Ночь Дон Жуана

Глава 1

Паоло отворил двери портала, и Казанова вошел в театр. В фойе висели огромные зеркала, встречавшие зрителя у самого входа. Это была встреча с самим собой. Казанова часто наслаждался пребыванием в фойе. Здесь царила атмосфера нетерпеливого ожидания перед представлением. Можно было немного отвлечься. Некоторые вели непродолжительные беседы: сначала здоровались, а затем говорили о последних нескольких часах своей жизни. Например, как удалась прогулка или как Цудесно было в кафе. Казалось, будто зрители стремились поскорее избавиться от посторонних впечатлений. Рассыпали их во все стороны, чтобы освободиться для Предстоящего представления. О самом представлении не говорили ни слова. Ни малейшего намека на содержание. Нельзя упоминать ни единого имени, ничего, что ослабило бы напряжение!

Постепенно, спустя примерно полчаса, весь театр. Приходил в движение. Зрители нерешительно поднимались по лестнице к ложам. Звучали первые аккорды. Скрипки затягивали призывное ля, к которому со всевозможным усердием присоединялись духовые инструменты. Тянулось и тянулось ля, пока не вступали остальные инструменты. Ля-а-а — словно они хотели добраться до самого дальнего уголка театра, наполняя его одной невероятно настойчивой нотой. Внезапно она обрывалась. Всеобщее беспокойство нарастало. В партере и ложах раздавались взаимные приветствия, нетерпеливые звуки передвигаемых стульев и последние отчаянные крики торговцев, спешивших еще раз зайти в каждую ложу…

Сегодня Казанова не направился к ложам. Его место было в партере. Паоло, как обычно, шел впереди. Верно, уже началась репетиция. Да Понте сидел внизу, в первом ряду. Рядом с ним — какой-то мужчина, намного ниже ростом и слегка осунувшийся. Наверное, это Гвардазони, режиссер. Казанова подал знак Паоло, приказывая остановиться, занять место во мраке последних рядов и никому не мешать. Они сели. Паоло сидел через несколько кресел от своего господина, сохраняя дистанцию. Казанова снял плащ. Что происходило внизу, как это понимать?

Из оркестровой ямы доносились монотонные аккорды, повторяемые снова и снова. Звонкие, быстрые пассажи внезапно умолкали или сливались в одну мелодию. Наверное, играли на клавесине, но музыканта видно не было. Да Понте без умолку что-то кричал в сторону сцены, а мужчина небольшого роста махал рукой, словно пытаясь взбодрить актера, только что принявшего необходимую позу. Певец с темными и пышными волосами был молод. Скорее всего, ему было не больше двадцати лет, но даже на первый взгляд актер казался тщеславным. Он протянул правую руку, намереваясь прижать ее к сердцу. Затем поклонился и так фальшиво улыбнулся, будто хотел испугать кого-то своей улыбкой. Напротив него в полном бездействии стояла дама, видимо возлюбленная. Она ждала с нетерпением, когда наконец-то начнется репетиция.

Все с облегчением вздохнули, когда да Понте вернулся на свое место. Мужчина небольшого роста тоже плюхнулся в кресло. Клавесин заиграл вступление. Затем началась репетиция. Кто? Что? Ах, верно, она должна протянуть ему руку. Именно поэтому певец невыносимо медленно протянул ей свою. Она должна сказать ему «да», «si», а затем они вместе исчезнут. Очевидно, таков был замысел. Как она вела себя? Она играла жеманно. Отошла на пару шагов назад, подняла обе руки вверх. В ней боролись «за» и «против», и от нерешительности ее охватила дрожь. Что дальше? Ах, было совсем не важно, какие слова пел тот тщеславный франт, приближаясь на цыпочках к строптивой девушке. По сравнению со звучавшей музыкой ни слова, ни фальшивая игра актеров не имели никакого значения. Они могли бы не шевелиться, стоять неподвижно на одном месте, не кривляясь, и тихо что-то напевать в такт мелодии. Так было бы даже лучше. Музыка заставляла петь все сердца. Петь осторожно и нерешительно, пока то восходящая, то нисходящая мелодия сама не исполняла их жгучее желание. В ней сливалось ожидание и счастье. Но можно было поверить, что они этого не ожидали. Желание сбылось.

На какую-то долю секунды Казанова закрыл лицо правой рукой. Музыка казалась настолько божественной, что было невозможно подобрать подходящие слова. Она говорила без слов. Она говорила, нет, не говорила, а скорее шептала о том, что происходило в сердцах обоих. Что же написал Лоренцо? Что-то вроде «La ci darem la mano» или «Vedi, non e lontano» — «Давай возьмемся за руки и уйдем отсюда, посмотри, это недалеко. Пойдем, душа моя, пойдем!» О, такая глупость была полностью в стиле да Понте. Ему самому ничего другого не пришло бы в голову, если бы он добивался расположения красавицы! «Твоя рука! Уйдем отсюда! Туда!..» Почему бы ему сразу не написать все в форме лаконичного приказа, который облегчил бы его жалкую работу? Все равно вышло бы ничуть не хуже.

Тот, кто посмел бы найти нужные слова для такой музыки, должен больше понимать в искусстве соблазна, чем да Понте, который действовал просто: увидел, сказал, схватил. Такова была последовательность незамысловатых ухаживаний Лоренцо. Поэтому он соблазнял только тех, кого мог очаровать его словарный запас, состоявший в основном из театральных терминов. Гнусавая венецианская болтовня, низкие, хриплые звуки, сладкие речи, «моя душенька» и другие глупости подобного рода. Просто невыносимо! В искусстве соблазна нет места сюсюканью. В нем должно быть умение ухаживать, амурные беседы, откровенные разговоры о человеческих слабостях, которые ведутся с определенной целью. Нужно подойти как можно ближе к единственной важной теме — любви! И все это происходит не на улице и не в кустах, как там, наверху, на этой, кстати, слишком маленькой сцене. Необходимо специальное место. Его тщательно выбирают для подобной близости — кабинет, небольшой овальный салон с окнами, выходящими в сад. За дверью ожидают слуги, по малейшему знаку подающие возбуждающие закуски. Конечно, устриц. Двадцать, пятьдесят, сотню устриц. Шампанское или пунш. Разгоряченное от деликатесов тело постепенно охватывает пламя, после того как духом, да, Лоренцо, духом, il spirito intelletuale, овладеет особенно ясный образ мышления, при котором, словно амурчики, возникают нужные мысли.

Музыка умолкла. Видимо, дуэт закончился. О Господи, под эти завораживающие звуки на сцену выбегает ополоумевшая женщина с растрепанными волосами. Эта особа с криком бросается к паре. Наверное, это Катарина Мичелли, то есть донна Эльвира, преследующая Дон Жуана, чтобы отомстить ему. Она приводит с собой других женщин. Да, это именно она! У нее ужасающий, кошмарный вид. Мичелли сильно располнела и, немного пошатываясь, тащила свое полное тело по сцене. Спереди и сзади она поддерживала руками платье, будто защищаясь на бегу от сильных порывов ветра. Рот искривлен, безумие во взгляде тоже переиграно. Какой позор так издеваться над женщиной! Даже Катарина Мичелли не заслужила ничего подобного. Ни искаженного лица, ни этого жалкого вида! Она не переставая дико вращала глазами, устремленными куда-то вверх. Куда же? Что было наверху? Ах, верно, в одной из лож стояла ее мать и наслаждалась видом своей буйствующей дочери с таким удовольствием, будто Катарину вели под венец. Да, ее вели, но не под венец. Тучное животное вели на алтарь сцены, где собирались совершить жертвоприношение. Она же ничего не замечала!

Крик Катарины был ревом раненой жертвы! Она кругами носилась вокруг юнца, еще недавно вздыхавшего от любовного томления. Катарина пыталась разлучить его с новой возлюбленной, бросалась между ними, будто те могли воссоединиться только после ее смерти! Сцена была поистине во вкусе Лоренцо. Как часто женщины так же преследовали его, мучимые ненавистью и обманутые его сладкими речами! Что же делал он? Да Понте наслаждался их отрешенностью и пребывал в экстазе, когда они полностью теряли над собой контроль. И только насладившись вдоволь их унижением, Лоренцо снова поднимал их из грязи. Объяснял, что ссора была всего лишь ошибкой. Он снова начинал усыплять их бдительность своими сладкими речами. Называл их «моя сладкая», «моя душенька», «моя милая голубка»! Он вел себя не так, как ведут себя умные, красивые или хотя бы немного привлекательные мужчины. Сначала да Понте овладевал женщинами — полюбовно или силой. Затем ранил их самолюбие, задевал за живое. Да, теперь все было ясно. Он вел себя так же, как его Дон Жуан. Именно поэтому его околдовала эта идея. Лоренцо да Понте описывал события из своей жизни! А эта божественная музыка, самая прекрасная из всего, что он, Джакомо Казанова, когда-либо слышал, служила, наверное, только фоном для жалких побед этого кретина! Это было отвратительное преступление по отношению к искусству. Музыка шептала совсем о другом: о любви, об учащенном биении сердца, готового выпрыгнуть наружу!

Неужели никто не видел, что здесь происходило на самом деле? Конечно, большинство из присутствующих были плохо знакомы с Лоренцо да Понте. Они не знали того, что было известно ему, Джакомо Казанове. Лоренцо считали забавным острословом, которому удалось найти общий язык с маэстро. И это всех ослепляло. Если Моцарт доволен, то довольны и они! Но разве Моцарт доволен? Разве он не знал да Понте немного лучше остальных и не разгадал ужасного замысла, для которого этот негодяй использовал его музыку?

Закончилась ария о мести. Катарина Мичелли лежала скорчившись на сцене, словно пронзенная болью дичь. Музыка умолкла.

— Перерыв! — крикнул Гвардазони.

— Браво, брависсимо! — воскликнул да Понте, резво соскочив со своего кресла и аплодируя вне себя от радости.

Несомненно, ему понравилось ее падение. То, как она лежала на сцене, превратившись в задыхающееся беспомощное существо, запутавшееся в своем платье! Лоренцо взбежал по небольшой боковой лестнице на сцену и погладил по голове униженную Катарину. Затем он, словно галантный кавалер, подал ей руку. Он помог ей подняться, но в то же время мельком взглянул на мать. В темноте ложи лицо матери Катарины на миг стало огненно-красным, вспыхнув, словно небольшой фонарик.

Казанова поднялся и медленно зашагал к сцене. Теперь Лоренцо заметил его:

— Джакомо! Дамы и господа, мой старый добрый друг Джакомо Казанова!

Лоренцо провожал Катарину Мичелли со сцены. На какое-то мгновение Казанова оказался на том месте, где только что стоял этот мерзавец да Понте. Вот оно — решение, единственно возможное решение. Он, Джакомо Казанова, лишит этого мерзавца должности и займет его место! Следует спасти то, что еще можно спасти! Нужно исправить оперу, придать ей другие нюансы! Нужно придумать что-нибудь, что все равно не сможет сравниться с этой божественной музыкой, но, по крайней мере, не станет уродовать ее!

На миг Казанова закрыл глаза — настолько упоительной показалась ему эта мысль. Нужно устранить да Понте и исправить текст! Лишь когда кто-то прикоснулся к его плечу, Казанова открыл глаза. Это был Паоло. Чего он хочет? Что он вообще себе позволяет? Паоло кивнул головой на оркестровую яму. Музыкант небольшого роста играл на клавесине финал. Пуговица на вороте белой рубахи была расстегнута.

— Это господин Моцарт, синьор Джакомо, — прошептал Паоло, однако Казанова даже не шелохнулся. Неужели этот мужчина с красным, пылающим лицом и глазами навыкате мог быть Моцартом? Вот он поднялся, вытер со лба пот и взглянул на сцену.

— Ну и как? — крикнул он Казанове.

Джакомо подошел к оркестровой яме и нагнулся.

— Джакомо Казанова, — представился он.

— Да, хорошо. Как вам?

— Простите, я вас плохо слышу.

— Подождите, я сейчас поднимусь.

Ну и? Ну и что? Ведь они даже не были знакомы. Моцарт не имел ни малейшего понятия, кто такой Джакомо Казанова. Они никогда раньше не встречались. Конечно, синьор Джакомо был наслышан об этом гении. Еще ребенком Моцарт покорил своими поразительными выступлениями все княжеские и королевские дворы Европы. Затем наступили годы унижения. Моцарт вынужден был ожидать, когда ему предоставят место в Вене. «Ну как?» Почему этот мужчина заговорил с Казановой так, словно они были знакомы сотню лет и всего лишь прервали свою беседу, когда композитор исполнял этот музыкальный переход? Не подобало начинать беседу с вопроса: «Ну как вам?» Такой вопрос предполагал доверительные отношения, а для этого следовало сначала познакомиться.

Моцарт поспешил на сцену. Как же быстро он шел! Нет, не шел, а бежал, даже скорее прыгал! Казанова поклонился и невольно отступил на шаг назад.

— Маэстро, я Джакомо Казанова, поклонник вашего таланта!

— Да, конечно. Но мне хотелось бы знать, понравилось ли вам?

Моцарт произносил слова очень быстро и был чем-то недоволен. Даже разговаривая с кем-нибудь, он не мог устоять на одном месте. Моцарт постоянно двигался: мял пальцы, переступал с ноги на ногу. Это тяжело было вынести. Почему Моцарт не подал Казанове руку? Почему он не поздоровался, не сказал пару вежливых слов?

— Я прошу вас, вы же, наверное, хоть что-то услышали за последние несколько минут! Или же музыка лишила вас дара речи?

Однако это уже неслыханно! Почему именно его, Джакомо Казанову, музыка должна была лишить дара речи?! Ему еще никто не говорил ничего подобного. Этот человек был невежей! Лоренцо не преувеличивал, когда упоминал о капризах Моцарта, но такое поведение превзошло наихудшие ожидания.

— Кое-что мне нравится, а кое-что — не очень.

— Что-то не нравится? Что именно?

— Выход донны Эльвиры! Он отвратителен. Нельзя издеваться над такой женщиной!

— Вы тоже так думаете? Я все время говорю об этом!

— Вы тоже об этом говорили?

— Да, я твержу об этом уже несколько недель. Отвратительно, ужасно! Но может, так нужно.

— Нужно? Я чего-то не понимаю.

— Кто-то должен преследовать Дон Жуана. Кто-то должен мстить ему.

— Кто-то — да, но не обязательно женщина. В опере достаточно мужчин: отцы, женихи. Это их задача.

— О, вам знаком сюжет! Вы даже знаете отдельные нюансы!

— Господин да Понте посвятил меня в суть своей работы и попросил совета.

— Ну и что вы ему посоветовали?

— Сначала я хотел сам посмотреть представление. Именно поэтому я здесь.

— Оно вас разочаровало?

— Вовсе нет, музыка превосходна. «La ci darem…» — в этом месте музыка настолько прекрасна, что текст не нужен вовсе.

— Вы так думаете?

— Музыка сама по себе красноречива и идет от самого сердца. Она так восхитительна, что текст даже мешает.

— Благодарю вас за ваши искренние слова. Вы даже не поверите, как мне приятно это слышать.

— О, я не очень смыслю в сочинении музыки, но прекрасно разбираюсь в театральном искусстве.

— Продолжайте. Вы первый человек, который так откровенно говорит со мной.

— Первый человек? Но вы можете положиться на господина да Понте. Я уверен, что он помогает вам во всем.

— Господин да Понте? Вы серьезно так думаете?

Моцарт ухмыльнулся. Что бы это значило? Приглашал ли он Казанову говорить начистоту? Моцарт был прямолинейным человеком и не переносил лести. Однако нужно быть осторожным. Неизвестно, о чем он думал. Казанове следовало держать ухо востро и лишь слегка намекнуть в нужном направлении.

— Маэстро, позвольте мне говорить без обиняков. Важнее всего в опере образ Дон Жуана. От него зависит ее успех.

— И вам не нравится этот образ, как я понимаю?

— Он неживой, это всего лишь муляж! Нет такого мужчины, который думал бы только о том, как бы совершить насилие над женщиной. Вам хотелось бы познакомиться с таким человеком? Неужели вы уважали бы его или гордились бы тем, что знакомы с ним? Нет, ни в коем случае! Вы отворачиваетесь. Вы не хотите встретиться с этим человеком. Вот в чем основная ошибка! Подобный субъект не может быть в центре оперы!

— Что же вы предлагаете? Оперу о Дон Жуане без Дон Жуана? Вы поступили бы именно так?

— Я предлагаю оперу о Дон Жуане без такого Дон Жуана! Без этого призрака, уже давно вышедшего из моды. Если бы я был на месте да Понте… О, простите, я не хочу дурно отзываться о своем друге!

— Я прошу вас, не останавливайтесь, продолжайте!

— Меня это не касается.

— Но вы все правильно оцениваете и прекрасно разбираетесь в театре.

— Вы так думаете?

— Вы превосходны! Восхитительны! Я редко встречал людей, ничем не связанных с театром, но так прекрасно разбирающихся во всем.

— Я ничем не связан с театром?

— А разве нет?

— Нет, вернее, да. Конечно, я многим обязан театру. Чем бы я занимался, если бы не было театра? Мои родители были актерами. Я вырос в Венеции. Венеция сама по себе — огромный, прекрасный театр, большая опера, песня. Но давайте оставим это, я не хочу надоедать вам своими историями.

— Вы нисколько мне не надоедаете. Но прошу вас, ответьте еще на один вопрос: что бы вы сделали и как изменили бы нашего Дон Жуана?

— Я бы изменил его полностью, сделал более благородным. Он стал бы достойным уважения человеком и в то же время покорителем дамских сердец. Мужчиной, которого женщины преследуют не из мести, а по любви.

— По любви?

— Да, по любви и ни по какой иной причине.

— Но вы перевернули бы всю оперу с ног на голову!

— Ну и что?

— Ну и что.

Оба рассмеялись, словно радовались одному и тому же. К ним подошел да Понте. У него был вид победителя, как будто все должны ликовать, едва завидев его.

— Лоренцо, — сказал Моцарт, — синьор Казанова очарован твоим талантом, умением ненавязчиво подчеркнуть музыку с помощью слов. Он полагает, что отрывок «La ci darem.:.» прекрасен, восхитителен. Он говорит, что поражен такой блестящей простотой!

— Действительно, дорогой Лоренцо, — произнес Казанова, — этот отрывок «La ci darem…» — поистине шедевр! У меня просто нет слов! Давай пожмем друг другу руки! Пойдем же, пойдем…

— Мы благодарны вам, не так ли, Лоренцо? Синьор Казанова, я преклоняю голову перед вашей проницательностью!

Да Понте перевел взгляд с одного на другого. Такая похвала была ему словно бальзам на душу. Если Моцарт так говорил, значит, Джакомо на самом деле одобрительно отозвался о его работе.

— Старина Джакомо, я очень тебе благодарен!

— Дорогой Лоренцо! Мои поздравления! Но мне уже пора. Вы не против, если я буду заходить иногда в театр, чтобы насладиться этим произведением? — спросил Казанова, обращаясь к Моцарту.

— Приходите, когда захотите. Давайте же наконец-то пожмем друг другу руки, синьор Джакомо, и скрепим нашу дружбу! Я проведу вас к выходу.

Они снова почти одновременно рассмеялись. Да Понте с подозрением ухмыльнулся. Что-то здесь было не так. Странно, что Моцарт так весел. Или же похвала Казановы действительно смогла настолько его развеселить? Возможно, ведь никто так сильно не зависел от похвалы, как Моцарт. Разве сам Джакомо не говорил, что это представление станет оперой опер, разве это не его слова? Или его? Или это сказал сам Лоренцо да Понте? Только когда? И кому?

Да Понте покачал головой. Оба направились к выходу. Моцарт положил руку на плечо Казановы. Они продолжали шептаться и как-то странно посмеиваться. Тем громким, озорным смехом, которого так не хватало его Дон Жуану!

Глава 2

Шампанского! Ему нужна бутылка шампанского и покой. Да, нужно уединиться в большом салоне с видом на сад! Странно, что ему удалось найти общий язык с этим Моцартом, несмотря на первые незначительные недоразумения! В конце концов, они могли начистоту говорить о чем угодно, словно были знакомы сто лет! Моцарт был не только очень подвижен, но и необычайно понятлив! И вовсе не заносчив! Он умел внимательно слушать, улавливал каждое сказанное слово. Однако в ответ всегда говорил что-то неожиданное, немного шутя, что оживляло беседу, почти как музыка. Еще никогда Джакомо не встречался с композитором такого ранга. Чаще всего ему приходилось сталкиваться с обычными музыкантишками, слишком высокомерными. В лучшем случае они немного разбирались в своем ремесле. Во всем же остальном, особенно относительно житейской мудрости, были полными профанами. Их головы были забиты именами певиц и служащих театра, потому что приходилось постоянно опасаться какой-нибудь интриги.

Но Моцарт отличался от них. Очень сильно отличался. Напоследок он даже предложил Казанове сыграть вместе партию на бильярде.

— Пойдемте же, я уверен, что вы отлично играете, Как и я, — сказал тогда Моцарт. Однако Казанова вынужден был отказаться от игры, потому что после знакомства с великим композитором ему нужно было собраться с мыслями. Все-таки сейчас многое поставлено на кон. Чтобы не показаться неучтивым, Казанова пригласил Моцарта в ближайшие дни во дворец графа Пахты. Здесь они могли бы поговорить по душам. Моцарт сказал, что однажды уже бывал во дворце и даже написал что-то в его стенах по просьбе старого графа. Однако эта просьба настолько испортила ему настроение, что он поклялся никогда больше не переступать порог этого дома. Казанова поведал Моцарту о новых порядках и свободе, царившей в этих стенах. Затем положил руку композитору на плечо и крикнул: «Viva la liberta!»[4] Эти слова прозвучали довольно игриво. В то же время казалось, будто они готовили некий заговор. И вместе разрабатывали его план.

Разгадал ли Моцарт его намерения? Догадался ли он о коварном плане занять место Лоренцо да Понте? Это была великолепная идея, достойная Джакомо Казановы… Вот только он не имел ни малейшего понятия, как ее осуществить. Казанова уже подумывал о небольшом спектакле. Теперь он был уверен в необходимости устроить представление. Необходимо разработать его композицию, подойдя к этому со всей серьезностью. Следовало быть настолько осторожным и деликатным, чтобы о его планах никто даже не догадался. Казанове следовало молчать, хранить свою тайну. При этом он лихорадочно обдумывал план осуществления своего замысла.

— Паоло, шампанского! Принеси в салон бутылку шампанского!

— Одну бутылку, синьор Джакомо? Вы кого-то ожидаете?

— Да, очень почетного гостя. Великий ум нашего времени.

— Кого же?

— Себя самого. Я в гостях у себя самого. Здесь, наверху, в моей голове. Я в гостях у моих мыслей и требую от них идей. Иными словами, неси шампанского, потому что мне нужно подумать!

— Слушаюсь, синьор Джакомо.

«Молодец этот парень, как он поспешил за шампанским! Вот кому бы сыграть Дон Жуана. Он молод, ловок и очень расторопен. Паоло смотрелся бы на сцене гораздо лучше, чем тот напомаженный франт, который заранее продумывает каждое свое движение: сначала правая рука, затем левая, ногу следует отставить назад. У Луиджи прекрасный голос, но он не умеет двигаться. Будто что-то его сковывает. Ему не хватает дерзости и пылкости. Добиваясь женщины, Луиджи мог думать только в ре миноре. Он словно в тумане бродит в царстве музыки. Как безобидная певчая птичка в поисках подходящей клетки».

Паоло принес шампанское и поставил бутылку на столик у двери в сад.

— Можешь быть свободен, Паоло. Я сам налью. Можешь идти! Я позову тебя, если моему ленивому мозгу понадобится еще одна бутылка.

Налить и выпить залпом шампанское! Да, эти холодные благодатные капли способны моментально настроить на иной лад. Они бодрили и проникали в самое нутро. Отрывок «La ci darem…» не очень-то удался. Может, нужно написать что-то более подходящее, более сокровенное? Казанова выбрал хорошее место, чтобы собраться с мыслями. Здесь, в саду… «Да, в сад уже во второй раз выходит эта милашка. Как же ее зовут? Иоанна. Да, точно, ее зовут Иоанна! Неужели она снова собирает травы?» Похоже, что так оно и было. На Иоанне были широкая черная юбка и синий жилет. Юбка была шелковой, а жилет украшали парчовые ленты. Когда Иоанна наклонялась, из-под юбки иногда выглядывала светлая нижняя юбка. Иоанна одевалась со вкусом. Сегодня она опять уложила волосы в высокую прическу и теперь через каждые несколько минут поправляла непослушные локоны.

«Синьорина, прошу меня простить… Синьорина, не откажитесь выпить со мной бокал шампанского, прошу вас…» — да, раньше Казанова, ни минуты не колеблясь, отворил был дверь и пригласил Иоанну войти. Он предложил бы девушке присесть за стол. Они вместе допили бы бутылку шампанского. «Синьорина, вам, наверное, жарко. Я тоже сниму свой сюртук. Он немного жмет». Затем они выпили бы вторую и третью бутылки… Но о чем это он? О чем напомнила ему эта сцена?

Нет, ни в коем случае нельзя вспоминать о прежних, давно забытых днях. Казанова ненавидел старческие воспоминания. Старики живут только прошлым и рассказывают забавные истории! Вздор! Девушка ни о чем ему не напоминала, абсолютно ни о чем. Она не фантом, и не сон, а существо из плоти и крови! Как медленно она собирала травы! Иоанна останавливалась то тут, то там, чтобы посмотреть на композицию из растений. Казанове следовало еще раз поговорить о ней с Паоло. Стыд и срам, что она так одинока. В конце концов, они уже давно живут под одной крышей. Вероятно, Паоло нелегко было оставаться равнодушным, наблюдая за ней изо дня в день…

Паоло? Разве это не Паоло играл? Разве не звуки валторны доносились из дальних комнат дворца? О, как прекрасно выбрано расстояние! Мелодия звучала приглушенно и ненавязчиво, словно из некоего тайника! Во время поездок Казанова часто слышал валторну, затихающую, когда удалялась карета, выезжая в поле. О городе и людях, живущих в нем, в памяти оставались именно звуки валторны. Этот инструмент был символом прощания. Навевал грусть. Да, он, Казанова, ничуть не удивился бы, если бы красивая смерть, если таковая вообще возможна, сообщала о своем приближении звуками валторны.

Не стоит думать о красивой смерти. Лучше вспомнить о просторах, о природе! Эта музыка манила его — и перед глазами возникли сцены былых путешествий. Его английская карета, которую никто не хотел покупать, так как она была слишком дорогой… Сколько же она стоила? Двести, триста цехинов? Пришлось найти шорника, чтобы привести ее в порядок. В карете было два места и одно откидное сиденье. Как раз то, что нужно, чтобы определенным составом отправиться в путешествие. Особым составом, с женщиной и…

Снова нахлынули эти воспоминания. Они никак не давали покоя! Во всем виноваты звуки валторны. Они проникали в самую душу в поисках уже давно забытого чувства! Хватит, хватит же!

Казанова вскочил и подбежал к двери. Закрыв уши и громко ругаясь, он мчался по коридорам. Из кухни выбежали несколько служанок. При виде Казановы они отскочили в сторону. Во дворе залаяли собаки, в то время как Казанова выскакивал из одной комнаты и врывался в другую. Музыка становилась громче. Звуки уже не были нежными, а скорее походили на хриплое воркование, сдавленное хрюканье. Отвратительная музыка. Казанова должен был немедленно ее остановить!

Синьор Джакомо нашел Паоло в самой дальней комнате мансарды. Слуги остались у главной лестницы и смотрели вверх в ожидании, когда его ярость найдет выход. Почему Казанову так встревожили эти звуки? Почему он не хотел, чтобы Паоло продолжал играть? Паоло очень хорошо играл. Он был одним из лучших музыкантов в городе. Дело не только в музыке, поскольку она была настолько безупречной, что любой наслаждался бы ею.

— Паоло, прекрати, достаточно! — закричал Казанова, и слуга немедленно опустил валторну. — У меня голова болит от этой музыки!

Паоло с ужасом посмотрел на Казанову. Что с ним? Таким разгневанным и встревоженным Паоло никогда еще его не видел. Казалось, будто Казанова болен: глаза помутнели, лицо горело, а руки дрожали, словно его охватил смертельный ужас.

— Но синьор Джакомо, что с вами? Что случилось?

Казанова тяжело дышал. На миг он закрыл лицо правой рукой так же, как и в театре. Может, он плохо себя чувствовал? Возможно, у него какая-то неизвестная болезнь, которую он скрывал от всех окружающих?

— Синьор Джакомо, прошу вас, не молчите! Я обязательно вам помогу!

Казанова посмотрел на Паоло и неожиданно улыбнулся. Затем кивнул и подошел поближе. Он взял Паоло под руку.

— Прости, Паоло! Давай снова спустимся! Мне нужно больше спать! После приезда сюда я слишком переутомляюсь. Сперва следует ко всему привыкнуть. В этом все дело. Пойдем в салон! Давай вместе выпьем шампанского!

— Вместе, синьор Джакомо? Вы хотите выпить со мной шампанского?

— Почему бы нет?

— Его сиятельство граф никогда не пил со мной.

— Паоло, тебе же известно, что теперь у тебя новый хозяин. Да здравствуют новые хозяева! Viva la liberta! — Они под руку спустились по лестнице. Слуги, ожидавшие внизу, стали расходиться по своим комнатам. Что бы это значило? Внезапная слабость? Неужели нового господина придется водить под руку? Или он выпил лишнего?

Паоло и Казанова сели за небольшой столик, и синьор Джакомо не преминул выглянуть в сад.

— Иоанна ушла.

— Иоанна?

— Да, она снова была в саду. Я только что ее видел.

— Наверное, она снова пошла к молодой графине.

— Ты о ней думал?

— Я? О ней?

— Да, ты о ней думал, Паоло.

— Да, синьор Джакомо.

— Ночью?

— Особенно ночью.

— Ну и?

— Я ничего не смыслю в этом. Но именно здесь мне не хотелось бы допустить оплошность.

— Я понимаю тебя. Я очень хорошо тебя понимаю, Паоло. Ты не хочешь быть похожим на того распутника, которого мы с тобой сегодня видели на сцене.

— Наоборот, синьор Джакомо! Я был бы очень рад, если бы мог быть таким, как он. Когда я услышал «La ci darem la mano…», меня бросило в дрожь.

— В дрожь? Почему?

— Вы еще спрашиваете. Вы же это слышали!

— Ну, что же хорошего в этих скупых словах — «La ci darem…»? Вообще-то, это жалкое бормотание.

— Но я говорю вовсе не о словах, синьор Джакомо. Я говорю о музыке!

— О музыке?

— Да, о музыке!

— О, я все лучше начинаю тебя понимать, дорогой Паоло. Конечно же, ты говоришь о музыке!

Паоло потупил взгляд, словно разболтал какую-то тайну. Этот парень обо всем догадался. Наверное, потому, что у него был абсолютный слух, четко отделявший жалкий текст от божественных звуков. Идеальный слух, возможно, настолько идеальный, что Паоло вовсе не слышал слов, но зато запомнил мелодию. Разве это возможно?

— Скажи-ка, Паоло, как там дальше в опере: «La ci darem…» Что же было дальше?

— Я уже не помню, синьор Джакомо.

— А музыку ты помнишь? Или ее ты тоже позабыл?

— Вовсе нет! Я запомнил каждую ноту!

— Ты говоришь серьезно?

— Да, синьор.

— Докажи мне!

— Да, синьор, но тогда вам придется позволить мне снова сыграть.

— Сыграть?

— Да, сыграть на валторне.

— О, это поразительно! Ты помнишь отрывок наизусть?

— Каждую ноту, синьор.

— Это невозможно.

Паоло встал и поднес к губам валторну. Затем отошел на несколько шагов назад, в тень двери. Казанова заметил, что Паоло закрыл глаза. Это был настолько естественное и понятное движение, что Казанова невольно сделал то же самое. Паоло заиграл. И вот снова в воздухе витало ожидание трепещущих сердец. Слегка заметное беспокойство, которое скорее походило на радость после исполнения желания! Звуки мягко заполняли всю комнату и незаметно проникали в самую душу. Казалось, кровь стыла в жилах, пока звучала музыка. Мир исчез. Исчезли все воспоминания, образы. Остались только звуки. Божественные звуки, проникавшие глубоко в сердце и принуждавшие слушателя невольно приоткрыть рот и уподобиться малому беспомощному ребенку, который не умеет толком говорить. «Пусть это состояние длится вечно», — начинал молить слушатель. Хотелось, чтобы музыка не утихала, все существо требовало этих звуков. Стоило им только исчезнуть…

Музыка умолкла. Казанова снова открыл глаза. Ему казалось, будто еще несколько минут тому назад он был где-то далеко отсюда. Уж точно не здесь, не в салоне. Казанова оглянулся, словно желая убедиться, что он снова вернулся во дворец. Двери были широко распахнуты. Когда синьор Джакомо выглянул, он заметил толпу слуг, бесшумно собравшуюся у входа в салон. Они словно окаменели. Иоанна тоже была среди них. Она едва заметно улыбалась. Так, будто эта музыка звучала для нее одной.

Глава 3

Где же Иоанна? Она опаздывала уже на целый час! Анна Мария ходила по своей комнате из угла в угол. Ей давно хотелось выйти на воздух. И не только потому, что следовало выполнять предписания врача. Невозможно было вынести эту узкую келью. Анне Марии не хватало ярких красок города, его шума, его запахов. Графине хотелось поговорить с простыми людьми, не ожидавшими чего-то особенного от ее слов. Хотелось поболтать о ничего не значащих вещах. Но больше всего ей хотелось снова почувствовать свободу. Оказаться далеко отсюда, забыть обо всех обязательствах и о чрезмерной строгости новой жизни.

Требник должен лежать на столе открытым денно и нощно. Молитвы нужно учить шепотом: в знак того, что ты и слухом и речью обращаешься к Богу. Если позволяет здоровье, молиться следует стоя на коленях. При этом требник следовало держать так, чтобы без труда можно было переводить взгляд от страниц к распятию, висящему на стене.

Каждый раз Анна Мария старалась следовать этим правилам. Она уже знала их наизусть, но ей не удавалось их выполнять. Взгляд, слова и мысли не подчинялись ей одновременно. Некая сила нарушала равновесие и отвлекала мысли от молитвы. Что-то мешало графине сосредоточиться. Она задумывалась о посторонних предметах. Молитва превращалась в обман, судорожную борьбу с мысленными образами, которые в конце концов побеждали. И буквы в требнике начинали плясать перед глазами. Анна Мария молилась лишь для того, чтобы восстановить внутреннее спокойствие. Но вместо этого сцены из ее ночного кошмара становились еще навязчивее, будто слова молитвы придавали им сил. Наверное, внизу, в городе, этим сценам было бы сложнее снова завладеть ее умом. Там им пришлось бы бороться с другими звуками и образами!

Отец оставил ее наедине с этими страхами. Он ожидал, что она и дальше будет оставаться послушной дочерью. Будет безмолвно повиноваться ему и, может быть, проведет в обители многие годы. Но после привидевшегося ей ночного кошмара Анна Мария поняла, что не сможет долго бороться с искушениями грешного мира. Она верила в Творца, Господа Бога, и в Иисуса Христа, его сына. Однако Анне Марии не хотелось жить только этим. Не хотелось твердить о своей любви и вере в Бога изо дня в день, до самой старости. Постоянное повторение одних и тех же простых христианских истин со временем превратило их в нечто обыденное. Их первопричина затерялась во времени. Тем не менее все продолжали верить в эти истины и без устали обсуждали их.

Раньше Анна Мария с удовольствием посещала церковь. Заходила туда на час раз в два-три дня. В сопровождении Иоанны она бывала на праздничных богослужениях или просто в течение часа молилась перед иконой в пустой церкви. В такие моменты графиня могла собраться с мыслями. Порой на нее нисходила необъяснимая радость, словно ей удалось разобраться п себе только после того, как она послушала песнопение, помолилась и посидела в церкви. Часто графиня уходила из церкви с определенным решением. Это не было чем-то очень важным. Скорее, это были размышления о том, что следует сделать, чтобы кому-то помочь в той или иной ситуации. Теперь же все ее мысли были предписаны правилами обители. А помощь ааранее предусмотрена старшими монахинями. Ее оказывали в определенные дни года только избранным нуждающимся…

Анна Мария услышала шаги в коридоре и приоткрыла дверь. На Иоанне были черная юбка, которая ей очень шла, и синий жилет, подаренный когда-то графиней. Одежда напомнила Анне Марии об отцовском дворце. Это воспоминание причинило ей боль.

— Иоанна, я так долго тебя ждала!

— Да, я знаю, госпожа! Я расскажу вам, почему опоздала.

— Только не здесь, Иоанна. По разрешению врача я могу на несколько часов покинуть обитель. Но мне нельзя уходить слишком далеко или переходить через мост. Ты пойдешь со мной.

— Значит, вам уже лучше?

— Да, Иоанна, немного лучше. Но мне нужно выйти отсюда. За пределами монастыря мне станет гораздо легче.

Анна Мария взяла Иоанну под руку, и они спустились по большой лестнице. Сторож открыл тяжелые двери. Девушки пошли по небольшому переулку к широким ступеням, ведущим вниз, к городу, к водам Влтавы.

— Так почему же ты опоздала?

— У синьора Джакомо была вспышка гнева. Ему не понравилось, как Паоло играл на валторне. Ему не нравятся также и репетиции. Он говорит, что эта музыка напоминает ему о вещах, о которых он не хочет вспоминать. Когда синьор успокоился, он предложил Паоло выпить с ним бокал шампанского. Около полудня они были в театре, где идут репетиции новой оперы господина Моцарта. И представьте: Паоло запомнил музыку, которую он там услышал, и теперь знает ее наизусть.

— Что он знает наизусть?

— Каждый звук, каждую ноту.

— Откуда тебе об этом известно?

— Паоло сыграл несколько отрывков по просьбе синьора Джакомо.

— Но, насколько я поняла, синьору Джакомо не нравится, когда Паоло играет на валторне?

— Это было совсем не то, никакая не репетиция. Это была такая музыка! Я еще никогда в жизни не слышала ничего подобного, госпожа.

— Но что особенного в этой музыке?

— Ее невозможно забыть, если вы хоть раз ее услышите. Она просто не выходит из головы. Кажется, что музыка разговаривает с вами. Простите, госпожа, я знаю, что она не может говорить со мной, именно со мной. Но я так ее чувствую! Обычно, когда я слушаю музыку, она доносится издалека. Это просто красивая картина или изысканное украшение.

— Кто еще слышал игру Паоло?

— Мы все. Позже весь дворец напевал эту мелодию, словно наполнился музыкой. Я никак не могу выбросить ее из головы и мурлыкала этот мотив всю дорогу.

— Что еще сказал синьор Джакомо?

— Паоло сказал, что синьор Джакомо подружился с господином Моцартом. Они поняли друг друга с полуслова. Господин Моцарт провел синьора Джакомо до самого дворца и пообещал зайти к нему. Паоло полагает, что им нужно обсудить что-то важное, тайное, что касается только их двоих. Даже господину да Понте Ничего нельзя об этом знать.

— О Иоанна, как бы мне хотелось побывать на их встрече! О чем они будут говорить в нашем дворце? Неужели никто не понимает, как это ужасно, что меня заперли здесь и я не могу даже пойти в дом, где провела всю свою жизнь? Я так завидую тебе! Ты можешь участвовать во всем, о чем мне рассказала. А я? Мне нельзя сделать даже шага за пределы монастыря! Именно для этого они и надели на нас эти черные платья. Нас везде узнают. Мы не можем уйти отсюда. О, как мне ненавистно это вечное черное однообразие! Я все время притрагиваюсь к твоей одежде, надеясь, что краски твоего жилета отпечатаются на моем платье!

— Госпожа, это ваш жилет. Когда-то вы носили его.

— Да, я знаю. Когда-то я сама его носила… Это красивый жилет. Мне даже хотелось бы взглянуть, идет ли он мне так же, как раньше. Ну конечно! Почему бы нет? Как ты думаешь, Иоанна?

— Я не знаю, госпожа. Если это поможет вам поправиться, то я думаю, что нам стоит попробовать.

— Да, ты правильно говоришь, Иоанна. Правильно и разумно. Давай так и сделаем! Пойдем в ту темную церквушку. Там никто не обратит на нас внимания. Я надену твой жилет и повяжу твой платок. Тогда меня никто не узнает.

— Зачем вам еще и платок?

— Иоанна, ты сядешь на скамью в церкви и подождешь меня. Я хочу немного побродить по переулкам в одиночестве, чтобы меня никто не узнал.

— Но, госпожа, это же строго-настрого запрещено!

— Мне это принесет больше пользы, чем все лекарства. Разве ты не хочешь мне помочь? Разве мне никто не хочет помочь? Неужели заповеди и запреты важнее, чем моя жизнь? Я знаю, что мой отец в этом убежден. Но если и ты так думаешь, Иоанна, тогда у меня не осталось никого, кто мог бы мне помочь. Тогда я поистине одинока.

— Не говорите так, госпожа. Я все сделаю, чтобы помочь вам.

— Тогда пойдем!

Иоанна неохотно пошла за графиней, не зная, что еще возразить. Может, ей действительно следует выполнить волю госпожи. Наверное, Анна Мария лучше знала, что ей поможет. Отец бросил ее на произвол судьбы. Она никому не нужна. Графиня жила вверху, в монастыре, словно сирота. От нее просто избавились, чтобы не наталкиваться все время взглядом. Конечно, Анна Мария не хотела удаляться от светской жизни. Вообще-то госпожа была жизнерадостной и любознательной. Ее не удовлетворишь парой рассказов или обсуждением новостей.

Они зашли в церковь и быстро поменялись одеждой в темном углу у самого входа. Иоанна села на лавку. Теперь на ней было тяжелое длинное черное платье Анны Марии, укутавшее ее так, что материя не давала дышать. Графиня повязала серый платок и вышла.

Наконец-то она хотя бы ненадолго обрела свободу! Анна Мария медленно шла вдоль ряда домов. Мимо Проехала карета, и девушке пришлось прижаться к самой стене. Кучер недовольно взмахнул плетью, и графиня вынуждена была перейти на другую сторону улицы. На той стороне была гостиница. Окна открыты настежь. На улицу доносились резкий запах пива и громкие голоса гуляк. Очевидно, на верхних этажах танцевали, потому что играли кларнет, гитара и скрипки.

Внизу у входа собралась группка слушателей, которые не спеша курили. Анна Мария тоже была не прочь остановиться, чтобы послушать музыку. Но она тут же подумала, что вряд ли ей можно останавливаться без сопровождения. Графиня замедлила шаг и посмотрела на окна, из которых доносилась музыка, как вдруг к ней кто-то прикоснулся. Девушка обернулась и увидела мужчину. Он предложил ей пойти вместе с ним в гостиницу. Мужчина говорил быстро и невнятно. Наверное, он немного перебрал — от него несло перегаром. Анна Мария отскочила и попыталась отделаться от него. Просто надо было идти дальше и не оборачиваться!

Графиня ускорила шаг, когда услышала за спиной смех свидетелей этой сцены. Проехали еще две кареты. Она отвернулась к домам. Кто-то крикнул ей что-то из кареты. Анна Мария не разобрала слов. Она успела за метить лишь руку в перчатке, пытавшуюся схватить ее. Графиня еще туже завязала платок под подбородком и скрылась среди длинного ряда аркад, думая, что хотя бы там ее на время оставят в покое.

Но и здесь в темноте у самого входа горели костры. На решетках и вертелах жарили каштаны и мясо. Пахло горелым. Тяжелый запах уксуса удушливыми клубами заполнил всю улицу. Анна Мария закрыла лицо рукой, но от едких испарений у нее потекли слезы. Поэтому ей снова пришлось выйти на улицу. На нее тут же бросились две злые собаки, которые громко лаяли. Они пытались добраться до ее ног и хватали за края длиннот платка. Анна Мария попробовала отогнать собак, ни своими жестами только еще больше их разозлила. Одна из собак вцепилась в платок и дергала изо всех сил, так что графиня с трудом держалась на ногах. Мимо проходил точильщик. Он поставил на землю свой короб и остановился, насмешливо улыбаясь, словно это было забавное зрелище. Анна Мария не осмелилась попросить его о помощи. Она побежала дальше, пока не достигла одной из больших площадок для танцев. Там играла капелла. Анна Мария пробилась сквозь толпу гуляющих, не спеша направляющихся к площадке для игры в кегли, расположенной на другой стороне улицы. Наконец-то графиня смогла избавиться от собак: к счастью, они отстали от нее и нашли себе новую жертву.

Анна Мария, тяжело дыша, остановилась в тени деревьев. Она посмотрела на танцующих и сразу же поняла, что ей не следует здесь оставаться. Если она будет стоять у площадки для танцев, кто-нибудь обязательно затянет ее в круг танцующих. Так шутили молодые парни. Они выхватывали из толпы гуляющих какую-нибудь девушку и силой заставляли ее танцевать. Все столы и скамьи были заняты. Официантки едва успевали выполнять заказы посетителей. Анна Мария обратила внимание на тарелки с жарким, колбасой и капустой — эти блюда подавали здесь к пиву. На долю секунды ей тоже захотелось попробовать эту простую пищу, ведь графине уже давно не приходилось есть ничего подобного.

Анна Мария набралась мужества и поспешила сквозь толпу обратно к выходу. Два парня попытались было схватить ее, но она вырвалась из их рук и пошла дальше. Ей вслед раздался недовольный свист. Мужчина е черной повязкой на глазу, стоявший у входа, показал Анне Марии язык, выставив напоказ свои желтые зубы с выглядывавшими кое-где корнями. Графиня снова почувствовала резкий запах перегара, от которого ее затошнило. Она поспешила покинуть площадку. Нет, ей следовало держаться подальше от таких многолюдных мест, как гостиницы и городские парки. Опасно было и в небольших ресторанчиках под арками. Там собирался всякий сброд. Куда же пойти? Может, внизу, у Влтавы, было немного спокойнее? В тени у реки стояли лодки. Небольшие компании выезжали по вечерам на реку и играли на музыкальных инструментах. Наверное, участники этих поездок были более благоразумными, иначе им не позволили бы взять лодки.

Анна Мария зашагала по узкому неосвещенному переулку к реке. Вдруг ей показалось, что она услышала за собой чьи-то шаги. Оглянувшись, графиня никого не заметила. Она пошла дальше, но тут снова кто-то стал ее преследовать. Незнакомец ускорил шаг и пошел очень быстро. Неужели это была всего лишь игра ее воображения? На какое-то мгновение графине вспомнился ночной кошмар. Анна Мария задрожала от страха и снова обернулась. Нет, шаги не слышны. Наверное, померещилось. Навстречу шла группа людей. Все они были немного навеселе. Графиня как можно ниже опустила голову и натолкнулась на столб. Местами брусчатка была поломана. То тут, то там лежали груды камней. До слуха графини донесся истошный крик кошки, перебегавшей дорогу в тот момент, когда пьяные остановились у одного из домов, чтобы справить нужду.

Там, впереди был переулок мясников и бакалейщиков. Торговки сидели у своих столов с разложенным товаром. В приоткрытых ящиках можно было разглядеть содержимое: бутылки вина, лимоны, фрукты, колбаса и хлеб. Торговки то и дело прикасались к товару, доставая то одно, то другое. Одна из них крикнула вслед графине:

— Подходи, милочка, попробуй-ка!

К ней присоединился громкий хор других торговок.

— Милочка, попробуй-ка! — запричитали они.

Их голоса все еще преследовали графиню, когда она подошла к тихой овальной площади, с одной стороны которой возвышалось величественное здание.

Анна Мария сняла на минуту платок и вытерла вспотевшее лицо. У восхитительного портала стояли распряженные лошади и кареты. Дверцы были открыты. Ах, если бы она могла пробраться в одну из карет, которая в мгновение ока примчала бы ее назад в монастырь! Или, что было бы еще лучше, домой! Графиня недооценила опасность, поджидавшую ее на каждом шагу. Анна Мария с трудом переводила дыхание. Это была не прогулка, а побег. Не было времени, чтобы полюбоваться чем-нибудь по дороге. Анна Мария не была готова ко всему этому. Не знала, как вести себя в такой ситуации. Нет, она была слишком неуверенна в себе и понятия не имела, как избавиться от преследования.

Повязывая платок, Анна Мария заметила возле карет мужчину, одетого во все черное. Наверно, он все время следил за ней, потому что поднял руку. Так, словно хотел поздороваться. Да, он даже слегка поклонился. Прочь! Нужно бежать отсюда со всех ног! Нигде не было покоя. Видимо, по вечерам безопасно было только в церкви. Анна Мария поспешила дальше, но на этот раз ее опасения оказались не напрасными. Было очевидно, что незнакомец преследовал ее. Он не отставал от нее ни на шаг, даже когда она повернула на широкую улицу. Графиня поняла, что мужчина в черном догнал ее, как только он слегка коснулся ее плеча. Анна Мария уже практически бежала. Внезапно незнакомец заговорил по-французски. Он говорил негромко и проникновенно, словно рассыпал мелкие монеты по брусчатке. Говорил о деньгах, делал ей комплименты, которые становились все более непристойными. Анна Мария была уже уверена в том, что придется позвать на помощь. Мужчина снова схватил ее за руку:

— Мадам…

Почему он называл ее «мадам»? Анне Марии не было до него никакого дела. Вот незнакомец достал свой кошелек и потряс им перед ее глазами. Двое мужчин, идущих им навстречу, стали непристойно и отвратительно кривляться. Они остановились с насмешливыми улыбками на лицах и начали подбадривать ее преследователя. Казалось, что эти крики раззадорили его еще сильнее. Незнакомец открыл свой кошелек, достал оттуда пару монет и попытался вложить их ей в руку.

Таким образом у него появился еще один повод, чтобы прикоснуться к ней. Незнакомец принялся ощупывать талию графини, словно она была куском мяса, выставленным на продажу. При этом мужчина без устали повторял одни и те же слова, обрывки фраз, предложения, цифры, как на аукционе. Они привлекали к себе слишком много внимания, стоя посреди широкой улицы. Никто и не думал помогать Анне Марии. Все наблюдали за ними и комментировали происходящее, будто так и должно быть. Графиня ускорила шаг и снова свернула под арки. Костры. Нужно было попытаться подойти поближе к огню. Может, тогда этот мужчина оставит ее в покое! Анна Мария немного замедлила шаг. Незнакомец тут же стал более настойчивым. Он даже засмеялся, словно был уверен в успехе.

Анна Мария остановилась. Она увидела, что незнакомец стоял прямо перед небольшим трактиром. В. огромном чане, наполненном кипящим жиром, плавали кусочки мяса. Жир брызгал во все стороны и толстым слоем обволакивал мясо. Анна Мария повернулась к незнакомцу. Она впервые обратила внимание на его лицо: на правой щеке был глубокий шрам, при свете огня казавшийся ярко-красным. Мужчина смущенно провел рукой по своей редкой бородке, как будто ему было неловко, что девушка стала его рассматривать. Это был небогатый, уже пожилой человек. Может быть, даже кучер, который со скуки решил немного поразвлечься и помучить незнакомку.

Мужчина улыбался. Вероятно, он полагал, что Анна Мария решила принять его предложение. Ей стало ясно, что незнакомец требовал, чтобы она вернулась назад, к его лошадям и каретам. О Боже, к Анне Марии, графине Пахта, действительно приставал со своими ухаживаниями какой-то кучер!

Эта мысль так разозлила Анну Марию, что она собрала все свои силы и решительно набросилась на него. Кучер не ожидал нападения. Он невольно отступил назад и попытался найти опору. Но его правая рука соскользнула в медный чан и на миг окунулась в кипящий жир. Незнакомец закричал и согнулся от боли. Тем временем Анна Мария уже спешила прочь от этого места.

Она бежала со всех ног, подальше от злобного крика. К нему присоединились другие голоса. Они требовали, чтобы она остановилась, и осыпали ее проклятиями:

— Иди к черту, потаскуха! Черт бы тебя побрал!

Анна Мария выбилась из сил и не могла больше бежать. Ей не хотелось попасть еще в одну неловкую ситуацию, поэтому девушка снова пошла по дороге вниз, к Влтаве. Это уже не имело никакого значения, потому что она не смогла бы найти дорогу назад. Видимо, там внизу, у реки, был небольшой винный погребок. Анна Мария остановилась перед его окнами и перевела дыхание. Как же она дрожала! По спине катились капли холодного пота. Она заглянула в погребок через окно. К счастью, там почти никого не было. Только в дальнем углу сидел мужчина небольшого роста в сером неприметном сюртуке. Согнувшись над столом, он раскладывал карты.

Анна Мария перекрестилась, еще раз глубоко вдохнула и вошла в погребок. Хозяин поднялся было из-за прилавка, но затем сразу же сел, как только увидел, кто вошел. Очевидно, графиня не произвела на него особого впечатления. Даже единственный посетитель не обратил на нее никакого внимания, когда она переступила порог. Сев за столик, Анна Мария попыталась успокоиться. Сердце все еще бешено стучало, когда она заказала бокал вина и медленно сняла платок. В этот миг мужчина в сером сюртуке посмотрел на нее, и их взгляды встретились. Анна Мария, графиня Пахта, заметила, что незнакомец слегка улыбнулся. Как будто он знал, какие неприятности ей пришлось пережить, и хотел ее успокоить: теперь она была в безопасности.

Глава 4

Скорее всего, она заблудилась. В ее глазах был такой невероятный страх, что ему тоже стало не по себе. Однако он, Моцарт, подождет, пока она успокоится, а затем спросит, чем он может ей помочь. Кто же эта девушка? Как сюда забрела, в этот отдаленный уголок? Она была так напугана, что даже не решалась сделать глоток заказанного ею вина. Словно думала, что стоит лишь прикоснуться к бокалу, как он разлетится вдребезги. Ей очень шел синий жилет. Да, верно, у его сестры тоже был такой жилет, только зеленого цвета. Но с такими же парчовыми лентами.

В старые добрые времена, когда они еще жили в Зальцбурге, Моцарт и его сестра иногда отправлялись без ведома родителей в трактир и заказывали себе что-нибудь особенное. Обычно это были их любимые блюда, которые им хотелось отведать. Его сестра часто заказывала ветчину и много редиса. Она больше всего в жизни любила ветчину и редис. Особенно редис. Однажды Моцарт подарил ей на день рождения целую корзину редиса.

Мария Анна всегда беспокоилась о Моцарте. Если бы она увидела его здесь, одного, за картами, она бы с полным основанием встревожилась. Да, давно прошли старые добрые времена. Они с Констанцией не могли позволить себе снимать большую квартиру у собора, в которой было четыре спальни и два кабинета. Им пришлось переехать в предместье Вены. Моцарт невзначай сказал об этом отцу, и тот сразу сообщил обо всем Марии Анне. Сестра тут же поняла, почему они переехали — у Вольфганга не было денег. Появилось еще одно основание, чтобы беспокоиться о нем.

«Я беспокоюсь о тебе, — написала сестра тогда Моцарту. — Мы могли бы одолжить тебе, а то мне как-то не по себе». Получилась рифма, но сестре в ее возрасте не было никакого дела до рифм в отличие от него, известного композитора. Оптимизма ему было не занимать. Он никогда ни о чем не беспокоился, разве что в случае крайней необходимости. Моцарт ни за что не стал бы занимать деньги у своего зятя Иоганна Батиста, дворянина из Зонненберга. Единственное, что он взял бы у этого скряги, это то, что принадлежало ему по праву, — часть наследства отца. Иоганн Батист продал с аукциона имущество Моцарта-старшего, и Вольфганг до сегодняшнего дня не получил своей доли. Это была бы значительная сумма, но Моцарту пришлось бы отдать ее своим кредиторам, чтобы они успокоились и вскоре снова дали ему взаймы.

В Праге ему заплатят за оперу сто дукатов. Это немного. Особенно если вспомнить, что какая-нибудь заурядная певица, выступающая перед оглохшим архиепископом в Зальцбурге, чтобы пронять его тремя ариями, получает пятьдесят дукатов. Пятьдесят дукатов за несколько арий для его преосвященства! Однако прежде чем Моцарт получит свои сто дукатов, ему нужно немало потрудиться. Завтра утром он поедет к Йозефе, потому что завтра не надо идти на репетиции. Наконец-то у него появится время, чтобы немного поработать над музыкой!

Здесь никто не говорил с Моцартом о музыке. Да Понте о ней не упоминал. Он твердил только о тексте.

Гвардазони и подавно ничего не смыслил в этом. Режиссер думал только о том, как бы пригвоздить певиц к сцене, А певицы думали о музыке меньше всех остальных, ведь у них все мысли были заняты подсчетами арий других актрис, сколько в них было слов и тактов. Если же речь заходила о музыке, то говорили, что она виртуозна, приятна или восхитительна. Подобными словами можно было бы оклеить всю комнату Моцарта. Даже по утрам хозяин гостиницы «У трех львов» кричал во время завтрака:

— Маэстро, доброго утра! Вы, верно, уже придумали что-нибудь восхитительное сегодня ночью и быстро запишете это на бумагу!

Видимо, такие люди, как этот хозяин, были уверены в том, что Моцарт видит ноты во сне и выплевывает их по утрам на бумагу, стоило только вспомнить их после пробуждения. Они не ведали, о чем он думал. Они даже не догадывались, какие звуки и картины должны слиться воедино, чтобы из этого что-то вышло. Только синьор Джакомо, с которым Моцарт познакомился сегодня утром, смыслил в этом немного больше остальных. В конце концов, он был не таким, как все. Он был высок, держался с достоинством и намного превосходил такого писаку, как да Понте! В синьоре Джакомо чувствовались уверенность в себе и внутренняя свобода. Невозможно даже представить, что он способен кому-нибудь подчиняться, прислуживать или просить о чем-либо. Казанова видел людей насквозь, и только лучшие из них становились его друзьями. Этот человек открыто говорил все, что приходило ему в голову!

Синьор Джакомо, ни минуты не колеблясь, высказал ему, великому маэстро, свое мнение об опере. Он сразу почувствовал недостатки. Да, Катарина Мичелли в роли донны Эльвиры была просто смешна. А Тереза так изысканно преследовала Дон Жуана, словно хотела, чтобы его подали ей на завтрак, разрезанного на мелкие кусочки размером в пятьдесят дукатов или четвертованного тремя львами. Одна переигрывала, а вторая не могла полностью войти в роль. Две женщины, думающие только о мести, портили всю оперу. Конечно, большинство зрительниц хотели бы увидеть других женщин, полных любви. Наверное, только Церлина хоть немного соответствовала ожиданиям публики. И еще тьма, в которой Дон Жуан плел свои сети. Ночная тьма и небольшие серенады. Скорее всего, да Понте так и не написал текст для одной из них. Он слишком долго над ней работал. Неужели нужно несколько дней для того, чтобы написать десять строчек?

Наконец-то прекрасная незнакомка решилась сделать глоток вина. «За ваше здоровье, синьорина в синем жилете! Я с радостью пригласил бы сюда Луиджи, чтобы он успокоил вас, спев вам серенаду. Может, это не такая уж и плохая мысль. Тогда бы наш Дон Жуан нашел в конце концов хотя бы одну женщину, которая бы восхищалась его пением. Она бы не позвала отца или жениха и не вытащила бы кинжал. Синьор Джакомо намекнул на что-то. Подал идею, как можно было бы исправить недостатки оперы», — подумал Моцарт. На днях он, Вольфганг Амадеус Моцарт, навестит Казанову, чтобы позаимствовать его идеи. Может, тогда ему не придется ломать голову над женскими ролями. Может быть.

Сложнее всего был финал! Как сделать его более серьезным, трагичным, но в то же время не слишком тяжелым? В конце концов Дон Жуан спускается в преисподнюю, а отец донны Анны появляется из царства мертвых, чтобы лично отвести туда этого развратника! Никто не воспримет такую сцену всерьез. Однако из нее нельзя сделать фарс, иначе все станут потешаться над оперой. Нужно соединить строгость и насмешку, чтобы зрители испугались при виде смерти, преисподней, но в то же время поняли, что можно веселиться даже перед вратами ада!

Очень хорошо, Моцарт, удачная фраза: «Веселиться перед вратами ада!» Однако да Понте не сможет использовать ее. В лучшем случае он заставит Дон Жуана плясать. Лоренцо понимал все слишком буквально! Как тяжело иметь дело с такими людьми, которые все понимают буквально! Иоганн Батист, дворянин из Зонненберга, был истинным виртуозом в этом искусстве. К сожалению, со временем он испортил и сестру своей сухой, прямолинейной натурой. Раньше, когда они еще жили в Зальцбурге, Мария Анна была настоящей проказницей. Даже несмотря на пристрастие к редису сестра была веселой и взбалмошной девчонкой, особенно когда одевалась во все зеленое. Например, если на ней был ее зеленый жилет с парчовыми лентами. Тогда она могла бы подшутить даже над тремя львами.

Наверное, пришло время немного позаботиться о синьорине. Так, как это сделала бы его сестра, если бы увидела его одного за картами. Моцарт раскладывал пасьянсы, чтобы успокоиться. С той же целью он играл на бильярде. Некоторые горячились во время игры, но только не Моцарт. Маэстро успокаивался, играя в такие игры.

«Не хотели бы вы ветчины и редиса?» — Господи, он не мог задать синьорине такой вопрос. Тогда девушка подумает, что он не в себе. Хотя для него было важно оставаться немного не в себе, ради музыки. Но что же следовало сказать, чтобы не напугать девушку еще больше?

Когда Анна Мария посмотрела в его сторону, он поднял свой бокал и улыбнулся.

— Ваше здоровье, сударыня!

Теперь она призадумалась, стоит ли ей ответить. Да, она подняла свой бокал и тоже выпила за его здоровье, не произнося ни слова, то есть это было пол-ответа, немой ответ, ответ без слов. В общей сумме это составляло тринадцать дукатов.

— Сударыня, меня зовут Траутман. Я работаю писарем и переписчиком нот в нашем театре. Сейчас у меня много работы. Поэтому я рад, когда мне хотя бы ночью удается найти покой.

Графиня снова задумалась, стоит ли ей отвечать. О Господи, нужно было хотя бы что-то сказать, услышав это диминуэндо.[5]

— Неужели так много приходится переписывать?

— Я с радостью расскажу вам об этом, сударыня. Вы не позволите мне пересесть за ваш столик? Так мне будет легче — не придется повышать голос.

Она улыбнулась. Она в первый раз улыбнулась! Ей понравилось, что он сказал «не придется повышать голос». Девушке в синем жилете, которая теперь казалась более приветливой, понравилось выражение «повышать голос». Оно понравилось бы и сестре в зеленом жилете. Однако не стоило их путать. Нет, не стоило этого делать. Он и так уже выпил два или три лишних бокала. Моцарт поднялся, взял свой бокал и сел за ее столик.

— Рад знакомству, — сказал он и снова улыбнулся. — Как бы то ни было, вы улыбаетесь, и я очень рад этому. Когда вы зашли сюда, я подумал, что за вами гонятся черти. У вас был такой испуганный вид! С вами что-то произошло?

— Нет, но я очень благодарна вам за то, что вы беспокоитесь обо мне. Люди нечасто заботятся о ближнем. Но ничего не произошло, я просто немного заблудилась.

— Может, я смогу вам помочь? Я знаю город как свои пять пальцев, каждый его уголок.

— Посмотрим. Вы хотели рассказать мне о вашей работе писаря и переписчика нот.

— Да, дорогая Мария Анна. Простите, что это я говорю? Вы напоминаете мне мою сестру, скорее, ваш синий жилет напоминает мне о ней. Только у нее он зеленый. Разве это не странно?

— Конечно, тем более что вы не знаете, как меня зовут.

— А как вас зовут?

— Меня зовут…

— Нет, не может быть! Неужели вас зовут. Мария Анна?

— Не совсем! Меня зовут Анна Мария!

— Анна Мария?

— Да, именно!

— О Господи, вы меня совсем запутали. «Представь, — скажу я сестре, кстати, она замужем и живет в другом городе. — Представь, в Праге я познакомился с копией твоего зеленого жилета». Только, пожалуйста, не говорите, что у вас есть брат, который тоже носит серый сюртук, как и я!

— Не беспокойтесь, у меня три брата и сестра. Кстати, она тоже замужем и живет в другом городе.

— Ваши родители живы?

— Моя мать умерла уже давно, а отец умер несколько дней тому назад.

— Мои искренние соболезнования, сударыня! Надеюсь, что вы поверите в мою искренность, особенно если я вам скажу, что мой отец умер несколько месяцев тому назад. Тогда, как я полагаю, вы живете со своими братьями?

— Нет, они уже давно уехали. Я живу одна. Я служу камеристкой у молодой графини Пахта.

— А, мое почтение! Теперь я понимаю. Но как же вы попали сюда?

— Графиня живет наверху, в монастыре в Градчанах. Спускаясь оттуда, я заблудилась в темных переулках.

— Вы сбились с пути?

— Да, немного. Вы правы; Я сбилась с пути.

— Ну конечно! И этот путь привел вас в винный погребок, к Траутману, переписчику нот!

— Вы хотели рассказать об этом!

— Вы услышите обо всем, о чем только пожелаете! Только ответьте на один вопрос: вы любите ветчину? Я хотел бы заказать ветчины и пучок редиса. Можно предложить вам такую незатейливую трапезу?

Вот она снова рассмеялась. Как она смеялась! Она действительно умела смеяться! Моцарт сделал заказ и попросил принести еще два бокала вина. Он придвинул стул поближе к столу и спрятал карты в карман. Девушка очень сильно напоминала Марию Анну. Это было прекрасно!

«Меня зовут Траутман, мое почтение» — такая роль была близка к действительности, но в то же время и далека от нее. Она давала ему свободу и заставляла все время помнить о том, кто он на самом деле. При этом было достаточно возможностей поговорить о музыке, об опере и о композиторе, великом маэстро! Камеристки любили такие истории. Им казалось, что мир театра — нечто особенное. Хорошо, он придумает для нее красивую сказку, расскажет о снах Дон Жуана. Когда они вдоволь намечтаются, Моцарт выведет ее на знакомый путь, подальше от чертей, гнавшихся за ней, или от их окриков.

Глава 5

Поздним вечером Лоренцо да Понте вышел из театра. Он слишком долго ухаживал за Терезой Сапорити. После репетиции он последовал за ней в костюмерную. Лоренцо сделал ей несколько комплиментов, произнес пару милых фраз, но она отстранилась от него со своим невыносимым высокомерием. Тереза ядовито заметила, что ему следовало придумать для нее нечто настолько же прекрасное, как он написал для Церлины. Да Понте в который раз пообещал сочинить для нее что-нибудь еще. Нечто миленькое, небольшое, но особенное, что привлекло бы внимание публики.

Однако и это обещание не продвинуло ухаживаний Лоренцо ни на йоту. Нет, Тереза не позволила ни прикоснуться к ней, ни помочь надеть платье. Она дала ему понять, что хочет сперва посмотреть, выполнит ли он свои обещания. На прощание да Понте было позволено поцеловать ей руку. И он удалился с низким поклоном. Он, Лоренцо да Понте, которому в Вене поклонницы присылали письма, умоляя о ночи любви!

Да Понте снова был одинок. Одинок в Праге, которая изо дня в день становилась все более холодной! Постепенно он возненавидел этот город. Пусть даже здесь жили самые лучшие музыканты во всем мире! И для этого города он написал текст оперы опер! Некая темная сила не давала тексту раскрыться во всей красе, чтобы он расцвел и очаровал каждого. Образ Дон Жуана — это его портрет. Лоренцо изобразил свое неспокойное вожделение, желание обладать всеми женщинами, независимо от их сословия, потому что именно в этом и заключалось искусство обольщения. Не думать о сословии и происхождении и побеждать каждую одним мановением руки, ни в чем не сомневаясь. В его Дон Жуане было нечто дикое, решительное. Он не строил планов и говорил мало, но зато умел действовать. Если же ничто не помогало, он прибегал к силе.

Луиджи ничем не походил на Дон Жуана. Верно, выбор этого актера был главной ошибкой. Он прекрасно пел, но в нем не было необходимой жесткости. Луиджи был скорее робок. Очевидно, что этот актер слишком молод для такой роли. Кроме того, ему недоставало мужественного взгляда, хватки, темперамента! Едва ли можно было поверить в то, что такой мужчина мог произвести насилие над Терезой Сапорити. Она дала бы ему пару пощечин — и он скрылся бы, забыв о своей доблести! Тереза прекрасно знала об этом. Она это осознавала и поэтому на сцене командовала послушным Луиджи, словно кастрированным псом, который боялся даже пометить стену без ее разрешения! Она была главной во всех сценах, а он на ее фоне выглядел довольно жалко, едва выдыхая свои арии!

Может быть, именно эти отношения были причиной всех неудач? Во всем виновата женщина. Будучи слишком сильной, Тереза никому не позволяла командовать собой, так что все старались не попадаться ей на глаза. Даже Моцарт делал все возможное, чтобы не слишком часто встречаться с нею. Однако он, Лоренцо да Понте, хотя бы попытался изменить ее, ведь он понял, что из оперы ничего не выйдет, если Тереза Сапорити будет вертеть слабым Луиджи по своему усмотрению. Да Понте пообещал певцу еще одну серенаду и пару милых фраз. Лоренцо нужно поскорее найти нужные слова, потому что Моцарт каждый день напоминал ему об этом.

В Вене ему понадобился бы всего один час для выполнения этой задачи. Очаровательная девушка шестнадцати лет принесла бы ему вино, шоколад и табак. Это милое юное создание с медовыми устами и нежным сердцем подарило бы ему всю свою преданность! Как же мог он работать здесь без подобного вдохновения?

Как можно работать, если по ночам тело томилось по женской ласке?

Да Понте вздрагивал, стоило ему только вспомнить о своем холодном гостиничном номере. Многие иностранцы запросто решали такие проблемы: они открывали окно своей комнаты и высовывались как можно дальше. Когда мимо окна проходила какая-нибудь красотка, они подзывали ее. Если девушка оборачивалась, дело считалось решенным. Лоренцо не составило бы труда поступить точно так же, однако в его случае это было невозможно, потому что Констанция сразу бы все увидела. Особенно теперь, когда она умирала от скуки в своей одинокой обители, как раз на другой стороне улицы. Напротив его окон. Они могли переговариваться через улицу, часто болтали по нескольку минут, но да Понте приходилось тщательно следить за своими словами, потому что Констанция только и думала о том, как бы что-нибудь из него выудить. Она приглашала к себе весь свет и внимательно всех выслушивала. Констанция была умом Моцарта и заботилась о каждой мелочи. Все планировала, просчитывала и никогда ничего не упускала из виду. Как бы она посмеялась, если бы увидела его, Лоренцо да Понте, зазывающего к себе красотку подобно изголодавшемуся попрошайке. Констанция подняла бы на смех Лоренцо да Понте, которому в Праге, к сожалению, не так хорошо, как его Дон Жуану. Последний приглашал к себе в замок за один вечер десять, а то и двадцать девушек и женщин!

Открыть окно не представлялось возможным, поэтому оставался только один выход. Следовало сесть в кафе и ждать, пока не подойдут особенно назойливые девки. Приходилось покупать им напитки, пить с ними. В конце концов, им нужны были только деньги. Лоренцо и раньше имел с ними дело. Можно было пойти в публичный дом. Однако уже один вопрос хозяйки, кого бы ему хотелось — девушку или женщину, выводил его из себя и портил настроение. Ведь вся прелесть была как раз в том, чтобы узнать, с кем имеешь дело и какое оружие приведет к успеху.

Значит, это тоже не подходит! Ему оставалось разве что встать под окном, где могла жить красавица, и спеть серенаду под звездным небом здесь, в ночной и холодной Праге. «Подойди к окну, подойди, душа моя, и избавь меня от боли… Подойди же к окну, любимая, иначе я умру… Ах, какие у тебя сладкие уста и нежное сердце…» Черт побери, он начинал все путать! Обладательница сладких уст и нежного сердца была сейчас не здесь, а в Вене! Лоренцо докатился до того, что пел серенады девушке, которой не было в Праге! Хотя это была простая серенада, но… О Господи, ее можно использовать! Не так уж и плохо звучали эти строки. Может, эта серенада поможет ему хотя бы вспомнить о милом создании из Вены!

Он запишет серенаду позже, когда вернется в номер. Нужно будет еще немного поработать — «сладкие… нежное… подойди к окну… подойди, любимая». Мысли Лоренцо блуждали от окна к окну. Хотя они и не избавили его от боли, но, по крайней мере, подарили ему приемлемый, простенький текст! Не хватало только настоящей красавицы, которая смогла бы напевать его, в то же время балуя да Понте вином, табаком и шоколадом. А затем и своей лаской.

Та юная девушка, которую он видел, Иоанна, подошла бы да Понте. Он сделал ей вполне определенное предложение, оставалось только ждать, что будет дальше. Может, ничего из этого и не выйдет. Тогда предложение придется повторить. Она должна прийти к нему, в его комнату. Только в привычной обстановке Лоренцо почувствует, что она рядом с ним. Здесь, на пражских улицах или в каком-то укромном уголке, такое чувство не появится. Некоторые иностранцы снимали квартиру и приглашали на пару часов горничных, однако в этом случае следовало быть предельно осторожным, ведь порой с девушкой приходил ее «жених» — какой-нибудь неотесанный мужлан, специально содержавший нескольких девиц и посылавший их как приманку. Он не оставлял иностранца в покое, пока не обирал до нитки.

Но Иоанна была совсем не такой. Лоренцо сразу понял, что она иного рода. Девушка еще одинока, беззащитна, но при этом юна и горда. Такая девушка только и ждала своего первооткрывателя! Ах, если бы Лоренцо мог сейчас взглянуть на нее, прикоснуться к ней! «Приди, любимая!» — да Понте нашел бы нужные слова. Он превратил ее медоточивые уста в сладкие. Может, здесь следовало именно так расставить акценты. Иоанна не выходила у него из головы. Да Понте видел ее перед собой во всех подробностях. Подол ее платья… Нужно было всего лишь протянуть руку, чтобы приподнять его…

Лоренцо да Понте достал из кармана своего плаща белую шелковую перчатку и вдохнул запах пудры, становившийся все слабее. На мгновение у него промелькнула мысль явиться под каким-нибудь предлогом во дворец графа Пахты, чтобы увидеться с Иоанной. Но было слишком поздно. Скорее всего, Казанова уже спал и покои дворца с высокими сводами погрузились во тьму.

Еще некоторое время да Понте побродил вдоль стен дворца графа Пахты, пока усталость не победила. Нет, Лоренцо не хотел больше пить. От спиртного только портилось настроение и возрастало вожделение. «Подойди к окну, любимая, подойди и избавь меня от страданий…» — да, он нашел нужные слова. Ужасная нужда породила в нем, Лоренцо да Понте, эти слова. Он же стоял сейчас под стенами графского дворца, как слуга своего Дон Жуана, как беспомощный, безобидный бродяга, ожидавший куска хлеба со стола своего господина.

Глава 6

Паоло ждал, когда уйдет да Понте. Все это время он следил за Лоренцо, но никак не мог понять, что тот делает. Почему да Понте так беспокойно бродил по переулкам ночного города? То казалось, что он спешит на встречу, но вдруг он снова разворачивался перед кафе, словно внезапно передумал. Да Понте бесцельно метался по городу то в одну, то в другую сторону, мчался, будто за ним гнались тысячи чертей. Почему он никуда не заходил? И что привело его в самые мерзкие и опасные кварталы, куда дворяне никогда не ходили без сопровождения? И совсем не понятно, почему господин да Понте в конце концов пришел именно ко дворцу и без устали ходил взад и вперед под его стенами. Казалось, он ждал, что к нему кто-то выйдет.

Кого мог ждать да Понте? Видимо, кто-то его особенно заинтересовал: он очень долго стоял под стенами дворца и время от времени бросал взгляд на темные окна. Однако во дворце он был знаком только с синьором Джакомо, Иоанной и Паоло. Не могло быть и речи о том, что он ждал синьора Джакомо. Да Понте не было никакого дела и до него, Паоло. Значит, оставалась Иоанна. Неужели ему понравилась Иоанна? Неужели он хотел поговорить с ней?

Одна мысль об этих отношениях привела Паоло в ужас. Отвратительно, если Иоанна и да Понте были вместе. Паоло был решительно против этого. Возмутительно, что какой-то заезжий дворянин, собиравшийся вскоре уехать, ухаживал за такой юной девушкой, как Иоанна. Было неприятно и мерзко даже представить, как да Понте станет завлекать и очаровывать ее обещаниями и, может быть, ублажать подарками! Пара сережек, небольшое кольцо — такое понравилось бы Иоанне. В конце концов, она сдастся. Наверное, ей польстило бы, что за ней ухаживает такой известный человек!

Но нет, как он мог подумать такое об Иоанне? Она не похожа на остальных служанок, ублажавших иностранцев и выставлявших их подарки на всеобщее обозрение! Конечно, ухаживания синьора да Понте ее обеспокоят. Иоанна станет думать об этом, долго размышлять. Но да Понте не достигнет цели! Ведь Иоанна не одинока. За нее есть кому заступиться. У Иоанны уже давно есть возлюбленный. Он всегда был рядом с ней, он защитит ее. Если надо, он даст понять господину да Понте, что того ожидает, вздумай этот волокита приблизиться к Иоанне!

Этим смелым молодым парнем был он, Паоло. У него достаточно сил и ума, чтобы защитить Иоанну. Он подходил ей больше, чем какой-то заезжий либреттист, пусть даже тот работал при дворе самого кайзера. Синьор Джакомо правильно все понял и назвал вещи своими именами: Паоло должен быть с Иоанной. Синьор Джакомо оценил ситуацию с первого взгляда. Он предсказал их отношения, распознал и благословил. Да, синьор Джакомо поддержит его. Казанова, как и Паоло, не любил да Понте, хотя и был с Лоренцо любезен, тщательно скрывая свои истинные чувства. Глубоко в душе синьора Джакомо таилась та же ненависть, которая сейчас переполняла Паоло. Эта ненависть объединяла их — они вместе укажут да Понте, где его место!

Пробираясь под темными сводами дворца, Паоло никак не мог совладать с гневом и беспокойством. Проходя мимо комнаты Иоанны, он на миг остановился и прислушался. Нет, ничего не было слышно. Она спала и даже не думала о том, чтобы поверить обещаниям итого пьяницы! Паоло бесшумно прокрался дальше, зашел в свою комнату и разделся. Он и Иоанна должны быть вместе, они созданы друг для друга… Всё верно, но он, Паоло, еще не созрел для того, чтобы подступиться к ней. Проще всего было бы ухаживать с помощью музыки. Он взял бы свою валторну и заставил бы инструмент петь так, что эта музыка, наверное, усмирила бы самых диких животных.

Паоло сыграл бы отрывок «La ci darem la mano…», потому что в нем он нашел способность любить, беспокойство и еще не ясное предчувствие счастья. В «La ci darem…» было скрыто едва заметное биение сердца, дрожь и нетерпение. И снова в его голове, словно по волшебству, заиграла музыка «La ci dareni…». Он никак не мог выбросить ее из головы.

Нет, о сне можно забыть. Перед глазами Паоло явился образ Иоанны, будто навеянный музыкой. Образ Иоанны, хотя она сама совсем рядом. Паоло подошел к окну, но звуки не исчезали. Никак не исчезали. Они продолжали кружиться вокруг него, словно хотели заставить двигаться, пуститься в пляс. Или помогали ему приблизиться к заветной цели.

«La ci darem…» — наконец Паоло не выдержал и поддался магии звуков. Он вышел из комнаты, прошел по длинному коридору и снова остановился у двери в комнату Иоанны. Паоло еще раз прислушался, но так ничего и не услышал. Она спала. Под звуки «La ci darem…» Паоло медленно взялся за дверную ручку и почти беззвучно вошел в комнату. Иоанна лежала в постели, повернувшись спиной к двери. Да, она спала. Ей не было никакого дела до господина да Понте. Она о нем даже не вспоминала. Девушка лежала, свернувшись клубочком, словно заснула еще несколько часов назад…

Иоанна насторожилась. Она вернулась совсем недавно, после того как провела Анну Марию в монастырь. Как же долго ей пришлось ждать графиню, завернувшись в ее тяжелое черное платье! Сидеть неподвижно в скупо освещенной церквушке перед иконами! Иоанна очень переживала и упрекала себя за то, что отпустила графиню одну. Она без устали молилась, перебирая четки, и давно уже уверилась в том, что с графиней что-то произошло.

Анна Мария вернулась спустя несколько часов. Она едва переводила дух и ничего не объяснила, только призналась, что заблудилась. Графиня вскользь упомянула какой-то винный погребок на берегу Влтавы и переписчика нот, с которым она говорила о том, как же тяжело расшифровывать ноты господина Моцарта. Скорее всего, Анна Мария все это придумала, чтобы немного успокоить Иоанну. Что бы она делала, если бы ее госпожа не вернулась? Кто бы мог ей помочь? Неужели Иоанне пришлось бы признаться, что она согласилась на игру, на которую ей не стоило соглашаться?

Было поздно, очень поздно, когда Иоанна вернулась во дворец. Она быстро разделась в темноте и легла в постель, однако так и не смогла заснуть. Девушке никак не удавалось забыть о пережитых волнениях.

Затем она услышала шаги у двери! Неужели кто-то заметил, что она так поздно вернулась? Или, может, кто-то хотел убедиться в том, что она уже пришла и спит у себя в комнате? Кто бы это мог быть? Кто крался босиком по каменному полу? Лучше всего притвориться спящей. Да, так будет лучше. Но шаги не стихали. Осторожно и решительно они приближались Прямо к ее постели! О Мадонна! За одну ночь испытать столько страха! Нужно было отвернуться, расслабиться и попытаться дышать медленно и спокойно!

Этот кто-то немного приподнял ее одеяло. Иоанна почувствовала, как рядом с ней легло теплое, мягкое и гибкое тело, прижалось к ее спине, очень медленно повторяя каждый ее изгиб. Прикосновения были приятными и успокаивали. Казалось, будто огромная птица окутала Иоанну своими крыльями. Тело девушки расслабилось само по себе, и она немного приоткрыла губы. Иоанне показалось, что она стала учащенно дышать. Но, наверно, это было только игрой ее воображения. Все-таки она старалась не менять положения своего тела, пока чья-то рука постепенно не передвинулась на ее живот и не погладила его снизу вверх. Иоанна почувствовала на шее чужое дыхание, а чей-то язык медленно повторил ее изгиб. Иоанна невольно сама облизнула губы, как будто что-то вынуждало ее повторять движения незнакомца.

Он поцеловал ее. Да, он начал покрывать ее шею поцелуями, которые становились все настойчивее. Когда Иоанна снова почувствовала на животе его руку, гладившую ее снизу вверх, она поняла, что это Паоло. Скромный, молчаливый Паоло, который никогда бы не осмелился даже заговорить о том, что он сейчас делал. Эта уверенность так ее успокоила, что девушка полностью расслабилась. Иоанна учащенно задышала и медленно повернулась к Паоло. Их уста слились в поцелуе. Оба были поражены тем, какие мягкие губы они целовали. Они ловили губы друг друга, словно рыбы, хватающие ртом воздух. В конце концов их уста снова слились в поцелуе, так что их уже было не отделить друг от друга. Два чужих тела наконец-то стали одним целым.

Да, теперь они двигались одновременно. Иоанна чувствовала на спине руки Паоло. Он медленно лег на нее. Ей показалось, что он так же легок и прекрасен, как и его музыка. Как прозвучавшая сегодня после обеда серенада, которую Паоло подслушал в театре господина Моцарта. Видимо, эта музыка до сих пор звучала у Паоло в душе. Это беспокойство, дрожь… Да, это музыка.

Иоанна дышала слишком часто, выбиваясь из такта. Нужно было дышать медленнее, еще медленнее. Наконец она нашла нужный ритм. Какие там были слова? «La ci darem… — да, кажется, так: La… ci, la… ci andiam. andiam… mio bene, andiam… andiam… mio bene…»

Несколько секунд они лежали неподвижно. Затем Паоло, не сказав ни слова, ушел. Его шаги удалялись, затихали в коридоре. Потом щелкнула дверь. Когда девушка поправила одеяло и закуталась в него, словно оно могло ее защитить, ей стало казаться, что это был всего лишь порыв ветра, ворвавшийся в комнату.

Глава 7

Ближе к вечеру Констанция вышла на улицу в сопровождении неразговорчивой горничной. Она решила пройтись от гостиницы до театра по короткому пути. Это заняло всего несколько минут. Ей хотелось удивить супруга и забрать его с репетиции, однако Моцарта уже не было. Да Понте сообщил Констанции, что сегодня маэстро ушел из театра раньше, чем обычно. Лоренцо, конечно, не смог удержаться от колкого замечания.

Никто не дал ей вразумительного объяснения. Моцарт снова исчез. Он уже несколько раз исчезал здесь, в Праге, не сказав ни единого слова и не оставив записки. Констанция разочарованно отправилась назад. Это разочарование пагубно отразилось на ее состоянии — под арками рынка ей стало плохо. Горничная подхватила ее и завела в комнату. Хозяин гостиницы позвал доктора. Констанции пришлось выслушать, как неразумно она поступила и как это опасно — в ее положении отправляться в такой дальний путь. Да, снова начались кровотечения, эти ужасные кровотечения. Она прилегла и лежала неподвижно до наступления ночи. Ей так и не удалось заснуть, хотя Констанция совсем выбилась из сил.

Однако Моцарту не следует об этом знать. Ни в коем случае. Констанция не хотела, чтобы он беспокоился. Она старалась приносить ему только радость. Где же он был? Чаще всего — так же он поступал и в Вене — Моцарт прятался в какой-то дыре, играл на бильярде, раскладывал пасьянсы и наслаждался тем, что его никто не узнаёт. Да, Констанция прекрасно понимала, почему Моцарт любил сыграть на бильярде и не отказывался при случае раскинуть карты. Это было необходимо, потому что во время игры он мог одновременно думать об очень многих вещах. Сразу о нескольких. Именно таким был ее муж: он думал обо всем и сразу. Наверное, у Вольфганга было самое оригинальное мышление, какое она когда-либо встречала. И никто лучше Констанции не знал, Что происходило в его голове.

Моцарт мог играть на бильярде, когда у него рождалась музыка. Он начинал напевать ее про себя, и эти мелодия брала верх над бильярдом, над стуком шаров. Раздавался довольно приятный звук, когда сталкивались шары: тук-тук. Однако неизменно побеждала музыка. Тук-тук — и Моцарт снова насвистывал мелодию, но уже совсем другую. Он изменял ее и думал о новой, давно позабыв о паре уставших нот.

Все вперемешку, ничего не разберешь. Именно поэтому жить с Моцартом было интересно. Каждый день был не похож на предыдущий. Но порой на пару минут или даже на целый час восстанавливался порядок, такой же, как в его произведениях. Там ноты выстраивались в ряд, с радостью подчиняясь божественной гармонии, — и все растворялось в этой музыке!

Нет, Моцарт никогда ни на что не жаловался. Она любила мужа и за то, что он был одним из немногих, кто никогда не жаловался, не рассчитывал на чье-либо снисхождение, не сетовал на свою судьбу и не роптал на Бога. На Бога, одарившего его талантом, но покинувшего на произвол судьбы. Ведь Моцарт, который еще в детстве достиг невероятного успеха, слетел вниз, в окрестности Вены, где они не могли позволить себе даже нанять слуг.

Несмотря на все это, несмотря на такое сокрушительное падение, Моцарт никогда не жаловался. Он до сих пор производил на Констанцию впечатление человека, не подвластного житейским бурям. Хотя все знали, что он по уши погряз в долгах, Моцарт Никогда не говорил с Констанцией о деньгах и делал вид, что все эти неприятности — всего лишь мимолетное явление. Что небо нахмурилось на мгновение и вскоре снова прояснится, станет лазурно-голубым.

Поэтому Констанция часто подумывала о том, что Моцарт бросает вызов Богу. Она еще никому об этом не говорила, однако втайне верила, что ее мужу важно было вступить в битву со своим Богом, о котором он никогда не говорил. В тайную, никому неведомую битву за то, чтобы, несмотря на все неудачи, а может, именно благодаря им написать прекраснейшую музыку.

Многое оставалось неясным. Констанция не могла ни с кем об этом поговорить, хотя мысленно постоянно возвращалась к этой теме. Моцарт хвалил ее за ясный ум. Констанция следила за деньгами, домашним хозяйством и ребенком. В этом-то она разбиралась. Иногда ей казалось, что она понимает, что происходит с Моцартом: он старался не пускать тревогу в свое сердце. Сердце должно быть свободным, иногда даже от музыки. Например, во время бильярда или пасьянса.

Господин да Понте давно вернулся в свою комнату. Констанция заметила, что свет в его окне загорелся, а затем погас. Лоренцо вовсе не походил на ее супруга. Этот тип пресмыкался перед всеми и думал только о собственной выгоде. Он все время плел интриги, дожидаясь удобного момента. Но у него всегда что-то не ладилось! Никак не выходило!

Моцарт был по уши влюблен в свое творчество. Из за этой влюбленности он был немного озорным и капризным. Пытался отгородиться от других, держать всех на расстоянии, чтобы никто не говорил с ним о его музыке!

Должно быть, теперь, когда он работал над оперой, внутренняя борьба обострилась. Композитор все поставил на эту оперу! Если Моцарт проиграет, им придется уехать в Англию. Навсегда покинуть Вену. Детей они с собой не возьмут, ни маленького Карла, ни девочку, которую родит Констанция. Да, она была уверена, что будет девочка. Они назовут ее Марией Анной, потому что Моцарт очень любил свою сестру. Констанция давно приняла решение, что именно так будут звать будущего ребенка, хотя еще ни слова не сказала об этом мужу. Когда она сообщит об этом Вольфгангу, он рассмеется, как будто именно ему в голову пришла такая хорошая идея. Хотя эта идея никогда не пришла бы ему в голову, сколько бы он ни говорил, что она «витала в воздухе».

Моцарт особенно ценил мысли, витавшие в воздухе. Ему редко удавалось до них додуматься. Порой Моцарт говорил так об удачном тексте либреттиста: его слова питали в воздухе и шутя складывались в либретто.

Сейчас было не до шуток, пусть даже Моцарт и вставал каждое утро с мыслью, что ему нечего бояться. Но Констанция все сильнее о нем беспокоилась. Ей было неясно, как ее мужу удается держать себя в руках. Она знала, что его работа так и не сдвинулась с мертвой точки. Целыми днями шли утомительные репетиции. Местами ему не нравился текст. Среди всей этой неразберихи и беспокойства Моцарта тревожили мрачные Мысли о смерти отца, о долгах, о Вене и ее предместье. О далекой Англии и скором рождении ребенка.

Как ни в чем не бывало, Моцарт по утрам вставал, Целовал ее, насвистывая и напевая что-то про себя. Затем он выпивал чашку кофе. Еще две чашки. Садился у окна и смотрел на окна Лоренцо да Понте. Создавалось впечатление, будто у Вольфганга уйма времени. Он пил вместе с ней шоколад до тех пор, пока не замечал, что да Понте уже встал. Моцарт спешил к Лоренцо, потому что все это время только и думал о том, как бы обсудить с ним одну идею.

Наконец-то Моцарт вернулся. Наконец-то. Нужно закрыть глаза! Его туфли громко стучали по полу. Ах, он снял их еще у порога! Затем очень медленно подошел к окну. Моцарт устал, но никогда ей в этом не признался бы, даже если бы Констанция его об этом спросила! Моцарт почесался. Остановился у окна и почесался. Да, ему не нравилась эта белая рубаха. Он сдернул ее одним движением, в то же время другой рукой снимая штаны… Вот и штаны упали на пол — стук.

Неужели он стоял у окна полностью раздетым? Зачем? Зачем стоять у окна? Нужно о чем-то подумать? Констанции хотелось взглянуть на него, нагого, у окна. Моцарт переступал с ноги на ногу, из-за чего половицы слегка поскрипывали.

Господи, почему же он не ложился? С чего бы это ему понадобилось стоять у окна посреди ночи? Констанция приоткрыла правый глаз и убедилась, что Моцарт действительно по-прежнему у окна. Совершенно голый. Облокотившись обеими руками на подоконник, композитор всматривался в темноту. В опустевшие, темные и безмолвные улицы. С чего бы это?

Констанции очень хотелось выпрыгнуть из постели и обнять его. Но казалось, ему нужна еще пара минут, чтобы прийти в себя. Его одежда неприятно пахла. Кон станция чувствовала этот запах, лежа в кровати. Моцарт не отходил от окна, словно застыл на месте.

Неприятный запах доносился до постели. Моцарт не мог пошевелиться. Он боялся. Да, это был именно страх. Он накрыл Вольфганга темным потоком. Наверное, он думал только о том, как бы спастись. Бежать на свободу. Да, свобода была только там, за окном. Может, в загородном доме Йозефины Душек. Там у него появится возможность спокойно творить. Но там была эта Йозефа, интриганка и очень опасная особа. Констанция могла поспорить, что Йозефа все отдала бы, чтобы сблизиться с Моцартом.

Сблизиться? Действительно сблизиться? Неужели Йозефа отдала бы все, чтобы сблизиться с ним? Что означало — сблизиться? Что бы это могло означать? Моцарт ни во что не ставил такие отношения. Особенно сейчас. Нет, только не сейчас, только не сейчас! Такая женщина, как Йозефа, могла бы ему понравиться, но не в эти дни. Сейчас важнее всего было закончить шедевр всей своей жизни. Именно над ним работал Моцарт наперекор своему немилосердному Богу!

Констанция была слишком подозрительной и малодушной, если думала, что ее муж может сблизиться с Йозефой. Между ними едва ли могли сложиться подобные отношения. Йозефа скорее мешала бы работе. Да, Констанция не имела ничего против того, чтобы Иояьфганг стоял у окна и думал. Моцарт мог стоять голым у окна и размышлять о том, как бы убедить свою супругу. Как бы объяснить ей, что ему необходимо уехать из города. К виноградникам. В увеселительный, Нет, загородный домик Йозефы.

Разве Констанция не для того приехала с Моцартом в Прагу, чтобы помочь ему? Чтобы поддержать мужа?

Она приехала именно по этой причине. И пусть да Понте думает, будто Констанция шпионит за Моцартом. Она с легкостью сможет доказать обратное, позабыв о своих опасениях и страхах. Например, Констанция отпустит мужа по собственной воле. Да, именно по собственной воле отпустит его в увеселительный домик этой хищницы!

Констанция улыбнулась, словно была довольна результатом своих размышлений. Она открыла глаза и вперила взгляд в спину Моцарта. Он по-прежнему стоял голым у окна и всматривался в темноту. Только когда он обернулся, супруга притворилась спящей. Он на ощупь направился к постели: топ-топ-топ. Наткнулся на край кровати и лег. Тихо вздохнул, повернулся к ней и едва заметно поцеловал. Совсем слегка. «Спокойной ночи!» Констанция тоже повторила его жест: «Спокойной ночи!»