В пять утра — звонок, раз в неделю — и то не выспишься, вот тебе и воскресенье, халатик, туфли, господи, какая уродина в зеркале, сейчас, сейчас, здравствуйте!
— Двадцать минут на сборы, — сказал Рокеев.
— Как? В пять утра?
Заметалась, придерживая рукой халат, усадила его в комнате, вот, значит, моя берложка, бросилась в ванную, от холодной воды пришла в себя, опомнилась: подождет, никуда не денется, вышла в блузке и юбке, в лучшем виде, благоухая, так сказать, с чувством законной гордости. На свете много красот для тех, кто рано встает.
Он смотрел на Маринку, она сказала:
— Это Маринка. Будем пить чай.
— Некогда, — сказал он. — Ребята меня разорвут.
— Как? — сказала она. — Мы с Маринкой без чая не можем.
И стала будить, одевать Маринку, заговаривая ей зубы, та не хныкала, удивленно таращила глаза на незнакомое лицо. Так-то, Маринка, в пять часов утра мужчина в нашем доме — это, пожалуй, рано, это уже событие. Он, заложив руки за спину, смотрел на книги, она сказала:
— Это книги.
Он хмыкнул, она сказала:
— Если ты так торопишься, одень Маринку, а я чай поставлю.
Спохватилась: она ему «ты» говорит. Маринка хотела зареветь, но стерпела. Он очень даже ловко ее одел, все умеет. Маринка держалась молодцом. Усадила она их за чай, извинилась, что одни бутерброды на столе:
— Я вообще-то умею готовить.
Он сказал:
— Молодец. Давайте скорей, — и, заметив ее удивленный взгляд, тут же изменил покровительственный тон на светский: — Я тоже. И готовить, и мясо в магазине выбирать, и посуду мыть и… что еще?
— Носки штопать, — сказала она.
— Само собой. И еще электроприборы чинить.
— С такими достоинствами… — сказала она.
— Вот именно, — согласился он.
А утро-то! Синее, яркое, холодное. Из подъезда выбежали к вишневым «Жигулям» мальчик в старом свитере и джинсах и нарядная девочка, стройная, как иволга… нет, звонкая, как иволга, а стройная уже как ива или что-то другое, с ними малютка-ангелок — это Рокеев и они с Маринкой вышли к машине и он распахнул дверцу во все это кожано-эмалевое великолепие… Стройная, как кипарис? Нет, это слишком ориентально. А Рокеев надел темные очки.
— Вот видишь, Маринка, — сказала она. — Если ты будешь как дядя, все сама делать, и готовить, и стирать, и полы мыть, то у нас с тобой тоже будут «Жигули».
— Не надо портить ребенка, — сказал он.
— Почему? — спросила она. — Материальные стимулы.
— Прагматизм, — сказал он. Ишь ты.
— Меня вот учили, — сказала она, — что добро несет награду в самом себе.
— Вот видите, — сказал он.
— Сие есть воспитание гордыни, — сказала она, — причем неоправданное, поскольку такая доброта не опережается сознательностью и потому носит абстрактный характер, следовательно, пагубно и так далее.
— Ага, — сказал он. — Тогда, конечно, другое дело.
На улицах стояли люди с корзинками и ведрами, ждали первого троллейбуса, иногда поднимали руки попутным машинам.
— На свете много красот для тех, кто рано встает, — сказала она. На нее напала болтливость, эйфория, это уж было ни к чему.
— Пять минут, — Рокеев остановил машину. — Вытащу Саню.
Приятно было смотреть, как Саня шел к машине, не ведая, что его ждет, — ей нравились такие мужские лица в тяжелых очках, с впалыми щеками и крупным подбородком, — и ворчал на Рокеева за опоздание, что, мол, с Рокеевым договариваться нельзя, и что жена и так на взводе, ей тоже хочется за грибами, и косился на окно, где белело женское лицо. Рокеев что-то тихо сказал, конечно, про них с Маринкой.
— Кто?! — взвился Саня.
Рокеев опять что-то тихо сказал, и Саня сказал плачуще:
— Ну че-е-ерт тебя возьми…
Думал, что ли, что она глухая? Она высунулась из машины и заулыбалась:
— Доброе утро, Саня.
Естественно, она вызвала переполох за окном. Излишне было Сане испуганно оборачиваться, чтобы в этом убедиться. Как он будет потом объясняться с женой, — не ее дело, так ему и надо, пусть берет с собой семью, когда едет за грибами. Впрочем, она не меньше Саниной жены сомневается, что этой компании нужны грибы.
— Значит, за грибами? — сказал Саня, влезая на заднее сиденье.
Они с Маринкой были только попутчиками, но она не спешила успокоить его.
— Да уж что найдем, — сказала она.
— Будем надеяться на лучшее, — сказал он, все еще выражая досаду по поводу их с Маринкой.
Квартала через два в машину залез Толик Шумский из лаборатории НОТ.
— Маша? — осклабился он. — Приятный сюрприз.
— То же самое Саня сказал, — сказала она. — Слово в слово.
— Да, — сказал Саня. — Я сказал то же самое и теми же словами.
— Ты молодец, — сказал Рокеев.
— Ребята, я вчера интересную штуку узнал, — сказал Толик.
— Только не про АСУ, — сказал Саня. — Договорились: про АСУ ни слова.
— Так зачем же ты начинаешь? Слушай, тебе нигде не нужно считать периодические максимумы?
— Максимумы чего? — спросил Рокеев.
— Нагрузки любого станка, например. Или электродвигателя. Периодические.
— Мы же договорились, — сказал Саня.
— Не понимаю тогда, зачем ты начал, — пожал плечами Толик, стал смотреть в окно на березовую рощу и сказал: — Хороши нынче овсы.
— Вот те, с белыми стволами? — кивнул Рокеев.
— Здоровы вымахали, — согласился Саня.
— Хотел вам сказать, что Сикорского в Москву переводят, но раз так…
— Ну? — удивился Саня. — А Рокеев молчит. Я смотрю, что он такой розовый.
— И отчего же я розовый? — спросил Рокеев.
— Он загорелый, — сказала Маша.
— Немного телесный, — сказал Толик.
— Значит, будут перемещения, — сказал Саня. — Шубина поставят или со стороны возьмут?
— А сейчас разве берут со стороны? — спросил Толик. — Пусть бы меня поставили. Над всеми вами.
— Тебя не поставят, — сказал Рокеев.
— Интересно почему? — спросил Толик.
— Ты не деловой человек, — сказал Саня.
— А мне кажется, я как раз деловой. Мне просто мешают всякие перестраховщики и конъюнктурщики, которые не хотят смотреть в завтрашний день.
— Конъюнктурщик и перестраховщик, объясни ему, то такое деловой человек, — сказал Рокеев.
— Это человек, которой может делать свое дело в реальных обстоятельствах, — сказал Саня. — Стало быть, главное его отличие от энтузиастов, подвижников, тунеядцев и прочих творческих людей заключается в чем?
— В том, что он перестраховщик.
— В том, что он умеет приспосабливаться к обстоятельствам. В приспособлении. Тот, кто пытается обстоятельства менять или игнорирует их, — тот дела не сделает.
— А если их необходимо менять?
— Если дело серьезно и ты вкалываешь как черт, ты не будешь думать, хороши или плохи обстоятельства. Тебе некогда будет об этом думать. Ты будешь вкалывать.
— Тогда позвольте пару слов без протокола; чему нас учат семья и школа?
— Нужно знать, чем собираешься заниматься, — сказал Рокеев.
— Если я делаю приборы, я должен думать про приборы, — сказал Толик.
— Тогда ты изобретатель, а не деловой человек, — сказал Саня.
— Давайте про что-нибудь поинтереснее, — сказал Рокеев.
— Да, — сказал Саня, — здесь дамы.
— Эта дама конструктор, — сказал Толик. — И согласна со мной. Да, Маша?
— Не слушай их, Толя, — сказала она.
— А почему он называет тебя дамой? Мне это не нравится.
— Он сегодня вообще в ударе, — сказал Рокеев.
— Ему с женой предстоит объяснение, — сказала она. — За то, что я с ним поздоровалась.
— Так ты это нарочно сделала? — сказал Саня.
— Дошло, — сказал Рокеев.-— Через 30 километров.
— В чем дело, расскажите мне, — попросил Толик.
Так в разговорах они доехали до коллективных садов автозавода, Маринка спала на руках, а она гордилась, что не проспала это время.
У калитки их участка стоял, расставив ноги и опершись на лопату, в сером берете (который он называл кальсонами) на бритой красной голове, в замызганной рубахе и прожженных штанах (которые он называл генеральскими) маленький и коренастый, как дед-лесовик, дедушка.
— Молодец, Маша, работничков привезла! — закричал он надсадно. — Ну-ка вылезайте, молодцы, у меня лопаты приготовлены, давайте, давайте живее, вот ты, черненький, чего стесняешься, вылезай!..
Нагнал он на них страха: «черненький» Толик, превозмогая оторопь, едва не выскочил из машины, пришлось заступиться:
— Дедушка, им некогда. У них сегодня в программе грибы и другу своему полы надо настелить и стены покрасить.
— Не знаю я никакого друга, слушать ничего не хочу — ишь, лентяи, я их сейчас…
Они разобрались, наконец, с кем имеют дело, тем более что Маринка уже влезла ему на руки, сведя на нет весь его воинственный вид.
— На обратном пути заглянем к вам обязательно, — сказал Толик, за что и получил по шее от своего соседа. Тот воспрянул духом, узнав, что Маша не едет с ними.
А ей уже их не надо, Маринка впереди, она сзади с тяжелой сумкой, пригибаясь под яблонями, по мягкой и сухой земле, мимо торчащих, как розовые пики, гладиолусов, между ржавой бочкой и беленой стеной, в солнечном луче касаясь махровых кровавых георгинов, в темное окно комнаты, не видя ее, — доброго утра! — здесь они с Маринкой самые желанные гости, здесь им лучше всего, здесь вот уже двадцать лет нужно, поднявшись по трем деревянными ступенькам, сбросить обувь, нырнуть под марлевую занавеску, весь дворец из двух комнат, веранды и кухни — 24 квадратных метра, и на подоконнике веранды дозревают на солнце помидоры… можно? Доброе утро! Ослепшие на солнце глаза ничего не видят.
— Маринка! Машенька! А мы только сели завтракать!
«Мы» на сей раз, кроме бабушки, были двое: парень лет семнадцати, худой и длинный, незнакомый, и одна из самых старых пациенток, Антонина Егоровна. Сидели в «большой» комнате, бабушка бросилась навстречу, не дала Маринке переступить порог, схватила на руки:
— Главный агроном явился! Скажи: аг-ро-ном. Молодцы какие сегодня, мы вас только к обеду ждали!
На столе салаты, винегрет, кастрюля с горячей картошкой, сразу захотелось есть.
— Антонина Егоровна, вы ночевали здесь в такую холодину?
— А у нас тепло! — сказала бабушка. — Миша вот нас всех спас. Миша, знакомься, это моя внученька. Миша электрокамин починил, и тепло было! Ты тут еще увидишь, он нам буквально капитальный ремонт сделал! Вот что значит мужчина в доме, не то, что мой Гриша… А это моя умница, радость наша единственная, Маринка…
— Агроном, — сказала Маринка, бабушка захохотала, и она тоже.
Миша мучительно краснел, мычал, смешавшись под взглядом Маши, она старалась не смотреть на него, чтобы не смущать еще больше. Антонина Егоровна надулась, недовольная тем вниманием, которое оказывалось Маринке. Она была ревнива.
— Антонина Егоровна, что ж вы салат-то не едите? Маша, видишь, у нас еще растет салат, тут все с грядки. Антонина Егоровна, я же специально для вас делала, вам этот салат в любых количествах невреден, тут чуточку уксуса и подсолнечного масла…
Антонина Егоровна раздраженно покачала головой, как человек, который устал разговаривать с глухими:
— Я никогда так не делаю.
— А я для вас старалась, — опустив Маринку на пол, всплеснула руками бабушка.
— В следующий раз привезу с собой оливковое масло, — сказала Антонина Егоровна. — Я купила оливковое масло. В следующий раз привезу.
— Виновата я, Антонина Егоровна, не нашла нигде, Маша, ты не привезла случайно? Я все Машу прошу: увидишь где, обязательно купи, Антонина Егоровна не любит салат на подсолнечном…
Пришлось поддержать изолгавшуюся бабушку, сказала с полным ртом, давясь картошкой:
— Не нашла. Всюду спрашивала.
Увы, в глазах Антонины Егоровны это все равно не было оправданием.
— В следующий раз привезу, — повторила она, то ли угрожая, то ли наслаждаясь мстительно картиной, как она привозит оливковое масло униженной бабушке.
Бабушка заставила ее все-таки попробовать этот салат и другой салат, с майонезом, а Мише подкладывала ветчину:
— Мужчинам нужно есть мясо. Столько работал, шутка ли. Ты, Маша, посмотришь после завтрака, что с ним затеяли, — ахнешь.
Дедушка вошел, вытирая красные от холодной воды руки:
— Ага?! (волк из «Ну, погоди!», только лысый). Кормить Борисовну, пока норму не выдаст! Сейчас же снимай юбку, натягивай штаны и за работу!
Антонина Егоровна опять надулась: слишком шумно! Миша покраснел, слезы выступили на глазах. Он стеснялся есть и оттого глотал не пережевывая.
— Ты-то что шумишь, — сказала бабушка. — Всю работу за тебя Миша делает.
— Миша? А раствор кто готовил? А руководил кто? Миша, скажи, кто руководил?
Миша заулыбался.
— С таким руководством только труднее работать, правда, Миша? — сказала Маша, осторожно налаживая мост к мальчику.
— Ага?! Спелись?! Миша и Маша кушают кашу?!
Все, кроме Антонины Егоровны, рассмеялись. Мост был налажен. Отлично они работали в паре, бабушка и дедушка.
— А где Маринка? — Бабушка пошла на кухню.
Маринкина головка мелькнула под яблоней за окном, дедушка крикнул, высовываясь:
— Маринка, иди сюда! Иди сейчас же, негодница, а то я тебя съем!
Слышно было, как она завизжала, а он пошел ее ловить.
— Очень разбалованные дети, — пожаловалась Антонина Егоровна.
— Как вы спали? — спросила Маша.
— Я не сплю. Я никогда не сплю.
Маша сочувственно покачала головой.
— Ни одной минуты, — сказала Антонина Егоровна. — А тут очень тихо. Дома я хоть радио включу. Тут тихо.
Бабушка принесла чай, сидели за столом, дедушка приволок Маринку, она красная была, приятно смотреть.
— Сейчас начнется мучение, — сказала бабушка. — Когда он ее кормит, я ухожу. Миша, ты чем заниматься будешь?
— Так я ведь работу не к-кончил…
— Может, отдохнешь сегодня? Вот с Машей за грибами сходите…
— Надо к-кончить… — Он с надеждой посмотрел на Машу. Ему очень хотелось пойти с ней за грибами.
— Маша, ты посмотри, что Миша нам сделал!
Она уже догадалась. Четвертый год дедушка сооружал пристройку: ванную и теплый туалет. Задумывалось для Маринки, но конца видно не было. Месяца два назад достали два ящика кафеля, подготовили под облицовку стены.
Так и есть: вчера облицевали. Пропал кафель — плитки положены неровно, одни выступают, другие вдавлены слишком глубоко, линия идет зигзагом… Зинаида Шубина в ужас придет, гости бабушки всегда дорого обходятся.
— Правда, не хуже, чем специалист? — восторгалась бабушка. — А ведь, не поверишь, в первый раз взялся. Посмотрел, как соседи делают, и — пожалуйста.
— Я еще не кончил, — сказал Миша.
— Хватит, хватит на сегодня.
— Я к-кран починю. Он т-течет.
Мише, конечно, хотелось за грибами. Но она никуда не пойдет. И ничего не будет делать. Как бы не так. Посуду уберет и — спать. В кухне бабушка сказала громко, чтобы Миша слышал ее за тонкой стенкой:
— Удивительный парень, правда, Маша? Все умеет.
Маша решила доставить ей удовольствие, сказала так же громко:
— Будет красивым мужчиной. Девушкам такие лица нравятся.
Они слышали, как в комнате воевали за столом Маринка и дедушка.
— Перекармливает ребенка, — покачала бабушка головой.
— Пусть потешится, — сказала Маша. — Надо же и ему удовольствие.
— Ему? У него в жизни одни удовольствия!
Антонина Егоровна неслышно добралась до веранды.
— Антонина Егоровна, вы бы поспали сейчас, — сказала бабушка.
— Я никогда не сплю. Я отвезу ваше радио, отдам в ремонт. Мне его починят, я отвезу.
— Зимой мы это сделаем обязательно, — пообещала бабушка. — А сегодня тепло, надо по лесу погулять... О, воды нет!
— Это Миша перекрыл ее, он кран чинит.
— Золотой парень, правда, Антонина Егоровна?
— Парень... — неопределенно сказала Антонина Егоровна. — Я отвезу, мне починят.
В комнате перекормленная Маринка валялась на полу, как котенок, а дедушка с аппетитом доедал холодную картошку. Маша хотела снять со стены репродуктор. Дедушка вскочил:
— Ты чего?
— Посмотрю, может быть, починю.
— Не трогай! — зашептал он и затряс рукой. — Я его нарочно сломал, она нам спать не дает!
Она начала хохотать и он вместе с ней. Они упали на стулья и смеялись, вытирая слезы. Ну и Маринка тоже, ничего не понимая, постаралась не отстать. Бабушка заглянула, отодвинув марлевую занавеску, дедушка махнул ей рукой:
— У нас мужские секреты.
Бабушка подошла к нему вплотную, всмотрелась.
— У тебя же правый глаз красный! Маша, погляди, сосуд лопнул. Господи, что же ты молчишь!
— Я не чувствовал ничего.
— Доигрался. Сейчас давление измерю.
Вытащила из шкафчика прибор, заставила мужа поднять рукав.
— 160 на 100. Ничего страшного. Испугал ты меня. Иди с детьми за грибами, пока жарко не стало.
— Маринка, лентяйка, немедленно вставай, за грибами идем.
Единственный нормальный человек на этой даче, да и тот дедушка. Выпроводили их с Маринкой и Мишей в лес. Антонина Егоровна заснула в гамаке, на который целилась Маша. Бабушка занялась посудой, а Маша, для очистки совести предложив свои услуги и получив отказ, разложила одеяло под дальней яблоней и бросилась на него. Кисло пахло травой и яблоками. Ни-че-го она не будет делать. Ни за что. Слабый ветерок гасился в траве, становилось жарко, она разделась. Бабушка подошла, села рядом.
— Бабушка, откуда этот Миша?
— Правда, хороший парень?
— Он у вас лечится?
— Зачем ему лечиться? — сухо сказала бабушка. — Он здоровый.
Обиделась за своего Мишу.
— Почему же вы так с ним разговариваете?
— Я с ним, как со всеми, разговариваю.
— И вы всем так безбожно врете?
— Маша, что ты говоришь?
— Кафель-то он вам испортил. Зинаида с таким трудом его доставала.
— Как испортил? Он хорошо сделал. Почти как специалист. На тебя не угодишь.
Маша подозрительно посмотрела на бабушку. Та искренне сердится.
Да, можно и так. Жаль, что как бабушка, ей не быть. Она не Шаранова. Она Шубина. Закрыла глаза, задремала, и, может быть, сон приснился, а может быть, и не сон, качало, как в лодке, в мужских руках. Услышала шум машины, голоса, едва успела натянуть юбку и влезть руками в рукава блузки, появились ребята.
— Вы сегодня второй раз меня разбудили, — благодарно сказала она.
— С нами только свяжись, — подтвердил Толик.
— Вы же, кажется, собирались какие-то стены покрасить.
— Непременно бы покрасили, если бы нашли, — сказал Рокеев.
— Стены, оказывается, километров за семьдесят отсюда, — пояснил Саня, — у рокеевских «Жигулей» точность попадания по адресу плюс-минус семьдесят километров. Так что мы даже полы не стали стелить.
— Тем более что доски для этих полов лежат там же, где стены, — сказал Толик.
— Я пообещал им, что Шубины знают грибные места, — сказал Рокеев. — Надо же хоть часть программы выполнить.
— Мне нельзя без грибов, — сказал Саня.
Толик уставился на дом и сказал:
— О, стены! Я хочу красить.
— Пусть он красит, а мы пойдем за грибами, — предложил Саня.
— Вы такие красивые, — сказала она, — надо вас бабушке показать.
Бабушка мыла под краном картошку, не подозревая о вторжении. Испугалась.
— У нас же на них даже хлеба не хватит!
— Они, я думаю, все с собой привезли, — виновато сказала она. — Только бы картошки побольше. Они много едят.
— Может быть, у них случайно и оливковое масло есть?
— Это вряд ли, — сказала она. — Бабушка, я их в лес поведу, вы тут без меня справитесь, а? Им обязательно надо грибы домой привезти.
— Давай, Маша, иди. И ты, пожалуйста, последи, чтобы они с Мишей поосторожнее. Он пугливый, испугается — совсем ко мне приходить перестанет, а у нас с ним только-только начало налаживаться. Скажи, чтобы кафель похвалили.
— А где тут эти штуки-то растут?
— Грибы? Леша всегда за тот вон лесок ходит.
Антонина Егоровна приковыляла к крыльцу, воевала со своей ногой, заставляла ее подняться на ступеньку, запыхалась. Маша помогла.
— Там какие-то приехали на машине, — сказала Антонина Егоровна.
— Это наши знакомые, Антонина Егоровна.
— На машине. Красная машина. Пусть бы они меня домой отвезли. Я заплачу.
— Никуда я вас не отпущу, — сказала бабушка и пошла здороваться.
И было-то всего десять часов. На свете много красот… Пошли в лес собирать грибы для Саниной жены. Поаукали, разыскивая дедушку с Маринкой в сквозном сосновом бору, всласть наорались, бродя по скользким от бурой хвои холмам. Потянуло свежим ветром, и бор кончился, далеко открылось небо, перед ними в плоской низине была старая вырубка, густо заросшая голубоватыми елочками и тонкими березками.
— Вот где боровики, — сказал Саня.
— Смотри, какой боровик, — сказал Толик. — Точь-в-точь мухомор, даже шляпка красная с белыми кружочками.
Саня пнул «боровик» ногой.
Разбрелись по лесу, и тут случилось великое событие, не слишком оригинальное как по замыслу, так и по исполнению, и даже не слишком неожиданное, по крайней мере до вчерашнего вечера, когда вдруг позвонил Рокеев и предложил место в своей машине для нее и Маринки. Событие это созрело, когда не слышны стали голоса Толика и Сани, а она и Рокеев молчали и молчали, и уже никакая сила не могла заставить ее говорить, и Рокеев взял ее за руку, она оглянулась, он обнял и поцеловал ее в губы, и она даже, кажется, ответила, вполне может быть, что ответила, такая началась вдруг неразбериха.
И еще нелепее — в этой неразберихе ей то ли показалось, что Рокеев ее не понял, то ли показалось, что она совсем не то имела в виду, и надо было выяснить, что же она имела в виду, в общем, она почувствовала какое-то недоразумение, высвободилась и пробормотала что-то весьма несуразное, что-то вроде «Ну вот» и «Где же Маринка», а Рокеев не без некоторого основания счел себя обманутым и никакого недоразумения не видел, а она растерялась и пыталась оправдаться, что, мол, нужно время, чтобы выяснить, в чем же она усматривает недоразумение, а он потерял способность воспринимать оттенки и спрашивал без обиняков: «У тебя кто-то есть, да? Ты ответь, у тебя кто-то есть?» — и, видимо, ему казалось оскорбительным, что если у нее никого нет, то почему же тогда не он.
И все же как бы ни была велика ее вина перед ним, ему не следовало так обижаться и вдобавок показывать, что он выше обиды и что, собственно, ничего не случилось и можно как ни в чем не бывало спрашивать у нее: «А эта тропинка куда?» или «А где здесь дача Смоляков?», потому что и без этого все было достаточно смешно. И когда он, удивившись, что она не знакома со Смоляками, предложил зайти к ним поздороваться, она отказалась.
Она нашла ребят, Саня хватал маслята, а Толя грелся на солнце, кажется, они удивились, увидев ее одну, но не показали этого, а час спустя появился на тропинке Рокеев, почему-то хромая, и Саня спросил: «Чем это ты его, Маша?», а Рокеев сказал: «Это не она. Это пень». Когда шли обратно, Саня, считая, что она их не видит, переглянулся с Рокеевым, поднял бровь — мол, ну как? — а Рокеев в ответ сморщил нос — мол, никак. Она, чувствуя себя виновной, постаралась оправдать эту его пантомиму. Может быть, это очень хорошее качество — не иметь от ближнего тайн, может быть, это, как сказать, черты грядущего человека, и ее беда, что она не может этого усвоить.
Маринка увидела их издалека, летела навстречу, тащила к своим грибам, бабушка играла с Антониной Егоровной в карты, а дедушка и Миша стучали молотками, сбивая какие-то доски.
— Приехали и сразу ушли, — упрекнула Антонина Егоровна. Бабушки ей было мало.
— Эй, кто там помоложе, давайте сюда, держите доску! — закричал дедушка, и скоро уже молодые люди скинули свитеры и рубашки, замешивали раствор в корыте, таскали его ведрами, бетонировали пол в ванной, Миша оказался было в стороне и приуныл, но дедушка нашел выход из положения, вдруг ему срочно захотелось починить скворечник, и опасное задание — лезть на крышу и снимать скворечник — выполнил Миша, причем бабушка охала внизу, как бы он не свалился, а дедушка хвастал, что он тоже может залезть.
Не шли обедать, пока парни не выработали весь раствор, она обессилела от смеха, хоть, казалось бы, ничего остроумного не говорили, она — сидячее существо и с непривычки пьянеет от физической работы, как от вина. Да что там она! — дедушка носился и хохотал вместе с ними, и даже Антонина Егоровна подавала советы, как лучше использовать последнее ведро раствора.
За обедом Рокеев и Саня, нападая на Толика по разным поводам, смешили всех, Миша влюбился в них и тоже сказанул удачное словцо, и Маша расхохоталась, а бабушка тормошила: «Что? Что он сказал?» — и смеялась заранее, и Антонина Егоровна благодушествовала, она не вслушивалась в речи, но, видимо, мужские голоса заменили ей репродуктор, и от этого всеобщего довольства бабушка сидела со слезами на глазах и осталась благодарна молодым людям на всю жизнь. Из той же благодарности дедушка, прикидываясь свирепым, льстил парням, как мог, и кричал, что надо отовсюду гнать стариков и давать дорогу молодым, что только такая вот энергичная, грамотная и способная молодежь «все перевернет», а молодые люди скромно ему возражали.
И Маринка лопала за обе щеки. И Толя объяснял бабушке, отчего способны к состраданию крысы, и что такое альтруизм, и кто такой Эфроимсон, который доказывает, что доброта в человеке — врожденное качество. Саня, правда, скучал и озирался, будто искал щель, в которую можно удрать, но его одарили сушеными грибами и банками крыжовенного и смородинного варенья, так что и он не мог считать день безнадежно погибшим. Один лишь Рокеев был отрешен, будто прислушивался к своим мыслям или к далеким звукам, будто бы ждал условного сигнала или часа, и она, Маша, уже готова была загладить свою вину перед ним и хоть тут не нужны были слова, она беззвучно слагала красивые фразы, а день едва перевалил за середину.
Пока женщины драили порошком тарелки и кастрюли, молодые люди, тихонько посовещавшись между собой, исчезли куда-то. Задремали в кроватях дедушка и Маринка, скрылся на чердаке Миша, спала в гамаке Антонина Егоровна, стало тихо. Бабушка беспокоилась: выспится Антонина Егоровна днем — будет всю ночь щелкать выключателями и скрипеть половицами. Она порывалась идти за водой, но тут появился Толя, отобрал у нее ведра, и бабушка неохотно позволила внучке отвести себя на раскладушку в тень яблони, прилегла и тут же заснула.
Полуденная обморочная одурь расслабляла, было хорошо. Толик звякнул ведрами у крыльца, сел рядом:
— Спишь?
Она покачала головой.
— У твоей бабушки много таких знакомых? — спросил он.
— Каких? — не сразу поняла она.
— Да вот как парень этот и бабка.
— Много, — засмеялась она. — Все время появляются новые и сохраняются старые. Сколько я себя помню.
— Где ж она родилась? — спросил Толик.
— Здесь. Почему ты не пошел с ребятами?
— Они на даче у Смоляков, — сказал он.
— Я догадалась, — сказала она.
— Рокеева, оказывается, пригласили туда сегодня утром.
— Не много ли им будет два обеда подряд?
— Ну, — сказал он. — Это не проблема.
— Что же ты не пошел? — спросила она.
— Сохраняю фигуру, — сказал он. — Выходи за меня замуж.
— Что?! — удивилась она. — А почему я, если ты влюбился в бабушку?
— Что ж поделаешь, — сказал он.
— Спасибо, — сказала она. — Я подумаю.
— Или устроиться здесь ночным сторожем? Здесь, наверно, тоскливо, когда стемнеет.
— Здесь? — сказала она. — Здесь нет.
Они помолчали, и он сказал:
— Отвык я от тишины. Час тишины мне уже много.
Но скоро тишина кончилась, в вишневые «Жигули» Рокеева уткнулся светлый нос «Волги» — приехали папа и Зинаида. Ярко-алый брючный костюм Зинаиды замелькал среди зелени.
— Почему гостей не встречаете?
Заохала в гамаке Антонина Егоровна, проснулись все. Радовались новым лицам, смеялись, поднялась суматоха, кричал в своей обычной манере дедушка, Зинаида тормошила и целовала Маринку, суетилась бабушка, волновалась из-за кафеля, была наготове, опасалась за Мишу.
Зинаида и папа выгружали свертки из машины. Зинаида торопила мужа, они опаздывали к Смолякам, и узнав, что они уходят, дедушка, уже настроившийся на интересный вечер, приуныл, а ненасытная любительница общества Антонина Егоровна ворчала, зачем, мол, куда-то идти, если есть свой сад.
Папа медлил, поглядывал на дочь, хотелось ему поговорить. «Как живешь?» «Ничего, папа». — «Маринка растет». Маринка, действительно, росла. «А ты, Маша, все худеешь». Она, действительно, худела.
— Я провожу тебя немного, — предложила она.
— Бабушка плохо выглядит, — сказал он. — Пора ей уже ограничиться с гостями.
— Нет, папа. Так ей лучше.
— Не знали, что застанем вас здесь, — сказал он. — А то бы подарок Маринке захватили. Зина купила ей кубики-азбуку. Пора ей уже учиться. Ты в ее годы умела читать.
— Успеет, папа, — сказала она.
— Теперь детей рано начинают учить.
— Зачем глаза портить?
— Ты же не испортила.
— Успеет она читать, а не успеет — тоже не беда.
— Мне кажется, тебе не помешало, что ты рано читать начала.
— В школе научат. Пусть учится вместе со всеми.
— Валина машина? — спросил он. — Где же он сам?
— Рокеев? У Смоляков.
— Вроде за грибами собирался.
Она догадалась:
— Так это ты его просил захватить нас с Маринкой?
— Он хороший парень, — сказал папа, — Его у нас ценят. Он тебе не нравится?
— Да нет, папа, — сказала она. — Ничего.
— Вот возьми немного денег. Маринке купишь что-нибудь от меня, премию получил.
— Спасибо, папа, — сказала она, избавляя его от неловкости.
— Мне кажется, ты слишком много требуешь от людей, — осторожно сказал он.
— Разборчивая? — Она засмеялась. — Я бы не сказала. Но в конце концов никто не стыдится своей разборчивости в еде или там в запахах, почему надо стыдиться разборчивости в людях?
— Потому что мы их не едим, — хмыкнул он. — Я хочу, чтобы ты была счастлива. По-моему, у тебя есть многое, что тебе мешает.
С годами у него все чаще это чувствовалось. Лишними казались ему хлопоты и гости бабушки, лишними ее, Машины, чувства. Он хотел, чтобы им было хорошо, и думал, что для этого они должны избавиться от лишнего.
На даче у Смоляков слышался репродуктор. Диктор объявил: девятнадцать часов по московскому времени. Было еще светло.