Ночь ночей. Легенда БЕНАПах

XIII Разница температур

Боя-то ведь так и не было — одни метания, беготня, ошибки, видимость преступлений и… сомнительное моралите. А у всей этой кутерьмы был все-таки свой смысл. Виноватыми и подмоченными считали себя почти все, кроме наглецов и дураков. Эти обычно считают виноватыми других. А тут взводному лучше было бы вспомнить капитана Ниточкина, одного из тех, кого почти никогда не вспоминают: тишайшего преподавателя топографии в военном училище на северной окраине Симбирска, переименованного в результате вселенского недоразумения в угрожающий холодом семейный город. Без таких людей, мы имеем в виду, конечно, капитана Ниточкина, не было бы коренной России и ее сути… Но об этом пусть другие, а мы о самом капитане…

Зима сорок первого — сорок второго годов выдалась лютая — они почему-то всегда у нас «выдаются», трудно понять только кем и кому?.. А в Симбирске морозы стояли яростные и с ветерком. Кормили курсантов все хуже и хуже, топить не топили, а поддерживали некую молочность батарей — с температурой молока, только что вынутого из ледникового погреба, чтобы только трубы и батареи не полопались. А они полопались, подлые!.. Надышать, даже батальоном полного состава, не удавалось — в казармах минус три — минус четыре, на стенах и на высоченных потолках устойчивый слой сверкающего инея, который уже ни при каких колебаниях температуры не оттаивал, и по нему (изумрудному!) можно было пальцем писать какие угодно слова, что курсанты и делали, чуть согреваясь сами и чуть-чуть обогревая разными речениями и именами своих старшин.

Класс топографии был единственным помещением во всем армейском дореволюционном строении, где было тепло. Какая-то заветная труба, доставляющая калории неведомому кумиру, случайно пролегла через это небольшое классное помещение… Действительно, тепло было еще только в столовой (но сквозняки там гуляли такие, что их можно было без преувеличений именовать тайфунами). А вот в классе топографии… На всю комнату огромный «ящик с песком» — узнаваемый макет строений и рельефа местности, идущей на север от города на Волге. Очень ладный макет городка самого училища и ближайших окрестностей, дороги, линии связи, лесной массив, крутой обрывистый берег реки. Даже маленький домик лесника… Курсанты располагались на скамейках вокруг ящика, не теряя ни секунды, по-кошачьи блаженно прикрывали глаза, согревались и тут же засыпали. Ни голос капитана, размеренный и вкрадчивый, ни отсутствие спинки у скамеек, ни угроза дисциплинарных взысканий не были помехой этому блаженству. Спать научились в любой обстановке, в любом положении: сидя, не облокачиваясь (пожалуйста!), подложив обе ладони под колени — получалась устойчивая трапеция, если еще научиться не закрывать при этом глаза, а мастера умели вытаращить их на преподавателя… И спи, пока подсознанием не услышишь собственную фамилию. Тут кричи, как оглашенный: «Й-й-а-а!» — и вскакивай. Дальше действуй по обстоятельствам — страдающие бессонницей, может быть, что-нибудь подскажут. А в крайнем случае нагоняй и «пара», «но ведь двойка не единица, ее тоже заслужить надо!..» (курсантский юмор). Еще в клубе спали на любом собрании или сборе. Научились спать даже в строю, на ходу — да-да, во время движения колонны — тут главное, чтобы направляющий правофланговый не заснул, а то вся колонна может потерять ориентацию и при легком повороте дороги, не сворачивая, уйти далеко в поле и очутиться в первой канаве… Однажды взвод ушел в открытое поле, а комвзвода, как сомнамбула, один шкандыбал по дороге, цепляя нога за ногу, и спал тоже… Умудрялись спать даже на посту, по стойке смирно, опираясь на винтовку, — замечательное устройство для обретения равновесия!..

Вот где никогда не спал наш будущий взводный, так это на занятиях по топографии. Никогда. Ему нравились эта чарующая игра в знаки и общение с самой землей, общение со всем тем, что располагается на ее поверхности… Был случай, когда из всего курсантского взвода не спал он один. И покладистый капитан Ниточкин всю лекцию изложил ему одному. И только ему задавал контрольные вопросы. Капитан, казалось, даже привык к такой расстановке сил и в конце занятия, после общей команды «Встать!» и перед командой «Занятие окончено», добавлял, доверительно глядя на своего единственного слушателя:

— Поделитесь знаниями с товарищами курсантами. А они поделятся с вами своими сладкими сновидениями, — словно цитировал чужую фразу (по всей видимости, так выговаривал это словосочетание его преподаватель топографии).

Надо прямо сказать: крепкими топографическими знаниями взводный был обязан терпению и задумчивой скромности капитана Ниточкина. Это он научил его полюбить не только предмет, но и саму карту. Не только саму карту, но и ту местность, которую она изображала. И так называемая местность начинала отзываться на его любовь — шептала ответы, подсказывала разгадки, а порой творила чудеса… Это капитану Ниточкину, крестьянскому сыну (и по облику, и по говору волжскому, и по характеру), дали кличку «Граф» — от фонетического родства с его главным словом «ТОПОГРАФИЯ». Так вот этот вантей из вантеев по прозвищу Граф учил их вместо линий, цифр и закорючек в одно мгновение обнаруживать настоящий рельеф с подъемами, спусками, болотами и строениями. А для самого капитана это, казалось, была вся жизнь, обозначенная символами на листе карты…

Постепенно обнаружилось, что всем этим премудростям взводный обучился: интересно было сличать карту с местностью, словно ты уже здесь когда-то бывал, очень давно, и теперь только проверяешь: все ли так же сохранилось или что-нибудь изменилось?.. Менялись обычно не предметы и приметы, а размеры. И чаще всего строения превращались в развалины, а лесок — в горелую или вырубленную пнёвую поляну… Нет, командир взвода не забывал капитана Ниточкина. Сколько раз, выбираясь из очередной передряги, произносил про себя слова благодарности, обращенные к нему. К Графу… Это он, капитан Ниточкин, никакой не граф, если не знал, то чувствовал: в нашей просторной стране пути распространения знаний неисповедимы.

Может быть, и не вспомнил бы взводный своего преподавателя топографии так подробно, если бы не эта ночь ночей возле мельницы, если бы не почувствовал определенной, далекой и таинственной связи между капитаном Ниточкиным и гвардии майором Беклемишевым.

Два холодных дня офицеры просидели за партами, проклинали топографию и все, что к ней имело какое-нибудь отношение. Руководителя занятий сразу нарекли Пешеходовым, а он назвал сборище «Академией заплутавшихся». Больше всего на свете офицеры не любили учиться — легче умереть, чем сесть за парту… Правда, и Беклемишев на второй день занятий не пришел, батальонная бурса забавлялась вволю — просчеты и собственный позор забываются быстро. На третий день провели практические занятия. Экзамены сдали все, даже те, кто и не сдавал их вовсе — никакой зловредности, а настоящие знания, настоящий опыт — это личное дело каждого… Лесной класс быстро пожух, стал местом посиделок и курилкой.

Пришла пора созвать БЕНАПов. Сделать это надо было не секретно, у начальства на виду. Местом сбора назначили лесной класс. Удалось собрать всех, кто остался в зоне досягаемости. Петр Романченко сидел, широко расставив короткие упругие ноги, склонился набок и упирался рукой о собственное колено (ну, прямо полководец), Иван Белоус понуро крутил в руках танкошлем, Курнешов и Долматов расположились рядышком, как два прилежных ученика. Были еще два гостя из танковой бригады (членкоры) и два кандидата из новеньких молодых офицеров — оба вскоре исчезли, так и не став настоящими БЕНАПами: одного сразило наповал, другой ослеп при разрыве снаряда и через три-четыре месяца сгинул куда-то навсегда… А вот женщин уже не было. В батальоне были, но в Содружестве не осталось. Ни одной.

Борис Токачиров прикатил как бы невзначай. Стоял чуть в стороне, облокотившись о ствол дерева и заложив ногу за ногу. Его карие глаза «с поволокою» ни на кого не смотрели, а странно блуждали… Его появления, откровенно говоря, не ждали, ОБС (Одна Баба Сказала), что у него в штакоре завелась авторитетная заноза, и будто это она устроила ему перевод из батальона в группу офицеров связи — чего не придумают в ОБС…[7] На преподавательском месте расположился бывший директор школы Никита Хангени. А председатель сидел почему-то на отшибе, на самой последней парте, словно двоечник. Лицо было серое, отсутствующее, как с мрачного перепоя без похмелья. Хотя ничего такого и в помине не было.

— Теперь вас не соберешь… — произнес Хангени запинаясь.

Полностью независимой походкой приближался Валентин. Так и не вынимая рук, глубоко запущенных в карманы распахнутой шинели, он присел на свободную скамью и покрутил головой, зорко оглядывая присутствующих. Очень походил на хищную птицу перед атакой… После внушительной паузы Белоус произнес:

— Королевская шхуна! Принять швартовы!

— Я не поздоровался, чтобы только не мешать… — удостоил его ответом военфельдшер. — Всем доброго здравия!

— Из семнадцати с половиной тысяч рублей, — продолжал Хангени, — для родных Николы Лысикова, Антонины Прожериной, Виктора Кожина и Андрюши Родионова израсходовано переводами одиннадцать с половиной тысяч, — это походило на своеобразные финансовые поминки.

Но лицо у Никиты было сияющим, ровный ряд зубов сверкал, несмотря на пасмурную погоду.

— Пропито, извините, господа офицеры, всего одна тысяча двести пятьдесят… Эти затраты вы, конечно, утвердите?.. Последний месяц поступлений нет.

— Доигрались — полное разорение!

Пока в наших рядах пребывает такой Герой, как Романченко, нам разорение не грозит (его уже представляли к Герою Советского Союза и «не дали». Когда он узнал, так навыражался, что основательно пополнил кассу).

Вот теперь надо утвердить траты на тех, которые были… но не были полноправными членами Союза Гвардейских Офицеров… Ну, Содружества… Это Юлечка-глазастик из самоходного полка (погибла при спасении экипажа, остались мать и сестренка, город Миасс) и ефрейтор Клава, родом из Воронежской области, последняя должность — помощник радиста, убита при странных невыясненных обстоятельствах, предположительно ее сожителем… полусемейная драма… Отелло в штрафбате… Две семьсот на двоих, — Хангени продолжал улыбаться, словно не хотел огорчать собрание тяжелыми вестями.

— А я и не знал, что Юля… — проговорил Долматов и машинально по-мужицки от затылка стянул шапку-ушанку с головы.

— Дело не в деньгах, но ведь договорились… только по уставу… Долго мы будем?.. — вроде бы запротестовал Романченко.

— Можете не утверждать, — вяло произнес председатель. — Я их уже отправил. Оплачу из своих.

— Иду в долю, — сразу присоединился Хангени.

— И я… — вставил фельдшер. — Как-никак медичка. — Ну и что, что не члены Содружества? — Никита все еще улыбался. — Это были… Наши Женщины…

— Что, будешь речь толкать? — спросил Борис.

— Буду, — как ни в чем ни бывало ответил Хангени. — Ты куда-нибудь торопишься?

— Нет.

— Вот так. А эти две… — он поднял указательный палец и говорил, как с детьми в начальной школе. — Других у нас здесь не было. Эти девочки — женщины нашего устава. Достойные уважения… Надо их любить… А ты, Романченко, помолчи… Если не любить, то уважать. И заботиться. Хотя бы с маленьким опозданием… Извините, господа офицеры, речь окончена, — Хангени больше не улыбался.

— Сдаюсь, — проговорил Романченко.

— Разлетаемся, соколики… — сказал Белоус.

— Ивана забирают адъютантом начальника штаба корпуса, — сообщил Курнешов. — Приказ подписан.

— Поздравлять не с чем, — сказал Белоус.

— Громят батальон, — произнес почти с рыком председатель, и все обернулись.

— Ты хоть брыкайся, хоть упирайся — начштаба корпуса полковнику Лозовскому нужен порученец.

— И все хотят из разведбата.

— Для надежности… — вставил Токачиров и тем обратил на себя внимание.

— Тебя что ли для надежности взяли? — сразу произнес фельдшер, и все поняли, почему он сегодня был так напряжен и выглядел столь грозно.

— Бездельников им не хватает, — пробурчал Романченко.

— В офицеры связи, видите ли, его потянуло. Призвание почувствовал! — пропел председатель.

Все это было как-то уж совсем через край.

— После Андрюши… — Токачиров все-таки заговорил, — здесь… не получалось. Будто я виноват, что остался жив, а он погиб. Или пропал без вести.

— Никто так не сказал и не подумал, — чуть смягчил Хангени.

— Не говори за всех. Думать про нас могут все что угодно, — сказал Белоус.

— У меня были причины. Были… — все знали, что Борис недоговаривает.

— Еще бы! — крякнул Романченко. — Баба попалась вот такая. С вот таким характером. И умеет держать вот такого… Больше ни одного слова не скажу, а то опять привяжетесь. А я совсем пустой.

— Ты просто ушел от нас, — сказал председатель. Все смотрели так, как будто это должно было быть произнесено. И не шепотом.

Токачиров раскачивался на каблуках и не смотрел ни на кого.

— Как знаете… — только и сказал.

— Здесь не судят, — заметил Хангени.

— А втыкают, — добавил Романченко.

— Набирайся солидности, Петр! Теперь ты будешь командовать отдельным подразделением. Для тех, кто не знает, объявляю: гвардии Романченко назначен командиром отдельной разведроты в мотострелковую бригаду. Уже представлен на капитана… — сказал Курнешов, чтобы как-то разрядить обстановку.

— С двух сторон грабят разведбат, — председатель каждое слово произносил так, будто у него полон рот горечи.

— Ну и что? Война к концу — служить надо. Выкарабкиваться надо из взводных. Чтобы на тебе всю жизнь воду не возили, — неожиданно высказался Романченко вполне серьезно.

Холодный и мрачный получился сбор.

— А чего это собрались на виду у всего батальона? — спросил Токачиров, он не хотел окончательного разрыва, а потом позади была «ночь ночей» и разрушенная мельница…

Ему ответил Курнешов:

— Чтобы кто-нибудь не сказал, что опять у них тайное сборище. У нас все, как на юру.

Говорить не хотелось. Расходиться тоже не хотелось. Сидели.

— Господа хорошие, — сказал председатель, — БЕНАПы, все наши девизы и штандарты малость поистрепались… Впрочем, как и мы сами. Остался один — самый первый и несгибаемый, предложенный Андрюшей: «Никогда, никогда не унывай!» И там написано: «Мы!», — он постепенно как будто оживал и хотел оживить всех остальных: — БЕНАПские остатки и ошметки! Приглашаю. В нашу «Хоромину», в наше Убежище. Всех.

— Горючее есть?

— Найдется… У кого что залежалось — тащи. Доктор, нужна генеральная дезинфекция души — принеси, что сможешь.

— Ректификат?

— Да! Тебя надо поздравить, — сообщил Токачиров председателю. — Майора Градова со строгачом упекли в самую глубокую… Тут я свой денежный взнос делаю — полторы сотни… — стал вынимать деньги. — Чуть не разжаловали…

— Радоваться нечему, — председатель отвечал, и это означало некоторое примирение. — Знаешь, один не больно знатный князек-правдолюб стал тягаться на Руси с властью мира сего. Суд был праведный и вынес решение, представьте себе, в пользу князька! Все были рады-радешеньки — ну, как же: «Правда победила, добро восторжествовало!..» А вскоре князька зарезали. Совсем по-другому поводу; той тяжбы никто и не вспомнил… и весь род разорили… Так что — держись, воинство.