Ночной магазинчик

Лист четвертый

И опять я во сне видела кирпичную кладку с потрескавшимися кирпичами, темными от сырости. Я даже отчетливо чувствовала резкий запах сырой земли. Приподняв голову, попробовала повернуться, пытаясь принять удобное положение, и окончательно пришла в себя, сообразив, что все это реальность, а не сон. По тому, каким могильным, промозглым, пробирающим до костей, был здесь холод, а воздух затхлым, кажется, я находилась под землей. А когда шевельнула руками, вдруг обнаружила, что их, что-то сковало так, что я не могла ими двинуть, как ни старалась. Ноги, почему-то оказавшимися босыми, совсем заледенели на бетонном полу. Первой мыслью было, что меня погребли заживо! Но почему тогда, я вижу кирпичную стену перед собой? И откуда этот слабо сочившийся свет? Очень хотелось сдуть с лица упавшую прядь волос, но рот, как и щеки были чем-то стянуты. В конце концов, когда сознание полностью прояснилось и я, как могла огляделась, то поняла, что нахожусь в подвале. Мои руки были подняты вверх и шнур, которым стянули мои запястья, надет на вбитый в стену крюк. Рот залепила широкая полоска скотча.

И тут я вспомнила, как Сеня нагнал меня в темном переулке у заброшенного дома, напал на меня и ударил головой о землю. Теперь меня затрясло не от холода, а от ужаса. Ну почему дожив до тридцати, я осталась полной кретинкой! Разоткровенничаться с совершенно незнакомым человеком, рассказать ему самое интимное, больное… Дура!

И почему, мне в голову совсем не приходила мысль о маньяке? Ведь, кажется, уже пуганная… Может потому, что была пьяна, а может потому, что я даже не подумала, что это как-то может коснуться меня. События, связанные с ним проходили стороной, где-то там и не могли случиться в моей жизни. Но вот же, я попала прямиком к нему в силок, как глупая, безмозглая дичь, которую приманили не хитрой приманкой.

А ведь стоило мне быть настороже, и хотя бы элементарно подумать, и не упускать из поля своего внимания маньяка, охотящегося на женщин, то расспросы Сени разу же насторожили меня. То как ловко он выпытал где я живу и то, что ему не стоило труда подпоить бабу, каждый божий день таскающейся в его магазинчик и о которой он узнал все «да я, вообще-то, в курсе».

Надо отдать ему должное, он действовал умно. Кто заподозрит в продавце магазинчика, которого видишь почти каждый день, и запросто общаешься, кто заподозрит в нем жестокого, скрывающегося словно зверь в ночи, караулящего свои жертвы, маньяка. Сене даже не надо было караулить и выслеживать их, они сами шли к нему, доверчиво открытые. Он знал о них все, наблюдая, приручая, не вызывая ни у кого подозрения и в первую очередь у них самих.

И все же, как-то не очень вязалась с маньяком Сенина натура. Если бы я не говорила с ним сегодня вечером, то полностью приняла то, что Сеня – маньяк. Даже то, что меня окликнули по имени, не заставило меня, поверить в это. Во мне что-то сопротивлялось подобной уверенности, хотя все говорило в пользу этого. Ну не мог он совершать подобные зверства.

– Очнулась? Это хорошо, – из дальнего, слабо освещенного угла подвала, ко мне кто-то приближался.

Голос был мне знаком и это был не голос Сени, что меня вдруг порадовало, если конечно можно было испытать что-то подобное в такой ситуации в какой оказалась сейчас я. Прищурившись, я пристально, до рези в глазах, вглядывалась в подходившего, пытаясь узнать его.

– Ну здравствуй, Марина.

И когда этот человек подошел ко мне близко, я, наконец, узнала его.

– Вот ведь какие дела, – усмехнулся Трофим, охранник с парковки.

В отличие от ребят работавших там, я плохо знала его. Трофим устроился туда не так давно, и производил впечатление тихого, незаметного и покладистого мужчины, на которого не всегда обратишь внимания. Мы перебрасывались с ним парой ничего незначащих слов, а редкие разговоры сводились больше к погоде. Что я ему сделала, что он так поступает со мной? Но разве можно понять больную психику этого ублюдка, извращенные причины его жуткого поведения.

– Ты так и не узнала меня, – укоризненно сказал он, кашлянув. – Да, я и не обижаюсь вовсе. Твоей вины тут нет. Еще тогда, на суде, мой адвокат проговорился о том, что твои любящие папочка с мамочкой позаботились о том, чтобы ты забыла обо мне. Тебя и на суд не привели из-за того, что ты ничего не могла вспомнить. Но я тебе вот что скажу: в тюрьме я помнил за нас обоих. Я помнил о тебе потому, что ты единственная, кто сумел избежать уготованной мной участи. Я считаю, что для нас это знак свыше. Да. Я долго об этом раздумывал… о том, что ты предназначена мне… и все такое. Знаешь, это сразу чувствуется. Да. Но тебя у меня забрали, и это мучило меня. Каждую ночь, лежа на нарах, я представлял, как освобожусь, отмотав свой срок, и разыщу тебя, где бы ты ни находилась.

Я был готов к тому, что ты вышла замуж, сменила фамилию, уехала в другой город, может даже за границу, но для тебя и меня это ничего не изменило бы. Понимаешь? Рано или поздно, я бы все равно нашел тебя. Высшие силы не оставили бы меня в моих трудах, они бы привели меня к тебе. Представь, что я почувствовал, когда оказалось, что ты даже адреса не сменила. Я о тебе все знаю. Знаю, что ты живешь в квартире одна, что твои родители перебрались в загородный дом, и ты по выходным мотаешься к ним, и замуж ты так и не вышла.

Разве это не указывает на то, что мы предназначены друг другу. Тебе нужен я, вот ты и дожидалась меня. Пусть ты меня не узнала, зато я мог видеть тебя каждый день. Ты стала такой красавицей. И знаешь, именно ты виновата в смерти всех этих женщин. Если бы я не видел тебя, не думал о тебе… Ты заводила и по всякому подталкивала меня к этому… Я следил за тобой, каждый день шел по пятам… Да. Скажи, ты и теперь ничего не помнишь? Не помнишь того, что произошло тогда, пятнадцать лет назад? Конечно, это плохо, но поправимо, я считаю. Времени у нас предостаточно и я напомню тебе все до мелочей…

Я замотала головой, умоляюще глядя на него.

– Нам будет хорошо, как никогда, – просипел он, погладив меня по щеке.

Вздрогнув от прикосновения его шершавой жесткой ладони, я отвернулась, закрыв глаза.

– Ну, ну потерпи… немного осталось… совсем немного… – протянул он мечтательно и отошел вглубь подвала к столу, где при слабом свете настольной лампы, под ее жестяным колпаком, принялся, перебирать и перекладывать что-то металлически позвякивавшее. От ужаса меня затошнило, лоб покрыла холодная липкая испарина, и я лихорадочно принялась дергать шнур, которым были связаны мои руки.

– Бейся, бейся, второго раза для тебя не будет. Никто тебя не поможет. Есть, есть в мире справедливость и сейчас она свершится, – буднично говорил он, занятый своим делом. Один раз в его руках, при свете лампы, сверкнуло лезвие ножа. – Ты получила от жизни все, пока я маялся за решеткой. Теперь, – он улыбнулся гнилой улыбкой, – пора платить по счету, который выставила тебе на этот раз судьба.

Я отчаянно замотала головой, не желая верить в реальность происходящего. Это не правда! Это всего лишь продолжение моего кошмара и все в нем происходит не со мной, а с кем-то другим. Все это: подвал, Трофим, его бред – не правда. Я забилась, отчаянно крича. Почему я должна умирать? За что? Я не хочу! Но сквозь скотч, залепившего мой рот, пробивалось лишь глухое мычание. Трофим улыбался, жадно глядя в мое мокрое от слез лицо. И тут моя память снова вытолкнула из своих глубин воспоминание, словно выстрелив в меня им.

Передо мной встал Трофим лет на десять моложе. Он был худ, имел густые волосы, но улыбка была такой же скользкой, дрожащей и гнилой, когда ножом кромсал на мне курточку и юбку. Заведя руки над моей головой, прижав запястья к земле, он не спеша методично работал ножом, смотря мне в лицо, горящими глазами, нисколько не заботясь о том, что его нож задевал мою кожу, раня ее. Я дрожала и плакала, вызывая этим его восторг. Тогда я лежала на сырой земле, среди остатков своей порезанной одежды, тряслась от ужаса и холода, вздрагивая от прикосновения его шарящих по моему телу липких ладоней. Потом стоя передо мной на коленях он стал раздеваться. Я зажмурила глаза. Нет! Не хочу, не хочу вспоминать!

– Все вспомнила, лапушка, – прошептал он, подходя ко мне так близко, что я ощутила резкий запах его немытого тела. – Теперь понимаешь, что не могу я, так как все мужики, проделывать это с бабами. Один разочек у меня с тобой тогда получилось, а вот с другими, как ни стараюсь, не выходит. Давно уже не выходит… А ведь доктора сказали, что со мной все в порядке, и ты сама видела, что я могу быть мужиком? Ведь видела?! – заорал он, брызгая слюной.

Я поспешно закивала. Конечно, он был больным, как психически, так и по мужской части, и то, что он сделал десять лет назад, стоя передо мной на коленях, оказалось просто случайностью. Было слишком очевидно, что в своем бессилии Трофим винил свои жертвы, наказывая их с нечеловеческой жестокостью.

Подойдя ко мне, трясущейся от ужаса, он провел лезвием ножа по моему бедру, нажав на него, рассек ткань юбки, а заодно и кожу. Я забилась от боли, издав мучительный стон.

– Ах-а, – сладострастно застонал за мной Трофим, не сводя с меня горящих восторгом глаз, получая чувственное удовольствие от моего страха и растерзанного вида.

Какому нормальному человек может нравится опухшее от слез лицо, подтеки туши под глазами тоскливыми от страха, перепутанные волосы и весь облик, который выражал безвольную обреченность жертвы. Нормальный человек сторонится всего этого потому что испытывает сильный душевный дискомфорт от человеческого горя, он теряется и переживает, не сочувствовать он не может. Трофим был разрушитель и начал с того, что разрушил самого себя, а потом все то, что окружало его, но своим извращенным измышлением считал, что виноваты все вокруг, а не он. Для него красота, гармония чувств, душевное благополучие и умиротворенность являлись вызовом, были враждебны, оскорбляли его и, не принимая их, он их уничтожал. Детонатором всех его преступления, что жестоко рвали чужие жизни на части, была его неполноценность, которую он взрастил питал, и укреплял своей волей, и которая, в конце концов, страшной миной, подорвет само его существование.

Мне не повезло встретиться с ним. Наши с ним судьбы коснулись друг друга в одной единственной встрече, хватило и этого, чтобы она отравила всю мою жизнь, разойдясь в ней как капля яда в чистой воде. Он посеял во мне отвращение к прекрасным, сокровенным человеческим отношениям, полностью обезобразив их.

Трофим начал раздеваться, а я знала, что не переживу того, что сейчас повториться, того, что увидела десять лет назад. Единственное, что было мне под силам, это крепко – крепко зажмуриться. Тогда он ударил меня хлесткой пощечиной:

– Не смей опускать глаза, сука! Вздумаешь поломать мне кайф, я вырву тебе глаз. Будешь смотреть на меня одним, – прошипел Трофим, цепко ухватив мой подбородок. – Все поняла?

Я закивала, чувствуя, как из носа потекла кровь. Не сводя с меня настороженного взгляда, Трофим принялся расстегивать рубаху. Борясь с тошнотой, я смотрела на него исподлобья. Чтобы не видеть, как он ласкает, лелеет передо мной свою животную страсть, заставляя ее набираться силы, чтобы у меня на глазах достигнуть апогея сладострастия, я уставилась неподвижным взглядом на слабое пятно света, отбрасываемое лампой, и получила удар под подбородок, от которого чуть не прикусила язык.

– Смотри на меня! – заорал он.

Ему просто необходимо было подпитывать свое возбуждение моим страхом, слабостью и беспомощностью.

В другое время, в другом месте и в другой ситуации, это было бы просто смешно – у этой сволочи явная склонность к демонстрации себя. Он начал раздражаться и скрипеть зубами, движения стали поспешными, он дергался, и у него ничего не получалось. Все это было не просто отвратительно, это было невыносимо. Прекрасно понимая, что меня ждет, я закрыла глаза, ожидая жестокого удара. Боль была лучше, чем видеть судорожное похотливое копошение этого животного. Но удара так и не последовало, может быть потому, что он был слишком занят собой, ежеминутно и жадно облизывая губы в нетерпеливом ожидании разрядки, он не заметил, что я больше не смотрю, что вышла из его повиновения.

Наверху что-то стукнуло. Я тотчас открыла глаза. Трофим, отвлекшись от своего постыдного занятия, вскинул голову, настороженно прислушиваясь. Но глубокую, гулкую тишину подвала не нарушало больше ни звука. И чем дольше, с отчаянием и вспыхнувшей безумной надеждой я ждала, тем тяжелее становилось мое разочарование. На верху никого не было. Быть может, гуляющий в полуразвалившихся стенах заброшенного дома, ветер, свалил какую-нибудь сгнившую доску. Однако поведение самого Трофима не дало моей надежде угаснуть.

Подняв голову, он пристально вглядывался в потолок, напряженно прислушиваясь. И в то время, когда моя надежда сменилась было отчаянием, он вдруг быстро натянул брюки и, путаясь в рукавах, накинул рубаху. Прихватив с собой нож, который положил на пол возле себя, держа его в руке, он на ходу неловко застегивал брюки.

Когда он ушел, я испытала ни с чем несравнимое облегчение, понимая, что моя судьба не надолго отсрочена. Но мне была дарована, хоть слабая, пусть призрачная, но надежда, что он сюда не вернется. Я прислушивалась в страшном напряжении, пытаясь уловить хоть какие-то звуки движения наверху, шорохи и по ним догадаться, что там происходит.

Пытаясь умерить растущую надежду на спасение, я говорила себе, что особо рассчитывать не на что. Кому понадобится в поздний час лезть в заброшенный дом с дурной аурой. Скорей всего, какой нибудь бомж забрался сюда, чтобы провести здесь ночь и она же, эта ночь станет для бедолаги последней. Так же как и для меня. Трофим мог проявить изобретательность, оглушив бомжа и подбросить ему свой нож, с которым утром беднягу бы и нашли – с ножом и с тем, что от меня останется. Для полиции это окажется сущим подарком.

Еще бы им не заглотнуть такую наживку. Ведь это означало, что больше не надо напрягаться, чтобы успокоить общественность. Вот он, убийца! Всем известно, что по делу Чикатило они умудрились расстрелять невиновного. Господи, сделай так, чтобы бомж или кто бы там ни был, оказался не робкого десятка и сумел бы не столько дать Трофиму отпор, а хотя бы сбежать от него.

Мысль о том, что возмездие не настигнет Трофима, что правосудие над ним так и не свершиться, тяготила меня все больше. Невозможно даже думать, что он по прежнему будет продолжать охотиться, и убивать. Как бы ни сложилось, Боже, если ты есть, сделай так, чтобы после моей гибели, я являлась Трофиму в самых страшных кошмарах, чтобы они преследовали его до самого его поганого конца. Я страстно желала, чтобы этот живодер не знал больше душевного покоя, чтобы не смог получать удовольствия от своих зверских занятий и для этого я решила проклясть его, потому что нет ничего сильнее предсмертного проклятия. Я прокляну его за всех кого он убил. Прокляну, молча со всей силой и страстью, вложив в проклятие все муки, которые мне придется испытать, и я успокоилась. Теперь моя гибель обретала смысл. Не в силах ничего поделать в этой ситуации, я все же не смирилась с ней.

Скрипнули под чьими-то шагами ступеньки, ведущие в подвал. Трофим! Показавшаяся темная фигура быстро направилась ко мне, и когда скудный свет лампы осветил ее, я заплакала, давясь слезами, не веря самой себе.

– Убил бы! – сквозь зубы процедил Сеня, стараясь снять шнур с крюка, которым были скручены мои руки. – Жаль, что я не твой муж, а то отметелил бы как следует дуру!

Его правый глаз набух лиловым сочным синячищем, вдоль щеки багровела вспухшая царапина.

– До чего трудно мужикам с такими самостоятельными бабами, как ты. Я тебе, что говорил? «Жди – провожу», а ты что? – ругаясь он, одним махом отодрал с моих губ, кажется уже приросшую к ним, широкую полоску скотча. – Хорошо бы вновь возродить символ домостроя – плетку трехвостку, а то совсем распустился прекрасный пол.

А я рыдала, но не от боли которую он мне причинил, отодрав скотч с моих губ, а от того, что все таки спасена, что мои руки свободны, и что не одна в этом жутком подвале, и что Сеня ругает меня. Я готова была соглашаться со всем, что он сгоряча наговорил и даже с плеткой трехвосткой. Поддерживаемая Сеней, я выбралась из подвала

Наверху, в изгаженных развалинах дома, было намного светлее и отвратительнее. Через дыры окон виднелось мутное беззвездное ночное небо. Дверные проемы зияли хищной тьмой. Ободранные стены, потемневшие от сырости, покрывали пятна плесени и прогнивший пол, прогибаясь досками под ногами, опасно скрипел. Из щелей несло гнилью. Темные углы холодных комнат использовались как отхожие места, и даже гуляющие здесь сквозняки не могли выдуть стойкого зловония и затхлости, давно умершего дома. Возле костровища, устроенного из уцелевших кирпичей и прогнивших балок, рядом, с бог знает как очутившейся здесь шпалой, лежал Трофим.

– Ты убил его? – испугалась я того, что теперь не оберешься хлопот из-за этой мрази.

– Нет, не убил, только оглушил.

– Как ты меня нашел? – спросила я, вступив во что-то скользкое босой ногой, и так израненной о кирпичную крошку и битое стекло разбросанное повсюду.

Сеня не ответил. Достав из кармана джинсов сотовый, он вызывал полицию. Я опустилась на доску, положенную на кирпичи и попыталась оттереть ногу какой-то деревяшкой, прислушиваясь к его разговору.

– Ну да, я и говорю «заброшенный дом», – пытался объяснить он свое местонахождение. – Какой, какой… откуда я знаю какой… – он помолчал и пожал плечами. – Может и был какой-то… Марин, ты не знаешь, есть у этих графских развалин адрес?

Я этого не знала. Сколько себя помнила, для всех это был просто заброшенный дом в, забытом богом и людьми, переулочке. Объяснив где вовремя свернуть, Сеня отключив мобильный и спрятав его обратно в карман, посмотрел на неподвижного Трофима, после перевел сердитый взгляд на меня, осторожно трогая синяк у себя под глазом. Какое-то время, он, видимо боролся с желанием опять напуститься на меня с руганью, но ограничившись коротким: «убил бы» – выдохнул и с сарказмом сказал:

– Как нашел? Ну, если следовать логике нашего разговора, то найти тебя было не так уж и трудно. Понятно, что ты сбежала от меня, чтобы «взглянуть судьбе в глаза». Понятно, что это дело интимное и третий тут лишний, но можно было и до утра подождать, чтобы хоть немного протрезветь. Знаешь, у меня есть сильное подозрение, что ты потому и торопилась, чтобы пьяный кураж в тебе не пропал. А я тоже, идиот, дал маху. Мне надо было сразу же бежать в эти развалины, как и хотел сначала, но все же понадеялся на твое благоразумие и, все-таки, сперва сгонял к тебе домой.

– Откуда ты знаешь, где я живу? – удивилась я, подозрительно глядя на него. Может я и сильно выпила, но отлично помнила, что адреса Сене не давала.

Не в моих правилах было раздавать его малознакомым людям.

– Ты оставила свою сумочку на столе. Уж прости, пришлось заглянуть туда.

Послышался далекий, быстро приближающийся, вой сирены.

– Быстро они… – обернулся на ее звук, Сеня. Через минуту, выпотрошенное заброшенное помещение, бывшее когда-то гостиной, залил меняющийся свет мигалки. Истеричный вой оборвался на высокой ноте.

Мы с Сеней, сидя рядышком, как два притихших подростка, застигнутые в расплох, слушая, как под чьими-то шагами жалобно ныли, поскрипывая, половицы. Эта тяжелая поступь, была неумолима, как шаги каменного командора, как настигающий рок и мы, в каком-то благоговейном страхе ждали появление рока, который решит нашу судьбу. Рок явился нам в лице невысокого плотного милиционера.

– Сержант Кубышкин, – представился он.

Сеня тихонько заурчал, от сдерживаемого смешка, уж больно внешний вид милиционера соответствовал его фамилии. К несчастью, как все закомплексованные люди, он с чуткой подозрительностью угадал наше первое впечатление о нем. Я всегда отличалась сдержанностью и умением держать эмоции в узде, и на этот раз мне удалось, в отличие от Сени, скрыть их. Но развитая болезненным самолюбием мнительность сержанта Кубышкина была такова, что он все равно приписал бы насмешки на свой счет там, где их не было в помине.

– Кто вызывал полицию? Что здесь произошло? – неприязненно глядя на нас, строго спросил он.

– Ну, я, – с подчеркнутой, почти развязной подростковой независимостью, отозвался Сеня. – Здесь произошло нападение на женщину и удержание ее в подвале этого дома с целью насилия.

– Ух ты! – с наигранным восторгом, округлил глаза Кубышкин, иронично глядя на него.

Я физически ощущала их растущую неприязнь друг к другу и поспешила вмешаться.

– Сержант, это именно тот маньяк, который терроризирует всю округу. Я должна была стать его следующей жертвой, – и я показала на валявшегося на полу Трофима.

– Старший сержант, – невозмутимо поправил меня Кубышкин. Похоже, он попросту не обратил внимания на мои слова, казалось они его просто не впечатлили, потому что тут же потребовал: – Расскажите все, что здесь произошло.

Светя себе под ноги мощными фонарями, к нам подошли еще двое полицейских, прибывших со старшим сержантом Кубышкиным и, пока мы с Сеней рассказывали все, что с нами здесь случилось, они обходили помещения дома, обшаривая его углы светом своих фонарей. Когда наш рассказ несколько сумбурный от того, что мы сперва говорили вместе, перебивая друг друга, а потом уже по очереди, был закончен, последовал равнодушный и насмешливый вердикт:

– И вы хотите, чтобы я вам поверил? – Кубышкин не сводил с нас недоверчивого цепкого взгляда, маленьких глаз.

– Мы рассказали все, как есть, – огрызнулся Сеня, заводясь. – Ваша обязанность разобраться во всем дальше.

– Моя обязанность забрать вас в участок и держать там до полного выяснения дела, – отрезал Кубышкин. – Ты, я вижу, умник, и лучше знаешь, что нам делать?

Я легонько толкнула в бок Сеню, открывшего было рот, чтобы ответить. Понятно, что парень устал, ему досталось от Трофима, которого он сумел, как-то оглушить, вот уж чего не ожидала от него – Сеня не выглядел здоровяком с накаченными мышцами, но сейчас было не время для пререканий с полицией.

– Товарищ старший сержант, – набравшись терпения и пустив в ход всю свою дипломатию, проговорила я. – Я могу показать порез, который он, – я кивнула на Трофима, – сделал на моем бедре своим ножом. Вот посмотрите, юбка в крови, и вот тоже… на запястьях следы от веревок, а в подвале остались мои туфли. Если вы спуститесь туда, то увидите на столе разложенные инструменты, которыми он истязал женщин…

Пока я говорила, Кубышкин сделал знак одному из полицейских посветить на меня фонарем и когда мне в лицо, ослепив, ударил мощный луч света, я невольно смолкла.

– А как насчет протокола? – тут же выступил Сеня. – Разве вы не обязаны вести его на месте преступления, записывая показания пострадавших?

– Мы всего лишь патрульная служба, умник. Протоколы будем вести в участке, – с презрением профессионала, бросил ему Кубышкин и повернулся ко мне. – Значит так, гражданка: если вам нанесена рана, значит должно быть орудие, которым оно, собственно, и было нанесено.

– У него был нож! – разом сказали мы с Сеней.

– Тут нет следов крови, – подошел к нам один из полицейских.

– Внизу есть подвал. Посмотрите там, – сказала я.

– Посмотри, – велел ему Кубышкин.

Тот подошел к откинутой крышке погреба, посветил вниз и осторожно спустился в него, светя себе фонариком. Кубышкин молчал, не обращая на нас внимания до тех пор, пока полицейский не выбрался из подвала наверх.

– Ничего особенного, – пожал он плечами на наш невысказанный вопрос, отряхивая штаны. – Крови не видно. Там недавно все вымыли…

– А стол? – спросила я, холодея от дурного предчувствия.

– Конечно, я заглянул туда, – раздраженно ответил полицейский. – Там всякие слесарные инструменты, а окровавленного ножа нет.

– Разумеется, его там нет. Он же с ним сюда поднялся. Сеня? – повернулась я к нему – он-то должен был его увидеть.

– Так темно было, – буркнул Сеня. – Думаю, когда я кинулся на него, он его выронил, а вот куда, я не видел. Но нож точно был.

– Так же, как ты не заметил того, что мы все здесь обыскали, умник? – язвительно напомнил ему Кубышкин.

Он прошелся, вперевалку перешагивая через кирпичи и доски, рассматривая пол.

– Знаешь что, по-моему, здесь произошло, – произнес он, словно размышляя сам с собой. – Ты здесь тайно встречался с этой вот дамочкой, а он, – Кубышкин кивнул в сторону Трофима, – вас застукал и узнал. И ты, чтобы ваше инкогнито не было раскрыто, так шарахнул его по голове, что мужик до сих пор оклематься не может.

– Ну, ты даешь, шеф! – захохотал Сеня. – Свидание в этой засраной дыре?! Думаешь, мне не по средствам снять приличный номер в гостинице?

– Я не замужем, – коротко вставила я, своей репликой поддерживая Сеню.

Ведь тогда, это объясняло, что инкогнито нам с Сеней соблюдать было ни к чему, если бы мы, на самом деле оказались любовниками, как расписал здесь Кубышкин. Сняв фуражку, он почесал затылок и опять надел ее.

– Витек, осмотри здесь все, – неохотно велел старший сержант тому, кто только что осматривал подвал.

– Так мы же здесь все посмотрели, – заворчал Витек, увалень в милицейской форме.

– Тогда осмотри вокруг дома. Понял? – раздраженно велел Кубышкин.

– Да ладно, – отмахнулся Витек, и не спеша, все же отправился выполнять приказ.

– А ты, глянь, кто там валяется.

Договязый, нескладный полицейский, полная противоположность маленькому, круглому Кубышкину, подошел к, так и не очнувшемуся, Трофиму.

– Кажись жив, – констатировал он, приложив пальцы к его шее, а когда перевернул его на спину, удивленно воскликнул: – Так это ж Трофим!

– Какой Трофим? С парковки что ли? – оживился Кубышкин.

– Он самый…

– Ну вот что, умник, – решительно повернулся к Сене Кубышкин. – Попал ты со своими сказками, по самое не могу. Трофим – маньяк! Это даже не смешно. Мы этого мужика давно знаем.

– И вы, конечно, знаете, что он сидел в тюрьме? – едва сдерживаясь, чтобы не на заорать, шагнула я к нему.

– Мы в курсе этого, дамочка, – отмахнулся он от меня. – Трофим, как никак, состоит у нас на учете и регулярно отмечается, знаете ли. В курсе мы и того, за что он был осужден.

– За что? – резко спросила я. – За изнасилование?

– Да не было там никакого изнасилования, – усмехнулся Кубышкин, снова сняв фуражку. Подумал и надел ее опять. – Онанист он, понятно. Больной. Осужден за то, что развращал какую-то малолетку, напугав ее до потери сознания. Пойман на месте преступления, так сказать. Голый сидел на раздетой девчонке и дрочил…

– Замолчите… – зло процедил Сеня, с издевкой добавив: – Старший сержант…

А меня уже трясло мелкой дрожью подступающей истерики. Сеня взял меня за руку, стиснув ее, от чего я немного пришла в себя.

– Отвезите нас в участок. Там и допрашивайте и этого не забудьте прихватить, – кивнул на Трофима Сеня.

– Ага, – взвился Кубышкин. – Щас… Тебя вот только не спросили, умник, и ты мне исполнением моих служебных обязанностей рот не затыкай, щенок.

– Я требую встречи с вашим начальством, и говорить буду только с ним. И отвечать буду на вопросы следователя, а не ваши, старший сержант. Ясно? Я этого так не оставлю! – завелась я, крича на Кубышкина.

Меня колотило так, что Сеня крепко обнял меня за плечи и прижал к себе, пытаясь успокоить. Я была бесконечно благодарна ему за то, что он перевел внимание Кубышкина, увлекшегося рассказом о прошлом Трофима, на себя, но успокоиться уже не могла.

– Мало того, что он убивает женщин, так он еще мне сам об этом рассказал и то, что выслеживал меня, выйдя из тюрьмы. Понимаете? Он хвастался этим!

– Да не может он быть этим серийным насильником! – выкрикнул в сердцах Кубышкин. – Он ведь на зоне петухом был, подружкой! Понятно!

– Слышь, Федорыч, маньяк, вообще-то, не насиловал свои жертвы, – тихо произнес долговязый полицейский.

– А тебе-то откуда знать это, Михрев, а? – резко отдернул его Кубышкин. Было заметно, что долговязый тихий Михрев раздражал его. – Кому это, вообще, может быть известно, если он полностью вырезал у жертв матки…

Перед глазами у меня все поплыло и Сене пришлось подхватить меня подмышки, чтобы я не упала.

– Маришь… все хорошо… слышишь меня… – словно из далека, доносился до меня его голос.

От его похлапываний по щекам, я постепенно пришла в себя.

– …они умирали от болевого шока… – говорил Кубышкин Михреву.

– Слушайте, кончайте трепаться, – резко оборвал их диспут Сеня. – Не видите, ей плохо…

– Что-о? – с тихой угрозой протянул Кубышкин. – Ты это с кем разговариваешь, щенок! Я гляжу ты все время нарываешься?

– Я не нарываюсь… Просто не нужно рассказывать при свидетельнице, только что побывавшей в руках маньяка, о его жертвах.

– Сеня, – слабо позвала я, вцепившись в его рукав.

– А че я такого сказал?

– А ты ни че не сказал… х-ли ты все время учишь меня работать…

– Да, мне по-фигу, как ты работаешь…

– Кажется, дамочке и впрямь плохо, – попытался в свою очередь урезонить Кубышкина, Михрев.

Не представляю, чем бы все это кончилось, но накалившуюся обстановку разрядило, появление увальня, посланного старшим сержантом, осмотреть пустырь.

– Нету ножа… – отдуваясь сообщил он, появляясь в темном дверном проеме.

– Хорошо смотрел? – с подозрением спросил Кубышкин.

– А то! – обиделся увалень. – У меня вон батарейка в фонаре скоро сядет.

– И в крапиву лазил?

– Обижаешь… О, это Трофим что ли?

– Трофим, Трофим… – проворчал Кубышкин наблюдая, как Михрев приводит его в чувство, тряся за плечи и спрашивая: «Где нож, Трофим?»

– Какой нож, Слава? – простонал, очнувшийся Трофим, и сев, со стоном схватился за голову. – Башка-то как трещит, будто три дня без просыпу пил…

– Не с перепою она у теnbsp; Ведь тогда, это объясняло, что инкогнито нам с Сеней соблюдать было ни к чему, если бы мы, на самом деле оказались любовниками, как расписал здесь Кубышкин. Сняв фуражку, он почесал затылок и опnbsp;– Ах-а, – сладострастно застонал за мной Трофим, не сводя с меня горящих восторгом глаз, получая чувственное удовольствие от моего страха и растерзанного вида. ять надел ее. бя болит. По темечку тебя хорошенько тюкнули, – посочувствовал ему Кубышкин. – Че ты здесь позабыл?

Трофим оглядывал стоящих над ним людей с невинным, ничего не понимающим видом. Сама простоnbsp;– Витек, осмотри здесь все, – неохотно велел старший сержант тому, кто только что осматривал подвал. та! Не столкнись я с ним один на один, не виси я на веревках в его подвале, смотря на него сейчас ни за чтобы не подумала, что он способен на подобное. Я дернулась было к нему, чтобы выцарапать ему глаза, но теперь Сеня удержал меня, схватив за плечи.

– Так я… это… шел домой, с суток сегодня сменился. Гляжу, впереди дамочка эта, с парнем идут. Я ничего такого не хотел… больно они мне нужны, подсматривать за ними… – дрожащим, со слезой голосом, рассказывал Трофим. – Я только предупредить ее хотел, что мы кроме платы за месяц, дополнительно деньги собираем, на это… благоустройство парковки. Она сегодня за месяц заплатила, а об остальном я ей запамятовал сказать. К концу смены совсем все из башки вылетело, а Шурик завтра поинтересуется, почему деньги у нее не спросил. Я ведь без задней мысли за вами увязался, ребята, по простоте… – повернулся он к нам с Сеней, а потом горько пожаловался Кубышкину: – Ну и поймал по башке ни за что. Может я, что-то не так сделал, а? Сергей Федорович? Так я ж не со зла…

– Ты давай того… успокойся. Может у тебя сотрясение мозга и тебе волноваться нельзя, – Михрев помог Трофиму подняться.

– Ты как? Домой пойдешь или с нами в участок? – участливо спросил его Кубышкин и чуть кивнул в сторону Сени. – Заявление напишешь о злостном хулиганстве.

– Давай, отпускай его, – насмешливо проговорил Сеня. – Это он сейчас белый и пушистый, а когда из подвала вылез, где Марину держал, молча напал на меня с ножом. Знаешь, что будет, если ты его отпустишь? Чья-нибудь дочь, не дай бог твоя, попадет в его в изуверские ручонки. Что тогда будешь делать, старший сержант? Рвать на себе волосы? Готов взять на себя ответственность за новые жертвы?

– Давайте, граждане, пройдемте в патрульную машину, поедем в участок, – строго велел Кубышкин, видимо решив больше не замечать Сеню. – А ты, Трофим, иди в травмпункт, пусть голову твою посмотрят и справку об увечье выдадут, а завтра с утра, явишься в участок. Что это такое, после суток работы, еще и по голове получить. Моду, понимаешь, взяли умники…

Нас отвезли в участок и сняли показания в разных кабинетах. Меня отпустили под утро. Сеню я так и не увидела. Из дома, я сразу позвонила Быкову и, рассказав все, что со мной случилось, взяла неделю отпуска, который он, еще этим утром, сам же и предлагал.