3. ПОСЛЕДНИЙ ЦЕХ

Сентябрь был холодным. В ночь на шестнадцатое температура опустилась до трех градусов и шел дождь. К утру дождь кончился. На мглистой Водопьяновской, по одну сторону которой были трехэтажные, старого кирпича дома, а по другую тянулась заводская стена, на полутора километрах от заводоуправления до транспортной проходной плотно стояли грузовики. По асфальту струились под уклон потоки воды, люди переходили улицу, по-утиному ступая на пятки.

Над воротами транспортной проходной поднимался слабый дымок: в зеленой будке пропускного пункта с ночи затопили. Дрова были свалены у двери, едва не под колеса проезжающих машин. Вышла охранница в форме — синей шинели и берете. Затрезвонил звонок, поехали в стороны створки ворот. Охранница выпустила пустой служебный автобус и трактор с громыхающим прицепом, махнула рукой водителю светлой «Волги», чтобы въезжал. Она работала много лет и знала в лицо водителей и директорской черной, и светлой машины главного инженера.

Внутри завода тоже были улицы, подобные городским, асфальтированные и засаженные липами. Они тоже имели названия, таблички висели на угловых корпусах: Коллекторная, Лабораторная, Термическая, Главная, Литейная — больше двух десятков улиц. Светлая «Волга» двигалась медленно: впереди тянулся сорокатонный «БелАЗ», тащил за собой на стальном листе высокий станок, а навстречу шла из автоцеха колонна «ЗИЛов». Выругав «БелАЗ», водитель «Волги» свернул на Модельную и погнал машину, наверстывая время. Здесь были самые старые цеха, когда-то, при зарождении завода, главные, теперь вспомогательные, одноэтажные строения за густой зеленью. Перед модельным цехом стояла ржавая вода, затопляя траву палисадника. Открылась стальная калитка в стене, и из нее прыгнул через лужу молодой человек в светлом плаще — перед самой «Волгой».

Это был главный металлург Рокеев. Водитель, не спрашивая, остановил машину. Рокеев сел сзади, поздоровался, сказал:

— Я с вами. Смоляк не приехал?

— Нет, — сказал Шубин.

— Я думал, он в выходные приедет.

— Нет, не приехал.

— Я сейчас из модельного, — сказал Рокеев. — Новиков жалуется на них, а у них все было готово позавчера.

За первой железнодорожной веткой пошли литейные цеха, опоясанные черными эстакадами, пылеочистными циклонами и трубами. Было девять часов.

— Останови, — сказал Шубин водителю.

— Ему лишь бы поплакаться, — сказал Рокеев.

Он придержал тугую калитку цеха. Шубин был на полголовы ниже его, грузный, коротконогий.

Грохотала выбивная решетка. Глаз медленно свыкался с полумраком. На решетке подпрыгивали, освобождаясь от черной земли, раскаленные отливки. Появился начальник цеха Новиков: успели доложить, что Шубин здесь. Шубин прокричал сквозь грохот:

— Как дела?

— Модельный цех задерживает! — прокричал ему в ухо Новиков.

— Они были готовы еще позавчера! — крикнул Шубин.

Рокеев смотрел весело: как-то Новиков выпутается? Но тот и не думал выпутываться. Его нисколько не смутило, что он будто бы пытался свалить вину на модельный цех и его тут же уличили во лжи. Он устало махнул рукой, и это подействовало на Шубина сильнее, чем оправдания и увертки. Истинный смысл жеста означал, что дело не в оснастке или других каких-нибудь исправимых мелочах, а в новой машине, ради которой Шубин ехал сюда, и если бы Шубин сейчас сказал — он слышал стук работающей машины! — если бы он сказал: «Так вот работает же, почему ты говоришь, что не работает?», Новиков снова махнул бы рукой, не чувствуя указанного Шубиным противоречия, — мол, сейчас работает, а через минуту может остановиться. Шубин и на это мог бы ответить, но у Новикова был готов ответ и на этот его ответ.

Поэтому Шубин молча пошел вдоль конвейера к машине, и за ним двинулась свита, на ходу пополняющаяся цеховыми инженерами. Он постоял под яркими лампами, наблюдая за рабочими, посмотрел получившиеся формы. Все было хорошо, и это противоречило непроизнесенным словам Новикова. Шубин знал, что несмотря на это Новиков прав, но он сделал единственное, что должен был сейчас сделать, — он сказал при всех:

— Прекрасно работает, Федя.

И пошел к выходу прежде, чем ему успели возразить. Пусть в цехе знают: Шубин считает работоспособность машины доказанной, и если она, эта машина, будет работать плохо, виноватыми будут они.

Новиков пошел рядом, стараясь приблизиться, чтобы можно было перекричать грохот выбивной решетки. Внезапно стало тихо: остановился конвейер. Затихла решетка, простучали как бы запоздало и замолкли сначала одна, потом другая машина, и зазвучали голоса.

— Что там? — крикнул кому-то Новиков.

Что-то сломалось. Новикову уже было не до спора с Шубиным, он просто и по-свойски пожаловался:

— С утра сегодня так. Не одно, так другое. Завод остановим.

— Тебе надо что-нибудь? — спросил Шубин, останавливаясь около калитки.

— А что ты мне можешь дать? Людей ты мне не дашь, и без того с этой ночной сменой перерасход, весь фонд съели. Машина твоя барахлит, так она и будет барахлить.

Это все-таки был упрек. Он сказал «твоя», потому что заказывали машину Рокеев и Шубин. Рокеев, подойдя, немедленно ответил на упрек:

— У других она не барахлит. Элементарного порядка у тебя в цехе нет, вот в чем дело.

— Давай поменяемся, — сказал Новиков. — Я пойду главным металлургом, а ты сюда. Не хочешь?

— Даже калитки у тебя не годятся. — Рокеев помог Шубину откатить тяжелую стальную дверцу и проводил Шубина до машины, чтобы последнее слово в споре с Новиковым осталось за ним: — Привыкли все валить на технику.

Шубин кивнул на прощанье из машины, примирительно сказал:

— А что бы ты говорил на его месте…

«Волга» разворачивалась, чтобы идти обратно. Переброшенные кое-где через грязь доски были разбиты машинами и полузатонули. Шлепали напрямик по черной жиже две женщины в ботах и телогрейках, несли новенькие оцинкованные ведра. Август был сухим, вот и забило литейной пылью сточные колодцы.

К цеху подходил состав с чугуном, тепловоз толкал перед собой четыре вагона. «Волга» успела проскочить перед ними, выбралась на сухую дорогу и помчалась вниз по крутой горке Прессовой улицы. По обе стороны стояли новые, из стекла и бетона цеха, а впереди широко открывалось облачное небо, похожее на плиту дымчато-розового с частыми белыми прожилками мрамора. Внезапно проглянуло солнце, заблестели стекла и мокрый асфальт, отпечатались всюду резкие тени и медленно стали растворяться в сером свете — солнце вновь скрылось в одной из белых прожилок.

— Разгуливается, — сказал Шубин.

— Днем обещают восемнадцать, — кивнул водитель.

Шубина удивляло, что этот тридцатилетний здоровый парень, семейный и положительный, работает здесь на сто рублей вместо того, чтобы пойти в цех. Подозревал, что тот слишком ленив для цехового ритма.

Раз уж Шубин заговорил, водитель стал рассказывать прочитанное. В ожидании Шубина он читал толстый том военных мемуаров. Не ход военных операций интересовал его, а личность главнокомандующего, и он рассуждал, что было бы, если бы тот пришел в литейный номер два, где был сегодня Шубин. Прежней дорогой «Волга» вернулась к заводоуправлению, и Шубин выбрался из машины. На крыльце стоял начальник производства.

— Борис Иванович, Смоляк говорит…

— Он разве приехал?

— Я сейчас от него. Смоляк говорит, что хочет вместе с вами поехать в литейный два. Я его информировал.

— Хорошо, — сказал Шубин. — Ты сейчас куда?

— В десять я у себя кузнецов собираю.

— Хорошо, потом зайдешь ко мне. Можешь взять машину.

— Спасибо, Борис Иванович, а то уже без пяти. Бегу.

Кабинет Шубина был на третьем этаже, через четыре двери от директорского. В малом актовом зале напротив шел ремонт, и коридор загромождали выставленные оттуда шкафы. На полочках за стеклом стояли памятные подарки к юбилею от других заводов: олень Горьковского, зубр Минского, миниатюрные автомобили, рессоры, двигатели и эмблемы из хромированного металла, пластмассы и оргстекла.

Шубина остановили. Нужно было срочно подписать снабженцам акты. Он просмотрел бумаги и покачал головой:

— С этим идите к Смоляку. Он приехал.

— Борис Иванович…

— Я всего лишь заместитель главного инженера.

Он всего лишь заместитель главного инженера. Так уж получается, что главный по полгода в заграничных командировках и его работу делает он, а директор часто в Москве и вместо себя оставляет по давней традиции Шубина. К этому все привыкли. Он старый работник, но он всего лишь заместитель и главным уже не будет никогда. Раньше все было рано, потом сразу стало поздно. Шубин постоял, раздумывая, зайти сейчас к директору или нет. Заглянул в приемную, сказал секретарше:

— Петр Яковлевич меня не спрашивал? Если спросит, я буду у себя.

Через несколько минут секретарша позвонила:

— Борис Иванович, вас Петр Яковлевич просит.

Смоляк был один в кабинете.

— С приездом, Петр Яковлевич, — сказал Шубин. — Я и не знал, что вы уже здесь. Привык, что звоните сразу, когда приезжаете.

Смоляк пожал руку:

— Замотали меня в Москве…

— Как погода в столице?

— Да так… — Смоляк погладил рукой седой ежик на голове.

Шубин сел в кресло и решил больше вопросов не задавать. Когда-то, — уже мало кто это помнил, но Смоляк помнил хорошо, — когда Шубин был начальником цеха, Смоляк был его заместителем. Медлительность его и неразговорчивость там, в цехе, навлекали на Шубина много бед. Теперь же они лишь усиливали впечатление значительности. «Монополия на информацию», — подумал Шубин. Ему легче было бы работать, если бы Смоляк был разговорчивее. На этот же раз, кроме обычных служебных вопросов о министерских новостях, был один вопрос, интересовавший его особо: стороной он слышал, что предполагается сокращение руководящего состава. В этом месяце он достигал пенсионного возраста. Однако Смоляк ничего не стал рассказывать, а спросил о литейном номер два, и, отвечая, Шубин невольно приукрашивал положение в цехе.

Вернувшись к себе, Шубин стал готовиться к горкому. Пришел Рокеев, принес новость: главного инженера Сикорского забирают на новостройку. Собираются строить на Волге или Урале автомобильный гигант, предлагали туда на главного Барсукова, тот отказался, сватали Павловского, тот тоже отказался, им обоим нет смысла бросать Москву и начинать с нуля, а теперь, кажется, утвердят Сикорского. Рокеев намекал, что главным инженером станет Шубин.

— Свято место пусто не бывает, — сказал Шубин. — Пришлют кого-нибудь.

— Зачем? Местные кадры есть.

— Если имеешь в виду меня, то ошибаешься.

— Но фактически вы уже главный, — сказал Рокеев.

— Раньше было все рано, теперь стало поздно, — сказал Шубин.

Он знал, что Рокеева считают его любимчиком.

— Я Смоляку сказал, — рассказывал Рокеев. — Цех все сваливает на новую машину. Нашли себе лазейку. Я говорю: просто нет умения и желания работать.

Рокеев забыл, что формулировка принадлежит Шубину. Шубина покоробило: директору так говорить не следовало.

Хоть на очереди были более важные вопросы, Шубин, как и Смоляк, чувствовал, что самым трудным станет вопрос литейного номер два. Он замечал знакомые признаки близкой критической точки, когда все вдруг становится плохо, когда, казалось бы, не связанные друг с другом напасти начинают преследовать цех: то материал завезли негодный, то незаменимый человек заболел, то ни с того ни с сего печь прогорела или эпидемия гриппа началась, и люди устают и становятся, как он говорил, «философами».

По пути в горком Шубин решил, что придется все-таки снять Новикова с работы, и обдумывал, как заманить на это место подходящего человека, как склонить к своему мнению Смоляка, и возникла комбинация, по которой несколько человек переставлялись с места на место, что, кстати, позволяло повысить в должности одного молодого инженера, которого давно хотел повысить Смоляк, и именно из-за этого молодого человека, как надеялся Шубин, его идея могла понравиться директору. Однако помимо согласия директора необходимо было согласие того, кого Шубин намечал в литейный номер два. Уговорить его оставить свою привычную, налаженную работу и перейти на работу тяжелую с риском испортить репутацию, — этим Шубин хотел заняться сразу после горкома…

Утром позвонил Смоляк. Он молча выслушал о горкоме и спросил:

— Что будем делать с литейным два?

— Занимаемся, Петр Яковлевич, — осторожно сказал Шубин.

— Новиков говорит, новая машина не работает. Предлагал оправдаться?

— А что ему остается говорить? — возразил он.

— Я надеюсь на вас в этом вопросе.

Тот разговор, который задумал Шубин по пути в горком, конечно, нужно было начинать не по телефону. Но выбирать не приходилось: второстепенный вопрос о новой машине усилиями Новикова становился вдруг главным. Шубин сказал:

— По-моему, у Новикова уже руки опустились.

— Мм-м… Что вы предлагаете?

Зная, что Смоляк принимает решения не сразу и сейчас важно только заронить мысль, он говорил осторожно, предлагаемую фамилию назвал неуверенно, с оговорками:

— Если он, конечно, согласится…

— Это не получится, — сразу сказал Смоляк. Значит, у него уже был свой план.

— Других кандидатур у меня нет, — попытался нажать Шубин.

— Тогда остаемся мы с вами.

— Это в каком смысле?

— Сегодня вместо начальника цеха оперативку буду проводить я, а дальше, наверно, придется вам.

— Вы мне предлагаете принять у Новикова цех?

— Это не предложение, Борис Иванович. Боюсь, что выбора у нас с вами нет. Ваша теперешняя должность сохранится за вами, разумеется…

Шубин молчал.

— Значит, в половине десятого в цехе, — попрощался Смоляк.

В кабинете Новикова разместилось человек сорок. Два молодых технолога таскали стулья из соседнего красного уголка. Новиков уступил место Смоляку и сел слева, у телефона. Правая сторона потеснилась, освобождая место Шубину.

— Где сводка по вчерашнему дню? — спросил Смоляк.

Новиков придвинул к нему листок сводки. Он держал себя так, словно оказался здесь случайно и решил задержаться из любопытства: зачем это собралось столько народа, и что они будут делать, и долго ли будут занимать кабинет, мешая ему работать?

Смоляк начал с цифр: третья смена недодала столько-то форм. Почему? Отчитывался начальник формовки. Оправданий у него получалось больше, чем нужно: того нет, другого нет… Смоляк перебил:

— Вы можете мне членораздельно объяснить, почему вы сорвали смену?

Он не хотел вникать в мелочи. Этим предстояло заняться Шубину. Он хотел встряхнуть людей. Но не угадал их настроения. Они пришли сюда с надеждой, что им помогут. Никто тут не считал себя виновным, и меньше всех — раздражительный и нервный начальник формовки, изможденный своей язвой человек со страдальческими глубокими складками от носа к уголкам губ, всегда опущенных вниз. Он успел убедить не только Новикова, но и себя, что все его беды от новой машины и от работы других участков, и сегодня рассчитывал если не на помощь, то хотя бы на понимание.

— А я что объясняю? — огрызнулся он.

— Вас послушать, так нужно остановить завод. Того нет, другого нет… Идеальных условий нам не будет! Иначе все мы были бы здесь не нужны! Почему вы сорвали смену?!

— Вы из меня дурачка не делайте, — тяжело задышал начальник формовки. — Виноват, так наказывайте.

— Наказать недолго, — резко сказал Смоляк. — С таким настроением работать нельзя.

Начальник формовки, поняв, что его слушать не будут, и зная, каких слов от него сейчас ждут, вдруг махнул с досады рукой и сел:

— Нельзя так нельзя. Откройте ящичек стола, там сверху как раз мое заявление. Я за свое место не держусь.

Новиков, испугавшись, вмешался:

— Ты нам тут свои нервы не показывай. У всех есть нервы Заявление легче всего подать. У меня полный стол ваших заявлений. — Он повернулся к Смоляку. — Цех в прорыве. Мы своей вины не снимаем. Но мы ничего не сделаем, пока не будет решен вопрос с машиной.

— Рокеев, — сказал Смоляк.

— Машины — это то стихийное бедствие, на которое удобно ссылаться цеху, — ответил Рокеев. — На других заводах они работают.

— Так в чем же, по-вашему, причина невыполнения плана?

Понимая, что ответ от него ждут четкий и исчерпывающий, Рокеев сказал:

— Нет умения работать и нет желания работать.

Шубин пожалел, что не поговорил с ним перед совещанием. Стало тихо.

— Значит, так, — сказал Смоляк. — Положение, действительно, серьезно. Для укрепления цеха будут приняты все меры. Однако они наверняка останутся безрезультатными, если мы будем работать так, как работали последние месяцы. Начальником цеха временно, до выправления положения, назначается исполняющий обязанности главного инженера завода Борис Иванович Шубин. Не надо понимать это как понижение в должности Бориса Ивановича. Его должность остается за ним. Но сейчас самое важное для завода — ваш цех. И потому мы просим Бориса Ивановича сделать все возможное здесь, за этим столом. Заместителем его будет главный металлург Рокеев.

Рокеев заметно растерялся. У главного механика скользнула улыбочка: нет умения и желания? — вот сам теперь и прояви их; что называется, поймали на слове.

Шубин чувствовал на себе взгляды литейщиков. Приятный сюрприз им сделали. В Шубина на заводе верят. Пока еще.

— Борис Иванович, в моей машине поедете? — спросил Смоляк.

— Нет, — сказал Шубин. — Спасибо.

Глупо, но видеть и слышать Смоляка он сейчас не мог.

Смоляк поднялся, за ним все, кроме цеховых. Те поднимались нерешительно: кончилась оперативка или еще сидеть?

— Кончилась оперативка или еще сидеть? — дал выход раздражению начальник формовки.

— Что у тебя, Кадол, дети плачут? — сказал Новиков.

— У меня конвейер стоит.

— Он у тебя всегда стоит.

Шубин спохватился: надо говорить. Слабое возбуждение от испытующих взглядов уже прошло.

— Нас с вами знакомить не надо. — Он собирался с мыслями. — Претензии цеха, высказанные сегодня, директор обещал учесть… Может быть, у кого есть невысказанное? У кого есть, давайте, остальные — свободны.

Никто не остался. Шубин поднялся: оказаться вдвоем с Новиковым не хотелось.

— Не поздравляю, — сказал Новиков. — Долго Смоляк агитировал на мое место?

Шубин хмыкнул и вышел. Пешком шел в заводоуправление. Он еще думал о вчерашнем горкоме и о том, кто будет всем этим заниматься, хоть теперь это уже была забота Смоляка.

Он разбирал бумаги в своем кабинете, когда пришел Рокеев.

— Вот так поворот! Не имела баба хлопот. Что будем делать, Борис Иванович?

Он был весел, но Шубин видел, что это — перевозбуждение, которое пройдет к вечеру.

— Садись, — сказал он.

— Надо обговорить. У меня есть соображения.

— Не теряешь времени, — сказал Шубин.

— Нельзя его терять. Психологически очень подходящий момент для перелома. Борис Иванович, идея у меня, может быть, неожиданная… Но тут ставка именно на психологию момента. Систему оплаты надо менять… Подождите, вы не улыбайтесь, — Шубин не улыбался. — Смоляк обещал помочь. Под это дело мы сейчас можем добиться учетчиков, провести полный хронометраж на всех рабочих местах, лабораторию НОТ пригласить и впервые за все время получить настоящий научный анализ, и тогда уже, на научной основе…

— Реорганизацию, — сказал Шубин.

— Так пора уже, Борис Иванович.

Рокеев стал объяснять суть предлагаемой системы. Шубин видел, что мысль эта ему дорога, и не хотел разрушить уверенность, которая заражала его самого. Он осторожно сказал:

— Сколько времени ты собираешься в цехе пробыть? Три месяца? Полгода? У нас с тобой положение особое: либо в три недели мы поднимаем цех, либо не нам уже экспериментировать. На нас поставят крест. Даже если тебе разрешат твою идею, в чем я далеко не уверен.

— Смоляк обещал…

— Чем он тебе поможет? Людьми? Цех и так работает в три смены вместо двух, перерасход зарплаты. Материалами? Не тебе главному металлургу, на это надеяться. Материалы какие есть, такие есть.

— Так на что надеяться?

Шубин пожалел, что много сказал.

— На тебя будем надеяться.

— На меня?

— Ну, если нет, то на меня.

Был недоволен собой.

Его вызвал Смоляк. Сказал, кому передать дела по строительству и кому передать прочие дела. Помолчав, почти тепло заметил:

— Теперь у нас вся надежда на вас, Борис Иванович,

Это так и было.

Шубин пришел домой непривычно рано. Теща сидела на кухне у окна. Услышала, что он пришел, и зашаркала шлепанцами. Не любит, когда ее застают без дела. Он давно уже догадался: тут не боязнь показаться праздной, не страх, что сочтут нахлебником, — неоткуда и быть этому, — тут какой-то древний этикет. Так же, как звяканье и шуршание за его спиной, пока он ест. Он обедал молча. Разговорить ее было невозможно.

Потом включил телевизор — была ответственная футбольная игра, — лежал на тахте. Всерьез никогда футболом не интересовался, но как-то нельзя было не знать счет, не быть в курсе дела, привык. Слышал, как явился с улицы Сашка. Мягко прошлепал по коридору брошенный мяч, а Сашка захлопал дверьми в туалет и ванную.

Зина пришла в половине девятого. Сидела, закинув ногу на ногу, потирала рукой уставшие икры, старила лицо гримасой досады. Она пришла с торжества, причесанная и одетая для этого торжества, и несмотря на ее досаду и усталость, чувствовалось, что она с торжества, и это делало ее привлекательной. Она рассказывала, что была записана восьмой в очереди чествовать юбиляра, но слова ей так и не дали, хоть она полночи готовила речь, а девочки из лаборатории купили цветы. Она была оскорблена не за себя, за лабораторию, пересчитывала, кому — каким организациям — дали слово для приветственной речи, а кому не дали и выходило, что ей, то есть лаборатории, обязательно должны были дать слово. И тут же оживилась, вспомнив: как же он не говорил, что Сикорский уходит на повышение? А почему нужно было ей говорить? Но как же!.. Она не сказала, но он понимал: уверена, что он будет главным. Попытался осторожно объяснить, она не слушала. Тем хуже. Он не любит ее разочарований. Каждое ее разочарование в нем как-то усиливает разницу в их возрасте. Сказал, что его поставили начальником цеха. Возмутилась. Была убеждена, что он сам вызвался. «Где потруднее, обязательно надо тебе». Он пропустил конец матча и не узнал счет.

Зазвонил в прихожей телефон, Зина ушла туда. «Машенька, куда ж ты задевалась, совсем нас забыла, а как Мариночка, как же вам не стыдно, папа футбол смотрит, вот такой он всегда, где потруднее, обязательно надо ему, а как же, без него не обойдутся, забывают, что человеку уже не двадцать лет и не тридцать, а пятьдесят…» Звонила дочь. В конструкторском отделе уже стало известно, что Бориса Ивановича «поставили» в литейный два. Шубин поспешил взять трубку, выручая Машу: знал, что ей тяжело подолгу разговаривать с его женой.

— Привет работникам литейного два, — сказала Маша.

Он хмыкнул, спросил:

— Как Маринка? Почему не приводишь?

— Помни, что у тебя был инфаркт, — сказала Маша.

— Моменто мори, — сказал он и подумал, что надо бы купить что-нибудь Маринке, пальто там или сапожки… Все-таки дед.

Он устал. В постели он старался сразу заснуть, потому что потом, когда придет Зина, заснуть будет трудно. Так и оказалось. Раздевшись, она заметила, что он еще не спит, и опять стала досадовать, что даром пропала сочиненная ею речь к чествованию директора института, и заставила его прослушать эту речь. Стояла перед ним в короткой нейлоновой комбинации и декламировала: «Дорогой Владимир Максимович! Вы всегда называете нас «девочки». Сегодня вас приветствовали здесь как крупного ученого, как основоположника научной школы, как крупного руководителя, как талантливого педагога, как изобретателя, как менеджера…» Самое главное, в качестве кого же приветствовала юбиляра Зина, Шубин прослушал, задремав, а потом никак не мог этого сообразить по окончании ее речи («мы, ваши девочки, всегда стараемся оправдать...» и т.д.) и сказал:

— Ну, Зина, будешь теперь мне все мои речи готовить.


Давно уже он не был начальником цеха. Утром обходил участки. На грифельных досках мелом отмечали задания и «факт» — фактическое выполнение. «Факты» были хуже вчерашних, да и заполнялись не все доски. Конвейеры стояли, было тихо: третья смена спустилась в гардеробные. По неписаному закону она не дорабатывала до конца. Третью смену организовали здесь год назад и все равно не вытягивали план.

Кое-где ремонтники готовили машины к первой смене. Плавка словно вымерла, но за проемом на шихтовый двор слышались скрежет мостовых кранов и голоса. Он заглянул туда. Маленький, плотный начальник плавки Цфасман кричал что-то крановщице. Издали закивал Шубину, показал рукой на пустой бункер и развел руками: нет шихтовых материалов, нечего грузить в печь. Пробрался по грудам брикетированной стружки, пожал руку, ждал вопросов. Спрашивать Шубину не хотелось, не хотелось слушать объяснения, почему сорвано задание. Он не мог заставить себя вникать в скучные и еще чуждые подробности. Цфасман сам заговорил, отчаянно жестикулируя, тряся седой курчавой головой, не замечая, что Шубин его не слушает.

— …когда будут люди… — Цфасман сказал это как бы мимоходом, а посмотрел внимательно.

— Какие люди? — будто бы удивился Шубин.

Цфасман лукаво улыбался:

— Ведь не с пустыми же руками вы в цех пришли, это уж как водится, какие-нибудь условия-то Петру Яковлевичу поставили.

— Какие же условия? В цехе все есть…

Цфасман беззвучно смеялся, а Шубин хмыкнул. Цфасман считает, что новый начальник цеха скрывает свои резервы, чтобы не отдать их первому, кто попросит. Цфасман восхищается его лукавством и собственной проницательностью.

Это то что ему нужно. В цехе не должны пока знать, что он пришел, как выражается Цфасман, с пустыми руками. Они должны надеяться. Хмыкая и улыбаясь, Шубин поддерживал игру Цфасмана.

— Новикова куда теперь? — спросил тот о старом своем начальнике. Видимо, боялся, что перестановки пойдут теперь по лесенке до самого низа.

— Никого не потеряем, Борис Аронович, — сказал Шубин.

Начала собираться первая смена. На формовке загрохотала выбивная решетка. Что-то там не ладилось, толпились люди, Шубин различил среди них черную курточку начальника формовки. Он пошел к себе в кабинет. В коридоре Рокеев потрясал кусочком гнутой проволочки перед высоким парнем в вязаной, со шнуровкой вместо пуговиц рубашке, заправленной в джинсы. Белые, будто бы крашеные волосы парня опускались почти до плеч. Это был начальник стержневого Миша Ченцов.

— …любая баба на стержневом это знает, а ты не знаешь? — говорил Рокеев. — Так какого, спрашивается, хрена ты мне тут…

В маленькой приемной раздевалась секретарша, крупная ширококостная девушка. Снимала голубое стеганое пальто. Покраснела от смущения, спросила:

— Оперативка сегодня будет?

— Как всегда, — сказал он.

Новиков сидел сбоку своего стола, читал газету, сложенную до размеров кармана. Выглядел он плохо. Поздоровался, сказал:

— Не знаю, как сдавать дела. Не приходилось еще.

— Успеем, — сказал Шубин.

— Приказ по заводу уже есть?

— Наверно. — Шубин сел рядом, кресло начальника осталось пустым.

— И куда меня сунут?

— Мне кажется, пока об этом не нужно беспокоиться.

— А я именно об этом беспокоюсь

Шубин не стал спорить. Новикову, конечно, хуже всех сейчас. Хотя как знать. Его не жалко. Он-то себя всегда считает правым. Это уж на всю жизнь.

В том, что дело в Новикове, а не в новой машине и десятке других причин, Шубин был уверен. Рокеев пришел все с той же гнутой проволочкой, которой он размахивал на лестнице перед Мишей Ченцовым и которую он показал Новикову и Шубину, продолжая возмущаться.

— Ну, Федя, — говорил он Новикову, — народ у тебя разбалован дальше некуда! Не-ет, иждивенческие настроения надо выбивать!

Значит, от реорганизаторских идеи пока отказался.

— Давай, — сказал Новиков, — выбивай. У меня в столе…

Вошел Миша Ченцов, положил на стол бумагу:

— Заявления уже вам подавать, Борис Иванович?

Шубин полез в карман за очками. Ченцов ждал в картинной позе, поправляя двумя руками затейливую латунную пряжку с орлами на шикарном широком ремне.

— Увольняешься, что ли? — Шубин не нашел очки. — Почему?

— Много причин, — неопределенно сказал Ченцов.

— Валентин Сергеевич, — Шубин протянул бумагу Рокееву, — мне кажется, жаль отпускать молодого специалиста.

Ченцов и Рокеев не смотрели друг на друга.

— Мне кажется, если человек не хочет работать, — сказал Рокеев, — силком его не заставишь.

— Миша, оставь заявление, — сказал Шубин. — Успеем поговорить.

— Я прошу вас подписать его.

— В любом случае у меня есть право держать тебя две недели.

Новиков улыбался. Дождался, пока Ченцов вышел, сказал Рокееву:

— Вижу, начал выбивать иждивенческие настроения? У меня в столе двенадцать заявлений лежит только от мастеров. А рабочие каждый день по нескольку приносят. Вон рядом в литейном один и в стальцехе на сорок процентов прогрессивки вышибают.

Уж не собирался ли он все время сидеть под боком и каркать?

— Федя, — попросил Шубин. — Просьба одна. Помоги Цфасману с шихтовыми материалами, у него бункера пустые. — Он заметил, что Новиков потянулся к телефону, и удержал: — По телефону снабженцы отговорятся, пойди к ним на оперативку, как личного одолжения попроси. В случае чего оттуда позвони мне. Я хочу знать о каждом полученном на завод килограмме шихты.

Выходя, Новиков прихватил с собой газету.

— Он чего-нибудь добьется? — спросил Рокеев.

— Хоть глаза не будет нам мозолить.

— В цехе считают, что теперь нас обеспечат людьми.

— Да, я знаю. Пусть считают…

Шубин уже устал. Оттого, что прошелся по цеху. Если бы Ченцов был настойчивее, он подписал бы ему заявление. И страшно было, что сейчас придут на оперативку больше десятка человек. Они начали собираться. Входили группами, по двое, по одному. Рассаживались на свои привычные места. Он пересел в кресло. В белом халате пришла заведующая здравпунктом. Искала Новикова. Она еще ничего не знала, кто-то тихо объяснил ей. Не удивившись, она подошла к Шубину: в цехе тысяча двести человек должны пройти флюорографию грудной клетки, а прошли не больше пятидесяти. Он попросил подождать, пока все соберутся. Объявила о флюорографии, ушла, и началась оперативка.

Он уже знал «факты». К семнадцатому сентября цех отстал от плана на трое суток, и вчерашнее задание сорвали все участки. Начальники отчитывались по очереди. Все было, как вчера, только без вчерашнего волнения, скучнее, равнодушнее. Изредка переругивались, когда начинали обвинять друг друга. Шубин старался сосредоточиться, записывал на листке бумаги: один просил сменить электромотор на кранбалке, другой просил деревянные помосты для операторов, запись помогала не отвлекаться мыслями, слушать. Поскольку Шубин молчал, заговорил Рокеев:

— Почему не выполнили сменное задание?

— Земля шла бракованная.

— Сколько времени шла бракованная земля? Полчаса? За полчаса ты отстал бы на девяносто форм, а ты отстал на сто пятьдесят! Где шестьдесят форм? Я с тебя не спрашиваю сто пятьдесят, я спрашиваю твои шестьдесят! Где они?!

Начальник формовки, объясняя, повышал голос, и Рокеев начинал кричать, Шубин видел, что криком здесь никого не удивишь и не испугаешь, попытался остановить Рокеева и махнул безнадежно рукой. Потом отчитывался Цфасман и опять начался тот же крик, и тогда Шубин как мог громче сказал:

— Товарищи, потише.

Это были первые его слова. Рокеев замолчал. Отчеты потекли совсем вяло, и когда поднялась отчитываться по земледелке Сухоцкая, Шубин остановил ее:

— По заданию не надо. Есть у тебя что сказать?

— Формовка ленту засыпает землей.

Он записал.

Он собирался прочитать им записи: кто должен менять электромотор, кто должен делать деревянные помосты и кто — очищать ленту, но записей собралось так много, что он испугался. Испугался новых споров, потому что знал, что начнутся отнекивания, отказы, все те же ссылки на нехватку людей и прочего, помолчал и сказал:

— Все.

Стало тихо. Они не поняли, продолжали сидеть.

Он повторил:

— Все.

Они, недоумевая, поднялись, выходили молча. Рокеев остался.

— Их еще ломать и ломать! Каждый норовит свалить на другого. Пока эту практику не выбьем, ничего не будет. Для начала я им сегодня дал острастку, завтра посмотрим.

Шубин полез в стол за чистой бумагой, не нашел ни листочка, но вытащил папку с заявлением Ченцова. Под ним было заявление начальника формовки Кадола. Ниже лежали другие заявления.

— Валя, — попросил он. — Займись машиной. Прямо сейчас. Посиди там со слесарями, разберись.

— Хорошо, я только на арматурном участке вот с этой штукой, — подхватил Рокеев свою гнутую проволочку.

Еще лучше. Наконец Шубин остался один. До самого обеда он сидел в кресле, не двигаясь. Он привык обедать дома и отдыхать четверть часа на тахте, чтобы потом сидеть на заводе допоздна. Но идти домой было лень. Не просить же у директора машину. Позвонила секретарша Смоляка: в два часа совещание, приглашаются все начальники цехов. Он сказал:

— Я не буду, Люба, я не готов к совещанию.

— Как здоровье, Борис Иванович? — спросила она.

— Нормально, Люба. Как у тебя?

— Ай, похвастать нечем, Борис Иванович.

— Люба, там у меня в столе остался чистый журнал с желтой фирменной обложкой, вроде конторской книги. Я девушку пришлю, ты дай ей этот журнал и еще кое-какую мою канцелярию.

— Конечно, Борис Иванович. Долго не задерживайтесь, возвращайтесь…

Он послал секретаршу за журналом.

К концу перерыва очередь в столовой уже рассосалась, но и выбора блюд не было. Взял комплексный обед, сел за свободный столик. Рядом обедали Сухоцкая и блондинка из планового бюро, говорили о детях.

— …слишком уж, — говорила Сухоцкая. — Все-таки, ведь еще только во второй класс ходит. Слишком уж взрослая. Мне соседи говорят, такие разговоры, как взрослая прямо. Я уж сама иногда забываю, шлепну под горячую руку, а потом думаю: девять лет ей же всего, а требую как со взрослой. И сердце начинает ныть: зачем шлепнула. А она говорит: «Мама, я знала, что у тебя сердце будет ныть». — «Почему?» — спрашиваю. «Потому что ты зря меня побила». А с отцом она — так умнее меня. Когда он выпивший приходит, она мне рот ладошкой закрывает, чтобы я не ругалась. А я нервничаю, когда он выпивший. А ей одно — пусть в доме тихо будет. «Ты, мама, — говорит, — иди лучше к соседям». Сама постелет ему, разденет, даже пластинку его любимую на радиолу поставит… Он, выпивший, любит, чтобы пластинка играла, когда он спит. А с ней он, выпивший, ласковый. Трезвый — так и не смотрит на нее. «Если бы сын», — говорит. Может быть, потому что сам без родителей рос, может, потому что маленькой ее не видел. Она родилась, когда он Ташкент строить уезжал. А выпивший — обнимет, «хорошая моя», деньги дает… И все равно она не любит, когда он выпивший. Не дается целовать, ворчит. «Я, — говорит, — мама, если замуж выйду за такого, сразу разведусь, не буду с ним жить». — «Так, — говорю, — может быть, мне развестись?» — «Ай, мама, ты столько терпела, так еще потерпи…»

Женщины рассмеялись.

Он помнил Сухоцкую молоденькой девушкой. Правда, она и тогда не была худой, но за десять лет растолстела до бесформенности. Десять лет назад он принимал ее на работу. Потом посмеивались над ним: не заметил, что женщина на седьмом месяце. Ее Андрей уехал тогда в Ташкент, и никто не знал, есть ли у нее муж. Вряд ли она сама знала.

Странное чувство появилось: в цехе все есть, чтобы работать!

— …в прошлом году перепутала четверти, — смеялась над собой Сухоцкая. — Пришла на собрание, учительница говорит — третья, а я ее поправляю — вторая. Вот, думают, мать! Пока с работы придешь, да приготовить…

Он хорошо знал этот цех. Цех был еще не старый по оборудованию и мог давать много больше, чем требовалось сегодня. Единственное ненадежное место, новые машины, в конце концов не было главным. Четыре года назад литейный два был передовым на заводе. Его начальник, теперь покойный Агейчик, шел тогда на рекорд. До предела срезали штаты, расценки, нормативы, цех вышел на рекордную себестоимость, Агейчик прогремел среди литейщиков, но исчерпались резервы, которые всегда оставляет себе каждый хозяйственник, а тут повысили план, и цех не потянул.

Поставили новую машину, но пока от нее было мало толку. А план рос.

Понятно было, что по экономическим показателям «высосанный» цех должен был откатиться назад. Однако, покатившись, он уже не мог остановиться.

Поднявшись к себе, Шубин увидел на столе журнал — конторскую книгу белой финской бумаги в желтой пластиковой обложке. Открыл на первой странице, разграфил ее, переписал сегодняшние записи, заполнил графы «исполнитель» и «срок исполнения». Он работал медленно, выводя буквы и линейкой отчеркивая красные линии. Он получал удовольствие от этой работы и длил ее, сколько мог.

Механику Блинову, которого вызвал первым, сказал:

— Здесь все, что сегодня на оперативке просили начальники отделений. Половина претензий — к службе механика, к тебе. Я поставил сроки. Если они тебя не устраивают, предлагай свои.

Тот перечитал страницу, невыразительно сказал:

— Постараемся сделать, Борис Иванович.

Шубин сказал:

— Выпиши все, что касается службы механика. Не запомнишь ведь.

— Запомню.

Шубин вытащил из стола семикопеечный блокнот, протянул:

— Дарю. Запиши.

Блинов усмехнулся, примостился сбоку с блокнотом, стал переписывать и, воспользовавшись удобным случаем, начал внушать: слесарей разобрали по сменам, нужно то, другое…

Глуховатый голос звучал спокойно, неторопливо, сожалеюще: мол, рад бы сделать больше, Борис Иванович, но, извините, сами видите… Разговаривать с Блиновым Шубину было приятно.

— Не много ли тебе к завтрашнему дню? Если почувствуешь, что не успеваешь, — звони мне.

— Все я, конечно, не успею…

Шубин помолчал, постучал пальцами по столу.

— Я вижу, мы друг друга не поняли. Покажи мне, что ты не успеешь. Назначь сам любые сроки. Я не тяну тебя за язык.

— Откуда я знаю? — сказал Блинов. — Если сейчас вдруг конвейер порвется и я брошу туда всех слесарей, я вообще ничего не успею. Три месяца так жали план, что работали без ремонта. Цех почти до ручки довели. Сейчас начнутся аварии…

— Так зачем я битый час с тобой разговариваю? — вскипел Шубин. — Иди, нечего нам тут говорить! И возьми этот журнал, выбрось в урну где-нибудь по пути… Чертова дыра.

— Ладно, — сказал Блинов. — Постараемся сделать… Вопросы-то тут пустяковые. Если б вы мне машины сказали отремонтировать…

— Я тебя просил отремонтировать машины?

— Их не ремонтировать, их выбросить надо.

— Я тебя просил их ремонтировать?

— Все понял, Борис Иванович.

Ничего он еще не понял. Шубин сказал:

— Машинами, может быть, не ты будешь заниматься.

— Баба с воза, кобыле легче, — сказал Блинов.

Шубин повеселел. Ему казалось, что-то улучшилось в цехе, но в цехе ничего не изменилось. Улучшилось только положение самого Шубина: он начал работать.

Половина записей в журнале относилась к Блинову, треть — к энергетику Куцу. Куц пришел и первым делом взглянул на свои часы — на худой руке под крахмальной манжетой кремовой рубашки:

— Кран у Кадола остановился, мотор сожгли, сейчас меняем.

Одевался он чрезвычайно аккуратно по моде своей юности пятидесятых годов. Прочитал страницу, спросил:

— Как это родилось?

— Замечания сегодняшней оперативки, — напомнил Шубин.

— Наговорить можно много, — сказал Куц. — Сырые все вопросы. Цфасман просит двигатель на коксоподаче поставить. Я с начала месяца третий ему ставлю. Он их жжет. На него не напасешься.

— Хорошо. Это по двигателю. Еще что?

Куц перебрал все вопросы, и всюду по его объяснениям получалось, что записана бессмыслица, а делать надо совсем другое.

— А это еще что: отремонтировать автомат газированной воды? Какой автомат?! — Он опять посмотрел на часы.

— Это в термообрубном корпусе, — пояснил Шубин, несколько смешавшись. — Это я сам записал. Не работает автомат.

Куц снисходительно засмеялся:

— Сегодня починим его, Борис Иванович, будет газированная вода. Остальное уж извините. Вопросы не проработаны.

Шубин сказал:

— Аркадий Васильевич, в таком случае я прошу вас сейчас разыскать начальников отделений и с каждым согласовать все записанные вопросы. Найдите совместные решения и сроки и принесите мне.

— Все равно, Борис Иванович, ничего не получится. У меня половину людей забрали, к машинам поставили.

— Это уже второй вопрос, Аркадий Васильевич. Давайте сначала решим первый.

— Мне кажется, наоборот: ваш вопрос второй, а мой первый. Как же без людей?

— Ну так давайте начнем со второго.

— С людей?

— Нет, с того, что я попросил вас сделать.

— Хорошо, — поднялся Куц. — Я больше не нужен?

— А вопросы вы не записали? — Шубин вытащил блокнотик. — Вот возьмите блокнотик.

— Я предпочел бы получить людей, — засмеялся Куц, но блокнотик взял и, стоя, сделал в нем какие-то пометки.

Шубин ждал, когда он уйдет, чтобы заглянуть в папку с заявлениями. Он загадал, что увидит там заявление Куца и не увидит заявления Блинова, и ему хотелось проверить себя.

В папке оказались оба заявления. Из начальников участков и цеховых служб не было заявлений только Сухоцкой и Цфасмана. Он подумал, что ему понравился Блинов и, видимо, он понравился Блинову, а Куц ему не понравился и это тоже, наверно, взаимно. Так бывало почти всегда. Словно отношения его с людьми определялись не делом, а были заранее предопределены какими-то силами, подобными притяжению и отталкиванию. С годами все чаще казалось ему, что эти силы перевешивают дело. И отношение Смоляка к нему, нежелание Смоляка растопить холодок между ними тоже зависело от этих сил.

Оставалось по две-три записи Кадолу, Сухоцкой и Цфасману. Шубин вышел в цех с журналом под мышкой. На плавке дым и чад застилали пролет. Цфасман с одним из заливщиков тащили кислородный баллон. Седые курчавые волосы взмокли от пота. Начальник плавки заметил Шубина, опустил баллон, подошел:

— Что-то хотели спросить, Борис Иванович?

Заливщик, не опуская свою сторону баллона, ждал, пока они поговорят.

— Нет, — сказал Шубин. Не решился открывать журнал. Мешал заливщик, придерживающий руками баллон.

— Конвейер с обеда не двигался, боюсь посадить печь.

Формовщики, приспособив вместо стола какой-то фанерный щит, забивали «козла», сидя на модельных плитах. По мостовому крану под цеховой крышей ползали электрики, один из электриков внизу объяснялся с Куцем.

Шубину стало неловко. Люди ликвидировали аварию, а он оказался лишним, ходил с нелепым журналом, в котором были записаны мелкие несрочные вопросы, в то время как самые срочные, самые горячие — решались без него. Он даже мешал: пока Куц сидел у него, здесь простаивал конвейер.

— …я думал, что новый мотор, — оправдывался электрик перед Куцем. — Мы там всегда ставим новые…

Аккуратный, щеголеватый и старомодный Куц «загнул» трехэтажным матом. Повернулся к Шубину.

— Сорвали смену. Нет ни единого двигателя.

— А на заводе есть?

— Завод большой, на заводе много чего есть…

— Какой мотор? — спросил Шубин. — Напишите мне на бумажке.

Он все-таки оставался заместителем главного инженера. Не тратя времени на то, чтобы подняться к себе, позвонил от Кадола.

— У главного энергетика совещание, — ответила секретарша.

— Соедините, — сказал Шубин. — Это Шубин беспокоит…

Электродвигатель доставили через полчаса. Сам главный энергетик явился. Почем зря кричал на Куца. Нужно было устанавливать двигатель, и потянулась цепочка задач, и Шубин звонил, вызывал людей, связывал одного человека с другим, угрожал, просил, и оказался втянутым в карусель, из которой выбрался к середине второй смены. Хватился журнала и нашел его на столе в конторе Кадола. И только тогда вспомнил, что, проведя пять часов рядом с Куцем, забыл напомнить тому о своем собственном задании: согласовать вопросы оперативки с начальниками отделений.

Только дома он почувствовал усталость. Ужинать не стал, лег на тахту. Ночью будет храпеть. Зина ненавидит это.

Усталость сохранилась до утра. На всех участках снова сорвали задания. Шубин прошел по цеху, стараясь не задерживаться нигде, чтобы не завертеться, как вчера с мотором, в карусели мелочей. Увидел на земледелке Рокеева и Сухоцкую, но пока добрался до них, Рокеев исчез. Сухоцкая плакала.

— Что у тебя? — спросил он.

Она не отвечала.

— Дома что-нибудь?

Покачала головой. Он ушел к себе. Новиков опять читал за столом газету, сложенную до размеров кармана. Шубин сказал, чтобы сегодня он снова сидел у снабженцев, добывая материалы, и Новиков ушел. Шубин пометил в календаре: не забыть про него, висит человек в воздухе, без зарплаты останется. Вскоре появился Рокеев. Он нервничал, и это неприятно было Шубину. Была в глубине души надежда на молодость и самоуверенность Рокеева, больше, чем на себя надежда, и нервозность Рокеева эту надежду разрушала.

— У Сухоцкой всю третью смену гнали брак! Борис Иванович, я сейчас с ней разговаривал, поверите, она ничего не поняла! Только своих баб защищает! Сжилась с ними, и уже не она ими руководит, а они ею руководят! Она не в состоянии требовать со своих рабочих! Немедленно надо от нее избавляться. И не только от нее.

— Как с машинами? — спросил Шубин. Он догадывался, что нервничает Рокеев из-за машин.

— Борис Иванович, нас задушат мелочами, если мы будем влезать во все мелочи. Вот вы вчера занялись электродвигателем на кране! Энергетик мышей не ловит, запасного двигателя у него нет, и вы этим занимаетесь! Вы сами убедитесь скоро: к этому мгновенно привыкнут! К нечему другому — не приучишь, а к этому — мгновенно, но не сможем же мы вдвоем делать работу всего цеха! А Сухоцкая и Куц отойдут в сторону, зрителями станут? Вот и с машинами тоже. Мне приходится заниматься каждым болтом! Каждый слесарь, еще только завидит меня издали, торопится придумать, на что бы пожаловаться! И зарплату вспомнит, и что домой со второй смены добираться трудно, и черт-те что еще, лишь бы не работать!

Значит, действительно, из-за машин нервничал.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Шубин.

— Дисциплина! Только дисциплина! Избавляться от таких людей, как Сухоцкая, как Блинов, как Куц, немедленно! Никого не задерживать! Сегодня Смоляк еще поддержит нас, завтра поздно будет!

— А где брать людей вместо этих?

— Взять лучших из других цехов. Там живут жирно, а мы горим.

— Да кто же пойдет от жирного к худому?

— А парторганизация?

Далеко же он ушел за двое суток от своих реорганизаторских идей. Но он опять был уверен, и это опять приободрило Шубина.

— Может быть, ты и прав, Валя. Но день-два подождем. Ты продолжай заниматься машинами. Именно, как ты говоришь, каждым болтом. Придет время, машины станут главным вопросом.

Действительно. Не может же в самом деле застыть в параличе цех на полторы тысячи человек.

— На оперативку мне не оставаться?

— Можно не оставаться, — небрежно сказал Шубин.

— Я останусь.

— Не надо, Валя, — сказал Шубин.

К девяти собрались все, кроме Куца.

— Где Куц? — спросил Шубин.

— Воздуходувка на печи барахлит, — сказал Цфасман. — Он там.

Звонком вызвал секретаршу.

— Немедленно пригласите Куца.

За спиной секретарши напирал белый халат заведующей здравпунктом. Шубин начал раздражаться:

— Что у вас такое? У меня оперативка.

— Борис Иванович, никто не приходит на флюорографию.

— Хорошо, — сдержавшись, сказал он. — Я займусь. Идите же. У нас оперативка.

Она вышла недовольная. Он вытащил из стола блокноты, роздал всем.

— У меня уже есть, — сказал Блинов.

— Будем, как в школе. Запишите. Вся первая смена должна в три дня пройти флюорографию. Может быть, я неясно выражаюсь? Спрашивайте. Значит, всем ясно.

Почувствовал: еще немного — начнет кричать. Вошел Куц, молча сел на стул у самой двери. Шубин ничего не сказал ему.

— Начнем со сменного задания. Формовка…

Кадол поднялся.

— Садитесь, — махнул рукой Шубин. — Задание не выполнено.

— Я...

— Садитесь.

Все оперативки всегда начинались с анализа сменного задания. За эту нитку разматывался весь цеховой клубок. Это было разумно и экономно по времени. Но Шубин не мог так. Не мог открывать шлюз для потока оправданий и препирательств. Он чувствовал, как и его увлекает поток устоявшегося, обкатанного равнодушия, ему нужно было сопротивляться.

— По заданиям сегодня не будем отчитываться. Не за что отчитываться нам с вами, не было работы. — Он сел за стол, раскрыл журнал, надел очки. — Кадол. Была записана просьба земледелки очистить ленты. Выполнено?

— Где было записано? — спросил Кадол.

Шубин показал всем желтую обложку:

— Здесь. Кадол не знал. Ладно, поверим. Срок переносится на завтра. Запишите в блокнот, Кадол. Я вам для этого дал блокнот, запишите. Куц. Я просил вас обсудить с начальниками отделений…

— Когда я мог? — пожал плечами Куц. — Мы до конца дня с вами рядом были, вы же видели.

— Куц. Автомат газированной воды.

Куц рассмеялся, хлопнул себя по лбу:

— Забыл. Может быть, работает уже. Сказал мастеру, но не проверил, не знаю даже.

— Я проверял. Не работает. Записываю себе: подготовить распоряжение по цеху. Энергетику цеха Куцу объявить строгий выговор. И прошу всех иметь в виду: со сроками я никого не насилую, Аркадий Васильевич сам обещал сделать вчера. Блинов…

— Все выполнено, — сказал Блинов.

— Ченцов, по своему участку подверждаете слова Блинова? Все выполнено, что было записано?

— А что там было записано? — спросил Ченцов.

— Не проверяли? Значит, не так все это для вас важно. Считаю задания Блинову выполненными. Больше, Ченцов, ко мне с ними не обращайтесь. Цфасман?

— Сделал Блинов, — сказал Цфасман. — У меня все сделал.

— Порядок будет такой: каждое отделение выкладывает свои претензии по очереди всем. Претензий по нехватке людей сегодня прошу не высказывать…

Выходя после оперативки, Куц сказал Ченцову:

— За половину сорванной смены ничего не получил, а за газированную воду — строгача схлопотал.

— Будет у тебя одним строгачом больше, — сказал Ченцов.

— Не привыкать.

Саркастические улыбочки уязвили. Особенно — улыбочка Ченцова, мальчишки с русой гривой, красавчика в джинсах и с орлами на широком ремне. Шубин и сам понимал: может быть, взял слишком высокую ноту, на которой не удержишься. Вот порвется сегодня конвейер, бросит на него Блинов всех слесарей и ничего из записанного на завтра не сделает. И ему выговор? Да за что? И к выговорам привыкают быстро. Признать обстоятельства оправданием? Но опять попадешь в заколдованный круг, оправдания есть всегда. Материально никого не накажешь, все и так сидят без премий, на голых окладах…

День выдался на редкость удачным. Ему повезло. Он ушел домой в девять вечера, и до тех пор не было ни одного простоя. Ничего не ломалось, хватало материалов, люди вошли в темп. Он не обольщался: это — не закономерность, это просто удачный день, и все же — ему так нужна была удача… Боялся уйти домой, суеверное чувство появилось: уйдет — что-нибудь случится.

Случилось все раньше, но узнал он только на следующий день. Он увидел в термообрубном корпусе бракованные отливки. Из-за плохой земли половина деталей ушла в неисправимый брак — «рвотины». Выяснилось это только в конце цикла, когда отливки вышли из камеры.

Он стоял перед грудой брака, осматривал отливки, как врач больного. Нельзя ли их исправить, заварить дыры? Недалеко от него техник чинил автомат газированной воды. За колонной готовились к работе сварщики, он услышал, что говорят о нем:

— …главный инженер. Снимет трубочку — любому на заводе прикажет.

— Тут не трубочка нужна, а дубина хорошая. Не тот характер.

Его разыскала секретарша:

— Директор сказал, чтобы вы позвонили.

Он пошел в кабинет, набрал номер Смоляка.

— Борис Иванович, почему вы не ходите на совещания? — спросил Смоляк.

— Не мог, — ответил Шубин.

— Прошу вас все-таки находить время.

Шубин промолчал.

— Как у вас дела? — спросил Смоляк. — На заводе нет литья. Главный конвейер на грани полной остановки.

— Половина вчерашнего литья ушла в брак, — сказал Шубин.

Смоляк помолчал, сказал: «Я надеюсь на вас, Борис Иванович», повесил трубку.

Он надеялся на Шубина. Если Шубин не справится, ему придется поставить нового начальника цеха и надеяться на него. Если не справится и тот, и даже тот, кто будет после него, завод, конечно, все равно не пропадет. Завод богат и обширен. Часть литья начнут делать другие заводы, где-то что-то разгрузится, где-то что-то добавится, заколеблется баланс на электронных табло у экономистов, установится новый уровень, вырастет себестоимость литья, и произойдет все это незаметно. Тут никогда не узнаешь, потеря это или шаг на более высокую ступень.

Новиков слышал телефонный разговор, он сидел рядом с газетой в руках. Поставить его вместо Сухоцкой? Не справится. Переругается с бабами. Туда надо ставить Рокеева. Сухоцкая, конечно, будет плакать здесь, в кабинете, но что ж делать. Шубин попросил Новикова:

— Федя, если сможешь, выходи в ночную смену. Надо, чтобы там был человек, который может отвечать за все.

Он хотел поговорить с Рокеевым до начала оперативки, но тот не пришел. Занимался машинами. Нет, это была хорошая мысль: поставить Рокеева на земледелку. Так он и сделает.

Сводка сменных заданий лежала перед ним. Брак не отразился на цифрах сводки, и она выглядела почти хорошо. Он отложил ее в сторону — еще не время говорить о ней — и раскрыл журнал. Нужно было проводить оперативку.

Пришли все вовремя. И Куц не опоздал. Глаза у Сухоцкой были красными. Шубин понимал: не от страха перед наказанием она плакала. Ей стыдно. И ей нелегко. Он еще и потому не хотел слушать их оправдания, что знал все их трудности не хуже любого из них. Были в цехе хорошие времена, ходили в героях, зарабатывали лучше других. А сейчас им трудно. У Куца забрали половину электриков, поставили формовщиками в третью смену. Блинову легче. Может быть, потому что характер у Куца был заносчивый и впечатление он производил неприятное, он не сумел доказать, что все электрики ему необходимы. А Блинов располагал к себе, и ему оставили его слесарей… Но входить в их положение сейчас было нельзя.

Попросил Сухоцкую рассказать, что случилось на земледелке. Не перебивал и, когда она кончила, попросил сесть и заговорил о другом. Он уже решил снять ее с работы. Опять открыл желтый журнал, и оперативка пошла, как вчера. Куц снова не выполнил одно из записанных ему поручений, Шубин сказал:

— Объявляю вам, Аркадий Васильевич, строгий выговор с предупреждением. Кстати, срок вашего заявления об увольнении истек. Оно недействительно.

— Я могу написать новое, — вскинул голову Куц.

— Не скажу, что это меня обрадует, но что-то делать надо. И последнее: вчера было записано всем пройти флюорографию грудной клетки. Кадол, сколько человек на вашем участке прошло флюорографию?

Ни Кадол, ни другие не могли ответить.

— Кто из присутствующих прошел флюорографию?

Все промолчали, отводя глаза. Шубин поднялся, захлопнул журнал.

— Завтра все будут отчитываться за каждого своего человека. Я буду спрашивать только о флюорографии. О работе не буду спрашивать! — Он заметил, что кричит и не пытался сдерживаться. — Все равно мы не работаем! Мы доказали уже, что не умеем работать! Не умеем мы работать! Но флюорографию мы можем пройти!

Сел, сказал тихо:

— Все. Оперативка окончена.

После этого он вместе с Рокеевым занимался машинами и стало ясно, что их нужно переделывать и переделка займет месяц. Пришлось признать это и Рокееву, хоть не хотелось — слишком долго он утверждал противоположное. Он скис, опять вспомнил про свою систему оплаты, пытался убедить Шубина. Не мог Рокеев найти равновесие, бросался из крайности в крайность. Заведя разговор издалека, Шубин привел его к мысли, что земледелка сейчас — главное и, можно сказать, упросил Рокеева пойти туда вместо Сухоцкой. А потом порвался конвейер — то, чего так боялся Блинов…


Утром Зина поздравила с пятидесятилетием и подарила пыжиковую шапку. Ради этого она совершила подвиг: поднялась с постели раньше его. Шубин поцеловал жену. Она подробно объяснила, что он должен будет надеть вечером на торжество: какие носки, какой галстук. Из-за этого он пришел в цех позднее.

У формовочного конвейера встретил земледельщиц. Они шли на смену в темных комбинезонах, на ходу повязывали косынки. Трое — объемистые, немолодые, а одна молодая, тоненькая. Та, что шла впереди, седая, круглолицая, пританцовывала, изображая кого-то, остальные смеялись. Увидели его, смутились. Лицо седой земледельщицы, круглое и гладкое, показалось знакомым. Может быть, работали вместе в литейном один.

Поздоровались, разминулись, и тут седая — наверняка они работали вместе! — решившись, обернулась:

— Борис Иванович, за что же вы Сухоцкую нашу обидели?

— А что же вы ее подвели? — спросил он.

Они окружили его. Кричали, перебивая друг друга, все вместе, что Сухоцкая не виновата, что плохие материалы, оборудование неотремонтировано, — он слышал знакомые выражения, теми же словами оправдывалась Сухоцкая, видимо, не раз они обсуждали все это вместе с ней.

— А нового своего начальника не видели? — спросил Шубин, пытаясь придать разговору другой тон.

— Нам старый годится, нового себе заберите!

— Вы бы посмотрели на него: молодой, красивый…

— А мы уже молодым не нужны, и сами без них обойдемся!

— Холостой, розовый…

Заулыбались. Так у них всегда кончается.

Весь проход на формовке был заставлен стержнями. Шубин подумал было, что третья смена не успела их выработать, значит, случилось ночью что-то, но ночью ничего не случилось и смена работала нормально. Просто стержневое отделение перевыполнило план. Так и шло последние месяцы: одно отделение выполнит, другое сорвет план, в результате всегда плохо. Шубин пошел к парторгу. Нашел его в красном уголке, где в углу сцены стоял стол цехового художника.

— Борис Иванович! — Парторг задержал руку, здороваясь. — Желаю вам успехов в труде и счастья в личной жизни, от цеха и от себя тоже: здоровья вам и всего хорошего. Как говорится, прожить еще столько же.

— Спасибо, — сказал Шубин.

— Как говорится, в такой день надо дома друзей за столом принимать…

— Это вечером, — сказал Шубин. — Это обязательно.

Художница, худая бледная девушка в джинсах и толстом свитере, писала на большом, со столешницу, листе бумаги: «ПОЗДРАВЛЯЕМ С ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕМ…»

— Это мне? Спасибо, — сказал Шубин. — А поярче краски у вас есть? Знаете, бывают такие светящиеся…

— Флюоресцентная гуашь, — сказала художница. — У меня дома есть.

— Ну ладно, хоть такими, только побольше буквы: «Привет стержневому отделению начальник Ченцов перевыполнившему сменное задание 20 сентября». Надо написать. И на самом видном месте повесить.

— У табельной, — сказал парторг.

— Да. А можно другие плакаты там снять, чтобы этот заметнее был?

— Это можно, — сказал парторг. — А ваш мы повесим напротив.

— Спасибо, — еще раз сказал Шубин. — А в понедельник поговорим о партийном собрании. Пора уже.

Оперативку он начал с Ченцова.

— Что ж, Миша, расскажи, как это у тебя получилось! О хорошем и послушать приятно.

Ченцов лукаво улыбался. Склонив набок голову, трогал отрастающие русые усики. Вот такой самоуверенный он наверно, бывал с девушками.

— Нечаянно, Борис Иванович. Больше не буду.

Все рассмеялись. Видели они или нет, что Шубин сознательно преувеличивает успех Ченцова, пытается привнести в него то, чего там нет, — начало чего-то нового?

— Путевку в Крым ему, — сказал Блинов. — Выложился за вчерашний день, надо силы восстановить.

— Это флюорография на них всех в стержневом подействовала, — предположил Цфасман. — Совсем другие люди стали.

— Что-то она на плавку не действует, — парировал Ченцов, и все опять рассмеялись. Им всем, действительно, начало казаться: случилось что-то хорошее, что-то сдвинулось с места.

Другие отделения Шубин не спрашивал о работе, как и обещал. Он сказал:

— Так. Флюорография. Кто первый отчитывается?

Они принесли с собой списки рабочих. За сутки побывали в здравпункте все работающие двух смен.

Звонил начальник механического цеха: запасы литья использованы, останавливается сборка. Шубин обещал литье. Перед самым обедом опять порвался подвесной конвейер.

Разорвавшаяся цепь конвейера с подвешенным к ней тяжелым литьем была на наклонном участке. Все звенья цепи и отливки, десятки тонн, ударяя друг о друга, полетели под уклон, набирая скорость, сшибая на своем пути опоры. Несколько секунд стоял грохот, и все стихло. Вслед за подвесным конвейером остановился зависящий от него формовочный конвейер, за ним и плавка. Шубин вызвал на помощь главного механика завода.

Варили опоры, стягивали цепь. Шубин был там. Рокеев пришел взглянуть на аварию. Он сказал Шубину:

— Борис Иванович, вы послали меня на земледелку, чтобы устранить от ответственности за цех. Я понимаю.

— Отвечай за земледелку, — сказал Шубин. — И не забудь вечером быть на моем торжестве.

Рокеев удивленно посмотрел: почудилось ли ему? Такая авария, а Шубин повеселел. Или юбилей предстоящий тонизирует? Он не поверил бы, что Шубин радуется из-за флюорографии

Конвейер стянули к концу смены, попробовали пустить, он порвался в другом звене. Опять несколько секунд сотрясал цеховые стены оглушительный грохот, мчались под уклон тонны металла, разрушая все на пути. Снова стали стягивать полукилометровую цепь. Шубин и Блинов просматривали каждое звено, выискивая трещину.

— Еще раз порвется — остановим завод, — сказал Шубин.

— Никого не задело, — сказал Блинов. — Окажись там кто-нибудь на трассе, сидеть бы нам с вами в тюрьме. Прежде чем пробовать, надо выключать оборудование и убирать всех людей с участка.

В половине шестого, не дождавшись пуска конвейера, Шубин ушел переодеваться. Нельзя было опоздать на юбилей. Из дома позвонил — узнать новости. Трубку поднял Блинов. Конвейер еще не стянули.

— Борис Иванович, — сказал Блинов. — Там в желтом журнале мне одно задание есть, я не успею его к завтрашнему. Вы уж мне перенесите срок.


Ресторан был на два зала. В верхнем, большом зале играли свадьбу, музыка слышалась с улицы. У входной двери рядом со швейцаром дежурили два молодых человека, пропускающие гостей на свадьбу, и Маша, пропускающая гостей на юбилей. Это делалось на тот случай, если кто-нибудь забудет пригласительный билет. Шубин поцеловал дочь, спросил:

— Маринку привела?

— Куда ей. Оставила у соседей.

— Как живешь?

— Хорошо, папа. Ты иди, там Зина паникует. Мы с тобой потом поговорим.

— Обязательно нужно поговорить, — сказал Шубин.

В вестибюле раздевались, причесывалась перед зеркалами, курили свадебные гости. Зина, возбужденная и похорошевшая, что-то поправила на нем, что-то пригладила: «Сашу не видел?» Она развлекала разговором ранних гостей, искала Сашу, знакомила кого-то с кем-то, беспокоилась, что Машу продует в дверях сквозняком, командовала официантками и что-то проверяла на накрытом в зале столе. Саша подошел к отцу, сказал в своей обычной манере: «Стареем, папа, стареем, пятьдесят уже, кто мог бы подумать!» Это он шутил так, изображал ровесника. Пришли секретарь парткома и еще пятеро с завода, принесли какие-то свертки. Зина показала им, куда эти свертки спрятать до времени. Саша, пользуясь случаем, убежал к широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Его очень интересовала свадьба. Теперь Зина не отходила от Шубина, они стояли рядом и принимали поздравления. Гости прибывали, стояли группами и супружескими парами. Заиграл в зале оркестр, и все пошли туда. Парень из оркестра долго возился с микрофоном, отлаживал его. Все уже расселись и ждали. Наконец микрофон передали секретарю парткома. Два человека вышли из-за стола к барьеру буфета и стали разворачивать там свертки. Секретарь парткома произнес речь, а потом прочитал приветственный адрес в тисненой папке. Он троекратно расцеловался с Шубиным и вручил адрес и транзисторный приемник с монограммой. За секретарем парткома произнес тост Смоляк, за ним — председатель завкома, главный конструктор, начальник ОТК, главный технолог, и каждый раз Шубин целовался троекратно, принимал памятные подарки и адреса, передавал их парню из оркестра, а тот складывал все опять за барьером буфета. Все выступающие называли Шубина «дорогой Борис Иванович» и говорили о нем столько хорошего, сколько он никогда о себе не слышал. Смоляк говорил, что, как и многие присутствующие здесь, считает себя учеником Шубина, что шубинские основательность и компетентность известны всему заводу так же, как известна всему миру эмблема завода. Он говорил, что и теперь Шубин на самом трудном участке, и он, Смоляк, уверен, что лучше Шубина никто не справится с этой труднейшей задачей. Шубин хотел заговорить, хотел благодарить всех собравшихся и всех, говорящих о нем, хотел сказать, что он не заслушивает высказанных ему похвал, но он боялся расплакаться. Зина репетировала свою речь дома при нем и дома советовалась с ним, удобно ли будет ей прочесть вместо тоста стихи, которые она сама сочинила. Он не осмелился сказать ей дома, что лучше без стихов, и волновался за нее, но все вышло очень мило. Стихи начинались словами: «Прошло полвека, ты уже не молод, виски посеребрила седина, но с каждым днем ты мне сильнее дорог, и каждый год, как первая весна». Кончив читать, Зина поцеловала мужа, и кто-то в шутку крикнул: «Горько!» За столом становилось шумнее. Отдав должное юбиляру, гости теперь веселились. Смоляк и секретарь парткома произносили опять тосты, но уже короткие, и обнимали Шубина, искренне растроганные. Может быть, каждый из них думал и о недалеком своем юбилее, оба приближались к шестидесятилетию. А у Шубина сжало вдруг сердце, и он боялся обнаружить боль, чтобы не испортить свой праздник. Он подумал, что у официанток здесь должен быть валидол, и вышел из зала. В углу вестибюля стояли Рокеев и Маша. Маша странно нагибалась, закрыв лицо руками. Шубин подошел: «Маша!» Она обняла его, прижалась соленой щекой и бормотала: «Папочка, я не могу, папочка, бедный мой папочка, мама моя, родные вы мои», и Шубин не мог говорить, чувствуя тошноту, чувствуя на шее руки дочери, и смотрел на Рокеева, взглядом прося помощи. Маша успокоилась и ушла мыть лицо, а Рокеев разыскал валидол у отца невесты наверху. Впрочем, валидол не понадобился, боль отпустила и уже не возвращалась до конца вечера. Играл оркестр, жена Смоляка пригласила Шубина на танец и старалась как можно скромнее и тактичнее сказать, как ценит Шубина муж. Она была низкой и круглой, как Шубин, и со стороны они выглядели смешно и трогательно. Секретарь парткома танцевал с Зиной, а Саша улизнул на свадьбу, где танцевала молодежь.

Загрузка...