Нож великого летчика

ЭПИЛОГ

— И как же это было? — жадно спросил мой братец Ванька. — И вообще, что было дальше?

— Ну… — отец усмехнулся. — Дальше много чего было. Начать с того, что через несколько дней Седой, ухмыляясь, показал нам заметку, обошедшую все центральные газеты. В ней сообщалось, что некий французский журналист… как же его звали? По-моему, Жан-Пьер Мюрже, если не ошибаюсь, но могу и что-то путать… выслан из СССР за действия, несовместимые со статусом журналиста, и объявлен «фигурой нон грато», то есть, ему навеки запрещается въезд в Советский Союз. В статье писали, что этот Мюрже давно поставлял клеветнические материалы в западные издания, в частности, готовил цикл статей о советских «черных рынках», представляя в этом цикле последние уродливые отголоски капитализма как типичное явление для советской действительности. Но терпение Советской власти лопнуло только тогда, когда этот так называемый журналист засыпался на незаконных валютных операциях… В общем, мы более-менее поняли, что произошло. Нашу власть интересовало, конечно, какую «клевету» о «черных рынках» собирается «состряпать» этот «французишка», и КГБ подсунуло ему своего осведомителя, Пучеглазого, который взялся быть основным проводником журналиста по царству «толкучек», как один из главных спекулянтов, знающий все ходы и выходы. Потом он, по случаю, поинтересовался у француза, сколько может стоить нож летчика, принадлежавший такому Сент-Экзюпери. Журналист, человек образованный и, надо полагать, высоко ценящий своего знаменитого соотечественника, прикинул и ответил что-то вроде того, что, если есть твердые доказательства и этот нож действительно был личным ножом Сент-Экзюпери, то… и назвал такую сумму, в твердых франках, что у Пучеглазого крыша поехала. Он ударил с журналистом по рукам… остальное вы знаете. В заметке упоминалось и о советском сообщнике французского журналиста, которого «ждет самый суровый приговор». Так что Пучеглазому не удалось пустить пыль в глаза своим начальникам, хотя, наверняка, он и юлил, и охотно давал любые показания против француза, чтобы его выслали из страны и избавились от него навсегда. Да, думаю, он получил свое, потому что с тех пор ни на одной московской «толкучке» он ни разу не возникал — а ведь толкучки были его «специализацией».

— А что Мадлена Людвиговна? И нож? — спросил я после паузы.

— Мадлена Людвиговна умерла через несколько лет. Мы поддерживали с ней очень хорошие отношения, часто ходили гулять с Гизом вместо нее, часто у неё чаевничали. Она ещё немало интересного рассказывала нам о своей жизни, да и Шарлоту Евгеньевну удалось разговорить. Глядя на Мадлену Людвиговну, я часто думал — может, верил в это, потому что маленьким был — что она самая настоящая Роза Маленького Принца, и в старости не утратившая своей красоты. Потом, повзрослев, я стал думать и о другом. Я перечитывал «Маленького принца», и… — отец встал, подошел к книжной полке, достал томик Сент-Экзюпери, открыл нужное место и прочел. — «Но вот что поразительно. Когда я рисовал намордник для барашка, я забыл про ремешок! Маленький принц не сможет надеть его на барашка. И я спрашиваю себя: что-то делается там, на его планете? Вдруг барашек съел розу?» Да, Сент-Экзюпери очень хорошо понимал, как могут съесть людей. Это видно и из тех его очерков про Советский Союз, которые мне удалось прочесть, спустя очень много лет. Потому что он видел не глазами, а сердцем. Это ж подумать: в те годы, когда арестовывали просто за знание французского языка, объявляя французским шпионом и приговаривая к расстрелу или к колоссальным срокам лагерей, гувернантка-француженка уцелела! Словно это Сент-Экзюпери провел вокруг неё магический круг, написал «Маленького принца» — и ни один барашек уже не мог войти в пределы этого магического круга, чтобы сжевать розу! — отец положил книгу и задумался на некоторое время. — А нож… надо сказать, милиция сделала подарок Мадлене Людвиговне. Майор несколько раз навещал её, с удовольствием с ней беседовал, а где-то через год привез ей её заявление. Мол, исчезло из дела, и все, и концов не видать, буркнул он. А чего в музей передавать, все равно, мол сопрут, и ещё неизвестно, в какие руки попадет, так вы уж сами распорядитесь. И она распорядилась — завещала ножик самому майору.

— А потом? — спросил Ванька.

— А потом майор отдал ножик Седому. Он как-то старался тянуть парня, интересовался им после произошедшей истории — понравился ему Седой. Кажется, и в офицерское училище Седой не без помощи майора поступил водились там у майора друзья, которые могли похлопотать… В общем-то, сколько-то стал седому заместо погибшего отца. И когда Седому дали короткий отпуск после первых месяцев боев в Афганистане, майор вручил ему этот нож. «Там смерть по пятам ходит, — сказал он. — Так лучше этого ножа тебя ничто не сбережет. Талисман, который любую пулю отведет. А мне, в мирной жизни, он, вроде, и ни к чему.» Но майор ошибся.

— То есть, когда Седой погиб, ножик пропал? — спросил я.

— Да, — коротко ответил отец.

— И песок из Сахары, и золотой локон? — Ванька чуть не плакал.

— Все, разумеется, пропало, — сказал отец. — Вот видите, я вас уже и расстроил. Но… но это, знаете, «печаль моя светла». Во-первых, все эти замечательные люди так и живут во мне. А во-вторых… Потом мы всего раз открывали тайник в рукоятке ножа, и опять все положили на место. Если хотите, нам было совестно лишний раз трогать эти памятки о неведомом нам прошлом. Я согласен с Седым: это вряд ли мог быть локон Мадлены Людвиговны. Но тогда чей? Другой женщины? Какой? Почему? Мне все-таки до сих пор хочется верить, что это был локон Маленького Принца. Что Маленький Принц и в самом деле существовал и путешествовал с перелетными птицами. И тогда, получается, прав был Димка, доказывавший, что Сент-Экзюпери не погиб, а улетел на встречу с Маленьким Принцем. И тогда, получается, Седой тоже не погиб — этот нож унес его подальше от пуль, и всем только показалось, что он умер, а на самом деле он сейчас на одной планете с Маленьким Принцем и Сент-Экзюпери… Выпалывает баобабы, чтобы они не засорили всю планету! рассмеялся отец. — Все, спать. Вы и так засиделись.

— А что стало потом с Димкой и Юркой? — совсем сонно осведомился Ванька. — И ваш союз «Три Ботфорта» расследовал ещё какие-нибудь детективные дела?

— Ну, это совсем другая история, — отозвался отец. — Вернее, другие истории. Спать, живо, я сказал!

И нас погнали спать. А потом…

В общем, я проснулся ночью, и мне показалось, что до сих пор в гостиной горит свет. Я аккуратно выглянул. Отец все ещё сидел со своей сестрой, с нашей тетей Женей. Тетя Женя весь вечер молчала, слушая отцовский рассказ, и загадочно улыбалась.

Теперь она спрашивала у отца:

— Почему ты не сказал им всей правды?

— Какой правды? — удивился отец.

— О ноже. Ведь он…

— Ну да, он близко, рукой достать, — сказал отец. — Но что я им должен был рассказать? Что часть Седого была элитной… одной из тех частей, которые принадлежали не Министерству обороны, а КГБ — той самой организации, которую он так «умыл» в истории с Пучеглазым? И что вокруг него шел долгий торг — моджахеды выходили его, тяжелораненого, и обменяли на десять человек своих? Почему они его не убили — то ли из восхищения его мужеством, то ли понимая, что за этого человека можно получить очень много — это ещё вопрос. Но потом он, да, через доверенного сержанта прислал мне нож — и я понял, что он жив. Почти никто другой этого не знает. Это скрыли даже от его бывших однополчан. А судя по тому, что Седой потом опять исчез на много лет — его забрали для каких-то особых дел. Скорей всего — я сужу по некоторым косвенным намекам и обстоятельствам — в одно из тех подразделений по борьбе с терроризмом, члены которых не имеют права на личную жизнь, считаются как бы несуществующими. Видишь ли, много лет спустя я читал в какой-то газете рассказы беженцев, уцелевших во время погрома в Фергане. Их спасла спецчасть, остановившая погромщиков — спасла и помогла добраться до самолета — и во главе этой спецчасти, принявшей настоящий бой против озверелой толпы фанатиков, был офицер с частично седыми волосами… С седой прядью и с довольно молодым лицом… Не знаю, Седой это был или нет — но мне кажется, что он… Да, похоже, он жив. Но, повторяю, никто из посторонних не знает об этом, кроме тебя… и, естественно, сержанта, который привез мне нож. Пусть полежит в потайном отделении нашего секретера. Это — тайна, которую ещё не стоит им раскрывать. Да, я хочу, чтобы пока это осталось тайной — иначе кто-нибудь проболтается, и вокруг ножа будет новый вихрь дурных страстей… Так что молчи!

У меня глаза вылезли на лоб. Так вот оно что!

Бесшумно затворив дверь, я юркнул в постель. И долго не мог уснуть. А проснувшись утром, так и не смог понять, приснился мне этот разговор или я слышал его в реальности.

С одной стороны, я помню его так живо и ярко, как помнишь только виденное и слышанное наяву. Но, с другой стороны, если это был не сон, то куда вдруг исчезли и наша мама, и муж тети Жени? Ведь они тоже должны были бы сидеть там, вместе с отцом и тетей Женей. (Правда, тетя Женя могла дождаться, чтобы и они ушли спать, чтобы поговорить с отцом наедине, но, все-таки…) И, потом, припоминая, я стал думать о том, что и позы, и голоса были у отца и тети Жени несколько неестественные — как только во сне и бывает. И потом, какой-то странный и сбивчивый получился у отца рассказ о дальнейшей судьбе Седого — такие нарушения в логике рассказа бывают как раз тогда, когда тебе снится, будто кто-то тебе что-то рассказывает — если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Нет, это сон и только сон! — твердо сказал я себе.

Но потом опять начал сомневаться. Я знал, что в старинном семейном секретере, который стоит в Москве, у тети Жени, действительно есть потайное отделение. Я улучил минутку перед отъездом из Москвы, когда рядом никого не было, и попробовал найти это потайное отделение. Но ничего не нашел. Естественно! На то оно и потайное.

И до сих пор я не знаю, что думать. Временами мне кажется, что мне все это приснилось, а временами — что я все это видел взаправду. Спросить мне не у кого (я даже Ваньке не решаюсь рассказывать об этом разговоре, будь он хоть сном, хоть явью, а спрашивать отца у меня и подавно язык не повернется), так что остается только ждать. В конце концов ведь все выяснится, так или иначе, разве нет?

Я просто открываю Сент-Экзюпери, и опять перечитываю:

«Никогда я не забуду мой первый ночной полет — это было над Аргентиной, ночь настала темная, лишь мерцали, точно звезды, рассеянные по равнине редкие огоньки…»