Ночью все волки серы

33

Я сел в автомобиль. Посидел, тупо разглядывая черные кованые ворота. Затем вышел из машины, но долго не мог сделать и шага, так и стоял, опершись о кузов. Мне было плохо без видимых на то причин.

Такие безлюдные улицы в районах фешенебельных вилл навевают совершенно особое настроение.

Они манят своими зелеными садами, где так легко дышится, своими просторными домами, устланными мягкими коврами, открытыми мансардами, где можно наслаждаться ароматами яблок и осенних роз и слушать трели птиц. Это оазис, далекий от повседневной суеты.

Но, честно говоря, ощущение здесь такое, будто весь район погрузился в стоячую воду. Отдаленно слышится шум автомобилей, но стук парового молота по корабельной обшивке сюда не доносится, и никакие ядовитые испарения не раздражают обоняния. Раз в день появляется одетый в зеленое почтальон. И дважды в неделю проезжает большой серый автомобиль, чтобы собрать контейнеры с мусором, но это случается так рано, когда большинство жителей еще спит. Прочая обслуга показывается редко. А если здесь раздастся какой-то шум, значит, бездомная кошка попалась на глаза соседскому пуделю. Но все это длится недолго.

Неудивительно, что частные детективы, прогуливающиеся по этой улице, восторга здесь не вызывают. Из ворот отдаленного проулка вышла женщина. В сером меховом жакете, точно такого же цвета, как пушистая собачка, которую она вела на поводке, женщина сразу же увидела меня, едва выйдя за ворота. Я заметил, что идет она неуверенно, словно ступая по тонкому льду. Красивые ноги, черная юбка. Поравнявшись с ней, я понял, что она не молода, но хороша собой, светловолосая, с правильными чертами лица. Она замечательно гармонировала с этими ухоженными газонами и подстриженными зелеными изгородями. Она делала вид, что не замечает меня. Для нее я был растворен в воздухе вместе с моим мини-«моррисом», как дух из «Тысячи и одной ночи». Когда мы поравнялись, я заметил ее холодный, застывший взгляд. Я тихонько крякнул, и одна жилка у нее на шее дрогнула, но она прошла мимо, не останавливаясь.

Вот бы свистнуть ей вслед! Но я сдержался. Не то еще хлопнется в обморок.

Я вернулся к машине, сел и опустил стекло. Сентябрьский свет чем-то напоминает апрельский, и все же он другой. В апреле белый и прозрачный воздух струится сквозь обнаженные кроны, люди поднимают навстречу солнцу веселые и радостные лица, вдыхают первые ароматы лета. Сентябрьский свет окаймлен траурным золотом. Сквозь густую листву всех оттенков приближающейся осени солнечным лучам пробиться трудно. Сентябрь похож на богача, у которого карманы набиты золотом, но впереди только увядание и смерть. Сентябрь предъявляет визитную карточку с надписью прозрачными чернилами: «Господин Грусть».

Но сентябрь — это еще и запах бледно-красных роз. Как-то летним вечером бесконечно много лет назад я сидел на садовой скамейке с девочкой, моей ровесницей. Как зачарованный, я осыпал ее волосы лепестками роз. Я почти не помню ее лица, но запах этих роз помню так отчетливо, как будто это было вчера.

Любовь поражает человека и выбивает из привычной колеи. Время от времени она врывается в жизнь, обволакивает, окутывает и держит в плену столько, сколько сама захочет. Остается лишь подчиниться любви и добровольно положить голову на плаху. Как воздушное создание в светлых одеждах, любимая входит в твою жизнь, но довольно скоро ты замечаешь, что в комнате темно, любимая исчезла и закрыла за собой дверь, а ты остался один. В темноте.

Странные мысли приходят в голову ранним утром в сентябре, особенно в автомобиле с низкой посадкой. Будто нет у него дел поважнее. И будто не надо ему этими делами заниматься.

Хагбарт Хелле находился рядом. Любым способом мне надо было проникнуть в дом и поговорить с ним. Что я ему скажу — я представлял туманно. Но с чего начну, я знал точно.

Я заметил какое-то движение. В воротах показался Карстен Вииг. Положив оба кулака на верхнюю перекладину калитки, он стоял и щурился, глядя на меня, словно не верил глазам своим. Светлые волосы и белая рубашка так и сияли на солнце. Широкими шагами он направился ко мне, и цель его была ясна. Я поднял окно.

Мини-«моррис» — просто находка, если предстоит серьезный разговор, а ты по случайности оказался в одиночестве. Твоему собеседнику этот автомобильчик едва до пояса достает, и во время разговора он будет вынужден кланяться тебе, и, чтобы он почувствовал себя неловко, тебе потребуется совсем немного — воткнуть ему что-нибудь пониже пояса. Карстен Вииг, поняв эту ситуацию, вовсе не подобрел:

— Чего это ты здесь расселся? — прорычал он.

Я выдержал хорошую паузу, демонстративно пожал плечами и лениво окинул взором окрестности.

— Неплохой вид отсюда, в духе длинных итальянских фильмов периода неореализма. Похоже на Антониони 60-х.

— На кого похоже? — Кроме Джона Вейна, он, видимо, никого не знал.

— На одного итальянца. Вернее, на его фильмы. Они были хороши, хотя состояли в основном из проходов. Но первоклассных проходов, этого у него не отнимешь. И вот эта улица вполне подошла бы ему.

— Послушай, как тебя там…

— Веум моя фамилия.

— …или ты немедленно исчезнешь, или я вызову полицию.

— Немедленно? Вызовешь полицию? Вот здорово! Тогда мы всей компанией и побеседовали бы с Хагбартом Хелле.

— У меня есть и другие способы разделаться с тобой. — Лицо его вдруг окаменело.

Я одарил его самой обаятельной улыбкой, на которую был способен. Я взял ее напрокат у знакомого налогового агента.

— Будьте любезны, опишите хоть один из них!

Он слегка наклонился и попытался открыть дверцу. Резким движением я ему помог и ударил дверцей его по коленям. Он пошатнулся. Я вышел из машины и встал прямо перед ним.

Мы молча смотрели друг на друга. Он побагровел. Кулаки его сжимались.

— Что же ты медлишь? — спросил я. — Рассказывай!

Он оскалил зубы, по это мало напоминало улыбку.

— Я не хочу лишних осложнений для Хелле, иначе показал бы тебе один болевой приемчик. Но наш разговор не окончен, имей в виду. А также прими к сведению, что Хелле пробудет в этом доме до самого отъезда. И за ворота он не выйдет, и поговорить с ним тебе не удастся. Не теряй понапрасну времени и вообще займись чем-нибудь стоящим. Да и вид твой не украшает улицу.

— Не украшает? — Я с удивлением огляделся. — Из-за того, что на мне нет блейзера? И я не член Королевского общества автолюбителей? Мы живем в свободной стране, Вииг, так, по крайней мере, считается, и я могу находиться там, где мне заблагорассудится.

— Ну что ж. — Он разжал кулаки, но в глазах по-прежнему не было доброты. — Пеняй на себя. — Он развернулся и ушел своей целеустремленной походочкой.

Мне ничего не оставалось, как вернуться в автомобиль и продолжать наблюдение. Прошло еще полчаса, затем еще столько же. Чтобы как-то ускорить развитие событий, я завел мотор, несколько раз прокатился мимо ворот, нарочито газуя и привлекая к себе внимание. Затем поставил машину за углом, так, чтобы видеть ворота в зеркальце.

На этой улице я повстречался еще с одной женщиной. Она была брюнетка и лет на десять моложе первой. В серебристом спортивном автомобиле она промчалась мимо, почти неслышно. Я видел ее мельком, но это лицо напомнило мне другое. Все тем же летом, много лет тому назад, когда еще не успела поблекнуть и цвела сирень. Девушка носила библейское имя Ребекка. Вытянув шейку, посерьезневшая, она сидела на стуле со мной рядом. И вдруг мы остались одни, нам было по восемнадцать. Не говоря ни слова, и не в силах противиться судьбе, мы потянулись друг к другу и долго целовались. Только что отгремела гроза, улицы промокли, сады вдруг ожили и буйно зазеленели, кстати, они были очень похожи на те сады, что окружали меня сейчас. Я стукнул кулаком по рулю. Эти сады доведут меня до бешенства. Наверное, это и есть любовь: с годами образы стираются, раны зарубцовываются, и человек живет в ладу с самим собой, но наступает миг, и неожиданно все рушится, и опять открываются раны, и возвращается память, яснее и ярче, чем когда-либо. Маленькие обломки прошлого, которые навсегда остаются с тобой.

Конечно, были у меня воспоминания посильнее и болезненнее, чем девушка по имени Ребекка, но предаваться им сейчас я просто не имел права. Зелень садов вдруг стала раздражать меня, солнце нестерпимо резало глаза. С высоты синего неба слышался гул, и я вдруг почувствовал навалившуюся на меня усталость — силы мои иссякли. Бесполезно сидеть здесь и ждать неизвестно чего. Первый раунд я проиграл. Но бой продолжается, до вечера еще далеко, сказал я себе.

Я завел мотор, и машина сама нашла дорогу на главную транспортную магистраль, ведущую к Бергену. Поток подхватил и понес нас к центру. Шум все нарастал. На мысе Нюгордстанген навстречу мне поднимался Маленький. Манхэттен — уродливый образчик архитектуры, от которой сами американцы давно отказались. Свободное место для парковки я нашел на Фестплассен и к полицейскому участку отправился пешком. Там я спросил Хамре.

Раздраженный и усталый на вид, Хамре сразу дал мне понять, что дел у него по горло. Наверное, так оно и было, он сидел, стиснув зубы, и морщил лоб. На письменном столе высились кипы бумаг, из которых вываливались какие-то фотографии.

— Ты знаешь, какое сегодня число? — спросил я.

— …и у меня нет времени отгадывать загадки! — закончил он предложение, даже не начав его.

— Никаких загадок. Взгляни на календарь.

Он тяжело плюхнулся за свой письменный стол, торопливо пригладил волосы и внимательно посмотрел на меня.

— Так и быть, — сказал я. — Сегодня 1 сентября. В город приехал Хагбарт Хелле. Вот какое сегодня число.

Тут у него лицо совсем вытянулось.

— А, так ты опять за свое. Очень сожалею, Веум, но новых улик у нас нет, и в материалах дела ничего нового, что могло бы дать нам повод беспокоить такого человека, как Хагбарт Хелле. Не надо думать, что нас это не волнует. Больше всего на свете я бы хотел прояснить это дело до конца, — и понизив голос, добавил: — Хотя бы для того, чтобы ты к нам больше не совался, — и опять громко: — Но ты видишь, как нам тяжело приходится. Дело налезает на дело, и просто нет возможности заниматься всем этим так основательно, как хотелось бы. Ты же требуешь, чтобы мы все бросили, встали по стойке «смирно!» и отвечали бы на вопросы о произволе полиции. Словно кто-то сомневается, что такое действительно существует.

Он посмотрел на меня с осуждением и продолжал:

— Пойми, у нас полно других дел. Мы не только гоняем на машинах и раздаем синяки подвыпившим хулиганам. Хочешь верь, хочешь нет.

— Да не упрекаю я вас ни в чем.

— Нет, ты послушай. Служил бы ты у нас, ты бы тоже не удержался. Все через это проходят. А все потому, что мы постоянно видим изнанку жизни. Мы, избравшие это неблагодарное занятие своим хлебом насущным, живем в мире насилия и жестокости.

— Давай оставим эту тему, раз уж ты так занят. Что нового с Ялмаром Нюмарком?

— Я тебе уже говорил. Авария — дело неприятное, но не она послужила причиной смерти Нюмарка. Во всяком случае, он умер не от наезда, в суде такие вещи не проходят незамеченными. Ведь ты один настаиваешь на уголовном характере этого смертного случая, но нет ни одного доказательства, подтверждающего твою правоту.

— А как же оценивать вчерашнее происшествие?

— Какое? — искренне удивился он.

— Ольга Сервисен, которую я наглел мертвой у нее дома.

— А эта… Она же была пьяна, упала и разбилась. Несчастный случай, по неосторожности.

— Вот-вот, — язвительно заметил я. — Что-то много у вас несчастных случаев, и все по неосторожности. Разве ты забыл — Ольга Сервисен была подружкой Юхана Верзилы, того самого, что пропал в семьдесят первом, а тогда же, как считают, был убит Харальд Ульвен. От Харальда Ульвена тянутся ниточки к преступлениям военной поры, и к пожару на «Павлине», и к убийству Ялмара Нюмарка.

— Но ведь Харальд Ульвен мертв! Ты что, совсем спятил?

— Вот это меня и беспокоит. Мне иногда кажется, что он жив и находится среди нас. А вдруг тогда, в семьдесят первом, не он был убит? Скажем, вместо него отправили на тот свет Юхана Верзилу?

— Честно говоря, мне это тоже приходило в голову. Но куда же он мог исчезнуть? С тех пор никто не слышал ни про Юхана, ни про Харальда. Найден был один труп, а исчезли двое. Как ты это объясняешь, Веум?

— Не знаю, — сказал я и после короткой паузы, добавил: — Пока не знаю. Послушай, я виделся с Олаи Освольдом, его называют Головешкой. Он единственный, кто остался в живых после пожара. У тебя ведь был план фабрики?

— Где-то был. — Он растерянно поглядывал по сторонам, — только вот в какой папке? — Он подумал немного, затем поднялся. Я всегда знал, что Якоб Хамре настоящий профессионал. У него ни один вопрос не останется без ответа.

Он просмотрел одну стопку бумаг, другую, затем еще одну. И наконец нашел нужную папку. Вытащил ее из-под кипы других, свалив что-то на пол. Я наклонился и подобрал это, пока он открывал ту, что держал в руке. Поискав немного, он вытащил сделанный под копирку план фабрики «Павлин» и вручил его мне — большую развернутую «простыню». Я быстро нашел производственный цех. Выход из него был только один — через лестничную клетку. Иными словами, если Головешка видел, как Хольгер Карлсен выходил из производственного цеха и как Харальд Ульвен тут же вошел в цех, то эти двое просто не могли не встретиться на лестнице. Разница была только в том, что Хольгер Карлсен так и сгорел в цехе, а у Харальда Ульвена оказалось достаточно времени, чтобы войти в цех, обнаружить там Головешку и вытащить его наружу. Но в этом случае он должен был — иначе не получается — обогнать Хольгера на лестничной площадке.

Не выпуская из рук плана фабрики, я пересказал Хамре то, что услышал от Головешки.

— В том, что ты говоришь, Веум, нет ничего нового, — кивнул он. — Здесь об этом тоже написано. Головешка и тогда говорил то же самое. Но Харальд Ульвен дал другие показания. Вот запись. У них тогда коса нашла на камень. Но поскольку Освольд был сильно ранен, то цена его словам была куда ниже, чем показаниям Ульвена, который вышел из этой истории целым и невредимым. Именно поэтому и не было оснований для возбуждения дела. Ни тогда, ни теперь.

Я почувствовал в животе холодный комочек.

— Так здесь есть запись показаний Ульвена?

Он кивнул и, полистав бумаги, нашел их. С чувством некоторого почтения я развернул этот старый протокол и углубился в чтение записи тех событий, сделанной со слов Харальда Ульвена.

«В дверях производственного цеха я встретил Хольгера Карлсена, бригадира. Он был легко ранен. Он крикнул мне, чтобы я помог Освольду, лежавшему на полу. А сам он стал вытаскивать Мартинсена. Я кивнул в ответ и поспешил выполнить его приказ. Освольд был без сознания, и я с трудом тащил его. Когда я наконец открыл дверь и мы оказались снаружи, я увидел Хольгера Карлсена, входящего в помещение. В этом дыму было сложно что-либо разглядеть, и я заметил лишь его силуэт, мелькнувший темной тенью. Больше я его не видел. Впоследствии я узнал, что было найдено его тело, и что Мартинсена ему спасти не удалось. С тех пор я не знаю покоя, но сделать что-либо я не мог, так как спасал Освольда».

Я закрыл глаза. Мне показалось, что я слышу его голос, низкий и немного с хрипотцой, как это бывает у курильщиков, и с той особой интонацией, которая отличает диалект Хордаланна. «С тех пор я не знаю покоя…»

И то, что это свидетельское показание, хотя и принадлежало бывшему коллаборационисту, именно оно было принято на веру, — по-человечески понятно.

Я вспомнил слова Фанебюста, что, несмотря на сильнейший нажим, Ульвен не согласился изменить ни одной запятой. Видимо, его версия так и останется окончательной, пока некто в день страшного суда, просматривая рассыпающиеся в прах протоколы старых допросов, не укажет праведным перстом на какие-то погрешности в этой бумаге и, недовольно хмыкнув, не спуская глаз с Харальда Ульвена, призовет его к ответу.

Я вернул бумаги Хамре.

— Но посуди сам, это не могло быть простым совпадением. Я имею в виду то, что Ольга Серенсен упала и разбилась насмерть именно тогда, когда вновь возник интерес к этой старой истории. Это же шито белыми нитками! Неужели по-прежнему этим никто не занимается?

— Ну почему же, занимается.

— Муус?

— Так точно. — Он натянуто улыбнулся. — Обращайся к нему но всем вопросам.

— Бесполезно.

— Это я знаю. — И опять натянутая улыбка.

— А… ты в курсе, что соседка Ольги Сервисен, живущая этажом ниже, видела, что накануне к Ольге приходил какой-то мужчина и что он хромал?

— Нет, то есть да. Об этом говорили на утреннем совещании. Но я ведь сказал, что дело это ведет Муус…

— Да что с тобой, Хамре? Ведь, когда погиб Ялмар Нюмарк, там тоже возникал хромой. От хромого тянутся нити к Харальду Ульвену и Юхану Верзиле.

— Но…

— С точки зрения логики, это не что иное, как продолжение дела Нюмарка. А его ведь вел ты.

— Не я, а наш отдел. Право частной собственности не распространяется на порученные нам дела, Веум.

— Тогда займитесь этим всем отделом! Послушай, что скажут другие сотрудники, Вадхейм, например. Есть же у вас приличные люди, не то, что этот… Муус.

— Твое отношение к Муусу всем хорошо известно.

— Неужели после всего, что я сказал тебе, ты не займешься этим делом?

За письменным столом он смотрелся неплохо. Хорошо одетый молодой человек, похожий на руководителя отдела в промышленном банке, поэтому такой задерганный и, усталый. А может быть, он больше походил на консультанта в рекламном бюро, этих тоже рвут на части. Но ничего подобного. На самом деле он был старшим служащим уголовной полиции, весь стол которого завален текущими делами. Почти не слышно он сказал мне:

— Давай так договоримся, я переговорю с Вадхеймом, и, может быть, мы выйдем на шефа уголовной полиции. Я говорю «может быть», Веум. Договорились?

— Спасибо. — Я поднялся и направился к двери. — Извини, что отнял у тебя много времени.

— Не стоит. — Чуть заметно улыбнулся он.

Открыв дверь, я столкнулся лицом к лицу с Данкертом Муусом. Вид у него был такой, словно он вырвался из преисподней и все черти скопом гонятся за ним по пятам. Как только он меня увидел, взгляд его застыл и начал покрываться ледком, как невспаханное поле бесснежной зимой. Он взглянул на Хамре, но особого потепления я не заметил. Не разжимая губ, он изрек:

— Ты разговаривал с Веумом по делам следствия?

Интересно, какая будет реакция.

— Я разговаривал с Веумом о том, что произошло двадцать лет назад. Ты что-нибудь имеешь против?

— Я думал, ты занят более серьезными делами. — Муус одаривал нас свирепыми взглядами. Затем он развернулся и затопал по коридору. — Сопляки! — прошипел он так, чтобы и Хамре и я его услышали.

Хамре побледнел еще больше, его губы вытянулись в тоненькую ниточку. Он холодно кивнул мне и закрыл дверь.

Где-то в конце коридора хлопнула другая дверь. И вдруг я отчетливо ощутил свое одиночество. В одном из ближайших кабинетов кто-то печатал на машинке одним пальцем — не иначе какой-нибудь стажер сочинял любовное послание. Я вышел на улицу.