобой подарок – мы нашли друг друга. Почему мы должны отказываться от этого? И потом, прости за откровенность, но ты уже не в том возрасте, чтобы не понимать подобных вещей. Разве твое одиночество справедливо? Что поделать, если мужчины более менее достойные и состоявшиеся уже имеют семьи и, я уверен, смогут предложить тебе то же, что и я. Прости, но тебе уже поздно желать чего-то большего.

– Что ж, благодарю тебя за трогательную заботу обо мне, но я вынуждена отклонить твое щедрое предложение. Ты тратишь свои силы зря – похоже, я действительно не понимаю своей выгоды и осмеливаюсь желать чего-то большего, – я встала, давая понять, что наш разговор окончен.

Не шевельнувшись, Родион смерил меня взглядом с ног до головы.

– Н-да, недооценил я тебя, но, скорей всего, это ты слишком переоцениваешь себя. Посмотри – ты умна, красива, благополучна и до сих пор одна. Извини за жестокость того что я скажу, но тебе ли сейчас выбирать? Подумай о себе. Я предлагаю свою любовь, ты же киваешь на мою семью Разве то, что они есть, меняют твои чувства ко мне? Разве наша вина, что мы слишком поздно встретились?

– Не наша, но это не дает нам права совершать ошибки. У тебя растет ребенок.

– Вот значит как? Наша любовь для тебя ошибка?

– Это сейчас тебе кажется, что можно жить двойной жизнью, и эти две жизни никак не соприкоснуться и никого не уничтожат и не сломают. Я не хочу быть твоей ошибкой.

– Это твое окончательное решение? – он выжидающе смотрел на меня, и пришлось собрать все свое самообладание, чтобы просто кивнуть. Невыносимо тяжело было отказываться от него.

– Мне жаль тебя, – вздохнул он, вставая. – Ты не умеешь смотреть на вещи реально. Признаюсь, я даже удивлен. При твоей-то деловой хватке…

Выйдя из-за стола, Родион направился к двери, но прежде чем выйти, обернулся ко мне.

– Прощай. Дай бог, чтобы я не был твоим последним шансом, а это, по-видимому так и есть. С тобой, явно, что-то не так. Ведь в том, что наше свидание сорвалось только твоя вина.

Дверь за ним захлопнулась, и я закрыла лицо руками. За эти минуты нашего разговора, Родион измучил меня. Его слова оказались жестокой истиной. Я действительно не умею принимать жизнь такой, какая она есть. А вдруг я ошибаюсь и, действительно, нужно брать от жизни все? Но я не хотела брать на себя ответственность, разрушая чужую семью. И я не хотела довольствоваться редким скудными подачками любви. Родион был далеко мне не безразличен, и во мне шла жестокая борьиба: любовь не хотела сдаваться. Чувства не желали брать мои рассуждения в расчет, подталкивая меня изведать ту сторону женского счастья, которой я была обделена. Ведь Родион все понял и конечно же согласился бы мне помочь. Быть любимой, желанной хотя бы на миг. Разве это не стоит того, чтобы расплачиваться днями, неделями ожиданий, каждый раз мучаясь вопросом: придет ли он сегодня или нет. Отказываться так невыносимо…

Не знаю, сколько времени я просидела в темном кабинете. Я схватила сумочку и выскочила из кабинета, а чтобы не поддаться искушению и не позвонить ему, намеренно оставила свой мобильный на столе. Закрыв кабинет и приемную, я, пройдя по опустевшим коридорам офиса, спустилась в тихий холл и, попрощавшись с Игорем, вышла на стоянку.

Я долго бесцельно колесила по улицам, боясь ехать домой. Там тоже, искушая меня, ждал телефон. В конце концов, я прочно встала в пробке.

Вот интересно, в разговоре с Родионом, я действительно была так принципиальна, или во мне больше говорила боязнь потерпеть очередное фиаско? Для Михаила моя проблема оказалась не по силам, и он, без всяких сцен и объяснений просто исчез из моей жизни. Гена был честнее, а вот, чтобы все же сделал Родион, откройся я ему? Может я, все – таки, к нему не справедлива? Я начала двигаться за тронувшимся автомобильным потоком. Раздумья над последствиями своих поступков, всегда тяжелее, чем само их свершение. Что сделано, то сделано. По-видимому, я уже не узнаю, как бы поступил Родион. Так и не примирившись с собой, я зарулила на стоянку, припарковалась и, выбравшись из машины, включила сигнализацию.

Я отдала деньги, внеся плату за место на стоянке на месяц вперед, дежурившему сегодня, Трофиму.

– Что-то вы сегодня, как никогда, припозднились, Марина Евгеньевна, – выписывая квитанцию, заметил он. – Работа?

– Да, Трофим, работа, – я взяла у него квитанцию и попрощалась: – Спокойной ночи.

Но бредя к дому, невольно замедлила шаг у «Короны». В магазинчик, наверное, завезли свежую выпечку. И там сегодня должна торговать Людка, которая никогда не называет меня «мадам». Подозреваю, что Сеня, заметив, как не нравится оно мне, специально досаждает, называя меня так. В освещенном, по домашнему уютном магазинчике, за прилавком сидел Сеня. Едва за мной захлопнулась дверь, он поднял глаза от книги, с готовностью человека сию же минуту приступить к своим обязанностям, но увидев меня, снова уткнулся в нее.

– Добрый вечер, – поздоровалась я. Кроме нас в магазинчике никого не было.

– Здравствуйте, – буркнул он, не прерывая своего чтения.

Ладно, мешать не будем, и постараемся определиться с выбором быстро. Я подошла к корзине со свежей сдобой, гадая, чего же мне хочется больше всего: плюшку, булочку с кунжутом или маком, завитушку с шоколадной глазурью, а может берлинское печенье? Рогалик, например, можно съесть утром с кофе, намазав его маслом. Нет, с утра лучше все же, обойтись йогуртом. Сейчас можно взять бутылочку кефира «Семь злаков», а может креветки?

– Помочь вам с выбором, мадам? – видимо Сеня потерял терпение, не дождавшись пока я выметусь из магазинчика.

– Меня зовут Марина, – разглядывая кетчуп и думая, что спагетти тоже неплохо, но тогда придется прикупить и красного вина.

– Да я, вообще-то, в курсе, – пожал плечами Сеня.

– А почему бы здесь не сделать бар? – вдруг ни с того ни с сего, брякнула я. – Чтобы можно было заглядывать сюда поздним вечером, и сидеть до утра, никуда не торопясь. Всегда найдутся такие, кто не захотят сразу же идти домой, а предпочтут сперва, где-нибудь отсидеться, привести мысли и чувства в порядок, а потом уже идти домой и спокойно общаться с домашними, – несло меня дальше.

– Привести в порядок – это напиться, что ли? – насмешливо перебил меня Сеня.

– Хотя бы посидеть просто так, или поговорить ни о чем, чтобы стряхнуть раздражение прошедшего дня, понимаете? Дома опять придется решать проблемы, а бар это как тайм аут между работой и домом. И название у бара останется то же «Корона» или «У короны», – я потерла ладонью лоб. – Не обращайте на меня внимания. Хорошо?

– Идея в общем-то ничего, – Сеня задумчиво почесал бровь. – Только боюсь, бар здесь будет пустовать и попросту прогорит. Напитки, коктейли там, абсенты выйдут дорого, и молодежь будет тусоваться в другом месте, обходясь пивом. Вообще-то «Корона» для здешних бабулек и так выполняет роль бара. Есть даже завсегдатаи, которые постоянно толкутся здесь в перерывах между сериалами, обсуждая все: политику, кто чем и как лечиться, да те же сериалы. Ух, я таких страстей наслушался… Вот зашли бы вы сегодня пораньше, как всегда, то застали бы тут бабку Клару, которая призывала своих товарок сбиться в народную дружину, как во времена их героической молодости и отловить этого кровопийцу маньяка, раз полиции он не по зубам.

Я засмеялась.

– Зачем же вы обсчитываете таких славных старушек, Сеня?

– А это своеобразная плата за то, что позволяю им здесь тусоваться. Да и обсчитываю я их на сущие копейки, чтобы навык не потерять. Вас я тоже обсчитываю – с вызовом заявил он, нахально глядя на меня.

– Знаю, – отмахнулась я. – Вот со сдачей ты меня уже достал.

– Сердитесь? – довольно хмыкнул он и вдруг перешел на «ты»: – Слушай, пусть здесь не бар, а всего-навсего продуктовая лавка, но я все равно могу налить тебе коньяку… за счет заведения. Посидеть можем в подсобке. Видно же, что тебе хреново.

Я кивнула, но все же спросила:

– А покупатели?

– Я услышу, – он приподнял закрывающую вход за прилавок откидную доску, и я вошла в святая святых магазина, его подсобку.

Обшарпанное, захламленное помещение без окон, заставленное старой разномастной мебелью: продавленным креслом – «сядешь не поднимешься»; столом, застеленном вытертой до бела, но когда-то цветной, клеенкой, на котором стоял помятый электрический чайник; на полу, в углу притулился кассовый аппарат советских времен. Под потолком трещали, мигая трубки люминесцентных ламп. Я с удивлением оглядывалась. Но удивлялась не убожеству этой каморке, а своему странному ощущению. Эта подсобка казалась мне именно тем местом в котором я сейчас нуждалась, этаким надежным углом, норой, убежищем и я успокоилась.

Покопавшись в шкафу с перекошенными дверцами, Сеня выудил из него стаканы. Из-за его спины я с любопытством заглянула в шкаф. Нижние полки были забиты рулонами серой бумагой в которую раньше заворачивали колбасу и сыр. На верхних теснилась невзрачная, потемневшая посуда. Там стоял заварочный чайник с черным от заварки отверстием носика, прокопченный помятый алюминиевый ковшик, стеклянные банки с сахаром и солью, а между ними, выделялась своей элегантностью и гламурностью банка «Чибо». Откуда-то из глубин шкафа, Сеня извлек плоскую бутылку коньяка, а из дребезжащего холодильника уже порезанный на блюдечке лимон. Расставив все это на столе, он плеснул коньяка в стаканы, почти на донышко и протянул один мне, когда я пыталась устроиться на краешке продавленного кресла.

– Пей – полегчает.

– Спасибо, – я взяла стакан, понюхала коньяк и залпом выпила.

– Ну, ничего себе, – фыркнул Сеня, подвигая мне лимон. – Это ж тебе не водка…

Коньяк обжег горло, и перехватило дыхание, секунду я не могла прийти в себя, но зато напряжение отпустило меня. Теперь я знала, что не испугаюсь, манящего, словно змей искуситель, поджидающего меня дома телефона.

– Помогает?

Я кивнула и, откусив лимон, спросила:

– Скажи, если это не сердечный секрет, есть у тебя неразрешимая проблема? Очень личная, такая, которая ломает тебе жизнь.

Сеня подержал во рту коньяк, подумал, проглотил его и тряхнул головой.

– Не-а, пока что меня ничего кроме учебы не напрягает. Под своей проблемой ты имеешь в виду того хмыря с которым приходила вчера?

– С чего ты взял? – фыркнула я, как можно равнодушнее.

– А какие еще у женщин могут быть неразрешимые проблемы? – он налил чуть-чуть коньяка в мой стакан. Скрытое в его голосе пренебрежение задело меня, и я промолчала.

– Брось, не переживай ты так из-за него. Сам прибежит. Я же вижу, как ты действуешь на мужиков.

Недоверчиво хмыкнув, я залпом выпила коньяк, который, кстати, оказался неплохим.

– У тебя есть девушка? Не просто подружка, а человек, с которым у тебя все серьезно?

– Допустим.

– Тогда представь, что ты хочешь ее и готов лечь с ней в постель, а она вдруг заявляет: «Извини, я тебя очень хочу, но не могу…»

– В том смысле, что у нее есть другой? – Сеня хотя и старался вникнуть в мои вопросы, но такой поворот нашей беседы явно озадачивал и сбивал его с толку.

– Как тебе объяснить? – я попробовала собрать разбредавшиеся мысли. – Она не может ни с кем и с тобой в том числе. Понимаешь? Она очень мучается…

– Ты что, не можешь трахнуться? – изумился Сеня, разглядывая меня, как какое-то африканское чудо вдруг появившееся в его грязной тесной подсобке.

Я кивнула.

– Ну, дела… – пробормотал он, опустив свой стакан. – И твой пижон, конечно, дал тебе от ворот поворот?

– Не… У него другое… у него семья…

– Во, парочка! – развеселился Сеня, хлопнув себя по колену. – Ты не можешь трахнуться, а у него семья… Ну и что? Для тебя это имеет какое-то значение?

– Ну… – он задумчиво посмотрел на меня и кивнув, сказал: – Наверное, имеет… Ладно, с ним все понятно – козел, одним словом, а с тобой-то, что не так?

Я налила себе еще коньяку и, глотнув его, пожала плечами.

– Что, и не догадываешься даже? К врачам ходила? И они, конечно, ничего не сказали? Ты только с ним не можешь или как?

Я лишь кивала или отрицательно мотала головой, отвечая на его вопросы. Сеня закурил, выпустил изо рта дым, и озадачено почесал взъерошенные волосы.

– Всякая проблема имеет свою первопричину и твоя тоже. С чего бы вдруг тебе стали отвратительны мужики? Обычно у женщин такое бывает после изнасилования. Тебя… это… никто… того?

Я отрицательно мотнула головой.

– Может ты выкинула это из головы? Перестала помнить. Такое часто бывает. Память блокирует шокирующие воспоминания, защищая нервную систему, чтобы человек мог жить спокойно, что-то в этом роде…

На задворках моего пьяно поехавшего сознания, что-то забрезжило, вызвав во мне смутное беспокойство. Я перепугалась, поняв, что совсем не готова к предстоящему открытию и ухватилась за первую попавшуюся мысль, как за спасительную соломинку, не желая разбираться с тем чудовищным, что сейчас просыпалось во мне.

– Мне предлагали пройти сеанс гипноза…

– Не, ты мне обо всем с самого начала расскажи, – потребовал Сеня.

И я рассказала ему про две загубленные любви так запросто, будто рассказывала это, очень личное, не постороннему человеку, а давнему знакомому. Спасибо Сене, он никак не комментировал мои откровения, а только курил и слушал.

– Это все не про то, – затушив окурок в блюдечке с лимоном, сказал он, когда я замолчала. – То, о чем ты мне рассказала, всего лишь следствие, а не сама причина, из-за которой тебя колбасит. Давай вспоминай, что было до того, как ты поступила в институт.

– Школа, – развела я руками и потянулась к коньяку.

– Тебе уже хватит, – опередив меня, Сеня забрал бутылку. – Ты здесь всегда жила или приезжая?

– Я здесь родилась.

Сеня удивился:

– А почему я тебя раньше никогда не встречал? Я всех в этом районе знаю. Слушай, а ты школу за двором у старых бараков, помнишь?

– Еще бы! Я в нее ходила. Только те бараки давно уже снесли.

– Ну и дела! Я ведь тоже в нее ходил.

– Ты, наверное, прогуливал по страшному, потому что тебя-то я точно не видела.

– Еще как прогуливал…

– Вот… а я была примерной ученицей, – назидательно подняла я палец.

– Терпеть не мог примерных, – скривился Сеня так, будто опять сжевал лимон. – Мне в школе скучно было. Ты где жила?

– Там же где и сейчас.

Сеня запустил пальцы в свою длинную шевелюру и озадачено взлохматил ее.

– Мог я проходить мимо твоего дома, если мы с пацанами ходили не прямиком, а через дворы?

– Мог. Я в школу ходила тоже, через дворы… так было короче.

– Точно! – обрадовался Сеня. – Тогда ты должна помнить заброшенный дом в том узеньком переулке…

– Он все так и стоит заброшенным…

– Мы там курили, и пиво пили… Давно я не был на той улочке. Ее, наверное, уже перестроили? Ты не знаешь?

– Представь себе, не перестроили. Сходи туда и сам увидишь тот заброшенный дом. Он стоит по-прежнему и тихонько разваливается. Я иногда заезжаю в этот переулочек, объезжая пробки. Кирпичи, перекрытия, все потихоньку разбирают, даже плитку у основания отдирают…

Хлопнула дверь в торговом зале – в магазинчик кто-то зашел, и Сеня ушел к прилавку, оставив открытой дверь подсобки, так что мне даже не нужно было прислушиваться, я невольно слышала все.

– Дайте красненькую «М», творог и сметану, – говорил покупатель и через какое-то время, очевидно после того, как Сеня все это ему выложил, услышала его вопрос: – Приговор?

– Сто двадцать, – поторопился объявить Сеня.

– Пока, командир, – последовало после шуршания пакета, куда укладывались покупки.

– Всего хорошего.

Дверь магазинчика хлопнула, а на пороге подсобки появился Сеня. Пока происходил этот короткий диалог в торговом зале, перед моим внутренним взором встало четкое видение из моего сна: я лежу на асфальте в холодной темноте и слушаю ясно раздающиеся в ночной тишине неторопливые шаги, приближающиеся ко мне. Я знаю, что это мой убийца и что мне не спастись. Он тоже знает это, а потому не спешит. Я обреченно смотрю на угол заброшенного дома, с отвалившейся у фундамента керамической плиткой. Воспоминания нахлынули на меня, прорвав вдруг непроницаемую, прочную плотину, воздвигнутую когда-то моей памятью. Сеня, собрался было, что-то сказать, но я прервала его, быстро заговорив, следуя по лабиринту своей памяти, в темных углах которых неожиданно высветились до сей поры потаенные, неведомые мне события, так ясно, будто это произошло со мной только вчера:

– Я училась в девятом классе. В тот вечер, я возвращалась от подруги домой, с которой засиделась допоздна. Мы с ней дружили с первого класса. Хорошая девочка, жаль, что потом, она стала сторониться меня, будто была в чем-то виновата. После школе она уехала в Петербург поступать в институт. Что с ней сейчас? Странно, что до сих пор я не вспоминала о ней.

– Не отвлекайся, – напомнил мне Сеня.

– Мы тогда делали домашнее задание по химии, какой-то опыт. Конечно, больше дурачились и говорили о чем угодно, только не о химии. В конце концов, опыт был поставлен, записан в черновик, а потом переписан в чистовик. Когда я посмотрела на часы, то сразу же засобиралась домой. Шел одиннадцатый час и я, чтобы успокоить родителей позвонила домой. Мама подруги предложила проводить меня, но я не хотела беспокоить их еще и этим, а потому отказалась, заверив, что идти мне совсем близко, да и моя мама уже вышла мне навстречу. Попрощавшись с ними, я отправилась домой, а поскольку давно уже стемнело, решила идти напрямки, через дворы, и по переулку, мимо заброшенного дома. И вот иду я и соображаю, как бы по убедительнее оправдаться перед мамой, а потому не сразу обратила внимание, что позади меня кто-то идет. А когда заметила, то еще порадовалась, что у меня появился попутчик и что я в безлюдном узком переулке не одна. Все-таки поздним вечером там жутковато.

Сеня кивнул, подтверждая мои слова.

– Потом до меня стало доходить, что это какой-то странный попутчик, не перегоняя, он упорно держался за мной. Вот тут я, не на шутку перепугалась и ускорила шаг. Мой преследователь тоже. Тогда я побежала. Я неслась во весь дух, с нарастающей паникой слыша, что преследователь нагоняет меня. Впереди показался заброшенный дом, бывший для меня неким рубежом, потому что за ним был мой двор, мой дом, моя территория. Я обернулась на бегу, чтобы понять есть ли у меня шанс спастись и насколько мой преследователь уже нагнал меня, но увидев настигающий меня неясный бесформенный силуэт, почти сливающийся с темнотой переулка, на бегу споткнулась о неровный асфальт. Ты, наверное, помнишь, он там весь растрескался и кое-где приподнялся. Так вот, я со всего маха упала, ударившись об асфальт так, что искры посыпались из глаз. Кажется, меня оглушило настолько, что я отключилась, потому что когда очнулась, то не сразу сообразила, где я и что со мной. И вот лежу я на мокром асфальте, там, где постоянно натекало от колонки и смотрю на угол заброшенного дома с обвалившейся облицовочной плиткой у основания и на разросшиеся лопухи, лежу и слышу неторопливо приближающиеся ко мне шаги. Вижу чьи-то ботинки остановившиеся у моего лица, и кто-то хриплым, свистящим шепотом зло произносит: «Убежать от меня вздумала, сука», а я цепенею от ужаса и обреченности. Такого страха я никогда не испытывала и, наверное, не испытаю никогда. Надо мной склонились, схватили за шиворот курточки и потащили к заброшенному дому. Больше повинуясь инстинкту, чем придавленному страхом разуму, я начала слабо сопротивляться, извиваться, вырываться из вцепившейся в меня руки. Я не хотела туда, куда меня волокли. Не хотела… Я дергалась в его руке, пока он не ударил меня головой о стену дома.

Я замолчала, переводя дыхание. Молчал и Сеня, потом спросил:

– Курить хочешь?

Я отрицательно покачала головой, пытаясь унять дрожь в руках, и посмотрев на бутылку, спросила:

– Можно мне еще коньяку?

– Нельзя, – отрезал Сеня. – Понимаю, что тебе сейчас погано, но ты сильная, так что сможешь пройти все до конца, иначе никакого толка не будет, если начнешь заливать глаза. Что было потом?

– Потом? – припоминая, я терла лоб. – Мама. Она все время плакала. Отец, на котором лица не было. Больница.

– Врачи что говорили?

Я честно силилась вспомнить хоть что-то.

– Не знаю. Врачи говорили с родителями, а после того, как я выписалась, в нашей семье на эту тему вообще не разговаривали, будто ничего и не было.

– Видимо, тебе все же от него досталось, только ты этого не хочешь вспомнить, – размышлял Сеня, пожевывая сигарету. – Вот твое тело помнит. Черт, я не очень силен в этом. Короче, твое подсознание знает то, что сделал с тобой этот урод. Поэтому ты до сих пор шарахаешься от мужиков.

– Но врачи сказали, что меня не насиловали.

– Это ничего не значит. Они могли сказать это только твоим родителям, а те решили ничего тебе не говорить.

– Зря я отказалась от гипноза, – вздохнула я, решив, что в ближайшие дни подамся к гипнотизеру.

– Не торопись. Подумай сначала. Может тебе будет лучше так, как сейчас? Вдруг ты не справишься с тем, что тебе предстоит вспомнить?

– Не думаю, что будет хуже, чем сейчас. Я хочу знать, что со мной произошло и почему это так влияет на мою жизнь, – со всем убеждением, на которое была сейчас способна, проговорила я. Но убеждала я больше себя, чем собеседника.

– Дело твое, – примерившись, Сеня закинул в мусорную корзину изжеванную сигарету. – Вот возненавидишь после этого всех мужиков чохом и начнешь мстить. Мало нам тут одного маньяка, так еще и маньячка появится.

В магазинчике хлопнула дверь – вошел поздний покупатель.

– За себя можешь быть спокоен. Тебя я, точно, пощажу, – шатаясь, я поднялась, опираясь о стол и чувствуя, что ноги не слушаются меня. – Пойду я пожалуй… Поздно уже.

– Подожди, – вскочил Сеня. – Без меня никуда не уходи. Я сейчас освобожусь и провожу тебя. Ладно?

– А магазин? Разве тебе можно оставлять его?

– Закрою на технический перерыв.

Я кивнула и, успокоенный Сеня, ушел обслуживать покупателя.

Неисповедимы пути Господни. Только вместо убыточного ателье появился магазинчик со странным названием «У короны», меня словно магнитом тянуло сюда. А что в нем было такого особенного? Ассортимент тот же, что и везде. Ну, уютный. Ну, продавцы, хорошие знакомые. Нет, тут дело было в другом. По-видимому, в моей судьбе магазинчик имел свое особое предназначение. Ведь не в кабинете психолога-специалиста, я вспомнила события десятилетней давности, а в подсобке «Короны», в компании незнакомого мне парня, распивая с ним коньяк. Разве не слушал бы меня с таким же вниманием психиатр, не произнес бы мне те же самые слова, что и Сеня: «подумай хорошенько, надо ли тебе знать то, что от тебя так долго прятала твоя память. А если решила посмотреть своему страху в лицо, то иди до конца». Я так и сделаю. Я посмотрю своему страху в его мерзкое лицо. У меня хватит на это мужества, я знаю.

Я вышла из подсобки через служебный вход, через железную дверь в конце маленького коридорчика, и направилась в сторону проулка. Я шла к заброшенному дому, и стук моих шпилек оглашал ночные притихшие улицы. Свернув во дворы я подумала, что ни прежде, ни сейчас у меня не возникало никакого желания пройтись по ним просто так, а ведь такое желание, хоть раз, да должно было появиться у того, кто вырос здесь.

В этих дворах я росла и играла со своими сверстниками. А на этой скамейке, сколько себя помню, сидела баба Нюра. Грузная, с седыми кудряшками, она знала все про всех в этом и соседних дворах. Как ей это удавалось, не сходя со своей скамейки? Сегодняшнюю потребность в сериалах, заменяли тогда сплетни и сладострастное копание в чужой жизни, чтобы только отвлечься от своей, может быть не такой бурной и интересной, а может быть более спокойной и сложившейся. Мне казалось, что она никогда не покидает своего места у подъезда. Кода бы я ни вышла во двор, в школу или возвращалась вечером из кино, а потом из института, баба Нюра обязательно сидела на своей скамейке: летом в цветастом халате и домашних тапочках. Зимой темно-зеленом пальто с черным вытертым воротником из искусственного меха и в сапогах, что застегивались на молнии спереди. Голову ее покрывал неизменный серый оренбургский платок.

Мы носились по дворам, играя в войнушку, «казаки-разбойники» и прятки. Иногда начинали враждовать против соседнего двора, и тогда никто из нас не смел заходить на чужую территорию. В разросшихся кустах акации, срочно создавался «штаб», где мы шепотом обсуждали пути, которыми проникнем на «вражескую территорию», чтобы найти «ихний штаб». За игрой, как правило, забывалась причина нашей ссоры.

Из дворов я вышла в переулок. Впереди показался знакомый мне по снам заброшенный дом и между лопаток пробежал холодок страха. За все эти годы дом нисколько не изменился. Странно, что его до сих пор, так и не снесли. Все так же зияли мрачным оскалом проемы его окон и дверей, а пустырь заброшенного двора, так же буйно порос крапивой и лопухами. Сейчас кажется странным, что мы, дети, ничего таком о нем не зная, от чего-то считали этот дом страшным и жутким, обходя его стороной. Ни у кого из нас не возникало желания играть там, а ведь мы, порой, выбирали более чем странные места для игр. Иногда слышали, что старшие ребята под вечер собирались там компаниями, но это случалось не часто, и всегда считалось событием.

Замедлив шаги, я с тяжелым чувством смотрела на его стены с остатками штукатурки. Передернув плечами, то ли от той жути, которую он на меня нягонял, то ли от холода, я подумала, что пожалуй уже и не хочу знать, что произошло со мной здесь десять лет назад. Вдруг мое сердце подскочило к горлу и стало трудно дышать. Как-то вдруг ослабли ноги, и я не могла ступить и шагу, слыша позади, нагоняющие меня шаги. Все во мне противилось происходящему, вставало на дыбы, разум отказывался верить в то, что сейчас, здесь все повториться опять. Дом хищно смотрел на меня мертвыми глазницами окон.

Хмель мгновенно выветрился из головы. Я посмотрела в сторону двухэтажек, выстроенных в пятидесятых годах, заставив себя сделать шаг в их сторону. Свернуть к ним с глухого проулка, грозящего захлестнуть меня страшной петлей прошлого, было моим спасением. Там сейчас, наверняка, кто-нибудь да выгуливает свою собаку. От меня двухэтажки закрывали старые тополя, стражами, стоявшие между светящимися жизнью и спокойствием окон и темным, безлюдным домом, чей двор-пустырь давно превратился в прибежище для бродячих собак. Я уже переходила дорогу, когда меня окликнули:

– Марина…

Сеня? Я тут же остановилась, резко повернувшись к нему навстречу, при этом неловко зацепилась каблуком за корень старого тополя, торчащего из земли, и потеряв равновесие, упала. Я скорее удивилась, чем обрадовалась ему. Что было удивительного в том, что он быстро сообразил, куда я пойду, после того, как я исповедовалась ему. Сеня не спеша подошел ко мне, но помочь мне подняться от чего-то не торопился. Я приподнялась, силясь разглядеть его в темноте переулка, где не горел ни один фонарь, их вообще здесь никогда не было, и протянула ему руку. Но вместо того, чтобы поддержать и помочь мне, он, неожиданно, вцепился мне в волосы и с силой ударил головой о землю…