Новая имперская история Северной Евразии. Часть I

5.1. Формирование модели безордынской легитимности великокняжеской власти

Мы так подробно остановились на перипетиях отношений московского князя Дмитрия с Мамаем, Тохтамышем и соседними русскими княжествами, поскольку они оказали определяющее влияние на историю региона в следующем XV в. События 1370−1380-х гг. остро поставили вопрос перед московскими князьями: как обосновать притязания на верховную власть на Руси — северо-восточной части бывших рѹських земель — без санкции золотоордынского хана? Сходная проблема чуть позже стала и перед правителями ВКЛ в бывших западных рѹських землях: как упрочить легитимность власти языческих и «безродных» князей?

Как оказалось, после начала «великой замятни» (1359−1380) Золотая Орда была уже не в состоянии силой держать в подчинении Московское княжество, которое с конца 1320-х фактически монополизировало право на Владимирское великое княжение. Московский князь Дмитрий Донской прекратил даннические (а значит, вассальные) отношения с Золотой Ордой еще в 1374 г., и даже разорение Москвы восстановившим единство Орды ханом Тохтамышем само по себе не заставило Дмитрия вновь признать верховную власть хана. Однако, как и в случае с его предком, владимирским князем Александром Невским, оказалось, что лишь авторитет и военная поддержка ордынского хана может утвердить старшинство князя над равными ему по статусу соседними князьями. Ради сохранения титула великого князя русских земель Дмитрий Донской признал верховную власть ордынского хана, но это было временное решение. Золотая Орда находилась в глубоком кризисе и не могла служить, как прежде, доминирующей региональной силой и верховным арбитром русским князьям.

В 1395 г. Тохтамыш потерял власть в Золотой Орде и бежал к Витовту в Великое княжестве Литовское, после того как проиграл в десятилетней борьбе с эмиром Тимуром (Тамерланом) за восточные территории Золотой Орды. Тимур совершил опустошительный поход по степным районам Золотой Орды, после которого она уже не смогла оправиться. Правда, на короткое время в начале XV в. произошло ее временное усиление, связанное с личностью решительного политика и талантливого полководца эмира Едигея (Идигея), фактически правившего от имени нескольких золотоордынских ханов. В декабре 1408 г. Едигей даже попытался захватить Москву, чтобы восстановить прежние отношения реального подчинения и выплату дани, которую перестали выплачивать в Орду еще с 1395 г., после падения Тохтамыша. Простояв три недели под стенами города, он не смог его взять; приказал тверскому князю явиться для помощи в осаде, но тот фактически проигнорировал приказ. Войска Едигея разорили округу (как это случалось во всех военных конфликтах того времени) и отступили, получив выкуп 3000 рублей (прежде годовая дань составляла 5000 рублей). Вскоре после этого Золотая Орда погрузилась в новую череду внутренних конфликтов, а после смерти Едигея (1419) распалась навсегда. Окончательно отделилось восточное крыло — (Синяя) Кок-Орда в востоку от Волги, которая немедленно продолжила делиться: в начале 1420-х гг. был провозглашен хан Сибири в Тюмени, фактически обособилась Ногайская орда в степях между Волгой и Уралом. Западная часть бывшего Улуса Джучи все чаще стала называться Большая Орда (или Волжская Орда), ее территория фактически сократилась до междуречья Волги и Дона. В 1438 г. от нее отделилось Казанское ханство (в основном на территории Волжской Булгарии), в 1441 г. — Крымское ханство (претендовавшее также на контроль над Северным Причерноморьем). Каждое из ханств представляло серьезную силу в политическом и военном отношении, но даже Большая Орда не могла уже претендовать на прежнюю роль империи («царства царств»).

В этих условиях в 1425−1453 гг. в Великом княжестве Московском разразился тяжелейший политический кризис (известный как феодальная война второй четверти XV века). Власть Василия II, десятилетнего внука Дмитрия Донского, взошедшего после смерти отца (1425) на великокняжеский престол, оспаривалась разнообразными претендентами. Соперники широко использовали военную силу, нарушение присяги, отравление и даже ослепление (с древности воспринимавшееся как клеймо, закрывавшее путь в правители) — весь арсенал политической борьбы Северной Евразии этого времени. Основной же причиной затяжного кризиса, при наличии дееспособного и совершенно законного прямого наследника престола, было отсутствие представлений о том, как выстраивать новый образ суверенного русского правителя. Соответственно кризис представлял собой череду попыток нащупать новую логику власти.

Сначала право Василия Васильевича на престол оспорил Юрий Дмитриевич, младший брат умершего великого князя Василия I. При этом он ссылался на неверно истолкованный пункт завещания Дмитрия Донского, а по сути, апеллировал к лестничному принципу престолонаследия (передача власти младшему брату, а не сыну). Понять мотивы использования этого аргумента в борьбе за власть можно, только учитывая задачу, вставшую перед московскими правителями, — обосновать суверенную легитимность великокняжеской власти. Юрий Дмитриевич, говоря современным языком, «изобретал традицию», апеллируя к доордынским порядкам. Как мы видели, лестничный принцип весьма нечасто применялся на практике в Рѹськой земле, и никогда прежде в Московском княжестве (которое само было продуктом уже ордынской эпохи).

Конфликт Василия II с дядей не выходил за рамки юридических споров до 1430 г., когда умер литовский великий князь Витовт, официальный покровитель малолетнего московского князя и его матери. Но в 1431 г. спор выносится на суд хана Большой Орды Улу-Мухаммеда (Улуг Мухаммеда): по сути, возрождалась старая практика выдачи ханского ярлыка на великое княжение, только теперь за ярлык боролись не правители разных княжеств, а члены одной княжеской династии. Ярлык достался Василию II, но так как авторитет Орды в реальности уже не признавался источником великокняжеской легитимности, решение хана не прекратило споры о правомерности московской власти.

В 1432 г. на свадебном пиру Василия II мать великого князя Софья Витовна оскорбила Василия, сына Юрия Дмитриевича, — сорвала с него золотой пояс Дмитрия Донского, один из компонентов великокняжеских регалий, который должен был бы теперь перейти Василию II. Личное оскорбление вместе с тем прочитывалось как заявление о патрилинейном (от отца к сыну) принципе передачи власти, поэтому реакция на скандал с поясом была острой: в 1433 г. Юрий Дмитриевич пошел войной на Василия II, разбил его войско за городом и занял Москву, а племянника сослал в Коломну. Этот эпизод напоминал порядок передачи власти в Рѹськой земле через княжеское завоевание, когда одержавший верх в «соревновании» князь приглашался городской общиной. Однако о добровольном принятии победившего князя москвичами речи не шло: самоуправляющейся городской общины с периодическими вечевыми сходами в Москве давно (или даже никогда) не было, а бояре и служилые люди, представлявшие городской привилегированный класс, начали перебегать в Коломну к Василию II («голосуя ногами»). Когда туда же отъехали поссорившиеся с отцом сыновья Юрия Дмитриевича, ему пришлось примириться с племянником и в 1434 г. вернуть ему престол. В короткое время этот акт междоусобного конфликта повторился еще раз: вернувший было себе власть Василий II поссорился с двоюродными братьями Юрьевичами, его войско было разбито. Юрий Дмитриевич вновь занял Москву, завещал престол Василию II, но вскоре умер при странных обстоятельствах,

Вопреки завещанию Юрия Дмитриевича, великокняжеский престол пытался занять его сын Василий, что лишний раз подчеркивает естественность патрилинейного наследования для русских князей того времени. Однако московские бояре и младшие братья Василия Юрьевича принимают сторону Василия II и прибегают к другой древней форме передачи власти — приглашению на стол. Поскольку городской общины как коллективного правового субъекта не существовало в Москве XV в., приглашение оформлялось как серия частных договоров с князьями и боярами, членами временной коалиции, что существенно снижало престиж полученной таким образом власти. В результате установился фактически режим соправительства Василия II и Дмитрия Юрьевича Шемяки, младшего брата согнанного с великокняжеского престола и разгромленного в 1436 г. сына Юрия Дмитриевича — Василия (Василий II приказал ослепить его, за что Василий Юрьевич получил прозвище Василия Косого). Известны монеты, на которых выбиты два имени — «князя великого Василия» и «князя великого Дмитрия». В отличие от соправительства в Рѹськой земле или в монгольской империи (или в ВКЛ при Ольгерде), в Московском княжестве XV в. не существовало отчетливого представления о разделении полномочий и территориальных зон ответственности. Двоевластие двоюродных братьев лишь ослабляло систему управления атмосферой взаимного недоверия и споров дуумвиров.

Ослабление великокняжеской власти проявилось и в неспособности выстроить отношения с Улу-Мухаммедом, который в 1436 г. был смещен с ханского престола Большой Орды, бежал в Крым, а потом вынужден был покинуть и его. Всего с 3000 всадников в конце 1437 г. он попытался утвердиться в городе Белев на Оке. Белев был пограничной территорией под властью ВКЛ, и Улу-Мухаммед предлагал установить дружественные отношения создаваемого им нового княжества с Москвой. Тем не менее против него было двинуто большое московское войско, которое потерпело сокрушительный разгром от многократно уступавшего по численности противника. Улу-Мухаммед не стал дожидаться нового похода московских или литовских войск и ушел на Среднюю Волгу, где основал Казанское ханство (1438). Подорванный военный авторитет Москвы и испорченные личные отношения привели к тому, что новое Казанское ханство сразу повело себя агрессивно по отношению к соседним русским землям. Уже весной 1439 г. казанский хан захватил Нижний Новгород и сжег посады вокруг Московского кремля. В 1444−1445 гг. Улу-Мухаммед предпринял еще один большой рейд на Москву. Возглавивший поход против него Василий II проиграл сражение у Суздаля 7 июля 1445 г. и попал в плен.

После этого соправитель Василия II Дмитрий Шемяка объявил себя единственным великим князем. Он выпускает деньги с амбициозным титулом «осподарь всея Руси» (т. е. уже не довольствуясь собственно Московским великокняжеским титулом) и отправляет к Казанскому хану своего дьяка Федора Дубенского с доносом («со всем лихом») на Василия II. Поняв, что выкупать из плена его никто не собирается, Василий II поклялся Улу-Мухаммеду собрать выкуп самостоятельно, и 1 октября 1445 г. хан его отпустил в Москву в сопровождении эскорта в 500 человек. Так начал реализовываться новый политический сценарий вассальных отношений, хотя трудно определенно сказать, кто же именно играл роль вассала, а кто синьора. С одной стороны, Василий II изгоняет Дмитрия Шемяку из Москвы и начинает княжить с санкции хана Казани (даже не Золотой Орды). С другой стороны, формальная зависимость от Казанского ханства приняла форму вассальных отношений казанцев от Москвы: огромный выкуп за великого князя выплачивали в значительной мере «натурой», передав в «кормление» казанским князьям многие города. А сыну Улу-Мухаммеда Касиму был отдан целый Мещерский край (в 300 км к юго-востоку от Москвы), где он основал Касимовское ханство в вассальной зависимости от ВКМ. Получалось, что Казанский хан использовал свое превосходство, чтобы добиться вассального статуса от Московского князя…

Тем не менее контраст между демонстративными претензиями Дмитрия Шемяки на самодержавие во всех русских землях и формальными уступками Василия II по отношению к Казанскому ханству был разителен. Дмитрий Шемяка начал распространять слухи, что Василий II готовит передачу всех русских земель под власть хана. Ему удалось заручиться поддержкой князей можайского и тверского и некоторых недовольных московских бояр и совершить государственный переворот — новшество в московской политической традиции. В ночь на 13 февраля 1446 г. войска Дмитрия Шемяки без боя заняли Москву, а в ночь на 14 февраля Василий II с семьей был захвачен в Троицком монастыре, ослеплен и сослан в Вологду, причем он присягнул Шемяке как великому князю.

Казалось бы, на шансах вернуть себе великокняжеский престол Василий II мог поставить крест: сосланный в отдаленный удел, ослепленный и «целовавший крест» Дмитрию Шемяке как правителю, он стал наименее вероятным претендентом на власть. Тем не менее уже через год, в феврале 1447 г., Василий II торжественно въехал в Москву — не тайно среди ночи и не после неожиданного удара заговорщиков, а как законный правитель. Оказалось, что Василий пользовался широкой поддержкой московского боярства и населения многих городов, ключевую роль в его возвращении сыграл тверской князь, прежде участвовавший в его свержении. Некоторые историки видят в окончательном утверждении на московском престоле Василия II прообраз «приглашения всей землей» и народного движения начала XVII в. Василий II прибыл в Тверь, куда к нему стали стекаться сторонники из разных городов Московского княжества. Одновременно из ВКЛ выступили укрывавшиеся там с войсками московские бояре, сохранившие верность Василию. Они соединились у Ельни (в 50 км к востоку от Москвы) с воинами татарских царевичей Касима и Якуба — сыновей Казанского хана, ставших вассалами Василия II. Пока Дмитрий Шемяка пытался блокировать врага на западе Московского княжества, посланная по приказу Василия конная сотня ворвалась в Москву на Рождество 1446 г. (25 декабря). Этот небольшой отряд без сопротивления занял Кремль и привел горожан к присяге Василию II. Дмитрий Шемяка вынужден был отступить в свой удел, проиграл несколько сражений, растерял почти всех сторонников, но отчаянно боролся за власть до 1453 г., когда по приказу Василия II был отравлен на «нейтральной территории» — в Новгороде. Даже имена персонажей этой политической драмы вполне шекспировского масштаба звучат вполне театрально. Повара, насыпавшего мышьяк в приготовленную для Дмитрия Шемяки курицу, звали Поганка, подьячего (мелкого чиновника), который доставил новость Василию II и был за то сразу произведен в дьяки, — Василий Беда.

Решающим фактором заключительного этапа затянувшегося противостояния стала политическая поддержка церкви: по дороге из ссылки в Тверь Василий II остановился в Кирилловском монастыре, игумен которого Трифон снял с него данную Дмитрию Шемяке при «крестоцеловании» клятву (взяв грех нарушения данной под принуждением священной клятвы на себя и монахов). А вскоре после перехода Москвы на сторону Василия, 29 декабря 1447 г., все православные епископы в землях в сфере влияния ВКМ, несколько архимандритов и игуменов отправили послание Дмитрию Шемяке. В послании обосновывалось право на власть Василия II, а Дмитрий обвинялся во многих грехах и выставлялся нелегитимным правителем.

Вернув себе власть, Василий II заново заключил договоры со всеми основными политическими субъектами: удельными князьями ВКМ, соседними русскими князьями и великим князем литовским и польским королем Казимиром IV. Можно сказать, что произошла «перезагрузка» политического ландшафта в восточной части бывших рѹських земель. Формально расстановка сил не изменилась, скорее ВКМ даже стало слабее после четверти века внутренней смуты и разорения. Однако гражданская война внутри ВКМ имела важные последствия для становления великого княжества как самостоятельного государства. Произошла консолидация удельных княжеств внутри ВКМ: в затянувшемся конфликте, нельзя было сохранять нейтралитет, и череда заключавшихся и перезаключавшихся договоров удельных князей с претендентами на московский престол укрепили их связь и зависимость от великого князя. Прояснились отношения с соседями: с ВКЛ (договор 1449 г. детально фиксировал границу и урегулировал территориальные претензии, ограничивал вмешательство во внутренние дела друг друга, т.е. отдавал приоритет государственному суверенитету над частным владельческим, княжеским); с возникшим в ходе конфликта Казанским ханством (ВКМ уступило территорию для создания Касимовского ханства, но обрело в лице касимовцев верных вассалов); в 1456 г. по Яжелбицкому договору Новгород фактически признал вассальную зависимость от ВКМ. Главное же, стихийно была выработана новая формула великокняжеской власти. Дмитрий Шемяка и Василий II в равной степени участвовали в формировании этой новой формулы, не последнюю роль при этом сыграли обстоятельства гражданской войны, атмосфера вероломства и предательства.

Возобладало представление о наследственной передачи власти как отчинного наследия, от отца к сыну (не по завещанию иным родственникам и не по легендарному лестничному принципу). Власть великого князя исходила из его природного права, опиралась на поддержку бояр и служилых людей, а высшую санкцию получала не от сюзерена (хана Золотой Орды), а от Церкви. В 1448 г. по настоянию Василия II митрополитом был избран русский епископ Иона, родившийся в деревне под Костромой, и впервые посвятил его в митрополиты не константинопольский патриарх, а собор русских архиереев, что положило начало независимости русской православной церкви от константинопольского патриархата. Таким образом, возникшее некогда как удельное княжество Владимиро-Суздальского великого княжества — вассала хана Золотой Орды, ко второй половине XV в. Великое княжество Московское обретает собственную легитимность. Даже церковь, заменившая хана Орды в роли инстанции, дающей высшую санкцию власти московского князя, была «собственная», независимая от внешних сил.

5.2. Пространственные границы суверенитета

В этой новой политической реальности формальная зависимость ВКМ от Большой Орды уже воспринималась как избыточный архаизм. Если авторитет хана Золотой Орды был еще нужен даже такому амбициозному правителю, как Дмитрий Донской, для сохранения его великокняжеской власти над другими русскими князьями, то начиная с 1450-х гг. Орда — тем более в ее сильно ослабленной форме — больше не могла быть ничем полезной бывшим московским вассалам.

Не случайно, Большая Орда и ее хан Кичи-Мухаммед (1435−1459) («младший» Мухаммед, свергший предшественника — «старшего» Улу-Мухаммеда) практически не фигурируют в событиях, связанных с династическим кризисом ВКМ второй четверти XV в. В 1431 г., лишь в самом начале кризиса, когда спор за великокняжеский престол между Василием II и его дядей Юрием Дмитриевичем был вынесен на суд хана Большой Орды, московские власти вынуждены были отправить в орду дань в знак признания сюзеренитета хана (а значит, и легитимности его решения). В дальнейшем выплаты были нерегулярными, а реальной проблемой для Москвы было финансовое обеспечение выкупа из казанского плена Василия II. Орде тоже хватало собственных проблем: в 1453 г. попытка подчинить Крымское ханство закончилась тяжелым военным поражением на Днепре; в 1459 г. в низовьях Волги от Орды откололось самостоятельное Астраханское ханство. Несколько набегов на ВКМ (обычно игравших роль «напоминаний» о необходимости платить дань) были отбиты в 1450-х гг.

Став единоличным правителем после смерти Василия II в 1462 г., его сын, великий князь Иван III (1440−1505), сразу изменил внешний вид московских монет. Теперь на обратной стороне (реверсе) монеты арабской вязью было написано: «это денга московская» — вместо имени хана Орды. Однако больше, чем окончательным разрывом с Большой Ордой, правительство Ивана III интересовалось расширением власти Москвы на русские княжества, а также на руськие (бывшие рѹськие) земли под властью ВКЛ. Это была новая тенденция: еще в 1395 г. князь Василий Дмитриевич, дед Ивана III, передал Смоленск по договору своему тестю, князю ВКЛ Витовту. В политическом воображении Московского княжества, возникшего уже в условиях вассальной зависимости Владимиро-Суздальской земли от Золотой Орды, бывшие рѹськие земли не воспринимались как актуальная часть общего политического и культурного пространства. Смоленск или Киев не были настолько же «своими», как Вологда (отстоящая от Москвы на 70 км дальше, чем Смоленск), за которую уже в конце XIV в. разгорается борьба Москвы с соседями. По мере того как на протяжении XV в. происходила окончательная эрозия ордынской легитимности, в Москве получало все большее распространение переоткрытие и даже «переизобретение» доордынского прошлого как времени легендарного единства русских земель. Так, в «Задонщине», самом известном литературном памятнике этого периода, масштабном поэтическом рассказе о Куликовской битве 1380 г., московский князь Дмитрий так призывает князей других земель на совместную борьбу с Мамаем:

Это был естественный процесс конструирования собственной легитимности, не от хана Узбека (как во времена Дмитрия Донского) и даже не от Бату, а от «домашней» традиции государственности. Сформировавшееся в результате политического кризиса второй четверти XV в. обоснование власти Московского великого князя как защитника православия и всех русских земель хорошо соответствовало новому историческому мифу, в котором центральную роль заняли, зачастую сливаясь, фигуры Владимира Святославича («крестителя») и Владимира Мономаха (мудрого правителя, связанного с Византийской империей). При этом московские книжники и политики представляли себе Рѹськую землю по аналогии с ВКМ второй половины XV в. — как стремящуюся к централизации иерархическую систему с единой столицей (в Киеве). Эта внутримосковская эволюция политического и культурного воображения неизбежно вела к внешнеполитической конфронтации с ВКЛ, которое само претендовало на роль наследника Рѹськой земли (и с куда большим основанием, чем ВКМ; по крайней мере, сам Киев принадлежал ВКЛ). Договор между великими княжествами 1449 г., казалось бы, исключал взаимные территориальные претензии и конфликты — но лишь в рамках традиционного разделения рѹських земель на вассальные Золотой Орде русские княжества и вошедшие в ВКЛ руськие земли. Теперь же речь шла не о спорных пограничных территориях, а о переделе наследия Рѹськой земли: в московских текстах к началу 1470-х гг. формируется концепция «Москва — третий Киев». В 1471 г. Иван III сообщил новгородцам, попытавшимся перейти в вассальную зависимость от ВКЛ:

А в 1490 г. он уже заявил в послании императору Священной Римской империи Максимилиану I о прямых претензиях к ВКЛ: «…если, даст Бог, когда начнем отвоевывать свою отчину Великое княжество Киевское, которым владеет Казимир, король Польский, и его дети…».

Идея исторического и культурного (языкового и религиозного) единства государства была революционной в Европе середины XV в. Она подрывала фундамент политической легитимности, стоящей на вассальных отношениях князей и королей. Само ВКМ номинально считалось вассалом мусульманской Большой Орды с преимущественно тюрко-кыпчакским населением, в свою очередь, верным вассалом Москвы было Касимовское ханство, с преобладанием мусульман-тюрок среди привилегированных слоев. Если внутри Великого княжества Московского предпочитали разделять риторику (формализованные в словах идеи) и реальную политическую практику (никто не воспринимал Касимовское ханство как враждебную силу и не требовал крещения касимовцев), то возникающая в результате освобождения от сюзеренитета Орды внешняя политика оказалась пропитана новыми идеями, и этот идеологический подход был чреват далеко идущими последствиями.

Первым поводом к противостоянию формально дружественных ВКМ и ВКЛ стало решение судьбы Новгорода. Попытка Новгорода избежать усиления контроля со стороны Москвы переходом под сюзеренитет ВКЛ (которое также могло претендовать — через Киевское наследие — на власть над Новгородом) вызвала поход московского войска летом 1471 г., поражение новгородцев, разгром «литовской партии» среди новгородского патрициата и заключение вассального договора с Москвой. В это же время к польскому королю и великому князю Литвы Казимиру IV прибыло посольство от хана Большой Орды Ахмата, среди прочего поддержавшее притязания ВКЛ на Новгород. Узнав о подчинении Новгорода Москве, хан Ахмат воспринял это как прямой вызов своему авторитету и летом 1472 г. организовал масштабный поход на Москву. В Москве сочли претензии номинального сюзерена незаконными (Новгород формально издавна считался «отчиной» московских князей — во всяком случае, новгородское княжение никогда не требовало санкции Орды) и выслали войско навстречу Ахмату. Ордынцам не дали переправиться на территорию ВКМ через Оку, и Ахмат вынужден был вернуться назад ни с чем. Это событие в Москве оценили как решающую победу над Ордой: отказались от выплаты дани и сообщили иностранным державам о прекращении формальной вассальной зависимости ВКМ от Большой Орды.

В практическом плане после этого решения изменилось немного: дань в Орду и прежде платили нерегулярно. Размер дани, вероятно 7000 рублей со всего ВКМ, был в два с лишним раза меньше, чем должен был по договору 1471 г. заплатить Новгород Москве в качестве контрибуции (т. е. тягостным, но вполне посильным). С прекращением выплаты дани платежи ханам — наследникам Золотой Орды в рамках поддержания дружественных отношений не прекращались и в XVI в. и достигали нескольких тысяч рублей в год.

В 1476 г. хан Ахмат начал систематически восстанавливать былую силу Золотой Орды, пытаясь подчинить бывшие улусы — Крым, Астрахань, в 1480 г. очередь дошла до Москвы. Летом 1480 г. он снова двинулся на Москву, в конце сентября два войска встали друг против друга, разделенные пограничной речкой Угрой (приток Оки): Ахмат пришел со стороны ВКЛ. 26 октября Угра замерзла, а 11 ноября Ахмат приказал своим войскам отступать, так как они не были готовы к зимней кампании. Ни одна из сторон не решилась начать сражение, поскольку от его исхода зависело слишком многое. Впрочем, отступив, Ахмат фактически признал отказ от попыток подчинить Москву, что привело к падению его авторитета и гибели в 1481 г. Однако спустя двадцать лет, в 1502 г., Иван III сам направил посла в Большую Орду к хану Шейх-Ахмеду (сыну Ахмата) с изъявлением покорности и годовой данью. Это был тактический маневр, разрушавший союз противников Москвы (ВКЛ и Орды) и усыплявший бдительность хана: одновременно Иван III договорился с крымским ханом о нападении на Шейх-Ахмеда. В том же 1502 г. Большая Орда пала под ударом крымчаков и навсегда прекратила свое существование. Таким образом, любая дата между 1462 (изменение дизайна московских монет Иваном III) и 1502 гг. может быть выбрана как символ окончания вассальной зависимости Москвы от Орды. На самом деле этот процесс растянулся на десятилетия, и формальная сторона не играла решающей роли для московских правителей, больше заинтересованных в стратегической стабильности.

Совсем иначе повлияла война c Ордой 1472 г. на изменение политического воображения в Великом княжестве Московском: радикальные перемены последовали незамедлительно. Впервые в текстах летописей и церковных деятелей появляются уничижительные характеристики «царей» — ордынских ханов. Предыдущего хана Большой Орды Кичи Мухаммеда начинает называть «безбожным», нынешнего хана Ахмата — «злочестивым». В древние летописи делаются вставки, в которых даже хан Бату получает эпитеты «безбожный» и «окаянный» — прежде ничего подобного не допускалось даже в самых антиордынских произведениях. Верховный правитель был вне критики, поскольку олицетворял основы миропорядка, социального и политического. В 1470-х гг. происходит десакрализация ордынской власти и фактически растождествление фигуры хана и «царя». В результате практической (политической) и символической эмансипации ВКМ от сюзеренитета Орды роль «царя» оказывается вакантной: падение Византии под ударами турок-османов в 1453 г. не позволяло вернуться к доордынским представлениям о византийских императорах как царях. Неудивительно, что после 1472 г. эту роль начинают примеривать на себя великие князья московские в качестве «государей всея Руси», претендуя одновременно и на владения ВКЛ, и на бывшее наследие ордынских «царей» (в том числе и за пределами северо-востока бывшей Рѹськой земли).

Женитьба в 1472 г. Ивана III на племяннице последнего византийского императора Софии Палеолог стала и следствием этой внутренней эволюции политического воображения, и мощнейшим стимулом к дальнейшей ориентации Ивана III на принятие роли царя. Сама идея замужества дочери морейского деспота — правителя провинции на территории Пелопоннеса в Греции Фомы Палеолога и брата императора — с овдовевшим московским великим князем была выдвинута Римским Папой Павлом II в 1469 г. После занятия турками Константинополя (1453) и Пелопоннеса (1460) семья Софии, перешедшая в католичество, жила в Риме на скромные субсидии от Ватикана. Сначала Софию пытались выдать замуж за кипрского короля, затем — за неаполитанского графа Караччиоло (Caracciolo), наконец, в попытке склонить московского правителя к признанию унии между православием и католичеством, родовитую, но небогатую невесту предложили Ивану III.

С одной стороны, характерно, что Иван согласился на династический брак, не суливший никаких практических дипломатических выгод, — исключительно ради символического значения этого поступка. Уж слишком очевидной казалась параллель женитьбы на племяннице Константина Палеолога с культивируемым в Москве мифом о Владимире Мономахе (сыне племянницы византийского императора Константина IX) как о прямом предке московских князей и общем правителе всех современных русских и руських земель. С другой стороны, София, вероятно, послужила причиной открытого разрыва московского правительства с ханом Ахматом и последовавшим переосмыслением статуса московского великого князя. По свидетельству прибывшего в Москву в ноябре 1472 г. в свите Софии Дмитрия Траханиота, выросшую в Риме аристократку шокировал дипломатический ритуал приема ордынских послов — формальность, сохранившаяся с XIII в., которая уже не раздражала даже фактически суверенных московских правителей. Австрийский дипломат и путешественник барон Сигизмунд фон Герберштейн со слов сына Дмитрия Траханиота записал рассказ о том, почему Иван III после 1472 г. перестал поддерживать даже видимость почтительного отношения к хану (что позволило бы сохранить статус-кво еще не на одно десятилетие):

Таким образом, окончательный разрыв с Большой Ордой был вызван в большей степени внутримосковскими факторами, прежде всего формированием нового образа великокняжеской власти как суверенной и даже «царской». Развернувшееся в результате противостояние с ВКЛ из-за Новгорода (в дальнейшем и собственно литовских территорий, включая Смоленск), а также символическое принятие политического наследия Византийской империи в результате брака Ивана III и Софии Палеолог привели к обострению отношений с Ордой, которого в Москве предпочли бы избежать. Ни в 1472 г., ни в 1480 г. не произошло решительных сражений (противники ограничились «стоянием» по берегам рек). После отказа от выплаты дани в середине 1470-х гг. Иван III отправил несколько примирительных посольств к хану Ахмату, в 1480 г. в Москве были сильны настроения пойти на уступки требованиям хана. В военном отношении ВКМ невозможно было победить и тем более подчинить, но прагматически гораздо дешевле было сохранять стабильность на обширных южных границах малой ценой периодических посольств с подарками и соблюдением древнего этикета почтительного принятия ордынских послов.

Действительно, после окончательного разгрома Большой Орды в 1502 г. стратегическая ситуация на границе со степью сильно осложнилась. Бывший союзник, крымский хан, стал непосредственным соседом и противником. В отличие от Большой Орды с Крымским ханством и Ногайской ордой у Москвы не было освященных традицией и ритуализированных дружественных отношений (пусть и оформленных в виде номинального вассального подчинения сюзерену). Военные столкновения и разорительные набеги с юга стали одной из главных проблем в XVI в., сохранив остроту и в XVII в., не уменьшившись, а многократно усилившись после ликвидации формальной зависимости от Большой Орды. Набеги крымчаков стали практически ежегодными после 1507 г., в 1521 г. они осадили Москву, в 1571 г. разграбили и сожгли город. Ничего подобного по интенсивности агрессии не наблюдалось со стороны Золотой Орды с начала XIV века — да и то главной движущей силой ордынских рейдов тогда были сами соперничавшие русские князья. Поддержание отношений с Большой Ордой было много выгоднее постоянного противостояния с ее многочисленными наследниками.

Дуализм прагматической политической практики и идеологически мотивированной политической риторики был характерен для правления Ивана III и его наследников в XVI в. Столь же типичными были и противоречия между альтернативными идеологическими источниками обоснования великокняжеской власти. Так, с одной стороны, Иван III взял курс на собирание наследия Владимира Мономаха как православного государя «всея Руси». Это привело к конфронтации с ВКЛ: сначала к заочной борьбе за Новгород, затем к необъявленной пограничной войне за буферные территории в верховьях Оки (1487−1494) и открытой войне (1500−1503, по итогам которой ВКЛ потеряло огромные территории на юго-востоке включая Чернигов) и бесконечной череде войн в XVI в. при сыне и внуке Ивана III. Однако одновременно Иван III развернул экспансию в отношении территорий, никогда не входивших в состав Рѹськой земли. С начала 1470-х гг. начинается подчинение Москве Великой Перми на северо-западе Урала — дальней колонии Новгорода, в которую новгородцы периодически отправлялись за сбором дани (фин. permaa — «окраинная земля»). Оттуда начинается проникновение за Урал, на Югру (в нижнем течении Оби), населенную хантами, манси и татарами. Эти земли никогда не входили в орбиту Рѹськой земли.

Еще более значительным по последствиям было систематическое вмешательство в дела Казанского ханства, часть аристократии и претендентов на престол которого постоянно находились на московской службе. Еще в 1467 г. московские войска попытались поддержать претензии на Казанский трон Касима — хана вассального Касимовского царства. После серии военных конфликтов московские войска заняли Казань (1487), лидеры антимосковской партии были казнены, очередной выходец из ВКМ стал казанским ханом, а Иван III принял титул князя Болгарского. Волжская Булгария никогда не была частью Рѹськой земли, и потому фактическое подчинение созданного на ее территории Казанского ханства не могло оправдываться восстановлением наследия Владимира Мономаха. Ни при чем тут была и все более захватывающая воображение московской верхушки идея преемственности с «православным царством» — Византийской империей: Казанское ханство не было православным, и идея обращения в христианство его жителей никому и в голову не приходила в XV веке. Зато приняв титул князя Болгарского, Иван III присваивал себе часть политического наследия ханов Золотой Орды, которые являлись сюзеренами Булгарского эмирства. Московский великий князь не претендовал ни на территорию Казанского ханства, ни на выплату дани, однако политически по отношению к Казани он занял то же положение, что было у сарайских ханов относительно Булгара.

В результате идеал «царской» власти московского великого князя испытывал зачастую противоречивое влияние трех сценариев: наследия доордынской «Киевской Руси», Византийской империи и Золотой Орды. Кроме того, важную роль играли прагматические соображения политической тактики (будь то вопрос о престолонаследии и взаимоотношения с удельными княжествами или соседними государствами), которые также помогали сглаживать конфликты между различными идеологическими сценариями.

При Иване III различные сценарии царства использовались без оглядки на возможные противоречия, поскольку сама концепция власти великого князя как царской власти была новой и нуждалась в обосновании. В договоре с Ливонией (1481) Иван III и его сын и соправитель Иван Иванович называли себя «царями», в договоре Новгорода со Швецией (1482) Иван III упоминался как «русский кайзер», в договоре 1487 г. — как «великий король, кейзер всех русских, великий князь». В июне 1485 г. Иван III применил титул «великий князь всея Руси». Во время коронации (1498) своего внука Дмитрия (сына умершего Ивана Ивановича) великим князем и соправителем Иван III официально использовал в отношении себя титулы «царя» и «самодержца» (последнее — калька с византийского «автократора», означающего старшего из императоров-соправителей). Растущее могущество и претензии на высокий политический статус московского великого князя побудили императора Священной Римской империи Фридриха II предложить в 1489 г. Ивану III королевскую корону. В XIII веке такое предложение было бы пределом мечтаний правителей княжеств, возникших на рѹських землях (Литовского или Галицко-Волынского), реальное повышение их статуса, — но Иван III уже претендовал на гораздо более высокий статус царя («кесаря», т. е. императора или великого хана). Он довольно высокомерно отверг это предложение, заявив:

мы Божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы… а поставления, как прежде, ни от кого не хотели, так и теперь не хотим…

Типично для эпохи Ивана III, и в этих его словах содержатся существенные противоречия: «прародители» московского великого князя в доордынский период царем считали византийского императора, рѹськие великие князья воспринимали себя по рангу равными европейским королям. А позже в качестве вассалов Золотой Орды владимирские великие князья правили по ярылку, выданному ханом. Обоснование же власти ее божественным происхождением делало излишними ссылки на наследственные права и закон, основанный на традиции, тем более что Иван III эти традиции последовательно нарушал. Сформулировав эклектичный идеал верховного правителя, с 1470-х Иван III сосредоточился на «собирании земель»: Московское княжество включает в себя сохранившие самостоятельность княжества прежней Владимиро-Суздальской земли (Ярославское, Ростовское). В 1480-х гг. Москва поглотила давнего соперника — Тверское княжество, подчинило Рязанское княжество. Одновременно происходила консолидация удельных княжеств внутри Московского. Многие князья, потерявшие власть, переходили в состав служилой знати. В результате походов 1471 и 1477−1478 гг. Новгород утратил независимость, вечевой колокол и архив были увезены в Москву. Фактически полностью подчинен был Псков. В серии войн были отобраны обширные территории у ВКЛ, предприняты неудачные попытки вернуть территории на Карельском перешейке, уступленные Новгородом еще в 1323 г. шведскому королю.

Действуя сразу во всех направлениях, Иван III пытался, опираясь на военную силу, претворить на практике расплывчатый идеал «царя», навязывая свою волю там, где это позволяли обстоятельства. Успеху Ивана III способствовал не только его бесспорный политический дар, но и то, что ему удалось нащупать политическую программу, которая вызывала поддержку подданных и подкупала колеблющихся в соседних княжествах. В последней четверти XV в. остальные региональные державы переживали не лучшие времена: Большая Орда была скована противостоянием с соседними ханствами, ВКЛ испытывало некоторое раздвоение между получавшими все большее распространение социальными и политическими институтами Польского королевства и традициями рѹських (теперь уже руських) земель. «Руська мова», развившаяся на базе диалектов местных рѹських земель, оставалась языком официального делопроизводства ВКЛ до XVII в. (его также называют «старобеларуским»), большинство населения исповедовало православие. В 1458 г. была учреждена Киевская православная митрополия с центром в Вильне, с 1470 г. находившаяся в подчинении вселенского патриарха Константинополя. В то же время становящееся ведущей политической силой шляхетство (дворянство) являлось польским культурным феноменом и католическая церковь пользовалась повышенным престижем и властью. Дуализм между политической «польскостью» и местным «литовским» патриотизмом затруднял противодействие активному экспансионизму Москвы, проводившемуся под лозунгами возвращение рѹського («древнерусского») наследия и защиты православия.

Вообще лишь неразвитость литературно-публицистической сферы в ВКМ по сравнению с ВКЛ или Польшей, ритуализированность языкового аппарата и отсутствие навыков размышлений на социально-политические темы помешало Москве в полной мере воспользоваться революционным открытием, сделанным в эпоху Ивана III: политические границы, совпадающие с культурной (религиозно-языковой) общностью и исторической территорией, создают особый тип общества. В XIX веке именно так определяли «народ» как субъект исторического процесса, и это понимание послужило основой беспрецедентной по масштабам и интенсивности политической мобилизации: созданию национальных государств, привело к двум мировым войнам… Пожалуй, лишь Реконкиста на Пиренейском полуострове, завершившаяся в конце XV в., также проходившая под лозунгом возвращения исторических территорий, могла сравниться с стихийно и непоследовательно сформулированной в Москве программой «возвращения исторического наследия». Однако на Пиренеях отвоевывание земель у арабских правителей до заключительного этапа проводилось одновременно несколькими католическими монархиями; речь шла не столько о воссоединении некогда разделенного населения, а об изгнании «захватчиков» и фактически повторной колонизации полуострова. До 1492 г. королевство Испании формально считалось «монархией трех религий», так что мотив «католического населения» был приглушен. Ни Английское королевство, ни Французское, ни Священная Римская империя, ни итальянские княжества и республики не знали концепции единства религии, культуры и государственности в неких исторических границах. В условиях распада старых средневековых политических отношений, основанных на иерархиях вассального подчинения, и поиска новых форм политического единства идея возрождения Рѹськой земли под властью православного великого князя Москвы опережала свое время. Впрочем, последовательное развитие этой концепции крайне затруднило бы реализацию двух альтернативных сценариев власти: византийского наследия (претензии на «неисторические» территории) и наследия Золотой Орды, доставшегося ее бывшему улусу по праву завоевания (власть над «нерусским» и нехристианским населением). Но даже в своей зачаточной форме эта концепция способствовала деморализации и маргинализации ВКЛ как государства-наследника рѹських земель, что повлекло за собой грандиозное переосмысление ментальной карты региона Северной Евразии — от Дуная до Урала.

Средневековое пространственное воображение затруднялось проводить непреодолимые границы внутри христианского мира. Большинство населения было неграмотным и обычно не принималось в расчет как определяющий местную специфику фактор, а аристократическая элита была достаточно «интернациональная», часто переходившая на службу — и даже на трон — в соседние страны. Политические границы определялись межличностными отношениями вассальной зависимости правителей и потому скорее зависели от индивидуальных черт правителя и его отношений с вассалами, чем от языка подданных или общей истории. Луцкий съезд правителей Европы (1429) наглядно продемонстрировал условность языковых и даже конфессиональных границ. ВКЛ воплощало нормальность сосуществования католиков и православных, язычников и мусульман в общих политических границах (что вовсе не означало автоматически взаимную терпимость и мирный характер этого сосуществования). Спустя столетие в Европе, расколотой Реформацией, широкое распространение грамотности на местных «национальных» языках и зависимость правителей и религиозных лидеров от массовой поддержки населения сделали невозможным «съезд монархов», подобный Луцкому, и не было уже страны, в которой власть могла игнорировать религиозные и культурные различия подобно ВКЛ при Витовте. В 1555 г. Аугсбургский мир между протестантскими князьями Германии и императором Карлом V провозгласил принцип «cujus regio, ejus religio» — «чья власть, того и вера», распространившийся по всей Европе. Стало само собой разумеющимся воспринимать границы государства как границу между культурами и «народами». Вскоре заключается Люблинская уния (1569) между ВКЛ и Польским королевством, окончательно объединившая два государства в общее политическое образование Речь Посполитую. Сохраняя административную и судебную системы, собственную армию и деньги, ВКЛ передавало польской стороне огромные территории, в том числе Волынь и Киевское княжество. Объединение с Польшей встретило сильное сопротивление в Литве, но альтернативой являлось еще более агрессивное поглощение Великим княжеством Московским. В новом пространственно-политическом воображении европейской части Северной Евразии не оставалось места самостоятельным странам, не отличавшимся по языку или религии от соседей. Ускорившаяся полонизация ВКЛ и усиление позиций католической церкви не в последнюю очередь были результатом политического выбора, создающего эффективную границу с преимущественно русскоязычной и православной Московией.

Используя новое представление о политическом единстве говорящих на одном языке единоверцев, объединенных легендарной государственной общностью в прошлом, Иван III не только расширял границы своей власти, но и создавал предпосылки для возникновения новых, более непроницаемых культурных границ. Еще в середине XV в. этих границ не существовало. Предложение королевской короны Ивану III в 1489 г. свидетельствовало о том, что ВКМ и ее правитель еще не воспринимались соседями принципиально иначе, чем князья Волыни или Литвы, хотя московские князья и были менее «космополитными» по своему образованию, кругозору и языковым навыкам. Если правители ВКЛ, как правило, владели руським, литовским, польским и немецким языками, то московские князья, видимо, кроме родного языка, говорили только на диалекте тюркского (татарского) языка. Однако на протяжении XVI в. создается и распространяется миф о культурной («цивилизационной») инаковости обитателей Московии, чуждой христианским народам еще больше, чем турки-мусульмане. Примечательно, что инициаторами и основной движущей силой пропаганды этих взглядов являлись польские публицисты, и их активность нарастала с каждой новой московско-литовской войной (1500−1503, 1507−1508, 1512−1522, 1534−1537, «ливонской» войной 1561−1582 гг.) и уступок все новых территорий ВКМ. К середине века почти половина прежней территории ВКЛ перешли под власть Москвы, именно население этих земель, ставших плацдармом для войн и тесных контактов в мирное время, теперь воспринималось польскими публицистами как чуждое и «варварское», хотя оно ничем не отличалось от жителей земель, по-прежнему входивших в ВКЛ.

Так, Гнезнинский архиепископ (наиболее авторитетный среди польских архиереев) и бывший коронный канцлер Ян Лаский по поручению короля Сигизмунда I выступил на Латеранском соборе в Риме (1514) с докладом о «О племенах рутенов и их заблуждениях», в котором особое внимание уделялось православию. Он, в частности, рассказал — будто речь шла о неведомых пришельцах из космоса, а не о представителях в том числе и большинства населения ВКЛ:

Каковы бы ни были реальные структурные и культурные различия между обществами ВКМ и Польского королевства (а позднее и других европейских стран), распространение образов чужака и варвара имело собственную логику и динамику. В ситуации кризиса средневековых принципов политической легитимности (вассальных и даннических отношений с конкретными правителями с подвижными территориальными границами) главной задачей становилось обоснование пределов собственного и чужого суверенитета. Попытки ограничить право вассалов на «отъезд» к другому сюзерену в договорах второй половины XV в. (например, между ВКМ и ВКЛ) оказывались малоэффективным способом стабилизировать территориальные границы. Культурно-идеологические проекции как основа нового понимания государственного суверенитета (не «государя», а «страны») были куда более эффективным инструментом. По крайней мере, по степени владения этим инструментом (благодаря большей грамотности и развитию светской литературы) Польша точно опережала Московию. Поэтому граница между ними выстраивалась не столько «изнутри» (со стороны переосмысливавшего свою историческую миссию ВКМ), сколько «снаружи», через идеологические проекции польской стороны.

Целенаправленно пытаясь расширить свои пределы в западном направлении за счет ВКЛ, Великое княжество Московское было не в состоянии одновременно провести четкие границы на востоке и юге — со стороны многочисленных осколков бывшей Золотой Орды. Растянувшийся на столетие процесс обособления Владимиро-Суздальской земли от сюзеренитета ханов Орды сопровождался созданием буферных зон с соседними ордынскими улусами, населенных разнообразными «татарами», перешедшими на службу русским князьям. Так, на границе с Булгаром, недалеко от Нижнего Новгорода, проживали и несли караульную службу курмышские татары — тюркоязычные потомки древнего местного населения (булгар, буртасов, мордвы и чуваш). На юго-востоке, в районе города Кадом (250 км к востоку от Рязани), часть ордынского населения перешло на службу Москве и стали известны как кадомские татары. В то время как переходившие на великокняжескую службу в индивидуальном порядке ордынские аристократы, как правило, принимали крещение, служилые татары, проживая на собственной территории, исповедовали ислам. При Василии II этот процесс создания буферных пограничных зон принял масштабные размеры: наиболее известный пример — основанное неподалеку от Кадома вассальное Касимовское ханство. Иван III, по сути, пытался добиться того же статуса от Казанского ханства. Таким образом формировалась размытая граница с соседними правителями — и размытая граница суверенитета московского великого князя, постепенно сокращающегося по мере дистанцирования от Москвы: от удельных княжеств к зависимым территориям, затем к вассальным княжествам и ханствам, а после к временным союзникам.

Но попытка перевернуть прежние отношения Москвы и Орды, заняв место хана и переподчинив себе бывшие ордынские улусы примерно на тех же условиях, на которых ВКМ подчинялось Орде со времен Великой Замятни, оказалась малоэффективной. Уже во второй половине XIV в. московские князья смогли занять достаточно независимую позицию от правителей в Сарае, а в XV в. кризис средневековой политической системы, основанной на личных отношениях вассала и сюзерена, охватывает практически все старые политии Северной Евразии. В одних случаях, — например, в Священной Римской империи, — ослабление старых вассальных связей привели к концу XV в. к фактической самостоятельности князей империи, все более напоминавшей свободную конфедерацию. В других случаях: в Англии после войны Плантагенетов и Ланкастеров (Война Алой и Белой розы, 1455−1485), во Франции после завершения столетней войны (1453), в Испании после завершения Реконкисты Пиренейского полуострова — происходит консолидация власти. По сути, та же историческая динамика в результате «феодальной войны» второй четверти XV в. наблюдается в ВКМ. Великий князь Московский последовательно переводит бывшие независимые княжества в положение подчиненных (удельных), большинство удельных напрямую подчиняет своей власти; ликвидирует частные армии, назначает коронных представителей для управления даже формально самостоятельными землями — вроде Новгорода или Пскова. Удельные княжества сохраняются как доля в наследстве членов семьи великого князя. С одной стороны, тем самым сохраняется потенциальный источник политической нестабильности и барьер на пути централизации, с другой — все же правителями уделов становились члены одной семьи и общей тенденцией являлось дальнейшее сокращение самостоятельных уделов. В 1497 г. был составлен свод законов (судебник) Ивана III, единый для всей территории ВКМ, чеканка монеты сделалась привилегией великого князя. Подчинение великому князю теперь осуществлялось через нарождающийся государственный аппарат коронных представителей и чиновников, а не путем личной договоренности с местным правителем.

5.3. Институциональные границы суверенитета: Казанское ханство и кризис вассальных отношений

Неэффективность вассальной зависимости как политического института особенно наглядно проявилась в отношениях с Казанским ханством. В XV в. собирать ежегодную дань с вассальных земель, признаваемых равными по уровню политического развития, было уже не принято, потому что нереально (как показал опыт ВКМ и Большой Орды). Для обеспечения поступления дани необходимо было держать на месте такой аппарат принуждения, что ни о какой самостоятельности «вассала» речи идти не могло. Решающим фактором сохранения вассальных отношений становилась не решительность сюзерена, а готовность вассала поддерживать эти отношения. За неполные 70 лет (между 1484 и 1552 гг.) Москва восемь раз добивалась утверждения казанским ханом собственного кандидата, обычно выходца из Касимовского ханства. Одна за другой при Иване III и его сыне и наследнике Василии III (1479−1533) отправлялись военные экспедиции на Казань для возведения на престол лояльного Москве правителя, подавления вспыхнувшего против него мятежа или отражения набега казанцев. Хотя многие экспедиции заканчивались безрезультатно или разгромом московских войск, и в общей сложности открыто враждебные правители (ориентировавшиеся на Крымское ханство) занимали казанский престол почти столь же продолжительное время, что и признававшие зависимость от Москвы, политика в отношении Казани не менялась многие десятилетия. Ставка делалась на личную лояльность очередного казанского хана, мысль о прямом подчинении ханства ВКМ, кажется, даже не приходила в голову московским властям.

Установка на решение «казанской проблемы» традиционным назначением верного вассала не сразу изменилась даже после того, как к власти в Казани в 1521 г. в результате переворота пришел Сахиб Гирей (Сахиб Герай), младший брат крымского хана Мехмед Гирея (Герая), переориентировавший Казань на Крым. Тем же летом он вместе с огромной армией брата вторгся в пределы ВКМ, захватив и разорив Нижний Новгород и Владимир. Объединенные крымско-казанско-литовские силы осадили Москву, разграбили округу и отступили, лишь вытребовав у Василия III официальную грамоту с признанием его данником и вассалом крымского хана! (Эту грамоту хитростью отобрал у возвращавшихся с добычей крымцев воевода Переяславля-Рязанского Хабар Симский: Мехмед Гирей потребовал сдачи гарнизона на основании признания себя сюзереном Василия III; дотошный воевода потребовал предъявить подтверждающий документ, а когда послы хана принесли грамоту, забрал ее и приказал артиллерии рассеять неприятеля.)

В 1523 г. казанский хан приказал казнить московских послов и купцов, арестованных двумя годами ранее, во время захвата власти, и Василий III организовал новый военный поход. В отличие от многих прошлых карательных экспедиций, помимо разорения земель ханства и военных столкновений, в этот раз русские войска применили новую тактику: в сентябре 1523 г. был построен город Васильев Новгород (Васильев, Васильсурск) при впадении реки Суры в Волгу, примерно на половине пути от Нижнего Новгорода до Казани. Крепость была возведена у подножия горы, на которой находился разгромленный русскими город Цепель — столица горных мари, а неподалеку — священная роща марийцев, посвященная верховному богу Кого Йымы (луговомарийск. — Кугу Юмо). Впервые был создан форпост ВКМ на территории Казанского ханства и установлен контроль над частью территории и подданного населения Казанского ханства. Примечательно, что это решение вызвало широкую критику в Москве: высказывалось опасение, что теперь будет трудно установить дружественные отношения с Казанью, которые по-прежнему рассматривались как стратегическая цель. Да и сам Василий III снарядил поход 1523 г. по двум причинам: во-первых, из-за убийства московских послов и купцов, во-вторых, поскольку Сахиб Гирей «стал царем без ведома великого князя». То есть сам факт игнорирования воли бывшего сюзерена воспринимался столь же значимой причиной для войны, как и конкретные враждебные действия. Задача аннексии Казанского ханства — подобно тому, что происходило параллельно на западе, где одна за другой присоединялись к ВКМ земли ВКЛ, — не ставилась. В следующем, 1524 г., на Казань были отправлены еще более крупные силы, которые осадили город, но не могли его взять. Во главе похода стоял бывший хан Казани Шах-Али, свергнутый Сахиб Гиреем в 1521 г.; очевидно, в случае успеха осады он должен был вернуть себе казанский трон в качестве лояльного вассала Москвы.

Традиционализм в отношениях с Казанским ханством (ставка на вассальные отношения) контрастирует с последовательной жесткой «модернистской» централизацией власти, проводившейся Василием III. В начале 1510 г. была окончательно упразднена самостоятельность Пскова, вечевой колокол увезен из города, 300 семей местных нотаблей (бояр и купцов) были переселены во внутренние земли Московии, на их место прибыли московские жители. (Подобным образом его отец Иван III в 1478 г. при окончательной ликвидации самостоятельности Новгорода переселил тысячу семей знатных новгородцев, взамен прислал семьи московских служилых людей.) В 1517 г. Василий III вызвал в Москву князя Рязани и арестовал его, а княжество забрал под свою власть. Так же он поступил с удельным Стародубским княжеством на северо-востоке и с недавно отобранным у ВКЛ Новгород-Северским княжеством и их правителями. В очередной войне с ВКЛ был захвачен Смоленск, и вновь Василий III применил тактику насильственного переселения: жителей Смоленщины отправляли на восток, а на их место селили людей из пограничных земель ВКМ. (Вероятно, не вполне доверяя «исконной русскости» населения Смоленска, который стал литовским менее ста лет назад, Василий III прибегал к более практическим способам гомогенизации подданных.) Договор 1522 г. подтвердил передачу Смоленска Москве. Великий князь Московский активно вмешивался в дела православной церкви, своей волей смещал и назначал митрополитов, в результате церковь становилась лояльной опорой и проводником верховной власти. Одновременно совершенствовался и аппарат собственно государственного управления. Назначаемые великим князем еще во времена Ивана III чиновники среднего и младшего ранга — дьяки и подьячие — при Василии III получают постоянный штат, собственную канцелярию и начинают специализироваться по отдельным поручениям, формируя специализированные приказы.

На фоне этой целенаправленной деятельности по централизации власти кажется особенно примечательным, что Василий III, который последовательно усиливал свой суверенитет внутри ВКМ и расширял его на запад за счет Великого княжества Литовского, даже не ставил задачу распространить эту практику на отношения с Казанью. Между тем, признав себя вассалом крымского хана, а с 1524 г. — османского султана, Казанское ханство демонстративно разорвало вассальные отношения с ВКМ и заручилось покровительством наиболее грозного врага Москвы — Крымского ханства. Это означало, что в случае нового масштабного набега из Крыма (с юго-запада) Казань открывала боевые действия в тылу московских войск (с востока, как в 1521 г.), при этом вмешательство самой Москвы в казанскую политику грозило вызвать осложнения с Крымом. К 1530-м гг. прежняя политика косвенного суверенитета над Казанью полностью доказала свою несостоятельность. Казанское ханство с его традициями государственности, уходящими вглубь веков, в булгарский домонгольский период, и обширными политическими амбициями было слишком большим и самостоятельным: его не удалось превратить ни в подобие «внутреннего улуса» — Касимовского ханства, ни в верного вассала. Никаких других способов взаимодействия с инокультурными политическими образованиями Великое княжество Московское прежде не знало. С военной точки зрения завоевание Казани было возможно (что и происходило уже несколько раз), но что еще можно было сделать с завоеванным противником, было не ясно. В отличие от аннексированных территорий ВКЛ, практически безболезненно включавшихся в состав Московии, тут речь шла о мусульманском и языческом населении со своим духовенством и системами управления, которые не сочетались с сословно-конфессиональным социальным пространством ВКМ.

Перед московскими правителями было два примера того, как можно совместить институты централизованного государства и принцип божественной власти государя с реалиями инокультурного населения (подлинно законный монарх не может править «неверными»). Христианские правители Пиренейского полуострова применили в XV веке политику этноконфессиональных чисток, изгнав мусульман и иудеев, в результате чего возникло единое Испанское королевство — католическое и стремящееся к монокультурности на основе кастильского языка. Одновременно расширение Османской империи за счет покорения христианских стран Южной и Центральной Европы продемонстрировало другой подход: все население было распределено по конфессиональным общинам (миллетам), подчиненным собственным духовным лидерам, которые также пользовались правом собственной юрисдикции и сбора собственных налогов. Система обложения и повинностей в целом дискриминировала немусульманские миллеты, однако насильственного обращения в ислам или прямых репрессий не происходило. Правящий класс империи, включая высших чиновников, в значительной степени состоял из представителей немусульманских миллетов (греков, армян, иудеев). Послом Османской империи в Московии при Василии III был грек Скиндер. Система миллетов позволяла султану оставаться подлинным мусульманским халифом (который не мог быть правителем иноверцев) и в то же время удерживать государственный контроль над немусульманским населением. Собственно, именно эта сложносоставная конструкция власти и делала державу султана империей, а не просто обширной конфедерацией земель, подобно номинальным владениям германского императора: в единое политическое, экономическое и в значительной степени правовое и культурное пространство были объединены территории и группы населения, сохранявшие собственные религиозные, юридические и бытовые традиции и самоуправление. Еще в 1566 г. французский политик и философ Жан Боден риторически вопрошал:

Видимо, не случайно, московское правительство резко изменило политику по отношению к Казанскому ханству лишь после того, как в 1547 г. наследник Василия III, его сын Иван IV, венчался на московский престол как царь — первым из московских правителей, претендующих на преемственность с Рѹськой землей. Титул царя примеривал на себя уже в конце XV в. Иван III, дед Ивана IV. Отец, Василий III, также имел царские амбиции и даже добился того, что в 1514 г. в одном из посланий император Священной Римской империи Максимилиан I назвал его «божиею милостью цесарем». Но все они венчались на престол «великими князьями», т. е. символический момент божественной санкции на власть фиксировал ее великокняжеский статус. Шестнадцатилетний Иван Васильевич стал первым московским царем, чин (распорядок церемонии) венчания был разработан митрополитом Макарием, поскольку готовых образцов не было и деталей венчания византийских императоров никто не знал. (В результате некоторых недоразумений и недопонимания, церемония венчания на царство русских царей обрела важные смысловые различия не только с западноевропейской, но и с собственно византийской традицией.)

Первым делом после венчания царем (и последовавшей затем женитьбы) Иван IV готовит большой поход на Казань, который был отложен на зиму из-за драматических событий лета 1547 г. — большого пожара Москвы и масштабного бунта горожан. Обретение царского статуса, видимо, предполагало подчинение Казанского ханства. После смерти Василия III (1533), в период правления соперничавших боярских группировок, отношения с Казанским ханством зашли в тупик: хан Сафа Герей, правивший с 1524 г. с небольшими перерывами на воцарение промосковских ханов, проводил дерзкие набеги на Муром и Нижний Новгород, но под давлением Крыма Москва на эти набеги не отвечала военными походами, пытаясь вести переговоры. Набеговая экономика служила важной вспомогательной статьей дохода для казанской знати и воинов, особенно в неурожайные годы, поэтому для отказа от них нужна была добрая воля или внешнее принуждение — ни того ни другого московское правительство не смогло добиться путем переговоров. В декабре 1547 г. молодой царь лично выступил с войском из Владимира на Казань с большим обозом артиллерии для штурма города. В феврале, пройдя Нижний Новгород, войско остановилось на ночлег в селе Работки, в 60 км вниз по Волге. Артиллерию на ночь оставили на льду, но в аномально теплую зиму 1548 г. подтаявший лед не выдержал веса орудий и они провалились под воду. Поняв, что штурм Казани стал невозможным, Иван вернулся в Москву, а воеводы привели войско под Казань, разбили в поле войско хана и неделю грабили окрестности.

Неудача не смутила Ивана: очевидно, победа над Казанью была для него абсолютным приоритетом, связанным с самим царским званием. Повторный поход 1549 г. полностью повторял предыдущий: войско выступило из Владимира 20 декабря, двигаясь по льду Волги, прошло Нижний Новгород и 12 февраля подошло к Казани. И вновь вмешалась погода: после одиннадцати дней осады наступила сильная оттепель с дождем, низины под крепостным холмом затопило, в русском лагере промокли продукты и порох; пришлось снять осаду. Из повторной неудачи был сделан рациональный вывод: использование зимнего санного пути не снимает проблему растянутых коммуникаций (250 км до пограничного Васильсурска), для взятия Казани необходимо создать базу в непосредственной близости от города. Следующей зимой в верховьях Волги, под Угличем, была срублена крепость: стены, башни, церковь, дома, — затем разобрана и речным караваном доставлена в мае 1551 г. к месту впадения в Волгу реки Свияги, примерно в 30 км от Казани. Под прикрытием московской конницы за четыре недели крепость была собрана на новом месте и получила название град Свияжск.

Появление московской крепости на расстоянии однодневного перехода от столицы ханства резко изменило стратегическую ситуацию: марийские и чувашские племена «горного» (правого) берега Волги признали власть царя, доставка припасов в Казань водным путем оказалась под угрозой. Теперь уже казанская сторона проявила желание восстановить прежние вассальные отношения c Москвой: от лидеров «крымской партии» потребовали покинуть ханство (около 300 из них предприняли неудачную попытку прорваться из города в Крым), оставшаяся казанская знать в августе 1551 г. в третий раз признала ханом касимовца Шах-Али. По требованию Москвы, освободили русских пленных: по спискам на хлебное довольствие получается, что за неделю отпустили 60 тысяч человек!

Однако правительство Ивана IV больше не рассчитывало на вассальную лояльность казанцев. Судя по имеющимся сведениям, правление Шах-Али должно было подготовить установление смешанного порядка: ханское правление отменялось и вводилось прямое управление царским наместником, однако само ханство как отдельная административная единица с высокой степенью внутренней автономии сохранялась, во всяком случае на землях, населенных мусульманским населением. Признавался социальный строй ханства, татарские дворяне уравнивались в правах и привилегиях с московскими. Эта политическая конструкция во многом была аналогична турецкой системе миллетов: самоуправление большой иноверческой общины сочеталось с административным контролем со стороны централизованного государства.

План был практически реализован: 6 марта 1552 г. жителям зачитали царскую грамоту о ликвидации ханской власти и назначении наместником свияжского воеводы, 7 марта жители Казани были приведены к присяге новой власти, 8 марта временное казанское правительство приняло присягу в Свияжске. Утром 9 марта наместник, усиление гарнизона, казанское правительство и находившиеся в заложниках 84 казанских аристократа отправились в Казань. Когда процессия уже приблизилась к городским стенам, в городе произошел переворот: ворота заперли, находившиеся в городе русские стрельцы были разоружены (и позднее убиты). Новым ханом стал приглашенный из Астрахани Едигер (Ядыгар-Мухаммед). План создания татарского «миллета» провалился, насильственное присоединение Казани стало неизбежным.

Летом и осенью 1552 г. Иван IV и его военачальники организовали и провели образцовую для своего времени по слаженности и продуманности военную операцию против Казани. Войска шли полтора месяца двумя параллельными колоннами, движение которых постоянно координировалось между собой, впереди колонн действовала разведка и отряды саперов, наводивших переправы и расширявших дороги. В результате войска подошли синхронно к месту сбора недалеко от Казани (пройдя почти 850 км) в хорошей боевой форме. В отличие от прежних походов, армия Ивана IV двигалась вдоль южной границы ВКМ с запада на восток, чтобы иметь возможность отразить нападение крымцев. Это решение стало залогом успеха всей кампании. Еще в 1551 г. османский султан Сулейман II Великолепный призвал враждующие мусульманские ханства, возникшие на обломках Большой Орды, сплотиться для защиты Казани. Назначенный им новый крымский хан Девлет Гирей (Девлет I Герай) поклялся возродить противостоящее московской экспансии единое — от Крыма до Казани — мусульманское государство. По сути, речь шла о возрождении Большой Орды и подчинении ВКМ как ее бывшего улуса. Нападение крымских войск с юга — на Коломну и Тулу — было отбито двигавшимся на Казань войском, захвачена артиллерия, переданная крымцам турецким султаном.

13 августа 1552 г. все войска и обозы собрались в Свияжске, 23 августа окружили Казань и приступили к планомерной осаде по всем правилам военного искусства того времени. В течение месяца велся обстрел города артиллерией с наземных позиций и осадных башен, велись подкопы под стены. Уже 30 сентября был взорван и взят под контроль московских войск участок городской стены, однако штурм не начинали до разработки детального плана. 1 октября защитникам предложили сдаться на милость победителя, 2 октября после их отказа упорное сопротивление было сломлено, город захвачен. Бывшие правители Казани (до и после похода 1551 г.) — регентша Сююмбике при малолетнем хане Утямыше (Отемиш Герае) и призванный восставшими казанцами Едигер — были переселены из Казани. Сююмбике стала женой касимовского хана Шах-Али; Утямыш воспитывался при дворе Ивана IV, был крещен, умер молодым и похоронен с царскими почестями в Архангельском соборе московского кремля; Едигер крестился в январе 1553 г., приняв имя Симеона, ему был дан в кормление город Звенигород под Москвой. После пяти лет восстаний в казанском крае, в 1557 г., оставшиеся жители были выселены из Казани в пригородную слободу, а в Казань переселили 7000 семей из внутренних районов Московии. Для управления территорией бывшего ханства был создан приказ Казанского дворца — что-то вроде «министерства колоний», в ведении которого находились все присоединяемые земли на востоке и юге. Хотя Казанское ханство не удалось сохранить в составе Московского царства как отдельную, пусть и подчиненную единицу, оно продолжило «виртуальное» существование в особой структуре государственного управления (приказ несуществующего больше «казанского дворца»), а также в новом титуле, принятом Иваном IV, — «царь Казанский».

Завоевание Казанского ханства было воспринято в Крымским ханстве, в Ногайской орде, в Астраханском ханстве и, вероятно, в самой Москве через призму политического наследия Золотой Орды как претензию ее бывшего улуса на все это наследие. Сразу после подчинения Казани в 1554 г. тридцатитысячное русское войско было отправлено в низовья Волги — против столицы Астраханского ханства Хаджи-Тархан (Астрахань), располагавшейся в районе древних столиц великих кочевых держав: хазарского Итиля, ордынского Сарая. Московское правительство повторяло сценарий развития отношений с Казанью. Первоначально пытались превратить отдаленную территорию (около 1400 км вниз по Волге от только что завоеванной Казани) в лояльного вассала, посадив ханом правнука хана Ахмата Дервиш-Али, проведшего несколько лет на московской службе. Его кандидатуру поддерживали и в Ногайской орде, кочевавшей между Волгой и Уралом. Однако Москва была далеко, а крымские владения совсем рядом, поэтому Дервиш-Али вскоре изгнал русских наместников. Повторная военная экспедиция разгромила войска Дервиш-Али, ханство было ликвидировано, а его территория подчинена приказу Казанского дворца (1556). В 1558 г. был основан новый город Астрахань, в 12 км от старого поселения и на другой стороне Волги, отделявшей теперь его от крымских земель.

Последовала цепная реакция перенесения вассальных отношений на нового сюзерена: бий Большой Ногайской Орды Исмаил признал вассальную зависимость от Ивана IV (1557). Правитель Сибирского ханства Едигер, который вел ожесточенную борьбу с родственником Бухарского хана Кучумом, на стороне которого воевали в том числе и ногайские отряды, в поисках союзника вынужден был также признать себя вассалом московского царя с выплатой ежегодной дани мехами; первоначально он обещал десятки тысяч шкурок в год, но затем был установлен реалистичный размер дани в 1000 шкурок. Одновременно кабардинские (адыгские) князья на Северном Кавказе устанавливают вассальные отношения с Москвой. Кабардинские отряды участвуют в походах против Казани и Астрахани, за что получают военную помощь от Ивана IV, который после смерти первой жены (1561) женится на кабардинской княжне — все это несмотря на то что кабардинцы исповедовали ислам. Скорее, именно существенная пространственная и культурная дистанция предопределила выбор московского царя, который первую жену (Анастасию Романовну) выбрал в 1547 г. после личных смотрин полутора тысяч московских невест: его заочный и совершенно деперсонифицированный выбор Гошаней (Кученей) Темрюковны (в крещении Марии) из далекой Кабарды подчеркивал дистанцию самого Ивана IV от московской «земли», которая становилась лишь одной из подвластных ему территорий.

5.4. Конструирование царской власти и проблема абсолютного суверенитета

Начало 1560-х гг. вообще ознаменовало новый этап во взаимоотношениях Ивана IV с его подданными, особенно боярской и церковной верхушкой. Он и прежде был скор на расправу, мог казнить за провинности и по подозрению в измене даже высокопоставленных приближенных. Впрочем, в этом он не сильно отличался от Василия III или сменяющихся у власти боярских правительств в пору его малолетства. Однако постепенно складывается режим террора как регулярной системы правления. Традиционно в этом видят разрыв с первым десятилетием правления Ивана IV. Причину находили в резком психологическом переломе, вызванном смертью любимой жены Анастасии Романовны, будто бы отравленной приближенными (1560), в разочаровании в бывших соратниках и советниках — царском духовнике протопопе Сильвестре и важном государственном деятеле неродовитого происхождения Алексее Адашеве, в нарастании напряженности в отношениях со знатью, сопротивлявшейся политике централизации и фактическому уравниванию вотчинных прав князей и бояр со служивым дворянством.

Эти наблюдения совершенно справедливы. Действительно, исследование останков царицы Анастасии Романовны (2000), выявило аномально высокое содержание мышьяка и особенно ртути, что подтвердило подозрения в ее отравлении (сам Иван обвинил в причастности к убийству Сильвестра и Адашева). Серьезны были и политические расхождения царя с его соратниками, благодаря которым в 1550-е гг. были проведены важные преобразования. Земская реформа признавала все крестьянские и городские общины самостоятельными юридическими субъектами, выбирающими местную администрацию, судей, организующих сбор податей, в том числе на содержание коронных чиновников, которые должны были управлять и вершить уголовный суд по согласованию с земскими должностными лицами. Военная реформа, завершившаяся отменой кормлений (предоставление местности чиновникам в управление и неконтролируемый сбор податей) и введением Уложения о службе, создавала современное постоянное войско. Регулярная пехота — стрельцы — были профессиональными солдатами, ведущими хозяйство для самообеспечения. Основой конницы становилось служилое дворянство, получавшее поместье за службу (из расчета 100 четвертей — около 50 га — на одного воина), в том числе за счет вотчинных земель аристократии («кто землю держит, а службы с нее не платит»). Эти меры наряду с изданием нового судебника и формированием системы органов центральной власти — приказов (челобитного, посольского, поместного, стрелецкого, пушкарского, разбойного, печатного, земского и др.) создавали «нормальный» тип государственности раннего Нового времени. Частью этой «нормы» являлась выборность императора Священной Римской империи германской нации и ограничение его власти рейхстагом (представительным органом имперских сословий); выборность короля дворянством (шляхтой) в Польском королевстве и ограничение его власти сеймом (выборным собранием шляхты); важная роль парламента в Англии, зависимость французских королей этого периода от аристократии. Реформы предоставили в распоряжение Ивана IV современную армию (вероятно, с лучшей артиллерией в Европе того времени) и эффективный государственный аппарат, но любые претензии на участие во власти со стороны аристократии или «земства» (представителей местного самоуправления) воспринимались им как покушение на царскую власть. А власть эта в результате ошибочного толкования обряда венчания на царство приравнивалась к божественной: над Иваном IV совершили ритуал, уподоблявший его Христу, которого «помазал... Бог Духом Святым». Когда же Иван пытался отстаивать свое право абсолютного властителя, от него действительно начали перебегать к соседним правителям высокопоставленные бояре и военачальники, самый известный из которых бежавший в Литву князь Андрей Курбский (1563). Так что гибель жены, конфликт с реформистским окружением и измена приближенных были вполне реальными факторами, влиявшими на Ивана IV.

Вместе с тем с точки зрения мотивации самого Ивана IV никакого радикального перелома в начале 1560-х гг. не произошло. Он последовательно претворял в жизнь идею царской власти, и главная проблема состояла в том, что было неизвестно, как эта идея должна реализовываться на практике. Византийская империя пала столетием раньше, император Священной Римской империи лишь номинально носил «царский» титул, турецкий султан был неподходящим примером для открытого подражания. Неразвитость специализированной политической и юридической мысли в Московии, отсутствие широких публичных дискуссий (и публицистики в целом) затрудняли артикулирование и обсуждение новых идей. Даже спустя два десятилетия после венчания Ивана IV на царство не существовало разработанного риторического (логически аргументированного) обоснования его притязаний на императорский титул. В 1569 г. русского посла в Константинополе инструктировали:

Таким образом, единственным аргументом в пользу легитимности царского титула Ивана являлся личный и непосредственный опыт, физическое столкновение с проявлениями его особой царской власти. В результате основной сферой идеологических поисков и формулирования концепций стала политическая практика. Содержание и границы нового типа суверенитета — царского, императорского — определялись в процессе деятельности в самых разных сферах: в личной жизни, внутренней и внешней политике.

Так, Иван IV начал царствование с подчинения Казанского и Астраханского ханств, однако резко разошелся с советниками, которые считали следующей целью Крымское ханство. С рациональной стратегической точки зрения это было бы правильное решение: Крым являлся главной военной угрозой Московии, упрочение в низовьях Волги, союз с Кабардой создавали хорошие предпосылки для удара по Крыму. Подчиняясь давлению приближенных (чего Иван не прощал), он санкционировал в 1558 г. и начале 1559-го набег перешедших на московскую службу казаков князя Дмитрия Вишневецкого на Азов и поход воеводы Даниила Адашева на Крымский полуостров, увенчавшийся временным захватом порта Гёзлёв (Евпатория). Однако одновременно (январь 1558) Иван IV начал войну с Ливонским орденом, и с 1560 г. полностью сосредоточился на этом «западном фронте», свернув наступление на Крым. Ливонская война, начавшаяся с разгрома Ливонского ордена, затянулась на 25 лет, втянув Московию в противостояние с ВКЛ и Польским королевством (объединившихся в 1569 г. в Речь Посполитую) и Швецией. В 1570-х гг. в завоеванной Ливонии было даже создано вассальное Московии Ливонское королевство, правителем которого стал датский принц Магнус Ольденбургский, женившийся на двоюродной племяннице Ивана IV (в русских летописях его называли Арцимагнус Крестьянович). Но итогом четвертьвековой войны стало возвращение к состоянию status quo ante bellum: возврат Московией всех завоеваний и восстановление в целом довоенных границ ценой разорения Московского царства. Историки привыкли считать Ливонскую войну попыткой Ивана IV завоевать выход к Балтийскому морю, однако в русских документах той эпохи эта идея не только не формулируется, но и даже не упоминается. Экономически и политически у Московии не было нужды менять сложившуюся веками систему балтийской торговли через Новгород и Ливонию. Официально же война началась из-за требования к Ливонскому ордену уплатить «юрьевскую дань» — упоминаемую в документах XV в. компенсацию за пользование пчельниками на спорной территории, равную пяти пудам меда в год. Таким образом, с практической стороны отказ от завоевания Крыма, как и решение начать войну в Ливонии, выглядит абсурдным.

Все предстает в ином свете, если исходить не из современной логики экономической и военной экспансии, а из символической географии господства. Иван IV был первым правителем Московии за много десятилетий, который не пытался аннексировать очередные территории ВКЛ, первым развязав войну. «Литовские» земли со времен Василия III рассматривались как историческое наследие московских великий князей, но Иван IV пытался обрести царскую, императорскую власть, поэтому его взгляд обратился сначала к завоеванию земель, не принадлежавших ему «по праву». Завоевание чужих царств являлось самым очевидным признаком истинного «кесаря» (цезаря). Подчинение Казани и Астрахани, признание вассальной зависимости Ногайской орды и Сибирского ханства подтверждали царское достоинство Ивана, но создавали совершенно нежелательные и однозначные исторические параллели. А в эту эпоху исторические параллели, даже разделенные веками, воспринимались как тождество. Если Иван III уподоблял себя Владимиру Мономаху и был озабочен собиранием «русских» (рѹських) земель, то его внук Иван IV невольно представал собирателем улусов Золотой Орды. Северо-Восточная Русь (Московия), Волжская Булгария (Казань), район Сарая (Астрахань), Ногайская Орда, Западная Сибирь и Северный Кавказ — оставалось завоевать Крым (и контролируемые им степи Причерноморья и Приазовья), чтобы восстановить наследие Бату. Именно так воспринял политику Московии крымский хан Девлет Герей, который сам претендовал на собирание земель бывшего Джучиева улуса, а потому после покорения Казани увидел в Иване IV прямого соперника. Девлет не преминул воспользоваться переориентацией Московии с южного на западный фронт. После серии набегов и нескольких неудачных походов и попыток вернуть Астрахань крымское войско сожгло Москву и увело десятки тысяч пленных (1571), а Девлет Герей принял многозначительное прозвище Взявший Трон (Taht Alğan). На следующий год он собрал втрое большее войско (от 80 до 120 тыс. воинов), фактически все боеспособное мужское население ханства, и отправился в новый поход, объявив, что «едет в Москву на царство». Сокрушительный разгром крымской армии в 50 км к югу от Москвы (битва при Молодях 30 июля — 2 августа 1572 г.) значительно меньшими московскими силами разрушил эти планы и на долгие годы подорвал могущество Крымского ханства. Но в случае если бы войско Ивана IV завоевало Крым и его степные улусы в древней Дешт-и-Кыпчак, то это ему пришлось бы называть себя «взявшим трон» — трон ханов Золотой Орды.

Вполне вероятно, что в Москве и вправду воспринимали свое царство правопреемником Джучиева улуса, на который Москва имела не меньше прав, чем Крым (тем более что и Гиреи, скорее всего, были не Чингизидами, а потомками монгольского рода Кереев). Присоединение земель на востоке и юге обосновывали некими «наследственными правами» (Астрахань объявлялась древним владением киевских князей), но уподобляться ордынским ханам Иван явно не желал, в частности и как православный государь. Заинтересованный в достижении «истинной» царской власти, а не в успехе «государства» в современном понимании (экономическое процветание, защита от внешних угроз), Иван IV нашел единственный способ «описать» ее на языке захватов и побед как выходящую за пределы «наследственных» русско-литовских и ордынских владений. Покорение Ливонии (пускай даже в форме вассального королевства), никогда прежде не входившей ни в какие «русские» государства, придавало Московскому царству подлинно имперский статус и подтверждало истинно самодержавный характер власти царя. Его власть и владения становились его личной заслугой как проявление божественной воли, а не восстановлением историко-юридической человеческой традиции.

Царское достоинство Ивана IV уже с 1554 г. начали признавать в Англии. В 1558 г. Константинопольский патриарх Иоасаф II писал Ивану, что «царское имя его поминается в Церкви Соборной по всем воскресным дням, как имена прежде бывших Византийских Царей; это повелено делать во всех епархиях, где только есть митрополиты и архиереи». Учитывая, что православное духовенство ВКЛ находилось в каноническом подчинении Константинопольской патриархии, это означало, что православные жители Литвы (а позже Речи Посполитой) должны были почитать московского царя как верховного защитника веры и наследника византийских императоров. (В 1596 г. эта политическая коллизия станет одним из стимулов переподчинения части православных епископов Речи Посполитой Папе Римскому в рамках Брестской унии православной и католической церкви.) Формальное юридическое признание императором Священной Римской империи и Ватиканом царского титула Ивана IV (не сводящееся к титулованию в отдельных посланиях, как при Василии III) было затруднено самим пониманием империи как единственным в своем роде высшем отражении власти божественной в земной власти. Несмотря на это, император Максимилиан II в 1576 г. предложил Ивану IV именоваться «всходным цесарем [восточным императором]» и признал его «цесарем всероссийским».

Однако международное признание особого статуса правителя Московии почти никак не отражалось на характере власти Ивана IV внутри страны, где он по-прежнему воспринимался великим князем московским. Как должна царская власть отличаться от великокняжеской по отношению к собственным подданным? Ответить на этот вопрос было труднее, чем в случае с отстаиванием царского титула на международной арене, тем более путем политической практики. Иван IV начал с усиления произвола, однако признаки тиранического правления вообще были характерны для европейских правителей раннего Нового времени, когда поиск новых форм легитимности власти толкал к демонстративному нарушению традиционных норм и ограничений власти государя. Еще Иван III — дед Ивана IV — заслужил прозвище Грозного, так что сама по себе жестокость наказания не выделяла московского великого князя из череды его предшественников и современников. Правившая Англией в 1553−1558 гг. Мария I Тюдор («Кровавая Мэри») прославилась казнями аристократии и высшего духовенства (включая архиепископа Кентерберийского): около 300 видных сторонников протестантизма были сожжены на кострах менее чем за четыре года (из них не менее 56 женщин). Казни протестантов проходили в соответствии с принятой юридической процедурой, а проявлявшийся при этом уровень жестокости был вполне типичен для того времени.

Женившись в 1561 г. вторым браком на кабардинке Марии Темрюковне, Иван IV не приобрел дипломатических преимуществ или хотя бы символического капитала (в отличие от Ивана III, породнившегося с византийской императорской династией Палеологов). Зато этот брак подчеркивал дистанцию самого Ивана IV от московской «земли», которая становилась лишь одной из подвластных ему территорий. Это же стремление очистить царскую власть от традиции «земли» как исторической территории со своей традицией и культурой проявилось в создании между 1560 и 1563 гг. Степенной книги — первого систематического официозного изложения истории Московии, в которой происхождение московских государей выводилось от легендарного римлянина «Пруса, брата кесаря Августа». В результате исторической аберрации «родиной» предков московского царя объявлялась Пруссия и даже Ливония. Около 1565 г. Иван IV заявил мюнстерскому купцу Герману Писспингу, что «род его происходит из баварских владетелей и что имя наших бояр означает баварцев», а в 1570 г. признался датскому принцу Магнусу: «…сам я немецкого происхождения и саксонской крови.» Важно не то, насколько сам Иван IV верил в свое «иностранное» происхождение, а то, что он сознательно дистанцировался от родовой московской — и в целом русской — аристократии. Царская власть не могла быть обусловлена общим происхождением с подданными!

Наконец, в январе 1565 г. Иван IV предпринимает самый радикальный шаг на пути конструирования опытным путем подлинно царской власти. Он применяет к собственной стране тот же подход, что использовал для легитимизации царского титула на международной арене: он выступает в роли безжалостного захватчика-завоевателя. В начале января 1565 г. в сопровождении придворных, прихватив государственную казну и лучшие иконы московских храмов, царь покинул свою резиденцию в Кремле и уехал в укрепленную Александровскую слободу в 125 км к северо-востоку от Москвы. Это было «опришное владение» его матери Елены Глинской — удел, доставшейся ей после смерти мужа, Василия III. Оттуда Иван IV объявил московской боярской думе и духовенству об отречении от власти, однако после слезных уговоров согласился остаться царем, но на своих условиях. Прежде всего он заручился правом без согласования с боярской думой казнить «непослушных» бояр и конфисковать их имущество. Он также выделил часть территорий (в основном на северо-востоке) в свою «опришнину» (опричнину), личный удел. Остальное царство называлось «земством», собственно обычной «русской землей», которой правило московское правительство боярской думы и приказов. Александровская слобода стала фактически новой столицей государства. В опричнине дублировались все социальные институты и органы управления: были свои служилые люди, стрельцы, своя боярская дума, свои приказы. В «опричных» уездах была набрана первая тысяча членов опричного войска, число которого со временем выросло до 6000 человек. Опричникам запрещалось общение с земскими, земцам запрещалось проникновение на территорию опричнины. Даже митрополит Филипп, высший иерарх Русской православной церкви, вынужден был подписать обещание «не вступаться в Опричнину». По сути, речь шла о безоговорочном подчинении земства «государству в государстве» — царевой опричнине.

С самого начала создания опричнины был развернут массовый — по меркам XVI в. — террор по отношению к земству, который затрагивал как высшую аристократию и духовенство (жертвой репрессий пал и сам митрополит Филипп), так и мелких служилых людей. Размах террору придала его децентрализация: Иван IV санкционировал инициативу опричников по искоренению «измены», поэтому каждый сам находил жертв, которых можно было убивать и лишать имущества без суда. Понятно, что главными стимулами опричников становилось сведение личных счетов и обогащение, поэтому масштабы вскрываемой «измены» не сокращались в результате репрессий, а только увеличивались. В январе 1570 г. опричное войско совершило поход на Новгород и подвергло его страшному разгрому: людей топили в реке и расстреливали из пищалей, грабили имущество, а товары и запасы, которые нельзя было увезти, сжигали. Грабили церкви — вывезли даже знаменитые ворота Софийского собора, которые затем установили в Успенском соборе в Александровской слободе. Опричники вели себя в Новгороде и в других местностях земства как оккупанты, причем не реальные (например, ордынцы Бату), а словно выведенные пером склонного к патетическому преувеличению летописца или автора жития христианских мучеников. Возможно, именно книжное описание зверств прошлого вдохновляло на попытки воплотить их в реальности. Изощренность казней и пыток индивидуальных жертв террора, избыточность насилия в Новгороде даже по сравнению с «обычной» резней военного времени выдает стремление скорее к воплощению собственных фантазий, чем к расправе над конкретными врагами. Это значит, что символическое значение опричного террора, по крайней мере для самого царя, было важнее его конкретного содержания (выбора жертв, мотивации приговора или способа казни).

Помимо персональных садистических наклонностей опричников и психопатических изменений личности (включая самого Ивана), опричный террор выдает осознанную идеологическую систему символического завоевания русской земли. Превосходство царской власти над обычной светской властью воплощалось не только в бесконтрольном и совершенно произвольном насилии, но и в особых обрядах и ритуалах, придуманных Иваном IV. Внутренний круг опричников составлял особую военно-религиозную организацию. Во главе ее стоял сам царь, который называл себя опричным «игуменом» (настоятелем монастыря). Его ближайший соратник князь Афанасий Вяземский назывался келарем (заведующий монастырским хозяйством), заслуживший репутацию главного палача и садиста Григорий «Малюта» Скуратов — параклисиархом (пономарь, привратник). В перерывах между кровавыми рейдами царь поддерживал режим монастырского благочестия: поднимал своих воинов-монахов к полуночной службе, к заутрене и обедне, звонил в колокола, молился, во время трапезы читал им Евангелие — богослужение могло занимать до девяти часов в день. Опричники носили черную, похожую на монашескую одежду и разъезжали верхом, приторочив к седлу метлу и мертвую собачью голову, что должно было символизировать выметание крамолы и собачью преданность царю и ненависть к чужакам.

Сама опричнина как политика оккупации и режима «апартеида» (сегрегации населения страны) напоминает нормандское завоевание Англии или покорение крестоносцами Пруссии (или Реконкисты в Испании), когда местная элита ставилась фактически вне закона, лишалась захватчиками собственности и власти. Вряд ли сам Иван IV проводил такие параллели — они являются следствием структурной близости ситуации завоевания и оккупации, причем лишь в том случае, если захватчик убежден в собственном культурном превосходстве. Монгольское завоевание — единственное, испытанное северо-восточными рѹськими землями на практике — в реальности никак не напоминало террористический режим апартеида (и лишь в летописях, отредактированных в XVI в., стало изображаться именно в таком виде). Зато очевидно, что идея царской власти как монашеского служения являлась совершенно сознательной импровизацией Ивана IV, попыткой имитировать католические духовно-рыцарские ордена — в меру его информированности и понимания. Не случайно, опричнина оформляется после разгрома Ливонского ордена и близкого знакомства с рыцарями — среди опричников было немало немцев, в том числе имевших отношение к ордену. На гербе широко представленного в Ливонии (а также в землях ВКЛ) ордена доминиканцев была изображена собака с горящим факелом, зажатом в пасти: так обыгрывалось неофициальное название ордена — «Псы Господни» (лат. Domini canes), созвучное названию официальному. У доминиканцев была устойчивая репутация инквизиторов: доминиканцами были и первый великий инквизитор Испании Томас Торквемада, и авторы знаменитого трактата по демонологии «Молот ведьм», немецкие инквизиторы Генрих Крамер и Якоб Шпренгер. Таким образом Иван IV совместил в своем представлении об идеальной царской власти образы великого магистра и великого инквизитора, воина-монаха, наместника бога на земле, чья власть является прямым продолжением божественной.

Разорительный и унизительный набег крымского хана на Москву (1571) нанес удар по идее опричнины как прямого воплощения божественной царской власти. Мало того что царская власть не смогла защитить страну, так еще и опричники показали себя никудышными воинами перед лицом сильного противника — многие уклонились от службы, на войну набрался лишь один опричный полк (по контрасту с пятью земскими). В 1572 г. Иван IV распускает опричнину: проходят казни практически всех высокопоставленных опричников, а само упоминание опричнины запрещается под страхом бичевания. На следующий год царь настоял, чтобы касимовский хан Саин-Булат, заслуженный ветеран Ливонской войны, принял крещение под именем Симеона Бикбулатовича. Следуя своему обыкновению выражать идейные поиски в практических политических решениях, осенью 1575 г. Иван организовал официальное венчание Симеона Бикбулатовича на московское царство в Успенском соборе, а сам в очередной раз отрекся от престола, выделив себе удел и назвавшись Иваном Московским. Спустя 11 месяцев Иван вернулся на царство, пожаловав «царя Симеона» великим княжеством Тверским. Этот политический маскарад, обычно объясняемый прогрессирующим психическим расстройством Ивана IV, выглядит вполне логическим «высказыванием»: если опричная модель божественно-бесконтрольной царской власти потерпела поражение от крымского хана — вассала турецкого «царя», значит, власть победителя сильнее. В ответ Иван объявляет правителем представителя рода Чингизидов, правнука хана Большой Орды Ахмата. Этим он продемонстрировал как беспрецедентный произвол своей власти (способной назначать и смещать царей), так и попытку «осмысления» (посредством практического эксперимента) царской власти как основанной на ордынском наследии.

Каждый поворот в политике Ивана IV — и до создания опричнины и после ее формального роспуска — сопровождался казнями. Сложно отделить личную жестокость или даже психическое расстройство царя как мотив убийств от политической и идеологической мотивации. Еще в детстве он развлекался, сбрасывая кошек и собак с крыши теремов, по достижении совершеннолетия (в 15 лет) — еще до венчания на царство и начала собственно политической деятельности — отправлял не угодивших его капризу бояр на плаху. Так же трудно точно оценить масштаб проводимых им репрессий. Составленный по его повелению незадолго до смерти «синодик опальных» — список казненных во время опричнины — содержит около четырех тысяч имен. Однако надо учитывать, что список не полон и что убийства совершались по приказу царя на протяжении всего его правления.

Нельзя сказать, что масштаб убийств в царствование Ивана IV был беспрецедентным для его времени: в результате одной Варфоломеевской ночи (избиения протестантов католиками в Париже 23 августа 1572 г.) погибли от 5 до 30 тысяч человек. По некоторым сведениям, Иван IV в письме императору Священной Римской империи даже заявил по этому поводу, что каждый христианский государь должен оплакивать ужасную резню такого количества невинных жертв. Наступала эпоха массовых религиозных войн, в ходе которых счет жертв шел на десятки тысяч. Важным отличием опричного террора было то, что он был развязан вне контекста гражданской (религиозной или крестьянской) войны, в отношении собственных подданных, большей частью совершенно преданных: не было случая, когда опричникам приходилось подавлять открытое выступление против царя. Оплакивая жертв погрома, в который переросла взаимная ненависть и недоверие католиков и протестантов в ночь праздника Св. Варфоломея, Иван IV не вспомнил о проведенном под его командованием разорении Новгорода (1570), когда из 30 тысяч жителей были убиты от 5 до 15 тысяч, а остальные обречены на голодную смерть после уничтожения продовольственных запасов и имущества посреди зимы.

Именно структура и характер террора Ивана IV, а не количество убитых по его приказу или в результате его попустительства людей поражали современников и отличали ситуацию в Московии от других случаев массовых убийств того времени. Уничтожение собственного населения, сановников, церковных иерархов не было ответом не только на какие-либо действия с их стороны, но и в большинстве случаев даже на слова, сказанные в узком кругу. В то же время, в «безумии» Ивана IV прослеживается своя «система»: последовательная эмансипация от обуславливающих абсолютную власть государя факторов (политических институтов, социальной среды, традиций и моральных норм) и попытка опытным путем сконструировать «истинную» царскую власть. Глубинная идеологическая подоплека этой «системы», несмотря на специфику случая Московии, делает Ивана IV типичным представителем политической сферы раннего Нового времени, когда во имя абстрактных идей и теоретических разногласий умерщвлялись десятки тысяч людей.

5.5. Кризис

Иван Грозный умер 19 марта 1584 года. С утра он приказал принести и прочесть составленное загодя завещание. Потом долго мылся в бане, оделся в чистую одежду и сел за шахматную доску. За игрой в шахматы он и умер, раздумывая над очередной комбинацией. Эта продуманность и сознательность встречи смертного часа разительно контрастирует с жизнью первого царя Московии, которая предстает как череда безумных злодейств, если подходить к ней с обыденными мерками, или как мистические поиски «истинной» царской власти, если пытаться понять его собственную логику. Итогом долгого правления Ивана Грозного стал глубокий кризис страны — которая, впрочем, вероятно, мало его интересовала, — и той конструкции власти, которой он посвятил свою жизнь. В припадке гнева (или неконтролируемой ревности к любому потенциальному сопернику) в ноябре 1581 г. он смертельно ранил своего сына и наследника Ивана Ивановича (1554−1581). По иронии судьбы после этого единственным наследником Ивана IV становился его слабоумный младший сын Федор (1557−1598), которому заведомо было не по силам принять царскую власть в том виде, как ее понимал отец. Экономика страны была серьезно подорвана изнурительными войнами, разорительным крымским набегом, но также и режимом опричной «внутренней оккупации», когда даже подати собирались в опричных уездах, как с вражеской территории: с убийствами, поджогами, сплошными контрибуциями. Социальная система Московского царства была разрушена постоянными конфискациями земель репрессированных (как в земстве, так и среди опричников) и перераспределением поместий. Начавший было складываться институт регулярной земельной собственности был скомпрометирован политическим произволом. Экономическое разорение, войны и эпидемии привели к сокращению крестьянских рук, в результате чего правительство начало вводить ограничения на свободное переселение крестьян на земли другого землевладельца, так называемые «заповедные годы» — решительный шаг на пути полного закрепощения крестьян, превращения их в собственность землевладельца. Политическая же система после десятилетий экспериментов Ивана IV находилась в состоянии полного разложения: наследник престола был недееспособным, при этом в живых был официально венчанный на царство Симеон Бикбулатович. Обоснование самодержавной царской власти путем принципиального произвола правителя лишило царскую власть традиционной легитимной основы: Иван IV доказал себе (и всем), что царю не писаны никакие правила; однако в результате не стало и правил, по которым можно было доказать законность царя. Московское царство, оставшись «без царя в голове», стало перед необходимостью пройти практически с самого начала процесс формирования системы политических отношений, социальной структуры и самих представлений о смысле существования разных групп населения в едином государстве.