Ночь предопределений

— А кстати, — спросил Феликс, помолчав, — вы полностью доверяете этому Темирову? — У него как-то непроизвольно выскользнуло словечко «этому», и он ощутил неловкость.

— Как себе, — серьезно и строго сказал Сергей. — Тут ведь реально что могло случиться? — Он смотрел Феликсу прямо в глаза. — Приехал в совхоз, проверил, пересчитал овец в нескольких отарах. Но ведь зима, ветры, непогодь, да мало ли, вы ведь знаете… А в совхозах овец по двадцать-тридцать тысяч, отары на дальних отгонах, до которых по сто-двести километров, — тут и месяца не хватит, чтобы все подсчитать. Ну, частичную проверку он провел и уехал. А в целом, составляя отчет за квартал, использовал, понятно, те данные, которые представляют совхозы в статинспекцию.

— Логично. — Феликс встал, прошелся по комнате. Веселая история… Подошел к окну, приоткрыл одну половину и просунул руку в щель. Ощущение было точь-в-точь, как если бы он высунул руку из машины, мчащейся на высокой скорости.

Но ведь все это нужно еще доказать, подумал он, поворачивая ладонь к тугой волне ветра. Доказать… И опять вспомнил Сарсена, горку костей перед ним.

Он не очень внимательно слушал, о чем говорил за его спиной Сергей.

— Странно, что Темиров сам ничего не рассказал вам об этом деле, — сказал Феликс, не оборачиваясь.

— Он говорил, только я не придал тогда этому никакого значения. Да он и сам… Ну, вызывали раз или два, интересовались, мало ли что.

— Я, правда, чувствовал, — произнес, помолчав, Сергей, — носом чуял, что-то здесь заваривается.

— А с чего вы забрели в прокуратуру?

— Завернул в редакцию, у меня там отношения, сами понимаете, прохладные, вот я и оттягивал, с самого приезда… Ну, то да се. А вашего Темирова, говорят, скоро судить будут. Представляете? Я так и сел. А ты, говорят, загляни в прокуратуру, там расскажут…

— Это с вами кто говорил? В редакции?..

— Баймурзин, — как бы через силу выжал Сергей. — Сарсен.

Все правильно, подумал Феликс. Все верно… Сюжет. До того крепкий, прочный сюжет, что просто тошнит… Значит, Сарсен… Они, значит, поговорили, а потом он — к Жаику на бешбармак… Потолковать о Христе. Или Магомете. О чем они там толкуют — вдвоем?..

В дверь постучали, за стуком — осторожным, предупредительным — в дверь просунулась голова Бека.

— Все готово, — сказал он, поправляя очки на румяном лице. — Вас просят.

— Мы идем, — сказал Сергей. И когда Бек исчез, подошел к двери и резко щелкнул ключом в скважине.

— А что, — спросил он, — вы с ним знакомы? С Баймурзиным?.. У меня с ним свои счеты. Я его в том материале упомянул, вы утром читали… Это ведь он фельетон о Темирове сочинил, всю грязь собрал… Так что тут, как говорится, все белыми нитками…

Феликс притворил окно.

— Что же делать? — сказал он, повернувшись к Сергею, стоявшему, сутулясь, посреди комнаты. — Нальчик?..

— Вы ведь понимаете, — сказал Сергей, не отводя взгляда, — теперь у меня руки связаны. Разве не так?

— Пожалуй…

— Так, — сумрачно произнес Сергей. — А в конторе вообще уже надоели звонки, объяснения, требования опровержений… Теперь еще станет известно, что Темиров под следствием — представляете? Ведь это скандал… Впрочем, — он почесал макушку и тут же повторил уже с веселым, беспечным видом: — Представляете, а?..

— Значит, Нальчик, — сказал Феликс. — Нальчик…

Сергей помрачнел.

— Ну, заладили — Нальчик, Нальчик… Дался вам этот Нальчик! — Он зло, с размаху, рухнул на свою койку. — Ну, полечу я в Нальчик, не полечу — что изменится? Не обо мне ведь, о Темирове речь! О судьбе, о жизни!.. — Он приподнялся. — Да, о судьбе, о жизни! Я этих слов не боюсь!.. И потому-то и прошу вас с ним переговорить…

— Не понял, — сказал Феликс. — О чем поговорить? — Он прекрасно все понимал, но отчего-то для него было важно, чтобы об этом сказал сам Сергей.

— А вы не сечете?.. — Так же стремительно, как упал, Сергей поднялся с кровати. — Все вы отлично понимаете!.. О чем еще можно с ним сейчас говорить?.. Когда человека со всех сторон, как волка, обложили?.. Что ему остается?.. Тут уж не до этих самых высоких принципов!

— Не до высоких принципов… — повторил Феликс, цедя слоги. — Вот как…

Сергей ожег его взглядом. Феликс не знал, чего в нем больше было, в этом взгляде, — ярости или боли?.. Но сам он боли не почувствовал. Ни боли, ни ожога. Его как бы только пощекотал этот взгляд. Ему стало смешно: вспомнился их разговор, вчерашний, после выхода из Дома культуры, обличения Сергея, его упреки… Он едва удержался, чтобы не рассмеяться, не улыбнуться, по крайней мере. Но Сергей, вероятно, уловил какую-то перемену в его лице — и вгляделся в него с внезапной опаской.

— А ведь сегодня утром вы, по-моему… были настроены иначе… Или я неверно вас понял?.. — Это жестоко, подумал Феликс, сам удивляясь ей, этой ненужной жестокости, которая вдруг полезла, поперла из него.

— Утром я еще многого не знал. — Сергей казался вполне спокойным. — Утром я вас ни о каком разговоре не просил, надобности в этом не было…

Перед Феликсом возникло, наложилось на Сергея другое лицо — суматошное, неистовое — вчерашнее.

— А вы бы сами, — сказал он, продолжая удивляться своему мстительному злорадству, — сами бы и попробовали, поговорили…

Сергей помолчал. Его лицо, до того энергичное, словно освещенное изнутри сильным светом, сделалось вялым и серым, как песок.

— Я пытался, только он меня и слушать не хочет.

В дверь постучали. Вначале робко, потом настойчивей. Феликс хотел подойти, отомкнуть замок, но Сергей предупреждающе вскинул руку, пересекая ему путь. И сел на стул, широко расставив колени, упёршись в них локтями и свесив кулаки.

— Ведь что нужно? — глядя не на Феликса, а куда-то в сторону, в пол, заговорил он. — Если разобраться, то самые пустяки. Дело-то, по большому-то счету, выиграно, да еще как. Виноватых наказали, все получили по шапке — каждый что заслужил; я, газета, Темиров — мы сделали, что могли, и тут вроде бы никого ни в чем нельзя упрекнуть…

Теперь в дверь тарабанили кулаками, за нею слышались голоса — веселые, подзадоривающие, перебивающие друг друга:

— Эй, вы что там, поумирали?..

— Водка замерзнет!

— Считаю до трех и — дверь с петель…

— Мать вашу… — бормотал Сергей, маково покраснев и стиснув кулаки.

За дверью различались голоса Карцева, Спиридонова, повизгивающий от смеха голосок Риты, — все собрались у них перед дверью.

— Я сейчас… — Феликс направился к двери.

— Мать вашу!.. — заорал Сергей, вскакивая. Его трясло. Кровь ударила ему в лицо. Он подскочил к двери и с размаху пнул ее ногой. Будь косяк менее прочен, она бы наверняка слетела с петель.

Снаружи умолкли.

Сергей вернулся на свой стул, сел в прежней позе, уткнув локти в колени. Только кулаки его медленно сжимались и разжимались, но сам он, видимо, уже совладал с собой.

— Да, — сказал он, продолжая на оборванной фразе, — и никого ни в чем нельзя упрекнуть. Бой был долгий, тяжелый бой, но он выигран. Что происходит теперь?..

— Ну, как знаете! — прокричали за дверью. — Мы предупреждаем: можете опоздать…

— Сергуня?.. Сергунь?.. Осетринка-то — ах, хороша…

И стало тихо.

— Если разобраться, вопрос уперся в одно: уйдет или не уйдет он с работы… Раньше речь шла о хозяйственных проблемах, о делах в масштабе района, в них были замешаны — район, область, многие организации, комитет народного контроля, статуправление, различные инстанции, газеты… Что же сейчас? Останется ли Темиров на прежней должности или перейдет на другую. При этом заметьте, его не уволят, не уберут с позором — переведут, да еще и прибавят оклад. Чуете разницу в масштабах? Там — вопрос общий, государственный, можно сказать, и тут — частность, как ни крути…

— Он этого не понимает, — Сергей вздохнул. — До него это не доходит. Но я это понимаю, вы понимаете. Рисковать, переть на рожон — это можно раз, на второй — пороху не хватит, да и, главное, — было бы с чего…

— Черт с ними, — сказал он, опустив голову. — Уступить тоже в чем-то надо. Ну, надо. Ну, тут можно тоже по-человечески понять. Он ведь в этой инспекции как бельмо на глазу. И сработаться уже трудно, просто невозможно… Темиров-то, между нами, тоже не майский мед… И от него сразу отлипнут. И дело прикроют — его ведь и разворошили больше, чтоб попугать… Ну, и будет он сидеть у себя в управлении. Он ведь столько лет работал и в начальство не выбился, а тут ему — на, получай — управление водоснабжения или канализации, что-то такое, не важно — что, важно — работа спокойная, положение, зарплата — чего еще?.. Ну, поджигитовал — и довольно, всему своя мера…

Это он мне аргументы подсыпает, подумал Феликс. Сверху — он сидел, откинувшись на спинку стула — ему была видна обтянутая рубашкой спина Сергея с буграми лопаток, его большие, торчащие в стороны, лопушистые уши.

Начинало темнеть. Ветер жалобно поскуливал за окном, и все время слышалась как бы тонкая непрестанная комариная звень — это терлись о стекло тысячи мелких песчинок. Иногда ветер крепчал, налетая резкими, сильными порывами, швыряя в стекло смешанные с песком камешки.

А в самом деле, с тоской подумалось Феликсу, в самую пору бы сейчас выпить…

— Он еще придет, — сказал Сергей. — Должен прийти.

Темиров действительно пришел, но уже потом, уже в самом конце, когда в городке погасло электричество и Рымкеш внесла в кают-компанию припахивающую керосином «молнию» с изрезанным короткими зубчиками пламенем, замкнутым в кольцо и похожим под стеклом на маленькую корону. В комнате стало сразу как-то уютней, теплее — бог знает отчего, возможно, оттого, что огонек, хотя и заключенный в стекло, был все-таки живой, от него можно было прикурить, опустив кончик сигареты внутрь и затянувшись, как от костра в лесу или в степи, над которым, сталкиваясь плечами или локтями, все теснятся согреть нахолодавшие руки… А может быть, просто в тот момент, когда появилась Рымкеш с лампой, Феликс окончательно поверил, что Темиров не придет, по крайней мере сегодня, и ему сделалось легче, спокойней на душе, и комната показалась уютней, чем раньше, хотя и раньше здесь тоже было вполне уютно, и шел уютный, сближающий всех и в то же время никого ни к чему не обязывающий разговор.

Он, разговор этот, вертелся в основном вокруг поездки, предстоящей Гронскому. Точнее — не самой поездки, а вокруг пещеры Карадон-Ата, расположенной километрах в пятидесяти от дороги, по которой нужно было ехать, то есть по здешним понятиям почти что с нею рядом. До того же, как разговор свернул на Карадон-Ату, мысли о завтрашнем выступлении ни у гипнотизера, ни у его коллег не вызвали большого энтузиазма. Особенно подавлен был Спиридонов, но не столько, впрочем, предстоящей дорогой, не сулившей радости, даже если за ночь ветер поутихнет, сколько нестерпимым кощунством, в коем довелось ему ныне участвовать. Кощунство это состояло в том, что царственным осетровым балыком приходилось закусывать не водку, которой в магазинах не оказалось, а все тот же портвейн с аистом на красной наклейке, мало гармонирующим с осетриной. Но когда Феликс и Сергей присоединились к собравшимся, все, что можно сказать по поводу местной торговой сети, было уже сказано, и разговор перебросился на Карадон-Ату, вернее — на подземный храм, располагавшийся раньше в этой пещере.

Войдя, Феликс увидел здесь Жаика и — рядом с Карцевым того самого бородача а-ля Эффель, которого он заметил в дверях одного из номеров, когда вслед за Сергеем и Ритой шествовал по коридору к Гронскому… Жаик заглянул в гостиницу, чтобы отнести забытую Феликсом в музее тетрадь с переводом Яна Станевича (но больше, чувствовал Феликс, чтобы смягчить неприятный осадок от разговора с Сарсеном, происшедшего в его доме и — так вышло — по его почину). Что же до бородача, то это был геолог, из базового поселка, куда ехал Гронский. Звали его Илья, фамилию Феликс не разобрал — то ли Чуркин, то ли Чуйкин. В пути его захватила пыльная буря, пришлось заночевать в гостинице, чтобы завтра — он был на своей машине — попробовать добраться до поселка. Он-то и вспомнил первым про Карадон-Ату, чего, казалось, только и дожидался Жаик.

Последние, сказал он, полтора, а то и два века там находилась мечеть, при которой проживал мулла, кстати, занимавшийся и врачеванием. Сюда съезжались паломники из самых отдаленных краев, храм считался особенно угодным богу… На стенах его, помимо изречений из Корана, имеются еще какие-то загадочные знаки. Судя по ним, здесь, обитала когда-то бежавшая из-за моря секта христиан-никониан, и они-то…

— Несториан, — поправил Бек, скромно потупясь. — Секта христиан-несториан.

— Несториан?.. — Жаик, смеясь, хлопнул себя по лбу. — Конечно, несториан…

Он благодарно тронул кончиками пальцев плечо Бека. Оба, дополняя друг друга, заговорили о несторианах, которые уходили, спасаясь, от жесточайших гонений, из Малой Азии дальше и дальше на восток (искали свою Беловодию, подумал Феликс, хотя было странно, что и эта суровая земля кому-то представлялась Беловодией…), пока Тамерлан не истребил их, почти поголовно. Так вот, с времен, когда они высадились на этом побережье, то есть с десятого века, и сохранились на прочном, не подверженном разрушению ни водой, ни ветром известняке зашифрованные, таинственные символы. Кроме того, пещера знаменита среди археологов древнейшими петроглифами^[5]…

— Сам же храм, — сказал Бек, — создавался по тогдашним строительным канонам и несет… — он сделал паузу, словно набрал в грудь побольше воздуха, — следы трех культур: античной… — он мельком, но в упор взглянул на Карцева, — местной, восточной архитектуры… — Карцев, заметил Феликс, кисло поморщился, — и, если хотите, архитектуры вполне современной…

— Бек!.. — осадил Карцев, но в скучливом его голосе пробилось предостережение — Бек… — Он приподнял стакан с остатками портвейна и сквозь граненые стенки, жмуря один глаз, посмотрел на Бека.

Но тут неожиданно подала голос Вера.

— А что, Виктор Сергеевич, — тряхнула она гривой разметавшихся по спине волос. — Возьмите Утуджяна… Его воззрения на подземную архитектуру… За ней будущее!

Ее карие глаза бунтарски вспыхнули, все трое переглянулись, и каждый при этом как-то так зацепил взглядом Феликса, что он; вначале удивленный, что у этой троицы не все так согласно и просто, как ему казалось, ощутил себя каким-то образом причастным к этому несогласию.

Впрочем, Жаик, тоже узревший рябь на прежде зеркальной глади, поторопился пролить на нее масло.

— Зачем спорить? — развел он руками, улыбаясь. — Кто спорит, тот не знает, кто знает — молчит… В архитектуре я не специалист, утверждать ничего не могу, а вы, если надо, возьмите наш автобус, поезжайте, посмотрите…

— А ведь правда! — подхватила Вера. — Отчего не съездить, Виктор Сергеевич? — Она примирительно посмотрела на Карцева, как бы стремясь затушевать свою внезапную смелость.

— И я с вами! — сделала капризную гримаску Рита. — Не хочу в степь — ветер и песок, чего я там не видала?.. Хочу в пещеру! — захныкала она. — Умираю — хочу к несторианам!..

— А верно, — Сергей чуть-чуть подмигнул Гронскому. — Ведь у них в поселке даже какого-нибудь зачуханного красного уголка — и то наверняка нет. А тут — представляете, сеанс гипноза в подземном храме!.. Блеск!..

— Как это?.. — побагровел, закипая, бородатый геолог. — Как это — нет красного уголка? Вы что — были у нас? Видели?..

— Так я и знал! — расхохотался Сергей, в полном восторге ударив себя по колену.

— Нет, что вам известно о нашей экспедиции? — сказал геолог. — И вообще, что вы все знаете о нефти?.. — Это было сказано с вызовом и вместе с тем так добродушно, с таким как бы виноватым ощущением собственного превосходства, что никто не почувствовал себя задетым; напротив, все заулыбались, и шире всех сам геолог. — Нет, верно, — сказал он. — Я вот слушаю: подземный храм, античность, несториане… А на чем она стоит, эта ваша античность, и что под ней?..

— Во дает! — выкатил глаза Сергей. — А кто первый-то заговорил о пещере?..

— Так для меня это ж совсем другое! — сказал Чуркин. — Это для меня что?.. Верхняя юра или мел, и в них — обыкновенный карст, всего и делов…

Рита фыркнула:

— Ну и слова!.. Верхняя юра!.. Просто челюсти сводит, как от зеленого яблока. Или — карст… Кар-р! Кар-р! Слово-то какое воронье!..

— А, предположим, и-но-це-рамус?.. — Чуркин запрокинул вверх свою рыжую, коротко остриженную бородку, блаженно зажмурился и не столько проговорил, сколько пропел: — Вы прислушайтесь: и-но-це-рамус… Или — керн… Только это не Анна Керн, о которой писал Александр Сергеевич, это керн, который достают с глубины в три или пять тысяч метров и которому цены нет… Представляете, — он улыбался все мечтательней, — камни, песок, по которому ступали ихтиозавры, или какая-нибудь косточка, осколок кости этого ихтиозавра или плезеозавра, зажатый между камнями, или ракушка, которой миллион лет… И вы держите ее в руках, вы смотрите и видите море, пустынный океан, где нет еще ни рыб, ни китов, ни дельфинов, и одни такие вот моллюски, налипшие на камнях, одни медузы, водоросли… А до этих самых никониан-несториан — тысячи тысяч лет…

Слишком уж он красно говорит, отметил Феликс. Слишком… Он слушал Чуркина, а сам ждал, прислушивался — не заскрипят ли половицы в коридоре, не хлопнет ли, гулкая от ветра, входная дверь.

Вина было немного, да и пили как-то вяло, без аппетита, зато балык распалил жажду, все налегли на чай из раздутого Кымкеш самовара. Чуркин чаще остальных тянул под самоварный краник свою пиалу. Он шумно схлебывал чай, обхватив ее снизу короткопалой пятерней, при этом с затаенной жадностью человека пустыни поглядывал на девушек, и щурился, и улыбался, и уже толковал с Сергеем о парафинах, то есть о свойствах, которые придают парафины нефти, добываемой в этих краях…

Феликс и Карцев пошли покурить. Во дворе меньше дуло, тут преградой ветру была скала, под которой располагалась гостиница, и забор, создающий подобие некоторого затишка. Вокруг было черным-черно; наверху, переваливая через скалу, ветер завывал с двойной силой.

Сигарета у Феликса потухла. Карцев предупредительно щелкнул зажигалкой. Когда огонек погас, придавленный колпачком, и сумрак снова окружил их, у Феликса возникло ощущение, словно не день и не два, а долгие годы они знакомы друг с другом. Наверное, такое же чувство было и у Карцева.

— Конечно, секреты творчества, муза вдохновения и так далее… — сказал Карцев. — Но вы ехали сюда, наверное, чтобы как-то собраться, сосредоточиться… А вместо этого… Или это у вас как случается — вспышка, озарение?

— Когда как. Но в общем-то вы правы. Озарение… Только что-то их все меньше, этих озарений. Их по-прежнему ждешь, а они не приходят. — Феликс помолчал. — А у вас не так? То есть я в том смысле…

— Так, — отозвался Карцев. — И в том, и в другом смысле — так… И вправду, что-то их все меньше, этих самых озарений…

Он то ли вздохнул, то ли усмехнулся в темноте.

— И постепенно привыкаешь обходиться без них, — сказал Феликс. Он словно не Карцеву говорил, а куда-то в сторону. — Но в результате получается дичь какая-то… И еще хорошо, если бы дичь. А то — серость, опилки. Вместо зеленой, солнечной, пахучей сосны — куча опилок. Хотя и они, конечно, тоже для чего-нибудь годятся. Даже доски вон из опилок прессуют…

— Прессуют, — сказал Карцев. — И облицовка из них выходит неплохая.

— Во-во, — сказал Феликс.

Оба рассмеялись.

Где-то невдалеке трубно прокричала и словно захлебнулась верблюдица.

— Я иногда думаю, — продолжал Феликс, — отчего так?.. В первую очередь, наверное, все-таки от насилия над собой. Знаете, о ком бы я написал сейчас — и легко, и быстро, и вещь бы, уверен, получилась?.. Об Авейде. Не о Сераковском, а об Оскаре Авейде. — Он говорил в том, что не раз приходило ему в голову. — Для вас это имя ничего не значит, но для восстания 1863 года оно звучит довольно громко. Конечно, в специфическом смысле. Дело в том, что Авейде — законченный, классический тип предателя. В тюрьме он многих выдал, тем самым спасся от петли, потом прожил еще тридцать пять лет в ссылке, под Вяткой и в самой Вятке, женился, занимался адвокатской практикой… Вот о ком бы я написал, не превозмогая себя и с наслаждением.

— Вот как… — задумчиво проговорил Карцев. — Но ведь этот, как вы говорите?.. Авейде? Так ведь он, насколько я понимаю, полная противоположность…

— Сераковскому?.. — подхватил Феликс. — Полнейшая!.. Наверно, все дело в том, что я — не историк. Мне надо видеть, чувствовать. Архивы, книги — это не то. Сераковского я воспринимаю умом… Нет, вру, и сердцем, и сердцем, но вот нелепость: чем глубже я влезаю, так сказать, в материал, чем достоверней для меня подробности, детали, тем дальше уходит общее, тем меньше я понимаю, каким он был в действительности, мой Сигизмунд Игнатьевич? И даже — был ли он?.. Даже так… — Признание получилось неожиданным для него самого, Феликс пожалел, что оно выплеснулось. — А что до Авейде, то его я чувствую каждой клеткой. По крайней мере, так мне кажется…

— Действительно, странно, — сказал Карцев. — Впрочем, я вас понимаю… Хотя, наверное, суть здесь в другом. Просто герои положительные в книгах удаются хуже, чем отрицательные, и писать о них трудней.

— Возможно…

— Не «возможно», а факт, — сказал Карцев, обретая уверенность. — Я вам сколько угодно примеров назову… И талант совсем тут ни при чем. Это, знаете ли, для средних веков, для религиозного сознания требовались жития святых, для читателя экзальтированного, склонного или молиться, или ужасаться… Правда, мне неизвестно, какой у вас замысел, и я не могу судить…

Ветер, хлестнувший песком, оборвал его на полуслове. Вслед за налетевшей волной внезапно наступило затишье, в небе сквозь косматые тучи прорвалась луна. Бледная, разбухшая, она низко висела над скалой, каждое мгновение готовая вновь спрятаться в тучах.

— А забавная бы могла получиться вещица, — сказал Феликс. — Это ведь не только предатель… Это, говоря строго, даже и совсем не предатель, это я для простоты назвал его предателем. На самом деле он — ренегат…

— А есть разница?

— Что вы! — Феликс прижег от сигареты Карцева свою, погасшую. — Огромная! Предатель — это Иуда, я в прямом, не в фигуральном смысле говорю про Иуду Искариота. Вы ведь помните, чем он кончил? Пошел и на первой осине удавился. Совесть, его, стало быть, загрызла, хоть и предал-то он одного-единственного человека, правда — Христа. Что же до Авейде, то он в тюрьме «Записки» написал, огромный том, они потом изданы были… Так вот, он там очень обстоятельно объясняет, почему его прежняя жизнь была заблуждением. Очень обстоятельно объясняет, то есть он пишет не про себя, а про восстание 1863 года, про то, что оно было ошибкой, и трагической, ну, а дальше уже само собой вытекает, что он, Авейде, раньше ошибался, но теперь — на верном пути. И если кается, угрызается совестью, то не в том, что называет в «Записках» десятки еще не раскрытых жандармерией имен, — угрызается, что раньше был заодно с этими людьми… Чувствуете разницу?..

— Еще бы, разница огромная… Особенно для тех, кого потом волокли на эшафот…

— А вы не смейтесь, — сказал Феликс. — Даже и то, что Иуда всего одного предал, а Оскар Авейде — десятки, — и это, если вдуматься, не случайно. Ренегаты всегда отличались особой беспощадностью. Вспомните Муравьева — «не из тех, которых вешали, а из тех, которые вешали»… У него на совести сотни жизней, и каких! Тут не только Зигмунт Сераковский и Кастусь Калиновский, — возьмите процесс ишутинцев, дело Каракозова… А ведь он одно время даже с декабристами был, в составлении устава «Союза благоденствия» участвовал, после восстания пять месяцев в одиночке отсидел, в Петропавловке. Родной брат Александра Муравьева, троюродный — Сергея Муравьева-Апостола… А Бенкендорф?.. Этот в одну масонскую ложу входил — с «братом» Пестелем, с Чаадаевым… Да только ли они?..

— Нет, огромная, огромная разница! — Луна закатилась за облако, и снова стало темно. — И тут главное не исторические масштабы, а существо. Ренегат всегда найдет оправдание, докажет, что прав… И, главное, сам будет в этом совершенно убежден…

— А в самом деле, почему вам не взяться за эту тему? — сказал Карцев, недослушав. — Если она так вас волнует и… близка?..

Голос его прозвучал отчего-то сухо, неприязненно.

Да, почему? — подумал Феликс. — Почему?..

— Пойдемте, — сказал Карцев. — Пока мы тут стоим, на мне на сантиметр песка наросло. — Он достал из нагрудного кармашка расческу и, когда они вернулись в гостиницу и шли по коридору, вонзил ее в волосы. Расческа увязла. — Вот видите, — поморщился он и, продув между зубьев, снова вложил ее в карман.

— А кстати, — задержав шаги (они подходили к кают-компании), повернулся он к Феликсу, — Сергей вам рассказал некоторые новости о нашем статистике?..

Что заключалось в его вопросе, в том, как он смотрел при этом на Феликса, — сочувствие, торжество?..

— Он должен еще зайти, — сказал Феликс, уклоняясь от прямого ответа.

— Теперь-то уж он вряд ли появится, — Карцев зевнул и вскинул руку, чтобы взглянуть на часы, но в эту секунду потух свет.

И вот здесь-то, когда Рымкеш внесла в кают-компанию лампу «молнию» и от похожего на маленькую корону пламени в комнате сделалось как-то по-особенному мило и уютно (хотя это ощущение, вместе с чувством облегчения, у Феликса возникло скорее оттого, что и он, словами Карцева, сказал себе, что уже поздно, никто не придет…), вот здесь-то и отворилась дверь, и первой, в широком мужском плаще, доходящем чуть не до пола, закутанная в платок, появилась Айгуль, а за нею — Казбек Темиров.

Он все-таки пришел. И пока они с Айгуль, отвечая на приветствия, стояли у двери, Феликсу бросилось в глаза, что, несмотря на разницу лет, они в чем-то сейчас очень подходят друг другу. Возможно, платок, бросая тень на лицо Айгуль, и широченный, накинутый на плечи плащ делали ее расплывшейся, похожей на дородную байбише. Но было еще нечто в их лицах, в общем для обоих выражении тревожной, едва скрываемой озабоченности, отчего суровое лицо Темирова в резких, как бы засохших складках выглядело живее, моложе, а рядом с ним совсем еще юное, нежное лицо Айгуль — старше и жестче… Феликсу вспомнился их разговор, и, как тогда, в музее, в груди у него пронзительно и остро дохнуло холодком.

Взгляд, который кинул Сергей на Феликса, был достаточно красноречивый, прямо-таки молящий, чтобы не понять его, не подняться, не выйти за ними следом — за Сергеем, за Айгуль и Темировым… А до того, разумеется, им — точнее, ей — помогли раздеться, скинуть явно чужой, неуклюжий плащ, Темиров же справился с этим сам, даже как-то рассерженно, грубо дернул плечом, когда кто-то попытался ему помочь… И, разумеется, не обошлось без пиалушек с чаем, поставленных тут же перед гостями, без коротенького обсуждения — как заваривать чай по-казахски и как — по-русски… Но длилось это минуты две или три, ну, от силы пять, только чтоб соблюсти ритуал, — и тут Айгуль, повернувшись к Сергею, сказала, понизив голос:

— Сережа, мы к вам…

Без плаща она сделалась прежней — тоненькой, стройной, и лицо у нее вновь стало юным и нежным, но при этом у Феликса было ощущение, будто платок оставил на нем какую-то тень… Она не посмотрела в его сторону ни разу, — так, скользнула взглядом, не выделяя среди других. И ответив шуткой на чью-то шутку, еще с улыбкой на губах, склонила голову набок, щекой к плечу, и тихо, как бы тайком от всех, сказала-попросила:

— Мы к вам, Сережа…

В коридоре было черным-черно; правда, где-то впереди, посредине коридора, блекло светилась лампешка, но когда миновали прихожую, то есть освещенный этой лампешкой вестибюльчик с тумбочкой, доской для ключей, впечатление было такое, словно они шаг за шагом углубляются в катакомбы, и по бокам сужаются и без того узкие стены, а над головой все ниже нависает затерянный во мраке потолок.

Сергей шел впереди, выставив руку перед собой и щупая темноту. Феликс, как и днем, во время шествия с осетровым балыком, был замыкающим, только на этот раз вместо Риты впереди шла Айгуль. Она споткнулась о сбитую в складки дорожку, Феликс подхватил ее.

Он шел, чуть приотстав (рядом было слишком узко), поддерживая Айгуль за локоть. Она не отнимала руки, но не замечала, не чувствовала его пальцев.

Чертыхаясь, Сергей поскрежетал ключом. Дверь распахнулась, ударилась ручкой о стену. Пока Сергей чиркал спичку за спичкой и отыскивал на шкафу, а потом зажигал семилинейную лампу, они втроем ожидали у порога.

Наконец фитилек загорелся, стекло заняло свое место, зажатое оградкой резных зубцов. Темиров без сопротивления уступил приглашению и опустился в кресло: ему, судя по всему, безразлично было, где сидеть. Айгуль присела на стул по другую сторону стола. Косящий язычок пламени за стеклом мягко озарял ее лицо, при малейшем движении вызывая на нем переливы света и тени. Электричество убило бы Рембрандта и Корреджо, подумалось Феликсу. Он сел на свою кровать, рядом с Сергеем.

Впрочем, Сергей тут же вскочил. Он прошелся по комнате и раз, и два, и три. Его тень ломалась, переламывалась, прыгая по стенам и потолку. Он, казалось, ответил ей раньше, чем она успела задать вопрос… У Айгуль еще только губы дрогнули, она еще только провела языком по ним, сухим и заветренным слегка, слегка шелушащимся, губам степной девочки, она еще только успела сказать:

— Чем ты можешь помочь нам, Сережа?.. — (Нам, отчеркнул Феликс, не ему, Казбеку Темирову, — нам), как Сергей уже ответил, ответ уже рванулся из него, заглушая вопрос:

— Я был у вас… Я разыскивал вас, Казеке… Я уезжаю.

Он произнес это с маху, с разбегу. Рубанул, словно не веря себе, не веря, что сумеет это сделать как-нибудь иначе.

И уже совсем беспомощно, вяло добавил:

— В Нальчик…

Что же, по крайней мере, — правда, подумал Феликс. По крайней мере… И у него в колечко сплелись, концами спаялись обе фразы, закружились: «Чем ты можешь помочь нам, Сережа? — Я уезжаю. В Нальчик. — Чем ты можешь помочь нам, Сережа? — Я уезжаю. В Нальчик».

Слишком, однако, слишком он поспешил, ответ слился вопросом, и последняя фраза прозвучала невнятно. По крайней мере, для Темирова. Хотя, возможно, и для Айгуль… Но для Темирова — это уж точно. Он этой фразы наверняка не понял. А если понял, то не захотел этого показать. Он ничего не сказал, он и век — тяжелых, набухших век своих не поднял, и глаз не отвел от кончика длинной кубинской сигареты, которую мял, раскатывал между пальцев, — не отвел, не оторвал.

Он докатал, дораскатывал сигарету, но прежде чем поднести ее ко рту, словно вспомнив о чем-то, вытянул из кармана пиджака наполовину опустошенную пачку и протянул ее — сначала Сергею, который был ближе, потом Феликсу. Но так вышло, что Феликс уже достал свою, с фильтром, а Сергей минуту назад, в коридоре, загасил и швырнул в угол окурок. И Темиров спрятал пачку обратно, а сам, прикурив от лампы, затянулся в одиночку.

Он сделал пару затяжек, положил на подлокотник руку с дымящейся сигаретой, тонкой и длинной, как карандаш, и остановил взгляд на Сергее. Это был спокойный невозмутимым спокойствием взгляд глухого. Или не глухого, а того, кто по какой-то причине не расслышал всего, что слышали остальные. Или, наконец, того, кто тоже слышал, но дает возможность говорившему взять слова свои обратно, как если бы они не были произнесены, не были кем-либо услышаны…

Так или иначе, он молча смотрел на Сергея, и кончики его узких губ были приподняты вверх, — казалось, он чуть-чуть улыбается.

Сергей ссутулясь, осторожно, словно на постели лежал спящий, присел на край кровати.

— Я был в прокуратуре, Казеке, — сказал он. Кисти его рук повисли между широко расставленных колен. — Я сделал все, что мог. Вы тоже сделали все, что могли, Казеке… Пора уезжать. — Последние слова он произнес твердо, и твердым, открытым взглядом посмотрел в глаза Темирову.

— Так, — проговорил Темиров без выражения. — Уезжать. — Похоже было, он, повторяя, пробует слово на вкус, поворачивает во рту то одной, то другой стороной. — Уезжать. — У него получалось это твердо: «Уезжат».

Он медленно поднялся, надавливая рукой на подлокотник. Кресло под ним скрипело. Он постоял, слегка расставив ноги и вывернув ступни, как бы пробуя прочность — то ли собственных ног, то ли пола, и шагнул — решительно, всем корпусом двинулся — к двери. Но Сергей не менее решительно преградил ему дорогу. Руки его плетьми свисали вдоль тела, и в том, как он стоял, во всем облике Сергея была та крайность отчаяния, когда человек готов на все. Он стоял перед Темировым, растерянный и несокрушимый; его можно было бить, пинать ногами — он бы не тронулся с места.

— Казеке… — тихо произнес он.

В глухом его голосе Феликс услышал зов о помощи.

Айгуль заговорила с Темировым по-казахски, из ее бурной, стремительной речи Феликс разобрал всего несколько слов, но понял, что она упрашивала его остаться.

«Зачем?.. — подумалось Феликсу. — Было бы лучше, если бы он ушел». Так он подумал о нем, как думают о тяжело и безнадежно больном.

— Казеке, — сказал он, — останьтесь… — Он уже поднялся и занял место рядом с Сергеем, они оба отсекали Темирова от близкой, в двух или трех шагах, двери. — Все равно уже поздно, куда вам спешить… Нам надо постараться понять друг друга…

— Понять?.. — повторил за ним Темиров, и у него снова получилось: «Понят».

Было мгновение, когда Феликсу показалось, что своим безруким, срезанным напрямую плечом он сейчас раздвинет обоих, как клином…

— Останьтесь, Казеке, — повторил он. — Я прошу вас…

Он знал за собой это свойство — быть неотразимым. Но пользовался им редко, лениво, и никогда — в тех случаях, когда это совпадало с его личной выгодой. Здесь это позволялось: он вошел в игру не по своей воле, как бы оставаясь внутренне от нее в стороне.

«Я прошу вас…» — Ну, как же на это еще можно было ответить?

Не оглядываясь, Темиров отступил назад, нащупал кресло рукой и опустился, присел. Вежливость, одолжение — все это было в позе, в которой он сидел.

Лучше бы он ушел, снова подумал Феликс.

— Бывают времена, — сказал он, — бывают обстоятельства, Казеке… Давайте посидим, обсудим. Сергей мне все рассказал.

Впервые он захватил на себе взгляд Айгуль — впервые с той минуты, как она появилась. Он был недоверчив, этот взгляд, тут же отпрянувший… Но в нем была надежда.

— Скажите, — заговорил Сергей, первым надкалывая ледок молчания, — скажите, Казеке… Разве я не примчался сразу после письма, которое вы прислали в редакцию? Разве не провел здесь — дней десять, а то и добрых две недели, роясь в этих ваших талмудах, мотаясь из совхоза в совхоз? Разве не пошел поперек вашего начальства, которое вдогонку настрочило на меня кляузу главному редактору, а потом начались звонки, угрозы, и не так-то легко мне было от всего отбиваться? Разве не появился в газете материал, после которого Казбек Темиров превратился в победителя? И разве — ну, не заслуги, что там — заслуги! Разве — ну, маленького, скажем так, участия в этом я не принял тогда, Казеке?.. — Сергей, сидя на постели, вытянул правую руку по направлению к Темирову и уперся ногтем большого пальца в кончик указательного. — Вот такого, Казеке?.. Ведь тогда вы верили мне? Ведь мы были тамырами в одном деле?.. Что же теперь? Почему вы не верите мне теперь? Когда я говорю: вы победили, понимаете — по-бе-дили, Казеке, так бросьте им кость!

Голос у него вибрировал, вздрагивал. От обиды. От жалости. От злости. И Феликс, слушая Сергея, подумал, что нет, он этому мальчику не судья. Он бы мог, никому ничего не объясняя, улететь в свой Нальчик — и привет. Так нет же…

— Казеке, — подхватил он последние слова Сергея, — а что, если и вправду?..

— Они ведь так просто не отвяжутся, — взбодрился от поддержки Сергей. — Нет, не отвяжутся. Вы спросите, — указал он на Феликса, — я еще не знал о прокуратуре, а чуял: не отстанут. На эти вещи у меня нюх… Прямо как у собаки! Ей-богу! — Он улыбнулся, как бы сам удивляясь и всех приглашая удивиться его необычайному нюху.

Никто, впрочем, не отозвался на его улыбку.

— Базарбаев, — угрюмо и коротко уронил Темиров. Он поискал глазами, куда бы положить окурок. Пепельница была переполнена, Сергей подставил ему спичечный коробок.

— Базарбаев, — повторил Темиров и переглянулся с Айгуль. Та кивнула. Даже не кивнула — опустила ресницы, это могло сойти за кивок.

— Следователь, — сказала она, как если бы этого достаточно было в качестве пояснения. — Там следователь — Базарбаев…

«Ну и что?.. — тупо стукнуло Феликсу в голову. — И что, если Базарбаев?..»

Перед ним всплыли газетные строчки с этой фамилией, не столь уж редкой самой по себе, но словно виденной где-то недавно, с чем-то связанной…

Айгуль с усмешкой скользнула по его лицу:

— Это ини, младший брат того Базарбаева, из совхоза Амангельды…

Теперь он вспомнил вырезки, которые утром положил ему на колени Сергей. Вот как…

И внезапно, наитие что ли на него снизошло, но, задавая вопрос, он уже был уверен в ответе:

— А Сарсен… Баймурзин, кажется, — он в редакции работает… Он им никем не приходится?

Айгуль и Темиров снова переглянулись.

— Он тому Базарбаеву, который в прокуратуре, бажа приходится… — Она досадливо щелкнула пальцами. — Как это будет по-русски… Если на сестрах женаты…

Ну, ловко… И в самом деле ведь ловко… Обложили со всех сторон…

— Свояки, — сказал Феликс. — По-русски это — свояки…

— Вот видите! — соскочил с кровати Сергей. — Что же тут толковать?.. И чего от вас хотят, в конце-то концов, Казеке? Чтобы вы перешли… Пересели с одного коня на другого! — Он широко улыбнулся, радуясь удачно найденным словам. — Сменили седло, Казеке! — Он похлопал о раскрытую ладонь тылом второй ладони. Жест был точь-в-точь как на восточном базаре, когда ведут речь о денежной сделке.

— В самом деле, — сказал Феликс, повернувшись к Темирову и стараясь не смотреть Айгуль в лицо, — не лучше ли, в возникших обстоятельствах… возникшей ситуации… — Ему неприятны были слова, употребленные Сергеем, как бы нарочито, снисходительно доходчивые… Но и те, которые подвернулись ему самому, были не то, что нужно. — Во всяком случае, прокуратура… Вам не кажется, что там могут вас запутать?.. — Он пристально вглядывался в лицо Темирова, оно казалось деревянным и ничего не выражало, ровным счетом ничего. Глаза были устремлены на кончик сигареты, на струйку дыма, восходящую к потолку, — прямую, как натянутый шнур.

— Правосудие, конечно, отличная вещь, но ведь разные мелочи всегда можно толковать и так, и этак… Вдруг запутают?.. Я не стращаю, Казеке, я просто спрашиваю, все обстоятельства в подробностях мне не известны, только то, что Сергей рассказал… Так вот, вы сами не боитесь, что запутают?

— Не боюсь, — помолчав, сказал Темиров. — Пускай путают, если совести нет.

— Совесть!.. — крикнул Сергей, и его затрясло. — Совесть!.. А дело, которому — сколько лет, Казеке?.. — снова поднимать ни с того, ни с сего — на это совести хватает?..

— Все равно, — произнес Темиров, не меняя равнодушной, слегка даже ленивой интонации. — Мне бояться нечего. А в чем виноват — пусть накажут.

— Да в чем же вы виноваты! — сердито сказала Айгуль и пристукнула по столу — язычок пламени за стеклом забился, затрепетал, выпустил вверх клубочек копоти. — И не о том сейчас надо говорить….

— Почему не виноват? Виноват, — все так же равнодушно проговорил Темиров. — Виноват, что каждую овцу, каждого ягненка собственными руками не пощупал, не потрогал…

— Сколько в районе овец?.. — теряя терпение, Сергей снова сорвался на крик. — Сколько баранов?.. Сколько верблюдов? Коров? Кур?.. Он все знает! — вонзил Сергей в Феликса злые глаза. — Ну и что? Может, он каждый месяц их сам пересчитывать обязан? Это его дело?.. А не тех, кто ему данные присылает? Не они обязаны отвечать?..

Кажется, Темиров впервые улыбнулся, впервые Феликс увидел его улыбку — не по годам белозубую и такую ясную, какой улыбаются разве что дети и глубокие старики.

— Ты, Сергей, не горячись, — сказал он, заслоняясь, как защищаясь, рукой. — Горячий очень, — обратился он к Феликсу. И продолжая, глядя на Сергея: — Правильно, должны отвечать, только и я должен отвечать. За свои цифры. Кто помнит сейчас, что тогда буран случился?.. Что я на отгон с проверкой поехал — и с полдороги вернуться пришлось?.. («Вот! — прочитал Феликс в глазах Сергея. — Что я говорил?..») Нет до того никому дела, и правильно, что нет. Под сводкой, под отчетом стоит моя подпись — значит, я отвечаю. Не вы… — он повел сигаретой в сторону Феликса, — не он, не она, — поочередно потыкал в сторону Сергея и Айгуль, — я отвечаю. Я. — Он прикоснулся к своей груди, к помятому пиджачному лацкану. — Перед райкомом, перед обкомом. Перед народным контролем и прокуратурой. Перед Верховным Советом и всем светом. Перед самим аллахом, — он вскинул руку и покрутил сигаретой над головой, — я отвечаю. За каждую цифру, под которой моя подпись…

— Не пересчитал, — сказал он. — Поверил. А тут — ревизия, из республики… Темирова, как мальчишку, дал провести… Больше не давал. И не дам… — В угольно-черных глазах у него, как две точки, вспыхнули угрюмые огоньки.

— Хотите, — сказал он, тут же прищурившись и посмеиваясь слегка, но как-то невесело посмеиваясь, одними губами, не было смеха у него ни в голосе, ни в зажатых в щелочку зрачках, — хотите, я вам назову, сколько у нас по каждому хозяйству овец — тонкорунных и курдючных, сколько баранов-производителей, сколько валухов, какой был приплод этой весной и какой десять весен назад, и сколько сдали государству каракулевых шкурок, — хотите?.. Сергей про уток говорил — могу и про уток. И про все поголовье — про верблюдов, крупный рогатый скот… Пастбища, рыба, водные ресурсы — сколько их было и есть в наличности?.. (И назовет! — мелькнуло у Феликса… — до того уверенно, словно играя собственной силой, звучал в тот момент спокойный голос Темирова). Все это я знаю. Но я знаю еще и другое. Я знаю… — Он наклонился вперед, к Феликсу, и Феликс невольно тем же движением ответил ему, как если бы Темиров снизил голос, чтобы сообщить нечто полутайное, полусекретное. Но голос его звучал по-прежнему громко, даже слишком громко для такой комнаты, и Феликс, как и в первый раз, увидев здесь Темирова, подумал, что так говорят люди, привыкшие к открытым степным пространствам.

— Я знаю, что может быть завтра и послезавтра, если те, кому о народе, о государстве заботиться положено, будут по-прежнему больше думать про свои премии, свой карман… Все знаю!.. Вот меня и боятся, убрать хотят. А я… Я никого не боюсь и никуда не уйду!

Он откинулся на спинку кресла и внезапно замолчал. Отсвет лампы — она прикапчивала, на стекле протянулась черная полоска — как на старой бронзе, лежал на его темном лице.

Пока в номере сидел Жаик, — он, видно, почуял, старина Жаик, что тут что-то не так, и поспешил на помощь, — Феликс вышел и поманил за собой Айгуль.

Спустя минуту она тоже вышла.

Они стояли в конце коридора, далекий свет лампы, горящей на тумбочке у Рымкеш, истаивал где-то на полдороге, он видел перед собой только ее глаза, скорее угадывал в темноте, чем видел.

— Айгуль, милая, — он взял ее за локоть, — об этом мало радости говорить… Вам — в особенности… Вам ведь рыцари все мерещатся, джигиты… — Он стоял привалясь плечом к стене, сжимая ее локоть. — Не знаю, вправду ли вы его любите, Айгуль… Но если это действительно близкий для вас человек, если он вам дорог… Тогда спасайте его. — Он наклонился к ней. — Или не мешайте, по крайней мере, тем, кто пытается его спасти…

Где-то в противоположной стороне коридора хлопнула дверь, выплеснулись и тут же заглохли чьи-то резкие голоса.

— Айгуль, — позвал он, — вы слышите?..

Казалось, она, опершись о стенку спиной, спит или дремлет.

— Я сегодня его, в сущности, впервые увидел — и понял Сергея, вас… Да, это удивительный человек, Айгуль… Но ведь он в самом деле ребенок, с таким легче всего расправиться, сломать…

— Сломать… — вяло, как во сне, повторила она. — Сломать. — И вдруг хлестнула наотмашь: — А вы этого только и хотите!.. Я все вижу!..

Впрочем, она это не выкрикнула, она выдавила из себя свистящим, задыхающимся шепотом, почти прошипела ему в лицо.

Феликс попытался ее удержать, но она рванулась из его рук. Дверь номера хлопнула за нею, как говорится, раньше, чем он успел прийти в себя.

«Дура…» — подумал он ей вдогонку. Он еще ощущал на лице ее дыхание, вперемешку с этим яростным, похожим на шипенье шепотом.

Он провел по щекам ладонью, словно что-то стирая с них, — что?.. Под пальцами свербило от песка, спекшегося в тонкую корочку. Он достал платок и обтер лоб, подбородок, выскреб углубления ушных извилин, куда тоже набился песок.

— А не суйся, — приговаривал он, идя по коридору, — не суйся куда не просят… Получил?.. И поделом тебе, поделом… — Он шел, протянув руки вперед, пришаркивая ногами по неровным, кое-где подгнившим и прогнувшимся доскам пола, чтобы не споткнуться впотьмах. — Поделом… — Сказанное Айгуль было так нелепо, что он не только возмущения не чувствовал, даже досады, просто забавно было думать, каким он представился, отразился — в ее глазах…

Нет, досаду он все-таки испытывал. И щеки — там, где скулы — с чего бы?.. — покалывало, жгло.

Он миновал пустую прихожую с чадящей лампой. (Где же Рымкеш? — подумал он, прикручивая фитиль, отчего в прихожей сделалось совсем сумеречно). Добравшись до кают-компании, он пошарил в темноте, отыскивая ручку, и толчком открыл дверь.

Было уже поздно, он не рассчитывал, что застанет здесь всех, исключая разве что геолога. Впрочем, геолог был не в счет… И Карцев, и Вера, и Бек, и Рита, и Спиридонов — вся их «семейка» (откуда-то вдруг вывернулось это словцо…) было в сборе, и все тут же смолкли и повернули к нему головы, как если бы его ждали, его или то, с чем он пришел. Там, где раньше сидел бородач а-ля Эффель, у самовара, восседал Гронский, в руке у него тускло поблескивал мельхиоровый подстаканник. Он тоже повернул к Феликсу голову на толстой короткой шее, вернее — развернулся в его сторону всем корпусом.

— Так что там? — спросил Карцев.

Феликс опустился на пододвинутый табурет.

— Не осталось ли у нас чего-нибудь? — спросил он.

— Увы! — всплеснул руками Спиридонов с видом крайнего отчаяния. — Увы!

Однако им с Ритой, тут же захлопотавшей, удалось выдоить из опустевших бутылок с четверть стакана.

— Так что же? — повторил Карцев.

Феликс пригубил и подержал вино во рту, словно стремясь растворить и смыть неприятный осадок.

— Все отлично, — сказал он. — Все идет отлично.

— То есть?..

— Наш статистик крепок, как утес. Как скала… И не из ракушняка, а из чистого гранита.

— Чего же он хочет?..

Феликс пожал плечами.

— Справедливости, — сказал он. — Истины… Еще кое-каких пустяков.

— Фе-но-ме-наль-но! — Карцев покачнулся — взад-вперед — вместе со своим табуретом. — Фе-но-ме-наль-но… — скандируя слоги, повторил он.

— Какие же вы оба… — сказала Вера, задумчиво переводя глаза с Карцева на Феликса. — Оба, оба…

Она сидела у стола, подперев обеими руками подбородок; на ее наивном кукольном личике к всегдашнему, как бы застывшему выражению удивления прибавился испуг, почти страх.

Гронский с шумом отхлебнул из стакана. Казалось, он был целиком поглощен чаем. Перед ним лежали щипчики, на розетке был горкой насыпан колотый сахар. Он пил вприкуску.

— Ну, писатель-то здесь причем? — сказал Карцев, широко и язвительно улыбаясь Вере. — Господин писатель тут вовсе даже ни при чем… — Он подмигнул Феликсу. — Они гуманисты… Вокс гуманум… Это разве что мы, грешные… Которые в Беловодию не веруем, а заместо нее проектируем для людей дома с мусоропроводами и санузлами…

Скорее всего, тут было продолжение какого-то спора, возникшего в его отсутствие и успевшего накалить Карцева. Он протянул Феликсу руку:

— Хотите пари?..

Он это сказал, обращаясь к нему, но как бы и не только к нему.

— Пари?..

— Ну, да, — сказал Карцев. Ладонь его ребром уперлась и стол. — Пари.

— Да какое пари-то?..

Он пьян, подумал Феликс. Хотя с чего бы? Вина было маловато…

— А такое, — сказал Карцев, — что этот ваш утес… эта ваша скала, которая из гранита… Что не из какого она не из гранита, а совсем из другого стройматериала… Который идет не на памятники, а на живых людей!..

Гронский причмокнул, всасывая чай через кусочек сахара, зажатый в мясистых губах.

Феликс поймал на себе выжидающе-наблюдательный взгляд Бека.

— Пустые хлопоты, — сказал он. — Темиров от своего не отступит. Это не стройматериал, о котором, конечно, вам легче судить… Это натура. Да и какое тут возможно пари?.. Как вы собираетесь доказывать?..

— Это уж наше дело, — со смешком произнес Карцев. — Верно, Геннадий Павлович?

Гронский ничего не ответил. Он сосредоточенно прихлебывал, чай, скосив оба глаза внутрь стакана.

Феликсу снова показалось, что до него здесь шел какой-то разговор, теперь он слышал его отголоски.

— Да, — сказал Карцев, ничуть не смущенный молчанием Гронского, — это уж наше дело… Так пари?

Он всё еще не убирал руку.

Феликсу томительно захотелось размахнуться и сбросить ее со стола.

— Это фантастика, бред, — сказал он. — Во всех отношениях бред.

— Бред?.. — подхватил Карцев. — Не бред, а опыт. Назовем это так: опыт, эксперимент.

Без очков его лицо выглядело сейчас плоским, как доска, в которой железным прутом прожгли две дырочки. Феликс искал на нем усмешки, розыгрыша…

— Вы спятили, — сказал он.

— Ничуть. Просто сначала вы с ним говорили, теперь мы поговорим. И только…

«И только… — повторил про себя Феликс. — И только, и только… А что они могут еще, в самом-то деле?..» — Но сердце у него в груди колотилось частыми, сильными ударами.

— А вам уже невесть что примерещилось? — рассмеялся Карцев. — Продолжение вчерашнего концерта? «Вы спите, вы засыпаете, у вас теплые веки» — так?..

— Да нет, — пожал плечами Феликс, испытывая, впрочем, некоторое облегчение, — просто я не понял, что вы имеете в виду…

— Всего лишь поговорить, — сказал Карцев, становясь серьезным, но не убирая окончательно с лица улыбки. — Поговорить, разобраться… Не думайте, что вам одному жаль этого парня. Верно, маэстро?.. — повернулся он к Гронскому. — Вам ведь тоже хотелось с ним потолковать?

Гипнотизер поставил на стол пустой стакан, смахнул с груди крошки, — точнее, сделал такое движение, как если бы их стряхивал, хотя никаких крошек на рубашке у него не было… Но Феликс на мгновение увидел и белую манишку, и салфетку, заткнутую уголком за жесткий стоячий воротник…

— Чего же мы ждем? — Карцев поднялся. — Вы с нами? — спросил он у Феликса.

— Все это чепуха, — сказал Феликс. — Все равно ничего у вас не выйдет.

— Посмотрим, — сказал Карцев. И повторил — Вы с нами?

— Слуга покорный, — усмехнулся Феликс. — Я там уже был… Вам не кажется, что все это просто глупо: сначала мы с Сергеем, потом Жаик, теперь вы…

— Посмотрим.

— И смотреть нечего. И нечего пытаться, мотать друг другу нервы… — Он вдруг ощутил себя рыболовом, подергивающим леску во время клева. — У него, если хотите, там не та система отсчета…

— Посмотрим, — в третий раз, и с все возрастающим напором, повторил Карцев. — Так вы идете, Геннадий Павлович?

— Я с вами! — сказал Спиридонов.

— A вас не надо, — сказал Карцев.

— Это почему?..

— Да так…

— Зря вы идете, — сказал Феликс.

Карцев вышел, Гронский без особенной охоты последовал за ним.

Феликс по капельке выцедил остатки портвейна; он совсем забыл о нем, хотя все время держал стакан зажатым в кулаке.

— Все равно, — сказал он, — они ничего от Темирова не добьются.

Он поймал на себе все тот же настороженно и холодно наблюдающий за ним взгляд Бека.

— Геннадий Павлович добьется всего, чего захочет, — сказала Рита. — Вы его не знаете! — Феликс почувствовал в се голосе кроме торжества привкус горечи.

— Тс-с-с… — Спиридонов вскинул руку с указательным пальцем, устремленным к потолку, и почему-то на цыпочках, широко расставляя ноги, вышел из комнаты.

За окном протяжно взвыл и ударил в стекло ветер.

— И все-таки — нет, не знаю, — сказала Вера, вздрогнув, — разве можно так жить?.. — Она говорила как будто наедине сама с собой, подперев подбородок и уставясь в пустоту. Тени — она сидела наискосок от лампы — делали ее глаза огромными. — Никто из вас ни во что не верит!.. Это же страшно, если ни во что не верить… Вот Виктор Сергеевич… — задумчиво продолжала она, помолчав. — Он ведь такой умный, знающий, с ним и в Москве, и в Ленинграде считаются… И работать у него интересно, мне он больше дал, чем весь наш институт. И что же? Он во что-нибудь верит?.. Или вот — Гронский Геннадий Павлович… Может, в старости люди становятся циниками, не знаю. Но хотя бы когда-то, в юности, он верил во что-нибудь?..

С ее высокой шеи на грудь падала длинная нитка светлых бус. Она, как четки, перебирала пальцами деревянные, отливавшие лаком шарики.

— Тут не цинизм, тут другое… — сказал Феликс. — Тут если даже и цинизм, то… «Я, кажется, защищаю… — мелькнуло у него. — Защищаю или защищаюсь?..»

Но Вера пропустила его слова мимо ушей.

— Ну почему это нужно обязательно думать, что если порядочный, честный человек, то его не поймут, не поддержат?.. И наоборот — станут строить всякие козни? Почему?.. Почему надо считать, что вокруг сплошь скверные люди? Что света нет — одна чернота?.. Как можно так жить?.. И когда ты не хочешь в это верить, тебе говорят, что ты не знаешь жизни, не вправе судить… Почему?.. — Теперь она в упор смотрела на Феликса, не скрывая, что ее вопросы направлены именно ему.

Даже при желтом свете лампы было видно, как горит, пылает ее лицо. Пожалуй, оно уже не выглядело кукольным…

— Балда ты, Верка, — сказала Рита. — И правильно тебе все говорят… «Почему? Почему?…» Помалкивала бы лучше себе в тряпочку и не совалась, куда не просят!.. — Она оглянулась на Феликса, ожидая поддержки.

— Нет, и правда — почему?.. — заговорил не подававший до того голоса Бек. Он привстал, без нужды, как обычно, поправил за ушами дужки очков, снова сел. — Почему?.. Ведь существует определенный порядок… И если одна инстанция решит что-либо неправильно, есть другая инстанция… Это в схеме, конечно. Но у нас в архитектуре, например, не обойдешься без схем, важно только, чтоб схема была правильная…

Правильные ребята, — подумал Феликс, слушая Бека. Правильные… Ну, это понятно, почему они такие. А Статистик?.. Он их в два раза старше, — он почему?.. А Наташа? — подумал он вдруг. — Почему она?.. — И за нею проступили, закружились еще какие-то лица, такие знакомые и вроде бы разные, ни в чем не напоминающие друг друга, но в то же время в чем-то подобные, соединившиеся в этот миг для него в человеке, сидящем сейчас в продавленном кресле с вонючей кубинской сигаретой в бурых от дыма пальцах, в дальнем, самом дальнем отсюда — по коридору и налево — номере…

— Потом… — сказал он (голос у него почему-то сел и сделался хриплым). — Мы еще поговорим об этом…

В коридоре было по-прежнему темно, но он, казалось, уже свыкся с этой темнотой и шел быстро, не боясь споткнуться. Он спешил, словно мог опоздать, что-то пропустить…

Статистик сидел в своем кресле, в той же прямой, напряженной позе, в которой Феликс, выходя, его оставил, и остальные были здесь, то есть, помимо Сергея и Айгуль, рядом с Темировым, колено в колено, сидел на кровати Жаик, и около — Карцев, и напротив, тоже на кровати, глубоко прогнувшейся под ним, отвалился на подложенную сзади подушку Гронский. У двери, лопатками в косяк, вытянулся Спиридонов.

Заостренный, налитый по краям зловещей краснотой язычок пламени пятнами выхватывал из сумрака обращенные к Темирову лица, выпуклости лбов, горящие в глубине подбровий глаза… Тайная вечеря, усмехнулся про себя Феликс. Он остановился у двери, как и Спиридонов, опираясь спиной о косяк. Никто не обратил внимания на его приход. Тайная вечеря, и свет золотистый, с коричневатым отливом, как у поздних голландцев…

— «Сиди на пороге своего дома, и мимо тебя пронесут труп твоего врага», — сказал Жаик, похлопывая Темирова по колену и улыбаясь. — У каждого своя голова на плечах, поступай, как знаешь, но это тебе мой совет…

— Как, как?.. — переспросил Карцев. — «Сиди на пороге…»

— Это у нас, у казахов так говорят, — сказал Жаик. — «Залымнан кус — сабыр сакта, тарыкпа, зауалын кут — зэбир бастар табытка!..» — Он все похлопывал, поглаживал Темирова по колену, и с лица у него не сходила дружелюбная улыбка. — У тебя мать-старуха, у тебя дети… Седина в волосах… Правда, не как у меня, — Жаик, посмеиваясь, провел рукой по своей круглой, похожей на шар голове, покрытой редкими сивыми волосками, — но тоже, тоже… И главное — не мальчики мы оба с тобой, успокоиться пора, угомониться — сколько можно?… Найди себе хозяйку хорошую, чтоб за тобой, за матерью, за младшими твоими смотрела — и живи, как все люди живут. А это… — Он кивнул на сложенные пирамидой посреди стола папки. — Я тебе опять повторю: «сиди на пороге своего дома…» — Вторую половину фразы он закончил по-казахски — «Зауалын кут — зэбир бастар табытка!..»

— Он тысячу раз прав — Жаке-ага! — подхватил Карцев с несвойственной ему импульсивностью. — Тысячу раз!.. (Ну вот, стукнуло у Феликса сердце, начинается… И так ему стало тоскливо, зябко…) И потом… — теперь уже Карцев радостно, чуть ли не благодарно потрепал Жаика по спине, — и потом — где они, те самые люди, про которых нам тут говорили?.. — Он поочередно посмотрел на Темирова и Айгудь. (Это Айгуль, это она, подумалось Феликсу. — Темиров бы… Он, вероятно, и не дошел… Не снизошел до того, чтобы о чем-то таком говорить… Именно — не снизошел, — повторил он, внезапно озлобляясь. Он мельком скользнул взглядом по хмурому лицу Темирова, оно показалось ему надменным, высокомерным…)

— Где они были?.. Кто из них пальцем хоть шевельнул, когда вам пришлось туго?..

Темиров повел рукой, как бы останавливая Карцева, но тот не дал ему произнести ни слова:

— Это он, — Карцев указал на Сергея, — он вам помог! И не просто помог — под удар самого себя поставил! Ему и по шее могли накостылять, если что не так, верно? И еще накостыляют, не ровен час! Правильно я говорю, Сергей?

— Как пить дать!.. — вздохнул Сергей, обреченно потирая затылок. — Накостыляют!..

— То-то! — сказал Карцев. — Люди!.. Где они?.. (Где они?.. — отдалось, как эхо, в голове у Феликса, — где они?..)

— Я понимаю, все понимаю, — эти чабаны, например… Целый год в степи, где-нибудь на дальних отгонах, и зимой — гололеды, бураны; и на сто, на двести километров — ни живой души, а по ночам — то ли ветер воет за окном, то ли волки… Ведь это — бр-р-р!.. — Он передернул плечами. В короткой паузе послышался тонкий, хватающий за душу посвист ветра. — Слышите?.. — усмехнулся Карцев. — Что называется, легок на помине… Так вот, эти люди… Честнейшие, чистейшие, святые люди…

— Святые!.. — повторил Жаик. — Правильно, правильно — святые люди!.. — и закивал головой.

— Я мужик, — Карцев вытянул перед собой руки, вверх ладонями. — Я знаю, что это значит — выходить каждого ягненка, уберечь каждую овцу… — Руки у него были небольшие, аккуратной формы, привыкшие к ватману, карандашу… — И когда за спиной этих чистейших, святых людей заваривают грязные дела, и кто-то, пользуясь, так сказать, плодами их труда, пытается набить свой карман… Я понимаю! — сказал Карцев. — Понимаю вас, Казеке! Как тут утерпеть, выдержать?..

— Но где они были, — он впился глазами в Темирова, и голос его, до того рокотавший на низах, утончился и зазвенел, — где они были, эти люди, когда вас мешали с грязью?.. Перетрухали — все до одного?..

— Не так! — с досадой воскликнула Айгуль, бросив на стол карандаш, которым что-то до того чертила на листе бумаги. — Не так вы все понимаете!..

— Но факт остается фактом! — прервал ее Карцев. — Да, фактом! И ради них… — Он вскочил, сделал два или три шага, уткнулся в шкаф и вернулся на прежнее место. — Ради них, говорите вы… Убейте — не понимаю!

— А я все объясню, — сказал Жаик. — Хорошие люди, честные, слов нет… Но — люди, люди… — Он сокрушенно вздохнул: — Им тоже ведь кое-что достается — награды, поощрения, анау-мынау… А что и откуда — они в этом не разбираются, люди простые… И тут — Казеке, и за ним — слух: премий, наград хочет лишить…

— Ясное дело, — сказал он, барабаня пальцами по пустому подлокотнику кресла, в котором сидел Темиров. — Приносят тебе ведомость и тут же карандашик в руку вкладывают, на — распишись, вот в этом месте… — Для живописности он покрутил пальцем по ладони, словно играя в «кашку варила». — И вот здесь… Кто откажется?

— Вся задача в том, чтобы соединить государственный и личный интересы, — наставительно произнес Сергей, глядя на Темирова. — И об этом думают, у-у-умные головы думают… Простите меня, Казеке, — поумней наших… И тут всякая партизанщина… От нее иной раз больше вреда, чем пользы… — Он нервничал, это заметно было по тому, как бегал, ища поддержки, его взгляд, хотя голос звучал подчеркнуто солидно, весомо.

Государственный интерес… Премии… Как будто сам он этого не знает, думал Феликс. И не знает всего, что мы можем сказать… Потому он и не смотрит, и молчит с таким презрительным превосходством… И Айгуль… — Сидя у стола, она сложила — уголок в уголок — бумажный лист и водила ногтем по сгибу вверх-вниз, вверх-вниз. Лицо ее было наклонено так низко, что Феликс, продолжая стоять, видел только черные, блестевшие на свету волосы. Паненка Айгуль, подумал он, глядя на ее палец с темно-красным, скользящим по бумаге ноготком; ему вспомнилось раннее утро, Кургантас и то, как вслед за книксеном он поймал ее руку, прижал к губам…

Наверное, она ощутила на себе его взгляд и, приподняв голову, отвела рукой, откинула назад густую прядь. Феликс увидел ее глаза, губы, усмешку на них — горькую, разящую…

— Вы правы, Казеке!.. — Он не заметил, как все повернулись к нему, перед ним был только статистик, его сумрачное, каменно-неподвижное лицо.

— Вы правы!.. И хозяйственные проблемы, планы, премии — все это еще ничего не решает… То есть — решает, конечно, и многое решает, но главное, в чем Казеке прав, — он обращался ко всем, и ко всем даже больше, чем к Темирову, но смотрел только на него, — главное — это человек, его достоинство, главное — суметь, даже когда это тебе не выгодно — впрочем, именно, именно тогда, когда не выгодно, когда это к явной невыгоде твоей — остаться человеком! Вот в чем Казеке прав — и с чем, кстати, никто из нас не спорит!..

Он ощутил вокруг некоторую ошеломленность и вслед за нею — негромкий и как бы вынужденный шумок одобрения.

— Браво! — сказал Спиридонов, прежде молчавший. — Брависсимо!..

Феликс вонзил пальцы ему в плечо.

— С этим никто из нас и не спорит, Казеке!.. Напротив! Совершенно напротив!.. Дело в другом, Казеке: какой в этом смысл?.. — Он зажегся. Он уже не чувствовал себя лицемером, только лицемером.

— Ведь не думаете же вы, что от инспектора отдела статистики при райисполкоме (он с нарочитой, жестокой тщательностью выговорил этот длинный титул) так уж много зависит? Что от того, как будут заполнены ваши бланки (он опять-таки намеренно, даже с удивившей его самого жестокостью, вместо «ведомости» или «отчеты» употребил небрежное «бланки»), зависит, так сказать, благоденствие всего района?.. — Он заметил, что Темиров, наклонясь, о чем-то тихо спросил Жаика, и тот помедлил, потер мочку уха, прежде чем ответить…

«Благоденствие», — мелькнуло у Феликса, — есть ли оно, это слово, на казахском?.. Впрочем, пояснять, останавливаться он не стал. — И что уцелей в этом качестве вы и дальше, поголовье овец в районе будет стремительно увеличиваться, воровство исчезнет, приписки прекратятся?.. Или — что если, как удачно выразился Сергей… если вы на всем скаку смените седло, то район из-за этого будет ввергнут в катастрофу?.. Ведь не так вы наивны, чтобы так думать! Тогда — зачем? Можете вы ответить?.. Какой смысл в этой вашей борьбе, упорстве, беспрерывных жертвах?.. Ради кого? Чего?

Темиров молчал.

— Он прав, Казеке, — закивал Жаик, похлопывая Темирова по отвесно срезанному плечу, — он прав…

— Лучше не скажешь, — сказал Сергей, с надсадой прочищая горло.

Карцев развел руками, и даже гипнотизер издал похожий на хрюканье, но вполне одобрительный звук.

— Все мы желаем вам добра, — сказал Феликс, — в этом вы не можете сомневаться… Каждый из нас трижды поставил себя на ваше место, Казеке, хотя в этом не было и нужды: наверное, каждый в свое время уже пережил то, что переживаете вы сейчас… Да, — сказал он, заметив недоуменье Темирова, короткую вспышку в его глазах, — у каждого, поверьте в жизни уже что-то такое было… Я ведь тоже впервые здесь встретился, познакомился… Все мы здесь впервые познакомились, и даже не очень… Не очень много знаем о жизни друг друга, но я совершенно уверен, что у любого нечто подобное случалось, — у всех, кто собрался в этой комнате… (он не выделил Айгуль, как бы просто не заметил ее). И мы не хотим чтобы для вас это кончилось тем же…

Может быть, ему это показалось, было плохо видно да и смотрел он на статистика, только на него, но в этом месте у Жаика странно вспыхнуло в глазах и жирный, округлый подбородок мелко задергался.

Как бы там ни было, — закончил Феликс (и это было тоже для нее, и скорее для нее, чем для Темирова, словно ушедшего в себя, по нему трудно было определить, слышит он Феликса или не слышит), — подумайте, Казеке, над тем, что мы говорили… Подумайте, постарайтесь нас понять… Разница между людьми не в том, что одни способны на борьбу и жертвы, а другие — не способны… Просто одни верят что жертвы эти имеют смысл, а другие — нет…

Жаик поднялся и обнял его, растроганно трепля по спине. Карцев поймал и пожал ему руку. Гронский тяжело заворочался, заскрипел пружинами, вставая с кровати.

— Что же, — произнес он, заложив большие пальцы обеих рук за туго натянутые подтяжки на выпуклой груди, — что же… — Он посопел, как бы настраиваясь, собираясь с мыслями. — Все, что можно… Что нужно было сказать… м-м-м… уже сказано… И мне остается…

Он был, конечно, менее великолепен, чем на сцене, сейчас, в полосатых подтяжках и домашних, на босу ногу шлепанцах… А возможно и более, подумал Феликс, возможно… Он поменялся с Гронским местами, теперь тот стоял посреди номера, отбрасывая на заднюю стену и дверь огромную плотную тень.

— … совсем немного, — сказал Гронский. Но тут из-за его спины, из тени, лежащей на стене черным сгустком, с воздетыми к потолку, сплетенными руками метнулся Спиридонов.

— Казбек!.. — возопил он неистовым, рыдающим голосом, — Казбек, дорогуша!.. Пошли ты их всех к собачьей матери!.. Хочешь — на колени стану, только пошли!..

Он, как на ходулях, качнулся на длинных ногах, когда Карцев ухватил его за локоть. «Пьяная скотина», — пробормотал тот сквозь зубы, выталкивая Спиридонова в коридор без особого, впрочем, сопротивления с его стороны.

В распахнувшейся двери мелькнули, а потом уже и протиснулись в номер, очевидно, таившиеся где-то поблизости Бек Рита и Вера.

— Так вот, — продолжал Гронский, с присущим ему самообладанием делая вид, будто ничего не случилось. — Вы слышали, о чем тут мы говорили, и, конечно, понимаете, что мы хотим вам добра… Только, только добра, — повторил он, поправляя на носу очки, подсаживая их ближе к глазам: — Только добра… И вы будете… Нам бы хотелось, — поправился он, но голос его все равно звучал отрывисто, резко, — нам бы хотелось, чтобы впредь вы вели себя как благоразумный человек… — Феликс не слышал, что говорил Гронский дальше.

Он не слышал слов, не вслушивался в них, он слышал только голос гипнотизера, густой, завораживающий, его властные повелительные интонации. «Чушь, — сказал он себе, — выдумка… Расстроенное, развращенное воображение…» Его покачивало, как на волнах, и было странно, что другие этого не чувствуют.

Айгуль сидела за столом, напряженно сгорбясь, сжимая в кулаке скомканный листок.

— Вы меня поняли?.. — сказал Гронский. И, не услышав ответа, произнес, уже с утвердительной интонацией: — Поняли, поняли…

Темиров привстал, ножки кресла скребнули по полу. Он потянулся к лампе погасшей сигаретой, ее черный, обугленный кончик завис над стеклом. Он вздрагивал, пальцы у него вздрагивали, а лицо было в густой испарине и блестело, как смазанное маслом.

Он прикурил и затянулся — глубоко, не ртом, не легкими всем телом, казалось, вдохнув ядовитый, едучий дым.

— Ладно, — сказал он. — Я все понял. Спустя минуту они ушли — впереди Темиров, за ним, кутаясь в слишком просторный для нее плащ, Айгуль. Ну и подонки же мы, глядя им вслед, подумал Феликс.

— Ну и подонки же мы, — сказал он Карцеву, когда перед сном они вышли покурить. — Господи, какие подонки… — Вы так думаете? — сказал Карцев.