Норманны в Византии

Глава 16 Души

Приехав в свой дом, Евдокия проводила Ирину в уединенный покой для того, чтобы укрыть от посторонних глаз. Из этого покоя был выход в комнату с ванной. Мозаика на его полу изображала Часы, запряженные в колесницу Любви. Помещенная среди колонн постель возвышалась над полом на две ступени, сделанные из редкого мрамора.

Прямо против нее находился бассейн с постоянно бьющей струей прозрачной воды. Все говорило здесь о восторгах любви. Ее чары наполняли воздух, опьяняли и кружили голову.

Войдя в комнату, Ирина подошла к зеркалу, села на египетский треножник, который Евдокия употребляла вместо табурета, и стала поправлять волосы, растрепавшиеся во время пути. Но лишь только начала она причесываться, как Евдокия облила ее голову возбуждающим бальзамом.

Слегка испугавшись, Ирина вскрикнула:

– Что ты делаешь?

– Я приготовляю жертву для жертвоприношения, – отвечала, смеясь, Евдокия.

Опьяненная своими мечтами, Ирина в первый раз только подумала о том, что рискует своею стыдливостью, оставаясь наедине с незнакомым ей человеком, и потому торопливо сказала:

– Ты же будешь с нами?

– Нет, я предпочту вас оставить одних.

– Но я прошу тебя.

– Ты мне этого не простишь после!

– Евдокия!

– Ну, без ребячества! Я слышу, он идет… Пусти меня… Вырвавшись из рук Ирины, она убежала через помещение для ванны.

Приближавшиеся твердые шаги раздавались так громко, как будто металлическая статуя спускалась по ступеням пьедестала.

Когда Ирина увидала входившего дружинника, волнение ее было так сильно, что она даже не знала, человек ли перед ней или само божество.

Он приближался как бы окутанный облаком, в котором она видела только его чудную голову, увенчанную шлемом, да блестевшие из-под шлема устремленные на нее глаза.

В то время, когда героическая душа воина, привязанного к позорному столбу, созерцала свет Валгаллы, образ Ирины тоже показался ему сверхъестественным, злым гением, враждебным его расе, появившимся для того, чтобы соблазнить его в эти последние минуты.

При приближении полубога, свидания с которым она так жаждала, Ирина почувствовала страх и затрепетала так же, как агарянские девушки, которых она видела в цирке, трепетали перед выпущенными на них львами. Ей хотелось бежать, но взгляд воина приковывал ее к месту, да и всякое движение только бросило бы ее в его объятия. Она готова была крикнуть о помощи и боялась в то же время, как бы кто не стал между нею и ее счастьем.

Как два противника смотрели они друг на друга, а любовь, которая готова была вознести их на вершину человеческого счастья, билась в их сердцах страстным порывом.

У Дромунда и в разговоре на византийском языке слышалось северное произношение – звучное и чистое, которое привлекало и пленяло сердца женщин. Звук его голоса пробуждал в их душах жажду наслаждений, так что с первых же слов воина и в Ирине совершенно рассеялся всякий страх.

– По решению асов, – говорил Дромунд, – еще вчера я бы должен был быть мертв. Но предо мною предстала женщина, дочь неба, и моя судьба тотчас же изменилась по ее желанию. И вот я опять совершаю жизненный путь, я вижу свет, Ирина, я вижу тебя!

Такие именно слова и мечтала Ирина услышать от своего героя. Но ей тяжело стало при мысли, что благородство может быть преградой к сближению между ними.

Она отвечала ему с нескрываемым жаром:

– О Дромунд! Ты мне дал больше, чем получил сам. Ты говоришь, что я спасла тебя от смерти? Ты же вызвал меня к жизни. Будешь ли ты добрым властителем сердца, которое тебе отдалось? Помнишь ли, я полюбила тебя за твою веру, за твои страдания и за то, что и в минуту перед казнью в тебе жила вечная любовь!

Он улыбался, так как теперь чувствовал и видел в ней только прелестную женщину. Уступая своему радостному, почти детски-веселому восторгу, он прикинулся ревнующим и отвечал на вопрос вопросом, пользуясь вызовом, который ему был сделан.

– Уж не любишь ли ты тех молодых людей, таких красивых, таких смелых в разговоре, которые пришли с тобой тогда на набережную Буколеона? – спросил Дромунд тоном, выражавшим больше любезности, чем упрека.

Ирина почувствовала себя счастливой, что имеет случай высказать ему, как чиста была до сих пор ее душа, и отвечала:

– Те, про кого ты говоришь, – мои братья. Их братская любовь оберегала свежесть моей души, сохранившей все силы любви, готовые излиться теперь на одного тебя!

Неудержимое опьянение волновало ее грудь и вызывало блеск в глазах.

Оно сообщилось также Дромунду, и он, торжественно подняв руку к небу, вскричал:

– Я проводил целые годы в море. Я плавал по рекам с цветущими берегами… Я жег незнакомые мне города… Я брал в плен женщин, как часть добычи… Я видел дев, принявших крещение и в объятиях моих товарищей забывавших все, даже не исключая самого имени Белого Человека. Я принуждал невольниц вышивать мне туники. Я их менял на оружие и браслеты… Но я никогда не любил!

Испугавшись того, что Дромунд в неудержимом порыве любви заключит ее в свои объятия, Ирина понемногу отступала к скамейке, удерживая своего возлюбленного жестами и маня его взором.