Новая имперская история Северной Евразии. Часть I

В 1000 году нашей эры Северная Евразия уже очень отличалась от того пространства полуизолированных культурных миров, каким она была всего двумя столетиями ранее. Пограничные территории втягивались в сферу влияния той или иной южной универсалистской культуры (например, Болгарское царство на Дунае — в сферу влияния Византии), в Западной Европе происходил сложный синтез переосмысленного наследия римской государственности и обычаев различных «варварских» племен, а Волжская Булгария и Рѹськая земля являли пример автохтонного (самостоятельного) развития политических форм на основе культурного кода одной из мировых религий. В итоге неведомое окружающему миру обитаемое пространство — неинтегрированное или не заявившее о себе в универсальных категориях — существенно сократилось (см. карту).

Летом 1000 года Исландия — остров, который викинги начали заселять еще во времена Рюрика — добровольно приняла христианство. Куда более драматичным было обращение в христианство родины викингов — Норвегии, короли которой начиная с середины X века пытались обратить подданных в новую веру, но встречали дружное сопротивление. Около 1000 года н.э. христианизация Норвегии стала систематической политикой благодаря королю Олафу I, воздвигшему первую церковь в 995 г. Олаф не останавливался в насаждении христианства перед использованием пыток и принуждения под страхом смерти и лишился жизни во многом в результате своего агрессивного миссионерства в 1000 г. Из-за своих притязаний на роль христианского правителя всей Скандинавии Олаф пошел на вооруженный конфликт с коалицией конунгов и погиб в морском сражении. Однако его смерть не остановила христианизацию Норвегии, которая завершилась преемниками Олафа I в следующие десятилетия.

На рождество 1000 года (или 1 января 1001 г.) предводитель венгерских племен Вайк был коронован папским легатом (уполномоченным представителем) как король Венгрии Стефан (Иштван) I и получил титул апостола с правом распространять христианство в десяти новых епархиях. Подобно тому, как это происходило в Рѹськой земле, христианизация венгров способствовала процессу политической консолидации, когда прежнее племенное деление заменялось новыми административными и епархиальными границами.

В результате этих событий западная окраина «Великой степи» на Среднем Дунае, некогда контролируемая воинственным Аварским каганатом, а в конце IX века занятая кочевниками-венграми — выходцами из Хазарского каганата, оказалась включена в сферу христианского мира. Происходившая параллельно христианизация Норвегии и соседних скандинавских земель трансформировала Северную Европу — родину викингов — из запретного края, обители инфернального зла с точки зрения франков, в часть общего культурного пространства. Интеграция в общее культурное пространство сама по себе не служила гарантией от войн и грабительских набегов, однако переводила конфликт в более продуктивную плоскость взаимодействия сторон, способных понимать друг друга и договариваться.

Процесс интеграции населенных территорий Северной Евразии в «большой мир» затрагивал не только западные окраины, но и восточные. В Х веке ислам начинает распространяться среди тюркских кочевников Средней Азии, а сами они все теснее начинают взаимодействовать с земледельческими оазисами Мавераннахра. В 1001 г. окончательно пала династия Саманидов: территорию к северу от Амударьи подчинил себе тюркский каганат Караханидов, к югу — держава тюрков-огузов Газневидов. Проводя политику, во многом основанную на прежних племенных альянсах и конфликтах, тюркские владыки начинают взаимодействовать уже в контексте обширного исламского мира. Вторжение Газневидов в Индостан (между 1001 и 1026 гг. было совершено 17 походов) сопровождалось колоссальными разрушениями и грабежами, однако, в отличие от обычных набегов тюрков-кочевников, эта экспансия имела куда более фундаментальные последствия: северо-запад Индостана оказался включен в сферу исламского мира (см. карту). Тюркские правители (и на севере, и на юге) переняли арабо-персидскую культуру и административную систему и оказались сами ассимилированы в исламский культурный канон. Очевидно, что оставалось лишь вопросом времени, когда степные соседи тюрков дальше на восток — различные монгольские племена и конфедерации — последуют их примеру и вступят в прямое и постоянное взаимодействие с «большим миром»…

На фоне постепенного втягивания периферии Северной Евразии в орбиту соседних универсалистских культурно-политических образований особый интерес представляют внутренние территории региона, не граничащие непосредственно с влиятельными соседями. Они также «открывались» миру и переосмысливали внутреннее пространство при помощи одного из универсальных культурных кодов, но при этом не заимствовали готовые социально-политические сценарии. Волжская Булгария и Рѹськая земля являли ранний пример таких обществ, которые развивались в диалоге с глобальными культурными центрами (с Халифатом и Византией), не опираясь при этом на какую-либо предшествующую местную традицию развитой государственности и универсальной культуры.

3.1. Политические процессы в Рѹськой земле в XI−XIII вв.

Результатом реформаторской деятельности киевского князя Владимира Святославича стало окончательное формирование Рѹськой земли как общего культурного и политического надплеменного пространства. Назвать это пространство единым государством можно лишь с многочисленными оговорками, поскольку власть киевского князя доходила до многих территорий в столь опосредованной и делегированной форме — через цепочку представителей или заместителей, — что теряла сам характер «центральной власти». Некоторую историческую параллель Рѹськой земле поствладимирского периода можно увидеть в империи Карла Великого, хотя различия между ними очень существенны. Так, несмотря на то, что империя Карла охватывала почти вдвое меньшую по площади территорию, она начала распадаться фактически сразу после смерти первого императора, а подписанный тридцать лет спустя Верденский договор 843 г. зафиксировал четкие границы разделения империи между тремя внуками Карла. Политическая трансформация Рѹськой земли заняла не одно столетие, и линии разделения общего культурно-политического пространства не раз пересматривались и переконфигурировались. Более точной, чем «империя», характеристикой Рѹськой земли кажется современное понятие «содружества» (commonwealth) как добровольного признания легитимности центральной власти и общности политического пространства. Эта легитимность и эта общность носили рамочный характер: существовали общие нормы поведения, техники управления, впоследствии — сборники права, на которые могли ориентироваться отдельные князья в своей деятельности. Впрочем, могли и не ориентироваться, поскольку «содружество», в отличие от «империи», не было жестко связано организационно.

Действительно, имперский принцип «матрешечной» иерархии власти, когда «императору» подчиняются «короли» отдельных стран, а «королям» подчиняются «герцоги» и «графы» провинций и областей, являлся лишь одним из элементов сложной политической системы Рѹськой земли. Владимир Святославич и некоторые его преемники примеривали императорский титул «кагана», воспринимая себя в роли «князя князей», однако они не являлись единственным источником власти местных правителей. Даже после преодоления племенной обособленности в результате преобразований Владимира Святославича самостоятельным политическим фактором продолжала оставаться городская община и орган изъявления ее коллективной воли — вече («народное собрание»). Несмотря на явную прокняжескую и антивечевую тенденциозность сохранившихся летописных свидетельств, историкам удается обнаружить присутствие веча в большинстве краев Рѹськой земли и реконструировать основные функции этого института. Большинство исследователей сходятся во мнении, что городское вече являлось самостоятельным элементом сложной политической конструкции, дополняющим княжескую власть и устанавливающим ей определенные рамки. Даже тогда, когда волеизъявление городской общины, чаще всего развивавшейся на основе прежних племенных центров, не оформлялось через формальный созыв веча, находились другие способы проявления интересов местного населения, а в особенности его наиболее влиятельной и знатной части.

Теоретически можно предполагать, что вече XI века выросло из племенных народных собраний предшествующих столетий (вроде тех, которые должны были заключать контракт-«ряд» с первыми приглашенными варяжскими дружинами), но о них не сохранилось абсолютно никакой достоверной информации. Зато о вече начала XI века известно, что это был городской феномен — в деревнях и пригородах вече, очевидно, не созывалось. Оно не было стихийным митингом: существовал четкий ритуал проведения собрания со своим регламентом, и не исключено даже, что ход собрания протоколировался. Участники веча сидели, а не стояли, и, вероятно, на вечевых площадях были установлены скамьи. Это «техническое» обстоятельство позволяет достаточно уверенно определить количество участников веча даже в таких важных вечевых центрах, как Новгород или Киев, в 300−400 человек (столько, сколько могла вместить вечевая площадь). Значит, в вече принимал участие не «весь город», и даже не все совершеннолетнее мужское население, а члены некого привилегированного слоя горожан и, возможно, округи. О социальном составе этих городских «нотаблей» пока остается только гадать: какую роль играла прежняя племенная знать, купцы (особенно в Новгороде), новая «гражданская администрация» — сотские и тысяцкие.

Сложившаяся к началу XI в. политическая модель основывалась на балансе и определенном функциональном разделении авторитета веча и князя. Вече выражало солидарную позицию «земли» как собрание представителей различных властных иерархий: родовой знати, обладателей богатства, выборных или назначенных чинов местного управления. В этом качестве вече вступало в отношения с князем, который по-прежнему являлся внешней силой для городской общины: князья переходили с одного «стола» на другой, мечтая в конце концов занять киевский престол. При этом вече не являлось органом «исполнительной» власти — в том смысле, что не руководило городом и округой на постоянной основе и даже не могло проконтролировать выполнение собственного решения спустя время после его принятия. Главной задачей веча было поддержание отношений с князем, которому делегировались все полномочия по управлению. Без согласия веча, пусть и вынужденного, князь не мог занять княжеский стол, вече могло призвать другого кандидата на княжение в том случае, если прежний князь нарушал принятые нормы, погибал или бежал из города. Так что эпизодичность изъявления воли вечем не делало его пустой формальностью: вече санкционировало саму легитимность княжеской власти.

Несмотря на то, что Владимир Святославич попытался упорядочить систему княжения и избежать опасности братоубийственных конфликтов, даже в самом идеальном случае передача княжеской власти могла проходить по одному из трех законных сценариев, которые современные историки обозначают как приглашение, согласие и завоевание.

Согласно летописи, Рюрик был приглашен на княжение конфедерацией славянских и финских племен, а сам Владимир Святославич был приглашен новгородцами, которые просто потребовали от его отца Святослава Игоревича предоставить им кандидата — представителя княжеского рода. Приглашения князей вечем отмечаются и в последующий период, в разных частях Рѹськой земли, в том числе и в Киеве в XI и XII вв. Это может показаться даже удивительным, поскольку приглашение предполагает превышение «предложения» над «спросом», когда существуют вакантные княжеские столы и городская община выбирает наиболее подходящего для себя кандидата из нескольких. Однако к началу XI в. процесс «окняжения» Рѹськой земли в целом завершился, князья имелись в каждом городе и старались сохранить свою власть или передать ее по наследству. То, что институт приглашения князя не исчезает в этот период, лишний раз доказывает силу веча как выразителя политической воли городской общины, с которой князьям приходилось считаться.

Передача власти князя по наследству не являлась автоматической процедурой — наследственная монархия не существовала в Рѹськой земле. В тех случаях, когда власть передавалась без конфликта близкому родственнику, прослеживается обязательность согласия на эту передачу со стороны дружины и городской общины — причем последняя имела решающее слово. Известные прецеденты включали в себя передачу княжества дяде, брату, сыну, племяннику. Нередко наследник являлся соправителем князя — де факто или официально (как, видимо, было в случае княгини Ольги и Святослава Игоревича). Во всяком случае, главный кандидат на очередное «приглашение» был уже на месте, известен дружине и общине, и если у них не было особых возражений, его «прославляли» (в случаях, когда князь приглашался со стороны, его «принимали»). Впрочем, лишь полоцким князьям удалось передавать власть внутри семьи на протяжении около полутора столетий (с 987 по 1129 гг.), сформировав обособленную династию. В остальных городах, даже если правитель договаривался о согласии дружины и веча на кандидатуру преемника, в дело нередко вмешивался один или несколько претендентов на княжеский стол со стороны.

Дело в том, что кандидатов на княжеский стол действительно было больше, чем имеющихся вакансий, и чем престижнее было место, тем больше претендентов заявляло на него свои права. Предводители общины воинов — дружины, князья проводили между собой своеобразные «праймериз» (отбор главного кандидата) по своим правилам, прежде чем претендовать на признание своих притязаний на власть со стороны веча. Собственно, военное мастерство и решительность и являлись одними из главных критериев годности князя, поэтому городские общины принимали победившего князя, не просто подчиняясь силе — но признавая его княжеские достоинства. Описанная в прошлой главе история противостояния сыновей киевского князя Святослава Игоревича является классической иллюстрацией стратегии завоевания как сочетания «рутинного» политического процесса и «чрезвычайной» формы военного противостояния. Ключевой характеристикой этой стратегии являлось применение насилия в достаточно четких рамках: оно не должно было затрагивать город, его обитателей и их имущество. Соперники встречаются в чистом поле, чтобы померяться силами. В случае затянувшейся осады города осажденный должен выйти на бой или на переговоры (так и был убит княживший в Киеве сводный брат Владимира Святославича Ярополк). Заняв город, Владимир не только не позволяет разграбление города своим воинам (как и многие князья в последующие десятилетия), но даже отказывается собирать обещанную дружине контрибуцию и спроваживает своих варяжских соратников в Византию. К XII в. убийство соперника перестает восприниматься как обязательное условие победы, и военное поражение само по себе становится достаточным основанием для отказа от притязаний на княжеский стол.

Параллельно с такими «политическими» войнами, представлявшими собой в значительной степени ритуализированный процесс предъявления претензий на власть, князья совершали опустошительные набеги на чужие княжества, разоряя округу и уводя в плен жителей (такие случаи участились во второй половине XI в.). Разграблениям подвергались даже монастыри и церкви. Такие грабительские набеги также имели политические последствия, поскольку подрывали авторитет князя, не сумевшего защитить население края от захватчиков, и ослабляли соперничающее княжество. Однако при этом законность претензий на власть завоевателя в разоренном городе оставалась сомнительной как в глазах других князей, так и с точки зрения обитателей города: собственный князь являлся внешней силой по отношению к городской общине, но эта сила не могла быть откровенно враждебной и «оккупационной».

Ритуал принятия князем властных полномочий в символической форме запечатлел его сложные отношения с городской общиной. Удачливого претендента на княжеский стол встречали за крепостными воротами всем городом — как бы подчеркивая его статус пришлого, не местного человека. При приближении князя встречающие совершали общий поклон — знак общего признания его прав на власть. Далее князь входил в город и направлялся в главный собор, где его встречало высшее духовенство. В храме или в княжеской резиденции проходил сам обряд посажения на престол. После этого, выйдя из собора или терема, князя встречала ликующая толпа, «прославляющая» нового правителя — личное проявление радости являлось выражением индивидуальной лояльности. Князь публично заключал «ряд» (устный контракт) с городом, закрепляемый взаимной присягой («крестоцелованием»). Церемония завершалась общим пиром на княжеском дворе, что являлось пережитком древнего языческого действа, по крайней мере на уровне ритуала неравного обмена: князь угощал горожан, ставя их в моральную позицию «должников», обязанных ему теперь добрым отношением и верностью.

Попытка князя Владимира Святославича превратить Рѹськую землю в единое культурно-политическое образование под властью одной княжеской династии увенчалась успехом лишь отчасти. Владимиру и его сыновьям удалось провести «окняжение» обширнейшей территории, подчинив себе прежних подданных Хазарского каганата в приднепровской лесостепной зоне и те земли вдоль Волжско-Балтийского и Балтийско-Днепровского торговых путей, в которых еще сохранялись самостоятельные варяжские дружины. Однако вместо консолидации всей власти под согласованным контролем одной семьи произошло кардинальное переосмысление как княжеской власти, так и природы родственных отношений в княжеской семье. Таково фундаментальное свойство сложносоставных и гетерогенных (от греч. heteros — иной и genesis — происхождение) обществ: попытка упорядочить и рационализировать различия в них приводит не к уничтожению разнообразия, но лишь к переводу его на иной качественный уровень. За три с половиной десятилетия правления князя Владимира сложилась ситуация, когда легитимным претендентом на любой княжеский стол начал рассматриваться лишь прямой потомок Рюрика — основателя рода. Однако вместо упорядоченного распределения княжеств по старшинству в соответствии с первоначальным планом престолонаследия, предложенным Владимиром, Рюриковичи вступили друг с другом в открытую политическую конкуренцию. По сути, вместо правящей семьи, объединенной родственной солидарностью, было создано особое княжеское сословие, принадлежность к которому давала право на княжение — но никак не гарантировало занятие определенного княжеского стола. В очередной раз мы наблюдаем трансформацию частных (семейных) отношений в публичный (политический) институт. Сама идея, что князь занимает престол временно, пока в порядке старшинства не перейдет на более значимый, а также обусловленность этого перехода на практике согласием городской общины способствовала ускоренной трансформации личных связей в политические отношения. Ведь для того, чтобы утвердиться на княжении, мало было являться старшим в роду — надо было еще продемонстрировать свою княжескую годность, а доказывать это (зачастую в бою) приходилось на других членах семьи.

Князь Владимир сам разрушил созданную им идеальную систему, когда в конце жизни приблизил к себе одного из младших сыновей, Бориса, назначив его командующим своей дружиной. Фактически это означало объявление Бориса соправителем, что давало ему большие шансы стать преемником Владимира на киевском престоле по сценарию «согласия» городской общины. Против нарушения правил восстал старший из сыновей — Святополк, которому, вопреки официальному принципу старшинства, Владимир без малого тридцать лет не давал покинуть престол в Турове (бывшем племенном центре дреговичей на территории современной Беларуси). Восстал и новгородский князь Ярослав, который, в отличие от Святополка, делал «правильную» княжескую карьеру, перейдя около 1011 г. в более престижный Новгород из Ростова и рассчитывавший, что следующим шагом должен был стать великокняжеский престол в Киеве. На стороне Святополка было формальное старшинство, а Ярослав занимал ключевой новгородский престол. Кроме того, Святополк был усыновленным (Владимир усыновил ребенка своего старшего брата Ярополка), а Ярослав — родным сыном Владимира. Второстепенные с точки зрения внутрисемейных отношений обстоятельства оказались важными аргументами в политической борьбе. Видимо, Святополк прибыл в Киев для мирного выяснения отношений с отцом, потому что оказался посаженным под арест вместе с женой и ее духовником. Ярослав же действовал дистанционно и более агрессивно — он отказался посылать отцу ежегодную выплату части собранной дани, а вместо этого пригласил в Новгород наемную варяжскую дружину. Судя по всему, Святополк, приехавший в Киев с женой, намеревался вести переговоры; Ярослав был настроен на вооруженное восстание.

Летом 1015 г. князь Владимир Святославич умер. В это время его младший сын Борис с дружиной находился в походе, отражая набег кочевников — печенегов. Дружина и киевское ополчение предложили Борису принять власть — «по согласию», но Борис категорически отказался нарушать установленный отцом порядок и признал право на киевский престол старшего брата — Святополка. Киевляне освободили Святополка из заточения и признали его князем — правда, лишь после того, как отказался от власти Борис, и после того, как Святополк провел широкую раздачу подарков, склоняя на свою сторону симпатии части вечевого «электората». Ярослав права Святополка на великое княжение не признал и пошел на Киев войной.

Последовала череда сражений — за пределами городских стен. Сначала Ярослав разбил Святополка и занял киевский престол. Затем Святополк вернулся, приведя в качестве союзников кочевников-печенегов, а также войско польского короля — своего тестя, Болеслава I Храброго. Ярослав был разбит и бежал в Новгород. Он пытался даже скрыться за морем у варягов, но новгородцы повредили готовые к отплытию корабли и заставили своего князя продолжить борьбу: они собрали средства для найма новой варяжской дружины и выставили ополчение для похода на Киев. Таким образом, обе стороны действовали в логике принятых сценариев политической борьбы за княжение, когда городская община играла важную роль окончательного арбитра и даже ключевого союзника (как в случае Ярослава). При этом следование определенным правилам политического процесса не исключало проявления крайней жестокости в борьбе между конкурентами за власть — родными братьями.

В первый же период противостояния были убиты три сына князя Владимира, которые являлись лишь потенциальными претендентами на киевский престол. Убийство всех троих позднее приписали Святополку, который даже получил в летописях нелицеприятное прозвище «Окаянный», однако двое из погибших — любимец князя Владимира Борис и муромский князь Глеб — были единственные из братьев, кто сразу и безоговорочно признали законность власти Святополка. Оба они были убиты на пути в Киев, куда направлялись по приглашению Святополка, и убийство их могло быть политически выгодно только Ярославу. Третья жертва конфликта — Святослав Владимирович, правивший древлянским княжеством, был убит в Карпатах при попытке бегства к своим союзникам в Чехии или Венгрии. Предполагается, что его убийцей также был Святополк, однако скудные сведения о Святославе не позволяют ни подтвердить эту версию, ни подвергнуть сомнению. Неизвестно даже точно, когда родился Святослав. По одной из версий, Святослав был старше Ярослава, так что у того мог быть рациональный мотив устранить и этого легитимного соперника. Наконец, в 1019 г., войско Ярослава разбило войско Святополка в сражении на речке Альте (примерно там же, где был убит Борис), Святополк был ранен, бежал к печенегам и якобы сгинул в степях. При этом исландская «Сага об Эймунде» XIII века, повествующая об участии варяжских дружинников в конфликте Ярослава и Святополка, сообщает о том, что главный враг «конунга Ярислейфа», который вел армию тюркских кочевников на Киев, был убит варягами с молчаливого одобрения Ярислейфа, который сказал:

Имя конунга Бурислейфа и обстоятельства его убийства (спящего ночью, в шатре) совпадают с историей князя Бориса, а общее описание его противостояния с Ярислейфом (главный противник, претендент на киевский престол, опирающийся на подмогу печенегов) позволяет идентифицировать Бурислейфа скорее со Святополком. В любом случае, речь идет о том, что Ярослав санкционирует убийство брата варягами, хотя и не желает лично брать на себя ответственность за его смерть: он занимается политической борьбой, а не личным противостоянием. Убийство — «технический» эпизод в этой борьбе, а потому оставляется на усмотрение военных, задача которых — устранить угрозу со стороны Святополка, который раз за разом возвращался с новыми подкреплениями. Характерно, что и в братоубийственном конфликте поколением раньше, победителем в котором вышел князь Владимир, смерть братьев-конкурентов воспринималась скорее как вынужденный «эксцесс». Гибель брата оплакивалась как нежелательная или, в крайнем случае, осуществлялась руками варягов (как в случае с Ярополком, отцом Святополка).

В 1019 году политический кризис был преодолен, Ярослав окончательно утвердился на великокняжеском престоле в Киеве и правил до своей смерти в 1054 году — как бы повторяя 35-летнее правление своего отца, последовавшее за братоубийственной войной. Какова бы ни была действительная роль Ярослава в гибели братьев-соперников, он постарался сделать так, чтобы вся ответственность за их убийство — крайне предосудительное с точки зрения недавно установившейся христианской морали — легла на Святополка «Окаянного». Сам же Ярослав получил прозвище «Мудрый». Не в последнюю очередь этот лестный эпитет объяснялся тем, что при Ярославе произошла кодификация норм обычного права в свод, известный как «Правда Рѹськая». Подобно тому, как князь Владимир взял на себя роль крестителя Рѹськой земли, заложив основы ее культурного единства, князь Ярослав стал законодателем, распространяющим единые правовые нормы на всей ее территории. «Правду Рѹськую» обычно сравнивают с аналогичными «варварскими правдами» средневековых франкских королевств, принятых столетиями раньше, но есть и существенное отличие: кодификация обычного права произошла в «многоплеменной» Рѹськой земле. Поэтому унификация разнообразия местных «племенных» норм являлась важным элементом развития именно государственных институтов.

На время правления Ярослава — как и на период княжения его отца Владимира — сложносоставная политическая система Рѹськой земли консолидировалась и внешне напоминала единое и даже централизованное государство. Помимо кодификации законов, сбора налогов в пользу великого князя, олицетворявшего высшую ступень власти — если не саму «центральную власть» (местные князья отправляли две трети собранного в их землях в Киев), была предпринята чеканка собственной монеты. Причем, судя по всему, выпуск собственных денег имел исключительно политический смысл декларации суверенитета. Изготовленные монеты исчислялись сотнями, что заведомо делало их экономическое значение средства платежа в обширной Рѹськой земле ничтожным (хотя они и были выпущены в реальное обращение). Почти все известные монеты были отчеканены в краткий промежуток в конце Х — начале XI века, в эпоху формирования политического наследия Владимира Святославича и борьбы за него. Первой монетой был «златник» (золотник) самого князя Владимира — золотая монета, созданная по модели золотых солидов Византийской империи (см.). Отчеканено их было немного и, как полагают нумизматы, выпуск их продолжался не более года−двух. Помимо златника, при Владимире чеканился немногочисленным тиражом «сребреник» (серебряник). Около 1015 года (года смерти Владимира) свои серебреники отчеканили соперничавшие за отцовское наследие Святополк — в Киеве, и Ярослав (Мудрый) — в Новгороде, что выглядит как демонстративная декларация притязаний на власть (см.). (Примечательно, что монеты Ярослава поражают совершенством по сравнению с чеканом отца и брата.) После этого чеканка монеты в Рѹськой земле прекращается на столетия. Характерным исключением являются лишь имевшие только местное хождение серебряники Тмутараканского княжества (на Таманском полуострове), отчеканенные в 1070-х гг. князем-изгоем Олегом Святославичем, об отчаянных попытках которого получить собственное княжение речь пойдет ниже.

Однако консолидация власти в руках старшего в роду князя и даже такой атрибут суверенитета правителя, как чеканка монеты, сами по себе еще не являлись свидетельством институциализации государственности. Так, как раз одновременно с выпуском собственных монет в начале XI в. в Рѹськой земле вместо единой устанавливаются две различные денежно-весовые системы — северная и южная, лишний раз подтверждая, что «общее» пространство (в данном случае экономическое) вовсе не обязательно является «единым». Точно так же даже во время правления Ярослава никуда не исчезал внутренний структурный плюрализм политической системы, основанный на конкуренции рода-сословия Рюриковичей за княжеские столы, и дуализм власти князя и городской общины (вече). Устранив братьев-конкурентов, победивший великий князь назначал на местные княжеские столы своих сыновей, закладывая основы новой вспышки конкурентной борьбы после его смерти, когда князья взрослели и становились самостоятельными политическими деятелями.

В тени великокняжеского правления Ярослава Мудрого его сыновья получали княжества и перемещались с одного на другое в традиционном порядке старшинства и престижности без особых конфликтов: городам нужен был князь, а споры между братьями-претендентами мирно разрешались высшим арбитром — отцом, Киевским великим князем. После смерти Ярослава его сыновьям удалось избежать кровопролития и договориться: как и полагается, Киевским великим князем стал старший из братьев и княживший в то время в Новгороде Изяслав, но его фактическими соправителями стали Черниговский князь Святослав и Переяславский князь Всеволод. Вместе они совершенствовали законодательство, приняв редакцию «Правды Рѹсьской» — «Правду Ярославичей», вместе отправлялись в военный поход на кочевников, вместе принимали решения о замещении княжеских столов. Для равного доступа к растущему политическому и культурному ресурсу церкви учредили в дополнение к Киевской отдельные митрополии в Чернигове и Переяславле. «Триумвират Ярославичей» стал попыткой усовершенствовать сложносоставную политическую систему Рѹськой земли путем смягчения ее главной отличительной черты — и главного дестабилизирующего фактора: политической конкуренции.

Однако соправление оказалось паллиативным (поверхностным и частичным) решением проблемы. Отказавшись от устранения братьев-конкурентов, каждый из которых обзавелся многодетными семьями, князья-Ярославичи расширили круг потенциальных претендентов на власть в следующем поколении в несколько раз. Теперь за власть боролись не только родные братья, но и дядья, и племянники. Определить, кто из них имел большие права на престол, стало практически невозможно, а договориться о соправительстве такому количеству наследственных князей — нереально. Кроме того, княжеская конкуренция была лишь частью проблемы, другой стороной в поддержании властных отношений являлась городская община, которая приобретала тем больший самостоятельный вес, чем выше была конкуренция среди князей. Триумвират Ярославичей продержался целых тринадцать лет и распался не столько из-за противоречий между соправителями, сколько из-за того, что один из них, великий князь Изяслав, потерял в глазах городской общины Киева право на княжеский престол.

В 1068 г. объединенное войско трех соправителей-Ярославичей потерпело поражение в сражении с половцами — новым могущественным союзом тюркских кочевых племен, которые пришли на место печенегов. После поражения Изяслав бежал в Киев. Военная удача переменчива, и само по себе поражение в битве не компрометировало князя. Прошло всего несколько месяцев, и его брат Святослав во главе 3000 воинов сумел отомстить за это поражение и разгромить вчетверо превосходящие силы половцев, что на четверть века остановило экспансию кочевников. Но проблема была в том, что Изяслав, в отличие от своего брата, отказался от борьбы и, что еще хуже, от своих прямых обязательств перед городом: защищать его от врагов любой ценой. Половцы разоряли пригороды Киева, и собравшееся вече потребовало вооружить ополчение и изгнать захватчиков, но Изяслав не исполнил это требование. С этого момента в глазах горожан Изяслав потерял право на власть: его изгнали, а на его место пригласили единственного оказавшегося поблизости князя — заточенного в темницу Полоцкого князя Всеслава. (Этот представитель Полоцкой династии князей постоянно враждовал с Ярославичами, совершал набеги на Новгород и другие их земли, за что в конце концов и оказался в плену в Киеве.) С точки зрения общепринятого политического сценария того времени, в глазах городской общины заключенный в темницу соперником чужой князь имел больше прав на престол, чем «собственный» князь, нарушивший контракт-«ряд» на княжение.

Изяслав позже смог на время вернуть себе киевский престол, но триумвират восстановить не удалось: не в последнюю очередь потому, что Изяслав дискредитировал себя как политик и братья больше не рассматривали его как равного, а тем более старшего соправителя. В дальнейшем наиболее влиятельным князьям Рѹськой земли еще не раз удавалось договариваться о соправительстве (правда, в более скромных масштабах) или о мирном перераспределении власти. Например, в 1093 г. сын Киевского великого князя Всеволода Владимир (вошедший в историю как Владимир Мономах) после смерти отца добровольно отказался от претензий на великокняжеский престол в пользу двоюродного брата. Взвесив свои шансы и ссылаясь на лестничный принцип престолонаследия (в реальности редко соблюдавшийся), он признал: «Его отец был старше моего и раньше моего княжил в Киеве». Киевским великим князем Владимир Мономах стал только спустя 20 лет, когда он был приглашен на престол Киевским вече и дружиной (при этом о тщательном соблюдении лестничного принципа наследования не вспоминали). Однако идеал политического подчинения всей Рѹськой земли киевскому великому князю благодаря сыновней преданности местных князей (как во времена Ярослава Мудрого) был уже недостижим.

К концу XI века сословие князей-Рюриковичей стало настолько многочисленным, что не только на киевский великокняжеский престол, но и на местные княжеские столы оказывалось слишком много претендентов. «Перепроизводство князей» позволило городским общинам стать более разборчивыми в выборе правителя и нередко выступать в роли высшего арбитра в спорах между претендентами. Особенно быстро усиление самостоятельности общин происходило на севере, в новгородской земле. С 1095 г. новгородская община перестает рассматривать «княжеские» правила престолонаследия как легитимный аргумент при рассмотрении кандидатуры нового князя и начинает приглашать князей по своему выбору. «Законные» претенденты, неугодные городу, не допускались в Новгород и даже сажались под арест до прибытия приглашенного князя (как Всеволод Мстиславич в 1136 г.). На юге городское вече действовало не столь демонстративно, но влияние городских общин было сопоставимо с новгородским.

Необходимость не только победить князей-претендентов, но и заслужить поддержку и приглашение от городской общины приводила в бешенство многих князей. Начиная с последней четверти XI века сражения между соперниками за княжеский престол все чаще переходят рамки «политической» борьбы и «дуэлей» дружин противоборствующих князей в чистом поле, все более напоминая разорительное завоевание чужеземцами. Вытаптываются поля, жгутся предместья, разграбляются церкви и монастыри. Такое поведение в отношении города, в котором захватчик мечтает стать князем, бессмысленно с точки зрения прежней логики политического процесса, но совершенно понятно, если цель — затерроризировать горожан, сломить политическую волю. Подчинение начинает цениться выше экономического процветания.

Характерным примером нового этапа политической борьбы является поведение Олега Святославича (того самого, что чеканил сребреники в Тмутаракани) — его отец был участником «триумвирата Ярославичей», знаменитым победителем половцев. Четвертый сын этого Черниговского князя, Олег Святославич, оказался членом растущей группы «князей-изгоев» из числа младших внуков Ярослава Мудрого, для которых не то что Киевский престол, но и отцовское княжество оставалось малодоступной мечтой. Не располагая собственной вооруженной силой, он одним из первых начал использовать половцев в качестве союзников в борьбе с другими князьями за отцовское наследие. Первый раз он захватил Чернигов при поддержке половцев еще в 1078 г., но вскоре был вынужден бежать из города (в Тмутаракань). В следующий раз ему удалось подчинить себе Чернигов в 1094 г., вновь приведя половцев в Рѹськую землю. Половецкие отряды разоряли и грабили окрестности Чернигова, но, даже захватив город, Олег Святославич не попытался остановить их. С одной стороны, вероятно, у него не было иного способа расплатиться с союзниками. Но с другой, это была сознательная политика террора, проводимая правителем, который сознавал недостаточную обоснованность своих притязаний на власть (легитимность) и потому рассчитывал только на грубую силу.

Действительно, до него Черниговом правил Владимир Всеволодович (Мономах), который обладал весомыми правами даже на киевский великокняжеский престол, а Черниговом правил как сын последнего местного князя, очевидно, по согласию города. Владимир и поступил, как полагалось законному князю, чей долг — защита интересов принявшего его города до конца: он бежал из Чернигова после восьми дней осады и демонстративного разорения предместий Олегом, когда стало ясно, что продолжение сопротивления лишь усугубит потери горожан. Олег Святославич, который для устрашения осажденных первым делом начал жечь монастыри вокруг Чернигова, вряд ли мог рассчитывать на добровольную лояльность городской общины. Подтверждением его низкого престижа в глазах населения княжества является то, что в следующем 1095 г. жители Мурома (входившего в Черниговское княжество) добровольно согласились признать власть сына Владимира Мономаха и приняли его, «отложившись» от нынешнего Черниговского князя. Когда же в 1096 г. против Олега Святославича выступили войска Киевского князя и Владимира Мономаха, он не решился обороняться от них в самом Чернигове и бежал в крепость Стародуб на севере княжества.

Подобная агрессивность и авантюризм нового слоя «князей-изгоев», вмешивающихся в соперничество «легитимных» претендентов на княжества и еще больше обостряющих конкуренции внутри политической системы Рѹськой земли, привели эту систему на грань разрушения к концу XI века. Для поиска выхода из кризиса в 1097 г. по инициативе Владимира Мономаха в городе Любече на Днепре был созван съезд шести наиболее влиятельных князей. Примирить интересы всех заинтересованных сторон и договориться, подобно «триумвирату Ярославичей», в масштабах всей Рѹськой земли оказалось нереально. Тогда было принято компромиссное решение ограничить претензии на княжение границами отцовских владений: дети черниговского князя могут претендовать на княжеские столы только в черниговской земле, и т.п. Тем самым снижался накал соперничества и предпринималась попытка вновь сделать политику «внутрисемейным делом», когда все подчиненные правители — родные дети старшего князя. Кроме того, это решение сильно ограничивало своеволие городских общин, которые теперь вынуждены были выбирать себе правителей из меньшего числа претендентов, к тому же, являющихся близкими родственниками.

Впрочем, как доказали последующие события, эта мера имела лишь временный эффект: спустя одно поколение среди претендентов на «отцовские» престолы в местных княжествах вновь появились, кроме братьев, и дядья, и племянники. Кроме того, решение съезда никак не затронуло порядок наследования Киевского великого княжения. Претендентами на него могли оказаться князья из разных уголков Рѹськой земли, и, поскольку законная очередность наследования всегда вызывала споры, окончательным арбитром по-прежнему оказывалась военная мощь. На протяжении всего XII века Киев продолжают захватывать претенденты на великокняжеский престол силой, а поскольку за спиной у претендентов теперь оставались их «семейные» местные княжества, то с городом и его строптивыми и разборчивыми обитателями больше не церемонились: жгли целые кварталы, грабили церкви (например, в 1139, 1169 и 1203 гг.). Киев все больше превращался в символ великокняжеской власти, а не ее реальный (и потому оберегаемый) источник.

Собственно, в этом новом отношении лишь наиболее ярко проявилась суть политической системы Рѹськой земли, которая прежде маскировалась номинальной общностью территории политического процесса: киевское великое княжение было вершиной карьеры индивидуального князя, перемещающегося со стола на стол, а не высшей властью для всех остальных князей. Все князья, участвующие в «кружении» по княжеским столам, признавали значение Киева как главного приза в той политической игре, в которой они участвовали, а потому соглашались на особый статус киевского великого князя и на выплату ему доли собираемых налогов — ведь каждый надеялся сам однажды оказаться на этом месте. С разграничением Рѹськой земли между отдельными династиями большинство князей утратило легитимные права даже теоретически претендовать на киевский престол, а потому интерес к нему становится все более «спортивным», то есть как к объекту корысти и тщеславия.

Куда большие последствия имело само пространственное разделение Рѹськой земли на «отчины» с четкими границами и под управлением местных династий.

Старший из собравшихся в Любече князей, Святополк Изяславич, сохранял титул великого князя, а кроме Киева ему подчинялись еще княжества на бывшей земле дреговичей на северо-западе (в современной Беларуси): Туровское и Пинское.

Владимир Мономах оставлял за собой Переяславское княжество на левом берегу Днепра, на самой границе со степью, а также не граничащее с ним Смоленское княжество в центре Рѹськой земли и его северо-восточных соседей: Суздальско-Ростовскую землю и Белоозеро.

Главные виновники кризиса, представители группы князей-изгоев Олег Святославич и Давид Святославич закрепили за собой отцовский Чернигов с Северской землей, а также лежащие к востоку Рязань и Муром.

Самостоятельной политической территорией также становилась Волынь (города Владимир-Волынский и Луцк) на запад от Киева, а также Червоная Русь дальше на юго-запад (Теребовль, Червень, Перемышль) на границе с Польским королевством, в более поздние эпохи известная под именем Галичина.

Ограничение политического процесса в новых территориальных рамках поначалу просто воспроизводило логику «большой» политики на местном уровне. Старший правитель функционально начинал играть роль великого князя, и за его престол соперничали многочисленные представители местной княжеской династии. Младшие родственники-князья все так же перемещались из одного второстепенного города в другой в надежде в конце концов занять главный «отчий» престол, который в местных масштабах начинает играть роль «великокняжеского». Поэтому неудивительно, что к середине XII века наряду с «главным» — и прежде единственным — киевским великим князем великие князья появились во Владимире (новом центре Суздальской земли, изначально входившей в долю Владимира Мономаха), Чернигове и Рязани (разделившееся наследство мятежных Святославичей), а также в Галиче, объединившем Волынь и Червоную Русь.

Выделение отдельных территорий Рѹськой земли в «уделы» (наследственные доли) нескольких княжеских династий при сохранении прежних принципов получения власти само по себе не делало политическую систему более устойчивой. В зависимости от политических дарований местных князей, численности претендентов на престол в одном поколении, исхода войн с соседями или взаимоотношений с городскими общинами местная политическая система могла консолидироваться (как вся Рѹськая земля при Ярославе Мудром или объединившиеся в Галицко-Волынское княжество западные земли), а могла и продолжить деление в результате нарастания внутренних конфликтов (как в случае с уделом Святославичей, распавшимся на два отдельных великих княжества). Само по себе решение Любеческого съезда князей не изменило политическую систему Рѹськой земли: она не стала в одночасье ни более «раздробленной», чем была, ни более стабильной в отдельных своих областях (см. карту). По-прежнему власть осуществлялась представителем рода-сословия князей Рюриковичей, чьи права на престол подтверждались очередностью родства и, не в меньшей степени, способностью опередить конкурентов политически или военным путем, а также поддержкой городской общины.

Однако формальное разграничение Рѹськой земли на области под управлением отдельных семей Рюриковичей создало условия для реализации разных — из числа многих возможных — сценариев дальнейшей эволюции политической системы, причем одновременно: в одном краю последовательно реализовывался один сценарий, а в соседнем — другой. Именно эта «политическая специализация», прежде нивелировавшаяся постоянным перемещением князей по всей Рѹськой земле, создала предпосылки для разделения общего политического пространства на отдельные политические системы.

Так, в Новгородской земле к середине XII века дуализм княжеской власти и авторитета городской общины решается в пользу общины. Вече превращается из экстраординарного собрания горожан в регулярный орган власти, избирающий чиновников администрации: посадника (городского голову) и тысяцких, а приглашаемый князь в основном сосредоточивает в своих руках гражданский суд и военное дело. Историки называют установившийся в Новгородской земле порядок «боярской республикой», поскольку реальная власть принадлежала выборным органам, при этом особым влиянием пользовались представители местных наиболее знатных и богатых родов (бояре). Становление Новгородской республики после 1136 г. (когда горожане изгнали внука Владимира Мономаха — Всеволода Мстилавича, потерявшего доверие и уважение новгородцев) напрямую связано с ослаблением политической роли Киева. Традиционно новгородский княжеский стол занимал наиболее вероятный кандидат на киевское великое княжение, и после Любеческого съезда Новгород остался в сфере ответственности Киевского князя. Однако превращение киевского великого князя в «первого среди равных» (притом, что и его первенство все чаще начинало ставиться под вопрос) и сокращение его военной мощи сделало крайне трудным контроль над Новгородом, удаленным на расстояние в 1200 км. Прежде все князья Рѹськой земли были заинтересованы в сохранении княжеской «вакансии» в Новгороде. Теперь же киевский князь мог рассчитывать только на свой авторитет — как выяснилось, недостаточный.

Противоположный пример являли северо-восточные земли, где княжеская власть смогла подавить сопротивление городских общин и принять наиболее авторитарные формы. Вероятно, об этом мечтали все князья, но в старых городах, возникших на месте племенных общинных центров — Чернигове или Смоленске, не говоря уже о Новгороде или Киеве, — авторитет городской общины был очень силен. Северо-восток был малонаселенным лесным краем, большей частью племенной территорией мери, которая колонизовалась пришлым славянским населением. Древнейшим городом был Ростов с одной из старейших епархий Рѹськой земли, учрежденной еще в 991 г. Однако остальные города были основаны сравнительно поздно: Суздаль впервые упоминается в летописи под 1024 годом, Владимир был заложен Владимиром Мономахом в 1108 г. (по крайней мере, в современном смысле «города», а не укрепленного гарнизона), пограничный городок Москва на землях вятичей впервые упоминается под 1147 г. Тем примечательнее, что правивший краем князь Юрий Долгорукий (сын Владимира Мономаха) перенес в 1125 г. свою столицу из древнего Ростова в Суздаль, которому едва исполнилось сто лет. В 1157 г. его сын и наследник Андрей Боголюбский вновь переносит столицу — во Владимир, которому не было тогда и полувека. Все неудобства переезда княжеского двора, все дальше на юг, ближе к «дикому полю», и необходимость приведения все меньших по размеру городов в соответствие с новым столичным статусом компенсировались одним преимуществом: городская община в каждой новой столице была моложе и слабее, чем в предыдущей. Уже Владимир был заложен князем, а потому не мог противопоставлять себя княжеской власти так, как делали города, возникшие на основе прежних племенных центров. Москва же с самого своего основания развивалась уже в условиях сложившейся монополии князей на власть, и когда она стала столицей удельного княжества в XIII в., а позже — и всего бывшего Владимирского княжества, городская община Москвы самостоятельным политическим фактором не являлась. Впрочем, усиление княжеской власти само по себе вовсе не означало консолидации государственности: в отличие от республиканской Новгородской земли, которая только расширяла свою территорию, северо-восточные земли демонстрировали мощные центробежные тенденции, в них постоянно нарастало внутреннее дробление.

Смоленское княжество, несмотря на старинную городскую общину, в которой активную роль играло купечество (подобно Новгороду), — а может быть, как раз благодаря ей — стало образцом преемственности княжеской власти, как она виделась участникам Любеческого съезда. Княжество отличалось большей внутренней стабильностью в XII−XIII вв., чем многие соседи, не дробилось на уделы, и власть передавалась напрямую от отца к сыну на протяжении многих поколений. При этом Смоленские князья вели активную внешнюю политику в интересах безопасности и торговых нужд княжества. Поэтому можно предположить, что в Смоленске удалось интуитивно найти взаимовыгодное разделение полномочий между княжеской властью и местными общинными лидерами, по образцу более радикального новгородского сценария (князья не слишком вмешиваются в дела самоуправления), и сохранять достигнутое равновесие много десятилетий.

…Оборотной стороной территориального разделения Рѹськой земли между династиями Рюриковичей парадоксальным образом стало сплочение этого рода-сословия князей. Как и в прежние времена, князья представляли собой внешнюю силу по отношению к городской общине, только теперь они перемещались с престола на престол на более ограниченной территории, что в перспективе должно было способствовать установлению более тесных связей с местной знатью. Немедленным же результатом размежевания стало изменение брачной политики в княжеской среде: представители разных династий Рюриковичей начали систематически вступать в брак друг с другом, в то время как прежде супруги выбирались за пределами Рѹськой земли.

Так, матерью Ярослава Мудрого (одной из жен Владимира Святославича) была полоцкая княжна, представительница другого варяжского рода Рагнеда. Сам Ярослав в 1019 г., после победы в борьбе за киевский великокняжеский престол, женился на Ингегерде, дочери короля Швеции Олава Шётконунга. Его старшие сыновья — члены «триумвирата Ярославичей» — женились на сестре польского короля Казимира I (Изяслав), австрийской принцессе, дочери графа Леопольда (Святослав), и дочери византийского императора Константина IX Мономаха (Всеволод). Дочери же вышли замуж за норвежского короля Харальда Сурового (Елизавета), венгерского короля Андраша I (Анастасия) и французского короля Генриха I (Анна). То же мы видим и в следующем поколении — детей «триумвиров»: Владимир Мономах был женат на внебрачной дочери английского короля Гарольда II, а после, вероятно, на византийке, его соперник Олег Святославич был женат первым браком на византийской патрицианке, а вторым — на дочери половецкого хана. Святополк Изяславич также был женат дважды: первый раз, вероятно, на дочери чешского князя, а второй — на дочери половецкого хана.

В следующем поколении наступает перелом: в начале XII века заключаются первые браки между представителями разных княжеских династий Рѹськой земли. Особенно ярким примером может служить сын Владимира Мономаха и его наследник на киевском престоле Мстислав. За три года до Любеческого съезда его женой стала шведская принцесса, а после ее смерти он женился в 1022 г. на дочери новгородского посадника: не только не «иностранке», но представительнице местной знати, а не княжеского сословия. А с середины XII века исключениями уже становятся браки с представителями династий за пределами Рѹськой земли (не считая половецких ханов).

Рассматривая брак как инструмент налаживания союзнических отношений, представители княжеских семей выбирали супругов за пределами своего политического пространства. С этой точки зрения очевидно, что после Любеческого съезда князья действительно начали воспринимать чужие «отчины» как другие страны — а потому и вступать в брак с друг другом. Это важное обстоятельство, свидетельствующее о начале процесса оформления самостоятельных политических центров на общем пространстве Рѹськой земли. Это пространство не было однородным или монолитным и раньше, новым было то, что теперь фрагментация фиксируется в сравнительно постоянных границах, реальность которых больше подтверждается восприятием со стороны (признанием другими династиями), чем внутренней политической консолидацией. Но это также означает, что реальные сети близких родственных отношений между князьями начинают складываться только в XII в., в то время как к середине XI в. большинство представителей княжеских семей были связаны лишь через одного общего и зачастую отдаленного предка.

Таким образом, к началу XIII в. Рѹськая земля как единое культурное и политическое надплеменное пространство прошла существенную эволюцию. Первоначальная политическая система по сути воспроизводила в масштабах огромной территории модель, сложившуюся еще в конце IX в., с некоторыми усовершенствованиями. Она основывалась на сосуществовании двух полуавтономных структур власти — местных городских (прежде племенных) общин и корпорации князей-Рюриковичей. Род Рюриковичей претендовал на монополию на княжескую власть на всей территории Рѹськой земли, однако право на конкретный княжеский престол обуславливалось победой в конкурентной борьбе с наиболее легитимными претендентами, что включало в себя и завоевание поддержки со стороны городской общины (часто в буквальном — военном — смысле слова). Управлять обширной страной с разношерстным населением, ориентирующимся на местные центры власти, из столицы было невозможно, а обеспечить лояльность местных князей центральной власти — нереально. Единственной технологией делегирования полномочий верным наместникам, имевшейся в распоряжение Рюриковичей, были семейные отношения отца и сыновей — но даже они не гарантировали от конфликтов, а удержать власть в руках одной семьи было нереально. Поэтому в 1097 г. было решено отказаться от попыток выстраивать единую систему власти для всей Рѹськой земли — принявшей христианство по византийскому обряду и признавшей законность власти сословия-рода князей Рюриковичей. На протяжении XII и начала XIII в. исходная общая модель двойной системы (власти пришлых князей — местной городской общины) совершенствуется и трансформируется в соответствии с разными сценариями, в разных княжествах: от республики в Новгороде, где верх одержала городская община, до Владимиро-Суздальского княжества, где князья последовательно добивались полного подчинения местной общины, в том числе путем переноса столицы в города с наиболее слабыми вечевыми традициями.

Рѹськая земля, когда-то названная по имени единственного связывающего разные территории института — варяжской (позже великокняжеской) дружины, никогда не существовавшая в роли централизованного государственного единства, теперь и формально разделилась на отдельные «страны», правители которых считали возможным заключать между собой «международные» браки. Но вместе с тем несколько веков общей политической истории, религии и письменной культуры способствовали тому, что Рѹськая земля все в большей степени становилась категорией культурной идентификации. До сих пор остается спорным, насколько «многослойной» являлось ощущение культурной принадлежности в разных уголках средневековой Рѹськой земли: известно, что православие уживалось с пережитками языческих верований и обрядов, но неясно, насколько полной была ассимиляция представителей балтских, финских или тюркских племен, насколько различались местные разговорные диалекты — дошедшие до нас письменные источники в основном написаны на литературном древнерусском языке, что создает впечатление культурной унификации. Вероятно, это впечатление не более корректно, чем предположение о культурном единстве королевств Западной Европы, которое можно было бы сделать на основании чтения тестов на средневековой латыни.

Впрочем, в некотором смысле Рѹськую землю действительно можно сравнить с «Европой» — еще более двусмысленным и неопределенным конструктом ментальной географии более позднего периода. В отличие от «Европы», Рѹськая земля не одно столетие действительно являлась единым политическим пространством, в котором перемещались претенденты на княжеские столы, выкраивая княжества почти без оглядки на границы исторических земель и племен. Но точно так же, как и воображаемое пространство «Европы», общность Рѹськой земли была общностью близкого и понятного — но вовсе не обязательно дружественного — социального мира, общего пространства взаимодействия и конфликта. Эта общность не делала столкновения между княжествами менее кровавыми, чем войны с иноверцами, и не мешала одним «рѹським» привлекать варягов, половцев или поляков в качестве союзников против других «рѹських». Она могла послужить основой новой политической интеграции на каком-то этапе истории, но также стимулировала размежевание с соседями, чья культурная близость требовала принятия дополнительных мер для укрепления своей политической особости и отдельности.

3.2. Политическая интеграция степи

Рѹськая земля смогла сформироваться и эволюционировать на протяжении нескольких столетий как общее политическое и культурное пространство, включенное на равных в общую картину мира окружающих культур — от Скандинавии до Византии, — не в последнюю очередь потому, что не испытывала серьезной угрозы извне. За исключением южной лесостепной зоны, Рѹськая земля была территорией лесов, связанных сетью рек как главными транспортными артериями. Этот лесной край, к тому же, по большей части соседствовал со сравнительно малочисленным и менее организованным населением. Лишь на юго-западе, на границе с королевствами Польши и Венгрии, существовала зона конкуренции и кооперации с политически развитыми обществами. Связанные семейными узами с польскими и венгерскими владыками, князья Волынских и Галицких земель воевали с ними за пограничные города или приходили на помощь в качестве союзников, однако в масштабах всей Рѹськой земли реальной угрозы со стороны западных соседей до XIII века не существовало. Настоящее беспокойство вызывали степные кочевники на юге: печенеги, торки и сменившие их половцы. Однако и здесь речь не шла о глобальной угрозе. Несколько раз случались осады степняками Киева, они регулярно совершали набеги на южные земли — Переяславль, Чернигов, а еще чаще привлекались в качестве союзников в многочисленных межкняжеских конфликтах. Против кочевников предпринимались экспедиции в степь, строились заградительные линии — например, «змиевы валы» Владимира Святославича (протянувшиеся на много сотен километров земляные валы со сплошным частоколом и системой сторожевых застав). При этом отношения с кочевниками не сводились к войне, а интеграция половцев в политическое и культурное пространство Рѹськой земли была столь глубокой, что некоторые историки считают возможным признание их равноправными участниками этого пространства. Часть половецких ханов и их подданных приняли христианство, и едва ли не большинство Рѹських князей начиная с середины XII века хотя бы раз вступали в брак с половчанками.

По сравнению со многими своими соседями — прежде всего, с Византией — Рѹськая земля на протяжении трех столетий находилась в тепличных условиях отсутствия серьезных внешних угроз. И консолидация этого пространства, и последующее его усложнение, и наметившаяся дифференциация проходили в основном под влиянием внутренних причин, а не под внешним давлением. Однако в XIII веке Рѹськая земля утрачивает свое исключительное положение самой интегрированной политически и культурно (как внутри, так и с внешним миром) части Северной Евразии и относительный иммунитет от вторжений извне. На северо-западе колонизация побережья Балтики рыцарями Немецкого (Тевтонского) ордена и шведскими рыцарями привела к прямому столкновению интересов с Новгородом, который также рассматривал населенные финскими и балтскими язычниками территории как свои колонии. На западе «буферные» лесные территории трансформировались в важнейшую самостоятельную политическую силу, когда в XII веке происходит консолидация балтских племен «литвы». Однако главной угрозой Рѹськой земле стало монгольское нашествие с юго-востока, со стороны степи. Впрочем, в XIII веке политика в Северной Евразии окончательно выходит за рамки, установленные экологическими нишами, и «лес» перестает служить непреодолимой преградой для «степи». Новые политические образования возникают в результате манипулирования отличиями и солидарностью между различными группами населения, а не благодаря однообразию природных условий.

Еке Монгол улус (более известный как Империя Чингисхана), возникший в начале XIII в. в Юго-Восточной Сибири, в определенном отношении оказался политическим и культурным феноменом, аналогичным Рѹськой земле, сформировавшейся в Х в. на востоке Европы. Оба политических образования стали важными этапами в процессе трансформации Северной Евразии из географической абстракции во внутренне структурированное культурное и политическое пространство, интегрированное в окружающий мир. Как и Рѹськая земля, Еке Монгол улус являлся самобытным и во многом беспрецедентным экспериментом по консолидации крайне культурно разнообразного населения в единое целое. Их столкновение и борьба были конфликтом разных культур, экономических систем и политических сценариев. Даже самоназвание западной и восточной версии самоорганизации «неисторической» части Северной Евразии характерным образом отличались: «Рѹськая земля» подразумевала политическое оформление определенной территории, а «Еке Монгол улус» — «Великий монгольский улус» — подчеркивал единство населения (улус — монг. люди, племя, народ, отряд, войско, и лишь в переносном значении государство). Однако итогом их продолжительной борьбы стал определенный синтез разных традиций государственности и постепенная интеграция западных и восточных окраин.

Кочевники восточной части континента не однажды принимали активное участие в исторических процессах в его западной части. Мигрируя из-за Урала, отдельные племенные объединения переправлялись через Волгу, пересекали степи северного Прикаспия и Причерноморья и перебирались дальше на запад через Карпаты в долину Дуная, или на юго-запад — в Малую Азию или на север Балкан. В описываемый в прошлой главе период этот путь проделали венгры — угорские племена, родственные таежным охотниками ханты и манси, которые оставили леса и занялись степным скотоводством. В XIII в. они уже являлись христианами-католиками, оседлыми обитателями Венгерского королевства, возникшего на территории, прежде занимаемой кочевым Аварским каганатом, а до того — западным крылом кочевого Тюркского каганата.

За венграми последовали печенеги — конгломерат тюркских, ираноязычных и угорских племен. Около столетия они терроризировали подвластное киевским князьям население лесостепной зоны, но с середины XI в. начинают оседать на южных границах Рѹськой земли в качестве союзников местных князей. Они известны по летописям как «черные клобуки» (черные капюшоны) и являются одними из вероятных предков запорожских казаков позднейшего времени. Часть печенегов, продолжавшая кочевать в степях Придонья, вытесняется новой волной пришельцев и мигрирует дальше на запад — в Чехию и Венгрию, где печенежские ханы занимают высшие государственные должности и даже получают в управление область города Пешт.

Пришельцы, потеснившие печенегов — торки, представители западной группы тюрков-огузов. Племена огузов участвовали в процессе тюркизации старинных культурных центров Центральной Азии, заложив основу каганатов Караханидов и Газневидов, упоминавшихся в начале этой главы, а в дальнейшем распространили тюркский язык и культуру на значительную часть Ближнего Востока и Закавказья. Однако торки, пришедшие в восточноевропейские степи, сами разделили судьбу печенегов: менее чем через столетие им самим пришлось покинуть свои кочевья и бежать в Византию, приняв ее подданство, или осесть в Рѹськой земле, влившись в состав полуоседлых дружественных пограничных племен.

Торки отступили под натиском половцев — представителей тюркоязычных кипчаков. Название «половцы», наиболее вероятно, происходит от древнеславянского «половый» — желтый и, скорее всего, является переводом самоназвания «желтых кипчаков» (сары кипчак): то ли из-за цвета волос, то ли из-за южного («желтого») расположения исходной родовой территории. Десятки разрозненных племенных союзов кипчаков в XI веке доминировали на обширной степной территории от Алтая до Дуная, что дало основание персидскому автору Насиру Хосрову назвать всю эту обширную территорию Дешт-и-Кыпчак — «кипчакская степь». Кипчаки не представляли политического или хозяйственного единства: часть вела оседлый образ жизни и населяла большие торговые города, часть кочевала, между племенами вспыхивали острые конфликты. Однако примечательно, что именно с кипчаками связано появление самого представления о единстве и самобытности Великой степи. Впервые вместо образа отдельных хищных орд, появляющихся «из ниоткуда», из враждебного и неведомого внешнего мира, на универсальную культурную карту наносится степь как упорядоченное пространство с населением, живущим по своим законам и обычаям.

Вслед за печенегами и торками половцы прошли стадию экспансии и острой конфронтации с южными княжествами Рѹськой земли, сменившуюся установлением более тесных контактов и даже союзнических отношений между отдельными князьями и ханами. Точно так же, как торки и печенеги, кипчаки оказались сметены новой кочевой силой, пришедшей с востока, — монголами. Однако монголы кардинальным образом отличались от всех своих предшественников, и последствия их нашествия для политических образований, оказавшихся на их пути, были совсем иными.

К началу XIII в. ничто не предвещало, что спустя всего несколько десятилетий монголы встанут во главе самой обширной империи в истории человечества. Первоначально монголоязычные племена обитали в долинах, стиснутых горными хребтами Южного Забайкалья, между реками Аргунь и Онон (см. карту). В VIII в. большая часть монгольских племен откочевывает на юг, расселяясь по соседству с тюркскими и тунгусскими племенами, и в последующие три столетия демонстрируют тенденцию к разрозненности и взаимным конфликтам.

Степи к востоку от Алтая, в которые переселились монголы, к этому времени вот уже более тысячи лет находились в сложном симбиозе с оседлой китайской культурой. Собственно, именно благодаря развитию мощной китайской цивилизации этот регион и смог превратиться в своеобразный «инкубатор» кочевых племен, «излишки» которых в результате политических или экологических кризисов выталкивались на запад по евразийскому степному коридору в виде все сокрушающих на своем пути кочевых орд, доходящих до западных окраин континента — и в конце концов мирно оседающих и ассимилирующихся там. Как уже не раз подчеркивалось в этой книге, высокоспециализированное кочевое скотоводство не может существовать без постоянного получения продуктов земледельческой экономики, осуществляющегося путем набегов, торговли или сбора дани. Развитие китайской цивилизации оказалось мощным экономическим и культурным магнитом, буквально притягивавшим северных кочевников, ряды которых росли за счет миграции оседлых и полуоседлых племен с севера (из лесов Сибири) и севера-востока (из Маньчжурии). Экономический успех Китая означал расширение возможностей для кочевых народов, которым доставалось все больше добычи. Политическое объединение Китая заставляло объединяться и кочевников, кризис и разруха в Китае приводили к распаду мощных кочевых конфедераций. Само пространственно-политическое воображение кочевников структурировалось той ролью, которую играл для них Китай: традиционная дуальная организация кочевых конфедераций предполагала разделение на левое и правое крыло, и левое (старшее) крыло располагалось на востоке, а правое — на западе. Таким образом, союз кочевников был развернут «лицом» на юг, к Китаю, имея в тылу далеко не всегда дружественные тюркские и тунгусские племена Сибири.

Первое централизованное китайское государство было создано в 221 г. до н.э., а первая «кочевая империя» хунну (сюнну) возникла в 209 г., 12 лет спустя. Могущественный Тюркский каганат сформировался к 552 году, что уже, в свою очередь, дало толчок к объединению находящегося в раздробленном состоянии Китая под династией Суй в 581 г., а пришедшей на смену династии Тан пришлось иметь дело с Уйгурским каганатом на севере. В эти эпохи, когда объединенному Китаю противостояли многоплеменные кочевые конфедерации, в степи не оставалось места для неприсоединившихся племен, и граница с Китаем четко разграничивала «кочевников» и «оседлых» («варваров» и «цивилизацию»). В периоды политической раздробленности в Китае на севере возникали «гибридные» государства: приграничные племена (в основном, маньчжурские) устанавливали политический контроль одновременно над кочевым населением степи и оседлым китайским населением. Им удавалось сохранять управление своими государствами благодаря разделению системы управления на китайскую и кочевую. Китайцы подчинялись китайским чиновникам и китайским традициям, однако верхушка государства состояла из представителей племенной аристократии захватчиков. Эти государства стремились обезопасить себя от конкурентов по выкачиванию ресурсов из Китая и поддерживали в степи состояние анархии и племенной раздробленности. В отличие от собственно китайских династий, игнорировавших кочевой мир до того момента, пока он не начинал представлять открытую угрозу, тюркские и маньчжурские правители Китая активно вмешивались в хорошо знакомую им степную политику. Они старались не допустить усиления какого-либо племенного союза и стремились уничтожить наиболее успешных кандидатов на образование новой степной конфедерации — самостоятельно или руками их противников в степи.

Именно в такой период поддерживаемой извне раздробленности степи и фрагментации Китая монголы и оказались вовлеченными в большую степную политику. В 840 г. распался Уйгурский каганат — последняя значительная конфедерация кочевников, а в 907 г. пала некогда могучая китайская империя Тан. На смену ей в Китае (по красноречивому определению тамошней историографии) пришла «эпоха пяти династий и десяти царств». К началу XIII в. на территории бывшей империи Тан существовали три крупных государства: империя Цзинь, созданная чжурчжэнями — тунгусскими племенами, которые присоединили обширные территории Северного Китая к своим владениям в Маньчжурии и Приамурье; Си Ся (Западное Ся) — государственное образование тангутов, народа тибето-бирманской языковой группы, к западу от Цзинь; и собственно китайская империя Сун к югу (см. карту). Из них доминирующее положение занимала империя Цзинь, проводившая агрессивную политику как на юге, против Сун, так и в степи. После того, как в первой половине XII в. Хабул-хаган — прадед Чингисхана — впервые объединил большинство монгольских родов в «Хамаг монгол улус», разгромил карательную экспедицию империи Цзинь и начал совершать набеги на земли империи, чжурчжэнские правители серьезно обеспокоились. Хотя монгольская конфедерация распалась после смерти Хабул-хагана, с середины XII в. императоры Цзинь начали проводить в степи политику «сокращения совершеннолетних». Каждые три года армия чжурчжэней вторгалась в степи Восточной Монголии для проведения карательных экспедиций: мужское население кочевников истреблялось или угонялось в рабство. При этом в качестве союзников против угрожающе усилившихся племен чжурчжэни привлекали более слабые племена, награждая их вождей имперскими титулами. Бывшие титулованные союзники могли стать целью следующей карательной экспедиции, а бывшие разгромленные враги — мстительными помощниками имперских сил. Например, в 1196 г. цзиньские войска выступили против племен центральноазиатских (вероятно, монгологоворящих) татар и предложили предводителю небольшого монгольского улуса Темучину (будущему Чингисхану) принять участие в экспедиции. Темучин принял это предложение, тем более что считал татар виновными в смерти своего отца. В результате удачного похода Темучин усилил свой авторитет среди монголов, однако уже в 1198 г. последовала новая экспедиция чжурчжэней в степь — на этот раз против родственного клану Темучина монгольского племени.

Такова была обстановка в степи, когда в 1180-х годах Темучин начал собирать вокруг себя преданных последователей. Данные о дате его рождения противоречивы: по одним сведениям это был 1155 г., по другим — 1162. Подростком он потерял отца, а вслед за этим и родовые земли и стада. Семья бедствовала, Темучин едва спасся от преследовавших его убийц, и лишь поддержка вождя родственного племени — бывшего побратима отца — спасла Темучина и его семью. История его двадцатилетнего восхождения к вершинам власти над степью — это история бесчисленной череды коалиций с дружественными племенами против враждебных. Причем целью столкновений являлось не уничтожение или разорение соперников, а включение их в состав собираемой конфедерации племен — поэтому побежденным, вопреки обычаям степи того времени, обычно сохраняли жизнь. В 1206 г. в верховьях реки Онон, на родовых землях монголов, был созван съезд представителей знати всех племен (курултай), на котором Темучин был провозглашен правителем всех кочевников с новым титулом — Чингисхан. (До сих пор не вполне понятно, что означает этот титул, во всяком случае ясно, что Чингисхан хотел подчеркнуть свое отличие от всех предыдущих степных владык.)

В 1211 г. Чингисхан начинает полномасштабное наступление на империю Цзинь. В 1219 г. следует поход в Среднюю Азию против государства тюркского правителя хорезмшаха, которое к 1200 г. превратилось в огромную империю, поглотившую большую часть владений Караханидов и Газневидов, простираясь от западного Ирана и Азербайджана до восточной Индии (см. карту). Победоносная война растягивается до 1224 г., но сам хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед II уже в 1220 г. бежал от монголов, и Чингисхан отправляет на его поиски 30-тысячный экспедиционный корпус под командованием военачальников Джэбэ и Субэдея. В 1220−1224 гг. этот отряд прошел огромный путь. Дойдя до южного побережья Каспийского моря, преследователи узнали о смерти Ала ад-Дин Мухаммеда. Чингисхан приказал продолжить поход — очевидно, с разведывательными целями. Войска Джэбэ и Субэдея вторгаются в Закавказье, одерживая победы над силами армянских князей и армией грузинского царя Георгия IV Лаша, и пробиваются на Северный Кавказ. В степях Северного Прикаспия монголы разгромили силы оседлых алан и кочевников-половцев, а на реке Калке в Приазовье — объединенное войско рѹських князей, пришедшее на помощь половцам. Отправившись было вслед за остатками разбитого противника к Киеву, Джэбэ и Субэдей повернули свой поредевший в походах отряд обратно, на восток. Переправившись через Волгу, монголы потерпели жестокое поражение от Волжских булгар — в результате, по некоторым данным, лишь 4000 воинов вернулись из похода. Тогда же, в 1224 г., Чингисхан возвращается с войском на восток, продолжить войну в Китае. На этот раз он повел свое войско против западного соседа Цзинь, тангутского царства Си Ся, опасаясь заключения союза между этими старыми соперниками, что затруднило бы его главное дело — победу над чжурчжэнями (см. карту). Во время кампании в западном Китае Чингисхан и умер в конце лета 1227 г.

Какие цели преследовал Темучин-Чингисхан? С одной стороны, биографические сведения о нем, записанные младшими современниками Чингисхана, параллельно с идеей его «богоизбранности» особо подчеркивают его личное непримиримое отношение к предателям и предательству — независимо от того, в чьих интересах оно было совершено. Ему пришлось столкнуться с предательством в раннем возрасте (татары отравили отца, который был их гостем, глава родственного монгольского клана разорил его семью и едва не убил его самого). С тех пор он методично мстил за предательство — преследуя ли татар, или вторгаясь в среднеазиатскую империю хорезмшаха Ала ад-Дин Мухаммеда II после того, как тот приказал казнить мирное монгольское посольство (что являлось проявлением вероломства с точки зрения Чингисхана). Последний случай может показаться особенно иррациональным решением, поскольку ради спонтанного похода на огромное государство Хорезмшаха Чингисхан прервал длительную войну против Цзиньской империи, к которой он готовился много лет, и перебросил почти все свои силы за тысячи километров на запад. А после бегства Ала ад-Дин Мухаммеда отправил на его поимку значительную часть своей армии, ослабив силы, подавлявшие сопротивление хорезмской армии. Можно предположить, что стремление установить справедливость и закон в подвластном степном мире сделало Чингисхана особенно нетерпимым к случаям вероломного нарушения правил и договоренностей. «Непропорциональной» реакцией на эти нарушения стало начало масштабной военной экспансии, когда погоня за одним вероломным политиком (хорезмшахом) привела монгольские войска за много тысяч километров на запад, в Восточную Европу и на Кавказ.

С другой стороны, анализируя политическую ситуацию в степи в период возвышения Чингисхана, приходится признать, что он действовал наиболее прагматичным образом, пытаясь нейтрализовать главные угрозы себе и своему клану. Рассматривая чжурчженей как главную опасность, он начал объединение кочевников. Однако вместо традиционной политики консолидации родственных монгольских племен — неизбежно вызывающей опасения и противодействие со стороны тюркских и тунгусских народов — Чингисхан провозгласил возрождение Тюркского каганата полутысячелетней давности. Память о нем сохранялась только в китайских хрониках и преданиях степняков, однако идея объединения «народов, проживающих за войлочными стенами» (то есть в юртах кочевников) оказалась популярной. Готовясь к столкновению со считавшейся непобедимой Цзиньской империей, Чингисхан сумел в основном мирным путем подчинить своей власти не только многочисленных обитателей степей, но и племена Южной Сибири, включая лесных жителей (бурят-монголов, тюркоязычных енисейских киргизов). Чтобы эта сложносоставная конфедерация племен не рассыпалась, в 1203−1206 гг. Чингисхан ввел единую систему деления населения новой конфедерации племен на десятки, сотни и тысячи. Само по себе десятичное деление было традиционным принципом организации войска кочевников Северной Евразии, однако Чингисхан распространил его и на семьи: отныне «сотней» называлось такое количество населения, которое выставляло сотню воинов. Тем самым создавалась единая социальная структура, не совпадающая с границами традиционных родоплеменных иерархий кочевников. На высшие посты Чингисхан назначал, главным образом, особенно доверенных и доказавших эффективность сподвижников, а не представителей родовой знати. Наиболее четко приоритет новой структуры над старой родовой организацией проявился в армии: командирами назначались не старшие родичи, а заслужившие продвижение бойцы, в отряды сводили представителей разных племен, переходить из отряда в отряд было запрещено, действовала жесточайшая дисциплина, которая регламентировала даже порядок грабежа захваченных городов.

Что бы ни двигало лично Чингисханом — иррациональное стремление к власти и установлению справедливости или прагматичный расчет, он сыграл ключевую роль в создании принципиально нового типа кочевого общества с высокоразвитой государственностью. В отличие от традиционных степных конфедераций, центральная власть скрепляла его не только «снаружи», в сфере взаимодействия с внешним миром, но и «изнутри», дублируя или даже замещая традиционные иерархии родства. Впервые созданная кочевниками политическая организация оказалась настолько прочной, что позволила поглощать огромные территории высокоразвитых оседлых обществ без автоматического заимствования местных политических институтов и немедленной культурной ассимиляции. То, что эта политическая организация была использована для небывалых по своим масштабам и разрушительности завоевательных походов, являлось результатом стечения обстоятельств, но также и свойств созданного Чингисханом государства. Завоевания «монголов» — отныне это племенное наименование начинает обозначать политическое многоязычное сообщество — принципиально отличались от прежних набегов кочевников.

Начиная с первых веков н.э., после распада первой «кочевой империи» хунну, волны кочевников-переселенцев из восточных степей достигали долины Дуная или разбивались у границ Византии. После распада очередной степной конфедерации их гнала на запад междоусобица и «перепроизводство» кочевников в монгольских степях, достигнутое благодаря повышенной норме «прибавочного продукта», который удавалось получать из Китая в предшествующий период. Кочевники не умели осаждать крепости, плохо противостояли организованной регулярной армии, поэтому они продвигались на запад мимо укрепленных городов-оазисов Средней Азии, пока не попадали в плодородные Заволжские степи. Приход следующей волны с востока толкал их дальше, через Волгу, Дон, Днепр… Пока они не сталкивались со столь же организованной государственной силой, как и Китай далеко на востоке — с Византией. Возникшая со временем Рѹськая земля, несмотря на отсутствие жесткой централизации и координации политического пространства, оказалась достаточно сильным противником для кочевников-переселенцев, которого им не удавалось систематически эксплуатировать.

Монгольскую же армию не останавливали городские укрепления государств оседлого населения. В результате завоеваний в Китае и Средней Азии они переняли от побежденных противников сложные стенобитные и осадные орудия, которые широко использовали в дальнейшем. Но и до получения военных машин армия Чингисхана успешно справлялась с захватом крепостей, причем сравнительно недорогой для себя ценой. Разоряя окрестные деревни, воины Чингисхана сгоняли местных жителей с мест, сея панику в тылу противника, а здоровых мужчин использовали для рабского труда и в качестве живого щита: безоружных, их толпами гнали на приступ городских стен под страхом смерти. Гарнизон растрачивал стрелы и камни на отражение атак отчаявшихся рабов, их тела заполняли рвы. В результате сами монголы шли на приступ уже обессиленного и деморализованного гарнизона.

Отличались от предшественников и действия основы монгольской армии — конницы. Конное войско кочевников включало в себя всех дееспособных мужчин, которые вступали в битву под командованием старшин рода, и сражение распадалось на множество индивидуальных стычек без единого плана и руководства. Жесткая организация монгольской конницы по четкому принципу формальной армейской иерархии, а не родовым группам, создала из нее регулярное войско, превосходящее сражавшиеся преимущественно в пешем строю регулярные армии оседлых государств. Действия монгольских воинов были гораздо более скоординированными и управляемыми на всех этапах сражения, чем действия других кочевников. Командир отряда всегда находился на возвышении позади войск, управляя боем.

Наконец, в отличие от стихийного грабежа имущества противника, практиковавшегося обычно во время набегов кочевников, ради которого воины могли забыть о преследовании врага или замешкаться с отступлением, в армии Чингисхана распределение добычи четко регламентировалось. Запрещалось заниматься грабежом до завершения сражения, а по окончании фиксированная доля изымалась в пользу великого хана и военачальника, а около четырех пятых награбленного распределялось между воинами. Причем в расчет принимались и погибшие — их доля отправлялась семьям домой. Эта схема полностью переворачивала традиционную «политэкономию» набегов, когда львиная доля добычи доставалась хану, который перераспределял ее среди знати, а те далее, по цепочке родовой иерархии, что и создавало материальную основу властных отношений в кочевой конфедерации. Рядовые воины старались урвать себе часть добычи до того, как она попадет к хану, во время или даже вместо битвы. Чингисхан создал институты власти, независимые от традиционной экономики пожалований, а потому отдавал львиную долю награбленного войску, создавая колоссальную дополнительную мотивацию к сражениям и новым завоеваниям.

Так что первоначальная экспансия монголов в Китай и Среднюю Азию под руководством Чингисхана, за которой далеко не всегда следовала оккупация (как и в случае набегов предшествовавших кочевых конфедераций) могла объясняться разными причинами, подчас даже случайными обстоятельствами. Однако перечисленные выше новшества, введенные Чингисханом, создали иную логику и даже иную экономику войны. Целенаправленная военная экспансия оказывалась выгоднее пастушеского скотоводства для большинства кочевников, а не только для верхушки знати. Захват власти на завоеванных территориях и оккупация позволяли забирать все, не довольствуясь больше подачками, которыми откупались оседлые государства от набегов кочевников в прошлом.

Весной 1235 г., через восемь лет после смерти Чингисхана, был созван великий курултай на берегу Онона (в районе современного Нерчинска), который должен был подвести итоги войн против империи Цзинь и государства Хорезмшахов и принять решение о дальнейших действиях. Главная угроза кочевникам монгольских степей — чжурчжени — была устранена, не было по соседству больше и могучих земледельческих государств, для эксплуатации которых требовалось бы объединение кочевников в единую конфедерацию. Однако созданное Чингисханом надплеменное государство, центральным элементом которого являлась наступательная военная машина, уже обрело собственную логику существования. Если по соседству не оставалось процветающих земледельческих держав, следовало доставить военную машину монголов к тем, что были на расстоянии. На курултае было принято решение продолжить наступление сразу на четырех фронтах: на восток — против королевства Корё на Корейском полуострове; на юг — против китайской империи Сун; на юго-запад — против Аббасидов и далее на Ближний Восток; и на запад — против Дешт-и-Кыпчак и его соседей (включая Волжскую Булгарию и Рѹськую землю, специально упоминавшиеся среди целей агрессии). В отличие от прежних волн кочевников, расходившихся из монгольских и центральноазиатских степей, монгольское нашествие было не массовой миграцией вооруженных беженцев, а целенаправленной экспансией организованных захватчиков (см. карту).

Вопреки распространенным представлениям, монгольские завоевания не были молниеносным «блицкригом» или нашествием бесчисленных орд. К моменту смерти Чингисхана в 1227 г. монгольская армия насчитывала около 130 тысяч воинов и, вероятно, лишь вдвое больше спустя тридцать лет, когда под властью наследников Чингисхана оказалась половина Евразии. Несмотря на нередкие случаи, когда города буквально стирались с лица земли и опустошались целые провинции, основой монгольской экспансии было политическое подчинение местных правителей на договорной основе.

Так, монгольские войска совершили шесть походов в Корею, прежде чем в 1258 г. правители Корё сдались и был подписан договор 1270 года, по которому Корё признавалась данником и вассалом новой (монгольской) династии Юань в Китае.

Само Великое Юаньское государство было основано в Китае внуком Чингисхана Хубилаем после завершения разгрома южнокитайской империи Сун в 1271 г. Покорение Сун началось сразу после курултая 1235 г. и также растянулось на несколько десятилетий.

Экспансия на Ближнем Востоке началась еще в ходе затяжной войны с Хорезмшахом, когда монголы начали завоевывать одно за другим вассальные государства огромной империи. После курултая 1235 г. был захвачен Исфахан в центральном Иране, а затем экспедиционный корпус нойона Чормагана повернул на северо-запад, вторгшись в Анатолию и на Южный Кавказ. Однако и на этом фронте монгольская экспансия развивалась постепенно на протяжении десятилетий, во многом по причине недостаточности людских ресурсов для покорения и контроля обширных густонаселенных территорий. Даже с привлечением войск вассальных и союзных правителей армия не сильно увеличивалась из-за потерь и необходимости оставлять гарнизоны в завоеванных городах. Когда в октябре 1253 г. внук Чингисхана Хулагу возглавил новый масштабный поход в Иран, его войско насчитывало лишь 70 тысяч человек. Правда, в дальнейшем вместе с ранее высланным авангардом и союзными частями общая численность монгольской армии могла быть в полтора-два раза больше. Лишь к концу 1257 г. армия Хулагу подчинила большую часть Ирана, в начале 1258 г. захватила и жестоко разграбила Багдад, халиф которого отказался признать подчинение власти великого хана. После этого в союзе с христианскими государствами — Киликийской Арменией и Антиохийским княжеством крестоносцев — Хулагу занял Сирию и вторгся в Палестину, однако в 1260 г. отступил, узнав о смерти великого хана Мункэ. Монголам так и не удалось закрепиться в Сирии, хотя в 1300 г. внук Хулагу Газан-хан довел войска до Газы и, по некоторым данным, занял Иерусалим, который обещал даже передать крестоносцам — но в итоге монголы были отброшены за Евфрат египетским султанатом мамлюков.

Лишь монгольский поход на запад 1236−1242 гг. поражает своей динамичностью, особенно по сравнению с растянувшимися на десятилетия попытками завоевания Кореи, Южного Китая или Ближнего Востока. За шесть лет завоеватели прошли в непрестанных сражениях восемь с половиной тысяч километров, от Алтая до Адриатического моря.

Задача завоевания Дешт-и-Кыпчак и соседних земель была поставлена самим Чингисханом еще в 1224 г., когда он разделил подвластные ему территории между сыновьями. Младший сын от первой жены, Толуй, получил родовые территории — «коренной юрт». Третий сын, Угэдэй, должен был стать преемником отца. Второй сын Чагатай получил в удел уже завоеванные центральноазиатские владения, от уйгурских земель на востоке до Мавераннахра на западе, а старший — Джучи — получил Среднюю Азию и территории к северу (Западную Сибирь), а также все земли на запад, которые «будут завоеваны». Передав под власть Джучи 9000 юрт (порядка 54 тыс. человек), Чингисхан приказал ему завоевать весь Дешт-и-Кыпчак за Уралом. Однако Джучи уклонился от этой задачи — по свидетельству одного персидского историка, возмутившись «безрассудством отца в отношении земель и людей». Их отношения с Чингисханом настолько обострились, что против Джучи было снаряжено войско, и только его смерть при невыясненных обстоятельствах остановила карательную экспедицию. В 1229 г. новый великий хан Угэдэй направил экспедиционный корпус на запад, который дошел до Волжской Булгарии, вероятно, подчиняя Приуралье, но затем вернулся. Полномасштабное наступление за Урал силами всех монгольских улусов началось только после курултая 1235 г., зимой 1236 года.

Первоначально армия монголов насчитывала, вероятно, около 40 тыс. воинов, однако осенью она получила подкрепление, переброшенное из Ирана, а также к ней присоединились признавшие власть монголов народы (башкиры, племена кипчаков и часть мордвы). По некоторым оценкам максимальный размер объединенного войска в западном походе достигал 120-150 тыс. воинов, хотя наиболее реалистичной выглядит цифра в 70 тыс., тем более что одновременно велись боевые действия еще на трех фронтах. Общее командование походом принял Бату (ок. 1209−1255/56), сын и наследник Джучи, к которому присоединились сыновья владетелей всех остальных улусов (см. карту).

В 1236 г. монголы покоряют Волжскую Булгарию, опираясь на подчиненные уже территории Приуралья. Сначала правители эмирства добровольно подчинились завоевателям и даже получили подарки, но осенью произошло восстание булгар. Восстание было жестко подавлено, главные булгарские города были сожжены. Бежавшие от нашествия жители Булгарии были приняты великим князем Владимирским Юрием Всеволодовичем и расселены в волжских городах.

В 1237 г. монгольские войска устанавливают полный контроль в Заволжье, вплоть до низовий Волги, вытеснив половцев за Дон. Разделившись на четыре корпуса, монгольская армия нацеливается тремя корпусами на Рѹськую землю, в районе Суздаля, Рязани и на юго-востоке, из половецкой степи на Дону, на Чернигов. С окончанием осенней распутицы в декабре 1237 г. монголы вторгаются в Рязанское княжество, разбивают его войско и 21 декабря захватывают и сжигают Рязань. В сражении принимает личное участие будущий великий хан Мункэ.

В начале января 1238 г. войска Батыя выдвигаются от Рязани в направлении Коломны на юго-запад, намереваясь взять в клещи сильное Владимиро-Суздальское княжество. В сражении у Коломны с войсками княжества погиб Кюльхан, сын Чингисхана от второй жены. Скорее всего, это значит, что в какой-то момент княжеская дружина смогла пробиться к командному пункту в тылу монгольских войск. Тем не менее владимирское войско было разбито, Коломна захвачена. 20 января после упорного сопротивления пала Москва, после недельной осады 7 февраля был захвачен и сожжен Владимир, затем армия Батыя прошла через княжество с востока на запад, от Переяславля до Твери. После двухнедельной осады 5 марта пал Торжок на юго-востоке Новгородской земли. Одновременно (4 марта) корпус под командованием темника Бурундая, совершавший рейд по северным районам Владимиро-Суздальского княжества, разгромил остатки войск великого князя Всеволода на реке Сить, к северо-западу от Углича.

В этой лесистой и заболоченной местности Всеволод назначил место сбора войск, посланных ему на подмогу братьями — Киевским великим князем Ярославом и князем Юрьева-Польского Святославом, а также местным ополчениям. Не ожидая столь скорого появления монгольских войск, собравшиеся войска расположились на постой по деревням, разбросанным вдоль стокилометровой долины реки Сить. Лишь с запада — со стороны Твери и осажденного Торжка — лагерь прикрывал сторожевой отряд в 3000 воинов. Основной удар корпус Бурундая нанес с юга, смяв не успевшие построиться в боевые порядки полки. Разгром на реке Сить положил конец организованному сопротивлению монголам Владимиро-Суздальской земли, погиб и великий князь Юрий Всеволодович.

После захвата Торжка и битвы у Сити войска Батыя выступили в сторону Великого Новгорода. Однако, не дойдя около 200 км до Новгорода, монголы резко повернули на юг. Возможно, их испугала вероятность встретить весну в центре заболоченной Валдайской возвышенности, а может быть, понесенные тяжелые потери и усталость людей и лошадей делали рискованным столкновение со свежими силами Новгородского княжества. Есть основания предполагать, что речь вообще шла только о преследовании беженцев из Торжка небольшим авангардом, и задача наступления на Новгород даже и не рассматривалась.

В условиях дефицита кормов ранней весной отступление в южные степи велось широким фронтом, отдельными туменами (дивизиями), двигавшимися разными маршрутами, через Смоленское, Рязанское и Черниговское княжества. В результате рассредоточенности войск, падения их боеспособности и приближения распутицы монголы избегали крупных городов на своем пути. Когда же они попытались захватить небольшой удельный город Козельск в Черниговском княжестве, осада растянулась почти на два месяца. Козельск удалось захватить ценой огромных потерь (до 4000 убитых осаждавших) только в мае, когда под его стенами соединились основные силы Бату.

После летней передышки, обеспечив себе безопасный тыл со стороны Волжской Булгарии и Рязани, осенью 1238 г. монгольская армия обрушивается на Дешт-и-Кыпчак: против черкесов, аланов и половцев в Северном Причерноморье и Приазовье. Зимой карательные экспедиции вновь доходят до Средней Волги, покоряя не подчинившуюся ранее часть мордвы, заодно разоряя уцелевшие от разгрома поволжские города Владимиро-Суздальской земли. Новый набег был совершен и на Рязанское княжество.

В марте 1239 г. монголы захватили Переяславль на левобережье Днепра, прикрывавший путь на Киев с юго-востока, но основные действия велись против оказывающих упорное сопротивление и высокомобильных половцев. Осенью войска Бату вторгаются дальше на север через переяславские земли, в Черниговское княжество, 18 октября захватывают хорошо укрепленный Чернигов. В целом, был повторен маневр кампании против Владимиро-Суздальской земли: удар наносится не с восточных рубежей, уже занятых монголами, а с юга, рассекающий и берущий противника в клещи. После взятия Чернигова отряды Батыя повернули на восток, к Путивлю, уничтожая форпосты на границе со степью. В конце декабря монголы занимают большую часть Крыма, где укрылись бежавшие от них половцы, дойдя до Сурожа (Судака). Еще 40 тыс. половцев во главе с ханом Котяном бежали от монголов в Венгрию.

В начале 1240 г. хан Мункэ во главе войска появился у стен Киева, очевидно, с целью рекогносцировки. Штурмовать город он не стал, лишь отправил князю послов с предложением мира. Зато весной объединенные силы ханов Мункэ и Гуюка направились на юг для захвата Дербента — «ворот» на Северный Кавказ. Монгольские войска стремились ударом с севера соединиться с наступавшим с юга корпусом Чормагана, который в 1239 г. захватил Карс и Ани в Закавказье — к тому времени вошедшими в состав Грузинского царства. Особых усилий потребовало взятие крупного аланского торгового города Манас, который монгольская армия осаждала три месяца.

После завершения покорения Кавказа и причерноморских степей летом 1240 г. великий хан Угэдэй отозвал обратно старших представителей улусов Чагатая и Толуя — Байдара и Мункэ, а также своего сына Гуюка, смертельно рассорившегося с Бату, вместе с их войсками. С владельцем Джучиева улуса и командующим походом на запад, Бату, остались лишь его братья, а также младший (шестой) сын великого хана Угэдэя (Кадан), внук Чагатая (Бури) и младший сын Толуя (Бучек). Таким образом, вторжение на запад, начатое как объединенный поход всех монгольских улусов под командованием наследников престолов, теперь оказалось преимущественно внутренним делом Джучиева улуса.

Кроме того, уход из половецких степей старших ханов должен был еще сильнее ослабить армию под командованием Бату. Потери монголов в результате кампании 1236−1240 гг. неизвестны, но они должны были быть очень тяжелыми. Монгольской армии пришлось штурмовать десятки хорошо укрепленных и отчаянно защищавшихся городов, сражаться в открытом поле с хорошо вооруженными армиями, совершать длинные изматывающие переходы. Если из четырехлетнего похода корпуса Джэбэ и Субэдея (избегавшего крупных крепостей) вернулись домой лишь 13% воинов, вряд ли четырехлетняя кампания к западу от Урала была отмечена существенно меньшими потерями. Однако к осени 1240 г. под командованием Бату числилось лишь примерно в два раза меньше войск, чем в начале нашествия (от 40 до 70 тыс. человек по разным оценкам), а не 10-20 тыс. воинов, как можно было бы предположить (тем более после ухода старших ханов в Монголию). Единственным источником пополнений для монгольской армии были покоренные народы: известно, что мордовский контингент армии Бату дошел до Германии, с самого начала кампании на стороне монголов сражались башкиры. Булгары, половцы и, вероятно, аланы, не успевшие уйти от нашествия, вливались целиком в ряды армии Бату, когда их предводители погибали или принимали власть монголов. Вероятно, какое-то количество воинов предоставляли и те рѹськие города, которые добровольно покорялись монголам, традиционно требовавшим «десятую часть во всем», в том числе и воинские контингенты. Если в начале западного похода значительная часть полиэтничной монгольской армии состояла их тюркских, иранских и угорских племен завоеванной Средней Азии, то к концу 1240 г. большинство войска должно было уже быть укомплектовано разноплеменными уроженцами Восточной Европы.

Возвращение в Монголию «царевичей» могло стать поводом к прекращению экспансии на запад, но Бату решил продолжить поход с наличными силами. С самого начала кампании он ставил конечной целью покорение Венгерского королевства и даже отправлял десятки посланий королю Беле IV с требованиями подчиниться. Возможно, покорение степей Паннонии должно было ознаменовать окончательное завоевание Дешт-и-Кыпчак и воплотить давнее обещание Чингисхана возродить великий Тюркский каганат, объединяющий всех кочевников. Кроме того, кочевая экономика требовала соседства с мощными и богатыми оседлыми обществами, способными концентрировать значительные ресурсы для выплаты дани. Бату отправлял угрожающие послания и императору Священной Римской империи Фридриху II, который явно больше подходил на роль эксплуатируемого оседлого партнера-соседа, чем враждующие правители дюжины рѹських княжеств с общим населением меньше германских земель (ок. 6 млн.), к тому же разбросанным по необъятной территории.

Продолжение степного похода — за Днепр, Дунай и Карпаты — требовало безопасных флангов, и в ноябре войско Батыя нанесло удар по Киеву, основной потенциальной угрозе у границ степи между Днепром и Днестром. Как и прошлые рейды в лесостепную зону, нападение было совершено не с уже завоеванных ближайших плацдармов на востоке (в случае Киева — от Переяславля и Чернигова), а берущим противника в клещи ударом с юга. Переправившись на правый берег Днепра (вероятно, у порогов), уничтожив пограничные поселения черных клобуков — осевших вдоль реки Рось и крестившихся печенегов и торков, — войска Батыя осадили и 6 декабря захватили Киев. Затем последовало покорение Галицко-Волынских земель, князья которых не оказали организованного сопротивления (некоторые бежали в Польшу и Венгрию). Часть городов удалось взять без боя, некоторые — Галич и особенно Владимир Волынский — пали после осады, а такие, как Кременец, не удалось захватить. Правители соседней Болоховской земли, напротив, вступили в переговоры с Бату и откупились от разорения предоставлением фуража для его армии. После передышки, в начале января 1241 г., армия Бату начала завоевание Венгерских земель (см. карту).

Главным стратегом Западного похода считается Субэдей, старый полководец Чингисхана. Его тактика клещевых ударов с постоянной заботой о безопасности флангов, проявившаяся в кампаниях 1237−1240 гг., предопределила план захвата Паннонии, отгороженной от остальной степной полосы Дешт-и-Кыпчак стеной Карпатских гор, а с севера и запада граничившей с сильными потенциальными союзниками в Центральной Европе. Напрямую, через заснеженные горные перевалы, перегороженные засеками, в Венгрию отправился с небольшой частью армии сам Бату. Обходя Карпаты с юга, через Трансильванию и Валахию (традиционным путем всех переселенцев-кочевников) отправились отряды под командованием Кадана и Бучека. Субэдей остался с резервом. Главные же силы (два или три тумена) возглавил Байдар, обходя самые высокие горы с севера, через Польшу. Уже к середине марта 1241 г., разбив венгерский заслон, отряды Бату подошли к Пешту, где собиралось войско короля Белы IV. В это время корпус Байдара пробивался через польские земли, вынужденный вступать в неоднократные тяжелые сражения с отрядами польских воевод и князей. 9 апреля в сражении у Легницы была разбита польско-немецкая армия, командовавший ею князь Кракова Генрих Благочестивый был убит. После двухнедельной передышки остатки корпуса Байдара резко повернули на юг, в Венгрию. Почти одновременно, 11 апреля, соединившиеся с отрядом Бату силы Субэдея разгромили венгерскую армию на реке Шайо. Король Бела IV бежал в Австрию, а затем в Далмацию, на берега Адриатики, куда в погоню за ним поспешил отряд Кадана, достигнув в марте 1242 г. самой западной точки монгольской экспансии.

Трудно сказать, насколько реалистичными были планы Бату утвердиться в Венгрии. С одной стороны, с лета 1241 г. на занятых территориях начинает устанавливаться монгольско-китайская система управления: назначаются наместники (даруги/баскаки), даже начинается чеканка ханской монеты. С другой стороны, взяв Пешт и небольшие города на юге, монгольской армии и спустя год после начала вторжения не удалось захватить два десятка укрепленных городов — чего никогда прежде не случалось. Собственно, монгольской армия Бату была лишь в политическом смысле, так как укомплектована была в основном выходцами из Рѹськой земли, Булгарии и половецких степей. (По словам хрониста, писавшего на латыни, в ключевой момент битвы при Легнице кто-то из «монгольских» рядов «ужасным голосом» закричал «byegaycze, byegaycze» — искаженная транскрипция не позволяет понять, то ли по-польски «бегите», то ли по-русски «убегайте», — и польские рыцари запаниковали.) В какой-то момент убыль монгольских командиров могла стать критичной для боеспособности и управляемости армии. Расчет численности армий монголов обычно ведется по числу туменов — номинально насчитывавших по 10 тысяч воинов, но в реалиях затяжной войны могущих иметь лишь несколько тысяч боеспособных всадников. После тяжелых потерь в Польше и Венгрии наличных сил на удержание обширной территории, которую не удавалось даже полностью подчинить, могло не хватать. Рейд через Польшу позволил разбить венгерские силы, не опасаясь удара с тыла, но это было лишь временное тактическое достижение. Уже осенью 1241 г. происходят пограничные сражения с чешско-австрийскими, баварскими и германскими войсками, заставлявшими «монголов» отступать. Спустя год после начала вторжения, в марте 1242 г., когда ни одна из стратегических целей завоевания Паннонии не была полностью достигнута — не завоеваны ключевые города и не убит или хотя бы принужден к подписанию мира законный правитель — Бату получает весть, что 11 декабря умер великий хан Угэдэй. Учитывая, что Гуюк, старший сын Угэдэя и главный недруг Бату, уже полтора года находился в Монголии и был наиболее вероятным наследником, Бату мог оказаться в ловушке, запертый Карпатами от ресурсов Дешт-и-Кыпчак в малонаселенной Венгрии. Монгольская армия срочно оставляет Венгрию, отступая самым южным путем, через еще не разоренный север Балкан, по территории Болгарского царства (заодно принуждая его правителя признать себя вассалом монгольской державы).

Отказавшись от планов обосноваться в Паннонии у границ Священной Римской империи (подобно кочевым конфедерациям монгольской степи у границ китайских царств), Бату делает центром своего улуса Нижнюю Волгу, как и другие правители Дешт-и-Кыпчак до него. Это позволяло контролировать традиционные торговые пути и степи от Северного Кавказа до Урала. (Восточные «коренные» территории улуса за Уралом и до Иртыша управлялись соправителем Бату, его старшим братом Орду.) Опасения Бату по поводу прихода Гуюка к власти полностью оправдались: после периода междуцарствия на курултае 1246 г. он был избран великим ханом, а в 1248 г. повел войско против Бату. Первая гражданская война в Великом монгольском улусе закончилась, едва начавшись, поскольку Гуюк внезапно умер в походе. В 1251 г. великим ханом был избран друг Бату Мункэ. Его поддержал не только Бату (пославший три тумена для придачи весомости своей поддержки), но и многие представители других улусов — ветераны Западного похода. Однако смерть Мункэ в 1259 г. положила окончательный конец единству монгольской империи. В 1260 г. один за другим созываются два курултая — один в завоеванном Китае, другой в столице империи Каракоруме — на которых преемниками Мункэ провозглашаются младшие сыновья младшего сына Чингисхана, Толуя: ведущий завоевание Южного Китая Хубилай и хранитель родовых земель Ариг-Буга. Последовавшая война между Хубилаем и Ариг-Бугой переросла в конфликт всех четырех улусов, поддержавших разных претендентов на великое ханство. Фактически монгольская империя распадается и погружается в гражданскую войну. Прекращение открытых столкновений между улусами и формальное признание всеми в 1304 г. великим ханом Тэмура — владыки империи Юань в завоеванном Китае — принесло формальное примирение. Однако империя на деле представляла собой теперь полусвободную конфедерацию фактически самостоятельных улусов. В XIV в. улусы начинают все сильнее дробиться, новые династии постепенно утрачивают даже формальные связи с монгольской политической традицией, а в 1368 г. в результате Восстания Красных повязок приходит конец фактически общекитайской Юаньской династии и формальному титулу монгольского великого хана.

Возникновение и экспансия Монгольской империи превратили Северную Евразию — от Тихого океана до Адриатического моря — в единое пространство политического и культурного взаимодействия как в опыте нескольких поколений современников, так и в воображении позднейших историков и философов. Беспрецедентные по масштабу перемещения разнокультурного населения и обмен технологиями хозяйствования и управления радикально трансформировали карту континента. В то же время перекраивание границ в ходе монгольских завоеваний оказалось во многом ограниченным контурами старых исторических регионов. С одной стороны, это объяснялось тем, что пространственное воображение монголов само было структурировано в категориях древних «земель». С другой стороны, монгольская экспансия основывалась на подчинении существовавших династий и правительств, с установившимися административными и хозяйственными связями и границами. Так, изначально улус Джучи включал в себя земли Хорезма и весь Кавказ, однако в результате гражданской войны 1260-х гг. границы между улусами Джучи и Чагатая (т.н. державой Ильханов) оказались удивительно близкими границам великих ближневосточных держав былых эпох, включавших в себя как Мавераннахр на северо-востоке, так и Южный (а иногда и Северный) Кавказ на северо-западе. Вот только территория к северу от древних оседлых местностей была уже не просто полосой степей, поделенных кочевыми племенами, а политически высокоорганизованным обществом, объединенным общей культурной средой, основанной на письменности и (начиная с XIV в.) монотеистической религии.

Интеграция внутренних степных и таежных регионов континента в общее культурное пространство в результате политической самоорганизации и последующего вторжения привела к колоссальным социальным потрясениям от Китая до Европы. Однако трудно дать однозначный и одинаково применимый ко всем случаям ответ на вопрос, в какой степени монгольское нашествие оказалось деструктивным фактором, а в какой — конструктивным. Вероятно, сама постановка вопроса является некорректной, так как предполагает некое исходное статичное состояние, которое монголы «ухудшили» или «улучшили» с некой объективной точки зрения «исторического прогресса». Конкретный пример западной части Джучиева улуса, известной как Золотая орда, демонстрирует всю двусмысленность вопроса о роли монголов.

Сохранившиеся свидетельства, включая археологические данные, до сих пор питают взаимопротиворечащие и в основном спекулятивные выводы о том, насколько губительно оказалось воздействие монгольского завоевания для государственных образований к северу от степной зоны — Волжской Булгарии и Рѹськой земли. Можно лишь констатировать, что в середине XIII в. Волжская Булгария была включена в состав Золотой орды, а часть княжеств Рѹськой земли — прежде всего, северо-восточные земли — стали вассалами ханов орды (широко известное «татаро-монгольское иго»). При этом полностью исчезают даже следы возникавших в степях Северного Кавказа и Причерноморья политических образований кочевников (половцев, алан, черкесов), которые в это время создавали сложные общества с диверсифицированной экономикой. Лишь из монгольских источников известно о больших торговых городах в степи, которые войска Бату захватывали с большим трудом после многих недель осады. Судя по хронологии походов в рамках кампании 1236−1240 гг. и удельной доле упоминаний разных направлений экспансии в текстах, созданных в монгольском лагере (в том числе европейскими путешественниками), главные усилия и время были затрачены на покорение населения Дешт-и-Кыпчак, которое оказывало захватчикам ожесточенное организованное сопротивление. В отличие от «обычных» поглощений одной кочевой конфедерации другой, более сильной, с переподчинением сохранившихся родовых иерархий новому хану, для полуоседлого населения степи с элементами формальных государственных институтов монгольское вторжение означало уничтожение всего жизненного уклада.

По контрасту с этой тотальной катастрофой степного общества кажется примечательной реакция правителей Рѹськой земли на монгольскую угрозу. Дело не только в том, что эта угроза не подтолкнула князей к сплоченному выступлению против агрессора — на что традиционно сетует нациоцентричная историография, воспринимающая Рѹськую землю как политически раздробленную единую этнокультурную нацию. Нет никаких свидетельств и того, что появление в степи армии Бату и даже проведенные им рейды воспринимались как главная проблема момента. Судя по русским летописям, монголы никак не изменили обычную политическую жизнь Рѹськой земли.

К примеру, между 1235 г., когда на курултае было принято решение о западном походе, и захватом монголами Киева в 1240 г. Киев четыре раза менял правителей, каждый раз в результате вооруженного столкновения, наносящего урон укреплениям и защитникам города. Особенно разрушительным был штурм города 1235 г. князем Изяславом Черниговским, но и он произошел после того, как в 1203 г. Киев — включая церкви и монастыри верхнего города — был разграблен и сожжен смоленским князем Рюриком Ростиславовичем, а жителей угнали в плен его половецкие союзники. Причем сменявшиеся на киевском престоле князья ничуть не беспокоились об укреплении города, а последний из них до завоевания Бату, Даниил Галицкий, вообще лично не находился в городе, оставив вместо себя тысяцкого Дмитра. Один из киевских князей времен монгольского нашествия — Ярослав Всеволодович, брат убитого на реке Сити великого князя Владимирского Юрия Всеволодовича, — принял владимирское княжение после смерти Юрия. Спустя всего год после разорения Владимиро-Суздальского княжества монголами, зимой 1239 г., Ярослав Всеволодович смог собрать значительное войско и отправиться в завоевательный поход на Смоленск.

Таким образом, хотя монгольские рейды 1237−1240 гг. могли быть гораздо более разрушительными, чем междукняжеские набеги, и приводить к большим жертвам в силу большей численности участвующих войск, они не воспринимались современниками как принципиально новая угроза. Монгольское вторжение или соседство не становилось стимулом для политического объединения — или хотя бы поводом отказаться от очередного набега на соседнее рѹськое княжество. Монголы захватывали и сжигали города (в большинстве которых население не превышало 1 тыс. человек) — но это же регулярно делали и соседние рѹськие князья. Оккупация лесной и даже лесостепной территории не интересовала кочевников, и после нанесения ударов по владениям, граничившим с Улусом Джучи (включая Владимиро-Суздальское княжество, соседствовавшее с булгарскими землями, включенными в улус), сколько-нибудь масштабных столкновений новых правителей степи с северными соседями не было более десятилетия. Монголы оказались включены в давно сложившуюся политическую реальность всеобщей конкуренции и временных альянсов Рѹськой земли, в которых фактор этнокультурной солидарности всегда играл минимальную роль.

В этой ситуации часть князей сделали важный стратегический выбор и признали себя вассалами монгольской империи. Это означало, что великий хан (а после 1266 г. — хан Золотой орды) являлся верховным арбитром в любых спорах между князьями (прежде решавшихся военным путем), а его представителем становился великий князь, чей титул подтверждался выданным ханом ярлыком (ярлык — монг. зарлиг, указ, распоряжение). Как и в период складывания Рѹськой земли, политическое подчинение выражалось в уплате фиксированной дани и предоставлении воинских контингентов, взамен монгольский правитель гарантировал справедливый суд и военную помощь. Нельзя сказать, что князья Владимиро-Суздальской земли, которые первыми признали верховную власть монголов (Ярослав Всеволодович и его сын Александр Невский), сделали это без всякого принуждения со стороны Бату. Однако правитель непосредственно граничившей с Ордой Галицко-Волынской земли, князь Даниил Галицкий, смог избежать формального подчинения, несмотря на сильное давление, установив скорее союзнические отношения с Бату. Смоленское княжество подпало под власть Орды лишь после 1274 г., однако уже в 1340 г. предпочло перейти под сюзеренитет Великого княжества Литовского. Ряд княжеств находился в прямой зависимости от Орды, однако местные князья не претендовали на право представлять власть хана лично.

Оказалось, что монгольское присутствие может приводить к разным результатам, в значительной степени зависевшим от приоритетов взаимодействовавших с монголами политических сил. Представляя надплеменную империю с нейтральной конфессиональной политикой, Золотая Орда являлась воплощением высшей политической и военной силы, не менее, но и не более чуждой, чем любой другой кандидат на доминирование в регионе, будь то соседнее рѹськое княжество, Польское королевство, Волжская Булгария или недавно возникшее Великое княжество Литовское. Изначальная патриархальная модель управления Рѹськой землей (великий князь-отец и подчиненные ему князья-сыновья) делала в принципе невозможной политическую консолидацию отдельных земель после исчезновения отцовской фигуры старшего правителя: многочисленные княжества управлялись «братьями» с одинаковыми правами на наследие Рюрика. Как показывает калейдоскоп сменяющихся правителей Киева, не существовало одной легитимной «королевской» династии, представители которой могли бы бороться за подчинение младших аристократических родов по праву первородства или завоевания — важнейших принципов легитимации верховной власти в средневековом обществе. Признание главенства монгольской империи предлагало универсальное политическое решение, которым воспользовались многие правители в Центральной Азии, на Ближнем Востоке, в Закавказье — и Владимирские великие князья в Рѹськой земле.

Правители Северо-Восточных земель смогли использовать монгольскую поддержку для установления господства над своими соседями — давними соперниками, но также и для окончательного подчинения городских общин, для подавления которых использовались ордынские войска. Включение в политическую иерархию монгольской империи, ханов которой начали называть царями (подобно византийским императорам), повышало статус утвержденных ордой великих князей и создавало предпосылки для появления династии, стоящей выше всех прочих наследников Рюрика. В перспективе эта династия могла претендовать на политическое наследство Золотой орды как ее наиболее жизнеспособная часть…

Однако одновременно с попыткой владимирских князей преодолеть системный кризис легитимности верховной власти в Рѹськой земле за счет авторитета внешней и «нейтральной» власти монгольской империи в XIII в. появляется новая политическая сила, претендующая на господство в Восточной Европе на иных основаниях, — Великое княжество Литовское.

3.3. Литва: зарождение лесной монархии

Жаркие споры национальных историографий (особенно литовской и беларуской) о «национальной принадлежности» земель и племен, на основе которых возникло Литовское княжество, лишний раз подчеркивает непременную поликультурность и полиэтничность любого успешного автохтонного политического объединения (то есть не имевшего предшествующей государственной традиции). Подобно Рѹськой земле и Великому государству монголов, Литовское княжество возникло, когда стало невозможно продолжать использовать родовые связи в качестве социальных институтов для решения вставших перед обществом задач. Если находится способ наладить управляемое взаимодействие разных «племен» (то есть групп, не связанных общими иерархиями родства), то создается основа для построения государства почти любого размера. Как показывает сравнительно хорошо документированная история Рѹськой земли или монгольской степи, в основе этого политического объединения должны лежать общие интересы местных властей (князей, родовой знати), а также умение использовать окружающую политическую и экономическую обстановку для общего блага. С этой точки зрения история стремительного возвышения Литовского княжества представляет особый интерес как пример политической и культурной самоорганизации земель, первоначально находившихся на периферии наиболее интенсивных исторических процессов своего времени. Поначалу не привлекая даже особо враждебного внимания соседей (точно не сравнимого с чжурчженьской угрозой монгольским кочевникам), будущее литовское княжество во многом само создало острую политическую ситуацию в регионе. Преодоление кризиса сопровождалось становлением нового государственного образования, сумевшего в короткое время занять лидирующее положение в Восточной Европе.

Население юго-восточного побережья Балтийского моря, представленное преимущественно балтскими племенами (см. карту) — племенным союзом, который соседи называли пруссами, куршами (куронами), и пр., — в конце I тысячелетия н.э. постоянно подвергалось набегам викингов (данов и шведов). Начиная с XI в. курши и некоторые соседние племена сами начали совершать набеги на скандинавское побережье и заниматься морским пиратством на Балтике. Дальше на северо-восток — на землях финно-угорских племен ливов и эстов — начинались стратегические торговые пути: Балтийско-Волжский (через Финский залив и Неву) и Балтийско-Днепровский, наиболее южный маршрут которого проходил по Западной Двине / Даугаве (от Рижского залива до Полоцка). Эти земли также испытывали влияние пришельцев — купцов и варяжских дружин, а потому тоже нашли упоминание в исторических источниках. С другой стороны, на юге и юго-востоке балтские племена к концу I тысячелетия н.э. граничили с Польским княжеством (с 1025 г. королевством) и Рѹськой землей. И лишь земли в средней части этого региона, в лесистом и озерном краю вдоль среднего и верхнего течения Немана, оказались в стороне от бурных событий конца I — начала II тысячелетия. Берега верхнего течения Немана Аукштайтии (от лит. aukštas − «верхний») — Верхней земли — населяли балтские племена, а также славянские колонисты. Значительная часть территории была заселена чересполосно, аукштайтские племена доминировали в западной части, славянские — на востоке.

Но и считающиеся преимущественно славянскими территории Верхнего Принеманья вошли в политическую систему Рѹськой земли сравнительно поздно: тамошние князья (прежде всего, напрямую зависимого от Киева Городенского княжества) упоминаются летописями только со второй четверти XII века, то есть уже после Любеческого съезда, когда основной проблемой было не «окняжение» свободных общин, а регулирование отношений разросшегося рода-сословия князей. Литва — сосновые пущи к северо-западу — являлась периферией этой периферии, населенной типичными «лесовиками» Северной Евразии.

В первый раз о «границе Русии и Литвы» (confinio Rusciae et Lituae) упоминается в германской хронике под 1009 годом: где-то в районе современной Западной Беларуси был убит пруссами немецкий проповедник Бруно Кверфуртский. Он успел снискать славу, обращая в христианство венгров, затем через Киев проследовал к печенегам и крестил несколько семей, оставив им даже особого епископа. Однако оседлые пруссы, которые стали очередным объектом отважного проповедника, оказались гораздо опаснее и агрессивнее кочевников. Вероятно, роковой для Бруно оказалась встреча с ятвягами, входившей в прусский союз племен группой, как раз и обитавшей между польскими, рѹськими и литовскими землями. Ятвяги не раз попадали в хроники, совершая набеги на соседей или становясь жертвами ответных походов (так, еще в 983 г., едва утвердившись в Киеве, на ятвягов ходил Владимир Святославович, в 1038 г. на них напал Ярослав Мудрый).

В 1040-х годах Литва — обособившаяся территория или население, так себя называющее, — оказывается вовлеченной в пограничную политику Ярослава Мудрого, помогавшего польскому королю подчинить Мазовию на севере страны. Совершив поход на Мазовию через Литву, Ярослав включил ее в сферу влияния Полоцкого княжества (см. карту), что выразилось, как обычно, в установлении даннических отношений. Почти на полтора столетия перипетии истории Полоцкого княжества становятся основным внешним фактором для населения Литвы. Судя по всему, происходит постепенная интеграция литовских земель и западных окраин княжества на основе взаимодействия в торговле, военном деле и повседневных контактах.

Само Полоцкое княжество после смерти Ярослава Мудрого в 1054 г. входит в продолжительную конфронтацию с триумвиратом Ярославичей, которые в 1067 г. сумели захватить в плен неугомонного полоцкого князя Всеслава, совершавшего разорительные набеги на соседей. Однако удача улыбнулась полоцкому князю в 1068 г., когда киевляне изгнали разочаровавшего их Изяслава Ярославича, а освобожденного из заточения Всеслава провозгласили своим князем. В 1071 г. Всеславу удалось вернуть себе полоцкое княжение, которое он удерживал до своей смерти в 1101 г. Вражда с претендующими на главенство киевскими князьями перешла по наследству преемникам Всеслава Полоцкого, но это была уже эпоха после Любеческого съезда. Само Полоцкое княжество было разделено между 6 или 7 сыновьями Всеслава на удельные княжества, которые продолжали дробиться. В это время, видимо, и появляются в восточных пределах Аукштайтии рѹськие княжества вроде Городенского (Городцовского), в поисках расширения территории и подданных, распространявших свое влияние на литовские земли.

Конфликты полоцких князей с соседями вовлекали литовцев (в качестве вассалов, участвующих в походах сюзеренов) в набеги на соседние Новгородское, Смоленское и Волынское княжества, а также в отражение ответных нападений. В 1127−1130 гг. Киевский князь Мстислав (сын Владимира Мономаха) предпринял несколько походов, пытаясь подчинить Полоцкую землю. Разделившаяся на несколько удельных княжеств, она больше не контролировалась из общего центра, и, чтобы окончательно сломить сопротивление клана удельных полоцких князей, Мстислав пошел на такой нетривиальный шаг, как высылка всех местных князей в Византию. Правителем Полоцкой земли он посадил своего сына. Однако смену династии, очевидно, не признали литовские земли, и в 1132 г. Мстислав Киевский возглавил специальный поход с целью подчинить Литву. Земля была разорена, были захвачены пленники, но на обратном пути арьергард киевского войска был разбит литовцами.

В середине XII столетия литовцы принимают уже активное участие в борьбе за власть в княжестве между вернувшимися из константинопольской ссылки внуками Всеслава Полоцкого от разных сыновей — «Глебовичами» и «Борисовичами». Поддерживая то одну, ту другую партию, литовцы начинают выступать в роли важного союзника. Так, в 1159 г. предводитель княжеского клана «Борисовичей» Рогволод изгнал из Полоцка князя Володаря Глебовича и принудил его брата, Минского князя Ростислава Глебовича признать свою победу и заключить мир. Побежденный же Володарь по сообщению летописца мир не заключил, «ибо ходил в лесах под предводительством литовцев». Вероятно, это значит, что Володарь Глебович бежал к литовским союзникам, при помощи которых утвердился князем в пограничной с Аукштайтией Городне. Спустя три года туда привел свое войско изгнавший Володаря из Полоцка князь Рогволод Борисович, пытаясь добиться окончательного подчинения соперника, но был разбит литовскими союзниками Володаря.

Результат постепенного втягивания населения Аукштайтии, занимавшегося земледелием, рыбной ловлей и лесным промыслом, в политическую систему Рѹськой земли с ее конкуренцией претендентов на княжение и экономику набегов на соседей не заставил себя долго ждать. Видимо, на протяжении десятилетий в XII в. в Литве формировался слой профессиональных воинов, которые после завершения военной тревоги не возвращались к обычным занятиям (в отличие от большинства участников всеобщего ополчения), а немедленно находили новое применение своим боевым навыкам. Еще в 1180 г. литовские отряды принимали участие в военном походе против Смоленского князя в качестве союзников полоцких князей. Однако уже зимой 1184 г. литовцы совершают самостоятельный рейд: против Полоцка и дальше на север, разграбив Псковскую землю. Этот рейд стоил места Новгородскому князю Ярославу Владимировичу, в чьи обязанности входила и оборона вассального Пскова: Новгородская городская община изгнала его. По сути, этот поход ознаменовал полноценное вхождение Литвы в политическую систему Рѹськой земли как самостоятельной силы: литовцы действовали по общепринятым правилам и в рамках «своих» (рѹських) территорий. Ничего экстраординарного не было и в изгнании новгородцами Ярослава Владимировича: после этого он еще дважды возвращался на новгородский стол и дважды изгонялся по разным поводам. Такова была политическая ситуация в обширной Рѹськой земле, в которой основную угрозу суверенитету отдельных земель и городских общин представляла конкуренция внутри княжеского сословия, организованного по сетевому принципу, без развитой иерархии абсолютного старшинства одного из родов. Повышение статуса внутри «сети» проявлялось путем вторжения на территорию соперника в соседних «ячейках». Усиление же власти на собственной территории не было напрямую связано с ростом статуса в Рѹськой земле, а предполагало установление хороших отношений с местными городскими общинами или их силовое подчинение.

Единственная преграда на пути интеграции литовцев в Рѹськую землю заключалась в том, что их предводители не принадлежали к разросшемуся княжескому роду-сословию Рюриковичей, а потому не могли претендовать на признание их власти легитимной. Впрочем, эта загвоздка при желании легко решалась династическим браком, проблема была скорее в том, что сложившееся в Литве собственное военное сословие не кристаллизовалось еще настолько, чтобы выдвинулся один бесспорный лидер — главный князь. На первоначальном этапе развития Рѹськой земли отдельные края сразу получали «готовых» князей-предводителей дружин (варяжских или посланных из Киева), Литва же проходила процесс формирования княжеской власти совершенно самостоятельно.

В 1185 г. литовцы совершили набег на земли ливов — данников Полоцкого княжества (в Ливонию). Этот набег также являлся «домашним» — литовцы по-прежнему действовали в политическом пространстве Полоцкого княжества или Рѹськой земли, а не, допустим, в «балтском» межплеменном контексте или «Прибалтийском» территориальном. Однако последствия этого набега, выражающего явные претензии на долю в политическом наследии дробящегося Полоцкого княжества, оказались куда более масштабными.

Незадолго до литовского вторжения в Ливонию прибыл немецкий проповедник Мейнард фон Зегеберг. Он обосновался в фактории торговавших с ливами купцов в Икшкиле (нем. Икскюль) на берегу Даугавы (Западной Двины), в 30 км от моря, и начал проповедовать христианство — причем заручившись предварительным разрешением Полоцкого князя. Поначалу проповедь Мейнарда пользовалась скромным успехом, ему удалось крестить лишь несколько человек. Зато после разорительного набега литовцев ливы сразу согласились на строительство на своих землях не только первой каменной часовни, но и двух каменных замков: в Икшкиле и на острове Мартиньсала на Даугаве (Кирхгольм), примерно на полпути к морю. Очевидно, что номинальные подданные Полоцкого князя не рассчитывали на его способность предоставить защиту от литовцев. В 1186 г. Мейнард становится епископом Икскульским, а Римский Папа Клемент III разрешает любому монаху присоединяться к миссии Мейнарда в Ливонии. В 1193 г. новый Папа Целестин III призвал верующих присоединяться к ливонской миссии, обещая за это индульгенцию (официальное отпущение грехов) и послабления в соблюдении требований монашеского устава. Таким образом, спустя всего несколько лет после литовского вторжения политическая ситуация на юго-востоке Балтики резко изменилась: на месте торговых факторий частных лиц — купцов — возникла епархия католической церкви под особым покровительством папства.

В 1190-х годах параллельно разворачиваются два процесса: литовцы утверждаются как ключевая сила на северо-западе Рѹськой земли, а немецкие миссионеры расширяют свое влияние в Ливонии.

Литовцы совершали систематические набеги на владения Новгорода в Карелии и на саму Новгородскую землю. Причем в 1198 г. они принудили принять участие в нападении на новгородские Великие Луки и полоцкого князя — подобно тому, как еще двумя поколениями раньше сами вынуждены были участвовать в полоцких походах. Где-то на рубеже веков был заключен брак удельного Ерсикского (Герцикского) князя Всеволода (правившего на северо-западе Полоцкой земли) с дочерью литовского князя Даугерутиса (Довгерда) — свидетельство того, что началась интеграция рѹських полоцких и литовских знатных родов.

В это время ливы, спохватившись, попытались изгнать немецких миссионеров: ведь церковная десятина являлась гораздо более тяжким бременем, чем принятые в Северной Евразии размеры дани. Происходит массовое отпадение от христианства, восставшие ливы захватывают замок Кирхгольм. В ответ на восстания новый епископ Ливонии Бертольд Шульте для подавления сопротивления и защиты миссионеров в 1198 г. привозит из Германии отряд вооруженных монахов-воинов — крестоносцев и первых немецких колонистов-крестьян. Мирная проповедь христианства переходит в насаждение религии и ее политических и экономических институтов силой меча, с переменным успехом. В 1198 г. войско Бертольда разбило ливов, попытавшихся воспрепятствовать его высадке, но в 1199 г. победу одерживают ливы, в битве погиб сам епископ Бертольд Шульте. Гибель епископа от рук язычников послужила мощным толчком для расширения экспансии немецких колонистов. Третий епископ Ливонии Альберт Буксгевден приплыл из Германии в сопровождении уже полутора тысяч «пилигримов»-крестоносцев. В 1201 г. в устье Даугавы начинается строительство города Рига, где в 1202 г. был основан духовно-рыцарский орден Братство воинов Христа, известный также как орден меченосцев. Христианизация ливов полностью обрела характер планомерной военно-экономической колонизации: продвигаясь от побережья вглубь страны, крестоносцы строили замки на завоеванной территории, при этом две трети захваченных земель оставались под властью ордена, а одна треть передавалась епископу.

Так, консолидация Литвы как самостоятельной региональной силы на западе Рѹськой земли нарушила существовавший баланс сил в регионе и в известной степени спровоцировала появление нового фактора: военной и хозяйственной колонизации крестоносцев, преимущественно выходцев из немецких земель. Первоначально отделенные друг от друга территориями балтских и финских племен, сферы интересов крестоносцев и литовцев все чаще начали пересекаться, и в конце 1201 г. в Риге литовцы заключили первый мирный договор с епископом Альбертом — они отправлялись в поход на балтское племя земгалов на левом берегу в нижнем течении Даугавы и хотели обезопасить себя от угрозы нападения с тыла. С этого момента и более чем на два столетия история литовских земель оказывается тесно переплетенной с историей крестоносцев в Прибалтике.

Можно добавить, что синхронно, с середины 1180-х гг., на противоположном краю Евразийского континента происходила консолидация власти Темучина над племенами монгольской степи. Помимо этого случайного хронологического совпадения, складывание Монгольского улуса и Литовского княжества роднит то обстоятельство, что оба политических объединения достигли успеха, не порывая с «языческой» религией предков. Вероятно, как и в случае «окняжения» Рѹськой земли тремя веками ранее, создание масштабных политических конфедераций на основе элементарных «племенных» союзов скорее облегчалось отсутствием универсалистской нормативной картины мироздания. Это придавало территориальной экспансии сугубо «политический» характер «чистых» властных отношений, почти не связанных с доминированием чужого и чуждого культурного кода. По крайней мере, про монголов известно, что, глубоко почитая собственный шаманистический культ, они с уважением относились ко всем религиям. Оформление границ Рѹсьской земли также произошло до принятия христианства в качестве официальной религии, когда местные языческие культы уживались друг с другом и не препятствовался переход в монотеистические религии даже отдельным представителям княжеских семей. Другое дело, что в определенный момент и киевский великий князь Рѹськой земли, и правители улусов монгольской империи обнаружили необходимость принятия монотеистической религии в качестве официальной — «государственной» и государствообразующей. Это произошло тогда, когда внешняя торговая и военная экспансия перестали играть роль главного фактора, сплачивающего разнокультурное подвластное население, когда возникла необходимость создания внутренней мотивации единства и общего языка для выражения и распространения идей о смысле совместного проживания на определенной территории. До этого момента основным структурирующим фактором оставались внешние, чужие обстоятельства: границы провинций покоренных стран, уже существующие административные и экономические структуры и сети и т.п.

Этим объясняется то, что формирующееся Литовское княжество начинает действовать в рамках Рѹськой земли — христианской и, предположительно, даже на своих западных окраинах славяноговорящей, а не в «естественном» балтском племенном контексте. В том-то и дело, что, несмотря на необходимость преодолевать сопротивление более высокоорганизованных в военно-политическом и экономическом отношении рѹських княжеств, они предлагали для литовской политической самоорганизации готовую структуру и логику мобилизации ресурсов, а соседние балтские племена — нет. Гипотетическая культурная и языковая близость не является существенным аргументом в пользу объединения в этой ситуации. Солидарная «балтская» политика начинается лишь после появления нового фундаментального внешнего фактора — экспансии крестоносцев. До этого литовцы скорее подталкивали соседей к союзу с крестоносцами своими набегами — собственно, само появление вооруженных крестоносцев (вместо мирных проповедников) в регионе Даугавы и было вызвано литовской агрессией против ливов. Позднее, испуганные литовским набегом 1201−1202 гг., и земгалы немедленно заключили союз с Рижским епископом, помогая ему подавлять сопротивление ливов, а в 1205 г., в свою очередь, получили от него военную помощь против литовцев. В 1207 г. предводитель Кукейносского княжества (очевидно, полунезависимого форпоста на северо-западе Полоцкой земли) Вячко настолько отчаянно нуждался в защите от литовцев, что картинно пообещал Рижскому епископу в обмен на помощь половину своей земли и замка (чем тот не преминул вскоре воспользоваться).

Начало XIII века в этом регионе отмечено хаотической сменой альянсов и выбора противника. Как можно понять из скупых описаний конфликтов в немногочисленных хрониках, на территориях современных Литвы, Латвии и Эстонии происходило радикальное переформатирование политико-культурной карты. Вместо разнообразия политических траекторий разных финских и балтских объединений (прибрежные племена, ориентированные на заморские военные и торговые отношения, племенные и межплеменные союзы внутренних территорий, земли, вошедшие в орбиту Полоцкого и Новгородского княжества и частично обращенные в православие) постепенно формируются два враждебных центра. К 1220-м гг. крестоносцы и литовцы возглавляют два противоборствующих лагеря добровольных и вынужденных союзников в борьбе за господство в Прибалтике. Или, что было актуальнее для местного населения, — в борьбе против немецкой колонизаторской и христианизирующей или литовской грабительской экспансии. Появление в Балтийском регионе «третьей силы» (захватчиков из-за моря или из лесной окраины), объединяющей некогда равные по статусу независимые земли по праву завоевания, на несколько десятилетий опередило сходное развитие в Рѹськой земле.

После окончательного подчинения ливов, в 1207 г., покоренная крестоносцами территория вдоль Даугавы была провозглашена княжеством в составе Священной Римской империи — Терра Мариана (лат. Terra Mariana: Удел Богородицы, но также и «Морская земля» в буквальном переводе, см. карту). После этого их экспансия была обращена на север, против эстов. В союзе с дружественными им латгалами (находившимися прежде в орбите Рѹськой земли и даже в какой-то части перешедшими в православие) крестоносцы начинают атаковать одну за другой обособленные земли (мааконды) эстов. В решающем сражении при Вильянди в 1217 г. (в день Св. Матфея) коалицией войск крестоносцев, рижского епископа и ополчений ливов и латгалов эсты были разбиты, вождь объединенного сопротивления Лембиту погиб. В результате был открыт путь для включения южной и центральной территории современной Эстонии в состав Терра Мариана. (Незадолго до того, в 1215 г., статус княжества был повышен: оно перешло в прямое подчинение папскому Святому Престолу.) Северная часть современной Эстонии находилась под властью датского короля, но в 1227 г. и ее завоевали меченосцы.

С некоторым отставанием проходило наступление крестоносцев и на юго-западных землях Прибалтики. Еще в 1206 г. римский папа Иннокентий III объявил крестовый поход против язычников пруссов — балтоговорящих племен, населявших территорию вдоль Балтийского моря от Вислы до Преголи, которая впадает в море у современного Калининграда. Однако, как и в случае с учреждением Ордена меченосцев и Рижского епископства, главным фактором экспансии послужили местные противоречия, а не организованная интервенция извне. Проблемы возникли от того, что на юге земли прусских племен граничили с польским Мазовецким княжеством (спустя несколько столетий центром этой территории станет Варшава). Еще в конце 1040-х гг., помогая подчинить земли Мазовии польскому князю Казимиру I (женатому на его сестре), Ярослав Мудрый прошел через Аукштайтию и подчинил литовцев Полоцкому княжеству. Спустя полтора столетия, Мазовецкое княжество — самостоятельный удел под властью одного из представителей княжеской династии Пястов, причем не самый привлекательный и престижный. Стремясь расширить свои владения, князь Конрад Мазовецкий попытался захватить прусские территории к северу, используя папскую буллу, провозглашавшую необходимость обращения пруссов в христианство, как оправдание своим захватам. Пруссы не остались в долгу, ответив разорительными набегами и захватами территории: вероятно, север Мазовии также имел значительное прусское население, поэтому христианской миссии Конрада пруссы могли противопоставить борьбу за объединение одноплеменников.

Как и во многих других случаях, когда исторические земли («племена») обретали сложную политическую организацию и вступали в «государственный» конфликт с соседями, разрешить противостояние было невозможно в принципе. Достичь компромисса через частные соглашения соседних родов и других мелких коллективов, как прежде, не получалось из-за того, что стороной конфликта теперь оказывалось целое княжество как коллективная политическая организация. Шансов победить врагов, находившихся примерно на таком же уровне политического и экономического развития, тоже было немного. Пруссы не могли (и вряд ли намеревались) завоевать всю Мазовию, а Конрад не имел ресурсов для покорения сильных и многочисленных племен прусской конфедерации. В этой ситуации Конрад после двух десятилетий безрезультатной борьбы решил прибегнуть к помощи третьей силы — подобно тому, как нередко поступали польские и чешские князья того времени, обращаясь к авторитету императора Священной римской империи, а опасавшиеся литовцев ливы — к помощи немецких миссионеров-колонистов. Конрад выбрал некий средний вариант: в 1225 г. призвал рыцарей Тевтонского (Немецкого) ордена для защиты северных границ княжества от набегов язычников. Для этого он уступил им на 20 лет спорную Хелмненскую землю, из-за которой и конфликтовал с пруссами.

Тевтонский орден, основанный в 1190 г. в Палестине, несмотря на свое название, в 1220-х годах не воспринимался как прямое орудие германского императора. В 1211 г. венгерский король Андраш II передал во владение ордена местность на юго-востоке Трансильвании с просьбой перекрыть южный путь в обход Карпат из Дешт-и-Кыпчак, по которому постоянно проникали в Паннонию все новые племена половцев. Рыцари были освобождены от всех налогов и пошлин и королевского суда, не признавали они и власти местного епископа. На полученной орденом малозаселенной территории были возведены пять крепостей и земляные валы, под защиту которых переселялись колонисты из венгерских и германских земель. Таким образом, Тевтонский орден воспринимался как буферное военизированное самоуправляющееся образование, выполняющее функцию пограничной стражи, — наподобие казачьего войска или граничар (на границе с Османской империей) позднейших времен. Неудивительно, что Конрад Мазовецкий поспешил пригласить тевтонских рыцарей, едва узнал, что новый венгерский король изгнал их в 1225 г. под давлением знати и церковных иерархов, завидовавших привилегиям ордена. Так что на границу с пруссами рыцари прибыли из Трансильвании, а не из Германии.

Однако если в пустынном краю на границе со степью они не выказывали особых стремлений к завоеванию новых территорий, то прежде чем прибыть на берега Вислы в 1231 г., тевтонские рыцари заручились гарантиями признания права владения всеми покоренными землями. Это право было подтверждено Золотой буллой императора Фридриха II 1226 г., а в 1234 г. папа Григорий IX (боровшийся с Фридрихом II за влияние) переподчинил все прошлые и будущие земельные приобретения Тевтонского ордена напрямую папскому престолу. Формально считаясь крестовым походом ради насильственного обращения в христианство язычников-пруссов, возглавляемая Тевтонским орденом экспансия на деле уделяла минимальное внимание культурной трансформации покоренного населения: крещению и германизации. Не только в распоряжении ордена было слишком мало человеческих ресурсов для этого, но и сама логика покорения обширных земель с многочисленным воинственным населением делала колонизаторов заинтересованными в использовании уже сложившихся социальных иерархий — их только надо было переориентировать на подчинение ордену. Поэтому, подобно Ордену меченосцев, тевтонские рыцари старались подчинять племенные объединения поодиночке. Как и в Ливонии, господствующие над округой замки строились на месте прежних племенных центров, перенимая их административные функции. В результате подчинение племенной знати вело к подчинению всего племени, а принятие христианства вождем обезглавливало местный языческий культ и открывало впоследствии дорогу к крещению большинства.

Так, в начале 1230-х гг., когда северо-восток Прибалтийского региона — к северу от Даугавы — в целом перешел под контроль Ливонского ордена и Рижского епископа, рыцари Тевтонского ордена и присоединившиеся к ним крестоносцы из германских, польских, чешских земель и Дании начали его покорение с юго-запада. От польских княжеств и имперских земель вдоль моря, к окраинам новгородских владений, через земли пруссов, куршей, ливов, латгалов и эстов протянулась огромная дуга возникающего единого пространства противостояния крестоносцам или союза с ними. Это никогда прежде не существовавшее единое поле — ни в виде политического объединения, ни в качестве культурного единства — постепенно расширялось и охватывало все новые земли, затрагивая уже частично земли и ятвягов, и жемайтов, превращая литовскую Аукштайтию из дальней глухой окраины в центр земель, не затронутых еще новой политической реальностью.

Поначалу, судя по списку литовских походов, литовцы рассматривали свое изолированное положение просто как преимущество, обеспечивающее свободу маневра. Так, после того, как в набегах 1213 и 1214 гг. на Ливонию (теперь защищенную замками рыцарей) погибли литовские предводители, походы литовцев в Ливонию почти прекратились. В то же время на следующее десятилетие приходится по меньшей мере шесть походов в Рѹськую землю: в основном в сторону Пскова и Новгорода, но также в дальнее Черниговское княжество (1220 г.) и на Смоленск (1225 г.). Трудно провести грань в XIII веке между грабительскими рейдами и регулярными политическими отношениями по форме: и княжества Рѹськой земли, и их соседи в половецкой степи или литовских лесах делали одно и то же — угоняли в плен жителей, вывозили ценности (в том числе церковные). О том, что литовские рейды были элементом внешней политики (а не просто грабежом) свидетельствует договор о мире, заключенный с Галицко-Волынским княжеством в 1219 г. (в 1215 г. по летописной хронологии).

Прежде всего, очевиден стратегический характер выбора союзника: Галицко-Волынское княжество граничило на севере с удельным Городенским княжеством Полоцкой земли. Если исчезновение упоминаний этого княжества в русских летописях после 1183 г. означает его поглощение Литвой — наряду с другими полоцкими территориями, соседствовавшими с Аукштайтией или даже включавшими часть ее, — то это значит, что вожди Литвы были озабочены безопасностью своих новых южных границ, заключая договор с Галицко-Волынским княжеством. Со всех других сторон Литва была окружена сравнительно пассивными соседями: балтскими племенами на западе, полузависимым от нее Полоцким княжеством на востоке. А на север и северо-восток (в Ливонию и новгородско-псковские земли) была направлена собственная литовская экспансия. Другим важным отличием договора 1219 г. было то, что его подписал не один князь — предводитель похода (как было в случае договора с Рижским епископом в 1201 г.), а более двух десятков, распределенных по старшинству и территориям (наподобие того, как подписывались договоры рѹських князей с Византией). Первыми перечисляются пять князей, очевидно, из Аукштайтии, при этом упоминается «старейший» — Живинбуд. За ними следуют два князя из Жемайтии («низовых» литовских земель к западу от «верхней» Аукштайтии, ниже по течению Немана), потом представители клана Рушковичей (семь имен), клана Булевичей (трое) и четыре «князя из Дяволты» (Девялтовского княжества вдоль реки Швентойи (Šventoji) к северо-западу от современного Вильнюса). В позднейшие эпохи Булевичи (Биллевичи, Billewicz) были известны как древний беларусский шляхетский (дворянский) род, Рушковичи (Рушкевичи) тоже могут идентифицироваться с беларускими именами и топонимами, известными по более поздним временам.

Многочисленные попытки доказать «исконно славянское» или «типично литовское» происхождение имен князей, упомянутых в договоре, не привели ни к каким однозначным выводам, поскольку достаточно близкие индоевропейские корни взаимодействовавших на протяжении столетий языков не позволяют с уверенностью говорить о том, в каком направлении шло заимствование в каждом конкретном случае. Скорее всего, подписавшие договор 1219 г. князья представляют Литву как широкую конфедерацию земель и различных балтских и славянских племен, сохранивших языческие верования (см. карту). Типичная для Северной Евразии ситуация кооперации разнокультурных сообществ, исповедующих разные племенные культы, когда человек, «дома сидя, знал пять языков» (как в Рѹськой земле), делает бессмысленным вопрос о «национальности» Литвы как политического образования. Литва этой эпохи — это не народ, а «земля», населенная сотрудничавшими разнокультурными группами (наподобие Рѹськой земли). Отсутствие единой официальной религии и книжной культуры не мешало, а помогало Литве расширяться за счет соседних территорий — точно так же, как культурная общность рѹських княжеств не препятствовала их дроблению и жестокому противоборству друг с другом. Уже к 1230-м годам Полоцкое княжество практически целиком перешло под контроль литовцев, и точно известно, что литовцы начали править княжеством, формально заняв полоцкий престол, по крайней мере с начала 1240-х гг. Даже если до этого полоцкими правителями еще оставались потомки рода Рюриковичей, им приходилось учитывать фактор литовского присутствия по соседству и даже на территории княжества. Таким образом, вдобавок к языческим славянским кланам, проживавшим в Аукштайтии и Жемайтии, к поликультурному населению Литвы присоединилось преимущественно православное и, видимо, славяноговорящее население будущей Беларуси, что не отменило политическое главенство балтских княжеских родов. Заключение договора с Владимиро-Волынским княжеством, постепенное поглощение Полоцкого княжества и попытки установить контроль над Торопецким княжеством на стыке смоленских и новгородских владений, приводящие к конфликтам с ними, в верховьях Даугавы — Западной Двины свидетельствуют о том, что Литва утверждалась как полноправный член Рѹськой земли.

Однако изменение ситуации на западе, в Прибалтике, не позволило Литве полностью переориентироваться на восточную политику. В том же 1219 г., когда литовские князья заключили договор с Галицко-Волынским княжеством, земгалы разорвали давний союз с Орденом меченосцев и Рижским епископом. Это произошло после того, как крестоносцы, установив контроль над землями к северу от Даугавы, взялись за территории к югу. Земгалы обратились за помощью к своим прежним врагам — куршам на побережье и жителям Жемайтии в глубине страны. В 1228 г. земгалы и курши совершили поход на Ригу: город захватить не удалось, но был разграблен монастырь-крепость Дюнамюнде в устье Двины. А 9 февраля 1236 г. папа римский Григорий IX объявил крестовый поход против Литвы. В Жемайтию вторглось войско, костяк которого составляли силы Ордена меченосцев и около 2000 прибывших для участия в походе немецких рыцарей, однако большинство воинов были выставлены подчиненными племенами (ливами, латгалами и эстами), а также христианскими союзниками — Новгородом и Псковом. 26 сентября 1236 г. крестоносцы попали в засаду объединенных сил жемайтов и земгалов в местности Сауле — то ли на территории современной Литвы (у Шяуляя), то ли Латвии. В ожесточенном сражении погиб великий магистр и 48 рыцарей Ордена меченосцев, из 200 псковских дружинников, участвовавших в походе, погибли 180. Разгром был настолько масштабный, что все завоевания Ливонского ордена предшествующих десятилетий оказались под угрозой. Немедленно восстали недавно замиренные орденом северные курши, союзные литовцам селы на Даугаве и подчиненные области земгалов. Неспособный справиться с понесенным уроном самостоятельно, 27 мая 1237 г. Орден меченосцев влился в состав Тевтонского ордена, которому перешла вся собственность и власть ливонских рыцарей в северной Прибалтике. Аукштайтия, Жемайтия и пока не занятая крестоносцами часть земель соседей (пруссов, куршей, земгалов и селов) оказались в сплошном полукольце экспансионистского государства Тевтонского ордена.