Нормандия - Неман

III

На заре обступившие Тегеран горы кажутся розовыми. Но комнаты аэропорта и в этот ранний час остаются мрачными. Леметр думал: «Итак, я еду в Россию, еду сражаться…» Сюита на фоне военной музыки! Советский капитан вручил каждому паспорт, не забыв добавить: «Желаю вам боевых успехов…»

Было свежо. Хорошенькие женщины спалй. Резковатый ветерок, прогоняя сон, возвращал их к действительности. Русский с бесстрастным лицом, буфет с очень горячим кофе. И в довершение всего майор Марселэн, у которого был такой вид, словно все происходящее его совершенно, не касается. Он стоял спиной к столу капитана и барабанил пальцами по грязному стеклу.

Все летчики уже прошли, а в руках Кастора оставался еще один паспорт. Кастор бросил безнадежный взгляд на человека, барабанившего по стеклу, потом — на сидевшего за столом. Затем он долго смотрел на стенные часы— можно было подумать, будто он не умеет определять время по часам. Наконец он сказал:

— Остался один, господин майор.

Марселэн повернулся. (

— Он имеет право передумать… Кто это?

Кастор почувствовал к своему командиру глубокую дружескую симпатию, но, чтобы затянуть неизбежное разоблачение, сделал вид, будто ищет что-то в своих папках… В этот момент в комнату влетел юный Перье, как и накануне запыхавшийся и плохо причесанный…

— Простите, господин майор…

— Опять были в дальнем углу сада?

Как ни старался Марселэн, в его голосе ясно прозвучала нотка заботы.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— А сколько летных часов?

— Триста, господин майор.

Один Кастор заметил, как дрогнули губы Перье, когда он произнес слово «триста». А Марселэн остался очень доволен тем, что среди его летчиксГв нет людей, способных на такую низость, как проявление ненужной наблюдательности.

— Желаю вам боевых успехов.

В самолете было ужасно холодно. Вильмии сердито бросил ворчавшему Буасси:

— Ты летишь в Россию или на Лазурный берег?

Буасси не нашел это достаточно убедительным, но все же умолк. Как и у остальных, у него было такое чувство, будто он едет в странный, незнакомый мир, на какой-то шестой континент, где ничто ни на что не похоже, разве вот только самолеты… Так ему по край* ней мере казалось.

Перед взлетом члены советского экипажа — из них только борт-механик был уже на месте — пробирались между французскими летчиками в кабину. И каждый из французов признал этих людей товарищами по профессии, своими. Они были летчиками, носили почти такую же летную форму. Французы понимали их же<;ты, они знали, что сейчас те расстегнут воротники, положат под рукой защитные очки, записные книжки и карандаши, бросят привычный взгляд на привычные приборы, поднимут брови, спрашивая механика, все ли в порядке, потому что шум моторов заглушает слова. Все эти детали были известны каждому французскому летчику, и все же русские возбуждали в них огромное любопытство. Это были первые русские, первые из тех многих, с — кем им придется жить, сражаться, страдать и радоваться, а может быть, и умереть. Проходя между французскими летчиками, пожиравшими их глазами, русские украдкой поглядывали на них, и это первое несмелое проявление интереса стоило больше, чем все речи.

Буасси вспоминал книги своего детства, книги в замечательных красных переплетах с золотым обрезом. «Записки гимназиста», «Беглец из Сибири», трагический «Михаил Строгов» — в Иркутск, с поручением царя… Россия казалась ему смешением всего, что есть на свете. Это застывшие реки, красивые женщины в санях, «Бурлаки на Волге» и ресторанчик на улице Пас-си, где по вечерам плакали шоферы такси в ожидании балалаечников. Это Одесса и матросы с «Потемкина» — он видел их в фильме в кино, что на левом берегу. Это сказочный лес. Рыцарь, который путешествует по этому лесу, знает, что встретит волшебниц, добрых — и злых, но не людей. Для Буасси Россия была в какой-то степени страной сверхъестественной, и он рассматривал спины советских нилотов, как крестьянин из Финистера разглядывал бы сенегальцев, высадившихся на его грядке с капустой.

— Внизу вода, — сказал Бенуа.

Он сидел рядой с приехавшим с Мальты Мюллером и с Леметром. Карта была у одного Леметра. Она лежала у него на коленях.

— Это Каспий, — сказал Леметр.

— Можно подумать, что там льдины, — заметил Мюллер.

— Он зимой замерзает, — пояснил Леметр.

Был ли это в самом деле лед? Становилось все холоднее. В легких полуботинках и в обмундировании, рассчитанном на африканский климат, они чувствовали, как постепенно превращаются в айсберги. Шардон ворчал:

— О чем только думало интендантство! Могли бы, кажется, вспомнить о термометре.

— Интендантство не думает, — возразил Леметр.

Казаль, бежавший из Джибути через Египет, просто посинел от холода.

— Эй, доктор, — крикнул он, — где грог?

Доктор сидел в своем углу, скрестив руки и полузакрыв глаза, — безмятежный Будда. Он сделал все, чтобы заплатить злой судьбе как можно меньше. Когда в жизни приходится туго, самое лучшее — мысленно погрузиться в спячку. Сейчас доктор витал в облаках — они несли его к рыжеволосой медсестре, которая напоминала ему его студенческую юность. У медсестры было и другое преимущество — хорошо натопленная комната и большая перина из гагачьего пуха… Доктор грезил. Вопрос Казаля грубо вытряхнул его из теплой постёли, где он чувствовал себя в отличной компании, и водворил в обледеневший самолет, где все было исключительно мужским.

— Мальчики, — сказал он тоном, не допускающим возражений, — я сделаю вам прививки против всех болезней, какие только есть на свете, и еще от нескольких. А пока порезвитесь.

И снова закрыл глаза, пытаясь, скрывшись за собственными веками, вернуться к своему рыжему призраку.

На пороге кабины, пилотов появился Кастор — он прошел туда вместе с русскими летчиками — и негромко объявил:

— Господин майор, пилот сообщает о плохой погоде и небольшом снегопаде.

Небольшой снегопад! Марселэн взглянул вниз, на проносившуюся под ним огромную невидимую равнину, по которой гуляла буря, на гонимые порывами шквала снежные хлопья, несущиеся белой пеленой Повсюду, куда ни взглянешь. Изредка мелькало что-то серое — возможно, земля. «Вот оно, крещение Русью», — думал он. Он всегда приходил в ужас, если чувствовал себя бесполезным. А сейчас было именно так. Они вре подчинялись ему — все пятнадцать. И они полностью зависели от этих четырех советских летчиков, из которых ни один не знал ни слова по-французски, летчиков, украдкой рассматривавших перед отлетом своих пассажиров. Вот уже триста километров русские вели, самолет то йа бреющем полете, то вслепую. Марселэн был немного похож на тех бравых кондукторов, что сидят в автобусах рядом с шоферами. Это было невыносимо, но, с другой стороны, — он должен был это, признать — ничего иного ему не оставалось.

— Я не хотел бы сеять панику, — вкрадчиво молвил Шардон, — но я убежден, что это кончится плохо.

— Заткнись! — цыкнул Вильмон.

Этот возглас так мало соответствовал его манере разговаривать с людьми, что Бенуа позабыл собственную тревогу и в удивлении уставился «а Вильмона.

Внизу по-прежнему ничего не было видно. Только снежные вихри да ощущение бесконечности….

Снова из кабины пилотов выглянул Кастор. Он. походил на неумолимого вестника из античной трагедии, несущего приговор судьбы.

— Господин майор…

— Ну вот, — вздохнул Бенуа, — опять хорошие новости!

Кастор сделал вид, что не слышит.»

— Пилот отказывается садиться на аэродром, он затребовал по радио запасную площадку.

В самолете происходило нечто странное. Французские летчики были объяты страхом. Все они — пилоты одноместных самолетов — привыкли подчиняться команде. Но одно дело — страстно желать сражаться, быть готовым протаранить врага, чувствовать себя способным выполнить самое дьявольское задание, одно дело— быть солдатом На своем посту, и совсем другое — пассажиром оказавшегося в опасности самолёта.

Пробраться из такой Далй, объехав полсвета, отбросить — это еще более сложно! — предрассудки и опасения, и все для того, чтобы глупейшим образом погибнуть в самолете, который даже не сам пилотируешь!

Бенуа прильнул к окну.

— Что-нибудь видишь? — спросил Мюллер.

— Ровно ничего.

Мюллер пожал плечами.

— Ну а как покажет себя командир?

— Очень интересно, — сказал Бенуа.

Марселэн- встал- Бывают обстоятельства, которые следует встречать стоя. Он посмотрел на своих летчиков. Они держались хорошо, полные решимости, если понадобится, пойти на все. «Хорошие ребята», — отметил он про себя. И, задумавшись над тем, что он мог бы для них сделать, он почувствовал горячее желание жить. И тут же он чуть не расхохотался: рядом с ним, несмотря на драматизм обстановки, сном праведника спал доктор!

— Полюбуйтесь на нашего доктора, он спит себе, и все тут!

Великолепный пример безмятежной веры!

Все разразились хохотом. Доктор приоткрыл один глаз и яростно уставился им на командира.

— Неправда. Он притворяется, этот доктор. А нз самом деле он труоит, как и все.

И все же в этой амальгаме ночи и снега кое-что происходило. Буасси давно не молился. Сестры его воспитывались в пансионе Святой Марии, дядя — рыцарь Мальтийского ордена, сам он, когда был в коллеже, молился каждый день — можно было быть уверенным, что во спасение его души уже прочтено столько молитв, что ему хватит. их на всю жизнь. Но когда он почувствовал, что самолет снижается, он сложил руки для молитвы. И из самой глубины его сердца вырвались древние слова:

— Славлю тебя, милосердная дева Мария…

Лица окружающих его товарищей были серьезны. Сначала пассажиры почувствовали, что самолет резко изменил курс, гул моторов ослабел и, казалось, самолет поплыл. Это ощущение породило тревогу. Потом знаков мая вибрация… выпускают шасси, будет посадка. Куда, как? Шутка сказать — сесть в такую бурю! Здесь даже самый закаленный из летчиков начинает мечтать о тверч дой земле. Самолет накренился, и в окна с левой стороны стали видны странные световые гало, которые то исчезали, то появлялись и в конце концов, выстроившись в длинный ряд, окончательно исчезли в совсем близкой бесконечности.

На земле жгли костры. Небо так затянуло, что самолета не было видно — только слышался шум мотора. Никто не помнил такого урагана, как в этот день.

Пассажиры почувствовали, как самолет чуть приподнялся: это опустились закрылки. Моторы умолкли, и впереди вдруг оказалась посадочная полоса; несколько едва заметных толчков — и из пятнадцати грудей вырвался долгий вздох облегчения. На стенах кабины осел пар.

Самолет приземлился… Он двигался по полоске земли, обозначенной кострами. «Россия — думал Буасси, — это прежде всего кольцо огней…» «Россия, — думал Бенуа, — это место, где Легко сломать себе шею…» «Россия, — думал Вильмон, — как-то будет с самолетами?..» «Россия, — думал доктор, — придется пошевелиться…» «Россия, — думал Марселэн, — здесь по-настоящему начинается история эскадрильи…»

Второй русский пилот вошел в пассажирский салон, словно победитель в боксе, поднял руку и что-то сказал. По-русски.

— Кастор! — позвал Марселэн.

— Это не переводится, господин майор, — вмешался Бенуа. — Это значит: уф!

— Не совсем так, не совсем так, старина, — Сказал Кастор, — но в общем правильно.

— Все равно — фуражку! — заявил Леметр, срываясь с места.

Белая завеса окутывала всю землю.

Дверь самолета была открыта. Перед ними — вот она, доступная, — простиралась земля, над которой они только что летели.

— Э, небось, и таможни нет? — воскликнул Симоне.

Его шутка прошла незамеченной. Были догоравшие костры, совсем крошечный самолет на огромной равнине, русский офицер на трапе. Была уверенность, что советские летчики знают свое дело.

Если в самолете французы мерзли, то на земле они просто подыхали от холода.

— Минус десять в кабине, минус тридцать снаружи… — вздохнул Кастор.

Его легкие полуботинки тонули в снегу, так же как и полуботинки товарищей. Перед приветствовавшими их советскими офицерами они вскинули головы, приосанились и постарались принять непринужденный вид. Но у всех без исключения было только одно желание: со всех ног кинуться к видневшемуся в конце посадочной полосы — если ее можно было так назвать — домику с ярко освещенными окнами. Марселэн возглавил колонну. Он шагал рядом, совсем рядом с русским офицером, который вел их к домику. И он шагал в своих полуботинках так же, как русский в сапогах. «Мы утопаем в снегу, но утопаем с достоинством», — думал Вильмон. И хотя ноги с каждой минутой замерзали все больше, ему нравилось идти, не ускоряя шага, наоборот, даже медленнее, чем другие.

Бенуа разглядывал Россию. В Данный момент она была лишь освещенным окном в конце дорожки и ледяным полем по бокам. В голове колонны Кастор что-то переводил. Можно было различить его довольно высокий Л’олос и время от времени-смех. «Странно, — подумал Бенуа, — едва начнешь говорить с незнакомыми людьми, как ужё разрешается вместе смеяться». «Я нахожусь на шестом континенте, — думал Буасси. Ему было холодно, и он хотел есть. — За тем окном, возможно, найдется очаг^- и теплое питье». Шардон, дрожа вспоминал Африку, но ни о чем не жалел.

Помещение, в которое их привели, походило на временную столовую. В центре — огромная печь, в которой старательно поворачивал поленья пожилой усатый солдат. На столе, сколоченном из досок, выстроились в ряд стаканы в металлических подстаканниках, лежал хлеб, банки с американскими консервами и кусковой сахар.

Позади стола стояла повязанная платком старушка. Она была полная — щеки как яблоки, — с морщинками вокруг глаз — видно, любила посмеяться. Но сейчас глаза ее были омрачены заботой. т— Бедняги, да как они же перемерзли!.. Кто же эт$ их так вырядил? Кто же это додумался?

Она строго покачала головой, словно хотела добавить: «Ну и народ!.. Если бы не мы…»

— Это французы, мамаша, это французская форма, — вмешался со смехом советский летчик.

— Французы? — повторила она, не понимая.

— Да, французы, они приехали, чтобы вместе с нами бить фрицев.

— Бедняги, — пробормотала женщина. — И нечего им предложить…

Она захлопотала, стала наливать в стаканы горячий чай, раскладывать сахар и бутерброды — черный хлеб с мясными консервами. Снег на полу таял, образуя лужицы. Летчики, собравшись около печки, хлопа» ли друг друга по спине, отряхивая с одежды снег. Женщина, ни на минуту, не прекращая своего занятия, оглядывала их, одного за другим. Французы! Вот так история! Она не удержалась и немножко увеличила порции сахара.

Перье поставил пустой стакан на стол. Она окликнула по-русски этого паренька с совсем еще детскими губами и щеками, — небось и бреется не каждый день.

— Налить тебе чаю, сынок?

« Кастор! Что она говорит? — в полной растерянности спросил Перье. — Куда делся этот Кастор?

— Наверно, он у начальства, — послышался чей-то голос. — Лопает икру и запивает водкой!

Кастор и в самом деле был у начальства, что Же касается водки и икры… *

На столе был тот же чай, немного сахару, черный хлеб. И, разумеется, консервы. Кастор, сидя между майором Марселэном и двумя принявшими их русскими офицерами, старательно исполнял обязанности переводчика.

— Командир просит извинить, — объяснил он Мар-селэну, — что нет кроватей. Придется спать на полу. Но печь будут топить всю ночь.

Советский командир добавил что-то еще, засмеялся и похлопал рукой по консервной банке.

— Он также просит извивйть за второй фронт, — перевел Кастор.

— Второй фронт? — переспросил Марселэн.

— Да, — подтвердил Кастор. — Американцы обещали-высадиться, а сами лишь шлют тушенку. Вот эти консервы здесь пока и называют вторым фронтом.

Марселэн тоже засмеялся. Разговор через посредника всегда немного утомляет, но Марселэн был не из торопливых. За стеной, в соседней комнате, чуть слышно раздавались голоса. Марселэн чувствовал спокойную благожелательность обоих русских. Телефон и приемник, стоявшие в углу, висевшие на стенах большие карты, испещренные флажками, соответствовали этой спокойной атмосфере. Марселэн в своей жизни руководствовался одной очень ясной и очень простой идеей: нужно бить немцев. Ничто, кроме этой истины, не имело для него никакого значения; она поддерживала его в изнурительном марше по индокитайским джунглям,» она управляла всеми его поступками, владела всеми мыслями, она привела его сюда. Теперь он говорил себе, что поступил правильно, что он пришел именно туда, куда следует. Сквозь пар, поднимавшийся от чая, сквозь дым от странных русских сигарет (до половины — табак, дальше — мундштук) он изучал комнату, находя ее вполне удобной. Здесь собирались офицеры, здесь же работала связь, и, что самое главное, здесь кипела жизнь. В этой комнате жили и работали, и каждый предмет в ней имел свой смысл и свое назначение.

Он подошел к карте и проследил линию фронта. Флажок с серпом и молотом, вколотый в кружочек на берегу Волги, был в два раза больше остальных.

— Кастор, — произнес Марселэн, — турецкое радио объявило, что Сталинград пал. Спросите у них, верно ли это.

Кастор перевел. Русские не проявили внешне никаких эмоций. Командир ответил:

— Через несколько минут наше радио будет передавать сообщение Информбюро. Вы услышите сами.

Марселэн поклонился. «Не пойму, что он имеет в виду, — подумал он. — Либо этот город не может пасть, либо если даже он падет, то войну не следует считать проигранной. Не пойму, что он имеет в виду, но знаю, что он думает так же, как я: надо бить немцев».

Им овладела беспредельная радость, словно он выпил— не слишком много? а как раз в меру. Или словно он встретил девушку, с которой давно хотел встретиться. Он стал пить чай та«, как тянут шампанское.

Соломенные матрацы разложили в той самой комнате, где французы ужинали. Комната освещалась лишь пламенем в печке, за которой по-прежнему следил пожилой усатый солдат. То была их первая ночь на русской земле: теперь они чувствовали себя очень хорошо, но засыпали с трудом. Нервное напряжение, новая обстановка, причудливые тени, отбрасываемые предметами в трепещущем свете пламени, завывание ветра за окном… Словно они находятся на маяке. Время от времени кто-нибудь из них поворачивался, бормоча во сне что-то по-французски. Старый солдат прислушивался к звукам незнакомого языка и тоже бурчал что-то себе в усы, то и дело помешивая в печке поленья.

Дверь в соседнюю комнату отворилась, и на пороге появилась тень. Это был Кастор. Он медленно пробирался между спящими летчиками, наклоняясь, чтобы видеть их лица. Подойдя к Марселэну, он присел на корточки и слегка тронул его за плечо.

— Господин майор!

Кастор позвал шепотом, но Марселэн был из тех, что спят, как кошки. Он открыл глаза, сразу же сел и спросил так же тихо:

— В чем дело?

— Есть новости, господин майор.

— Ну?

Окончательно проснувшись, Марселэн в упор смотрел на Кастора. Он видел, как по взволнованному лицу юноши пробегают отблески пламени.

— Ну? — настойчиво повторил он.

— Немцы нарушили перемирие, — сказал Кастор. — Вся Франция оккупирована. Флот… флот потопил себ, я в Тулоне…

— Не может быть! — выдохнул Марселэн.

Кастор никогда раньше не думал, что можно шепотом крикнуть. Но у Марселэна это получилось именно так.

— Флот! Все наши корабли! Не может быть!

— Я сам слышал, господин майор… Флот в Тулоне…

Марселэн поднялся. Стоя среди спящих, возвышаясь над все еще сидевшим на корточках Кастором, он казался гигантом. Он медленно пошел к двери, открыл ей и остановился на пороге, словно не чувствуя хлеставших его по лицу хлопьев снега.

Готовый в любую минуту вскочить, Кастор спрашивал. себя, что сделает майор. Вдруг Марселэн обернулся, закрыл дверь и подошел к окну. Он впился взглядом-в летное поле; на востоке сквозь пелену снега пробивалась узкой розовой полоской заря.

— Не буди их, Кастор, — произнес Марселэн. — Они еще успеют узнать это.

— Здесь тоже неважные вести, — сказал Кастор. — Русские держатся, но немцы вышли к Волге.

Они шепотом продолжали разговор. Старый солдат подбросил в печку новую охапку дров. Яркий красноватый свет озарил комнату. Они увидели лица друг друга. И им стало страшно. Флот! Марселэн представил себе стальные остовы трагически потопленных в Тулоне кораблей, поднявшие к небу носы… Если вода прозрачная, наверное, видны искореженные мостики, сдвинувшееся с мест орудия. Прощайте, дорогие корабли, морские крепости со стальными башнями!

«Значит, и его можно ранить в самое сердце», — подумал Кастор. И в эту минуту он почувствовал себя накрепко связанным с этим человеком, способным так страдать за свою родину.

— Ну что ж, — проговорил наконец (Марселэн, — по крайней мере никто не сможет сказать, что мы явились помочь тому, кто берет верх.

Летчики по-прежнему спали. Снег все валил. Стоя плечом к плечу, они смотрели, как занимается утро.