Нож великого летчика

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ АРЕСТ

Здесь, наверно, надо сделать небольшое отступление, чтобы вы лучше почувствовали вкус той эпохи, в которую прошло мое детство. Нам потом не раз доводилось бывать на «черных рынках», и опыт общения с публикой на них годам к пятнадцати-шестнадцати усваивался крепко.

Да, все эти спекулянты… «форца», как ещё их тогда называли. Люди, которые могли предложить нам если не то, о чем мы мечтали, то хотя бы хорошую подделку под мечту. Потому что мечтали мы о дальних странах, о поисках сокровищ, о том, как пальмы шелестят или о том, как кровь запекается на губах в безводной пустыне, когда последними патронами отстреливаешься от дикарей-людоедов. Или, наоборот, о полюсе холода, о собачьих упряжках, о плевках, замерзающих, не долетев до земли. Или — о прокопченных кварталах Лондона и Берлина, где великий сыщик, вроде Шерлока Холмса, глядит, задумавшись, в окно, а где-то в полуподвале корпит изобретатель, и пахнет у него магнитной стружкой, и через обмотки его реле и трансформаторов проходит заряд электричества, и от этого заряда аппарат испускает синеватый луч, обладающий волшебными, доселе не виданными, свойствами. Или, еще, мечталось увидеть боксерский поединок настоящих профессионалов, о профессиональном боксе тогда ходили легенды, которые, в итоге, оказались намного красивее действительности. А может, это мы устали ждать, и, когда спустя двадцать лет впервые увидели профессиональный бокс, со всем его антуражем, то были уже не те. Словом, мы мечтали о распахнутом мире, а на «черных рынках» мир немного приоткрывался, потому что туда стекались товары со всего света, и можно было ходить и глазеть, и сами слова «Это сделано в Малайзии», «Это сделано в Мексике» звучали совсем иначе, чем сейчас. Сейчас мы, чаще всего, понимаем это только в одном смысле: товар — барахло, который долго не проживет, а тогда даже потрогать было приятно, потому что от одного прикосновения на твоих руках, казалось, навеки остается колдовская пыль неимоверно далекой и неимоверно прекрасной страны, будто радужная пыльца с крыльев бабочки.

Собственно, обо всем этом и писал Сент-Экзюпери — почему в те годы, годы самых первых его изданий, в него так и влюбилась вся страна.

Разумеется, люди, предлагавшие нам все эти чудеса, были совсем не похожи на волшебников. Они играли в свою игру — в игру, которые предлагали условия нашей жизни, нашего существования, и не было бы этих игроков, пришли бы другие, и игра эта была достаточно грязной, но грязь тоже входила в правила. Точнее, правило было одно: делай, что хочешь и что можешь ради того, чтобы получить несколько лишних монет. И основным атрибутом этой игры были звенящие монетки и шелестящие бумажные деньги, их холодный неживой блеск, их равнодушное позвякивание и шуршание в разных ладонях. Казалось, что и в жилах тех, кто правили бал на «черных рынках», не кровь, а металл, жидкий металл, наподобие перекатывающихся шариков ртути. И стальной блеск был в их глазах, а потертые черные шляпы и кепки не первой свежести, застегнутые черные пиджаки или (смотря по погоде) пальто напоминали закрытые футляры дешевых кошельков из тусклой искусственной кожи. Нередко от них можно было уловить запах перегара, и это тоже входило в условия игры: холодный блеск монет преображался в холодный блеск бесцветных бутылок водки. Эти люди обладали колоссальной изворотливостью. Они так и вились, так и кружились вокруг каждого нового человека, и вечная ненадежность их положения — сегодня ты здесь, а завтра в тюрьме за спекуляцию — и к тому же, наверно, сама мелочность их бизнеса превращали их характеры в странную смесь злости, наглости, и трусости, и все это было спаяно между собой, переварено в единый сплав, если хотите, глумливым азартом нелегальных сделок, сделок исподтишка и с оглядкой, и при этом с вечной мыслишкой, как бы облапошить покупателя. Они бывали и назойливыми, и пугливыми, при первом обвинении в мошенничестве они выставляли руки вперед ладонями: мол, вы не так поняли, не надо шума, сейчас все уладим. Но в их глазах читалась готовность, если шума будет слишком много или если покупателя «обули» на такую сумму, что можно и рискнуть, начать орать, что их самих обидели… А подвернется случай — и нанести удар ножом в спину. Их злили любые вопросы, не касающиеся цены и качества. Один вопрос «А где вы это достали?» задаваемый всего лишь с намерением прикупить еще, если ещё можно достать доводил их чуть не до белого каления. «Где достали — там нет!» — вот самое мягкое, что они могли ответить. Случалось, сделки заключались не на самом «черном рынке», а в «более приятной» обстановке — в ближайшем пивбаре-«стояке», где опилки на полу, как будто впитывают в себя пивной угар, запах креветок, запах втихую добавленной в кружки с пивом водки и дым табака и потом потихоньку отдают все это в мутный, тяжелый воздух… В воздух, затоптанный голосами, сказал бы я, если вы поймете, что я хочу сказать. Народу полно, всяк талдычит о своем, и каждый старается перекричать других.

Вот приблизительно в такую пивную Седой и Кривой в итоге и направились. То есть, не совсем в такую, рангом повыше. Заглянув, мы смогли убедиться, что там и столики относительно чистые, и места сидячие были. Но, все равно, впечатление по непривычке было жуткое. Может быть, из-за того, что лица у всех были уже обрюзгшие и нездорового оттенка. Возможно, всего лишь вина тусклого освещения, кто знает, но вот такими в советских детективах нашего времени изображали злачные притоны, где бандиты, мимоходом шпыняя официанта, чтобы тот порезвее обслуживал, сговариваются кого-нибудь удить или ограбить. Если сейчас, взрослым умом, попытаться осмыслить то тягостное ощущение, которое я тогда пережил, то, наверно, можно сказать: это было внезапно возникшее ощущение близости беды. Если не убийства, то, все равно, чего-то очень страшного и подлого. Примерно такое же ощущение, которое вызывали у нас осклизлые манящие улыбки продавцов непристойных журналов и карточных колод — улыбки, по которым сразу можно было определить, чем они торгуют. Да, страшно становилось, и хотелось бежать от них.

Мы только быстренько заглянули и увидели, что Седой садится напротив человека, который вполне заслуживает прозвище Пучеглазый. Кривой присел за соседний столик, а Седой заговорил с Пучеглазым… Но тут мы отпрянули от дверей — нам казалось, нас прогонят или по шее надают, если мы ещё задержимся — и, отойдя от пивной метров на двадцать, стали ждать, места себе не находя.

— Да, этот Пучеглазый, которому Клим нож сбыл — вот уж бандюга как бандюга! — сказал Димка. — И глаза у него… Вы заметили? Не только навыкате, но ещё и какие-то елозящие, будто он пытается всех насквозь увидеть.

— Ума не приложу, как Седой заставит его вернуть нож… — пробормотал Юрка.

— Как-то заставит… — мне хотелось верить в лучшее. — У него наверняка есть четкий план, иначе бы он не полез…

Хотя мне самому все это очень не нравилось.

— Интересно, почему Седой велел нам держаться подальше? — задался я вопросом, после небольшой паузы.

— Это ясно! — сказал Димка. — Он ведь строит из себя солидного, поэтому ему нельзя показывать, что он якшается с мелюзгой! Если поймут, что он не ради денег и не ради блатного авторитета в это дело влез — с ним никто считаться не будет, пошлют, куда подальше, и все.

— А мне думается, дело не только в этом, — проговорил Юрка. — Он не хочет, чтобы мы были там, где слишком опасно.

Я кивнул.

— Да, я думаю о том же самом. А по-моему, нам обязательно надо видеть, что делается — этот Пучеглазый в любой момент может подложить Седому какую-нибудь подлянку, на что угодно поспорю!

— Ты думаешь, ты сможешь вовремя разглядеть взрослую подлянку? спросил Юрка.

— И потом, если мы будем близко, мы можем Седому всю игру сломать! предупредил Димка.

— Получается, взвалили на него все самое стремное, а сами в кусты? заспорил я.

— Да не прячемся мы в кусты! — заспорил Димка. — Ты пойми, мы можем только навредить, если вмешаемся!

— Ну, вы как хотите, а я пойду к нему! — сказал я. — Можно ведь сделать вид, будто я один из этих… ну, из мальчишек, которые вертятся всюду и спекулянтский товар сбывают! Ну, которым взрослые спекулянты всякий мелкий товар распределяют, вроде жвачки и сигарет, понимаете? И который подошел к нему инструкции получить. Седому это только прибавит авторитета!

— Не получится, — покачал головой Юрка. — Ты в новеньких джинсах и в белой футболке, а ты обрати внимание, как одеваются эти мальчишки, которые вкалывают на спекулянтов: как можно потрепанней и беднее!

— Ну… — я задумался. Юркин довод имел определенный смысл. По нам сразу было видно, что мы не из тех прожженных пацанов, которые проводят все выходные на «черном рынке» и пообтерлись тут как галька в прибое. — Все равно, я пойду. Не могу я так!.. В смысле, стоять и ждать неизвестно чего. Просто загляну, как там дела, и все. А если надо будет с разговором к Седому подойти, что-нибудь придумаю.

— Ну, смотри, — пожали плечами мои друзья. — Хочешь заглянуть — давай мы тебя проводим.

И мы направились к пивной — так, наверно, витязи осторожно подступали к пещере дракона, где томится их пленный товарищ.

Я заглянул в дверь, мои друзья задержались чуть поодаль, чтобы не привлекать лишнего внимания, если мы заглянем все вместе. Я увидел, что ничего особенного не происходит. Более того, Седой и Пучеглазый, кажется, договорились. Пучеглазый, тяжело поднявшись с места и дружелюбно хлопнув Седого по плечу, направился к дверце туалета. Седой встал и пошел вслед за ним.

Я просто обязан был присутствовать при завершении сделки, такой важной для нас! И я рванул через зал.

— Ты куда? — спросил меня попавшийся на моем пути официант.

— Отлить надо!.. — сквозь зубы процедил я. — Не могу больше!

Официант насмешливо кивнул, и я устремился дальше. Возможно, он решил пропустить меня, как раз увидев, что я одет вполне прилично — явно, что не из мальчишек-торговцев и не из мелкой шпаны, крутившейся вокруг всех «толкучек».

Дверь я постарался открыть как можно тише — и пугливо заглянул, повернут Седой с Пучеглазым головы в мою сторону или нет.

Их не было видно. Туалет изгибался буквой «Г», и они стояли за углом этого «Г». Похоже, они примолкли на секунду, услышав, как скрипнула дверь, но я постарался войти как можно бесшумней, и они сразу же заговорили опять.

— Смотри, — это был одышливый голос Пучеглазого. — Тот самый?

Я понял, что речь идет о ноже. Не увидеть, как он возвращается к нам, было свыше моих сил! Я на цыпочках прокрался вперед и выглянул из-за облицованного кафелем угла стены.

Седой внимательно рассматривал нож — наш нож!

— Да, — сказал он. — Тот самый.

Он шагнул под самую лампу, внимательно изучая и рукоять, и футляр, и кожаные ножны с надписью.

Пучеглазый, вроде бы, спокойно выжидал, но что-то в его позе мне не понравилось. Он как-то выгнулся, насколько ему позволяло довольно увесистое пузо — а когда он выпрямился, в его руке блеснул другой нож!

— Седой! — не своим голосом заорал я. Точнее, не заорал, а завизжал или пискнул изо всей силы.

Седой услышал — и вовремя обернулся. Нож Пучеглазого сверкнул в воздухе, но Седой успел уклониться, и нож лишь задел ему левую руку. Ответным ударом Седой взметнул нож Сент-Экзюпери — к счастью, нож был в ножнах, да и бил Седой рукоятью. Не знаю, осознанно или нет, но он не стал «пырять» Пучеглазого лезвием, иначе не избежать бы большой беды. А так, рукоять угодила Пучеглазому под подбородок, отправив его в глубокий нокдаун. Пучеглазый, охая и держась за челюсть, сидел на полу, окровавленный нож вылетел из его руки, он пытался перебирать ногами, чтобы отползти задом подальше от Седого, но у него не получалось.

— Ах ты, сволочь! — сказал Седой. Сделал два шага к выходу, оглянулся и добавил. — Добить бы тебя, да пачкаться неохота… Пошли! — бросил он мне, убрав нож во внутренний карман пиджака, зажимая раненую руку другой рукой и быстро выходя из туалета.

Я засеменил на ним. Мне было дурно до тошноты. Согласитесь, такая сцена и взрослого «вздернула» бы, что уж говорить о мальчишке!

Седой быстро прошел через зал, вышел из пивбара и, даже не глянув в сторону Димки и Юрки, направился туда, где деревья были погуще и побезлюдней. Я двигался за ним как приклеенный, Юрка и Димка присоединились ко мне.

— Что случилось? — стали спрашивать они шепотом.

Я только рукой махнул — мол, все потом, не до объяснений сейчас!

Седой отошел туда, где кусты были погуще, снял пиджак и стал осматривать рану. Мы его догнали, и мои друзья, ничего не знавшие, с ужасом глядели на разорванную рубаху и кровь.

— Молодец, крикун! — сквозь зубы проговорил Седой. — Если б не ты, эта сволочь мне бы точно между лопаток перо всадила!.. А теперь, есть у кого-нибудь носовой платок?

Носовые платки нашлись у меня и у Юрки. Седой плотно перетянул рану, которая, на рассмотрение, оказалась не очень большим порезом, потом внимательно изучил пиджак.

— Разрыв не очень большой, — сказал он. — Главное — кровь замыть, а порвать пиджак я мог где угодно. Лишь бы следов не осталось, а то с кровью на пиджаке первая же ментура остановит.

— Так Москва-река, вон она! — показал Димка.

— К ней и спустимся, — сказал Седой, проверяя свою повязку, сооруженную из наших носовых платков. Повязка сидела плотно, и рана, похоже, перестала кровоточить. Накинув пиджак на плечи так, чтобы не было заметно окровавленную светлую рубаху, Седой, насвистывая, направился к реке.

Мы нашли спуск к реке подальше от черного рынка — лестницу от парапета, последние ступени которой уходили в воду. Седой, аккуратно вынув драгоценный нож и положив его рядом, стал застирывать в проточной воде рукав пиджака. Надо сказать, Москва-река была в то время не такая грязная, как сейчас, поэтому в ней вполне можно было и одежду отмыть, и руки ополоснуть.

В прохладной проточной воде пиджак отмылся быстро и основательно. Седой поглядел на мокрый рукав, потом сощурился на жаркое весеннее солнце.

— Под таким солнцем за пять минут высохнет, если на камне расстелить, — сказал он. — А как высохнет, так и домой рванем. Нам здесь больше делать нечего.

Он пошарил в кармане, вытащил свой кубинский горлодер и, перед тем, как закурить, лизнул папиросную бумагу.

— Сладкая, — сообщил он нам. — Кубинцы делают папиросную бумагу из сахарного тростника.

Он закурил и расслабился, опершись локтями на верхнюю ступеньку и с блаженным видом созерцая реку.

— Вот так, пацаны, — сказал он после паузы. — Чтоб я ещё раз в такое дело втравился…

— Как ты убедил Пучеглазого отдать тебе нож? — спросил я.

— Пристыдил, можно сказать, — усмехнулся Седой. — А впрочем, это уже и неважно. Главное, что нож у нас.

— А все-таки?.. — стали настаивать заинтригованные Юрка и Димка.

— Ну… — Седой задумался, прикидывая, стоит нам что-нибудь рассказывать или нет. Может, он бы в итоге и решился нам рассказать — но не успел. Пиджак, подсыхавший на солнце, закрыла легкая тень, и мы, подняв головы, увидели, что на самом верху лестницы стоят два милиционера.

Седой бросил быстрый взгляд на нож, лежавший на широкой ступени, на самом виду, но было поздно.

— А вот и орудие преступления, — сказал один из милиционеров. — И такое основательное, одно ношение лет на пяток потянет. Ну, что, убийца хренов, добровольно с нами пойдешь или крутить тебя заставишь?

— Сам пойду, — сказал Седой, вставая и надевая пиджак с ещё не до конца просохшим рукавом.

— Какой же он убийца? — возмутился я. — Это его самого убить хотели!

— А ты сиди! — велел мне второй милиционер. — Попросят тебя выступить — выступишь, а пока молчи в тряпочку! И, кстати, дайте сюда эту финку!

— Это не финка! — сказал Димка. — Это…

— Заткнись, а? — посоветовал ему первый милиционер.

— Молчите, ребята, — сказал Седой. — Все будет нормально.

Он взял ножик и протянул его милиционерам, рукояткой вперед.

— Держите. Только храните поаккуратней. Не знаю, что вам наговорили, но этот нож — музейный экспонат, и мы его спасали.

— Слушай, ты! — первый милиционер, забрав нож, показал Седому кулак. Смотри, довыступаешься! Умный очень! Такие умные могут и огрести, за разговорчики!

Но, видно, слова про «музейный экспонат» на него все-таки подействовали, потому что он очень бережно убрал нож в карман.

— Иди вперед! — велел Седому второй милиционер.

И Седой пошел между двух милиционеров, а мы потащились рядом, готовые в любой момент выступить в его защиту и дать любые показания, какие от нас потребуются.