Новая имперская история Северной Евразии. Часть I

1.1. Границы региона

Привычные для нас представления о пространственном единстве Земли, о синхронности мировой истории и общей хронологии — тех «трех китах», на которых покоится современная историческая наука, — сравнительно недавнего происхождения. Несмотря на то, что реальное взаимодействие отдельных людей и целых народов с обитателями даже весьма отдаленных земель было регулярным и весьма плотным со времен глубокой древности, не существовало некой единой «позиции наблюдателя» (реального или обобщенного — в виде интеллектуального сообщества), которая позволила бы описывать пространство и общество в универсальных категориях. Каждая локальная культура имела не только собственные названия одних и тех же гор и рек, но и по-разному воспринимала границы между одной горной грядой и другой. Не только названия соседних народов, но и представления о том, какие группы входят в данный народ, а какие нет, отличались у разных наблюдателей. Великие письменные цивилизации древности — будь то Древний Египет, Поднебесная империя (Китай) или древнегреческие полисы — воспринимали себя уникальными островками среди окружающего пространства, населенного «варварами». Их практические знания о соседних землях и народах могли быть подчас весьма обширными, однако это не вело к восприятию своей культуры как составной части глобального целого. Значит ли это, что современные обобщающие категории (вроде «Северной Евразии») неприменимы для описания организации населения и осмысления пространства в древности?

И да, и нет. Действительно, невозможно представить себе даже гипотетически позицию наблюдателя в прошлом, который воспринял бы колоссальные пространства континента Евразия к северу от Гималаев и монгольских и среднеазиатских пустынь как единое целое. Откуда взяться источнику необходимых для такого обобщения знаний — и для чего вообще понадобилось бы воспринимать это пространство как целое? Однако, не воспринимающаяся как единое целое со стороны и изнутри, эта территория оказалась очерчена довольно четкими границами: природными, а постепенно и социокультурными.

Представим себя наблюдателем, который продвигается от Северного полюса на юг вдоль Уральского хребта в середине первого тысячелетия нашей эры, с высоты обозревая просторы континента от Камчатки до Скандинавии. От северных морей до Полярного круга это почти безлюдная земля — что на востоке, что на западе. Немногочисленные обитатели тундры и лесотундры живут охотой на песцов и северных оленей, вынужденные постоянно кочевать вслед за своей добычей: олени проходят не одну тысячу километров за лето в поисках корма. Приручение оленей происходит в Арктике только в конце первого тысячелетия, что позволило северным народам устраивать более постоянные и многочисленные поселения. Пока же их социальная организация находится в полной зависимости от условий сурового климата и поголовья промысловых животных.

Далее на юг простирается широкая полоса тайги (см. карту): почти весь Скандинавский полуостров, территория современной Финляндии и Европейской России к северу от Санкт-Петербурга и Москвы, а за Уралом — к северу от Новосибирска в Сибири и Хабаровска на Дальнем Востоке. Редкие жители тайги — настоящие лесовики: все, что нужно для жизни, им дает лес, даже зерно. Они охотятся, вплоть до конца XIX века преобладающая форма земледелия у них подсечно-огневая: это значит, что выжигается участок леса и зерна сеются прямо в золу. Плодородие такой делянки сохраняется несколько лет, а потом необходимо расчищать новую. Плотность населения в тайге не превышает 1 человека на квадратный километр, а в большинстве случаев оно гораздо ниже. И охота, и выжигание леса под посевы требуют огромных пространств (не менее 7 га на одно хозяйство). Дорог в лесу нет, массовые миграции крайне редки и затруднены, поэтому интенсивность контактов между отдельными группами людей очень низкая.

На западе и востоке континента тайга переходит в смешанные и широколиственные леса, а ближе к Уралу, от Волги до Алтая, — в лесостепь. Зона смешанных лесов (практически вся Западная Европа до Пиренеев, вся Центральная Европа) характеризуется наиболее сбалансированным климатом. Эти леса легче поддаются расчистке, при этом в изобилии снабжают население топливом и строительным материалом, богаты дичью. Представляя преграду для экспансии кочевников — а точнее, малый интерес из-за отсутствия обширных пастбищ, — эта природная зона вполне открыта для передвижения оседлого населения, для установления более прочных и постоянных социальных связей.

Лесостепь на континенте тянется полосой от восточных предгорий Карпат (в современной Украине и Молдове), через нынешнюю Россию (к югу от Курска и Казани) и до Алтая. Дубравы чередуются с открытыми пространствами, которые с давних времен притягивали к себе земледельцев плодородной черноземной почвой.

Степь — это равнина, поросшая травянистым покровом, практически лишенная деревьев. Непрерывной извивающейся полосой, то расширяясь, то сужаясь, тянутся степи от северных предгорий Кавказа и Северного Причерноморья через юг Восточноевропейской равнины (доходя до Белгорода), Поволжье (до Саратова на севере), через Северный Казахстан в Западную Сибирь и до Внутренней Монголии (см. карту). Здесь воображаемый наблюдатель обнаружит разреженное кочевое население (плотность населения как в тайге, менее одного человека на квадратный километр), распределенное неравномерно: отдельные кочевья расширенных семей подчас могут объединяться в степные конфедерации. Невидимые границы пастбищ и постоянных маршрутов кочевок разделяют в степи отдельные группы номадов, но наступление засухи, вторжение могущественных врагов или воля харизматичного лидера способны двинуть собранные в массу кочевые племена за многие сотни и тысячи километров по открытому пространству степи, сметая на пути более слабые или менее организованные сообщества.

Наблюдатель продолжает движение на юг, одновременно обращая внимание на то, что степные зоны встречаются и за грядой Кавказа, на юго-западе, в центральной Анатолии, а смешанные и широколиственные леса на юго-востоке начинаются во Внутренней Монголии. Однако, углубившись на юг примерно до 50-го градуса северной широты, наш наблюдатель сталкивается с совершенно новой ситуацией: роль природного ландшафта в организации жизни людей падает, уступая первостепенную роль социальному ландшафту. На самом деле никакой непрерывной и четкой линии нет, переопределение экологической системы «природа-человек» происходит то сотнями и даже тысячами километрами севернее, то южнее, и зависит это уже не от климата и почв, а от развития цивилизации. На юго-востоке раскинулась Поднебесная империя династии Суй, от Тихого океана до Тянь-Шаня (см. карту). Военное и экономическое покорение огромных пространств (с разнообразным климатом и населением) происходит параллельно с его интеллектуальным освоением империей. Образованные люди древнего Китая переосмысливают бесчисленные фрагменты «локального знания», которым обладают местные племена, воины, купцы, чиновники, и создают обобщенное представление о своей цивилизации и о мире вокруг нее. Китай оказывается отдельным и самостоятельным уголком Земли не потому, что четко очерчен горами или реками (политические границы Китая и даже само содержание этого понятия сильно менялось от эпохи к эпохе), но потому, что он был осмыслен как особый мир осознавшими свое культурное и политическое единство жителями — разноплеменными «китайцами». Китайцы видят только часть континента Евразия, но они являются вполне реальным — не воображаемым — наблюдателем, предлагающим свою версию мысленного структурирования пространства. Поэтому их культурная модель обитаемого («цивилизованного») мира претендует на авторитет и превосходство над представлениями их северных соседей-кочевников: китайцы создали стройную картину мира и культуры, а кочевники пока не видят необходимости в таких глобальных представлениях, которые невозможно зафиксировать во всех нюансах без помощи письменности.

Далее на запад, через цепочку буферных политических объединений — зависимых или враждебных — раскинулась обширная персидская держава Сасанидской династии, от современного Пакистана, через Среднюю Азию и Южный Кавказ до восточной Турции, простираясь также на юг Средиземноморья до Египта. С точки зрения просвещенного обитателя этой персидской империи, Кавказские горы не воспринимались в качестве «объективного» природного рубежа — напротив, Средняя Азия и Кавказ включались в общее пространство Ближневосточного мира. Пространство очерчивалось и структурировалось культурой в большей степени, чем сама культура зависела от обстоятельств климата и ландшафта. Как и в случае Китая, единство державы Сасанидов основывалось на развитых социальных институтах и общем культурном пространстве, объединяя разнообразные племена и политические образования. Господствующая религия зороастризма и обширная прослойка грамотных людей, наряду с единой сословной организацией общества, придавали устойчивость «персидскому миру» с его собственными географическими представлениями и «ментальной картой» народов, населявших империю и прилегающие территории.

Еще западнее находилась христианская Восточно-Римская империя (Византия) — политический соперник и торговый партнер Сасанидов, еще один мощный и самобытный культурный мир и еще один альтернативный взгляд, упорядочивающий пространство. В это время территория Византии почти полностью опоясывала берега Средиземного моря (за исключением части Пиренейского полуострова), которое оказывалось своеобразным гигантским «внутренним озером» империи. Разнообразие местного населения, как и многообразие климата и рельефа, не препятствовало политическому и культурному освоению обширнейших пространств. Христианство выступало в роли общего культурного контекста, стимулируя распространение письменности и грамотности (в том числе на местных языках: на армянском и грузинском, славянском и готском), что многократно интенсифицировало интеллектуальные контакты и выработку и распространение византийской версии общей «карты мира».

Западнее Византии, за Альпами и Карпатами, Европа представляла собой скорее «север», чем «юг»: политически фрагментированное, культурно сегментированное пространство мигрирующего населения. Волны кочевников, приходящих из Азии по степному «коридору», доходили до долины Дуная и останавливались, наткнувшись на древний Герцинский лес (Hercynia silva): покрытую густыми лесами цепочку горных хребтов, за стеной которых перекраивались границы первых германских королевств. Лишь некоторые из германских племен приняли к этому времени христианство, но даже у них уровень грамотности был ничтожен, а «картина мира» фрагментарна и ограниченна. Будущая «Западная Европа» являлась дальней окраиной христианского греко-римского (в это время преимущественно византийского) мира.

Таким образом, «Северная Евразия» оказывается множеством пространств, определяемых негативно, через игнорирование реально существовавшими «коллективными наблюдателями» того времени: Древним Китаем, Персией и Византией. Дело не только в том, что до нас дошли письменные источники именно из этих трех культур, а не, допустим, из лесных финно-угорских или кочевых тюркских племен, обитавших севернее. Эти источники, кроме того, отражают представления самых многочисленных «коллективных наблюдателей». При всех трудностях и условности ретроспективных демографических подсчетов численность подданных династии Суй оценивается приблизительно в 46 миллионов человек в начале VII в.; Сасаниды объединяли порядка 25 миллионов человек в середине VII в.; население уменьшившейся в размерах Византии к середине VII в. сократилось до 10,5 миллионов человек с 26 миллионов, насчитывавшихся веком ранее. Эти цифры могут показаться скромными (население Индостана составляло порядка 100 миллионов человек). Тем не менее эти три великие цивилизации, вместе взятые, в описываемое время представляли собой почти половину населения земного шара, и результаты пространственного воображения именно этих культур имели особый вес даже чисто статистически. В указанный период совокупное население Западной Европы (считая Британию и Скандинавию) составляло порядка 5,5 миллионов человек, Центральной и Восточной — 3,5. Самые многочисленные конфедерации кочевников Азии, создававшие могущественные империи (хунну в III−II вв. до н.э. и монголы в начале XIII в.) насчитывали не более 700−800 тысяч человек. Таким образом, занимающие отдельные социально-экологические ниши степные кочевники, земледельцы лесостепной и лесной зон, охотники тайги и тундры, распыленные по огромной территории от Тихого океана до Балтики, к северу от тогдашних основных центров цивилизации, все вместе насчитывали несколько миллионов человек. У них отсутствовала сама структурная возможность (и культурная потребность) объединения локального и регионального знания и синтеза некой альтернативной версии «коллективного наблюдателя».

Однако к концу первого тысячелетия нашей эры ситуация в корне меняется. На просторах Северной Евразии, которые прежде ничто не объединяло, кроме общей невключенности в существовавшие «картины мира», появляются политические образования, осваивающие пространства, а не приспосабливающиеся к ним. Неизвестная внешнему наблюдателю территория начинает осмысливаться, описываться и структурироваться изнутри. Становясь частью культуры, она получает обоснование внутреннего деления и внешних границ, включается в общую историю.

1.2. Феномен ранней государственности

Понятие «политического» применительно к древности подразумевает не совсем то, что мы привыкли вкладывать в него сегодня. Используемые нами термины и концепции сформировались за последнее столетие-полтора и потому несут на себе отпечаток определенного типа культуры.

Современное общество и современные науки об обществе достаточно четко разделяют сферы частного (например, семейные отношения) и публичного (к примеру, исполнение должности). Мы хорошо представляем себе, что экономика заключается в хозяйственной деятельности (производство и перераспределение материальных благ). Политика — это область властных отношений, принятия решений и управления обществом. Культура и наука осмысливают и описывают мир на языке художественного воображения или систематически организованного знания, постоянно проверяющегося на объективность и содержание ошибок. Военные действия ведут для защиты своей страны или нападения на соседнюю, и война несовместима с миром. Еще мы привыкли описывать большие объединения людей, как правило, говорящих на одном языке и исповедующих общую религию, населяющих одно государство, как нацию. Меньшие по масштабу группы с общей культурой и историей, не имеющие своего государства или рассеянные среди нескольких государств, скорее будут называть этносом. Менее развитые или малочисленные народы могут называть племенами. Все эти представления приходится корректировать применительно к обществу конца первого тысячелетия нашей эры. Подавляющее большинство организованных человеческих коллективов (за исключением тех немногих, что объединяли сотни тысяч и миллионы людей) опирались на иерархии и сети родственных связей. Положение в системе родства оказывалось ключевой социальной категорией, родичи правителя назначались наместниками в подчиненных неродственных (или прямо инокультурных) племенах. Ритуалы совместных празднеств, обмен подарками, заключение браков являлись главными элементами поддержания власти, семья была фундаментальной политической категорией. Война была не только важным (для некоторых — основным) элементом экономической деятельности, но и ключевой формой взаимодействия, в рамках которой разрушение и смерть соседствовали с передачей знаний и заимствованием социальных институтов. Территориальная экспансия была тождественна культурному освоению и изучению пространства, религиозные представления, политическая теория и научные знания были неразрывно переплетены. Современные исследователи высказывают различные предположения об «этничности» той или иной группы, зачастую известной лишь по археологическим раскопкам, однако в отсутствие письменных свидетельств все подобные предположения являются крайне условными. Эти особенности «прорастания» ранних форм государственности многое объясняют в истории региона.

Обращение к той эпохе и тому миру, который обозревал наш воображаемый наблюдатель северной части Евразийского континента, делает понятными трудности, ожидавшие попытки организации сколь-нибудь сложного общества на этой территории. Прежде всего, встает вопрос, для чего вообще могло бы понадобиться обитателям Северной Евразии объединяться. Жители тундры, охотники и рыболовы тайги и лесов и даже земледельцы зоны смешанных лесов с их подсечно-огневым способом ведения сельского хозяйства были ограничены в расширении своей социальной организации теми экологическими нишами, которые они занимали и от которых целиком зависели. Слишком тесное соседство угрожало подорвать численность дичи, затрудняло поиск нового участка леса под пашню поблизости от заброшенного, так что особого хозяйственного смысла в объединении не было. При существовавшей ничтожной плотности населения главную внешнюю угрозу могла составлять лишь немногочисленная группа других охотников или земледельцев: большая семья или племя, то есть такая же элементарная социальная группа. Более масштабное нашествие на затерянные в лесу небольшие поселки было маловероятно. Низкая интенсивность контактов даже между дружественными и родственными группами, отсутствие хозяйственных и военных стимулов к интеграции замедляли процесс усложнения общества.

Кочевники вошли в историю в образе огромных орд, сеющих смерть и разрушение на своем пути. На самом деле плотность населения в степи (а тем более в полупустынях и пустынях) ничтожна и малопластична — в отличие от оседлого населения, плотность которого способна многократно возрастать. Число кочевников всегда было сравнительно невысоким, но они обладали высокой мобильностью. Кроме того, в отличие от жителей лесных зон, кочевники способны на долгое время собираться большими скоплениями — при условии организованного совместного кочевания, позволяющего планомерно переходить на нетронутые пастбища. Именно кочевники создали первые масштабные политические образования в северной части Евразии: скифское царство в Северном Причерноморье (с VII века до н.э.), «империю» Хунну на северных рубежах Китая (III−II века до н.э.), Тюркский каганат, который в VI веке н.э. распространил влияние на всем протяжении степной полосы от Маньчжурии до Северного Кавказа. Степные конфедерации могут возникать по внутренним причинам, в результате противостояния различных групп кочевников (из-за передела пастбищ или попытки подчинить соседей). Однако, по мнению исследователей кочевых обществ, устойчивость большим союзам кочевников (на десятилетия и даже века) придает только соседство развитых оседлых культур, с которыми они вступают в своеобразный симбиоз.

Дело в том, что кочевники-скотоводы степей Северной Евразии — сравнительно недавний феномен. Кочевничество является поздним этапом эволюции земледельческих народов и напрямую не связано с доисторическими бродячими охотниками и собирателями. Лишь с приручением собаки и, позднее, лошади (IV−III тыс. до н.э.) стал в принципе возможен мобильный выпас стад, широкое же распространение кочевой формы производства, а значит, и организации общества произошло еще позже. Зависимость кочевников от оседлых соседей являлась следствием высочайшей степени экономико-экологической специализации производства, приспособления всего жизненного уклада к годовому циклу перемещения стада между летними и зимними пастбищами, что достигалось ценой потери хозяйственной самодостаточности. Помимо производимых в избытке мяса, молока и шкур, номады нуждались в хлебе и шелке, серебре и железе и оказались главной движущей силой установления внутриконтинентальных связей и обмена, зачастую в форме войн и захватов. Именно возможность регулярного получения недоступных в степи товаров (через торговлю, набеги, сбор дани) придает смысл поддержанию жесткой иерархии власти и дисциплины в кочевой армии и построенной на ее основе своеобразной «кочевой империи». Поэтому главным фактором консолидации кочевников степей Северной Евразии служили могучие земледельческие южные соседи — Китай, Персия, Византия.

В принципе, сходными были интересы кочевых обитателей степной полосы и по отношению к оседлым северным соседям — обитателям идеально подходящих для земледелия районов лесостепи и широколиственных лесов. Умеренный климат, сверхплодородная почва и достаток водных ресурсов позволяют развивать в этой зоне высокопроизводительное зерновое хозяйство без дополнительных технических и организационных затрат, к которым вынуждены были прибегать южные соседи кочевников (систем орошения, трудовых армий рабов или жестко контролируемых свободных общинников). Однако отсутствие собственной государственности делало земледельцев в северном приграничье степей совершенно зависимыми от кочевых соседей (а отсутствие экономической заинтересованности в объединении и крайне низкая плотность населения еще более замедляли развитие политической организации).

В результате развитие земледелия и оседлых обществ в этих областях оказалось обусловлено политической ситуацией в степи. Упорядочение отношений между кочевыми союзами в рамках очередной степной «империи» создавало условия для сельскохозяйственной колонизации лесостепи, когда отношения степняков и земледельцев строились на долговременной основе. Регулярная дань как замещение разорительных набегов и торговля были выгодны обеим сторонам. Причем «дань» в древние времена являлась не просто синонимом грабежа, а основной формой признания политического господства (под-данства), что означало взаимные обязательства: получающий дань правитель обязывался в обмен предоставлять защиту и покровительство. Дестабилизация степной политики в результате распада кочевой конфедерации, массовой миграции, войн больно ударяла по земледельческим соседям: в эти периоды оседлые культуры приходили в запустение, откатывались под защиту густых лесов, на месте бывших поселений археологи находят следы сплошных пожарищ.

1.3. Хазарский каганат и революционное преобразование кочевого общества

Границы между оседлыми цивилизациями юга, кочевниками степи и жителями лесостепных и лесных северных зон никогда не были непроницаемыми. И Византия, и Персия, и Китай вступали во временные союзы с одними группами номадов, чтобы защититься от других или использовать их в войне друг с другом. Однако даже Великое переселение народов и последовавшее падение Западной Римской империи под ударами варваров не уничтожили структурную изолированность южных оседлых цивилизаций и степного кочевого мира. Радикальное изменение происходит в VII веке нашей эры, когда Северная Евразия сталкивается с врагом, цель которого не просто грабеж и доминирование, но и распространение некой универсальной культуры: победоносным Арабским халифатом. Даже распадаясь на отдельные государства (начиная с IX века), халифат оставлял после себя единое пространство исламского мира, которое представляло собой нечто большее, чем религиозное единство: общее культурное поле книжного знания и коллективного воображения.

Уже в середине VII в. происходит арабское завоевание персидской империи Сасанидов, Византия теряет значительную часть территории под ударами новых завоевателей. В 661 г. все Закавказье оказывается завоеванным арабами, которые окончательно закрепляют свое господство на Кавказе в начале VIII в., занимают значительную часть Средней Азии и доходят до индийского Пенджаба. Дальнейший путь на север арабам на Кавказе преградил Хазарский каганат, который оказался своеобразным мостом между отдаленными лесными обществами северных лесов и Византией, протянувшись с севера на юг вдоль Волги и Дона, от северной границы лесостепи до Закавказья (см. карту).

Начальный период истории хазар типичен для кочевых обществ евразийских степей: вероятно, они были одним из племен номадов, пришедших из Азии в ходе Великого переселения народов (в IV−VII вв.), входили в состав конфедерации племен Тюркского каганата. Первые упоминания о хазарах относятся к середине VI в., когда они участвовали в набегах на Сасанидскую державу. Хазары становятся стратегическими союзниками Византии, участвуя в ее войне с Сасанидами 602−628 гг. Война принесла богатую добычу: хазары разграбили Кавказскую Албанию (в 627 г.), совместно с византийцами захватили Тбилиси. Вскоре окончательно разваливается Тюркский каганат, и на его западных землях возникают две конфедерации кочевников: Великая Болгария (основана ханом Курбатом в 632 г.) в Причерноморье и Хазария в Прикаспийских степях. Спустя поколение, после смерти Курбата, Болгария распалась на пять орд под предводительством его сыновей. Под натиском хазар болгарские орды мигрируют в другие края: одна уходит в низовья Дуная и основывает Болгарское царство, другая уходит в донские степи. Часть болгар переселяется в Италию (в район Кампании), часть — в Центральную Европу, где в это время господствует Аварский каганат, а часть осталась на месте, признав власть хазар. В результате в последней трети VII века Хазария контролирует степь к западу от Волги, а ее правитель принимает титул кагана — высший у кочевников Евразии.

Наступает очередной цикл стабилизации в степях Восточной Европы: хазары останавливают поток новых групп номадов из Азии, в то время как сами устанавливают устойчивые связи с оседлыми соседями. Хазары ведут торговлю с византийскими владениями в Крыму и частично переходят к оседлому образу жизни по соседству, на Тамани, а также в Дагестане, где занимаются виноградарством. В то же время основным занятием хазар является кочевое животноводство, а за военной добычей — важным элементом экономики кочевников — они отправляются в грабительские походы в Закавказье.

Несмотря на наличие сложных иерархий родства, общество номадов фундаментально эгалитарно: каждый взрослый мужчина — вооруженный воин, который может оказать сопротивление попытке принуждения или в крайнем случае откочевать со своей семьей прочь. Поэтому власть вождя покоится на его авторитете старшего, но также на способности возглавлять победоносные походы, приносящие добычу. Исследователи разных кочевых обществ отмечают ключевое значение харизмы (зачаровывающей притягательности личности) вождя для подчинения ему остальных членов сообщества. Хазары не были в этом отношении исключением. Их настолько поражал масштаб власти, оказавшийся в руках кагана, что они воспринимали ее как сакральное (божественное) явление. Каган воспринимался не источником, а проводником власти. За это ему воздавали высокие почести, но всего лишь как исполнителю священной функции. В результате верховный правитель хазар оказывался заложником или даже рабом собственной власти. Рассказывали, что главной частью церемонии возведения на престол кагана было удушение его шёлковым шнуром: теряя сознание, он должен был назвать число лет своего правления. По прошествии этого срока его убивали, и каганом становился его преемник из «царского» рода. Если новый каган «заказывал» себе слишком продолжительное правление, его все равно убивали по достижении сорокалетнего возраста, так как считалось, что с возрастом божественная сила кут’ покидает правителя. Возможно, эти истории — всего лишь плод фантазии жадных до экзотики и слухов арабских путешественников, но даже в этом случае они свидетельствуют о том, что власть начинает осмысливаться как самостоятельный феномен, отдельный от родственных отношений. Просто вместо того, чтобы воплощаться в особый политический институт — государство, идея власти и сопряженной с ней высочайшей ответственности осмысливалась в рамках религиозных ритуалов.

Впрочем, семейные связи продолжали играть ключевую роль даже при назначении нового кагана, который мог принадлежать лишь к «царскому» роду. Согласно «лестничному» принципу наследования, принятому в степи (по крайней мере, у тюрок), власть переходила от старшего к младшему брату, после к сыновьям старшего брата, затем к сыновьям младшего и т.д. Этот принцип способствовал поддержанию горизонтальных связей между родами, которые в условиях степи могли через одно-два поколения навсегда разойтись и затеряться, и обеспечивал консолидацию кочевого общества. Заимствованный в дальнейшем оседлым населением (например, восточными славянами), в условиях буквальной «недвижимости» земельной собственности и территорий (в отличие от пасущихся в обширной степи стад), этот же принцип наследования стал барьером на пути к политической консолидации.

Однако это произойдет несколько веков спустя, а в VII веке хазары занимают серединное место в цепочке степных конфедераций, между Аварским каганатом в Панонии (на землях современной Венгрии, Словакии и Румынии) за Карпатами и Восточно-тюркским каганатом за Уралом. Со временем они должны были повторить судьбу своих предшественников и, расколовшись, войти в состав новой кочевой конфедерации, предоставив исследователям спорить о том, считать ли ее тюркоязычной, ираноязычной или монголоязычной (при отсутствии надежных письменных свидетельств и ввиду постоянного смешения разных групп кочевников). Однако вторжение арабов в Дагестан в начале VIII в. и явное стремление продвинуться дальше на север создает принципиально новую угрозу хазарам: арабов нельзя включить в конфедерацию подчиненных племен, но нельзя и войти в прежнем виде в их политическое объединение на правах младшего партнера. Эти традиционные стратегии степной «политики» обеспечивали преемственность степных конфедераций, в значительной степени делающую бессмысленным вопрос об «этничности» того или иного объединения номадов.

Продолжая традицию партнерства с Византией, хазары помогали сдерживать арабов в Малой Азии. Они способствовали провалу осады Константинополя войсками халифата в 716−718 гг., в очередной раз напав на Кавказскую Албанию и сковав часть арабской армии (а заодно вновь разграбив край). В 730−731 гг. хазары вторглись так далеко на арабскую территорию, что, разбив 25-тысячное войско, дошли до города Мосул в Северном Ираке. Однако будущий халиф Марван II (Марван Глухой), опытный полководец, в 737 г. предпринял карательную экспедицию против Хазарского каганата силами большой (называют цифру в 120 тысяч) армии. Арабы захватили столицу каганата Семендер (где-то в Северном Дагестане, у Каспийского моря) и продолжили преследование уходящего в глубь степей кагана. Где-то в междуречье Волги и Дона арабы разбили войско кагана, а условием заключения мира стало обещание кагана принять ислам.

Арабская угроза миновала: Марван вернулся на юг, и в дальнейшем халифат уже не претендовал на Северный Кавказ. Реального перехода кагана в ислам так и не состоялось, но последствия арабского нашествия оказались для хазар крайне важными. Хазары уходят с Северного Кавказа дальше, на северо-восток, поднимаясь все выше по Дону и Волге. Новой столицей становится Итиль в дельте Волги, а прежняя — Семендер — оказывается на южной границе Хазарии. Вместе с географическим перемещением происходит постепенная социально-экономическая переориентация населения каганата: сохраняя кочевое скотоводство в степях Северного Причерноморья и Волго-Донского междуречья, его южная часть (в Крыму, на Тамани, в Северном Дагестане) и северная (на Средней Волге и в Прикамье) переходит к оседлому земледелию. Более того, контролируя течение Волги от зоны лесов до впадения в Каспийское море, хазары получают контроль над ключевой торговой артерией между севером и югом. Значение Волги резко возрастает именно благодаря беспрецедентной экспансии арабского халифата, который создал обширное торговое пространство и рынок для северных мехов, меда, воска и льна от Кавказа и Средней Азии до Индийского океана. Как считают некоторые исследователи, постепенно волжская торговля становится главным источником доходов каганата, который из типичной кочевой степной конфедерации трансформируется в раннее государство, становясь своеобразным мостом, впервые связывающим изолированные сообщества северных краев и высокоинтегрированные общества юга Евразии.

Не меньшее значение имела попытка арабов обратить хазар в ислам. Как и большинство номадов евразийских степей 1 тысячелетия н.э. (независимо от их «этнической» или языковой принадлежности), хазары исповедовали тенгрианство. Они верили в верховного бога Вечное небо (Тенгри), священную Землю-Воду и менее важных божеств, воплощавших силы природы. Тенгрианство помогало различным группам номадов находить общий язык (в прямом и переносном смысле слова), но не представляло настолько жесткую и изощренную культурную систему, как монотеистические религии. С усложнением общества монотеизм оказывается все более привлекательным для населения и, в свою очередь, способствует дальнейшей консолидации общества и власти правителя.

Разгром арабами войск кагана в глубине его собственной территории превратил религию из вопроса культурного и мировоззренческого в ключевой политический фактор. В 737 г. хазары не приняли ислам, но около 740 года один из хазарских полководцев и глав знатнейших родов Булан публично принял иудаизм. Как и в случае многих других обстоятельств хазарской истории, полного согласия по вопросу о дате этого события среди историков не существует, однако прямая связь между решением Булана и политической ситуацией вокруг каганата очевидна. Хазария приобретала все больше признаков централизованного раннегосударственного образования, для которого требуется картина мира, не только объединяющая всех желающих вступить в кочевую конфедерацию племен, но и проводящая четкую границу с внешним окружением. Эта картина мира должна быть пронизана представлением о четкой иерархии и неоспоримости верховной власти — во вселенной и в каганате как ее малом подобии. Ислам был религией главного противника, христианство — главного союзника, и именно поэтому эти религии непосредственных соседей не подходили на роль «официальной» религии каганата. Их принятие создавало угрозу постепенной утери политической самостоятельности (суверенитета) и культурной отдельности хазар. Выбор иудаизма высокопоставленным вождем (а значит, и главой обширного клана) был нестандартным решением (иудаизм не предполагает прозелитизма, то есть массового привлечения иноверцев), но вполне логичным с точки зрения внешних отношений Хазарии.

По мнению некоторых исследователей, опирающихся на крайне отрывочные сведения, выбор иудаизма какой-то частью хазарской знати можно также рассматривать в качестве косвенного подтверждения возросшей роли торговли в экономике Хазарского каганата. В VIII веке трансконтинентальной караванной торговлей в Евразии (от Китая до долины Роны во Франции) занимались еврейские купцы (см. карту). Некоторые источники называют их рахдонитами: возможно, от персидского выражения «знающие путь», а может быть, по названию местности в Северном Иране или даже во Франции (долина Роны на латыни — Rhodanus). Как это всегда бывает с социальными группами древности, трудно четко соотнести рахдонитов с определенной «профессией» (купцы), этнической группой (евреи) или кланом. Вероятно, корректнее всего представлять их наподобие своеобразного «ордена» купцов, в который могли принимать людей разного происхождения, но обладающих необходимыми навыками и способными включиться в сетевую структуру, основанную на доверии, подкрепляемом, в том числе, родственными связями. Известно, что они владели множеством языков и поддерживали сеть караванной торговли на всем протяжении Великого шелкового пути и вдоль рек Восточной Европы. Можно предположить их присутствие в Итиле: после дестабилизировавших регион Ирано-Византийских войн VI века и введения византийцами непомерных пошлин с караванов маршрут Великого шелкового пути был изменен. Караваны стали огибать Каспийское море не с юга, а с севера, проходя мимо Итиля. В условиях напряженного и непрерывного мусульманско-христианского противостояния с началом экспансии арабского халифата преимущественно иудейские рахдониты были единственной группой, способной осуществлять посредничество и присутствовать как в исламских, так и в христианских землях. Так или иначе, не представляя никакой организованной политической силы в регионе, иудаизм давал хазарам стратегические выгоды и, к тому же, подтверждал их статус покровителей караванной торговли.

Переходный характер хазарского каганата проявился в том, что возникновение нового не приводило к замещению и уничтожению старого, но уживалось с ним. Так, перенеся столицу в Итиль, хазары не забросили Семендер, лишь изменили его статус. Развитие торговли и земледелия не привело к полному отказу от кочевого скотоводства. Принятие иудаизма Буланом не означало радикальной религиозной реформы: в Хазарии уживались все конфессии. Крым был населен язычниками и христианами (христианство распространялось и в Дагестане), гвардейцы были мусульманами (с правом не воевать против единоверцев), а сам каган оставался воплощением божественной силы Тенгри. Однако реальными правителями Хазарии на рубеже VIII и IX вв. становятся именно принявшие иудаизм потомки Булана, занимающие пост бека и передающие его по наследству от отца к сыну (а не по традиционной лестничной схеме). Каган оставался скорее сакральной фигурой и чисто номинальным правителем в этой системе двойной власти. Соправительство вообще характерно для кочевых политических образований, однако в Хазарии, похоже, речь шла не просто о «старшем» и «младшем» правителях, отвечавших за разные территории, а о принципиальной «дифференциации» характера власти каждого и даже принципов наследования. Не последнюю роль в умалении политического веса кагана играло фактическое прекращение походов на юг за добычей и снижение значения набегов для процветания хазар.

Таким образом, на протяжении VIII столетия происходит внутреннее перерождение типичной кочевой конфедерации. Прежде объединения номадов распадались, когда перекрывался доступ к богатствам оседлых соседей, а вождь терял власть, как только не мог доказать свое право на нее победоносными набегами. Хазары сделали шаг в направлении развития государства как механизма поддержания социального порядка путем перераспределения внутренних ресурсов. Кочевые союзы (иногда называемые даже «империями») не являются государствами в строгом смысле слова: кочевники не платят налоги, у них нет отдельного слоя профессиональных чиновников и судей, нет специализированного карательного аппарата, который монополизирует право на применение насилия. Клановая аристократия заменяет правительственных чиновников, все взрослое мужское население одновременно является армией, и насилие, хоть и регламентированное традицией и ритуалами, не является эксклюзивной привилегией особой категории чиновников. Не порывая полностью со своим кочевым прошлым, к IX веку Хазария сумела создать гибридную политическую и социально-экономическую систему, позволившую ей выжить в новых условиях.

Каганат был разделен на несколько областей, которые отличались по составу населения, способам управления и хозяйственному укладу. Волжско-Донское междуречье было центром каганата, где хазары сохраняли традиционный кочевой образ жизни. Ежегодно, с апреля по сентябрь, бек объезжал центральную область, там же кочевали главы аристократических родов. Приверженность старым кочевым традициям не только служила поддержке власти бека, но и позволяла противостоять давлению кочевников из Азии, до поры до времени «переваривая» их. Так, в начале IX в. через Волгу переправились племена венгров, которые на несколько десятилетий осели в Причерноморье, признав главенство хазар как кочевой конфедерации племен вместо того, чтобы разорить и разграбить города и посевы (как это случилось бы, будь Хазария обычным оседлым государством).

Столица — Итиль — представляла противоположность традиционной степи. Правосудие вершили семь специальных судей: по два на каждую монотеистическую религию и один для язычников. Население столичной области должно было нести регулярные натуральные повинности (немыслимые в среде кочевников), а ремесленники и купцы платили налог. Вместо всеобщего ополчения кочевников, армия представляла собой состоявшую на платной службе дружину профессиональных воинов-гвардейцев, исповедовавших ислам.

Ключевые торговые центры охранялись хазарскими гарнизонами, специальные чиновники собирали пошлину с караванов, проходивших по суше и проплывавших по Волге. Есть сведения, что в Крыму, где интересы Хазарии пересекались с интересами Византии, в какой-то период действовали наместники бека. Обширные же территории, населенные подчиненными каганату племенами, не имели прямого управления из Итиля и сохраняли свою внутреннюю структуру, как это было принято в кочевых конфедерациях. Венгры и аланы на юге, славяне и болгары на севере платили дань и обязаны были выставлять войско в случае войны, но этим и исчерпывалось их «хазарство».

1.4. Волжская Булгария и возникновение ранней государственности

Хазарский каганат не был самым могучим или самым обширным политическим объединением Северной Евразии своего времени (см. карту). Достаточно сказать, что его трансформация после принятия иудаизма частью родовой аристократии и возвышения бека совпала по времени с возникновением Франкской империи Карла Великого (последние десятилетия VIII века). Случай хазар примечателен тем, что они создавали новые формы государственности, не имея возможности использовать опыт предшественников, покоренных или добровольно принявших новую власть. И Византия, и арабский халифат, и древние государства Закавказья играли роль внешних факторов в становлении Хазарии как совершенно самобытного политического образования Северной Евразии. Хазары создали новое социальное пространство, преодолевавшее границы природных экологических зон и соединяющееся с другими развитыми социально-культурными пространствами, создавая саму возможность помыслить фрагмент земной поверхности как «регион». Выполняя роль своеобразного моста, соединяющего различные культуры севера и юга, Хазария оказала особое влияние на северную периферию каганата.

Неравномерность вклада Хазарии в обновление политической культуры Северной Евразии отчетливо проявилась в ситуации кризиса. Около 889 года венгерские племена, являвшиеся частью каганата, откочевывают в Паннонию, за Карпатами, и с ними уходит три собственно хазарских рода. Эта ситуация вполне обычна для степных конфедераций номадов, и свидетельствует она о том, что ничего принципиально нового в степной своей «ипостаси» хазарский каганат не создал. Было ли причиной ухода дружественных и даже родственных племен давление наступающих из Азии новых орд кочевников (печенегов), недовольство правлением беков-иудеев или тяга номадов к перемене мест — для решения проблемы оказалось достаточно собрать шатры и отправиться в путь.

Совершенно иное решение вопроса «сецессии» (отделения) было предложено чуть позже, на противоположном северном рубеже каганата. Постепенно мигрируя вверх по Волге из Прикаспийских степей, к началу X века оставшаяся в составе Хазарии часть булгар окончательно обосновалась на Средней Волге, у места впадения Камы, на границе лесостепи и леса. Предводитель булгар входил в родовую аристократию Хазарского каганата с титулом эльтебера, то есть правителя вассального народа. Как и все подчиненные племена, булгары должны были нести определенные повинности каганату: предоставлять войско и платить дань, впрочем, весьма умеренную, едва ли не символическую — по меховой шкурке с дома. Тем не менее настал момент, когда булгары попытались обособиться от Хазарии. Традиционные степные стратегии поведения предполагали два варианта действий в этой ситуации: уход на новые земли (как поступили венгры) или разгром прежнего суверена с целью занять его место (как поступили в свое время хазары, заняв место Великой Булгарии). Булгары не захотели уходить и не захотели воевать с каганатом, продемонстрировав совершенно новое осмысление границ общества и пространства: было принято решение принять ислам как официальную религию. Сама идея добровольного выбора веры и стратегическое обоснование такого выбора (булгары не граничили ни с одной мусульманской страной, зато ислам проводил символическую границу между ними и иудейскими и тенгрианскими правителями Хазарии, заодно нейтрализуя угрозу со стороны хазарской гвардии, не сражавшейся с мусульманами) выдает влияние новой хазарской политической культуры. Булгары сделали следующий шаг, объявив новую религию обязательной для всего населения своей земли, тем самым добившись небывалого прежде в этих краях уровня сплочения общества и контроля над населением.

Мы не знаем обстоятельств первоначального распространения ислама среди булгар. Видимо, для официального оформления принятия новой религии примерно в 921 г. эльтебер Алмуш пригласил посольство из Багдада — недавно основанной столицы Арабского халифата, расположенной в трех с половиной тысячах километров к югу (свыше трех месяцев пути по прямой). Реально путешествие посольства заняло 11 месяцев: обходя хазарские земли с востока, через среднеазиатский Хорезм, караван официальных посланников, купцов и духовенства, везущих с собой пожертвования на строительство мечети и книги, прибыл в город Болгар только в мае 922 г. Принявший ислам эльтебер Алмуш стал называться эмиром Джафаром ибн Абдаллахом: и титул, и имя превратили вождя подчиненного хазарам племени в «исламского князя», встроенного совсем в иную социальную иерархию. Формально над эмиром Волжской Булгарии имел власть халиф, но Багдад был так далеко, что практического влияния на дела булгар оказывать не мог.

Таким образом, в глубине континента вне прямого и постоянного контакта с развитыми древними культурными центрами и государственными образованиями происходит самоорганизация кочевого племени в более сложное политическое образование. Параллельно происходит процесс переосмысления собственного сообщества при помощи идей и понятий новой универсальной культуры, распространенной далеко за пределами булгарского племени или даже кочевого мира: ислама. Граничащие с лесной и даже таежной зоной Евразии булгары оказываются включенными в общее воображаемое пространство, наряду с Хорезмом, Багдадом и даже Мединой, делая свою далекую страну частью этого пространства. Так же и локальное, местное знание булгар об их соседях включалось в каталог возникавшей универсальной картины обитаемого мира. Этот процесс расширения знаний об обитаемой «вселенной» можно наглядно видеть в «Записках» Ахмеда Ибн-Фадлана, который принял участие в посольстве 922 г. и оставил бесценные сведения о булгарах и окружавших их народах. Став частью одной универсалистской картины мира (в данном случае мусульманской, арабо-персидской культуры), локальное знание булгар могло «переводиться» на другие универсалистские «языки», например византийско-христианской культуры. Таким образом происходило культурное освоение прежде обитаемой, но «невидимой» Северной Евразии, где отдельные коллективы людей не имели общего культурного «языка» и самой необходимости осмысливать эту территорию как целое и передавать свое знание о ее различных уголках.

Волжская Булгария во многих отношениях продолжила революционную трансформацию кочевого общества изнутри, начатую Хазарией. Провозгласив себя эмиром, вслед за хазарскими беками бывший эльтебер Алмуш установил прямую передачу власти по мужской линии от отца к сыну, порвав с традиционной степной лестничной системой наследования. Принятие ислама позволило сплотить различные племена, входившие в союз Волжских булгар и подчинявшиеся эльтеберу (как те, что пришли вместе с булгарами с низовьев Волги, так и те, что обитали в этих местах прежде). Притом, объявив ислам обязательной религией для всех, Алмуш вызвал противодействие части булгарской родовой аристократии (чего удалось, по-видимому, избежать Булану в Хазарии, коль скоро принятие иудаизма было делом выбора отдельных родов). Есть свидетельство о том, что против принятия ислама восстала часть знати, которую возглавил князь Аскал, но протест был подавлен силой. Достоверность этой информации, как и большинства сведений об этой эпохе и этих краях, неясна, но такой реакции было бы логично ожидать, коль скоро поголовное обращение в ислам не могло быть ни «естественным», ни единодушным, но являлось сознательным и продуманным выбором правителей.

Более последовательной, чем в Хазарии, была и перестройка экономики Волжской Булгарии. Скотоводство продолжало играть важную роль в хозяйстве; вероятно, в южных районах оно носило кочевой характер. Неслучайно три столетия спустя, во время монгольского нашествия, на землях Булгарии целый год стояла монгольская оккупационная армия, сделав Булгар ханской ставкой: это значит, что пастбища Волжской Булгарии были в состоянии обеспечить кормом огромное количество лошадей и скота. Однако главным занятием булгар стало земледелие: выращивание пшеницы, ячменя, проса, чечевицы, бобов. Летописи домонгольского времени неоднократно упоминают не просто о торговле хлебом в Волжской Булгарии, но и о том, что во время голода, вызванного неурожаем, жители соседних княжеств отправлялись за зерном именно в Булгарию. Земледелие в лесостепной зоне позволяло повысить плотность населения, и его постепенный рост приводил к другому важному последствию: формированию институтов государства.

Кочующих по степи скотоводов, даже если их кочевые маршруты ограничены родовой территорией летних и зимних пастбищ, трудно систематически контролировать и эксплуатировать — то есть создавать порядок управления, не зависящий только лишь от харизмы вождя и заинтересованности кочевников в участии в походе за добычей. Редким ресурсом, контроль над которым может дать власть над многими, является водный источник — но этот фактор имеет значение в пустыне, а не на берегах одной из главных рек континента, какой являлась Волга. Другое дело — оседлое земледельческое население. Оно не так легко, как кочевые скотоводы, готово бежать от притеснения, не так быстро может собрать вооруженный отряд для отпора дружине вождя и, напротив, само заинтересовано в защите профессиональных воинов. Земля, пригодная для земледелия, да еще в обжитых местах, является ограниченным ресурсом: со временем растущее население поселка или области начинает испытывать нужду в новой пашне, а контроль за родовыми землями (из которых можно получить новые участки под поля) зачастую принадлежит вождю. Все эти обстоятельства приводят к усилению власти правителя «вообще» («правительства»), независимо от конкретной личности, являющейся в данный момент вождем, и от обычаев, предписывающих правила поведения рядовых и знатных членов общества.

В обществе, которое еще недавно было кочевой федерацией родов и племен, особое значение имеет момент, когда правитель начинает собирать подати со своего собственного народа (а не только с покоренных или подчиненных племен, как прежде). Есть свидетельства, что это произошло в Волжской Булгарии, где постепенное распространение ислама среди населения (что должно было занять много десятилетий) создало то общее социальное пространство, в котором реальные, все еще сохраняющие свою актуальность различия между племенами (языки, линии родства) нивелировались. С объявлением ислама всеобщей религией Волжской Булгарии появилась сама возможность помыслить «прирожденных» булгар, родственное племя сувар или подчиненные переселенцами из Хазарии местные финно-угорские племена как равных членов некой надплеменной общности.

Не менее важно само обособление публичного пространства как «официального» — с официальной религией (параллельно с неофициально практикующимся язычеством), официальной властью эмира (параллельно с сохранявшейся иерархией местных племенных вождей и родовой знати), официального «коронного» суда (параллельно с действующими традициями обычного права). Именно постепенное разделение публичного и частного социального пространства создает основу для появления государства в виде институтов. Это значит, что происходит такое усложнение социальных связей и отношений, что часть из них принимает обезличенную форму, растождествляясь с конкретным носителем и специализируясь. Власть главы рода отделяется от власти военачальника, от власти верховного служителя культа и от власти правителя (князя, эльтебера, эмира). Воином теперь считается не любой член племени в состоянии вооруженного конфликта, а специально посвятивший себя военному делу и зарабатывающий только этим занятием на жизнь человек. Традиционный ритуальный обмен дарами членов родового или племенного союза (символическое подтверждение социального единства) и уплата дани как «замещение военного набега» (признание подчиненности) постепенно трансформируются в систему натуральной повинности и налогов. Большая их часть поступает не в личное хозяйство князя, а на общественные нужды — такие как строительство укреплений или культовых зданий. И хотя распоряжается этими средствами сам же князь, различие между его частным делом и общественным интересом свидетельствует о появлении элементов государственности. Государство — не материальное и зримое здание, а система отношений и особый способ социального мышления, поэтому всегда непросто «замерить» степень его развития, особенно на ранних этапах. Судя по имеющимся — довольно ограниченным — сведениям о Волжской Булгарии, ее можно рассматривать как пример «автохтонного» развития некоторых элементов государственности: не опирающегося на прежде существовавшие формы и не подталкиваемого угрозой внешней агрессии. Невозможно переоценить роль Хазарии в формировании нового политического мышления у таких типичных степных кочевников, как булгары, которые постепенно мигрировали через все пространство Хазарского каганата, с Северного Кавказа до Средней Волги. Однако Волжская Булгария во многих отношениях оказалась принципиально новым политическим образованием, с более четкими признаками государственности. Для того чтобы более детально рассмотреть процесс кристаллизации государственных институтов из традиционных родовых и племенных отношений, в следующей главе мы обратимся к истории политического образования, изучению которого за последние столетия было уделено несопоставимо больше внимания, чем Хазарии и Булгарии вместе взятым: тому, что российские историки XIX в. дали название «Киевской Руси».

1.5. Культурное самоопределение региона

Если бы хазары приняли ислам в 737 году н.э. после разгрома каганата войсками Арабского халифата (как и обещали победителям), в этом не было бы ничего нового и необычного. Многие народы, завоеванные арабами или находящиеся под их влиянием, перешли в ислам. Удивительно было то, что после 740 г. родовая знать хазар по собственной инициативе принимает монотеистическую религию — да еще и такую, которая не предполагает активного прозелитизма (распространения среди иноверцев). Спустя примерно полтора столетия история повторяется на северной периферии Хазарского каганата: Волжская Булгария в 922 г. принимает из далекого Багдада ислам как официальную религию. Известно, что Хазария имела существенное мусульманское население, мусульмане могли присутствовать и в пределах булгарской территории, но важно, что инициатива принятия ислама исходила от самих булгар, а не от проповедников извне. Через несколько десятилетий, в 988 г., на северо-западной границе зоны влияния, прежде распространяемого каганатом (ныне клонящимся к упадку), и в месяце с лишним пути от столицы Волжской Булгарии на юго-запад в Киеве на Днепре христианство объявляется официальной религией князем Владимиром Святославичем.

Структурно ситуация идентична принятию монотеистической религии в Хазарии и Булгарии: стратегические соображения объясняют выбор веры не ближайших соседей (в данном случае, булгар-мусульман и хазар-иудеев), а дальнего и лишенного реальной возможности вмешательства союзника. Повторяется в хрониках даже архетипический сюжет с выбором веры: согласно поздней летописи, киевский князь Владимир, прежде чем принять христианство из Византии, выслушал аргументы представителей ислама (булгар), иудаизма (хазар) и «немцев», представлявших «западное» христианство (в действительности еще не отделившееся от «восточного» византийского в то время). Так же и принятию иудаизма хазарами предшествовал диспут представителей трех монотеистических конфессий: мусульманин доказывал превосходство ислама над христианством, христианин — обратное, но оба признавали иудаизм как «наиболее истинную» религию после их собственной… Обращение в конце Х в. в христианство оседлого разноплеменного населения лесостепной и лесной зоны среднего и верхнего Приднепровья и более северных территорий вплоть до Балтики оказывается важным этапом процесса, начавшегося еще в VIII в. в прикаспийских степях (см. карту). Огромная территория, протянувшаяся в меридиональном направлении от Каспийского моря до Балтийского, от Дуная и Карпат на западе (границы с Византией и переселившимися на Дунай венгерскими племенами) до Урала на востоке оказалась включенной в несколько взаимосвязанных и частично взаимопересекающихся универсалистских культурных пространств: воображаемое пространство христианского мира и мира ислама. Попадание на карту культурного воображения радикально изменило статус географических пространств этой части Северной Евразии: пространства были осмыслены как «земли» (территории с характерным населением), находящиеся в определенных отношениях друг с другом и располагающиеся особым образом. Таким образом, у физической категории «пространства» появилось культурное измерение, задающее его интерпретацию (и не одну), границы (зачастую оспариваемые) и хронологическую перспективу (историю и проекции будущего). С этих пор любые политические образования начинают осмысливаться в координатах воображаемой географии, а географическое пространство политизируется. Культурная близость и экономическое соперничество находят «объективное» обоснование в конфигурациях пространства, а географическая абстракция Северной Евразии (пока что от Балтики до западного Предуралья) обретает внутреннее наполнение.

1.6. Обратная перспектива: 862 год на Юге и на Западе

Древнейшая историческая хроника с относительно надежной датировкой событий, дошедшая до наших дней, из числа созданных на территории Северной Евразии –«Повесть временных лет», составленная в Киеве на Днепре в начале XII века. В ее основе лежали более ранние редакции, возможно, созданные даже столетием ранее, а самое раннее событие, относящееся к региону, датировано в ней 862 годом. К сожалению, не сохранились ни хазарские, ни булгарские хроники — если они вообще создавались. Поэтому немногочисленные письменные свидетельства, оставленные этими культурами и дошедшие до нас, дают крайне фрагментарное представление о последовательности событий и их участниках. Историки пытаются осмысливать эти фрагменты — будь то письмо хазарского бека середины X века или булгарские надгробные эпитафии XIII века — в сочетании с отрывочными сообщениями иноземных путешественников, сопоставляя с относительно стройной (хотя и избирательной) хронологией «Повести временных лет» и связанных с ней летописей на древнерусском языке. Однако прежде, чем перейти к событиям, изложенным в «Повести», важно ее собственную хронологию и событийную канву сопоставить с историческими обстоятельствами окружающих земель.

«Повесть временных лет» является, вероятно, первым — и, во всяком случае, самым влиятельным — манифестом самостоятельности и самодостаточности возникающего пространства культурного взаимодействия между Карпатами и Уралом, Балтикой и Черным морем. Невозможно понять логику и своеобразие процессов политической и культурной самоорганизации на землях Северной Евразии без экскурса (хотя бы краткого) в синхронную историю соседних письменных земледельческих цивилизаций.

В 862 году н.э. только что взошедший на престол в Багдаде арабский калиф Мустаин признал князя Ашота из рода Багратидов патриком Армении, зависимой территории халифата в Закавказье. Армения (Армина) была названием одной из древнейших земель на периферии средиземноморско-ближневосточного мира, известной еще в 521 г. до н.э. как сатрапия (провинция) персидского царства Дария I. На этой территории с разнородным населением возникали и распадались политические образования, подчас подчинявшие себе отдаленные соседние земли или, в свою очередь, становившиеся объектами завоеваний. То, что и спустя более тысячелетия сохранилось представление об отдельности этой земли (будь то сатрапия Ахеменидов, наместничество Селевкидов или царство Великая Армения со II в. до н.э.), являлось результатом, в первую очередь, природно-географической локализации. В разные эпохи речь шла о территории, более или менее совпадающей с границами Армянского нагорья (восток современной Турции, западная часть Азербайджана и Ирана, юг Грузии и собственно Армения). Однако со временем «географический фактор» был переосмыслен как исторический и культурный: несмотря на изменяющиеся названия царств, смену господствующих языков и религий, жители региона привыкли думать об Армении как обособленной земле (территории с особым составом населения). Ее отдельность воспринималась теперь не столько в силу ландшафта и приспособленного к нему хозяйственного уклада, сколько потому, что она существовала «всегда» и уже превратилась в ключевой маркер на культурной карте обитателей Средиземноморья и Ближнего Востока. Новые провинции и царства начинали вписываться в эти культурно обусловленные «естественные» границы политического воображения, даже когда в результате военного противостояния территория Армянского нагорья оказывалась поделена между могущественными державами (как это произошло в VII−VIII вв. в результате противоборства Византии и Арабского халифата).

Поэтому неудивительно, что принадлежавшая халифату часть Армянского нагорья была выделена в отдельную провинцию. Назначение правителем представителя древнего местного рода Багратидов, которые утверждались наместниками и в пору византийского владычества, имело далеко идущие последствия. Политическая логика оказалась в плену пространственного воображения: с точки зрения калифа, Ашот служил халифату, но с точки зрения региона выглядело так, что представитель местного аристократического рода получил дополнительную санкцию на власть от самого калифа. Экспансионизм честолюбивого правителя Армении стал причиной отправки уже в 863 г. карательной экспедиции против Ашота, однако войска халифата (точнее, подчиненных ему соседних с владениями Ашота эмиратств) были разбиты. В 875 г. области вокруг города Ани в Закавказье подчинились власти Ашота Багратида, а спустя десять лет и Багдадский калиф, и Византийский император признают Ашота царем самостоятельного Анийского царства, занимающего буферное положение между двумя соперничающими империями. Появление самостоятельного христианского царства на территории халифата в Закавказье было частью общего процесса нарастания децентрализации халифата Аббасидов. К началу IX в. местные династические режимы возникают во всех провинциях, даже в непосредственной близости от Багдада. Фактически независимой династией становятся к 875 г. и Саманиды — персидские правители Центральной Азии, под властью которых находились древние культурные центры Хорасана и Мавераннахра: Мерв, Бухара, Самарканд, Хорезм, Фергана.

Название самой северной провинции халифата в Центральной Азии — Мавераннахр (араб. — «заречье») — подчеркивает фундаментальность географических факторов в определении границ исторических регионов, но также передает определенную перспективу наблюдателя в культурном пространстве местной ментальной географии. Со времен завоевательного похода Александра Македонского, эллинизировавшего культуру Центральной Азии, территорию к северу от Амударьи называли Трансоксиана, что значит то же самое: земли на другом берегу реки с точки зрения южанина (см. карту). И действительно, долгие столетия не существовало альтернативного взгляда «северянина» как представителя иной стабильной и достаточно универсалистской культуры: к северу от плодородной Ферганской долины и Сырдарьи начинались пустыни и степи, населенные кочевыми племенами. У кочевников было свое представление об окружающем мире, в том числе и о манившей своими богатствами Трансоксиане/Мавераннахре, но не было желания и возможности сделать это знание доступным за пределами локального сообщества. Таким образом, в IX веке земли Саманидов находились в сфере старого «южного» культурного мира, а не «Северной Евразии», пока еще не существующей как социальное пространство.

Парадоксальным образом фактический развал Халифата как единого политического целого был вызван в значительной мере именно развитием государственных институтов. Распространение единой системы сбора податей, судопроизводства и комплектования местных гарнизонов на обширных пространствах, покоренных халифатом, разрастание аппарата местной администрации со временем сделало избыточным существование формального административного центра. Меньшими по размеру государствами было быстрее, дешевле и эффективнее управлять. Раздробленности также способствовало сохранение местных региональных традиций, тем более когда они усиливались (как в случае армянских земель Ашота Багратида) сохранением иной религии.

Вместе с тем, политическая раздробленность вдоль границ исторических «земель» сопровождалась усилением общеисламского самосознания, несмотря на растущую поляризацию между суннитами и шиитами (сам религиозный раскол в исламе можно рассматривать как следствие интенсификации религиозного чувства и усложнения системы верований). На эпоху правления Аббасидов (749−1258) приходится и расцвет «арабской культуры», которую точнее было бы назвать арабоязычной, ибо арабский стал общим языком высокой культуры для представителей самых разных народов, от Ферганской долины до Северной Африки. Политическая раздробленность вносила уточнения в воображаемую карту обитаемого мира, на ней появлялись новые государства, династии и даже народы, но сама карта оставалась более или менее общей на всем пространстве арабской культуры и знакомой с ней периферии.

Стремительное появление, победоносная экспансия и начало раздробления Арабского халифата заняло менее двух столетий (с 632 г. до начала IX в.). По сравнению с этим историческим динамизмом западный сосед и основной противник Халифата — Византия — выглядела оплотом традиции и стабильности (см. карту). Формальная самостоятельность Восточной римской империи со столицей в Новом Риме (до 330 г. носившей имя Византий, после — более известной своим неофициальным названием Константинополь) отсчитывается с 395 г. н.э. Смена династий и внутренние кризисы, потеря и возврат территорий, борьба между разными интерпретациями христианской религии не могли подорвать фундаментальную устойчивость империи. Спустя почти половину тысячелетия после своего возникновения, в середине IX века, Византия вступает в очередной этап подъема, связанного с приходом к власти так называемой Македонской династии в 867 г. Прекращается период внутренних смут, успех сопутствует во внешней политике, государственный аппарат достигает степени специализации и масштабов, непредставимых в то время нигде — пожалуй, кроме Китая.

Интересно, что формализация институтов власти и механизмов управления обществом не привела в Византии к децентрализации и раздробленности, в отличие от Халифата.

Во-первых, важнейшую роль в сохранении единства страны играла церковь, которая в Византии находилась под контролем императора. В отличие от ислама, христианская церковь представляет собой жесткую иерархическую вертикальную структуру. Если халиф оставался символическим лидером всех мусульман (что не предполагало обязательного постоянного политического господства), то Константинопольский патриарх (и тесно связанный с ним император) еще и опирались на духовенство как на разветвленную социальную структуру, пронизывающую все слои общества во всех провинциях и безоговорочно подчиненную Константинополю.

Во-вторых, государственные институты Византии развивались имперскими властями осознанно, опираясь на правовую традицию Римской империи и собственный опыт. Об искусстве управления и о подготовке профессиональных чиновников писались трактаты, а административная система корректировалась путем рациональных реформ. Важнейшую роль сыграл перевод административного деления начиная с VIII в. на систему военных округов — фем. Границы фем не совпадали с историческими землями, а главная роль в них принадлежала не местной аристократии, а назначаемым императором генералам (стратигам). Для империи, располагавшейся на территориях с древними традициями собственной государственности (или, во всяком случае, с собственной родовой знатью), это была не просто военная реформа: как показывает история Багратидов (или Саманидов), Арабский халифат не случайно распадался по границам провинций, совпадавших с территориями исторических регионов и некогда покоренных царств.

В-третьих, население Византийской империи было действительно заинтересовано в сохранении ее единства. Христианское большинство опасалось экспансии арабов-мусульман, которую едва сдерживали войска империи (правда, при этом многие объявляемые еретиками приверженцы диссидентских христианских течений бежали из Византии и укрывались от гонений на территории Халифата). Жители пограничных областей — а таких было большинство в силу особенностей географии Византии — страдали от набегов кочевых и полукочевых племен, приходивших с Восточноевропейской равнины. Кроме того, Константинополь был не просто административным центром, а величайшим торговым центром своего времени. Это был главный рынок сбыта для всех товаров, производимых в империи, и главный источник любых товаров, привозимых в нее. В эту эпоху торговля являлась основным — наряду с победоносной войной — источником богатства и стимулом к поддержанию контактов между разными землями и народами. Являться подданными Константинополя было выгодно.

Наконец, несмотря на культ традиционализма и беспрецедентный для раннего Средневековья уровень формализации государственных институтов, византийское общество сохраняло очень высокую социальную мобильность. В описываемое время общество делилось не на замкнутые сословия, принадлежность к которым передавалась по наследству, а на корпорации (воинов, цеховых мастеров, монахов, чиновников и пр.), членство в которых было открытым. Для выходцев из низших слоев общества существовала реальная возможность подняться до самых высших сфер (например, по чиновничьей лестнице) и даже стать императором. Византийская политическая доктрина сакрализовала (обожествляла) верховную власть как институт, а не конкретного ее носителя: в отличие от Халифата или Китая, императором мог стать не только потомок Пророка или член правящей династии, но и простолюдин, пускай и в результате кровавого заговора. Сам факт прихода к власти доказывал богоизбранность нового императора, а церковное помазание на царство «стирало» неблаговидную предысторию воцарения. В этом отношении характерна и вполне типична история основателя Македонской династии Василия I, который был сыном крестьянина, выходцем из семьи переселившихся в Македонию армян. Его родным языком был армянский, и всю жизнь он говорил по-гречески с сильным акцентом. Попав в Константинополь, Василий начал свое восхождение наверх со службы в императорских конюшнях, был назначен императором главным министром (паракимоненом), женился на любовнице императора, участвовал в нескольких заговорах…

Собственно, результатом заговора стало то, что Василий I основал новую династию (одну из двенадцати, правивших Византией первые восемь веков ее существования), а не его возвышение до императорского трона. Сама возможность для крестьянина с окраины империи стать императором была вполне легальной по византийским законам. Титул императора не передавался автоматически по наследству, но присваивался в ходе специальной церемонии, как правило, с санкции предыдущего императора, высших чиновников и армии. Император имел одного (а часто несколько) официальных соправителей, формально избиравшихся народом, но реально в IX веке уже назначавшихся императором. Это могли быть дети или другие родственники императора (в случае продолжения династии), но могли быть и совершенно посторонние люди — вроде Василия. Именно эти «младшие» императоры являлись основными легитимными кандидатами на место назначившего их «старшего» императора, и попасть на это место быстрее или устранить более легитимного конкурента-наследника можно было путем заговора.

Таким образом, на протяжении долгих столетий Византийской империи удавалось сочетать развитую систему государственного управления (достаточно упомянуть, что фискальный аппарат был в состоянии собирать налоги с населения два раза в год и регулярно отслеживать изменения кадастровой ценности отдельных земельных участков) с известной степенью гибкости и проницаемостью социальных границ. За отсутствием демократии примитивные механизмы обратной связи и отбора наиболее способных кандидатов на руководящий пост действовали в Византии при помощи таких своеобразных мер, как институт соправителей императора или даже дворцовый переворот.

На противоположной — северо-западной — окраине Европы 862 год отмечен, прежде всего, набегами норманнов (викингов) — как извне, так и «изнутри». Норманнами (от ст.-франц. northman — северный человек) называли германские племена, населявшие Скандинавию (Норвегию, Швецию, Данию, Ютландию) и наводившие ужас своими набегами на жителей побережья Атлантики и Средиземноморья. Сами себя представители разных скандинавских племен называли викингами (víkingr). Три столетия IX–XI вв. называют «эпохой викингов» в истории Северной и Западной Европы (см. карту). Начало их разрушительных набегов (в 790-х гг.) странным образом совпадает с правлением Карла Великого, провозгласившего себя императором Запада в 800 году. Незадолго до этого франки вступают в конфликт с данами (датчанами), и некоторые историки полагают, что именно экспансия франков, насаждение ими христианства послужило толчком для ответных рейдов викингов, отмеченных особенно жестокими атаками на монастыри и церкви, расправами с духовенством. Конечно же, для того, чтобы продолжаться не одно столетие, у экспансии викингов должны были быть и более фундаментальные причины: изменение климата (потепление) и последовавший демографический взрыв в Скандинавии, политический кризис старых племенных общин, заставлявший мелких и средних вождей искать себе новое поприще, или культурные факторы. Не менее важным обстоятельством оказалась внутренняя раздробленность западноевропейских земель и слабость их правителей, что делало для викингов продолжение набегов особенно привлекательным занятием.

В январе 862 г. отряд норманнов, обосновавшихся на территории нынешнего пригорода Парижа Сен-Мор-де-Фоссе (который река Марна, изгибающаяся перед впадением в Сену, делает почти островом), предприняли набег на епископскую резиденцию в Мо в 40 км верх по Марне. В апреле в устье Роны вернулся отряд викингов Бьорна Железнобокого после рейда по городам Восточного Средиземноморья, Северной Африки и Испании. Набегам подверглись также города выше по течению Роны: Арль, Ним и даже Валанс (в 200 км от моря). Норманны использовали водные пути для своих набегов на узких плоскодонных ладьях, реки заменяли им дороги. Восприятие пространства франками (в виде совокупности лесов, равнин и пашен) и викингами (как структурированного сетью водных путей) принципиально различалось, и хотя на карте эти пространства совпадают, в реальности каждое из них было освоено разными группами людей, подчинявшихся разным политическим силам.

Король Западно-Франкского королевства (включавшего большую часть современной Франции) Карл Лысый в июне 862 г. собрал сейм в Питри (Pistres / современный Pîtres), чтобы обсудить, как обуздать викингов. Было решено построить укрепления на Сене, чтобы остановить продвижение викингов с моря по этой реке в глубь материка. Однако так просто проникновение викингов в географическое (и политическое) пространство франков было не остановить. Полвека спустя король Карл III Простоватый вынужден был заключить договор с предводителем норманнов Роллоном (Хрольфом Гангром), по которому ему передавалась в вечное управление целиком территория на севере королевства, впоследствии известная как Нормандия. Став графом, крестившись и получив в жены дочь Карла, Роллон (в крещении Роберт) признал власть короля франков. Нормандия стала важной преградой на пути проникновения новых отрядов викингов в королевство: и как барьер, и как «магнит», удерживающий новоприбывших норманнов. Викинги быстро смешивались с местным населением, и отправившиеся через сто пятьдесят лет завоевывать Англию норманны Вильгельма Завоевателя уже считали себя французами и говорили по-французски.

Таким образом, политическое разграничение пространства (разделение территории и власти над ней между франками и викингами) привело к ликвидации обособленности экологических ниш (речных долин и отстоящих от них земель). Одновременно политические и культурные преобразования способствовали ослаблению влияния климатических и демографических факторов на экспансию норманнов. К концу XI века происходит христианизация скандинавской родины викингов, а на месте десятков мелких воинственных княжеств возникают Датское, Норвежское и Шведское королевства. Эти изменения окончательно изменили характер норманнской экспансии: на место неконтролируемых походов дружин князей-язычников приходит внешняя политика христианских королевств как средневековых государств.

1.7. Проблемы построения государственности на «неисторических» землях: опыт Каролингов

События 862 года показали слабость или даже отсутствие «государства» в королевстве Карла Лысого: небольшие отряды викингов углублялись на десятки и даже сотни километров внутрь страны, устраивали свои поселения, совершая из них набеги на соседние города или отправляясь в морские походы в другие страны. Это значит, что не существовало единой и сплошной территории, постоянно контролируемой государством как единой сетью чиновников и организаций, представляющих центральную власть (в лице полиции или армии). Власть короля складывалась из множества прямых двусторонних отношений с подчиненными ему лицами и сообществами (общинами, городами, племенами). Условия подчинения могли быть самые разные: кто-то полностью подвластен благодаря силе оружия, кто-то признает себя вассалом короля и приносит клятву верности в обмен на покровительство и защиту, а кто-то связан с королем семейными узами. Личный конфликт, а тем более смерть короля могли полностью изменить конфигурацию власти и параметры «государства».

Франкские короли до провозглашения Карла Великого императором в 800 г. были королями «народа» — франков, а не территории, что отражало сравнительно недавнее образование этих королевств в процессе Великого переселения народов IV−VII вв. Под их властью почти не было «исторических земель» с четко очерченными границами и династиями местных знатных родов. Не существовало даже постоянной столицы королевства как непременного элемента территориального измерения государства (см. карту). Карл же, несмотря на постоянные разъезды по империи, осознанно выбрал Аахен как свою столицу, архитектурно представляющую его власть собором в византийском стиле (до раскола христианства на католиков и православных оставалось еще два с половиной столетия) и дворцовым комплексом. Налоги во франкских королевствах не собирались на регулярной основе (а уж тем более дважды в год, как в Византии). Натуральное хозяйство снабжало пропитанием и всем необходимым владельцев усадеб, но на дополнительные выплаты ресурсов не хватало, к тому же, идея о том, что одни франки (букв. «свободные люди») должны выплачивать подати другим франкам, была непопулярной. Основным источником дохода была война, набеги на соседей, поэтому и грандиозную экспансию Карла Великого можно рассматривать не только как строительство империи и кампанию по распространению христианства, но и как выгодное экономическое предприятие. Хронист подчеркивает, что войны с воинственными саксами и аварами на востоке позволили франкам захватить сказочные богатства, накопленные побежденными за десятилетия их собственных набегов на соседей. После победы над аварами в Паннонии в 796 г. сокровища вывозили на 15 огромных повозках, и эта добыча позволила финансировать дальнейшие войны и строительные планы (в том числе в Аахене).

В отличие от Византийской империи или Арабского халифата, франкская империя создавалась путем подчинения отдельных групп населения («племен»), а не исторических регионов с уже существующими системами администрации. Поэтому необходимо было найти способы не только подчинения коллективов подданных, но и удержания единства этих коллективов.

Важным элементом государственности как систематического механизма управления, введенным Карлом, можно считать созыв весенних и осенних сеймов — совещательных собраний. На осенний приглашалась лишь верхушка знати и духовенства, обсуждавшая с королем важные дела, решения по которым сводились в капитулярии. На весенний могли прийти все свободные франки, сообщая о местных нуждах и обстановке, а также чтобы утвердить составленные осенью капитулярии. В данном случае очевидно использование старого института племенной демократии в совершенно новом качестве элемента управления и поддержания обратной связи в обширной империи. Не менее важным — хотя очевидно рудиментарным — элементом государственности было учреждение Карлом института missus dominicus (мн. missi dominici), буквально «послов государя». Карл назначал представителей короны парами: один — светский аристократ, другой — высокопоставленный священник. Они отправлялись с постоянной миссией в области, отдаленные от их родного края, с задачей контроля над соблюдением интересов императора и выполнением его приказов, принятия клятв верности. Посланцы объясняли местным официальным лицам (военным предводителям и графам территорий) их функции, распространяли капитулярии. Миссия в каждую область повторялась четыре раза в год, каждый раз посланцы императора оставались на месте в течение месяца, получая обеспечение от местных жителей.

К 862 году от нововведений Карла Великого в деле государственного строительства осталось немного. Стремясь усилить контроль над обширной империей, сам Карл еще в 806 г. завещал разделить управление разными провинциями между сыновьями. После многолетних конфликтов, в 843 г., по Верденскому договору империя (см. карту) была разделена между тремя внуками Карла на Срединное королевство (уже в 855 г. оно распалось на Лотарингию, Италию и Прованс), Западно-Франкское королевство (основу будущей Франции) и Восточно-Франкское королевство (примерно в этих границах позднее образовалась Германия). Институт missus dominicus сохранился только у западных франков, но совершенно лишился первоначального смысла: посланников государя теперь назначает сейм, все больше превращающийся в совещание аристократов. Посланников выбирали из той же местности, которую им предстояло контролировать, а сам округ под их контролем начинает совпадать с границами графства или провинции (прежде этого тщательно избегали). В результате вместо того, чтобы представлять интересы короля или даже «короны» (т.е. безличной верховной власти) в провинциях, missi dominici превратились в проводников интересов местной родовой знати при дворе, а к концу IX века их вовсе перестают упоминать.

Вероятно, наиболее фундаментальным последствием деятельности Карла Великого оказалось преодоление племенного характера западных королевств. Его империя была единым целым больше по названию, чем по сути, включая в себя прежде самостоятельных франков и лангобардов, саксов и вестготов. Однако когда единая держава Карла распалась на королевства, они уже в большей степени были организованы по территориальному принципу и включали в себя смешанное население.

Набеги викингов создали особую угрозу для франков: являясь внешним врагом, они нападали изнутри королевства (продвигаясь вглубь страны от моря по рекам), а потому против них нельзя было собрать ополчение и отправиться в карательную экспедицию, как против аваров или даже арабов. Представленное грозной армией для внешнего наблюдателя, «внутри» королевства государство почти отсутствовало к 862 году. Очевидно, именно норманнская угроза стала причиной окончательной трансформации франкских королевств IX−X вв. от «королевств народов» к «территориальным королевствам». Однако возникающие новые королевства не являлись государствами в строгом смысле слова: после провала попытки Карла Великого завести хотя бы рудиментарные формальные (и обезличенные) институты власти франкские короли начали выстраивать основы территориальной власти с самого элементарного уровня: двусторонних личных отношений.

Как уже упоминалось, после двойных рейдов викингов 862 г. (по Сене и по Роне) король Карл Лысый издал эдикт по итогам сейма в Питре. Эдикт запрещал под страхом смерти продавать викингам оружие и лошадей; предписывал строительство укрепленных мостов на реках, преграждающих викингам путь; требовал от всех свободных мужчин, владеющих средствами на приобретение коня и снаряжения, военной службы в качестве всадника (chevalier / «шевалье», предтеча будущего дворянина). Это была программа подлинно системных мер, однако их воплощение в жизнь целиком оказывалось в руках местной знати и графов, чья должность все чаще начинает передаваться по наследству. Не случайно тот же эдикт Карла Лысого пытался одновременно ограничить местную независимость: запрещал строительство новых замков без разрешения короля и ограничивал число монетных дворов, чеканивших монету, «всего» десятью (прежде каждый крупный ярмарочный город занимался чеканкой денег). Однако укрепление королевства через наделение полномочиями местных владетелей превращало короля скорее в символ власти, а реальный контроль над территориями переходил в руки крупных владельцев земли или графов как бывших представителей короны. Замки продолжали строить, несмотря на запреты, даже землевладельцы неблагородного происхождения, а упорядоченный эдиктом Карла слой рыцарства-дворянства («шевалье») — незнатных профессиональных воинов — нуждался в экономической поддержке, которую находил у аристократов, принося клятву верности в обмен на право пользования земельным участком («феод»). Постепенно и феод рыцаря, и должность графа начинают передаваться по наследству, и в 877 г. тот же Карл Лысый формально подтвердил своим капитулярием наследственность графского звания (а тем самым — и всей цепочки условных пожалований за службу, вплоть до безродного рыцаря-дворянина).

Таким образом, во многом в ответ на экспансию викингов при Карле II Лысом складываются важные элементы порядка, который со временем назовут феодализмом. В самых общих чертах этот порядок характеризовался отправлением ключевых публичных («государственных») функций через цепочку личных отношений и обязательств. Признававший власть господина (синьора) обязывался сохранять лояльность и предоставлять услуги в обмен на защиту и покровительство. Эти отношения пронизывали все общество, от крестьян до короля. Свободные крестьяне признавали зависимость от местного владетеля, способного предоставить им защиту от набегов. Простые рыцари предлагали свой меч и верность синьору, за что получали землю или денежное вознаграждение. Местный синьор присягал графу, граф — герцогу или напрямую королю. Исполнение воли короля было обусловлено тем, насколько его интересы совпадали с интересами исполнителей, а также с наличием материального и символического вознаграждения, которым король мог привлечь на свою сторону незаинтересованных вассалов. Перенося отношения власти и механизмы управления обществом в сферу межличностных связей, феодализм создавал основу новой территориальной власти. Управление территорией оказывалось обусловлено не общеплеменным притязанием на историческую «землю» (с размытыми границами) и не покорением соседнего племени или даже княжества (со столь же приблизительными очертаниями), а юридически оформленным правом владения (что предполагало детальное разграничение между владельцами). Право собственности становилось неразрывно связано с отношениями подчинения и господства, владение землей обусловливало повинности и налоги, которые вассал был обязан синьору. Одновременно цепочка феодальных отношений, протянувшаяся от крестьянина до короля, создавала вертикальные связи, насквозь пронизывающие все слои сложного общества, вместо прежних горизонтальных механических скреп между отдельными землями/племенами/провинциями. Родственные и родовые связи продолжали играть важную роль при феодализме (сама концепция аристократии основана на кровном родстве), но «вертикальная» связь синьора и вассала оказывалась сильнее «горизонтальных» родовых уз.

Барон или рыцарь-управляющий замком (Castellan, Châtelain) правил близлежащей округой, поскольку местные жители приняли его защиту — добровольно или под принуждением. В обмен на защиту они признавали его судебную юрисдикцию, обрабатывали замковые поля, а также выполняли разные натуральные подати. Крестьяне пользовались землей, поскольку несли связанные с ней обязательные повинности, а их синьор обладал властью над ними постольку, поскольку исполнял функции государства по защите, экономическому развитию (организуя строительство мельниц, мостов, дорог) и управлению (включая суд). Сам он имел право на осуществление государственных функций настолько, насколько его право признавал его собственный синьор — например, граф, бывший коронный управляющий провинцией. Владелец замка был обязан служить графу (прежде всего, в случае войны), а тот являлся гарантом защиты прав вассалов и арбитром в ситуации взаимных конфликтов. Граф являлся вассалом герцога или принца, а в центральных частях страны — напрямую короля. Эта иерархия делала вторичными различия между франками, вестготами, лангобардами или саксами, а государственная власть — в персонифицированной форме — доходила до каждой крестьянской общины и контролировала каждую пядь территории.

Эта система кажется архаичной, но если мысленно объединить множество отдельных вертикальных цепочек феодальной лояльности в единое воображаемое сообщество «нации», а государственные функции выделить в особые институты управления, то окажется, что положение вассала не так уж отличается от современного гражданина. Признавая власть синьора-нации (осуществляемую через аппарат государства), гражданин несет экономические и натуральные повинности (налоги, военная служба), признает верховенство права «синьора» над религиозными или племенными традициями. Современное государство территориально, потому что власть над территорией неразрывно связана с представлениями о собственности на территорию, будь она частная или коллективная, а право собственности, в свою очередь, гарантируется лишь при условии признания власти государства. Само осмысление отношений власти и собственности как универсальных — и отдельных друг от друга — категорий стало возможно только тогда, когда феодализм связал этими отношениями конкретных индивидуумов, расчленив прежние синкретичные (нераздельные) родовые и племенные связи (зависимости/сотрудничества/владения/обязанности).

Однако в середине IX века н.э. западная часть Европы находилась в самом начале развития государственности. Она отставала не только от Византии с ее высокоорганизованными централизованными государственными институтами, но и от Халифата, который опирался на более архаичную систему управления, созданную на покоренных землях еще во времена римского владычества, эллинистических правителей или персидских царств. К этим давно сложившимся административным структурам и традициям был добавлен ислам как комплексная идейно-правовая система, регулирующая практически всю сферу жизнедеятельности. Византийская империя, как уже упоминалось, опиралась на разработанный кодекс законов, развитые институты государства, да еще и дублирующую иерархию христианской церкви, пронизывающую общество от местного прихода до Константинопольского патриарха. На этом фоне короли франков, сравнительно недавно осевших на покрытых густыми лесами землях бывших окраинных римских провинций после длительного периода масштабных политических катаклизмов и миграций населения, могли похвастаться лишь кодификацией традиционного права (так называемая Салическая Правда) и присутствием элементов римского наследия, которое передавалось главным образом через письменность, а не через реально действующие институты.

Франкская традиция и римское наследие привнесли важную специфику частноправовых отношений в установление связи вассала и сюзерена (господина). Сами по себе эти вассальные связи (как отношения подчинения и выполнения повинностей в обмен на покровительство и защиту) в разное время самостоятельно открывали для себя обитатели разных уголков Северной Евразии как первый этап возникновения политических структур. Но при этом самоорганизующиеся общества Северной Евразии не могли похвастаться даже непрямым наследованием традиций формальной государственности (римской, византийской, персидской, китайской). На этих землях никто и никогда прежде не собирал налоги с целью финансирования общественно значимых работ, не пытался править четко ограниченной территорией и не описывал общество иначе как в категориях родственных связей или племенного единства. О том, как и из чего могла строиться политическая организация в этих условиях, речь пойдет в следующей главе.