Новая имперская история Северной Евразии. Часть II

7.1. Феномен «пороховой империи»

Несмотря на значительную территориальную экспансию Московского царства в XVII веке, оно оставалось одной из региональных держав (причем, не самой могущественной), наряду с Речью Посполитой и Крымским ханством. При этом Московское царство существенно уступало другим территориально протяженным политическим образованиям Евразии того времени: Османской империи, Сефевидской державе в Закавказье и Иране, а также государству Великих Моголов, занимавшему большую часть Индостана и южного Афганистана. Впрочем, сравнивать Московию с этими державами или с Испанским, Французским или Английским королевством — все равно, что выяснять, кто сильнее: слон или кит. Ни с кем из них Московия непосредственно не граничила и не сталкивалась, каждая из упомянутых держав представляла собой обособленное политическое и культурное пространство, с уникальным политическим и хозяйственным укладом. Их объединял лишь сам факт достижения определенного стратегического веса во внешней политике, признававшегося соседями. Эта не слишком четкая характеристика послужила основанием для создания историками столь же расплывчатого понятия «пороховая империя» (gunpowder empire): начиная с середины 1970-х годов так называют крупные государства XVI−XVII вв., проводившие экспансионистскую внешнюю политику. Первоначально это название применяли к трем крупным исламским державам (Османской, Сефевидской и империи Моголов), но позже так начали характеризовать Китай и Японию, Испанию и Московию.

Вопрос о том, кого можно считать пороховой империей, а кого — нет, зависит от понимания сути этого термина и того, для чего он нужен. Все началось с того, что историки столкнулись с противоречием между эмпирическими данными эпохи раннего Нового Времени и привычными историческими представлениями, уходящими корнями еще в XVIII век. Так, общепризнанным фактом считался постоянный упадок Османской империи с конца XVII (или даже XVI) века, архаичность и неэффективность империй Сефевидов и Моголов, изоляционизм Московии и ее двухвековая отсталость от соседей. Однако это кажущееся самоочевидным отставание не удается обосновать какими-либо убедительными данными: уровень экономического развития, подсчитанный ретроспективно, оказывается примерно одинаковым для «Запада» и «Востока» вплоть до XVIII или даже XIX века (в зависимости от выборки стран и методологии подсчетов), уровень развития институтов централизованного государства также примерно одинаков, а военное могущество — наиболее явный и легко сопоставимый фактор — зачастую однозначно указывает на преимущество «отсталых» османов или моголов. Это обстоятельство и объясняет появление термина «пороховая империя»: речь идет о государстве, казалось бы, отсталом, но с успехом овладевшем самыми современными военными технологиями своего времени.

Впрочем, успешное овладение порохом и огнестрельным оружием не является случайным историческим курьезом и предполагает целый комплекс изменений в общественном устройстве — исторического масштаба. Эти изменения, произошедшие в Европе с середины XVI по середину XVII вв., последние полвека называют «военной революцией», приведшей к появлению новой военной тактики, развитию технологий, экономическому скачку и, в конце концов, созданию современного государства. Массовое использование огнестрельного оружия на поле боя в значительной степени обесценивает значение прежнего костяка средневековой армии — тяжеловооруженной конницы. Несмотря на важные местные различия, практически во всех странах эту роль играли представители знати, которые на свои средства покупали дорогие доспехи, породистых лошадей, обеспечивали себя оруженосцами и, нередко, выставляли еще и вспомогательный отряд. Полевая артиллерия и даже ручное огнестрельное оружие были слишком дорогими для покупки частными лицами, зато обслуживание их не требовало знатности и богатства — лишь навыка. С другой стороны, служба знатных всадников по призыву государя продолжалась лишь несколько месяцев в году, а технологичное огнестрельное оружие, хранящееся и обслуживающееся в казенных арсеналах, предполагало постоянное несение службы. Итогом распространения огнестрельного оружия стало появление постоянных массовых армий, формировавшихся за счет наемных профессиональных солдат и регулярных рекрутских наборов населения.

Производство огнестрельного оружия требует развития металлургии в промышленных масштабах, металлургия — развития горнодобывающей промышленности. И то и другое требует средств, огромные деньги необходимы и на выплату жалования наемникам — как рядовым солдатам, так и складывающейся корпорации офицеров, для которых оклад является основным источником существования. Вся тяжесть расходов падает на казну, которая обособляется от личного богатства монарха даже там, где четкое разделение на «государственные» и «царские» доходы отсутствует. Возникает отдельная сфера расходования средств, не связанная с предметами роскоши, увеселениями, дворцами правителя и направленная на удовлетворение интересов всей страны как политического целого. Эта беспрецедентно расширившаяся сфера требует рационального управления чиновниками, регулярного финансирования за счет дополнительных сборов с населения, юридического урегулирования отношений собственности и обязательств, одним словом — возникновения государственного аппарата и вообще современного государства как самостоятельного коллективного субъекта политики, экономики, культуры и права.

Поэтому, становясь «пороховым», любое раннемодерное политическое образование запускало механизм модернизации. Другое дело, что описанная кратко «магистральная линия» исторического развития далеко не сразу и довольно непоследовательно возобладала даже в тех странах, которые обычно противопоставляют пороховым империям как примеры успешного построения «централизованного государства». До поры до времени стратегическое лидерство принадлежало пороховым империям. В конце концов, само огнестрельное оружие появилось и получило распространение первоначально в Азии и лишь постепенно проникло в Европу; когда в конце XV века в Европе появился фитильный замок (для выстрела нужно было поджечь фитиль, ведущий к пороховому заряду в стволе), на Ближнем Востоке уже изобрели более технологичный кремневый замок (для выстрела высекалась искра в момент нажатия на спусковой крючок). Постоянная регулярная армия, комплектуемая за счет выходцев из непривилегированных слоев населения, появляется сначала в Османской империи (корпус янычар — тур. yeniçeri, «новый воин»). К 1550 году в Московии создается профессиональное стрелецкое войско, пришедшее на смену ополчению пищальщиков. Первоначальная численность стрельцов составляла 3000 человек, спустя столетие их число превысило 50.000. В Англии же, к примеру, современная регулярная армия возникает только в 1645 г. — Армия нового образца (New Model Army), созданная парламентом в ходе гражданской войны с королем, изначально насчитывавшая по штату (на бумаге) 22.000 человек. Только тогда впервые английская армия оказалась единой структурой с централизованным командованием, состоявшей из профессиональных солдат, готовых воевать на любой территории, проходящих унифицированную подготовку и регулярную тренировку. Тогда же в Англии (и в целом на западе Европы) впервые появляется общая военная форма — притом, что в России стрельцы носили стандартное обмундирование уже, по крайней мере, с начала XVII в., полки отличались друг от друга цветом кафтанов. Еще в 1683 году армия «пороховой» Османской империи едва не захватила после двухмесячной осады Вену — символ Священной Римской империи германской нации. Последовавший разгром османской армии под Веной в 1683 г. обычно рассматривают как свидетельство слабости пороховых империй — однако главный вклад в разгром османов внесла польско-литовская армия под командованием короля Яна III Собеского, совершенно архаичная с точки зрения военной организации. Исход сражения решил удар дворянской (шляхетской) кавалерии, в авангарде которой сражались несколько сотен или тысяч запорожских казаков — прямая противоположность идеалу регулярного войска.

К этому времени — 1680 г. — армия Российского государства достигала 165.000 человек, из которых свыше половины составляли полки «нового строя» («иноземного строя»): подразделения профессиональных военных, получавших жалованье за службу, подчинявшихся централизованной команде и воинской дисциплине, проходивших единообразное обучение и подготовку (с использованием переводных тактических наставлений). 37% всей армии составляли «солдатские» полки (пехота), 18.5% гусары и рейтары (кавалерия), 3% пушкари, 2% «иноземцы» — военные специалисты (все вместе свыше 60%). Армия управлялась и координировалась Разрядным приказом (образующим, наряду с Иноземным и Рейтарным приказами, фактически, военное министерство), подчинялась единому главнокомандующему, порядок службы регламентировался Уложением о службе, принятым еще в середине 1550-х гг., в начале царствования Ивана IV. Несмотря на то, что оружие регулярно закупалось за границей (иногда в больших объемах), в принципе, все виды вооружения производились внутри страны. После открытия залежей железной руды в районе Тулы и строительства там нескольких мануфактур выходцами из Нидерландов в 1630-х гг., в Туле было налажено производство чугуна и литье пушек и ядер (в основном, иноземными мастерами). По некоторым данным, в 1646 г. более 600 тульских орудий было куплено для самой передовой армии того времени — голландской, в начале 1647 г. на экспорт отправили еще 360 пушек.

Почему же тогда Османская империя или Московское царство XVII века воспринимаются как архаичные «пороховые империи»? Нельзя ли считать и экспансию Речи Посполитой на восток в начале XVII в. типичной политикой пороховой империи? И чем отличается от заморского экспансионизма «пороховых империй» Испании или Португалии колонизация Англией Ирландии или обширных территорий в Новом Свете? Поскольку «пороховая империя» — скорее метафора, чем научная модель, самым наглядным отличием является ставшее очевидным в XVIII веке (и усугубившееся в XIX веке) отставание Испанского королевства или Османской империи от западноевропейских и североевропейских стран — отставание, о котором в XVII веке еще никто не мог знать. Но был и более существенный фактор, отличавший уже в середине XVII века германские княжества Священной Римской империи, Республику соединенных провинций Нидерландов, Французское и Английское королевства от других, часто весьма могущественных государств. Это отличие — распространение идей камерализма как руководящих принципов организации общества.

7.2. Камерализм как теория современного государства

Kammer — по-немецки «палата», но также «кладовая». К середине XVII века камерализм стал господствующей доктриной и мощной индустрией производства суждения в трех основных областях: организации государственных финансов, системы хозяйствования (Oeconomie) и упорядочивании общества (Polizey). Бесчисленные ученые трактаты и публицистические памфлеты начиная с XVI века распространяли представление о том, что целью правителя является достижение общественного блага всех подданных, а средством к этому является рациональная и благотворная деятельность просвещенных служащих, заседавших в королевских Kammer (членов советов, или коллегий). Наиболее известными продуктами камералистского мышления были экономическая доктрина меркантилизма (обычно связываемая с именем знаменитого министра французского короля Людовика XIV Жана-Батиста Кольбера) и теория административного устройства «gute Polizey» — упорядоченного и правильно управляемого государства. Меркантилизм диктовал политику интенсивной международной торговли с положительным балансом импорта и экспорта (побольше ввозить и поменьше вывозить, защищая хозяйство страны высокими пошлинами и стараясь накапливать как можно больше драгоценных металлов). Теория полицейского государства предлагала рационализировать и регулировать все сферы общественных отношений едиными законодательными нормами, исходящими от государя. Возникшая в конце XVIII века концепция «правового государства» критиковала идеал «полицейского государства» за возможность злоупотреблений со стороны законодателя и бесконтрольного административного аппарата — но сама идея единообразного и рационального регулирования общества, впервые возникшая в рамках теории полицейского государства, осталась неизменной.

Впрочем, тексты камералистов затрагивали все аспекты жизни общества и все отрасли, способные приносить доход, от птицеводства до рудного дела. Как демонстрируют современные исследования, камерализм (Kameralwissenschaft) представлял собой колоссальных масштабов риторический механизм, главным продуктом которого было не точное экономическое или социальное знание и не инновационные практические советы производственного и административного характера, а создание и продвижение самого представления о государстве как едином рационально устроенном организме, обслуживаемом лояльными и квалифицированными чиновниками.

Вплоть до конца XVII века в социально-экономическом плане (а тем более, как мы видели, в военно-техническом) «пороховые империи» не отличались принципиально от будущих «передовых стран». Камералисты в роли ученых теоретиков и практиков-управленцев не добились — да и не могли добиться — немедленной перестройки системы хозяйственных отношений или администрирования. Реальная деятельность камералистов на государственной службе в основном сводилась к изысканию средств для хронически пустой казны любыми способами — также ничем не отличающимися от принятых в «отсталых» странах. Дополнительные налоги и сборы с населения, расширение привилегий государя и казны, нечистоплотные финансовые махинации — всем этим занимались члены королевских «камер». В явном противоречии с декларируемым служением камералистов общественному благу эти правительственные органы неизменно назывались «тайными советами» (или, по крайней мере, окружали свою деятельность завесой секретности). Главным секретом была двойственная природа Kammer: на бумаге это была палата мудрых управленцев, а на деле — кладовая, аппарат пополнения казны. Однако развитие общественного мнения и воображения в камералистском духе сглаживало многие противоречия и гасило конфликты: налоги, сборы и повинности не воспринимались как наступление тиранической власти на вековые привилегии населения, если подавались как элемент прогрессивного упорядочивания ради общего блага.

В этом и заключалась главная заслуга камерализма: абстрактная идея «государства» внедрялась в умы подданных и правителей, формировалось представление о чиновнике как служащем этому государству — не из вассального подчинения сюзерену, и не ради корыстного злоупотребления должностью («кормления»), а с целью внести вклад в общественное благо. Частью этого процесса было распространение идеи политического общества («нации») как более фундаментальной категории, чем сословия, — даже в странах с сильными кастовыми традициями. Камерализм стал основой современного, полностью секулярного социального мышления, осмысливающего общественные процессы в категориях частной выгоды, общественного блага, универсальной законности. Большинство деклараций и рекомендаций камералистов были совершенно фантастическими, но внедрение камералистского мышления в общество (которое, в соответствие с камералистской доктриной, становилось все более грамотным и рациональным) имело самые практические последствия. Те страны, которые не восприняли камерализм как комплексное мировоззрение (а не только экономическую доктрину меркантилизма или рекомендованную административную структуру) в XVIII веке оказались среди «отсталых», ретроспективно объявленных «пороховыми империями». Речь Посполитая — «шляхетская республика» — имела одну из самых обширных в Европе сфер образованной публики, обсуждавшей и интерпретировавшей новейшие идеи. Однако идея вмешательства центральной власти во все сферы жизнедеятельности популярностью не пользовалась, а попытки расширения «государства», развития и упорядочивания исполнительной власти блокировались дворянством, опасавшимся утраты свободы и привилегий. В результате, современное государство не стало общим (пускай и фантастическим) идеалом, а значит, и реальностью. Османская империя, напротив, могла внедрять частные экономические и административные рекомендации камералистов — но сами по себе они стоили немного. Необходимо было в широкой публичной дискуссии полностью переосмыслить основы общества и государства, роль правителей и их чиновников — но этого не было сделано, прежде всего, в силу отсутствия (в отличие от Англии или Франции) единой развитой «публичной сферы»: круга образованного общества, участвующего в производстве и распространении идей и мнений при помощи массовой прессы.

Вне созданной камерализмом системы представлений об обществе частные достижения «пороховых империй» не могли участвовать в направленной цепной реакции рационализации и прогресса (как это предполагает историческая схема, очерченная в начале этой главы). «Новые воины» — янычары Османской империи оказались вписаны в традиционную социальную нишу военных рабов. Это не значит, что от этого они были менее эффективны на поле боя, чем западноевропейские воины (вплоть до конца XVII века все было скорее наоборот), но их высокая боевая эффективность не становилась фактором, стимулировавшим дальнейшее развитие экономики и управления. Изменение общественно-политической ситуации в империи (снятие многих «рабских» ограничений с янычар и отмена «налога кровью» — принудительного набора христианских подростков в янычары в конце XVII в.) окончательно превратило институт янычар в архаизм и с военной точки зрения. Московские стрельцы были передовой военной силой своего времени, однако за неимением универсалистской модели государства, подобной камерализму, их место в обществе было осмыслено в категориях позднесредневекового социального воображения. Стрельцы стали одной из многочисленных партикуляристских (обособленных) категорий населения, со своим уникальным набором привилегий и повинностей перед царем. «Нормальность» стрельцов как одной из категорий населения Московского царства подчеркивалась тем, что они селились в особых слободах, с семьями, в собственных избах с огородами, в свободное от службы время занимаясь хозяйственной деятельностью — торговлей, промыслами и даже земледелием (особенно в отдаленных от Москвы городах). Благодаря этому их содержание обходилось казне дешевле, чем профессиональные армии в немецких землях, однако со временем сам смысл стрелецкого войска трансформировался под влиянием логики ситуации. Экономические и семейные интересы играли в глазах стрельцов все большую роль, военная деятельность — все меньшую, и к середине XVII в. боеспособность стрельцов как военной силы упала.

7.3. Московия трансформируется из пороховой империи

Таким образом, Российское царство имело все шансы последовать примеру Османской империи: сферы общественного мнения, поддерживаемой секулярной публицистикой и книгоизданием, не существовало. «Государева служба» предполагала, прежде всего, лояльность царю на том месте, которое довелось занимать, и она никак не соотносилась с идеей «государственной службы» для «общего блага», состоявшей в наиболее рациональном и продуктивном исполнении своих обязанностей с точки зрения этой высшей миссии.

В то же время, с самого начала XVII века московские власти проявляли большой интерес к камералистским идеям. Вероятно, сказывалась травма Смутного времени и сложная внешнеполитическая обстановка, наглядно демонстрировавшая военное и экономическое могущество североевропейских стран — которое и в этих странах, и в Московии объясняли чудодейственным влиянием передовых камералистских взглядов. Создание (после нескольких попыток) современной регулярной армии, введение в 1658 г. рекрутского набора крестьян в солдаты, принятие новой тактики боя были лишь наиболее заметным результатом влияния новых идей. Не меньшую роль играли финансово-экономические меры, призванные финансировать реформу армии. С начала 1630-х гг. организуется масштабная продажа хлеба за границу в рамках государственной монополии на торговлю, позволявшая получать цену, в десять раз превышавшую закупочную стоимость зерна. Торговля зерном играла важнейшую роль и в Речи Посполитой (ее хлебный экспорт превышал по масштабу экспорт Московии в 20 раз), однако основная часть доходов там шла землевладельцам, а не в казну. В 1640-х гг. была предпринята попытка возложить финансовую ответственность за недоимки по сбору податей на воевод — то есть рассматривать их как откупщиков на коронной службе (по французскому или голландскому образцу), однако это непопулярное решение быстро отменили. Тогда была сделана попытка — в полном соответствии с рекомендациями камералистов (особенно голландских) — отменить прямые налоги, заменив их косвенными (акцизами), в первую очередь на соль. Но пошлина оказалась слишком большой, соль вздорожала в несколько раз, что привело к ее дефициту и бунтам. В 1650-х гг. вывоз хлеба увеличился в два раза, а церкви и монастыри были обложены реквизициями в пользу казны — в соответствии с камералистской установкой на секуляризацию церковного имущества. По примеру шведских камералистов был налажен выпуск медных денег, однако без поддержки экономического роста (и, что еще существеннее, контрибуций с поверженных противников) через несколько лет произошло обесценение валюты и пятикратный рост цен (что также закончилось масштабными восстаниями). Даже противники открытого заимствования иноземного опыта действовали, по сути, в камералистской логике. Патриарх Никон, возглавивший кампанию против западноевропейских купцов и офицеров, проводил радикальную церковную реформу, суть которой сводилась к унификации и регламентации церковного обряда. При этом он опирался на «экспертизу» и «кадры» иноземцев — в первую очередь, константинопольских и украинских священнослужителей.

И Никон, и правительственные реформаторы встретили открытое сопротивление своим действиям, вплоть до открытого восстания. Реформаторов вполне обоснованно обвиняли в злоупотреблениях положением и воровстве казенных средств. В этом отношении они вряд ли отличались от европейских придворных камералистов, но главной проблемой попыток камералистских реформ в Российском царстве было именно отсутствие «камерализма» как общепринятой системы представлений и обоснования политики. Без нее отдельные камералистские меры оказывались неэффективными или, во всяком случае, не могли скрыть свою подлинную суть (выжимание денег из подданных новыми способами), а значит, и снизить уровень противодействия населения.

Распространение в обществе новых идей является длительным и нелинейным процессом — тем более при незначительной грамотности населения и отсутствии средств массовой информации. На пути камералистской «мировоззренческой революции» в России было и важное политическое препятствие. Легитимность новой династии Романовых основывалась на памяти об изгнании иноземцев после катастрофической Смуты начала XVII столетия, на поддержке со стороны боярской аристократии и служилого поместного дворянства. В принципе, ни один из этих факторов не служил непреодолимой преградой для социально-политической трансформации: количество иностранцев в стране постоянно увеличивалось, и народное возмущение вызывали скорее выдаваемые им огромные привилегии, а не их костюмы и вера; еще в середине XVII в. многие бояре сами начали заводить мануфактуры; поместное дворянство постепенно интегрировалось в структуру современной профессиональной армии. Этот процесс казался долгим и непоследовательным, поскольку накапливающиеся изменения не находили выражения в четких лозунгах, в яркой форме — что никак не умаляет значительности происходившей трансформации «пороховой империи» по инициативе правителей. В последней четверти XVII в. частные преобразования постепенно складываются в определенную систему, которая начинает обретать собственную логику и диктовать дальнейшие шаги.

После смерти в 1676 г. (после 30 лет правления) второго царя из династии Романовых, Алексея Михайловича, на престол вступил его 15-летний сын Федор Алексеевич. Его воспитанием, по поручению отца, занимался Симеон Полоцкий — уроженец Великого Княжества Литовского, получивший образование в Киево-Могилянской коллегии и Виленской иезуитской академии. В результате молодой царь свободно владел польским языком и, как полагают, знал латынь. В 1680 г. он женился по любви — точнее, по любви с первого взгляда. Во время церковного крестного хода он приметил в толпе поразившую его воображение девушку. Соблюдая традиции, он распорядился провести смотр невест, но выбор свой сделал заранее и не изменил его, несмотря на интриги влиятельных придворных (в похожей ситуации его 18-летний отец поддался давлению и не решился жениться на приглянувшейся ему во время смотра девушке). Избранницей Федора Алексеевича оказалась Агафья Грушецкая — дочь шляхтича Семена Грушецкого, управляющего имениями Великого гетмана литовского (то есть главнокомандующего войском ВКЛ), в дальнейшем перебравшегося на московскую службу. Культурное влияние ВКЛ на молодую царскую семью проявилось даже в символически значимых бытовых новшествах: молодая царица не покрывала целиком волосы, но носила небольшую кокетливую, отороченную мехом «польскую» шапочку. Она не скрывалась на женской половине дворца, а участвовала в публичных церемониях, сопровождала царя и восседала рядом с ним. Сам царь Федор Алексеевич ввел моду, подхваченную придворными, на «польский» (центрально-европейский) костюм, длинные волосы, подстриженные бородки. Некоторые начали публично курить, носить короткополые североевропейские кафтаны.

Гораздо существеннее была государственная деятельность молодого царя. В 1682 г. происходит революционная реформа государственной службы: отменяется «местничество» как принцип продвижения по службе на основании относительной знатности рода и признанных заслуг предков. Разрядные книги, в которых регистрировалась эта информация, решительно сожгли. Распространение местничества в конце XV века считается заимствованием из практики ВКЛ: в свое время в, результате включения в состав Великого княжества Литовского бывших рѹських земель, местная знать почувствовала угрозу со стороны Гедиминовичей и других литовских знатных родов. Чтобы защитить свои владения и привилегии от пришельцев, рѹськие князья и бояре настаивали на древности и заслугах своих кланов как основании для равноправия и даже собственного превосходства. Расширение Великого Московского княжества за счет ВКЛ воспроизвело эту ситуацию: теперь у Московии возникла необходимость консолидировать и упорядочивать разношерстную знать разных земель. Способствуя интеграции привилегированного сословия, местничество вызывало постоянные споры о старшинстве служилых людей и паралич властных органов, последствия которого были особенно заметны (и катастрофичны) во время сражений. Чиновники, руководствующиеся в своей службе соображениями старшинства и большей знатности рода, по сути, оставались вассалами сюзерена, исполнявшими обязанности из преданности государю, а не порученному им делу. Без ликвидации местничества невозможно было и помыслить — вслед за камералистами — идеальное государство как систему анонимных институтов, функционирующих вне зависимости от личности чиновника и даже правителя, в интересах «общественного блага».

В 1676−1678 гг. была проведена перепись населения, по итогам которой поземельное налоговое обложение сменилось подворным — более адекватно учитывающим наличные человеческие ресурсы, первый шаг на пути к личному налогообложению. Одновременно продолжали расти косвенные налоги, пропагандировавшиеся камералистами: в структуре доходов казны их доля превысила 53% (доля прямого подворного налога составила 44%). Была предпринята попытка рационализировать деятельность приказов, если не ликвидируя те, что частично дублировали функции друг друга, то, по крайней мере, подчиняя их одному руководителю (в качестве «департаментов» одного «министерства»). Федор Алексеевич готовил открытие высшего учебного заведения (Академии), для которой был заготовлен устав («привилегия») и приглашены преподаватели (из Константинополя, но получившие образование в Италии). Однако, поскольку в стране отсутствовали и средние, и начальные учебные заведения (за исключением монастырских школ), то сначала в 1681 г. была открыта Типографская школа при Печатном дворе. Несколько десятков учеников (всех званий) получали в ней начальное образование, а по мере освоения курса переходили на ступень среднего.

В 1682 г., на шестом году правления, Федор Алексеевич умер, и царями-соправителями были провозглашены младшие сыновья Алексея Михайловича: сын от первой жены, 15-летний Иван, и младший сын от второй жены, 10-летний Петр. Инспирировав мятеж стрельцов, реальную власть захватила 25-летняя Софья Алексеевна, объявленная регентшей при недееспособном Иване (имевшем серьезные физические и, возможно, умственные проблемы) и малолетнем Петре. В ходе стрелецкого мятежа были убиты влиятельные сторонники клана матери царевича Петра, а сама вдовствующая царица и младший соправитель Петр были отправлены из Кремля в подмосковную резиденцию. Следующие семь лет страной впервые правила женщина, чье изображение чеканилось на золотых монетах, а сама она участвовала во всех публичных церемониях, традиционно считавшихся (по крайней мере, до Федора Алексеевича и царицы Агафьи) сугубо «мужским» пространством. Получившая, как и все дети царя Алексея Михайловича от первого брака, хорошее образование, Софья Алексеевна (1657–1704) говорила по-польски, знала латынь, одевалась по «польской» моде (заведенной царицей Агафьей).

Правление Софьи отмечено продолжением прежнего курса на «камерализацию» России. Так, значительная часть изданных ею указов касается мелочной регламентации городского быта — и в этом царском вмешательстве в «мелочи» (совершенно в духе германских и голландских правителей) лучше всего проявился фундаментальный поворот политической культуры Московии. Вмешиваясь в частную сферу жизни подданных в высших интереса общего блага, царевна-регентша запрещала стрельбу из ружей в домах и выбрасывание мусора со дворов на улицу; регламентировалась скорость езды упряжек по городу и места разрешенной стоянки лошадей на территории Кремля. Одновременно принимались большие стратегические решения: открылась Славяно-греко-латинская академия (прообраз университета); после более двух столетий войн за территории ВКЛ был заключен «Вечный мир» с Речью Посполитой и Московское царство вступило в Священную лигу — союз Священной Римской империи, Речи Посполитой и Венецианской республики против Османской империи. Тем самым, Российское государство впервые вступило на общих основаниях в систему большой международной политики. Выполняя принятые перед союзниками обязательства, московские войска совершили два масштабных похода против вассала Османской империи — Крымского ханства. Войска не проникли за Перекоп на сам Крымский полуостров, однако впервые инициатива в противостоянии с Крымом перешла к Москве, которая продемонстрировала способность привести огромную армию (свыше 100 тыс. человек и сотни орудий) через степи, к внутренним территориям ханства. Вторжение на полуостров стало лишь вопросом времени.

7.4. Идейная революция Петра I

Таким образом, на протяжении XVII века правители Российского царства вполне целенаправленно пытались рационализировать свою «пороховую империю» в соответствие с камералистским идеалом правильно упорядоченного государства с сильной централизованной властью, производительной экономикой и мощной армией. Отдельные принимаемые меры не давали ожидаемого волшебного результата, поскольку им недоставало главного — всеобщей мировоззренческой революции. Только распространение нового понимания государства и его задач делало осмысленными отдельные реформы с точки зрения достигнутых результатов — или, во всяком случае, в восприятии обладающих этим пониманием современников и позднейших историков.

Неизвестно, сколько времени занял бы мировоззренческий переворот при дальнейшей стихийной «камерализации» Московского царства — и произошел бы он вообще в масштабах всей страны, однако династический кризис конца XVII века привел к радикальной революции мировоззрения и политики, тесно связанной с личностью царя Петра Алексеевича — Петра I (1672–1725). Самого младшего ребенка царя Алексея Михайловича не готовили в правители, и отсутствие систематического воспитания в традиционной политической культуре Московского царства в сочетании со стремлением обосновать незаконность власти конкурентов на престол (прежде всего, сводной сестры Софьи Алексеевны) сделали из Петра идеального «ниспровергателя устоев». Петр обосновывал свое право на власть не просто происхождением, но обладанием особым пониманием целей власти и видения курса развития страны — что уже само по себе являлось элементом «идеологического» камералистского отношения к власти как инструменту достижения неких высоких целей.

Вполне возможно, что к 1725 году (времени смерти Петра) Россия достигла бы не меньших результатов в экономическом и политическом отношении и в результате постепенной эволюции в русле предшествующего периода (к тому же, куда меньшей ценой): три десятилетия — большой срок. В одном отношении, однако, достижение Петра I бесспорно: он сумел навязать новый образ России ее обитателям и, в значительной степени, соседям. Вместо полуосознанной роли самобытного царства, способного собрать немалое войско («пороховой империи»), он внедрил представление о России как современном централизованном государстве, построенном на новейших принципах политики и административной науки (то есть на абсолютизме и камерализме). Неважно, что реальность была далека от официальной риторики, а сами попытки создать «хорошо управляемое полицейское государство» внутренне противоречивы и малоэффективны — в этом отношении Петр лишь последовательно воплощал камералистский проект. Концептуальная революция политического воображения была основополагающим и самодостаточным элементом этого проекта; реальный рациональный и эффективный государственный аппарат был создан лишь в XIX веке — и на западе, и на востоке Европы.

Первоначально царствование Петра I отличалось, скорее, консерватизмом по сравнению с его предшественниками: дело в том, что самостоятельным правителем он стал довольно поздно. Вплоть до достижения им семнадцатилетия (когда иные из его предшественников уже активно проявляли себя на троне) правителем страны была его сводная сестра Софья. В результате обострения политического противостояния между придворными партиями в июле-августе 1689 г. происходит дворцовый переворот, регентшу Софью заключают в монастырь, освобождая место на вершине власти для Петра — но и после этого управление царством мало его интересует. До своей смерти в начале 1696 г. соправителем Петра оставался старший сводный брат, больной Иван Алексеевич. Реально же власть была в руках матери Петра Натальи Кирилловны и ее родственников из числа мелкопоместных провинциальных дворян, почти не затронутых камералистской культурой. Лишь после ее смерти (в начале 1694 г.) 22-летний Петр начинает заниматься государственными делами.

До этого все его интересы сводились к военным забавам и светским развлечениям по европейскому образцу — совершенно типичному времяпрепровождению европейских принцев эпохи абсолютизма (то есть камералистски оформленной абсолютной монархии). В своей подмосковной резиденции молодой Петр набрал два полка профессиональных солдат, с которыми проводил маневры и парады — в дальнейшем они станут основой гвардии Петра: Преображенский и Семеновский лейб-гвардейские полки. На близлежащих речках и озерах Петр пытался строить маломерные боевые суда.

Остальное время Петр старался проводить в соседней Немецкой слободе — подмосковном сеттльменте, в который заставили переселиться всех иностранцев по указу 1652 г. — в рамках реформ нового патриарха Никона. Местная колония «экспатов» (переселившихся на чужбину иностранцев) была разношерстным собранием довольно маргинальных типажей разных североевропейских стран. Юного Петра подкупала и привлекала царившая там свобода нравов (вероятно, куда большая, чем на родине этих людей), практичность, выражавшаяся в пренебрежении многими условностями, и прагматизм как наиболее очевидное проявление рациональности. Кроме того, именно в Немецкой слободе можно было найти специалистов в единственной интересующей его сфере: военном деле.

Таким образом, Петр достиг взрослого возраста (по меркам эпохи), не имея ни представления об управлении Московским царством и его нуждах, ни интереса к этому. Однако неправильно представлять его живущим в изоляции от окружающей социальной реальности и политики, сосредоточенным лишь на военных играх и пирушках: просто для него был актуальнее другой социальный и культурный контекст, который он воспринимал через призму непритязательного общества обитателей Немецкой слободы. Можно предположить, что особое влияние на формирование политического идеала юного Петра оказала Священная Римская империя германской нации (под властью династии Габсбургов) — причем увиденная иронично-завистливым взглядом выходцев из немецких лютеранских земель, составлявших большинство населения подмосковной слободы.

Так, построенная в 1686 г. при непосредственном участии четырнадцатилетнего Петра возле его загородной резиденции крепость (ставшая центром его военных игр) была названа им Прешбург — то есть Пресбург (современная Братислава), столица венгерского королевства в составе империи Габсбургов. В 1683 г., во время похода османов на Вену, город пал, но его замок так и не был захвачен, став символом непреступной крепости. В это же время Петр собирает кружок приближенных — русских и иностранцев — под названием «Всешутейший, всепьянейший и сумасброднейший Собор». Как ясно уже из названия, кружок был создан для проведения разгульных пирушек, однако значение его было куда большим. «Собор» просуществовал фактически до конца жизни Петра, представляя пространство эмансипации от любых традиционных норм: речевых, религиозных, гендерных и т.п. Во многом он напоминал внутренний круг высших опричников при Иване Грозном — та же форма закрытого ордена, номенклатура церковных званий участников («дьяконы», «архидьяконы», «диаконисы» и т.п.), только вместо совместных убийств члены петровского ордена занимались совместным весельем. Примечательно, однако, что во главе «Собора» стояли две высшие фигуры: «князь-папа» и «князь-кесарь» (то есть император). В концентрированном (и потому искаженном) виде «Собор» служил моделью идеализированной Европы, олицетворяемой Римским Папой и императором Священной Римской империи, избираемым собранием имперских князей-выборщиков. Значение «соборных» шуточных отношений и иерархий выходило далеко за рамки пирушек: так, получивший шуточный титул «князя-кесаря» в «соборных» застольях Федор Ромодановский (1640−1717) перенес его в политическую реальность. Начиная с середины 1690-х гг. он фактически являлся главой правительства и одновременно возглавлял Преображенский приказ с функциями тайной полиции — при этом даже в официальных документах он именовался «князем-кесарем».

Примечательно, что сам Петр вовсе не стремился к формальному главенству в создаваемых им структурах: у «Всешутейшего Собора» были свои «князь-папа» и «князь-цезарь», которым воздавались ритуальные почести (сам Петр к 1706 г. занимал лишь четвертый по значимости в «соборной» иерархии ранг «протодиакона»); у гвардейских полков были свои командиры, и Петр числился лишь рядовым чином Преображенского полка, постепенно продвигаясь по служебной лестнице (к 1706 г. дослужившись до чина полковника). Даже на «настоящем» государственном поприще он стремился избегать формального главенства: во время его многомесячных и даже многолетних отлучек из Москвы, начиная с середины 1690-х гг., он без колебаний вверял всю полноту власти «князю-кесарю» Ромодановскому, которого называл в самых серьезных письмах «королем» и даже «пресветлым царским величеством», подписываясь «холопом» и «последним рабом».

При этом Петр ни на минуту не позволял забыть, кто являлся подлинным господином страны, однако создается впечатление, что его больше интересовала не сама власть, а возможность создания «виртуальной реальности», в которой он мог свободно реализовывать свои интересы и желания. Из описания петровских затей 1680-х — 1690-х гг. возникает образ эдакого немецкого армейского капитана или полковника на жаловании в некой обобщенной европейской среде — при этом с неограниченными материальными и человеческими ресурсами в его распоряжении. Это нечто вроде современной ролевой компьютерной игры, в которой игроку удалось отключить ограничения на количество попыток достижения поставленной задачи и объем доступных припасов. Речь идет не о поиске безответственных развлечений — Петр был готов к труду, лишениям и не раз рисковал своей жизнью — а о придании более высокого статуса виртуальной реальности по сравнению с окружающими социальными и культурными реалиями. Петр не пытался изменить (рационализировать, реформировать) существующие институты и отношения, с которыми он был плохо знаком и которыми мало интересовался, — он стремился воплотить в жизнь некий сложившийся в его воображении готовый образ. Это объясняет демонстративную перформативность многих его начинаний (то есть действий, предпринятых ради самого процесса исполнения) и даже иррациональность их: так бывает, когда обретение желаемого (конкретного) антуража важнее достижения некой (обычно абстрактной) цели.

Так, первым значительным решением Петра как самостоятельного правителя стал военный поход против Азова — османской крепости Азак в устье Дона, у впадения его в Азовское море. Против 7-тысячного азовского гарнизона весной 1695 г. была двинута 30-тысячная армия со значительной артиллерией. Первая кампания потерпела неудачу: понеся значительные потери, московские войска вынуждены были отступить. Проанализировав причины неудачи (отсутствие полной блокады крепости со стороны моря), Петр повелевает развернуть спешную постройку военных судов. Уже в мае 1696 г. 70-тысячная армия при поддержке двух десятков галер и сотен мелких судов вновь осадила Азов, и в июле крепость капитулировала. В отличие от походов против Крыма 1687 и 1689 гг., организованных правительством царевны Софьи, в азовских походах трудно найти политический или стратегический смысл. Крымское ханство представляло прямую и реальную военную угрозу Московскому царству — в отличие от небольшого османского гарнизона Азова; конфликт с Крымским ханством лишь косвенно вовлекал московских правителей в противостояние с могущественной Османской державой (сюзереном формально независимого Крыма) — нападение на Азов означало открытую войну. В случае победы над Крымом Московское царство получало доступ к акватории Черного моря (даже если просто удалось бы навязать выгодный двусторонний договор ханству). Взятие Азова давало лишь доступ к внутреннему Азовскому морю, выход из которого в Черное море надежно контролировался Крымом (см. карту). Зато к Азову было реально перебросить войско вниз по Дону и снабжать его провиантом и водой, а для того, чтобы вступить в сражение в Крыму, сначала требовалось решить сложнейшую организационную задачу по преодолению обширной безводной Ногайской степи огромной армией и обозом. Ради достижения глобальных стратегических целей нужна была война с Крымом; для войны как таковой рациональнее было напасть на наиболее удобно расположенного легитимного противника — кроме турецкого Азова других подходящих кандидатов и не было.

После триумфального возвращения из победоносного азовского похода Петр принимает второе важное решение: указом от 22 ноября 1696 г. он мобилизует несколько десятков дворян для прохождения обучения за границей (это должно было расширить круг его единомышленников и осмысленных помощников — знатоков всего «немецкого»). А спустя две недели, указом 6 декабря, в турне по европейским странам отправлялось многочисленное «Великое посольство», в составе которого под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова за границу поехал и сам царь Петр. Так еще раз проявились два главных интереса Петра: война и европейский образ жизни. Испытав себя на настоящей войне, Петр теперь захотел увидеть Европу в натуре, а не в виде подмосковной колонии «экспатов».

Характерно, что и в заграничном путешествии, которое продлилось без малого полтора года, Петр играл формально незаметную роль — хотя все ключевые переговоры проводил лично и все важные решения принимал сам. Официально задачей посольства было укрепление антиосманской коалиции и побуждение союзников по Священной лиге к активным военным действиям против Османской державы. Однако невозможность общеевропейской войны с турками стала ясна почти немедленно, и оставшееся время огромное посольство в 250 человек выполняло роль «службы тыла» при венценосном путешественнике. Петр много месяцев провел на судовых верфях Голландии и Англии, обучаясь кораблестроительному ремеслу и основам инженерного проектирования морских судов. В Пруссии он прошел ускоренный курс обучения у артиллерийского подполковника, который даже выдал ему соответствующий аттестат. Во время путешествия — особенно в Голландии и Англии — Петру устраивали экскурсии на мануфактуры и ветряные мельницы, в анатомический театр и арсеналы, в музеи, церкви, университет и парламент. Он лично участвовал во вскрытии трупов и сборке часов, сам изготовил гравюру и провел опыты с микроскопом: он общался с Антонио Левенгуком и, возможно, c Исааком Ньютоном. Не упуская возможности пуститься в загул в плебейском кабаке, он также проводил официальные переговоры практически со всеми государями посещаемых стран. Благодаря постоянному присутствию поблизости официального посольства эскапады царя, нанимающегося простым плотником на верфь или изучающего искусство часовщика, не пересекали опасную черту, за которой терялся бы контроль над «виртуальной реальностью», которую по своей прихоти организовывал Петр и за пределами своего царства, меняя свои роли и маски. Его не мог побить или рассчитать мастер, не пустить на порог владелец фабрики или ученый; даже короли должны были удовлетворять интересы Петра, не вписывающиеся в дипломатические обычаи.

Как видно, Петр вернулся домой с твердым намерением воссоздать европейскую материальную среду в масштабах своего царства — ведь не мог же он всю жизнь прожить в Голландии под прикрытием Великого посольства. Прибыв 25 августа 1698 г. в Москву, он уже на следующий день вызвал в свою резиденцию в Преображенском селе боярскую верхушку на доклад. Петр встречал бояр с ножницами и собственноручно ими кромсал традиционные боярские бороды. 29 августа последовал царский указ «О ношении немецкого платья, о бритии бород и усов, о хождении раскольникам в указанном для них одеянии», запретивший с 1 сентября ношение бород. По свидетельству Андрея Нартова, обучавшего Петра токарному делу,

В последующие пять лет было издано 19 указов, регламентировавших прически и одежду. Североевропейская мода объявлялась обязательной для всего населения, за исключением крестьян, священников и извозчиков (но и для них вводились строгие ограничения). Традиционную русскую одежду запрещалось изготавливать и продавать. Ношение бород допущенным к «европеизации» городским слоям населения разрешалось только после уплаты специальной пошлины. Как уже говорилось, подстригание и даже полное бритье бороды и ношение принятой в регионе Восточной и Центральной Европы одежды («по польской моде») получило распространение, по крайней мере, за четверть века до этого, и изображение московитов длиннобородыми старцами в шубах с рукавами до пола является карикатурным. Впрочем, еще большим преувеличением служат заявления Петра о том, что до него в России не существовало регулярной профессиональной армии или рациональной системы управления. Возможно, он даже искренне заблуждался, делая такие заявления: в любом случае, русская версия современности отличалась по многим своим внешним проявлениям от североевропейской, в которой он себя чувствовал как дома.

Однако «смена вывески» через переодевание подданных и переименование социальных и политических институтов была лишь составной частью стремления Петра насадить некий условный «европейский» стандарт в России. Воспринимая «европейскость» через комплексное и непосредственное переживание «образа жизни», Петр, по-видимому, не выделял отдельные его элементы как фундаментальные, а другие как «производные»: политические институты и фасон платья, организация производства и кулинария воспринимались в неразрывной связи.

Так, вслед за запрещением бород последовал указ о введении в городах органа самоуправления — выборной бурмистровой палаты (в феврале 1699 г.). С одной стороны, насаждался очередной неологизм с иностранным звучанием (причем напоминавшим, скорее, польское burmistrz, чем немецкое Bürgermeister). С другой, создавался действительно новый институт местного самоуправления, которое Петр попытался вывести из-под прямого контроля воевод. Это был лишь один из первых шагов в бесконечной череде административных реформ, отменяющих предыдущие решения и вводящих все новые должности и органы: уезды переименовывались в провинции, воеводы — в комендантов и обер-комендантов, появлялись ландраты, комиссары, рентмейстеры, гевальтегиры (попросту — тюремные старосты) и т.п. Органы власти, прежде отчужденные от населения Московского царства сословной и политической дистанцией, теперь обретали дополнительную символическую отчужденность буквально иноземного происхождения. По сути, Петр и вправду заново «завоевывал» свою страну, подтверждая особый статус своей власти — подобно тому, как это делал с опричниной Иван IV. Однако, в отличие от Ивана, завоевание страны Петром носило, прежде всего, символический характер и насаждало вполне определенную социально-политическую модель, которую он воспринимал в двух основных проявлениях.

Дело в том, что при всей сумбурности преобразовательной деятельности Петра I, который за три десятилетия активного правления одних указов издал около 4000, неизменными приоритетами для него оставались два направления: война и перелицовка России на европейский манер. Причем, «европейскость» являлась довольно избирательным конструктом самого Петра: так, за ношение «щеголями» «гишпанских панталон» следовало даже более суровое наказание (продолжительное битье кнутом), чем за ношение «русского платья»; перенесение административной системы Дании или Швеции на русскую почву никак не предполагало параллельного заимствования и юридических норм, защищавших частную собственность и личную свободу. Столь же своеобразным было отношение Петра к войне: одновременно типичным для абсолютных монархов XVII−XVIII вв. (образцом для которых служил постоянно воевавший французский «король-солнце» Людовик XIV) и при этом напоминающим великих завоевателей древности.

Судя по действиям Петра, война для него была естественным состоянием государства (а не временной катастрофой, как для его предшественников), подтверждающим престиж страны и правителя — поэтому противник в войне должен был быть обязательно достойный. В этой логике ведущаяся война подсказывала реалистические политические цели, а не наоборот (вопреки афоризму прусского военного теоретика XIX в. Карла фон Клаузевица «Война есть продолжение политики иными средствами»). Так, война за пограничную крепость Азов привела к появлению масштабной кораблестроительной программы на юге, в Воронеже, к переселению туда десятков тысяч крестьян для обеспечения строительства кораблей — и, разумеется, нарушению Бахчисарайского мирного договора 1681 г. с Османской империей. Едва вернувшись из «Великого посольства», Петр начинает подготовку к войне со Швецией: закупается оружие, набираются новые полки. Ради новой войны срочно заключается мирный договор с Османской империей — в значительной степени перечеркивая усилия, затраченные в предыдущие годы на наращивание военной мощи на юге. Едва пришло известие о подписании Константинопольского мирного договора с Османской империей (18 августа 1700 г.), как была объявлена война Шведскому королевству (19 августа). Инициатива при объявлении войны всецело исходила со стороны Московского царства, причем никакими государственными интересами она не обосновывалась. Единственной причиной войны называлась «обида», нанесенная в начале путешествия «Великого посольства» в 1697 г., когда шведский губернатор Риги не позволил осмотреть укрепления этого города иностранцам, включая путешествовавшего инкогнито царя:

Начавшись летом 1700 г., Северная война продолжалась 21 год, вплоть до подписания Ништадтского мирного договора 30 августа 1721 г. Прагматические цели войны определялись уже по ходу дела — так оформлялась идеология «прорубания окна в Европу», обосновывалось строительство Санкт-Петербурга на Неве и возвращение «исконно русских земель на Балтике» (начисто отсутствовавшие на начальном этапе войны). Нет никаких свидетельств осознания в окружении Петра и экономической необходимости для начала войны (и самого существования такой необходимости): вся европейская торговля была сосредоточена в руках иностранных купцов и велась с успехом через Архангельск. Война со Швецией скорее препятствовала развитию торговли на Балтике. Однако если воспринимать войну как смысл существования государства и доказательство его могущества, действия Петра выглядят совершенно логично: в поездке по Европе он обнаружил для себя более подходящего противника, чем далекая Османская империя, и по возвращении поспешил начать с ним войну.

При этом никакой враждебности к Шведскому королевству или его правителю Карлу XII Петр не испытывал, демонстрируя то, что сегодня называется «спортивным поведением» и в дни поражений, и в моменты побед. Выражение «война — спорт королей» получило распространение в английской литературе по крайней мере к 1670-м гг., так что Петр в этом отношении проявлял качества образцового европейского правителя своего времени. Однако выбор Швеции в качестве стратегического противника был продиктован не только «спортивно-государственным» тщеславием, но и глубоким интересом и симпатией Петра, который открыто называл шведов своими учителями. Отношение к войне как одной из форм продуктивных взаимоотношений (вроде торговли или научных экспедиций) роднило Петра — вполне типичного европейского государя эпохи абсолютизма — с великими завоевателями древности.

«Учеба» у шведов не сводилась к перениманию военных технологий и тактики: фактически, шведский опыт лег в основу административного устройства России. Не довольствуясь имеющейся информацией об организации шведского государства, в 1716 г. Петр отправляет в Швецию специального резидента, уроженца Гамбурга Генриха Фика с заданием добыть «план» современного государства шведского образца. Фик выполнил задание, тайно вывезя сотни инструкций и регламентов, на основании которых была разработана реформа 1719 г., вводившая систему управления на основе специализированных коллегий. Архитектором реформы стал сам Генрих Фик, зачисленный на русскую службу и получивший должность советника в первой из созданных коллегий — Камер-коллегии.

Таким образом, война оказывалась оборотной стороной и основным двигателем европеизации — другой страсти Петра. После двух десятилетий стихийной (если не хаотической) деятельности в этом направлении расплывчатое понятие «европеизации» все более отчетливо начинает означать «камерализм». Петра интересует все то, что способствует созданию государства как гигантской обезличенной машины и необходимо для ее работы (деньги, специалисты, рабочая сила), — и оставляет равнодушным все, что, по его мнению, не связано напрямую с этой задачей: британский или шведский парламент, вольности французского дворянства или испанская мода. Камералистское мировоззрение стихийно присутствовало уже в той версии «европейскости», которую Петр узнал в Немецкой слободе — наряду со вкусом в одежде или стандартами общения. После возвращения из «Великого посольства» Петр принимает классические камералистские решения: за сумасбродным подстриганием бород следует введение специальной пошлины с бородачей — разумеется, во имя просвещения, но с прямой выгодой для казны. В феврале 1699 г. издается указ о введении гербовой бумаги — единственно разрешенном материале для составления документов, что означало монополию государства на нотариальное заверение всех юридических актов. С одной стороны, рационализировалось и упорядочивалось делопроизводство, с другой — под прикрытием рационализации вводился очередной (и немалый) налог на социально активное население. А в августе 1700 г. (через пять дней после объявления войны Шведскому королевству) было объявлено о создании нового Рудокопного приказа, который брал под контроль добычу полезных ископаемых и занимался снабжением монетного двора драгоценным металлом. Это решение напрямую вытекало из камералистской доктрины о первостепенном экономическом значении шахт для государства (поскольку предполагалось, что богатство страны всецело зависит от ее внутренних ресурсов, прежде всего, ископаемых — и того, что удастся удержать у себя в результате торговли или войны с соседями). При этом Петр опередил многие передовые камералистские королевства и княжества, в которых процветала Berg-Kammeralwissenschaft (горно-камералистская наука), но первые Берг-коллегии и Берг-академии появились четвертью века позже.

Наконец, в апреле 1702 г. был издан манифест о приглашении иностранцев на поселение в Россию, который продемонстрировал, что Петр полностью овладел и риторикой камерализма. Манифест открывался преамбулой, демонстрировавшей радикальный разрыв с политической традицией предшественников Петра:

Оказывается, земли Московского царства отданы Богом Петру лишь «в управление» («как то Христианскому Монарху следует»), а не в собственность; и это не его наследственная вотчина, полученная от предков, а самодостаточное и самостоятельное образование — государство. Если Иван IV гордо заявлял о своем праве на произвол («А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнить вольны же!»), то Петр объявляет, что царская власть подчинена определенной цели, и эта цель — «всеобщее благо» и процветание подданных. В полном соответствии с риторикой камерализма главной заботой правителя объявляется защита государства от агрессии извне и забота о процветании торговли.

Эти слова не имели прямого отношения к реальности: Петр I нарушал мирные договоры и первым нападал на соседей (будь то Османская империя или Шведское королевство), правил деспотично, широко используя принудительный труд и обрекая на пожизненную солдатчину сотни тысяч человек. Экономика была подорвана постоянно растущими военными расходами и многократно увеличившимся налоговым бременем: по некоторым оценкам, между 1680 и 1724 гг. сбор одних прямых налогов вырос почти в десять раз (с 494 до 4731 тысяч рублей). Помимо этого государство постоянно изыскивало способы к многократному увеличению косвенных налогов: за ношение бороды и за пользование гербовой бумагой, но также за продажу водки и табака, арбузов и огурцов. Только между 1710 и 1725 гг. совокупные доходы казны выросли более чем втрое (с 3 до 10 млн. руб. в год).

Но в этом и заключался феномен камерализма, который создавал новый тип политического воображения, способный обеспечить многократное увеличение налоговых поступлений. Военные потребности государей привели к возникновению и расцвету «камеральных наук», обещавших повысить доходы путем рационализации устройства страны. В результате этой рационализации камералисты фактически создали саму современную концепцию государства как совершенной машины, работающей по своим правилам, для всеобщего блага «винтиков», ее составляющих. Распространение этой идеи позволило многократно повысить дисциплину общества, экономя на полицейских расходах: тот объем податей, который в прежние времена не могла собрать с населения и огромная оккупационная армия, теперь почти добровольно (во всяком случае, сознательно) выплачивался подданными «государству». Тот уровень принуждения и обложения, который не простили бы государю «пороховой империи», современное общество готово простить государству. В отличие от самой могущественной «пороховой империи», чьи ресурсы трудно быстро концентрировать и перебрасывать в нужном направлении, общество современного государства можно быстро «мобилизовать» (на войну, ударный труд, колонизацию и пр.), причем в основном за счет самомобилизации и самодисциплины подданных.

Петр освоил не только язык (риторику) камерализма, но и логику его, и само мировоззрение. Недаром именно на этом языке обращался к нему, формулируя проект учреждения коллегий в России, знаменитый философ и математик, по совместительству крупный деятель Kameralwissenschaft Готфрид Вильгельм Лейбниц, принятый в чине тайного юстиц-советника на русскую службу в 1712 году:

7.5. Практические итоги государственных преобразований Петра I

Проведенная Петром концептуальная «камералистская» революция, распространение представления о государстве как разумно устроенной и управляемой машине имели гораздо более значительные и долговременные последствия, чем многие его реальные или заявленные достижения.

Так, напряжением всех сил, в результате продолжавшейся более 20 лет войны России удалось отвоевать у Швеции южное побережье Финляндского залива — в основном, старинные земли Ливонии, а также часть южной Карелии. При этом по Ништадскому договору 1721 г. Россия выплачивала Швеции компенсацию в 1.3 миллиона рублей (примерно 15% совокупного годового дохода казны) и разрешала закупать беспошлинно хлеб на 50 тысяч рублей в год (что с учетом пятикратного превышения стоимости ржи, овса и ячменя в Западной Европе по сравнению с российскими ценами экономило Швеции до 200 тысяч рублей в год). Менее удачно закончилась русско-турецкая война 1710−1713 гг., в значительной степени спровоцированная российской стороной. Авантюрный Прутский поход 1711 г. едва не привел к пленению самого Петра I со всеми приближенными. По итогам подписанного мирного договора Россия отказывалась от всех завоеваний середины 1690-х гг.: Азов возвращался Османской империи, построенный новый порт Таганрог, укрепленный самыми современными (и дорогими) фортификационными сооружениями, был разрушен. Колоссальные инвестиции в кораблестроительную программу на Воронежских верфях (там было построено более 200 кораблей, на строительство было согнано более 20 тысяч человек со всей страны) пропали. Верфи были закрыты, большая часть судов сгнила, крупнейший корабль, построенный по чертежам самого Петра, — 58-пушечный «Гото Предестинация» («Божье предвидение») — был продан Османской империи. Впрочем, сходная судьба постигла и колоссальный Балтийский флот после окончания Северной войны. Спустя десять лет после подписания мира боеспособными оставались лишь 25-30% от списочного состава судов — в казне просто не было средств для поддержания на плаву всего огромного флота. Таков был итог деятельности Петра по достижению первой объявленной цели правления — защите государства «от внешнего нападения».

В «распространении торговли» — второй главной цели — так же непросто подвести однозначный баланс созидательных и разрушительных шагов Петра. Внешняя торговля поощрялась уже самой интенсификацией международных контактов. Причем, в полном соответствии с камералистской доктриной, в торговле поддерживался положительный баланс экспорта над импортом. Так, в 1710 г. в главный порт международной торговли Архангельск ввезли иностранного товара на 1.6 миллионов рублей, а вывезли российских товаров на три миллиона (почти двухкратный профицит экспорта над импортом). Однако начиная с 1713 г. Петр начинает добиваться перенаправления всей зарубежной торговли в балтийские порты, прежде всего в недавно основанный Санкт-Петербург. Еще в 1715 г. в Петербург пришло меньше двух десятков торговых судов, а в Архангельск — 230. Но прямые приказы и понижение пошлин для провоза товаров на Балтику сделали свое дело: в 1725−1726 гг. в Архангельск зашли 50 кораблей, а в Петербург 450 (а считая вместе с Ригой и Нарвой — 1600). Таможенные сборы в Архангельске уже не дотягивали до 20 тысяч рублей в год, а в Петербурге стали приближаться к 300 тысячам. В 1725 г. через петербургский порт продали российских товаров на 1.5 млн. рублей и закупили на 450 тысяч, что приближало оборот Петербургского порта к былым оборотам Архангельска. Таким образом, ценой разрушения складывавшейся десятилетия внешнеторговой системы, ориентированной на Архангельск, удалось наладить торговлю на Балтике. Если сравнивать только Петербург с Архангельском, энергичные меры Петра привели скорее к упадку внешней торговли. Но, учитывая успехи в Северной войне, позволившие России взять под контроль порт Нарвы, и особенно масштабные операции через Ригу, можно говорить о многократном расширении торгового оборота. Впрочем, еще больших показателей можно было добиться, и не разоряя Архангельск, а просто добавив к этому направлению операции через Ригу.

Внутренняя торговля в Московском царстве была развита гораздо слабее внешней. В то время как внешнеторговый оборот Архангельска составлял миллионы рублей в 1703 г., объем внутренней торговли в крае (включая местную ярмарку) не превысил 11 тысяч рублей. Внешняя торговля находилась в руках иностранных купцов, обладавших большими капиталами, а внутри страны подавляющее большинство купцов имело ограниченные средства в силу неразвитости денежной экономики, в которой аккумулировать существенные средства удавалось только казне. Местное население было бедным или, во всяком случае, малоденежным, предпочитая обходиться товарами собственного или соседского производства, за исключением нескольких стратегических продуктов (прежде всего, соли). «Улучшения торговли» в этих обстоятельствах можно было добиться покровительственной финансовой политикой: к примеру, развитием коммерческих банков и выдачей кредитов купцам. Петр I, однако, избрал другой путь: он поощрял передачу как можно большего числа хозяйственных операций на откуп — будь то продажа определенных категорий товаров (например, сахара), пивоварение или транспортные услуги. Система откупов существовала в Московском царстве давно, хотя никогда прежде не достигала масштабов, к примеру, Франции, где частные откупщики занимались сбором королевских налогов.

Эффект от передачи коммерческой деятельности откупщикам лучше всего иллюстрирует пример того же Архангельска. Так, в 1711 г. казна получила 278 р. пошлины с владельцев полутора сотен грузовых поморских судов типа карбаса, которые курсировали между пристанью и купеческими морскими кораблями, перевозя товары. Годовой доход каждого судна составлял около 25 рублей, с которых полагалось заплатить 2 рубля пошлины (8%), остальное оставалось хозяину (в том числе на ремонт и на содержание команды). Мелкий чиновник, сосланный в Архангельск, испросил себе (в компании с несколькими перевозчиками) в откуп на три года монопольное право на эту сферу деятельности. Он обещал более чем удвоить поступления в казну, но при этом из дохода каждого судна (25 р.) собирался изымать 20 р. — в десять раз больше, чем прежде. Разумеется, этот проект был удовлетворен, ведь казна получала гарантированный доход (в удвоенном размере и без необходимости организовывать процесс сборов). Откупщики-перевозчики концентрировали в своих руках прежде распыленные ресурсы, что позволяло накапливать капитал. Оборотной стороной этого процесса была монополизация хозяйственной деятельности (в данном случае, транспортных услуг), что приводило к росту дороговизны и падению качества услуг. Внутренняя торговля развивалась путем получения исключительных привилегий на осуществление коммерческой деятельности от казны — в полном соответствии с камералистской теорией и практикой, поскольку упорядочение предпринимательства сопровождалось резким повышением доходов государства.

Что же касается приведения подданных «в лучшее и благополучнейшее состояние», то ключевым в этой фразе является слово «подданные». Само это понятие начинает применяться к жителям Московского царства только в XVII веке, преимущественно в качестве прилагательного (обозначая индивидуальную преданность государю). Важным элементом концептуальной революции Петра I стало переосмысление отношения к власти разных категорий населения — и знатных, и «безродных» — как равнозначных с точки зрения подчинения государству. Указом 30 декабря 1701 г. были отменены прежние разнообразные формы обращения к царю: «холоп твой» (от имени служилых людей), «богомолец твой» (если человек принадлежал к духовному сословию) или «сирота твой» (подобающее представителям низов, податному сословию). Вместо этого было приказано «всякого чину людям писать в челобитных нижайший раб». Выбор термина, который, по мнению современных историков, Петр намеревался использовать как аналог западноевропейского «покорный слуга», может шокировать. Однако «раб», означавший полную степень подчинения (что не соотносилось ни со статусом крепостного крестьянина, ни даже холопа), лучше всего выражал нужную Петру политическую идею: полного и безоговорочного подчинения государству. Все прежние, самые уничижительные, формы обращения не годились, потому что подчеркивали разные формы личной зависимости от царя. Причем даже «холоп» являлся двусмысленным понятием, включавшим, в том числе, состояние работника за вознаграждение, обладавшего собственными хозяйственными интересами. Петр навязывал представление о всеобщей и «всесезонной» (в отличие от службы старого дворянского ополчения) обязанности населения служить государству. Все, от крестьян до князей, оказывались «мобилизованными» государством. У этого термина есть два значения: помимо принудительного призыва на определенную службу, обществоведы говорят о «мобилизации» в смысле вовлечения населения в деятельность политических институтов (по отношению к которым уже нельзя оставаться пассивным сторонним наблюдателем). Так, если прежде для дворян государева служба являлась главным источником дохода, то теперь она становилась залогом самого сохранения дворянского статуса — причем на условиях государства. Каждый дворянин-землевладелец был обязан фактически пожизненно служить на постоянной гражданской или военной службе. Получение хотя бы начального образования было обязательным условием для служебного продвижения и даже женитьбы. Для офицерской карьеры необходимо было начать службу рядовым в одном из гвардейских полков. Принятие Табели о рангах (закона о порядке прохождения службы и очередности присвоения чинов) в 1722 г. открыло дорогу к получению дворянства через службу для любых слоев населения, включая крепостных крестьян (если им удавалось выслужиться из рядовых в офицеры). Сами по себе служба дворян или привлечение крестьян на принудительные работы (на постройку верфей или крепостей) не являлись новостью по сравнению с обычаями XVII века. Новым было фактическое уравнение всех жителей в новом качестве «подданных» (и только в нем), причем не в смысле верности царю, а подчиненности государству и налагаемым им повинностям и обременениям.

7.6. Формирование представления о современном государстве и империи на российской почве

При жизни Петра I «государство» оставалось новым и почти социологически-абстрактным понятием, и на практике использовалась более привычная «переходная» категория «отечество». Еще в XVII в. «отечество» начинает широко использоваться в значениях, отличных от «вотчины» (родовых владений), что дает возможность для передачи смысла, отдаленно напоминающего «речь посполитую» Литовско-Польского содружества: «общее происхождение» как основание для «общего дела». Одновременно «отеческая» власть государя распространяется на всю страну (не исключая и бывших «сирот» — податные сословия), тем самым обезличиваясь и создавая возможность помыслить совершено безличное «государство». Это политическое понимание «отечества» (которое приходит на место отношения к стране как собственности-«вотчине») объясняет противоречие между кажущейся сегодня ультра-патриотической риторикой (прославление Отечества), характерной для Петра, и его демонстративным пренебрежением всем московским и поддержкой всего иностранного. Отечество для Петра — это государство как универсальный механизм из камералистской утопии. Культурные особенности и традиции являлись второстепенным элементом дизайна этого механизма.

Понятие «отечество» также прекрасно подходило для программы европеизации всех основных институтов общества, проводившейся Петром. Например, патриархально звучащая формула «Отец Отечества» применительно к государю одновременно воспроизводила почетный римский императорский титул (Pater Patriae). Как мы видели, Петр соотносил свое царское звание с императорским достоинством с раннего возраста, со времен постройки крепости Прешбург и основания «Всешутейшего Собора». Можно предположить, что его привлекала не столько пышная титулатура, сколько возможность перевести царский титул в универсальные категории североевропейской современности. Судя по его поступкам и высказываниям, Петру претили любые «партикулярные», особые и обособленные состояния. Проводя насильственную камералистскую революцию в Московском царстве, он добивался в качестве одного из ее результатов признания местного высшего титула «царя» самобытной «пороховой империи» регулярным общеевропейским «императором». Об этом стремлении красноречиво свидетельствуют крайне последовательные шаги, предпринимавшиеся Петром после возвращения из Великого Посольства. А то, что они не сопровождались открытой пропагандой притязаний на имперскость, может являться свидетельством того, что Петр не считал свои права на императорский титул чем-то, что требуется пространно обосновывать.

Уже в 1701 г. он обратился к императору Священной Римской империи Леопольду I с необычной просьбой: присвоить титул графа империи боярину Ф. А. Головину. Федор Головин с 1699 г. возглавлял московскую дипломатию, и адекватный «перевод» его домашнего аристократического звания в понятный европейским контрагентам титул графа был вполне логичен в рамках курса на камералистскую универсализацию общества. Однако затем (в 1702 г.) последовала просьба произвести в графы безродного сподвижника Петра Александра Меншикова (а в 1705 г. Меншиков был пожалован в князья империи). В 1706 г. сын и преемник Леопольда I, император Иосиф I по просьбе Петра сделал графом Священной Римской империи Г. И. Головкина, выходца из бедной дворянской семьи, сменившего умершего в 1706 г. Головина. Уже одно то, что подданными Петра I (а не просто состоявшими у него на службе) оказывались графы и князья Священной Римской империи, создавало двусмысленную ситуацию. А после того, как отношения с империей охладились (в 1707 г. Иосиф I заключил договор с Карлом XII, королем Швеции — главным «учителем-врагом» Московского царства в Северной войне), Петр начал присваивать имперские титулы самостоятельно. Первым российским графом стал родовитый боярин и видный военачальник Б. П. Шереметев еще в 1706 г., а в 1710 г. Петр выдал сразу четыре графских диплома. Одним из них граф Священной Римской империи Головкин объявлялся «Российского государства графом». Идентичность двух имперских титулов подчеркивала и параллелизм властителей, жалующих эти титулы:

Не называя себя напрямую императором, Петр передавал претензию на этот статус через указание на свою власть «короля королей»:

«Самодержавная» власть означает не единовластие (большинство стран эпохи были монархиями), а обладание высшим суверенитетом, ничем и никем не обусловленным и не дарованным (за исключением Всевышнего). Эта власть распространяется как на наследственное «королевство», так и на обширные подчиненные «царства и государства» — подобно тому, как наследственный Австрийский эрцгерцог являлся «избранным Римским цесарем». Соответственно, у этого имперского составного государства появляется название, отличное от прежнего Московского царства: Петр говорит о себе «самодержец Всероссийский нашего Всероссийского царствия и государств». Отечество-государство начинает называться «Всероссийским царствием» или просто Россией, что означает совокупность всех отдельных подвластных территорий и политических отношений господства (включая и Московское царство).

После разгрома шведской армии Карла XII в генеральном сражении под Полтавой 27 июня 1709 г. (8 июля по новому стилю), выдающийся украинский церковный деятель, получивший фундаментальное богословское образование в немецких протестантских университетах и иезуитской коллегии в Риме Феофан Прокопович посвятил этому событию панегирическую оду. В ней он назвал Петра отцом отечества («На отца отчествия мещеши меч дерзкий!»), что не осталось незамеченным царем. Петр I приблизил к себе Феофана Прокоповича (1681−1736), который с середины 1710-х гг. фактически проводил церковную реформу и играл ключевую роль в идеологическом обосновании политики Петра. Звание «отца отечества» было такой же политической новацией, заимствованной из европейского идейного контекста, как и идея подчинения Церкви государству (воплощением ее в жизнь через создание «министерства Церкви» — Священного Синода — и занялся Прокопович). По случаю полтавской победы в Москве было устроено триумфальное шествие, которое было воспринято образованными наблюдателями как подражание императорским триумфам в Риме («Оно несомненно было величайшим и великолепнейшим в Европе со времен древних римлян.»). Тогда же, в феврале 1710 г., английский посол Чарльз Уитворт на торжественной аудиенции обратился к Петру I с использованием императорского титула, что возмутило датского посла Юста Юля, который записал в дневнике:

В феврале 1711 г. Петр учредил Правительствующий Сенат, которому были предоставлены самые широкие полномочия (фактически, вся полнота власти на время отлучек царя), но никак не оговаривалось, как их можно было применять на практике. Никто из сенаторов и не рисковал действовать без прямого поручения царя. Почти целое столетие ушло на то, чтобы найти продуктивное применение новому органу власти и встроить его в систему государственного управления. Его появление в 1711 г. носило сугубо символический характер: сенат был непременным атрибутом (и антуражем) классической императорской власти (в древнем Риме), именно сенат подносил императору звание «Отца отечества».

Следующим показательным шагом было решение Петра издать большим тиражом в 310 экземпляров обнаруженную в архиве посольской канцелярии грамоту 1514 г. императора Максимилиана I великому князю Василю III, в которой Василий назывался «великим государем цесарем». Грамоту издали в мае 1718 г. на русском и немецком языках, прямо сообщая в предисловии, что она служит доказательством давности принадлежности императорского титула правителям Московии. Издание использовали в «презентационных целях», кроме того, по словам ганноверского резидента Фридриха Христиана Вебера, «Письмо это Его Царское Величество велел показывать в подлиннике всем и каждому…»

Официальное провозглашение Петра I императором оставалось лишь вопросом времени, точнее, благоприятного и подходящего момента. Этот момент наступил с завершением Северной войны, затянувшейся на 21 год. 22 октября 1721 г. члены Сената обратился к Петру I с просьбой

Своеобразное отношение Петра к этой войне как школе «европеизации» (в большей степени, чем как к возможности осуществить обширные завоевания) подчеркивает значение принятия им императорского титула: это скорее заключительный шаг в направлении «европейской нормализации» и «перевода», а не проявление новых (по сравнению с аппетитами Московского царства) империалистических претензий. По словам самого Петра, «Все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно, но наша школа троекратное время была. Однако ж, слава Богу, так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно…» Поэтому Петр и не совершал дополнительную коронацию как император, а «просто» принял новый титул как эквивалент прежнего, царского, только проясняющий его истинное значение.

Возможно, удивительная нерациональность основания Санкт-Петербурга в 1703 г. на болотах в дельте Невы, подверженной регулярным наводнениям и затоплениям, а затем и объявление его столицей в 1712 г., связано с желанием Петра обосновать свои претензии на имперскость. Иррациональное упорство вообще не характерно для деятельности Петра I: многие его решения могли оказываться в итоге контрпродуктивными или вовсе губительными, но они всегда преследовали конкретную и рациональную тактическую цель: разбить врага, пополнить казну, собрать войско и т.п. Почти все его поступки вписываются в логику камералистского мышления и политической культуры абсолютизма. На этом фоне перенос столицы в небольшую крепость на болотах, на территории другой страны (эти земли отошли к России только по мирному договору 1721 г.), в разгар войны с неясными перспективами кажется безумным капризом. Ежегодно на строительство города сгонялось до 30 тысяч работников (в основном крепостных крестьян), которые работали по два-три месяца, сменяя друг друга. Мобилизация этих временных трудовых армий обременяла и помещиков, отпускавших крестьян, и казну: труд строителей Петербурга оплачивался по стандартным расценкам в один рубль в месяц. Смертность на строительстве могла достигать 1% (вероятно, в рамках нормы того времени) — во всяком случае, археологических свидетельств массовых захоронений строителей до сих пор найти не удалось. С 1717 г. строителей стали набирать по вольному найму, для чего собирали по 300 тысяч рублей в год специальным налогом.

Однако в этом финансовом, инженерном и географическом «безумии» мог быть прямой политический расчет: согласно распространенным представлениям, «империя» тесно связывалась с обширными завоеваниями и подчинением чужих династий и государств. Но какие «имперские» завоевания мог предъявить Петр I? Победа в Полтавской битве 1709 г. имела действительно важное стратегическое значение, но она была одержана на территории, которую Петр считал частью своего царства. Захват Ливонии, а тем более соседних малозаселенных земель не шел ни в какое сравнение с завоеваниями правившего в это время во Франции Людовика XIV — который, между тем, оставался «простым» королем и не претендовал на императорский титул. В лучшем случае, власть царя распространялась на герцогов южнобалтийских земель — император же должен был повелевать королями. Шансов подчинить Шведское королевство России было немного, но перенос собственной столицы на окраину чужого королевства производил почти такой же эффект, как захват столицы Швеции: теперь Стокгольм оказывался на периферии новой столицы России (перенесенной на бывшую периферию Швеции).

Очевидно, усилия Петра I и его дипломатов не пропали даром, и его попытка обосновать свои притязания на императорский титул была сочтена достаточно убедительной. Почти немедленно императорский титул Петра был признан союзниками (Пруссией и Голландией) и партнером-противником (Швецией, в 1723 г.). Османская империя признала Россию империей в 1739 г. (по итогам войны 1735−1739 гг., в целом удачной для России), Британия и Священная Римская империя — в 1742 г. (нуждаясь в России как союзнике в «войне за Австрийское наследство»). К середине XVIII века Российская империя уже прочно заняла свое место на «ментальной карте» Северной Евразии. Тем самым был сломан почти тысячелетний стереотип в умах обитателей континентальной Европы, согласно которому империя была такой же уникальной и единственной, как и Римский Папа — и кроме Священной Римской империи по соседству не могло быть никакой другой. С признанием Российской империи (и на фоне упадка старой Священной Римской империи) открывалась возможность для провозглашения новых европейских империй: Французской, Британской, Голландской и пр. Как и в случае с бывшим Московским царством, речь шла не столько о создании новых политических образований, но о переосмыслении давно сложившихся отношений власти как «имперских».

С этой точки зрения, вклад Петра I в создание Российской империи в большей степени был вкладом «переводчика» и «дизайнера». Он создал скорее новый образ России (и дал само современное название стране), чем политический или экономический механизм. Нельзя даже сказать, что Петру удалось сформировать современное государство, принципиально отличающееся от государства Московского царства. Примечательным отличием административной системы, созданной Петром, было отсутствие самой «системы» в смысле рутинных механизмов управления. Вплоть до последних лет своей жизни он опирался на служащих двух гвардейских полков — Преображенского и Семеновского — в качестве проводников и исполнителей его воли, в обход старых или новых административных органов. Так, даже в 1724 г. половина солдат и офицеров Преображенского полка из дворян числилась в отлучке — в основном, выполняя различные поручения Петра. Доходило до того, что гвардия оказывалась неспособной выполнять свою прямую задачу — обеспечивать охрану царя, сопровождая его в походе или в поездке.

Гвардейцы выполняли самые разнообразные поручения: участвовали в генеральном сражении и организовывали птичий двор в Астрахани; выполняли дипломатические миссии к монархам Северной Европы и контролировали посадку растений в Летнем Саду строящегося Санкт-Петербурга. Гвардия была выведена из-под юрисдикции регулярных судов и даже военного ведомства (приказа, а после военной коллегии), то есть ее особое положение было сознательным решением Петра, а не издержками непоследовательных реформ. Позволяя императору осуществлять «ручное управление» страной, гвардия скорее разрушала шаткое здание государственности, чем помогала укреплять его. Рядовой гвардейского Семеновского полка мог быть отправлен в «Тульскую провинцию» для «понуждения воеводы» и контроля за ним: никакая Табель о рангах не могла упорядочить систему государственной службы, пока рядовой (пусть и гвардейского полка) мог отдавать распоряжения главе провинции (в терминах XIX века — тульскому губернатору). Вера Петра I в универсальность компетенции его гвардейских порученцев не знала границ: бомбардир Преображенского полка Григорий Скорняков-Писарев, снискавший заслуженную репутацию одного из наиболее образованных гвардейцев, в 1722 г. получил приказ составить «Новый летописец» — современную историю России, для чего со всех монастырских библиотек начали собирать летописи. Петр I заложил основы развития современной системы образования в России, успел утвердить устав Академии Наук — но написание истории страны предпочел поручить заслуживающему доверие гвардейскому офицеру.

7.7. Конфликт идеологии камерализма и реалий сложносоставной державы

Последовательно проводившаяся Петром I камералистская мировоззренческая революция скорее ставила под удар перспективы Российской «империи» в смысле сложносоставного политического пространства. Камерализм был идеологией небольших и относительно однородных германских княжеств, и попытка распространить унифицированные регулярные порядки на всю Россию была чревата глобальными потрясениями. В этом отношении камерализм вступал в противоречие с имперскими притязаниями Петра.

Так, начавшее формироваться со времен покорения Казани Иваном IV Донское казачье войско играло важную роль в обеспечении безопасности Московии с юга, со стороны Крымского ханства. Защита значительного участка степного пограничья и стратегической транспортной артерии — Дона — стоила Московскому государству сравнительно дешево (главным образом, расходы были связаны с периодической поставкой боеприпасов — пороха и свинца), коль скоро степные колонисты-казаки являлись самостоятельной вооруженной силой. Однако ценой лояльности этого бесплатного пограничного войска была его внутренняя автономия: на казачьей территории власть царя действовала лишь номинально. Аналогичную роль играла Военная граница с Османской империей на Балканах (от Адриатики до Трансильвании) в Австрийском королевстве, где «граничары» (вооруженные поселенцы «военной краины» — сербы, хорваты, валахи и пр.) во время войны составляли треть австрийского войска даже в конце XVIII века. В обмен за службу граничары освобождались от большинства государственных повинностей. Однако Петру I всякие исключения из правил (а пуще того, сферы вне его контроля) претили, а старинный лозунг «с Дона выдачи нет» (который притягивал на Дон беглых крепостных крестьян, преступников и дезертиров из армии) Петр воспринимал как вызов своей власти. Несмотря на жестокое наказание односельчан бежавших крестьян и сослуживцев дезертировавших солдат, люди продолжали бежать на Дон, особенно с масштабных кораблестроительных работ под Воронежем. 6 июля 1707 г. Петр издал указ о сыске беглых на Дону.

В сентябре особый отряд начал прочесывать казачьи станицы на Верхнем Дону, бесцеремонно обращаясь как с рядовыми казаками, так и с казачьей старшиной, демонстрируя полное презрение к донской автономии. В ответ в начале октября сформировался небольшой повстанческий отряд в полторы сотни человек под предводительством атамана городка Бахмут Кондратия Булавина, который разгромил и вырезал значительную часть правительственной экспедиции. Опасаясь появления царского карательного войска и разорения Дона, действия против повстанцев возглавил сам донской атаман Максимов. Он разбил войско повстанцев, однако Булавину удалось бежать в Запорожскую сечь. (Собственно, бахмутские казаки Булавина — потомки выходцев с украинских земель — считались донскими казаками отдельной группой, отношения с которой иногда бывали конфликтными). В начале апреля 1708 г. Булавин вернулся на Дон вместе с запорожскими сторонниками, и вскоре численность повстанцев достигла 20 тысяч человек. 1 мая восставшие захватили столицу Войска Донского Черкасск и разгромили донского атамана. 9 мая Булавин был провозглашен новым атаманом. На подавление восстания правительству удалось собрать войско численностью около 30 тысяч человек, в том числе два полка, присланные украинским гетманом Иваном Мазепой. К концу июля основные части восставших были разгромлены, Булавин убит, Войско Донское присягнуло на верность царю. В результате этих событий восемь донских городков были разрушены, у Войска Донского была отнята часть земель, и оно потеряло автономию.

Не успели царские войска разгромить последние отряды донских повстанцев, как в конце октября 1708 г. «Гетман и Кавалер Царского Пресветлого Величества войска Запорожского» Иван Мазепа (1639−1709) бежал в лагерь шведского короля Карла XII, который двигался с войском по Слободской Украине. За гетманом Мазепой последовали до 10 тысяч запорожских казаков — вдвое меньше, чем численность восставших против царской власти казаков на Дону полугодом ранее. В общем, переход во время войны, в непосредственной близости от театра военных действий на сторону противника не имел оправдания и по средневековым канонам феодального вассалитета. Вассал мог «отъехать» на службу другому сеньору (что было широко распространено в ВКЛ), но не во время военного похода. С точки же зрения формировавшегося тогда современного представления о государственном подданстве (на основе политического идеала абсолютистской (не контрактной) власти государя над подданными и камералистского учения о государстве, верховным воплощением которого и является государь) — поступок гетмана Мазепы был государственным преступлением. Однако Петра он привел в ярость, прежде всего, как акт личного предательства: он слепо доверял Ивану Мазепе, прислушивался к его советам (особенно в том, что касалось польской политики) и щедро награждал его. Помимо обширных земельных пожалований, Петр добился для него титула князя Священной Римской империи всего за год до того, а в 1700 г. наградил первым российским орденом Андрея Первозванного — Мазепа стал вторым (после Федора Головина) кавалером ордена. Ивану Мазепе уже приходилось менять присягу верности государю (начинал он свою службу при польском дворе), хотя и не при таких драматичных обстоятельствах. Он был расчетливым царедворцем и политиком, и его лояльность Петру I не имела ничего общего с личной преданностью. Считается, что мечтавший о наследственной княжеской или королевской власти над Малороссией Мазепа установил связь с Карлом XII и его кандидатом на польский престол Станиславом Лещинским еще в 1707 г., после серии поражений армии Петра I в Северной войне. Впрочем, и тогда он будто бы сказал: «Без крайней, последней нужды я не переменю моей верности к царскому величеству… Пока не увижу, что царское величество не в силах будет защищать … всего своего государства от шведской потенции».

Тем более нелогичным кажется решение Мазепы бежать в лагерь Карла XII спустя ровно месяц после крайне чувствительного удара Петра I по «шведской потенции»: 28 сентября 1708 г. в битве у деревни Лесной (в полусотне километров от беларуского Могилева) 16-тысячный отборный корпус под командованием выдающегося шведского генерала Адама Левенгаупта, двигавшийся на соединение с основной армией короля, был разгромлен сопоставимым или меньшим войском под командованием самого Петра. В результате к Карлу XII Левенгаупт привел лишь шесть тысяч солдат с ружьями, а все тяжелое вооружение, боеприпасы и запас продовольствия на три месяца в огромном обозе были захвачены российским войском. В этом контексте решение Мазепы выглядит скорее политическим шагом, чем проявлением личного оппортунизма: оставаться на стороне Петра I становилось явно менее рискованным.

Однако Петр выделял и награждал Мазепу как своего подданного, не имевшего иных политических интересов, кроме интересов царя и создаваемого на принципах камерализма Российского государства. Петр препятствовал планам гетмана объединить украинские земли, отторгнув от Польши Правобережную Украину: он желал сохранять договор о границе с польским королем. Но главный удар по надеждам гетмана Мазепы сохранить автономию Малороссии под своей монаршей (княжеской) властью был нанесен камералистской областной реформой Петра: согласно указу, подписанному 18 декабря 1708 г. (меньше чем через два месяца после бегства Мазепы), вся территория Московского царства делилась на восемь губерний и управление ими встраивалось в единую систему администрации. Практически вся Левобережная Украина передавалась в Киевскую губернию, и ее губернатор — при всей широте полномочий — оказывался лишь назначаемым высокопоставленным чиновником, а никак не монархом, пусть и в вассальных отношениях с царем — будущим императором. Планы реформы обсуждались заранее, и о предстоящем ущемлении автономии Малороссии Мазепа узнал по крайней мере еще в марте 1707 г. на военном совете в Жолкве (под Львовом). Возможно, несмотря на запоздалость своего решения примкнуть к Карлу XII в октябре 1708 г., он видел в этом последний шанс помешать камералистской реформе Петра, превращающей Малороссию в заурядную провинцию России. Карл XII и его кандидат на польский престол Станислав Лещинский обещали гетману Мазепе ту автономию Малороссии и ту подлинно княжескую власть (на условиях вассалитета по отношению к польскому королю), которые отбирались в результате реформы Петра I.

Другое дело, что для этих надежд Мазепы оснований было немного: эпоха вассального суверенитета закончилась. Еще в 1687 г. император Священной Римской империи Леопольд I настоял на изменении конституционных основ унии Австрии и королевства Венгрии: отныне выборы короля Венгрии отменялись, право на трон закреплялось за династией Габсбургов и передавалось по наследству. Фактически, Венгрия стала частью Австрии. 1 мая 1707 г. вступил в силу «Акт об унии», принятый шотландским и английским парламентами, в результате чего возникло соединенное королевство Великобритания. Сама Речь Посполитая, которая должна была стать новым сюзереном Малороссии и гарантом ее автономии, давно уже воспринималась всеми как Польское королевство, и о реальной автономии Великого княжества Литовского (формально отдельного политического образования) речи не шло. Учитывая, что Малороссия не имела и в прошлом статуса суверенного королевства или княжества, а ранг Запорожского гетмана не признавался равным наследственному правителю ни в Речи Посполитой, ни после — в Московском царстве, то перспективы сохранить независимость у Малороссии — как и любой «пороховой империи» — перед лицом камералистской революции в Европе были невелики.

Так Петр I, стремясь насадить «регулярное» (камералистское) государство, создавал одну кризисную ситуацию за другой, вызывая сопротивление различных элементов московской «пороховой империи», обширность и «имперскость» которой покоилась на недосказанности и неопределенности отношений подчинения и зависимости. Благодаря решительному применению насилия в масштабах, превосходивших возможности не менее его склонных к насилию оппонентов, Петру в целом удалось навязать более однозначные и жесткие правила подчинения царской (и государственной) власти. Но что означал новый имперский статус России (помимо обратного перевода на латынь ее прежнего царского статуса), и в чем заключалась цель существования складывающегося современного государства, оставалось неясным. Сам Петр довольно туманно формулировал миссию Российского государства, оставив эту задачу наследникам, которых он сам так и не назначил.

7.8. Первые шаги в сторону конструирования «имперского государства» наследниками Петра I

Указ Петра I от 5 февраля 1722 г. о наследовании престола впервые законодательно регламентировал правила передачи монаршей власти в этой части Евразии. Последовательно проводя линию на создание публичного политического института государства, отдельного от частного владения верховной властью семьей князя или царя, Петр отменил наследственное право на трон. Наследник должен был назначаться действующим правителем на основании принципа личной годности, вовсе не обязательно из числа его родственников — подобно тому, как это некогда было принято в Византии. Только в отличие от Восточной Римской империи (как и Западной), назначенный наследник в России даже не обязательно должен был быть мужчиной. Впрочем, Петр I скоропостижно умер в январе 1725 г. в возрасте 52 лет, не успев воспользоваться собственным указом и назначить наследника.

На протяжении последующих 37 лет на российском престоле сменились шесть императоров, большей частью в результате дворцовых переворотов (всего их пришлось восемь на этот период). После смерти Петра два года правила его вторая жена Екатерина I (урожденная Марта Самуиловна Скавронская, дочь ливонских — литовских, латышских или эстонских — крестьян); после ее смерти, в 1727–30 гг. — внук Петра I, подросток Петр II (Алексеевич); в 1730–40 гг. — дочь сводного брата и соправителя Петра I, Анна Иоанновна; один год императором считался младенец Иван VI (Иоанн Антонович), внучатый племянник Анны; в 1741–1761 гг. страной правила младшая дочь Петра I и Екатерины I, Елизавета Петровна; после ее смерти около полугода императором был внук Петра от другой дочери, Петр III (урождённый Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский), которого в 1762 г. сместила с престола его жена Екатерина II (урождённая София Августа Фредерика Анхальт-Цербстская), уже не имевшая вообще никаких родственных связей с династией Романовых. Череду дворцовых переворотов традиционно (и, в общем, справедливо) связывают с двусмысленностью петровского указа о престолонаследии, многократно расширившего круг относительно законных кандидатов на трон. Таким образом, соперничающие аристократические группировки и целые социальные слои (например, гвардия или служилое дворянство) получили возможность добиваться определенных политических целей путем воцарения на престоле «своего» кандидата, часто в результате переворота. Результатом такого стихийного утверждения соревновательной политики стала, конечно же, возросшая нестабильность правления (впрочем, вряд ли намного большая, чем кадровый произвол и законодательный раж абсолютных монархов вроде Петра I, правивших по нескольку десятилетий).

Куда важнее, однако, стало появление самой обратной связи законодателя и подданных, позволявшей корректировать государственный курс в соответствии с интересами наиболее влиятельных социальных сил. По сути, на протяжении второй трети XVIII века происходило приспособление камералистской модели нового государства Петра к реалиям России, унаследовавшей от Московской «пороховой империи» обширные территории и разношерстное население разной степени интегрированности. Эпоха дворцовых переворотов XVIII века позволила заложить основы Российской империи как современного по типу государства — методом проб и ошибок, но зато наиболее экономным путем поиска наименьшего сопротивления (очередной переворот, как правило, знаменовал смену доказавшего непопулярность курса). Отличительной чертой этого процесса самоорганизации современного (во всяком случае, модернизирующегося) имперского государства являлось сохранение исходного камералистского мировоззрения даже оппонентами петровских преобразований.

Все началось с создания в феврале 1726 г. (спустя год после смерти Петра I) по указу его вдовы, императрицы Екатерины I, Верховного тайного совета — фактически, правительства страны, в который входили семь-восемь высших сановников петровского времени. Традиционно Верховный тайный совет воспринимался историками как воплощение олигархического (греч. oligarchía — власть немногих) правления высшего слоя аристократии. Собственно, нет ничего неожиданного в том, что управление страной в начале XVIII в. оказалось сосредоточенным в руках группы аристократов; гораздо существеннее то, что кажущийся сегодня пережитком средневековья Верховный тайный совет являлся новейшим порождением камералистской доктрины. Тайные советы (Geheimes Ratskollegium, Geheimes Konseil, Geheimes Kabinett) являлись стандартным институтом координации нарождающейся бюрократии государем (прежде не соприкасавшимся непосредственно с административной рутиной), чья сакральная власть распространяла теперь ауру таинственности и на деятельность высшего эшелона чиновничества. Так что «Верховный тайный совет» был всего лишь дословным переводом сложившейся немецкой формулы. Причем к 1720-м годам лишь наиболее передовые камералистские режимы успели обзавестись рабочим Geheimes Konseil: так, в Ганновере Тайный совет начинает играть ключевую роль после того, как в 1714 г. курфюрст Георг Людвиг принял британскую корону, фактически передав управление курфюршеством Совету, члены которого назывались «министрами».

Российский Верховный тайный совет начал с выработки детального регламента своей деятельности (совершенно нетипичное занятие для органа аристократической олигархии), а затем сосредоточился на том, чем занимались «тайные советы» и «кабинеты» в немецкоязычных странах: изысканием дополнительных средств для казны и сокращением расходов. Созданное Петром I государство давило непосильным бременем на хозяйство страны, сочетая неэффективные и некомпетентные кадры обширного по тому времени аппарата и избыточную структуру учреждений, во многом дублирующих друг друга в результате непродуманности и непоследовательности реформ Петра. «Верховники» (члены Совета) пытались облегчить это бремя, действуя по трем направлениям: сокращая государственные учреждения и их штат (в том числе — армию и флот), рационализируя систему управления (в том числе сокращая подати и порядок их взыскания) и печатая неполновесные деньги для покрытия текущих расходов. Пересматривая решения Петра I (включая те, что противоречили другим его решениям), Совет формально выступал в роли контрреформатора. Однако, действуя всецело в камералистской логике и в рамках заложенной Петром политической модели, он фактически лишь удалял нежизнеспособные или нереалистичные элементы новой государственной конструкции. Что же потребовало отмены в первую очередь, чем пришлось пожертвовать?

С одной стороны, были сняты ограничения на внешнюю торговлю: вновь открыт Архангельский порт, пересмотрен протекционистский таможенный тариф 1724 года, вновь разрешена свободная торговля некоторыми товарами, целиком переданная на откуп (прежде всего, табаком). Эти решения входили в противоречие с камералистским культом протекционизма, но по сути вели к укреплению государственного хозяйства. Оживление торговли шло на благо как населению, так и казенным финансам, поскольку расширялась база для взимания податей и пошлин. (К примеру, тариф 1724 г. обкладывал пошлиной в 37,5% экспорт за границу пеньки и пряжи, парализуя его; теперь же пошлина снижалась до 5%.) Прямо противоположный характер — и по форме, и по сути — носило решение отменить выплату жалованья гражданским чиновникам низового и среднего звена, параллельно с радикальным сокращением аппарата. Царские указы, узаконивавшие эти инициативы Верховного тайного совета, прямо говорили о необходимости возвращения оплаты чиновников «как было до 1700 году», когда должностные лица получали вознаграждение от просителей, чьи дела они должны были решать (буквально — взятки). Тем самым признавалось, что России было не по карману «регулярное» камералистское государство, в котором чиновники действовали во имя «общественного блага» и за счет «общественных средств», собранных в виде налогов: не как частные лица, но представители государственной власти. Та же самая мотивация (максимальное удешевление стоимости государства) проявилась в решении собирать подушную подать в деревнях не с крестьян — непосредственных налогоплательщиков — а с помещиков, деревенских старост или управителей имениями. Тем самым государство перекладывало функцию низового фискального аппарата — самого многочисленного, дорогого и неэффективного в цепочке сбора податей — на частных лиц. Сам принцип личного налогообложения превращался из юридического в сугубо счетный: как и в старой Московии, фактически налог собирался с территории, принадлежавшей владельцу, который и являлся субъектом отношений с государством. Крепостной крестьянин вступал в финансово-юридические отношения с помещиком, который собирал подати, но никак не с государством. Таким образом, фактически, государство не распространяло свою юрисдикцию дальше помещичьих усадеб. Петра I наверняка не устроила бы эта ограниченность государственного контроля над обществом — но таков был реальный потенциал, реальный «размер» современного российского государства. Парадоксальным образом, единственным способом сохранить его и дать возможность развиваться было освободить его от тех полномочий, на исполнение которых не хватало финансов, людей и навыков. Во многих областях это означало возвращение к уровню 1700 года — впрочем, как мы уже видели, далеко не самого архаического.

Более двусмысленный характер носила корректировка петровской политики по отношению к украинским землям. Сам Петр I высоко ценил Украину как ресурс — экономический, военный, а особенно идеологический. Предоставив роль главного идеолога Российской империи и фактически «министра государственной религии» Феофану Прокоповичу, он предпочитал и на низовых ответственных «идеологических» постах видеть украинцев. Так, в декабре 1717 г. он отдал распоряжение «в Преображенский полк сыскать доброго попа, а лутче из малоросийских». Но готовность допустить к управлению империей украинцев (наряду с квалифицированными людьми любого другого происхождения) никак не предполагала признания Петром особого статуса украинских земель (в то время «Малороссии»). Напротив, в своем стремлении воплотить в реальность камералистскую административную утопию, Петр враждебно воспринимал любые претензии на культурную или политическую особость — будь то московское боярство или украинская старшина. Для него не было разницы, устанавливался ли камералистский порядок в немецком герцогстве (относительно компактном, монокультурном и моноконфессиональном) или в сложносоставной «пороховой империи» вроде Московского царства.

Но разница, очевидно, была, и протест гетмана Мазепы против превращения Малороссии в рядовую губернию России был лишь наиболее острым выражением нараставшего недовольства. Относясь к Малороссии как к ценному ресурсу, Петр отправлял в богатые украинские деревни на постой армейские полки, жаловал украинские земли вместе с крестьянами своим фаворитам (в нарушение всех мыслимых норм), а начиная с 1720 г. приступил к ликвидации украинской автономии. В 1720 г. в Глухове (ставке гетмана Малороссии) была учреждена судебная коллегия, укомплектованная коронными чиновниками, — то есть суд был выведен из-под юрисдикции гетмана. В 1722 г. к гетману Скоропадскому были приставлены командиры российских полков, расквартированных в Малороссии. Затем в Глухове была учреждена малороссийская коллегия, лишившая гетмана фактически всех властных полномочий, а после смерти Скоропадского ставшая официальным правительством. Предполагалось, что после смерти последнего гетмана новый так и не будет избран и сама должность исчезнет — именно таким образом был в свое время ликвидирован институт Московского Патриарха. Попытки лидеров казацкой старшины выразить протест — даже в самой верноподданнической форме — приводили Петра в ярость. В 1723 г. он приказал заточить в Петропавловскую крепость казацких лидеров во главе с Павло Полуботоком (Павлом Полуботком), исполнявшим обязанности гетмана. Имущество богатейшего казацкого полковника Полуботока было конфисковано, сам он умер в заточении.

Верховный тайный совет, вопреки сопротивлению Екатерины I, последовательно добивался восстановления прежнего статуса украинских земель. Была уничтожена Малороссийская коллегия, восстановлена власть гетмана, отменены подати, введенные после ликвидации гетманщины, делами Малороссии начала заниматься Иностранная коллегия (вместо Сената), а населению Московского царства была запрещена покупка земель под юрисдикцией гетмана, «чтоб оттого малороссиянам не было учинено озлобления». «Верховников» трудно заподозрить в симпатиях украинской независимости — даже если встать на традиционную точку зрения, согласно которой они проводили консервативную антипетровскую политику в интересах старомосковской аристократии. И старый московский «пороховой» империализм, и новый «камералистский» империализм вели дело к поглощению Украины (Малороссии) — но никак не к защите ее самостоятельности. Очевидно, что как и в прочих случаях, «верховники» ориентировались в украинской политике в первую очередь на здравый смысл, фиксируя своими решениями то положение вещей, которое государственная власть была в состоянии поддерживать без чрезмерного напряжения ресурсов. Имперская власть не имела никакого другого механизма управления украинскими землями, кроме как военной силы десяти полков, расквартированных в Малороссии, — или уже сложившейся гетманской администрации. Дешевле и эффективнее было положиться на зачаточные государственные структуры гетманщины.

Впрочем, речь не шла о пассивном восстановлении допетровского «статус кво» в Украине. Напротив, принимавшиеся «верховниками» решения впервые вполне осознанно и последовательно были направлены на интеграцию Малороссии (а не на ее формальное насильственное подчинение). Кульминацией разворота украинской политики стали «решительные пункты», сформулированные Верховным тайным советом в 1728 г., подтверждавшие старинные украинские вольности и права. Восстанавливалось избрание гетмана (но лишь по особому императорскому указу). Главным судебным органом становился Генеральный суд, судивший по малороссийскому праву, под председательством гетмана и с выборными судьями (но три из шести членов суда представляли Московское царство). В генеральную старшину и полковники выбирались по два-три кандидата (но окончательное назначение оставалось за императором по представлению гетмана). Кроме того, было решено начать работу по переводу на «великороссийский» язык магдебургского и саксонского права, применявшегося в украинских землях, и составления в перспективе малороссийского уложения. Таким образом, Верховный тайный совет одновременно восстанавливал гетманскую административную систему и реформировал ее в соответствии с современными камералистскими принципами и во взаимодействии с имперской административной системой. В этой логике, окончательное превращение гетманщины из полустихийной системы военной демократии (или, по определению некоторых историков, военной диктатуры) в регулярное современное государство должно было привести к унификации с имперским государством и естественной и ненасильственной интеграции. В условиях отсутствия некой единой и нормативной «русской» культуры (как и единой стандартной «украинской»), проблема культурно-языковых различий не упоминалась ни российскими имперскими инициаторами интеграции Малороссии, ни сторонниками украинской независимости от России. В ситуации, когда литературный «великоруссий» язык развивался главным образом усилиями Феофана Прокоповича и других выпускников Киево-Могилянской академии (единственного полноценного высшего учебного заведения к востоку от Речи Посполитой), формирующаяся Российская империя в культурном отношении была столь же чужда украинской традиции, как и московской — или являлась продуктом украинской просвещенной мысли не в меньшей степени, чем московской политической культуры.

7.9. Анна Иоанновна и попытка заключения «общественного договора» как основы нового имперского государства

Проявляя изрядную политическую дальновидность и демонстрируя коллегиальную работу в лучших традициях камералистской доктрины, Верховный тайный совет оставался, в то же время, кружком аристократов, которые руководствовались не только высшими государственными интересами, но и личными амбициями, клановой лояльностью и корыстью. Внутри совета вспыхивала острая борьба за влияние на монарха, за распределение высоких должностей. Однако погубили «верховников» не внутренние склоки, а завышенные политические требования. По иронии судьбы, занимавшийся проверкой идеологических построений Петра I на реалистичность, Верховный тайный совет сам стал жертвой российской социальной реальности, для которой он оказался слишком передовым, оторванным от политической культуры основной массы социально активного населения — различных слоев дворянства.

Верховники успешно пережили двух императоров и имели все шансы сохранять свою роль и дальше: они счастливо сочетали в себе принадлежность к верхушке знати, приближенной к императору благодаря статусу, и обширные государственные навыки, недоступные обычно придворным того времени. Большинство отпрысков древних княжеских родов (Долгоруких, Голицыных) были гораздо большими Рюриковичами, чем наследники Петра I на престоле, и прислушиваться к их мнению императорам было не так зазорно, как если бы они имели дело с обычным камералистским «тайным кабинетом» безродных чиновников. В то же время, три десятилетия службы у Петра I — идейного адепта камерализма и, вероятно, крупнейшего практика государственного строительства своего времени — хорошо подготовили «верховников» к управлению государством. Пожалуй, даже пресловутая камералистская коллегиальность деятельности Верховного тайного совета имела практическое положительное влияние на его эффективность, несколько уменьшая влияние корыстных интересов отдельных членов совета на принятие решений. Отсутствие очевидных прямых дееспособных наследников престола после смерти Петра I и его жены Екатерины I, в сочетании с двусмысленным законом о наследовании престола делало Совет ключевым политическим игроком, от которого зависел выбор наследника.

После смерти Екатерины I, преодолев яростное сопротивление отдельных своих членов, Верховный тайный совет передал власть сыну царевича Алексея — опального и осужденного на смерть за измену в 1718 г. сына Петра I от первого брака. Петру Алексеевичу не было и 12 лет, когда он взошел на престол в мае 1727 г. До его 16-летия он должен был находиться под опекунством Верховного тайного совета, а кроме того, член совета А. Д. Меншиков добился обручения императора со своей дочерью — что должно было еще более возвысить бывшего петровского фаворита Меншикова, но также и упрочить влияние «верховников» на императора. План Меншикова потерпел поражение, сам он с семьей был отправлен в ссылку, но влияние Совета не ослабело, так как невестой императора стала представительница клана Долгоруковых, давшего и половину членов Совета. Но в январе 1730 г. 14-летний Петр II умер от оспы, и императорский трон вновь оказался вакантным.

Перебрав кандидатуры возможных претендентов, члены Верховного тайного совета остановились на 37-летней Анне Иоанновне, дочери сводного брата и соправителя Петра I. Овдовев сразу после свадьбы с герцогом Курляндским, официально бездетная и незамужняя Анна Иоанновна уже 20 лет как проживала в Курляндии (бывших ливонских землях в Западной Латвии) и не была связана с каким-либо аристократическим кланом или придворной группировкой в Санкт-Петербурге. Она казалась идеальной кандидатурой для исполнения представительских функций императрицы, не мешающей государственной деятельности Верховного тайного совета. Потерпев неудачу с попытками поставить под контроль предыдущего императора Петра II при помощи женитьбы на родственницах членов Совета (или не видя перспектив с подысканием подходящей кандидатуры в мужья Анне Иоанновны), «верховники» решили пойти юридическим путем и предложили герцогине курляндской подписать «кондиции» — условия ее вступления на российский престол.

По сути, речь шла о заключении контракта между кандидатом на трон и Верховным тайным советом, который, очевидно, воспринимал себя подлинным выразителем интересов имперского государства — не династических или групповых аристократических — и в этом качестве юридически правомочной стороной. Это подтверждается самим языком «кондиций». Хотя этот короткий документ представлял собой лишь набросок полноценного манифеста, перечислявший кратко сформулированные пункты условий, и не предназначался для публикации, даже в нем преамбула объявляла целью императорской власти стремление «к благополучию всего нашего государства и всех верных наших подданных...» Анна Иоанновна фактически «принималась на работу», на должность высшего лица в государстве, владеть которым она не могла: ей запрещалось выходить замуж и определять наследника (хотя последнее прямо предполагалось петровским законом о престолонаследии), а также распускать Верховный тайный совет. Без согласия Совета Анна Иоанновна не могла объявлять войну и заключать мир, вводить новые налоги и жаловать государственные земли помещикам, присваивать чины выше полковничьего и самостоятельно вводить новые расходные статьи — одним словом, все то, что определяется понятием «государственный суверенитет». Большая часть этих прерогатив не имела значения для личных или групповых корыстных интересов аристократов-олигархов, и в данном случае «верховники» скорее защищали интересы еще слабо развитого камералистского государства от произвольного вмешательства неподготовленного и вполне «случайного» человека на троне.

Анна Иоанновна приняла эти условия и подписала «кондиции» 28 января 1730 г.: она ничего не теряла, отказываясь от роли полноправного императора-администратора (типа Петра I) и перебираясь из Курляндии, вассального Речи Посполитой протектората Российской империи, в Россию. «Верховники», действуй они в логике аристократической олигархической группировки, сохранили бы свои договоренности с новой императрицей в тайне и контролировали бы их выполнение путем закулисных интриг. Однако они, видимо, полагали, что действуют в публичном пространстве и в интересах «общего блага», поэтому 2 февраля огласили текст «кондиций» на собрании членов Сената и представителей генералитета. Дело было в Москве, куда дворяне со всей России съехались в январе на предполагавшуюся свадьбу Петра II, задержались на его похороны и остались ожидать провозглашения нового императора. Огласив условия приглашения на трон Анны Иоанновны, «верховники» предоставили дворянам, как единственным полноценным «гражданам» имперского государства, определить принципы нового государственного устройства, соответствующего положениям «кондиций». Они должны были подавать проекты на рассмотрение Совету.

Видимо, «верховники» ожидали — в логике воображаемой камералистской утопии — единодушной поддержки их действий в «высших государственных интересах» со стороны благодарной мелкой «шляхты», чье мнение прежде вообще никогда не спрашивали. Поддержка со стороны «граждан» придавала «кондициям» статус «общественного договора» с монархом — в соответствии с теорией происхождения государства английского философа Дж. Локка (1632–1704). Не случайно, видимо, в бумагах князя Дмитрия Голицына, лидера Верховного тайного совета и инициатора обращения к съехавшимся в Москву дворянам, в начале ХХ века был обнаружен рукописный перевод второго трактата «О государственном правлении» Локка. Именно в нем Локк сформулировал свою версию концепции «общественного договора», направленного на достижение общего блага и основанного на «естественных правах». Как говорилось в предисловии к переводу,

Однако события приняли непредвиденный философом (и князем Голицыным) поворот. Оказалось, что съехавшиеся в Москву «граждане» представляли собой не рациональных индивидуумов, согласовывающих свои личные стремления с универсально понимаемым «общим благом», а резко поляризованные группы интересов. Эта поляризация проявилась уже в самом языке «верховников» и участвовавших в обсуждении дворян, которые четко разделяли «генералитет» и «шляхетство» (или «фамильных» и «шляхетство»). Первая категория включала в себя обладателей высших (действительно генеральских) чинов по Табели о рангах или старую родовую знать, чей достаток и политическое влияние были гарантированы служебным положением и личным богатством. Вторую категорию сегодня принято называть дворянством, хотя сами себя эти люди (так же, как и официальные документы) называли «шляхетством», на польско-литовский манер.

В эпоху Петра I огромное количество иностранных слов вошло в русский язык, иногда дублируя существующие русские термины «для красоты», а чаще для обозначения новых социальных реалий и отношений. Однако крестьян, к примеру, не стали переименовывать в «пейзан» — очевидно, их статус и экономическая функция не слишком изменились. Зато сословие, распоряжавшееся землей и крестьянами, стали называть «шляхетством», что должно было обозначать некое новое качество прежних помещиков-дворян. Действительно, между шляхтой Речи Посполитой и старым московским дворянством была огромная разница, как юридическая, так и — самая яркая — культурная. Шляхетство предполагало (в идеале) сословную корпоративную солидарность и юридическую и экономическую личную независимость, воплощавшуюся в культурной категории «чести». Несмотря на значительное число обедневшей шляхты, впавшей в зависимость от аристократических магнатов-землевладельцев, в принципе шляхтич по своим привилегиям ничем от магнатов не отличался и имел такие же права собственности и юрисдикции над своими крестьянами, как аристократ. Политически же в «шляхетской республике» Речи Посполитой шляхта составляла класс полноценных граждан.

Московские «помещики» во многих отношениях не отличались от «боевых холопов» бояр, а многие дворянские семьи и происходили от этой категории зависимых слуг. Пожалование землей и крестьянами от царя обусловливалось продолжительностью несения военной службы в поместном войске, и ни о какой частной собственности или юридическом иммунитете (независимой от царя судебной власти в своей округе) речи не шло. Дворянство делилось на категории с неравным статусом (к примеру, на «московских» и «городовых») и само было частью более широкого слоя «служивых людей», чей статус и достаток всецело зависел от службы. Шляхта Речи Посполитой всегда была перед глазами у дворян Московии, воевавших с ней не одно столетие и переживших оккупацию Москвы в период Смуты. После начала Северной войны российский армейский контингент почти постоянно присутствовал на территории Речи Посполитой, многие дворяне (в особенности, офицеры гвардии) месяцами жили среди польско-литовских шляхтичей, наблюдая их в повседневной обстановке, вне военных столкновений. Называя себя шляхетством, российские помещики претендовали на вполне определенный (польско-литовский) статус дворянства, и, подтверждая это коллективное наименование (начиная с 1711−1712 гг.), Петр I и его преемники номинально признавали притязания российских служивых людей на привилегированный статус. Однако, требуя от российских дворян внешнего вида, манер и образованности «европейских» дворян, Петр I оставил без изменения их правовое положение, вернее, серьезно осложнил его. Московские помещики должны были служить в поместном ополчении, собираемом на время военных кампаний, — Петр ввел постоянную и пожизненную службу для всех дворян-мужчин начиная с 15 лет (причем начинаться она должна была с низших, солдатских чинов). Указ о единонаследии 1714 года фактически стирал грань между наследственными вотчинами бояр и землевладением помещиков, но при этом запрещал дробление ставших теперь родовыми поместий между наследниками. Счастливый обладатель наследства не мог заниматься имением, так как должен был находиться на службе, отпуск с которой получить было трудно и лишь на короткий срок, а его братья и сестры обрекались на скудное существование. Новый «шляхетский» статус имперского дворянства находился в резком противоречии с их положением «крепостных» на государственной службе.

И вот к этой массе угнетенного служилого «шляхетства» обратился «генерал» князь Голицын, предлагая выработать основы общественного договора о правомочной государственной власти. Однако собравшиеся в Москве зимой 1730 г. дворяне не были ни сплоченным сословием, ни гражданами, уверенными в своих естественных правах. Джон Локк и его последователи в Верховном тайном совете считали деспотизм правителя главной угрозой законам и собственности. Локк писал, что

Но российское шляхетство как раз и не чувствовало, что существующие законы обеспечивают их свободное распоряжение собственностью и даже собственными судьбами. Это стало понятно, когда в Верховный тайный совет было подано от шляхетства семь коллективных проектов устройства системы правления. Хотя эти проекты неизменно апеллировали к пользе «государства и общества» или «отечества» (как уже говорилось, «отечество» являлось переходным понятием, предшественником современного «государства»), единодушие между ними наблюдалось лишь в части требований улучшения положения шляхетства. Несколько сотен дворян, подписавшихся под этими проектами, требовали отмены закона о единонаследии 1714 г., ограничения (или хотя бы четкого определения) сроков службы, отказа от требования начинать службу рядовыми, упорядочивания чинопроизводства. Что же касается политического устройства, то одни проекты предлагали следовать шведской модели конституционной парламентской монархии, другие ориентировались на систему выборной королевской власти Речи Посполитой, третьи допускали шляхетскую республику. И хотя высшие органы власти в этих проектах конструировались крайне расплывчато, большинство из них не предполагало сохранения Верховного тайного совета в прежнем виде, как ограниченного по составу несменяемого правительства. В общем, политический процесс проходил в соответствии не столько с либеральной доктриной Джона Локка, сколько с консервативной теорией его предшественника и оппонента Томаса Гоббса (1588−1679), который считал естественным состояние войны «всех против всех».

В трактате Гоббса «Левиафан» (1651) создание государства в результате общественного договора признается скорее вынужденной мерой, когда участники договора отказываются от части своих «естественных прав» в пользу государства, чтобы защитить друг от друга оставшиеся, наиболее важные права. Монархия, с точки зрения Гоббса, является оптимальной формой правления этого государства (англ. сommonwealth — Common Wealth в написании XVII в., — буквально переводившееся в начале XVIII в. как «общество» на русский), коль скоро наиболее полно выражает единство политической воли, воплощаемой «Левиафаном»-государством, и отчуждение им части прав граждан. Локк, по сути, видел государство надстройкой над уже сложившимся самоорганизовавшимся сообществом, выполняющим его волю ради общего блага. Гоббс же описывал ситуацию формирования государства непосредственно из состояния хаоса, впервые организующего социальное общежитие на рациональных началах. Судя по языку дворянских проектов, даже говоря об «обществе», их авторы имели в виду «государство» (commonwealth) и не представляли себе другой формы самоорганизации (чем коренным образом отличались от польско-литовской шляхты, объединенной на принципах корпоративной и региональной солидарности в «общество»). Содержание проектов также указывало на то, что общность требований защиты сословных прав может стать тем «общим знаменателем», ради которого можно будет принести в жертву вызывавшие разногласия глобальные вопросы политического устройства. Схема Гоббса более адекватно описывала социальную ситуацию и настроения среди собравшихся в Москве дворян, несмотря на то, что идеологи «кондиций» сами придерживались политической теории Локка.

15 февраля 1730 г. в Москву прибыла Анна Иоанновна. Была принесена присяга на верность одновременно императрице и государству, однако оставалось непонятно, как именно они между собой соотносятся. Инициаторы политической реформы из Верховного тайного совета в это время пытались выработать свой вариант устройства власти, учитывавший пожелания шляхетства (изложенные в семи проектах), но о своих намерениях и параметрах возможного компромиссного решения никому не сообщали. Взбудораженное развернувшимися смелыми обсуждениями, шляхетство терялось в неведении и подозревало «верховников» в заключении сепаратного соглашения с Анной и в намерении сохранить власть Совета. Новая императрица не принимала участия в обсуждениях, но времени зря не теряла. Еще на подъезде к Москве она начала осыпать милостями гвардейцев: производить в чины, награждать солдат деньгами, выдавать водку и, в качестве кульминации, 21 февраля разрешила отставку сразу 169 гвардейским чинам (осчастливив и тех, кто смог отправиться в свои поместья, и тех, кто получил возможность занять их места в гвардии). Одним из немногих близких Анне людей в Москве был ее двоюродный брат Семен Салтыков — майор Преображенского полка, поэтому милости новой императрицы падали не просто на благодатную, но на хорошо подготовленную и организованную почву.

25 февраля к Анне Иоанновне в Лефортовский дворец явилась большая депутация дворян, подавших челобитную с просьбой собрать представителей всего шляхетства («по одному или по два от фамилий») и совместно с ними определить будущую форму правления. Фактически, податели челобитной (не то 150, не то 800 человек), среди которых были и крупные сановники, перехватывали у «верховников» инициативу политической реформы и предлагали обсудить ее параметры непосредственно с императрицей, а не с группкой олигархов. Анна подписала челобитную, ставившую под вопрос и ее собственный статус. Но после этого восстали присутствующие гвардейские офицеры, угрожавшие немедленной расправой над теми, кто смел предъявлять условия императрице. Гвардейцы были в меньшинстве (меньше сотни), но они оказались самой сплоченной и единодушной группой (а также хорошо вооруженной). Спешно была подана вторая челобитная, просившая Анну «принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета и подписанные вашего величества рукою пункты уничтожить.» Анна приняла и эту челобитную; она публично разорвала злополучные «кондиции», был составлен новый вариант присяги, признававшей абсолютную императорскую власть, а «верховники» подверглись опале.

История воцарения Анны является важным свидетельством того, что «виртуальная реальность», увлекавшая Петра I (камералистская идея государства), оказалась понятой и принятой довольно широкими кругами его подданных. Понимали они ее по-разному, вкладывая разное содержание в понятие «государства» — как выяснилось в ситуации, когда от них потребовалось сформулировать свои идеи и стремления. Однако даже провал конституционной реформы и восстановление «самодержавства» в конце февраля 1730 г. означали победу самого принципа современного государства, у которого появились первые граждане — субъекты государства, а не просто подданные. Само появление слова «государство» в современном значении (а также переходных понятий «отечество» и «общество») в политическом языке этого времени свидетельствует о произошедшей перемене. Государство-господство «пороховой империи» (точнее всего описываемое немецким историческим понятием Herrschaft) означало власть государя и лично ему преданных вооруженных вассалов и слуг над «землей» (территорией и населением). Высшим обоснованием этой власти являлось завоевание и покорение — как в случае Джучиева улуса, опричнины Ивана Грозного или даже масштабного «перекодирования» всей социально-политической сферы Петром I. Современное же государство, осмысленное политическими философами эпохи камерализма, оправданием себе называло служение общему благу и претендовало на выражение интересов общества, а не подавление его (от этого происходит и английский термин commonwealth — первоначально буквально «общее благополучие»). Не подписав с Анной Иоанновной формального юридического соглашения, собравшееся шляхетство все же заключило с ней контракт в качестве субъектов нового государства — просто формой правления этого государства была выбрана абсолютная монархия. Этот вариант оказался примиряющим самые различные групповые интересы, защищая мелких дворян от своекорыстного произвола со стороны олигархов-«верховников», а аристократов — от перспективы резкой потери статуса в результате неблагоприятного для них исхода выборов нового государя. Анна Иоанновна получила права абсолютного монарха, но произошло это в результате политической борьбы среди шляхетства, на условиях, устроивших большинство, и в рамках нового политического воображения власти. То, что при этом возобладал сценарий, описанный Гоббсом, а не Локком, вероятно, не было случайностью или следствием лишь недостаточного свободолюбия российских дворян, но отражало специфический — имперский — характер складывающегося в России современного государства. Существовавшие условия не позволяли опираться на относительно единое и самостоятельное «общество» (отправная точка в сценарии Локка), заставляя искать некий политический «общий знаменатель» между разными локальным сообществами: территориальными, сословными, конфессиональными.

Это объяснение находит подтверждение в тех решениях, которые были приняты сразу после восшествия на престол Анны, будто бы объявленной самодержицей «по старине»: реформе положения шляхетства, попытке восстановить «правильное» камералистское государство и хозяйство, а также новых инициативах по интеграции шляхетского «сообщества».

7.10. Реформы Анны и постепенное обособление государства

Действуя в интересах «общего блага» субъектов новой государственности — шляхетства, Анна выполнила конкретные пожелания, присутствовавшие во всех семи проектах и в самих «кондициях». Прежде всего, был отменен принцип «единонаследия» поместий, притом, что положение указа 1714 года о фактическом приравнивании поместий к вотчинам было подтверждено и юридически оформлено. Впервые дворянская служба получила четкую регламентацию: она должна была начинаться в 20 лет, после получения образования, и продолжаться ровно 25 лет. Уровень образования дворянских подростков трижды проверялся, начиная с семилетнего возраста, не получившие достаточного домашнего или школьного образования определялись в матросы. Учреждение Кадетского корпуса для дворян, дававшего научное и военное образование, позволило выпускникам начинать службу сразу в офицерских чинах в армии или в классных чинах на гражданской службе.

Одновременно предпринимались попытки привести государственные учреждения в соответствие с камералистским идеалом. Сенат вновь был объявлен высшим правительственным органом, и число сенаторов было доведено до 21 (такая численность «Вышнего правительства» предполагалась проектом, подписанным 364 дворянами в феврале 1730 г.). Серия указов регламентировала работу Сената, разделенного теперь на пять специализированных «экспедиций»; вводились еженедельные доклады по текущим делам у императрицы. Региональные администраторы (воеводы) должны были раз в два года отчитываться о проделанной работе, их переназначение зависело от этого отчета. Пересмотр штатов восстановил сокращенную было в целях экономии численность чиновников и офицеров, а также выплату их жалованья (причем российские и иностранные подданные уравнивались в уровне вознаграждения). Было решено восстановить былую мощь флота. Сбор налогов с населения передавался от армии гражданским чиновникам; специально созданные учреждения, высчитывавшие недоимки и пытавшиеся их возвращать, ликвидировались (как не вписывающиеся в стройную административную систему). В 1733 г. в 23 провинциальных городах создается полиция (прежде действовавшая лишь в Санкт-Петербурге и Москве).

Наведение «камералистского» порядка в экономике выразилось в дальнейшей либерализации экспортного тарифа, в результате чего в короткий срок экспорт железа из России вырос в пять раз, а хлеба — в 22 раза, принося в страну звонкую монету. По производству железа Россия вышла на первое место в Европе, не в последнюю очередь благодаря созданию камералистской супер-структуры под невероятным названием «Генерал-берг-директориум», в результате слияния нескольких отдельных учреждений. Чеканка «правильной» монеты и обмен разномастных монет старого чекана по определенным правилам должны были навести порядок в денежном хозяйстве.

Наконец, предпринимались совершенно сознательные шаги в направлении дальнейшей внутренней интеграции империи, на разных уровнях. Одним из первых было создание нового гвардейского Измайловского полка — в селе Измайлово под Москвой прошло детство Анны. Особо приближенный к императрице полк (с 1735 г. она сама стала его шефом) был набран из жителей новоприсоединенных окраин империи: рядовые — из состава полков украинской ландмилиции, а офицеры «из лифляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев и из русских». Основанный в 1732 г. (по французскому и прусскому образцу) Кадетский корпус был рассчитан на прием 200 воспитанников, из которых 50 должны были представлять завоеванные в ходе Северной войны балтийские земли. При этом специально оговаривалось, что «можно определить к Российским [кадетам] чужестранных, а к Эстляндским и Лифляндским Российских служителей, дабы тем способом всякой наилучше другим языкам обучаться и к оным привыкать мог.» Учитывая, что все кадеты обучались русскому и немецкому языкам (наряду с французским и латынью), кадетский корпус должен был стать «плавильным котлом» общеимперского шляхетства. Одновременно открывались новые солдатские школы в гарнизонах, а также новокрещенские школы для немусульманских народов Среднего Поволжья,

Обучение включало в себя предметы как классического, так и церковного образования (например, латынь и церковную живопись), но при этом от учеников требовалось не забывать родной язык.

Украинская политика по-прежнему была направлена на ограничение влияния старшины и постепенное распространение общеимперских институтов на Малороссию. После смерти гетмана Даниила Апостола в 1734 г. было принято тайное решение не допускать выборов нового гетмана. Вместо него действовало Правление гетманского правительства из трех представителей Санкт-Петербурга и трех представителей украинской старшины. Одновременно с фактической отменой гетманщины в 1734 г. были помилованы запорожцы и основана Новая Запорожская сечь (под присмотром возведенного поблизости форта с имперским гарнизоном). В этом проявилась «популистская» (ориентированная на «простой народ») доктрина имперских властей, предполагавшая, что большинство украинцев были недовольны корыстной старшиной (истинной виновницей «измены» 1708 г.) и возлагали все надежды на коронные власти. Поэтому украинцев гетманщины старались не раздражать прямым вмешательством коронных чиновников, продолжая линию на постепенную институциональную интеграцию. Куда бесцеремоннее имперское правительство управляло Слободской Украиной (вокруг Харькова, Сум и дальше на восток), которая уже к концу XVII века фактически вошла в состав Московского царства.

Всего за десятилетие царствования Анны Иоанновны было издано порядка 3.5 тысяч указов, что по интенсивности законодательной деятельности превосходит даже феерическую активность Петра I. Никто не мог ожидать такого от инертной курляндской герцогини, и никакое обретение «самодержавной» власти не способно было подвигнуть ее к столь интенсивному законотворчеству. Объяснить этот феномен можно лишь одним: взойдя на трон, Анна вынуждена была стать элементом нового государства как самостоятельной «машины управления» — пока еще достаточно примитивной, но уже работающей помимо воли верховного властителя.

Можно попытаться косвенно оценить относительную долю «государства» в комплексном феномене российской монархии: накануне правления Петра I, в 1680 г., 15% всех поступлений в казну Московского царства расходовалось на правящую династию. В 1734 г., при Анне Иоанновне, все расходы на двор, пенсии членам царской фамилии и на содержание дворцовых конюшен составляли 5.23% от государственного бюджета. (Эта цифра оставалась практически неизменной на протяжении всего последующего имперского периода, понижаясь до 4.5% в 1906 г. и радикально сокращаясь до 0.5% в 1916 г.)

Автономность складывающегося нового имперского государства, а также ограниченность его реальных возможностей наглядно проявились в истории корректирования решений, принятых в первые годы правления Анны Иоанновны. Так, всего через полтора года после упразднения правительства под названием Верховный тайный совет (в 1731 г.) был учрежден Кабинет министров: оказалось, что Сенат, даже после наделения дополнительными полномочиями, не годится на роль эффективного органа власти. Около года Анна пыталась исполнять роль истинной самодержицы, регулярно являясь на заседания кабинета и заслушивая доклады министров, но уже в 1732 г. посетила лишь два заседания. Указом 1735 г. три подписи кабинет-министров были приравнены к подписи императрицы, что наглядно продемонстрировало автономность государства от фигуры монарха. Кабинет министров, как прежде Верховный тайный совет, начал издавать законы и указы.

С другой стороны, оказалось, что эта автономная государственная машина еще очень слабо контролирует страну. Первоначальный отказ от использования армии для сбора податей и закрытие специальной «доимочной канцелярии», занимавшейся учетом задолженности по налогам, диктовались идеалом «регулярного» государства «общего блага»: солдаты собирают дань с завоеванной территории, а благонамеренные подданные сами платят необходимый взнос государству. Оказалось, что гражданский фискальный (налоговый) аппарат отсутствует, чиновников в провинции мало, поступление сборов катастрофически сократилось, пришлось восстановить прежние порядки, заведенные «верховниками».

То же произошло с амбициозной попыткой восстановить полный штат государственных чиновников (армейских и гражданских) петровского времени, с полной полагающейся им оплатой. Оказалось, что даже это сравнительно немногочисленное чиновничество не по карману экономике страны — тем более после того, как власти попытались навести порядок в денежном деле, отказавшись от чеканки облегченной монеты. В 1736 г. последовал указ о выдаче чиновникам половины жалованья мехами («сибирскими товарами»), затем московские чиновники были переведены на половину оклада петербургских, а в 1737 г. было регламентировано состояние принимавшихся на службу чиновников. Служащие в канцеляриях должны были владеть не менее чем 25 крестьянами, в Сенате — не менее чем 100 крестьянами. Тем самым признавалось, что жалованья не хватает на достойную жизнь (чтобы «себя честно, чисто и неубого содержать»). В отличие от «пороховой империи», камералистский идеал и стандарт современного государства предполагает, что чиновник — профессиональный государственный служащий, полностью обеспечивающийся за счет государства, а потому зависящий только от него. Любые формы «самообеспечения» (за счет личного богатства или взяток) являются отступлением от этого идеала и элементом «коррупции» в смысле появления у чиновников других (экономических) интересов, кроме тех, что положены ему по службе государству.

Сменяющиеся правители Российской империи в первой половине XVIII века раз за разом повторяли один и тот же цикл: сначала пытались восстановить идеальный камералистский дизайн государства по петровскому образцу, затем, столкнувшись с нехваткой ресурсов, принимали прагматичное решение в пользу компромиссных вариантов. Но с каждой следующей попыткой удавалось сохранить все больше качеств идеального «регулярного» государства.

В конце 1730-х гг. в России современное государство находилось в зачаточном состоянии: на оплату чиновников средств не хватало, сбором налогов занималась армия или помещики (частные лица и частные собственники), территория, входившая в состав империи, не имела единой системы управления. В то же время, это государство уже существовало отдельно от воли монарха-самодержца, действуя в интересах и для «общего блага» некой группы учредителей-граждан. Это российское государство было имперским, потому что складывалось в логике Гоббса: члены достаточно разрозненной социальной группы передали ему часть своих полномочий, чтобы защитить остальные блага и привилегии, и уже на этом общем фундаменте начало формироваться некое «общество» — например, в ходе совместного обучения в Кадетском корпусе. Постепенная кристаллизация единого общества происходила на основе укрепляющегося единого государства — а не наоборот.

7.11. Обособление феномена империи и проблема ее «ничейности»

Страна (подвластная территория), государство и империя — разные категории. Столетиями власть над территорией поддерживалась в основном не посредством обезличенных государственных институтов, а через иерархические отношения вассалитета и частичное делегирование полномочий местным авторитетным лидерам общин. Но и после появления современной государственности (при всем значении ее для форматирования политического пространства и формирования представлений об исторической общности), государство не смогло полностью подменить собой другие формы консолидации населения: династическую лояльность, культуру (язык и конфессию), экономические связи. Государство — не единственная, а в исторической перспективе и не главная форма социальной связи людей.

Камералистский идеал и практика построения модерного государства предполагали универсальное воплощение — что в небольшом германском княжестве, что в обширной Российской империи. Ничего специфически «имперского» в проекте создания «регулярного государства» не было. Господствующее положение зависело от того, кто признавался полноценным субъектом («гражданином») государства, по какому принципу определялась принадлежность к привилегированному слою: по религии, сословной принадлежности, языку, территории проживания или заслугам по службе. Московская «пороховая империя» оставила в наследство Российской империи противоречивую «карту» привилегированных и угнетенных. С одной стороны, представители православных московских родов явно входили в первую категорию, а обитатели окраин (особенно в Сибири) — во вторую. С другой стороны, даже не крестившиеся татарские мурзы (вопреки формальным запретам) вплоть до начала XVIII в. продолжали владеть православными крепостными крестьянами, на руководящие посты в правительстве и армии назначались иностранцы, и со времен патриарха Никона высшими иерархами православной церкви все чаще становились выходцы из украинских земель. Тяготы же государственных повинностей и законов население испытывало практически в равной степени, независимо от этноконфессиональной принадлежности или места проживания.

Особенностью создававшейся Российской империи было то, что она была и новым, и почти одинаково чуждым феноменом для всех подданных. Представления о родном «крае» (стране) были разными у жителей Архангельска и Москвы, Казани и Смоленска, а также Риги и Полтавы, а потому понятие «империи» всегда включало в себя чужие и чуждые земли. Чужеродность империи была даже большей, чем у формировавшегося параллельно современного «государства», которое замещало старые («феодальные») формы власти и по инерции оказывало предпочтение представителям высших сословий, постепенно становясь для них «своим». Империя же была внешней рамкой как для бывшей Московии, «перезавоеванной» Петром I, так и для украинских и балтийских земель. Эта чуждость и вненаходимость империи по отношению к старым историческим землям воплощалась в экстерриториальности ее столицы Санкт-Петербурга, расположенной в принципиально ненаселенной и «неисторической» местности (буквально — «утопической»).

Однако экстерриториальность и чужесть империи не означали априорно ее враждебности, изолированности или даже «реальности» — в смысле существования самостоятельной «имперской идеи», «имперских интересов» и, тем более, «имперского сознания». Собственно, поначалу империя заключалась в том, что обширные подконтрольные территории (еще недавно — отдельные края или страны) вовлекались в орбиту единого процесса государственного строительства. Процесс был единым, но местные условия накладывали на него свои ограничения и навязывали специфические формы, поэтому империя возникала как формальные и неформальные отношения взаимного «перевода». Одна и та же цель — набор батальона рекрутов или сбор 1000 рублей податей — предполагала разную степень усилий, разную тактику и даже различный статус чиновников в разных частях империи. Конечно, и имперские формации древности, и «пороховые империи» раннего Нового времени сталкивались с той же проблемой и вынуждены были прибегать к изощренной системе делегирования суверенитета (т.е. передачи части полномочий) местным правителям и создавать особые режимы управления в разных провинциях. Но Российская империя создавалась в рамках «камералистской революции» политического воображения с ее идеалом «хорошо упорядоченного государства» и провозглашенной целью «общего блага». В этой логике сохранение верховной власти любой ценой не рассматривалось больше как легитимная и даже «естественная» цель. Откровенная нерегулярность политической структуры, ее непродуманность или случайность в XVIII веке воспринимались уже как признак отсталости, которая все больше начинает отождествляться с «пороховыми империями». И хотя камералистский идеал труднодостижим даже в городе-государстве, не говоря уже об обширной и крайне неоднородной России начала XVIII века, культ единого и стройного государственного здания и лозунг достижения «общего блага» лишь укреплялись после смерти Петра I. В этих условиях функцией империи становился не просто «взаимный перевод» разнообразных региональных, конфессиональных и экономических факторов и состояний, а «приведение к общему знаменателю» — хотя бы внешнее. Тем самым создается проблема «имперской политики»: на место «технической» задачи старых империй по сохранению единства завоеванных территорий приходит конструктивная «творческая» задача определения сути этого «общего знаменателя».

Как мы уже видели, совершенно отчетливо эта проблема была осознана уже Анной Иоанновной — возможно, потому, что она острее своих предшественников воспринимала принципиальную «чужесть» империи, прожив половину жизни в Москве, а половину — в Курляндии (формально независимой, но на практике включенной в сферу российского влияния). Учреждение Кадетского корпуса и формирование гвардейского Измайловского полка являются наглядными примерами «имперских» инициатив. Совместное обучение в Кадетском корпусе русскоговорящих выходцев из московских земель и немецкоговорящих балтийских дворян с обязательным освоением русского и немецкого языков делало из них не «русских» и не «немцев», а нечто третье — «имперских». Однако немедленно возник вопрос о том, что означало это «имперство», в чем заключался тот «общий знаменатель», к которому требовалось привести разрозненные земли и малосопоставимые привилегированные социальные группы из разных краев.

Характерным свидетельством появления этого «имперского вопроса» стал миф о «засилье иностранцев», возникший именно в правление Анны и сформировавший потом устойчивый образ «бироновщины» в общественной памяти и позднейшей историографии. (Эрнст Иоганн Бирон — курляндский дворянин, многолетний фаворит Анны, оказывавший большое влияние на принятие решений, впоследствии избранный герцогом Курляндии.) Как писал о Бироне такой трезвомыслящий историк, как А. С. Пушкин,

Фактически, при Анне в верхних эшелонах власти «нерусских» было не больше, чем при ее предшественниках (включая Петра I) и преемниках. Более того, именно Анна Иоанновна еще в начале своего правления уравняла в правах и в жалованье состоявших на российской службе иностранцев и местных уроженцев, ликвидировав установленную Петром дискриминацию по отношению к российским подданным. Сама она была последней представительницей старого московского воспитания на троне — в отличие от взошедшей на престол в 1741 г. (через год после ее смерти) под лозунгом защиты от засилья иноземцев младшей дочери Петра — Елизаветы, которая ввела при дворе моду на французский язык и культуру. И уж точно Анна Иоанновна ни разу не была замечена в публичном унижении московских традиций, которое неоднократно позволял себе Петр I, превратившийся в воображении критиков «бироновщины» и «засилья иноземцев» в символ «истинной русскости».

По-видимому, единственной причиной «антирусской» репутации правления Анны стало именно наглядное проявление в это время империи как нового формата «своего» пространства — и шок от ее фундаментальной чужеродности. При Петре I «империя» значила немногим более, чем синоним «царства». Подданные царства вели себя как завоеватели на присоединенных землях, а обитатели захваченных территорий вынуждены были мириться с присутствием захватчиков. Но несколько десятилетий спонтанной и целенаправленной интеграции не прошли даром, и к 1730-м годам прежние представления о «своей стране» — будь то Московия или Малороссия — уже не соответствовали реальности.

Лихорадочно конструируемое камералистское государство, «гражданство» в котором было открыто с конца 1720-х гг. «шляхетству» со всей империи, было важным, но не единственным каналом интеграции. Православная церковь, традиционно служившая основным маркером «своего» социального пространства и поддерживавшая границу между Московией и украинскими землями благодаря достаточно четкому разделению церковных иерархий Московской патриархии и Киевской митрополии, оказалась другим «имперским» фактором. Петр I начал политику продвижения украинских священнослужителей — высокообразованных выпускников Киево-Могилянской академии (а часто и католических коллегиумов и университетов), продолженную его преемниками. В результате, к 1730 г. из 21 кафедры высшего православного духовенства в Российской империи (епископов, архиепископов, митрополитов), лишь три занимали священнослужители, родившиеся и получившие церковное образование на территории бывшей Московии. Почти все остальные были выходцами из украинских земель.

Еще в начале 1720-х гг. картина не была столь однозначной, но серия назначений и перемещений церковных иерархов привела к абсолютному доминированию украинских церковных деятелей как раз к началу царствования Анны. Эта тенденция только усилилась в последующие годы: в 1739 г. на смену епископу нижегородскому Питириму (выходцу из семьи старообрядцев) был назначен Иоанн Дубинский, выпускник Киево-Могилянской академии; после смерти архиепископа ростовского Иоакима (уроженца Суздаля) в 1741 г. его преемником стал родившийся на Волыни Арсений Мацеевич, получивший церковное образование во Львове и Киеве. Учрежденные в 1742 г. архиепископские кафедры в Москве и Санкт-Петербурге были сразу отданы украинским клирикам. На протяжении нескольких десятилетий исключительно выходцами из украинских земель замещались кафедры в Казани (более полувека) и Пскове (45 лет), Твери и Тобольске. Быстро продвигаясь в церковной иерархии, выпускники Киево-Могилянской академии проводили на вакансии в своих епархиях бывших однокашников или просто знакомых и родственников, формируя особую социальную сеть, охватывающую всю империю. Эти люди не разделяли никакой особой и единой «украинской» позиции (между «малороссийскими» иерархами велась отчаянная борьба, они присоединялись к противоположным враждующим церковным «партиям»). Однако вместе они представляли совершенно иной тип церковнослужителей, получивших наиболее фундаментальное для того времени образование в университетах Речи Посполитой и германских княжеств. Они систематически изучали схоластическую философию, полемическое богословие эпохи контрреформации (как католическое, так и протестантское — например, Феофан Прокопович), а в иезуитских коллегиях их готовили к активному взаимодействию с внешним миром, начиная с рациональной постановки миссионерской деятельности и кончая знакомством с передовыми научными достижениями. Не менее важным было освоение священниками — выходцами из Малороссии и Речи Посполитой — светской культуры эпохи барокко, включая практические навыки в разных литературных жанрах и публицистике.

Нет никаких свидетельств того, что между украинскими священниками и прихожанами или чиновниками на бывших московских землях существовал какой-либо языковой барьер. Никто не подвергал сомнению «истинность» их православия (кроме соперников по внутрицерковной борьбе). Тем более остро должен был переживаться формирующимся «шляхетством» из старомосковских земель разительный контраст нового православного духовенства с привычной церковной культурой Московского царства: по всем статьям «свое» — но совершенно «чужое». Однако для самих высокообразованных священнослужителей из украинских земель открывающееся широкое поприще в масштабах Российской империи, по-видимому, было вполне «своим», предоставляя широкие возможности для церковного служения и приложения полученных знаний и навыков. Они оказались идеальными сотрудниками по реализации и экспансии камералистского проекта современного государства, о чем свидетельствуют их удивительные жизненные траектории.

К примеру, святой Иннокентий Кульчицкий родился в начале 1680-х годов на Черниговщине в старой шляхетской семье, обучался в Киево-Могилянской академии, по окончании которой принял монашество. Останься Иннокентий в Малороссии, он мог бы прожить всю жизнь простым монахом, учитывая ограниченность местных церковных вакансий при относительно высокой конкуренции выпускников киевской академии и церковных заведений Речи Посполитой. Однако около 1708 г. он переводится в Москву, преподавателем в Славяно-греко-латинскую академию, оттуда — в Санкт-Петербург, где вскоре назначается корабельным иеромонахом на фрегат «Самсон», а потом и обер-иеромонахом флота. В 1721 г. Петр I назначает Кульчицкого руководителем Русской Духовной миссии в Пекине. Ожидая разрешения въехать на территорию империи Цин, он три года провел в Бурятии, где открыл духовную школу в Селенгинске. Так и не получив разрешения от цинских властей, в 1727 г. Кульчицкий по решению Священного Синода определяется епископом Иркутским и Нерчинским, основывая первую епархию в Восточной Сибири. Помимо церковной — просветительской и миссионерской — деятельности, Кульчицкий содействовал первой камчатской экспедиции командора Витуса Беринга (1725−1729) — первой в России морской научной экспедиции, нанесшей на карту северо-восточное побережье Азии.

Поколением младше Кульчицкого был Арсений Мацеевич (недавно также причисленный к лику святых), выходец из древнего волынского шляхетского рода. Он учился во Владимире-Волынском, во Львове, закончил Киево-Могилянскую академию, после чего (в 1726 г.) был сразу вызван в Москву на должность инквизитора (которую исполнял столь увлеченно, что под пыткой умер пожилой ярославский игумен). В 1729 г. направлен в Чернигов, но почти сразу оттуда — в Тобольск, где провел три года, проповедуя. Едва вернувшись из Западной Сибири, в 1734 г. Мацеевич был включен в состав второй камчатской экспедиции Беринга (1733−1743), с которой путешествовал два года. По возвращении в Санкт-Петербург Мацеевич преподавал Закон Божий в Санкт-Петербургской гимназии, но спустя несколько лет, в 1741 г., вернулся в Тобольск, теперь уже в сане митрополита и главы Сибирской и Тобольской епархии — как оказалось, ненадолго: в 1742 г. он переводится в Ростов в сердце бывшего ВКМ, где двадцать лет возглавляет митрополичью кафедру. В отличие от Кульчицкого, Мацеевич был последовательным противником петровской реформы церкви, ее подчинения светской власти, а также политики секуляризации (конфискации в пользу государства) церковных земель. Он несколько раз отказывался приносить присягу сменяющимся на престоле монархам, считая неприемлемой содержащуюся в ней формулу императорской власти. В конце концов, он вступил в острый конфликт с властями, был лишен сана, расстрижен в крестьяне и под именем «Андрея Враля» заключен в Ревельскую (Таллиннскую) крепость. Однако принципиальная «анти-императорская» позиция Мацеевича не отменяла поистине панимперский масштаб его деятельности, во многом параллельной биографии Кульчицкого и многих других украинских священников. Перемещаясь между Киевом и Иркутском, Санкт-Петербургом и Черниговом, они распространяли сферу служения и личного общения на обширной территории, создавая новое единое пространство современной православной церкви, совместимой с идеалом камералистского государства и его запросами. Этим они вносили вклад в создание империи как структуры «приведения к общему знаменателю», сложной системы адаптации местных условий к общей норме и «перевода» этой нормы в представления и образы, понятные местному населению. В результате, в частности, торжествовала не «московская» и не «киевская», а именно «имперская» церковь, что могло болезненно восприниматься многими как утрата «своего» (московского или малороссийского) пространства — в данном случае, духовного.

Таким образом, в результате появления в 1730-е гг. общероссийского «шляхетства» на месте прежних разрозненных привилегированных и служилых социальных групп, претворения в жизнь проекта Петра I по «огосударствлению» церкви и ликвидации ее обособленности, а также формированию первых работающих институтов камералистской государственной машины возникает новая реальность «империи» — как ситуация и система отношений. Провозглашенная в 1721 г. Российская империя спустя два десятилетия начинает обретать собственное содержание, не сводящееся к титулу правителя и косметической перелицовке Московского царства. Кроме территории, мало что позволяет говорить о преемственности Российской империи середины XVIII века и Московского царства: возникающую империю отличают социальная структура и политическая культура, расположение столицы и архитектура, литературный язык и бытовое поведение. Ни «московиты», ни «немцы», ни «малороссы» не могли претендовать на «владение» этой империей, что вызывало тревогу и постоянные подозрения в том, что ее узурпировали «другие». Поддерживало эти подозрения и то обстоятельство, что на законных основаниях к власти в Российской империи начали приходить люди, лишь косвенно связанные даже с правящей династией: после смерти Анны Иоанновны регентом (временным правителем) стал ее фаворит Бирон, после отстранения Бирона от власти правление перешло к племяннице Анны Иоанновны — Анне Леопольдовне (урожденной Елизавете Катерине Кристине, принцессе Мекленбург-Шверинской), правившей от имени своего годовалого сына Ивана Антоновича.

На волне этих подозрений в конце 1741 г. младшая дочь Петра I, 32-летняя Елизавета, при поддержке гвардейского Преображенского полка совершила дворцовый переворот, свергнув Анну Леопольдовну. Главным аргументом в поддержку легитимности прихода к власти Елизаветы было то, что она была родной дочерью Петра I, и поэтому переворот был встречен шляхетством с энтузиазмом. Рассказывали, что Елизавете удалось повести за собой гвардейцев, объявив: «Ребята, вы знаете, чья я дочь, идите за мной!» Парадоксальным образом, ниспровергатель московских обычаев Петр I воспринимался ныне как символ «русскости» — очевидно, в 1740-х гг. ее понимали иначе, чем полвека назад. Речь шла теперь не о реставрации московской старины, а об «одомашнивании» новой и чужеродной социальной реальности империи. Петр I был частью личной биографии современников Елизаветы Петровны, единственным связующим звеном между Российской империей и практически упраздненным им же Московским царством.

7.12. Стихийное «одомашнивание» империи

Как оказалось, готового решения, как сделать Российскую империю «не иноземной», не существовало. Елизавета не застала Московии, но даже идеализированная воображаемая «русская старина» (например, по версии старообрядцев) была ей чужда. Елизавета хорошо владела французским языком и была поклонницей французского стиля. Она обожала балы и наряды, любила носить «брюки» (мужские панталоны), считая, что у нее красивые ноги. Единственной возможностью появиться в мужской одежде были балы-«метаморфозы», куда дамы и кавалеры являлись в нарядах противоположного пола. Елизавета проводила их до тех пор, пока ей не перевалило за сорок, а в первые месяцы после восшествия на престол — по два раза в неделю. Известно, что после ее смерти осталось 15 тысяч платьев — никакая версия традиционной «русскости» не допускала такого образа жизни.

Казавшейся самоочевидной характеристикой «родной страны», которой должна была стать Российская империя, была православная вера. Несмотря на свой легкомысленный нрав, Елизавета была верующим человеком, однако возможности для политического использования православия были ограничены. Инославные конфессии (католики, лютеране и др. неправославные христиане) пользовались признанием правительства со времен Петра I, их деятельность регулировалась специальными государственными органами (с 1734 г. — Юстиц-коллегией Лифляндских, Эстляндских, и Финляндских дел). Иудеи и мусульмане не воспринимались как часть угрозы «засилья иноземцев». А выходцы из украинских земель, занимавшие в империи господствующие позиции в сфере «идеологии», считались образцовыми православными. Тем не менее, немедленно по восшествии на престол, в 1742−1743 гг., Елизавета издала целую серию указов, направленных на «защиту православия» как главного атрибута «своей» страны.

Православное духовенство получило некоторые льготы (например — освобождение от постоя войск в их домах), которые при всей их важности для священников никак не делали империю более «своей». Священнослужителям инославных вероисповеданий запрещалось обращать православных в свою конфессию (включая крещение младенцев), что явно не могло уменьшить предполагаемое «засилье иноземцев» (главным образом, лютеран) во власти. В начале декабря 1742 г. был принят указ об изгнании из империи иудеев, отказывающихся принять православие, а двумя неделями ранее — указ о разрушении всех мечетей в обширной Казанской губернии и запрещении возведения новых. Эти акты были направлены против этнокофессиональных групп, которые не рассматривались в качестве доминирующих в империи: никому не приходило в голову заявить, что татары-мусульмане (или евреи) стремятся к господству. Между тем, именно антииудейские и антимусульманские меры оказались самыми решительными и масштабными. Это лишний раз доказывает, что главным раздражителем для окружения Елизаветы была не столько «бироновщина» (преобладание «немцев» во власти), сколько отсутствие однозначной «идентичности» нового феномена империи: оставалось неясным, какова ее цель, кто в империи занимает привилегированное положение, а кто подчиненное, и в чем именно заключаются привилегии? Поэтому чистке подверглись те, кого можно было «вычистить» — а не те, кто пользовался реальным влиянием.

Сравнительно незначительное еврейское население включенной в империю Малороссии, населявшее малоконтролируемую периферию страны, подверглось спорадическим атакам. Мусульмане же населяли территории в центре, поэтому испытали преследования в большем масштабе. За два года после ноябрьского указа 1742 г. были разрушены 418 из имевшихся 536 мечетей в Казанской губернии, 98 из 133 мечетей в Сибирской губернии и 29 из 40 в Астраханской губернии. Параллельно усиленными темпами шло насильственное обращение в христианство мусульман и анимистских («языческих») народов Поволжья — до 20 тысяч человек в год (для сравнения, за период 1719−1730 гг. в Казанской губернии удалось обратить в православие чуть больше двух тысяч человек).

Прежде всего, поражает беспрецедентность и эффективность антиисламской кампании. Несмотря на громкую риторику «православного царства», избирательные карательные экспедиции и издаваемые спорадически грозные указы, в Московском царстве ничего подобного даже не пытались предпринять на практике, ни в эпоху завоевания Казанского ханства Иваном IV, ни позже. Очевидна роль современного государства — пусть и недостаточно развитого — в кампании 1740-х годов: только действиями скоординированной «машины» управления можно было в кратчайший срок, на огромной территории, сравнительно немногочисленными полицейскими силами добиться того, на что прежде потребовалась бы огромная оккупационная армия. Также только современное (камералистское) государство могло сформулировать и преследовать «идеологическую» цель, поскольку основывалось на рациональных принципах политики, было системным. Домодерная власть могла чинить насилие в массовых масштабах, но по-настоящему избирательное и последовательное насилие (включая геноцид — уничтожение целиком этноконфессиональных групп) требует «научного» подхода при определении жертв и не менее «научного» и избирательного подхода к их преследованию.

Вторым важным обстоятельством «крестового похода» 1742 г. было то, что основа политики массовой христианизации поволжских народов была заложена еще при Анне Иоанновне (а значит, проблема «чуждости» империи ощущалась остро и правительством «бироновщины»). Указ от 17 сентября 1740 г. определял штат и подробно расписывал деятельность Конторы новокрещенских дел — церковно-государственной службы систематической христианизации. Кроме главы конторы (архимандрита) и двух священников, непосредственно занятых обращением («протопопов»; в дальнейшем их число удвоилось), штат организации включал занимавшегося организационной стороной «комиссара», пять переводчиков, канцеляриста для ведения делопроизводства, двух копиистов и трех солдат. Это и был тот «государственный аппарат», который в дальнейшем использовался для выполнения указов Елизаветы Петровны. Хотя сегодня штат Конторы кажется более чем скромным, ничего подобного не существовало до появления камералисткого государства, когда обращением в христианство занимались отдельные подвижники-миссионеры или (без особого результата) священники местных храмов.

Другое дело, что указ Анны Иоанновны формально не допускал никаких насильственных мер, несмотря на постоянные требования применить их со стороны местных церковных иерархов, прежде всего — Луки Конашевича, выпускника Киево-Могилянской Академии, недавно назначенного Казанским епископом. Священный Синод сначала не поддерживал агрессивные планы Конашевича — но лишь до воцарения Елизаветы, всецело полагавшейся в вопросах веры на своего духовника Федора Дубянского, родившегося на Черниговщине и окончившего Киево-Могилянскую Академию. Указы Елизаветы, вероятно, были напрямую инспирированы Конашевичем, который фактически возглавил «крестовый поход» в Поволжье, заслужив демоническую репутацию среди татар и прозвище «Аксак Каратун» («Хромой Черноризец»).

Таким образом, хотя инициатива насильственной христианизации «инородцев» исходила от местного духовенства (в особенности от высокообразованных выходцев с украинских земель), окончательное решение оставалось за императрицей, которая выступала теперь одновременно в трех ипостасях: монарха-самодержца, высшего лица в государстве и главы Российской империи. Очень скоро выяснилось, что антиисламская кампания мало что дает для консолидации империи, зато создает огромные проблемы для государства: отвлекает большие ресурсы, провоцирует нестабильность и создает неразрешимые юридические коллизии. Так, «служилые татары» и «служилые мурзы», интегрированные в систему государственной службы, подвергались двойному налогообложению (на мусульман переверстывались подати с их крестившихся соседей), в нарушение их законных привилегий. Уже в марте 1744 г. было остановлено разрушение мечетей. Реагируя на жалобы, Сенат начал выносить частные решения, ограничивавшие или отменяющие дискриминационные меры в отношении того или иного татарского села. В 1750 г. были существенно урезаны полномочия Конторы новокрещенских дел. Затем отменили большую часть дискриминационных мер против некрещеных (в том числе дополнительные налоги и повинности). Наконец, 9 октября 1755 года Синод постановил перевести Луку Конашевича, саботировавшего новый курс правительства, из Казани в Белгород «в предварение всеобщего смятения, а также в прекращение часто случавшихся по той же причине со светскими правительствами несогласий». В августе 1756 г. было разрешено строительство новых мечетей в Казанской, Воронежской, Нижегородской, Астраханской и Сибирских губерниях, что означало окончательный отказ от попытки превращения империи в «православное царство».

7.13. «Изобретение» империи как единого пространства рационализации и модернизации

Параллельно борьбе с «иноземцами» и «инородцами» в 1740-х годах развивался и другой подход к «освоению империи». Первоначально стихийный и, вероятно, неосознанный, постепенно он кристаллизовался в сознательную и успешную политику. Речь идет об «изобретении» империи как нового единого пространства — в отличие от попыток втиснуть империю в рамки той или иной местной архаической традиции. Причем в данном случае речь буквально шла об изобретении: изобретении нового общего языка, новой общей культуры и истории. В сочетании с формированием единого экономического пространства, унификацией системы управления и законодательства, этот процесс привел к тому, что структурная ситуация империи как системы «поиска общего знаменателя» (пугающая своей неопределенностью и чуждостью) обрела наглядные признаки единой «страны». Это не значит, что империя перестала быть внешней и даже враждебной силой для многих ее жителей, утратила свою функцию проявлять и подчеркивать неравенство. (Строго говоря, именно современное государство претворяет имперскую структуру неравенства в конкретную политику господства и дискриминации.) Просто в создании нового имперского пространства принимали участие разные группы, представлявшие различные местные традиции, и изначально никто не мог претендовать на монопольное «обладание империей».

Так, при Петре I официальное название Московского царства — «Российское государство» — трансформируется в самоназвание страны. Предикат (прилагательное «российское») становится самодостаточным субъектом (существительным «Россия»). Люди начинают называть страну Россией, что подразумевает всю территорию под властью императора, а не только московские земли. Это связано, прежде всего, с новым пониманием слова «государство», которое, как уже говорилось, прежде означало «владение». Камералистская революция Петра I привела к распространению современного понимания государства как самостоятельного феномена, не сводящегося к власти монарха или границам исторической «земли». Написанные в 1666−1667 гг. записки бежавшего в Швецию дипломата Григория Котошихина (наиболее известный из немногочисленных политических текстов XVII в. на русском языке) еще упоминают исключительно «Московское государство» и «Московское царство» (подчас оба варианта в одном предложении). Язык не позволял назвать свою страну «Московией», а жителей «московитами» — так могли говорить только иностранцы, к тому же, с враждебным политическим подтекстом, поскольку Великое княжество Московское было лишь частью владений (государства) царя. Но спустя несколько десятилетий Петр I уже свободно называет страну Россией — без указания на правителя или историческую землю, подчинившую себе соседние территории («Московское царство»). Например, в июле 1711 г. он рассуждает в письме о «пользе России». В трактате 1722 г. «О правде воли монаршей» главный идеолог Российской империи, киевлянин Феофан Прокопович легко роняет: «у нас в России…» — и тут же добавляет «в царствующем Санктпитербурхе» (буквальная калька прежнего «Московского царства»), чтобы уточнить для читателя новаторское употребление нового названия страны. Что еще важнее, одновременно появляется совершенное новшество — выражение «россиянин». Например, в стихотворении на смерть Петра в 1725 г. Антиох Кантемир не только пишет о «России цветущей», но упоминает и ее жителей-«россиян». В официальных документах этот неологизм появляется еще раньше: текст ратификации мирного договора с Османской державой 1712 г. уделяет особое внимание «российскому государству и россиянам». Причем речь идет именно об универсальной категории принадлежности империи, одинаково свойственной «как руским, так и казакам, которые пребывают в подданстве у его царского величества». Допускается, что казаки могут быть как среди «россиян», так и «в стороне блистательной Порты».

Концепция «россиян» уже сама по себе была революционной, поскольку определяла население исключительно по названию нового — имперского и камералистского — государства, абстрагируясь от традиционных ключевых характеристик «племени», «земли» и религии. Распространение представлений о реальности существования единого общеимперского населения поставило в 1730-х годах вопрос о «российском языке» — новом и едином языке «россиян», отличном как от «руського» языка ВКЛ и украинских земель, так и от «руского» языка северо-восточных княжеств Рѹськой земли и ВКМ. В 1735 г. Василий Тредиаковский (1703−1769) опубликовал «Новый и краткий способ к сложению стихов Российских». В 1739 г. многие положения филологического трактата Тредиаковского оспорил Михаил Ломоносов (1711−1765) в «Письме о правилах российского стихотворства». Не вдаваясь в суть их полемики, которая имела колоссальное значение для выработки современных норм стихосложения, необходимо отметить, что оба они рассуждали о «российском» языке — создавая его фактически заново. В 1755 г. этот процесс формирования нового панимперского языка увенчался изданием «Российской грамматики» Ломоносова. Новый литературный «российский» язык был в равной степени далек от существовавших местных восточнославянских языков (или одинаково близок им). Ломоносов создавал грамматику российского языка именно как языка имперского, не отменяющего местное своеобразие, но служащего посредником и инструментом «приведения к общему знаменателю» этих местных традиций. Определяя критерии новой грамматики, он писал:

Отдавая предпочтение выученному им в юности «московскому диалекту» (родным для Ломоносова был северный поморский «говор», который отличался от московского даже сильнее, чем руський (украинский) язык), Ломоносов подчеркивал, что российский письменный язык не может основываться на этом диалекте, иначе «должно большую часть России говорить и читать снова переучить насильно». В то же время, он обосновывал необходимость сохранения в алфавите буквы Ѣ (избыточной в московском диалекте) тем, что ее исключение

Фигура Ломоносова вообще воплощает собой создание нового универсального имперского (российского) субъекта из представителя одной из местных культурных традиций. Он родился в поморской деревне в Архангельской губернии и в возрасте 19 лет в декабре 1730 г. — спустя полгода после коронации Анны Иоанновны — отправился в Москву учиться. К этому времени основой его культурного кругозора («вратами учености» по его определению) являлись три главные книги: грамматика церковнославянского языка руського церковного деятеля и просветителя Мелетия Смотрицкого, впервые опубликованная в 1618−1619 гг. в ВКЛ; «Стихотворная Псалтырь» (перевод библейских псалмов) Симеона Полоцкого — выпускника Киево-Могилянской коллегии и Виленской иезуитской академии, первая поэтическая книга, напечатанная в Москве в 1680 г.; а также «Арифметика» (учебник по математике 1703 г.) Леонтия Магницкого, крестьянина из-под Твери, самостоятельно освоившего математику. После обучения в Москве и немецких университетах Ломоносов закладывает основы нового «российского» канона просвещения: новую теорию стиха и новую грамматику, основы современного естествознания на «российском» языке, а также новую «российскую» историю.

Главный исторический труд Ломоносова «Древняя российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава первого или до 1054 года» вышел уже после его смерти. Однако при жизни у него было много поводов публично высказать свое мнение о «российской» истории, главным образом в полемике с официальным историографом Российской империи, академиком Герхардом Миллером (1705−1783). В 1749 г. Миллер произнес речь на торжественном заседании Императорской Академии Наук и художеств в Санкт-Петербурге «Происхождение народа и имени российского». В этой речи Миллер, в полном соответствии с летописными сведениями, изложил версию о варяжском происхождении политической организации, «народа и имени российского». При этом варягов он идентифицировал со шведами, главным стратегическим противником Российской империи в первой половине XVIII века (последняя война со Швецией завершилась лишь несколькими годами ранее, в 1743 г.). Ломоносов обрушился на Миллера с исторической критикой и политическими обвинениями, что стало началом спора «норманистов и антинорманистов» (сторонников и противников признания роли «норманнов») в историографии. Традиционно считается, что Ломоносов защищал «русское национальное сознание», уязвленное предположением о неспособности древних славян к самостоятельной государственности. Однако важно помнить, что писал он не «русскую», а «российскую» историю, то есть историю имперскую, а не «национальную». Образцом для Ломоносова служила история Древнего Рима, о чем он объявил в первых же строках своего труда:

В трактовке Миллера Ломоносова возмущало не само предположение о неславянском происхождении первых князей в Новгороде и Киеве, а тезис о заимствовании «государственности». Его собственная версия полностью отвергала всякую идею о русской «чистоте крови»: он считал основой «российского народа» соединение славянских и чудских (финно-угорских) племен, издревле проживавших на этой территории. Предками финнов Ломоносов считал скифов, предками славян — сарматов, заимствуя «сарматизм» польских историков (теорию еще XV века, согласно которой вольнолюбивые ираноязычные кочевники древности являлись предками сословия шляхты). Племенное («этническое» или «национальное») единство совершенно не интересовало Ломоносова, но историческому народу, способному на создание империи, полагалось самому быть творцом своей политической организации. Следуя римским образцам, Ломоносов не смог удержаться от соблазна вывести первых «русских» князей от римских императоров:

Однако главным в его системе российской истории была не мифологическая генеалогия первой правящей династии, а сам взгляд на прошлое России как имперскую историю местного многоплеменного населения, которое смогло совместными усилиями создать великую общую державу.

С некоторым отставанием происходило институциональное оформление нового имперского проекта. Окончательный отказ от попыток возродить архаический идеал «православного царства» и сворачивание антимусульманского «крестового похода» к середине 1750-х гг. ознаменовали резкий поворот в «политике империи» императрицы Елизаветы. Создается целая сеть учреждений, призванных сформировать содержание нового российского проекта: в 1755 г. в Москве открыта первая гимназия и университет, в 1757 г. — Академия художеств, в 1758 г. открывается гимназия в Казани, призванная обслуживать обширный регион бывшего Казанского дворца (Поволжья и Сибири). В 1754 г. была создана комиссия для составления нового свода законов, призванного заложить юридические основы новой Российской империи. В этом же году были отменены внутренние таможни и пошлины в пределах империи, в том числе и на границе с Малороссией. Империя становилась «своей» не через навязывание привычной версии чьей-то старины, но через творческое изобретение и развитие совершенно нового «российского проекта», открытого для участия более многочисленных категорий населения, чем предполагали существовавшие прежде режимы.

Процесс консолидации Российской империи предоставлял новые возможности тем, кто был готов к взаимодействию в рамках имперского пространства, и таил угрозу для тех, кто был заинтересован в сохранении обособленности и самобытности. Изначальная «ничейность» и «экстерриториальность» верховной имперской власти не означала политику толерантности или невмешательства в дела местных сообществ и культур. То, что посредством государства навязывалась более универсалистская имперская, а не, скажем, более узкая русско-православная («московитская») политическая культура, не отменяло сам факт вмешательства и навязывания определенных норм. В 1750-х гг., когда контуры нового понимания империи только начинали обретать отчетливость, трудно было сказать, насколько настойчиво будут навязываться имперские нормы и будет ли империя как система «нахождения общего знаменателя» одинаково благожелательной (или чуждой) ко всем, кто оказался в сфере ее влияния.

Как бы то ни было, фундаментальной особенностью возобладавшего курса стал принципиальный модернизм проекта Российской империи (которую после французской революции 1789 г. станет принято причислять к «старому режиму»). Какие бы жестокие, несправедливые, реакционные меры ни принимались правителями Российской империи, само осознанное стремление воплотить в политическом режиме механизм «общего знаменателя» для разнородного подвластного пространства превращало империю в футуристический проект реализации лучшего будущего. Открытое или тайное признание неудовлетворенности существующим положением вещей и постоянный реформизм властей с самого начала стали неотъемлемой частью имперского проекта как поиска сохранения неустойчивого равновесия в меняющемся мире. Последовательный реформизм и принципиальная нацеленность на рациональное решение проблем сами по себе не могут являться историческим оправданием имперской экспансии и господства, однако они позволяют понять природу увлеченности российской имперской элиты модерным знанием, которое к середине XVIII в. начинает называться в разных европейских языках «Просвещением». На индивидуальном уровне это увлечение могло быть данью моде, слепым или поверхностным подражанием, но в целом только на языке Просвещения можно было сформулировать стихийно складывающийся со времен Петра I проект Российской империи как режима, принципиально отличающегося от «пороховых империй» Московского царства, Речи Посполитой или Османской державы. Необходимы были общие и достаточно сложные теоретические понятия, чтобы описать политический режим, который был направлен не на сохранение status quo — власти династии, господства религии, эксплуатации провинций — но стремился установить некие новые, небывалые еще принципы (пусть даже имея конечной целью поддержание того самого status quo).

7.14. Екатерина II и планомерное конструирование империи по канонам просветителей

Вступившая на престол в 1762 г. императрица Екатерина II традиционно (и вполне заслуженно) ассоциируется с «золотым веком» Российской империи. Связано это, скорее, не с особо блистательными практическими достижениями правительницы, а с удивительно гармоничным стилистическим совпадением «духа эпохи» Просвещения с идеологической риторикой режима. Еще точнее, особую эффектность публичному образу Екатерины II придала сознательная и последовательная попытка сформулировать программу имперской власти именно как механизма управления структурной имперской ситуацией. Этим Екатерина II отличалась от тех правителей (особенно в конце имперского периода), которые использовали имперскую власть «не по прямому назначению», пытаясь подавить имперское разнообразие, вместо приведения его к «общему знаменателю» через империю.

Екатерина II целенаправленно разрабатывала и воплощала в жизнь новый проект Российской империи, начавший оформляться еще в начале 1750-х гг. Решающее влияние на ее политические взгляды оказали труды французского просветителя Монтескье (Шарля-Луи де Секонда, барона Ля Брэд и де Монтескье, 1689−1755), сформулировавшего теорию разделения властей, предложившего свою версию классификации политических режимов и концепции правового государства. В этом отношении с российской императрицей могли соперничать только основатели республики США: в работах «отцов-основателей» число ссылок на Монтескье уступает лишь ссылкам на Библию. В 1767 г. Екатерина составила «Большой наказ» депутатам новой уложенной (кодификационной) комиссии, являвшийся ее политическим и философским манифестом. Из 655 статей этого документа более половины являлись прямыми заимствованиями или компиляциями из текстов Монтескье, остальные — из работ других видных философов Просвещения, авторов амбициозного многотомного проекта «Энциклопедия, или толковый словарь наук, искусств и ремесел», воплотившего в себе самое передовое знание эпохи (35 томов вышли в 1751−1780 гг.). «Большой наказ» Екатерины II был издан на французском и немецком языках и был официально запрещен в 1769 г. во Франции за радикальность высказывавшихся в нем идей.

То, что философы-просветители, критики старого порядка, идейно подготовившие восстание американских колоний Британии и французскую революцию 1789 г., оказались востребованными архитекторами Российской империи — не случайная ирония истории. Российский имперский проект Екатерины II был таким же продуктом эпохи Просвещения, как и революционный республиканизм. Он также был основан на вере в рациональное преобразование природы и общества, на признании решающей роли правильно сформулированных законов для достижения свободы и справедливости. Сама Екатерина стремилась воплотить просвещенческий идеал «философа на троне», выступающего в роли «политической функцией» природы режима и местных условий, а не самодура — собственника земель и людей.

Урожденная София Августа Фредерика Анхальт-Цербстская (1729−1796), дочь мелкого немецкого князя, дослужившегося до должности коменданта портового города Штеттин (Щецин) в Королевстве Пруссия, не имела никакого отношения ни к России, ни к династии Романовых. По воле случая она стала женой такого же мелкого немецкого властителя (население его столицы составляло несколько тысяч человек) — герцога Карла Петера Ульрих Гольштейн-Готторпского, доводившегося внуком Петру I и внучатым племянником его заклятому противнику, шведскому королю Карлу XII. Бездетная императрица Елизавета Петровна в 1742 г. объявила Карла Петера Ульриха своим наследником, и таким образом этот немецкий юноша, а позже и его немецкая невеста оказались в Российской империи, приняли православие (под именем Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны) и выучили российский язык. После смерти Елизаветы в конце 1761 г. Карл Петер Ульрих стал российским императором под именем Петра III, но спустя полгода был свергнут в результате дворцового переворота своей женой и вскоре умер при неясных обстоятельствах. Отношения между супругами не сложились с самого начала, в дальнейшем психологическая несовместимость только усиливалась растущей культурной дистанцией и политическими расхождениями. Для Софии Августы Фредерики (Екатерины Алексеевны) переворот был единственным способом сохранить личную свободу и, возможно, жизнь, избежав реальной угрозы развода и ареста, но, совершив переворот, она на полном серьезе приняла на себя роль профессионального правителя. Екатерина сознательно выстраивала свою жизнь в соответствии с литературным и философским каноном биографии эпохи Просвещения, предполагавшим сознательное саморазвитие («становление»): от случайных обстоятельств происхождения — к выработке гармоничной личности в соответствии с определенными принципами. (Позже литературное воплощение этого канона назовут «романом воспитания» — Bildungsroman.) В 1778 г. она набросала собственную эпитафию, основные положения которой многократно повторяются в ее письмах и мемуарах:

Являясь с формальной точки зрения самозванкой и узурпатором (незаконным захватчиком) престола, в контексте политической культуры Просвещения Екатерина оказывалась едва ли не идеальным правителем, чья власть основана не на случайности рождения наследницей престола, а на личных заслугах и годности, развитых в ходе целенаправленной работы над собой. В этом контексте не было и противоречием (а тем более лукавством) неоднократное заявление Екатерины в частной переписке о своем республиканизме: профессиональный правитель должен был разделять личные пристрастия и государственный долг. Собственно, большинство ведущих философов эпохи Просвещения (включая Монтескье или Вольтера) скептически относились к демократии. Их собственный республиканизм заключался, прежде всего, в определении политической свободы как состояния независимости субъекта от произвола правителя или других людей и подчинения только коллективно утвержденным законам. Монтескье писал, что «Свобода есть право делать все, что дозволено законами», и Екатерина в «Наказе» дословно повторяла эту идею. В республиканской политической традиции, основанной на принципе разделения властей, главное значение имеет не то, кто возглавляет исполнительную власть в правовом государстве: президент или монарх, избранный или наследственный. При верховенстве закона главное в республике — кто разрабатывает и принимает законы, а не кто следит за их исполнением.

Философы-просветители в целом серьезно восприняли интеллектуальные претензии Екатерины II, хотя некоторые (к примеру, Дени Дидро) со временем разочаровались в искренности ее «внутреннего республиканизма». Конечно, им льстило внимание и уважение правительницы обширной империи, нередко — щедрой покровительницы, однако за редким исключением их переписка с ней была глубоко содержательной: во всяком случае, Екатерину признавали равноправным интеллектуальным партнером. «Просветители» не разделяли единой идеологии, и, помимо общего принципа критического мышления и по-разному понимаемого свободолюбия, их работы мало что объединяло. Во второй половине ХХ века в идеях Просвещения будут находить истоки таких разных современных мировоззрений, как коммунизм и нацизм, либерализм и анархизм. Так что нельзя сказать, что Екатерина II воплощала какое-то «неправильное» или «поверхностное» Просвещение: она разбиралась в идейном контексте эпохи, отождествляя себя с одними идеями и дистанцируясь от других. В определенном отношении, она была более революционным деятелем эпохи Просвещения, чем те, кто критиковал ее за непоследовательность и ограниченность реформ. Екатерина поставила перед собой грандиозную задачу: превратить Российскую империю в «правомерное государство» верховенства закона. Вся амбициозность этой цели, придавшей окончательную определенность российскому имперскому проекту, становится понятной только изнутри политической теории Монтескье, сформировавшей Екатерину как государственного деятеля. Монтескье выделял три основные политические формы (республику, монархию и деспотию) и ставил категоричный «научно обоснованный» диагноз: империя может быть только деспотией.

Екатерина II решила бросить вызов авторитету своего кумира и доказать, что империя может существовать как правомерная (сегодня мы сказали бы «конституционная») монархия. Возможность республиканского правления в Российской империи казалась ей уже совершенно безответственной утопией с точки зрения «пространственной политологии» Монтескье, который, между прочим, писал:

Екатерина II приступила к делу во всеоружии социальных теорий идеологов Просвещения, полагаясь на вытекающие из этих теорий практические рекомендации. Буквально реализуя идею общественного договора Гоббса, а еще в большей степени Локка, эти теории предполагали для начала созыв законодательного собрания. В республике (ограниченной по размеру) собираются все полноценные граждане, в монархии избираются представители социальных и территориальных сообществ. Совместно они вырабатывают и принимают основные законы — немногочисленные, но закладывающие основы всех сфер жизни общества. Задача правителя затем — следить за последовательным соблюдением всенародно принятых законов. Как писал Монтескье,

В полном соответствии с этим планом (включая идею непропорционально высокого представительства привилегированных слоев в законодательном собрании), манифестом от 14 декабря 1766 г. Екатерина II объявила о созыве Уложенной комиссии — фактически национальной законодательной ассамблеи. Для выборов депутатов была разработана специальная процедура, включая детальную регламентацию «баллотирования» — тайного голосования шарами, опускаемыми в избирательный ящик. Предполагалось, что депутаты должны будут представлять гражданское общество в виде отдельных сословий населения (дворян, горожан и свободных земледельцев), а также государство в лице представителей ведомств.

Первое затруднение возникло на этапе разграничения населения по избирательным категориям. Не всегда было понятно, как местная социальная структура соответствует четким сословным границам — в Малороссии и на Белом Море, на Урале и на Средней Волге. Не признавая духовенство самостоятельным сословием (поскольку священники, подчинявшиеся Священному Синоду, фактически находились на государственной службе) и не допуская их к выборам, организаторы оказались в затруднительном положении во многих небольших населенных пунктах, где священники составляли самую образованную и сознательную прослойку населения. Недаром на земских соборах прежних столетий представители духовенства играли ведущую роль. Тем не менее, на торжественное открытие Комиссии в Московском Кремле 30 июля 1767 г. со всей империи прибыли 564 избранных депутата: 28 депутатов представляли правительство, 161 дворян (29%), 208 — горожан (33%, причем от столичных городов в этой категории также были избраны дворяне), 79 — от крестьян (14%). Кроме того, 54 депутата были избраны от казаков, а 34 — от «иноверцев», включая татар, башкир, марийцев и сибирские народы. Мало кто из этих депутатов владел русским (а тем более российским) языком, поэтому им разрешалось избирать себе «опекунов»-переводчиков. Проезд и проживание депутатов оплачивались из казны.

Первый год своего существования Уложенная комиссия занималась очень интенсивно — 5 дней в неделю. Для детального обсуждения конкретных проблем комиссия избрала 15 частных комиссий по пять человек в каждой, общей деятельностью руководил маршал (председатель) Уложенной комиссии, утвержденный Екатериной II из трех кандидатов генерал А. И. Бибиков — умный, но совершенно чуждый политических амбиций. Летом 1768 г. комиссия начала заседать по четыре, потом по два раза в неделю, к концу года число присутствующих депутатов сократилось вдвое, а начавшаяся осенью тяжелая война с Османской империей приостановила активную деятельность комиссии вовсе. Единственным непосредственным итогом обсуждений депутатов стало поднесение Екатерине — после почти двухнедельных дискуссий — звания «Великой» и «мудрой матери отечества».

Это обстоятельство обычно приводится в доказательство бесплодности или лицемерности екатерининской инициативы, что ничуть не умнее язвительных комментариев по поводу показания градусника: результат может разочаровывать, но градусник лишь измеряет внешние условия. Оказалось, что, как и зимой 1730 г., единственной объединяющей платформой для собравшихся «граждан» обширной Российской империи была лояльность государству и монарху. Возможно, если бы вновь собрались лишь несколько сот дворян из бывших московских земель (как в 1730 г.), им бы удалось добиться большей координации и взаимопонимания. Но Екатерина II радикально расширила круг потенциальных граждан-учредителей нового государства, фактически уравняв его с неоднородным имперским пространством, и оказалось, что единого имперского общества еще не существует. Политическая ситуация вновь воспроизводила логику Гоббса, а не Локка. Приехавшие депутаты привезли с собой около полутора тысяч наказов своих избирателей, чтение и обсуждение которых показало крайнюю противоречивость выдвигавшихся пожеланий.

Конечно, и сама организация работы Уложенной комиссии была бестолковой. Ее председатель генерал Бибиков понятия не имел, как организовывать и координировать работу законодательной ассамблеи, метался от одного формата работы к другому, от одной темы «повестки дня» к другой — но кто представлял себе роль «спикера» тогда, в Российской империи или в любой другой стране? По ходу заседаний выяснилось, что для продуктивной законотворческой деятельности необходимо представлять себе существующую законодательную базу — но никакого свода законов не существовало в это время (и не появится еще более полувека). Не говоря уже о том, что в Комиссии (и в России в целом) не было ни одного профессионального юриста, способного не просто оценить общие положения философии права просветителей, но претворить их в конкретную юридическую норму.

При всех очевидных недостатках Уложенной комиссии, ее деятельность выявила не менее серьезные проблемы самой теории, положенной в ее основу. Вопреки убеждению идеологов Просвещения, «общественный договор» является абстрактной моделью и метафорой, а не реальным юридическим актом. Оказалось, что в законодательной ассамблее принимает участие не «естественный человек» с некоторыми универсальными «естественными» правами и интересами, а конкретный представитель местного сообщества, которому бывает трудно найти общий язык с другими. Общность интересов и языка их выражения (если не самих идей) вырабатывается длительное время в результате совместного участия в единой сфере образования, в общественных дискуссиях (например, в публицистике и литературе), в политическом процессе. Когда в 1789 г. сходная по составу представительная ассамблея (Генеральные штаты) была созвана во Франции, в гораздо более интегрированном и «просвещенном» обществе, то первоначально лишь половина депутатов проявили гражданскую сознательность и сплоченность, объявив себя Национальной конституционной ассамблеей. Каждый дальнейший шаг в направлении уточнения «общественного договора» сопровождался сужением круга тех, чьи интересы он отражал. При всей колоссальности политического и философского наследия Великой французской революции, с точки зрения политической философии таких просветителей, как Монтескье, Национальная ассамблея 1789 г. окончилась не меньшим провалом, чем Уложенная комиссия Екатерины II: политическим террором якобинцев, гражданской войной, установлением диктатуры. При всем философском радикализме просветителей, ни Монтескье, ни Вольтер не допускали и мысли о терроре и гражданской войне как методах установления «общественного договора». Узнав в 1785 г. (задолго до революции 1789 г.) о критике ее Наказа и Уложенной комиссии со стороны умершего к тому времени Дени Дидро, Екатерина возмущенно написала:

Но самое главное, практически ничто из философского наследия просветителей не помогало понять, как создавать правовое государство в имперской ситуации — не в смысле пространственно протяженной деспотии, а в стране, включавшей разные исторические земли, языковые и этноконфессиональные группы. И Монтескье, и Вольтер рассуждали в самых общих категориях «народа» (говоря о населении страны) или вовсе «человечества». В середине XVIII века население и Французского королевства, и многих германских государств (в особенности, Прусского королевства) разговаривало на множестве диалектов и даже языков. «Этнокультурная слепота» просветителей привела к тому, что их взгляды были истолкованы в этих странах со временем как аргумент в пользу гомогенизации населения путем проведения насильственной политики культурно-языковой ассимиляции, превращения «народа-населения» в «народ-нацию» с единой стандартной культурой.

Очевидно, Екатерина II осознавала этот принципиальный пробел в политической теории просветителей, потому что решила компенсировать его опытным путем — единственным способом скорректировать неудовлетворительную теорию. В марте 1767 г. было объявлено о подготовке необычного путешествия-экскурсии императрицы вниз по Волге: от Твери (старинного центра Северо-Восточных рѹських земель) до Казани (столицы бывшего Казанского ханства). Путешествие Екатерины с обширной свитой (включая иностранных послов) началось 2 мая, по пути делались остановки на день-два в городах, организовывались встречи с местными дворянами, купцами, духовенством. Не оставляя сомнений насчет идеологического значения предпринятого путешествия, Екатерина II взяла в дорогу только что вышедший — и уже запрещенный цензурой во Франции — исторический роман Жана Франсуа Мармонтеля «Велизарий» о византийском полководце будто бы славянского происхождения. Главы романа распределили между спутниками Екатерины, и к концу путешествия был готов коллективный перевод, который и был издан в следующем году с подзаголовком «переведен на Волге». Хотя главы распределялись для перевода по жребию, Екатерине удивительным образом досталась именно Глава 9 (особенно возмутившая французских цензоров), с обширными рассуждениями о необходимости веротерпимости, осуждением тиранической абсолютной власти правителя и отрицанием любой верховной власти, кроме власти законов как воплощения «воли всего сообщества». В то время как подданные Российской империи готовились представить местные интересы и нужды в Уложенной комиссии, императрица отправилась лично ознакомиться с «ситуацией на местах». Успешный перевод запрещенного на родине просветителей «Велизария» являлся символической декларацией: то, что невозможно во Франции, осуществимо в России.

В Казани экспедиция Екатерины задержалась на пять дней: после встречи с дворянством принимали участие в народном гулянье, императрица встречалась с православным духовенством и учителями гимназии. Отдельно был организован прием мусульманского духовенства и общинных лидеров Старой и Новой татарских слобод Казани, Екатерина проехала через татарские кварталы, а сопровождавший ее в путешествии граф Владимир Орлов, директор Академии Наук, с интересом присутствовал на службе в мечети. На третий день пребывания в Казани Екатерина написала Вольтеру письмо, в котором напрямую связывала свою поездку с подготовкой «Большого наказа» Уложенной комиссии, над которым она продолжала работать:

Перед отъездом из Казани она подвела итоги своего путешествия в письме другому корреспонденту:

7.15. Социальная инженерия Российской империи как развитие политической теории просветителей

Уложенная комиссия не сумела оправдать ожиданий, возлагавшихся на нее теорией, «общие принципы», изложенные Екатериной в «Большом наказе», не смогли упорядочить множественные «частности», представляемые отдельными депутатами. Однако она не отказалась от амбициозного намерения осуществить новый российский имперский проект — «целый мир создавать, объединять, сохранять». Более прагматичный правитель (придерживающийся принципа Realpolitik) объяснил бы провал Уложенной Комиссии отвлеченным характером политической теории Просвещения — но доверие Екатерины к этой теории было так велико, что она сделала выводы из неудачного опыта в полном соответствии с социологией Монтескье. После вынужденного перерыва, вызванного острым военно-политическим кризисом 1768−1774 гг., Екатерина возвращается к «социальной инженерии» нового имперского общества, и предпринятые ею последовательные законодательные меры позволяют довольно уверенно реконструировать ее логику.

7 ноября 1775 г. было принято «Учреждение для управления губерний Всероссийской империи» — детальный план единого административного устройства империи. Территория страны делилась на наместничества (позже их число доведут до 50 и переименуют в губернии) с населением 600−800 тысяч человек каждое. Наместничество делилось на 10-12 уездов, в среднем по 50 тысяч человек. Это административное деление решительно перекраивало карту устойчивых «исторических земель». Екатерина стремилась

Ее слова звучат заочным ответом Монтескье, который не верил в возможность правильного управления империями из-за их протяженности и удаленности от центра власти. Реализуя принцип установления единых общих правил, в рамках которых возможно разнообразие личного выбора, эта реформа Екатерины не просто унифицировала деление территории, но окончательно вводила современное государство в Российской империи. Фактически, каждое «наместничество» получало собственное правительство, весьма разветвленное: в его ведении был общественный порядок, хозяйственная деятельность, сбор налогов, «общественное призрение» (забота о нетрудоспособных членах общества), образование и суд. Наместник буквально являлся воплощением верховной государственной власти «на местах»: он назначался императрицей и по статусу приравнивался к сенаторам. Уездная администрация подчинялась губернской (наместнику), но избиралась дворянством. Таким образом, прежнее «типовое» камералистское государство приспосабливалось к условиям империи: каждое наместничество (губерния) являлось как бы «нормальной монархией» среднего размера, но встроенной в общее политическое и юридическое пространство под контролем имперских властей (императрицы и сената). Эти «монархии», возглавляемые назначаемыми наместниками (т.е. буквально «вице-королями»), управлялись «сверху» (из Санкт-Петербурга) на условиях централизма и авторитаризма. Однако от уровня губернского города и дальше «вниз» органы власти приобретали коллегиальный и даже выборный характер. Глава администрации назначался, но работал вместе с выборными органами власти. В той же логике выстраивалась и судебная система, которую по «Учреждению» 1775 года впервые попытались отделить от исполнительной власти, приблизить к населению и даже разделить уголовное и гражданское судопроизводство. Местные суды были полностью выборными — и в уездах, и в городах. Суды второй инстанции включали назначаемого председателя суда и избираемых заседателей. Высшей судебной инстанцией являлся уже имперский Сенат, которому наконец-то было найдено место в архитектуре имперской государственности. Опубликованный в 1782 г. «Устав о благочинии» подробнейшим образом регламентировал структуру и компетенции фактически заново создававшейся полиции — причем именно как «местной» службы, подчинявшейся коллегиальному органу на уровне губернии, а не Санкт-Петербургу. «Устав» разбивал город на части и кварталы в ведении отдельных полицейских чинов, а также распределял правонарушения на те, что наказывались полицией, и те, что после полицейского следствия разбирались в судах.

Таким образом, для «рядовых граждан» (нескольких категорий лично свободных людей, признававшихся законодательством), «снизу», органы власти представали избираемыми и коллегиальными; с точки же зрения Санкт-Петербурга, «сверху», государство выглядело жестко администрируемым и централизованным. Согласование двух разных принципов государственности происходило в звене «наместничество (губерния) — уезд», что позволяло гибко приспосабливаться к местным условиям и допускать элементы представительного правления при сохранении управляемости обширной империей. По крайней мере, в этом заключался замысел детально проработанной реформы государственного управления 1775 года.

Ключевое значение имело то, кого в новой системе имперской государственности признавали «гражданами». Новые органы управления и новые суды были основаны на сословном принципе: только равные по статусу могли выбирать себе органы власти и судей. Судя по всему, вторым уроком, который Екатерина извлекла из опыта Уложенной Комиссии, стал вывод о необходимости законодательного оформления основных категорий «граждан» будущего имперского государства. Как показали выборы в Комиссию, в масштабах страны не существовало единых групп интересов, что, с точки зрения политической философии Монтескье, заведомо обрекало «законодательную ассамблею» на недееспособность. Монтескье считал разделение общества на сословия и классы таким же ключевым условием правильного социально-политического устройства, как и разделение властей — все равно, в монархии или республике:

Схожего мнения о неизбежности и необходимости социального неравенства (при равенстве всех перед законом) придерживался и Вольтер, писавший: «не неравенство тягостно, а зависимость». Получалось, что в неструктурированном имперском обществе и нельзя было ожидать развитой гражданственности в смысле коллективной социальной солидарности. Исправляя этот изначальный структурный дефект, в апреле 1785 г. опубликовали два пространных документа: «Грамота на права, вольности и преимущества благородного дворянства» и «Грамота на права и выгоды городам Российской империи» (известные как «Жалованная грамота дворянству» и «Жалованная грамота городам»). Первая детально расписывала права и привилегии дворянства (в новом, уже устоявшемся смысле «шляхетства»), окончательно формируя единое сословие, размывая формальные иерархии титулов и древности рода, а также различия между региональными категориями привилегированных слоев. Так, дворянское достоинство было признано за казацкой старшиной украинских земель, включая тех простых казаков, которые к этому моменту занимали выборные должности генеральных старшин, полковников, есаулов, хорунжих, полковых и городских судей, сотников. Одновременно, в новое всеимперское дворянское сословие были включены аристократы-мусульмане и даже «служилые татары» — беспрецедентный шаг для европейской монархии. «Жалованная грамота городам» таким же образом из мозаики социальных групп больших и малых городов, на бывших землях ВКЛ и в Сибири, пыталась сформировать единый феномен «имперского города», населенного тремя универсальными сословиями: дворянами, купцами и «среднего рода людьми» — мещанами. Была подготовлена и третья грамота — государственным крестьянам, но по различным политическим соображениям она не была опубликована.

Вместе с «Учреждением» о губерниях 1775 года эти акты закладывали основы обновленной Российской империи как «правомерного» государства. Не случайно документы городам и дворянам юридически определялись в тексте как «жалованные грамоты»: «грамота» звучала архаично в конце XVIII века, но это была буквальная калька английского «билля» (от libellus на средневековой латыни — первоначально «рукопись, грамота»). Не иначе, Екатерина II рассматривала эти законы как аналог английского Билля о правах 1689 года, «Акта, декларирующего права и свободы подданного и устанавливающий наследование Короны», важного элемента английской неформализованной конституции.

Необходимо упомянуть и еще один важный элемент «екатерининской конституции».

Еще в 1773 г. от имени Священного Синода («министерства религии») был издан указ с длинным названием, официально провозглашавший государственную политику веротерпимости: «О терпимости всех вероисповеданий и о запрещении архиереям вступать в дела, касающиеся до иноверных исповеданий и до построения по их закону молитвенных домов, представляя все сие светским начальствам». Вторая половина названия подчеркивала «просвещенческое» понимание свободы (в данном случае, вероисповеданий) как всеобщее подчинение закону, а не другому субъекту (другой конфессии). Ничего подобного не существовало на родине просветителей, ни в законодательстве, ни на практике: во Франции еще в 1752 году была предпринята очередная попытка окончательно извести гугенотов (протестантов), объявив недействительными все крещения и браки, совершенные их духовенством. В 1762 г. торговец из Тулузы Жан Калас подвергся мучительной казни колесованием по надуманному и предвзятому приговору суда — как гугенот в католическом государстве. Только в 1787 г. гугеноты были уравнены в правах с католическим населением Франции — но о признании, к примеру, ислама равноправной конфессией, наряду с католичеством, не могло быть и речи. Лишь прусский король Фридрих II, которым в молодости восхищалась будущая императрица Екатерина, заявил еще в 1740 г.:

Пруссия действительно демонстрировала высочайшую степень толерантности к самым разным христианским конфессиям и к иудеям, однако своих мусульман и язычников в ней, в отличие от России, почти не было. Екатерина же не остановилась на разрешении строительства мечетей и отправления обрядов, что свидетельствует о том, что двигали ею не абстрактные «правозащитные» соображения.

По ее указу в 1788 г. было создано в Уфе Оренбургское магометанское духовное собрание (ОМДС), которое занималось проверкой квалификации кандидатов на все должности в мусульманском приходе, контролировало ведение метрических книг (регистрацию рождений и смертей), издавало фетвы (авторитетные богословские разъяснения), служило высшим авторитетом в области брачного и семейного права мусульман. Создание высшего органа мусульманского духовенства было совершенно неординарным решением: в исламе нет «церкви» и формальной иерархии, это сеть самоуправляемых приходов, избирающих себе священнослужителей. Впрочем, то, что ОМДС не имело разветвленной структуры и органов промежуточного звена (на уровне губерний) говорит о том, что Екатерина ориентировалась не столько на образец христианской церковной организации, сколько на модель османской системы миллетов — самоуправляющихся конфессиональных общин, единственной действующей системы организации многоконфессионального общества в XVIII веке. Сама «архитектура» ОМДС выдавала его функцию не только координатора исламской общины России, но и инструмента ее интеграции в имперское государство. Во главе ОМДС стоял муфтий, кандидатура которого предлагалась мусульманами на утверждение императора. Должности трех членов Собрания (казыев) являлись выборными. Причем, если муфтии всегда были выходцами из сословия башкир и представляли мусульман Урала, то казыи выбирались улемой (духовными авторитетами) мусульман Поволжья, на практике — казанской татарской элитой. ОМДС подчинялся правительству (с начала XIX века — министру внутренних дел), и с точки зрения государственного управления дело выглядело так, что имперская власть контролировала всех мусульман страны. Но с точки зрения мусульманских приходов ОМДС являлся выразителем воли мусульман, избиравших членов Собрания и номинировавших его руководителя. Обе основные территориальные группы мусульман — приуральская и поволжская — получали представительство в Собрании. (В 1794 г. было создано отдельное Духовное управление в Симферополе для мусульманских общин новоприсоединенных Крыма и Литвы). Таким образом, выполняя роль своеобразного «адаптера» между государственной властью и обществом, Мусульманское Духовное Собрание позволило внутренне упорядочить и юридически включить в государственную систему и имперское общество разрозненный мир мусульманских приходов, сохраняя при этом их автономию и принцип выборности духовенства.

Интересно, что для иудеев ничего аналогичного ОМДС не было создано. Вероятно, это было связано с внезапностью появления необходимости интегрировать новую этноконфессиональную группу (после включения населенной евреями территории Беларуси в состав Российской империи в 1772 г.), когда ничего подобного путешествию в Казань для личного ознакомления с местной спецификой Екатерина II не успела предпринять. Возможно также, что она просто не воспринимала иудеев как радикально «иных» — в отличие от мусульман, и не считала необходимым создавать для них особый режим интеграции. Все сохранившиеся свидетельства говорят о нейтрально-доброжелательном отношении Екатерины к евреям (что резко контрастирует с агрессивным антисемитизмом ее кумира Вольтера). Едва взойдя на престол, она сменила сам язык обсуждения иудаизма — в самом буквальном смысле, потребовав использовать слово «евреи» вместо традиционного и обремененного антииудейскими и антисемитскими коннотациями слова «жиды». В 1772 г. всему населению новоприсоединенных земель оставили тот статус, которым они пользовались в Речи Посполитой, что в случае евреев предполагало сочетание правовой дискриминации и частных привилегий. Спустя десять лет на них распространили — как и на всех остальных — упомянутые выше законы 1785 года. Евреи получили те же права и обязанности, что и прочие городские жители, приписанные к мещанскому или купеческому сословиям. Как выразилась по этому поводу Екатерина, «всяк по званию и состоянию своему долженствует пользоваться выгодами и правами без различия закона и народа» — то есть «независимо от религии и национальности».

Судя по всему, именно ее беспроблемное отношение к задаче еврейской интеграции помешало успеху благих намерений реформатора: считалось, что евреи — замкнутая и относительно однородная корпорация городского населения, с развитым общинным самоуправлением («кагал»). Значит, нет необходимости ни в дополнительных усилиях по внутренней организации группы, ни в ее интеграции в имперское общество и государство: достаточно отменить старые запреты и ограничения… Однако евреи не были ни однородной, ни преимущественно городской группой. Барочное общество Речи Посполитой, воспринимавшееся в конце XVIII века уже как абсолютный пережиток прошлой эпохи, законсервировало средневековый статус евреев как религии-сословия, с четкой экономической специализацией. Основная экономическая деятельность евреев была связана с сельской местностью, с адаптацией фактически средневековой сельской экономики шляхты и крепостных крестьян к запросам новых времен. В руках евреев была продажа деревенских товаров в городе, а городских — в деревне, а также снабжение деревни ремесленными изделиями. Они брали на себя все экономические функции шляхты как землевладельцев: организацию сельскохозяйственного производства, лесозаготовок, производство и продажу алкоголя. Юридически это все являлось привилегией шляхты, не желавшей и не умевшей заниматься хозяйством, а потому передававшей эти функции евреям на правах арендаторов. Заодно евреи принимали на себя ответственность за социальное напряжение, возникающие в результате эксплуатации крепостных крестьян. Евреи не хотели записываться в городские сословия по Уложению 1785 года и переезжать в города. Возможность ведения торговли на всей территории Российской империи открывала новые возможности для немногочисленной группы еврейских торговцев — и немедленно стравливала их с купцами внутренних губерний. В отличие от них еврейские торговцы имели богатый опыт трансграничной торговли и налаженные коммерческие связи. Их товары были дешевле — оттого ли, что получались контрабандно, в обход таможни, как утверждали недоброжелатели, или просто в результате более эффективной цепочки поставщиков. В 1790 г., по жалобе московских купцов, специально подчеркивавших, что они действуют из возмущения нечистоплотной конкуренцией со стороны еврейских торговцев, а «не из какого-либо к … их религии отвращения и ненависти», евреи были выселены из Москвы. Жалобы на евреев и конфликты приобретали массовый характер, и в декабре 1791 г. Екатерина II подписала указ, призванный решить проблему еврейских торговцев — причем вновь никак не выделяя евреев из общего ряда выходцев с бывших земель Речи Посполитой. Им всем — и христианам, и иудеям, — было разрешено записываться в городские мещанские и купеческие сообщества лишь беларуских губерний, где они родились. Евреям, кроме того, разрешалось беспрепятственно переселяться на колонизуемые земли Новороссии в Северном Причерноморье. Так возникла Черта оседлости — первоначально касавшаяся всех зона, ограничивающая передвижение населения западных губерний. Со временем (в XIX веке), ограничения на мобильность христиан были ослаблены, а иудеев — усилены, именно тогда Черта оседлости стала основой политики антиеврейской дискриминации.

7.16. «Сопротивление среды» в имперской ситуации как причина «непредвиденных последствий» реформ

В рамках «конституционного» проекта Екатерины II попытку интеграции евреев (как одной из локальных общин) в общее имперское пространство можно рассматривать в качестве своеобразного теста для всего проекта построения «правомерного государства» в формате Российской империи. Оказалось, что имперская среда обладает свойством трансформировать до неузнаваемости самые, казалось бы, прямолинейные инициативы. Имперское по своей сути общество может существовать и без формального провозглашения империи: для него характерны не просто пестрота и разнообразие, а многоплановое разнообразие, не вмещающееся в простые классификации. В этой структурно имперской ситуации каждое явление существует одновременно в нескольких измерениях, и воздействие на одно из них часто приводит к непредсказуемым последствиям в других. Так, готовность предоставить евреям, дискриминированной группе населения Речи Посполитой, равные права с остальными подданными Российской империи, привела к обратному результату — к созданию нового режима изоляции (а, в дальнейшем, и дискриминации). Оказалось, что равноправие конфессиональной общины одновременно означает предоставление преимуществ (по мнению соседей — нечестных) экономической группе, в то же время приводя к нарушению установленного общеимперского социального (сословного) порядка.

Частные меры имеют больше шансов устоять против искажения изначальных намерений, чем универсалистские решения. Так, мусульманские духовные собрания, направленные на одну-единственную группу населения, исповедавшую ислам (и даже на несколько региональных подгрупп мусульман), в целом успешно справились с поставленной задачей. А вот установление единой сословной структуры по всей империи указами 1785 г., продиктованное желанием упорядочить «гражданское общество» и создать организационные предпосылки для социальной солидарности, принесло с собой неожиданные и нежелательные последствия. Включение малороссийской старшины в состав имперского дворянства, со всеми его привилегиями, повлекло за собой распространение крепостного права на украинские земли (при том, что сама Екатерина II на протяжении практически всего своего правления искала способ отменить крепостное право в Российской империи). Законодательное оформление единой для всей империи сетки сословий должно было решить политическую проблему неструктурированности имперского общества и отсутствия групповой солидарности, ставших одной из причин провала работы Уложенной комиссии. Но казавшееся удачным решение политической проблемы немедленно усугубило проблемы социально-экономические: во второй половине 1780-х годов сословная организация общества являлась буквально пережитком другой эпохи. Сословие — это нерасчленимое переплетение прирожденного правового статуса, экономической специализации и политических привилегий, характерное для средневековых обществ. Не то, чтобы сословное деление препятствовало развитию современной экономики и политической системы, оно просто никак не отражало новую реальность и фактически превращалось в пустую формальность даже в тех странах, где сословия складывались естественным образом на протяжении столетий и некогда играли важную роль. В России с самого начала введения «современных» сословий Екатериной II и до их формальной ликвидации в 1917 году сословный режим служил источником постоянных конфликтов. Специальное городское сословие мещан массово занималось сельским хозяйством и огородничеством (особенно в провинции), в городах все большую долю в торговле занимали «крестьяне». Дворянство являлось, по сути, единственным сословием полноценных «граждан» имперского государства, которые во всех остальных отношениях (социальном, экономическом, политическом) имели мало общих черт как группа. Сословия организовывали имперское общество, но одновременно дезорганизовывали экономическую деятельность и запутывали правовую систему.

Не менее двусмысленно сознательное построение империи проявило себя во внешнеполитической сфере — первоначально основной арене проявления «имперскости» России и «имперской ситуации» региона Северной Евразии. Несмотря на амбиции Петра I и принятый им громкий титул, его «империализм» имел довольно скромные практические последствия. Главным итогом трех десятилетий непрерывных войн Петра стало распространение власти российского императора на восточное побережье Балтики с населением около 300 тысяч человек. Экспансия в южном направлении — против Османской империи и против Персидской державы — закончилась ничем, для удержания временных территориальных приобретений не хватило ресурсов. Колоссальное перенапряжение экономики привело к тому, что наследники Петра предпочитали проводить осторожную внешнюю политику, стараясь не провоцировать соседей. Руководители российской дипломатии с увлечением принимали участие в международных интригах, входили в альянсы и даже пытались конструировать собственные, но ничего специфически «имперского» в российской внешней политике не обнаруживалось. К середине 1730-х гг. растущее раздражение против непрекращающихся набегов из Крыма на украинские земли привело к масштабной войне 1735−1739 гг. Формально это была война с Османской империей, но основные боевые действия велись против ее вассала — Крымского ханства, как и в XVI и XVII веках. Российская армия впервые осуществила полномасштабное вторжение на Крымский полуостров, разорив и разграбив главные городские центры ханства, а также захватила несколько пограничных турецких крепостей на Днестре, на границе с так называемой «Ханской Украиной». Тем не менее, подписанный в 1739 г. мирный договор фактически подтверждал довоенное положение дел, о территориальных приобретениях или распространения влияния на Крым речи даже не шло.

В 1741−1743 гг. Россия воевала со Швецией, предпринявшей попытку реванша за поражение в Северной войне. В 1756 г. Россия оказалась вовлечена в Семилетнюю войну Британии и Франции за североамериканские колонии, которая на европейском театре военных действий превратилась в противоборство коалиций союзников этих двух стран. Главной силой британской коалиции была Пруссия, стремившаяся к захвату соседних земель, прежде всего в Австрии. Россия была в числе полудюжины союзников Франции. Серия побед над Прусским королевством, захват Восточной Пруссии и приведение к присяге ее населения (включая самого знаменитого сегодня жителя прусского Кенигсберга, философа Иммануила Канта) окончились для Российской империи ничем: после смерти императрицы Елизаветы Петровны взошедший на престол Петр III поспешил вернуть все завоеванное прусскому королю Фридриху II, чьим военным гением он восхищался, и заключить с ним союз. (Этот резкий политический разворот усилил недовольство Петром III и стал одной из причин его свержения.) Таким образом, за первые полвека своего существования Российская империя на практике продемонстрировала лишь заботу о защите своих владений (от Швеции или Крымского ханства). Между тем, только по итогам Силезских войн 1740-х гг. Прусское королевство Фридриха II всего за шесть лет увеличило свою территорию на 64%, а население — более чем вдвое, на 3.2 миллиона человек.

Впрочем, существовала одна область внешнеполитической деятельности, в которой Российская империя проявляла себя наступательно, а не «реактивно», отвечая на внешние угрозы. Только воспринималась эта область скорее как продолжение внутренней политики, во всяком случае, как постоянный и привычный фон решения «настоящих» внешнеполитических задач. Речь идет о Речи Посполитой, ближайшем соседе и основном сопернике Московского царства начиная с XVI в., к которому перестали относиться как к главной внешней угрозе лишь к началу правления Петра I. Северная война 1700−1721 гг. превратила польско-литовские земли в театр военных действий, и с этого времени начинается систематическое присутствие российских войск на этих землях и вмешательство России во внутренние дела Речи Посполитой, включая избрание короля (в 1709 г.).

Столь драматичная смена ролей (еще столетием ранее московские бояре присягали польскому королевичу как царю, Речь Посполитая едва не поглотила Московское царство) не являлась следствием изощренного политического замысла и была продиктована логикой войны. Петр I поддерживал своего союзника, короля Августа II, против претендента на престол Станислава Лещинского, поддерживаемого шведами. Не была необычной ни сама ситуация борьбы претендентов за польскую корону, ни то, что один из них — Август II Польский — одновременно являлся курфюрстом Саксонии Фридрихом Августом I. Выборными королями польско-литовского содружества не раз становились монархи из других земель, говорившие на французском, шведском или немецком языках и сохранявшие права на свои наследственные земли. Они всегда опирались на иностранную военную силу. Поэтому вовлечение Российской империи в польско-литовскую политику не представляло ничего экстраординарного, тем более, что сам факт избрания на престол действующего саксонского курфюрста уже предполагал включение Речи Посполитой в сферу территориальных интересов и политических альянсов иностранного государства — Саксонии, протестантского немецкого княжества в составе Священной Римской империи.

Новым было лишь возникающее в это время в соседних странах под влиянием камерализма представление о государстве как силе, обеспечивающей неразрывную связь правителя со страной. Власть монарха оказывалась лишь проявлением высшей государственной власти, а право на престол — всего лишь особой привилегией высшего должностного лица в государстве. Монарх мог быть чужеземцем (подобно Екатерине II в России), но малейший намек на присутствие у него иных государственных интересов (как у герцогини Курляндии, чистокровной московитки Анны Иоанновны) подрывал его легитимность. В то же время, возникающее современное государство оказывалось автономной силой и по отношению к его «гражданам» (которые обладали формальным или неформальным влиянием на политику). Формирующаяся государственная «машина» обеспечивала последовательность принятия мер в рамках выбранного политического курса, эффективную мобилизацию ресурсов (людей, налогов), разводя сферу публичного и сферу частного (в том числе частных интересов, зависимых от психологического настроя, подкупа, просто смерти конкретного лица).

Речь Посполитая сохраняла политическую организацию «пороховой империи» в то время, когда вокруг, стихийно или целенаправленно, развивались структуры регулярного государства.

В следующий раз Россия вмешалась в избрание польского короля после смерти Августа II, в 1733 г., и вновь главная цель вмешательства находилась далеко от Варшавы и Кракова. Еще пятью годами раньше российская дипломатия занимала вполне пассивную позицию по вопросу о преемнике стареющего Августа II, не имея определенного фаворита и соглашаясь на любую кандидатуру, поддержанную Священной Римской империей. Все изменилось в начале 1730-х, когда польско-литовский сейм начал обсуждать поглощение Курляндского герцогства, формально вассала Речи Посполитой, фактически — протектората Российской империи. Взошедшая недавно на престол Анна Иоанновна, герцогиня Курляндская, была твердо намерена сохранить отдельный статус герцогства (о присоединении его к России речь не шла). Более того, незадолго до смерти Август II начал вести переговоры с прусским королем о разделе Речи Посполитой в обмен на признание его наследственной власти над оставшимися территориями — что совершенно не устраивало Россию, стремившуюся сохранять status quo. В лучших традициях дипломатии XVIII века заключаются союзы и тайные договоренности между заинтересованными соседними странами о кандидате на польский престол, а в итоге после смерти Августа II, в 1733 г., Российская империя поддержала совсем другого претендента — сына умершего короля, который пообещал проводить лояльную по отношению к России политику.

Спустя 30 лет, когда польский трон вновь опустел, под давлением России королем был избран Станислав Август Понятовский, бывший фаворит Екатерины II, проведший пять лет в Санкт-Петербурге. Вновь к Речи Посполитой отнеслись как к «домашней» территории: вместе с новым королем из России в Варшаву прибыл посланником генерал-майор князь Николай Репнин, ставший едва ли не самым влиятельным человеком в стране. Рассказывали, что без него не начинали представление в театре даже после того, как король Станислав Август занимал свое место в ложе. Куда существеннее было то, что Репнин грубо вмешивался во внутренние дела Речи Посполитой, пресекая попытки Станислава Августа реформировать ставшую явно архаической политическую систему страны. На возражения депутатов сейма Репнин отвечал: «такова воля императрицы», особо упорных оппонентов отправлял в ссылку в Калугу — как будто он был губернатором где-нибудь в Пскове. Иллюзия «домашности» и «карманности» Речи Посполитой, в отношении которой нет необходимости прибегать к дипломатическому этикету, сыграла злую шутку над правителями России.

Взгляды Екатерины II на Речь Посполитую, вероятно, во многом определялись ее кумиром — Монтескье, который писал:

То есть Речь Посполитая в классификации Монтескье относилась к категории аристократии (а не республики), причем, к ее худшей, неправомерной разновидности. Превосходство России заключалось не просто в военной мощи, а в том, что она должна была вскоре, по замыслу Екатерины, трансформироваться из деспотии в правовую монархию — практически, идеальный тип для большого государства.

Согласно Монтескье,

В полном соответствии с этой рекомендацией, Екатерина II (вслед за своими предшественниками) старалась поддерживать status quo в соседней стране, пресекая слабые попытки формирования современной государственности — благо, всегда было достаточно недовольных представителей шляхты, готовых торпедировать любое посягательство государства на «независимость каждого отдельного лица». Еще в 1733 г., перед открытием избирательного сейма, призванного выбрать нового короля, специальный конвокационный сейм выработал новые требования к кандидату: им мог быть только уроженец Речи Посполитой, католик, не имеющий своего войска и наследственной державы. Этот шаг в направлении «нормализации монархии» не устраивал Россию и других соседей Польско-Литовского содружества — причем не «в принципе», а потому, что отдавал предпочтение конкретным неугодным претендентам. Как всегда, нашлась партия делегатов, которая не согласилась с реформой и при поддержке соседних держав сорвала ее. В 1764 г. король Станислав Август попробовал реформировать законодательство, в частности, отменив древний принцип «liberum veto» (позволявший любому депутату сейма заблокировать любое решение), который в предшествующие десятилетия практически парализовал все попытки создания современной государственной машины. Однако реформы натолкнулись на противодействие Российской империи, которая выступила в роли гаранта политических устоев Речи Посполитой — причем в версии XVI в., игнорируя культурно-политические изменения предшествующего столетия (контрреформацию, полонизацию, превращение католичества в государственную религию). Инструкции главы российской внешней политики Никиты Панина и самой Екатерины II князю Репнину содержали нехитрый политический план: восстановление права провозглашать liberum veto и образовывать конфедерации должно было сохранить состояние политической анархии в Польско-Литовском государстве. Для того чтобы сохранить влияние России в этой ситуации «системной анархии», необходимо было заставить сейм признать равные права всех конфессий (как это было в XVI веке) и ввести квоты для представительства протестантов и православных. Предполагалось, что эти «диссиденты» («инакомыслящие» по отношению к католическому большинству) окажутся проводниками российского влияния.

Помимо прагматической логики Realpolitik Екатерина II продемонстрировала в «польском вопросе» приверженность принципу сохранения «исторического уклада»: как мы видели, в середине 1760-х гг. ее рациональный проект империи еще основывался на идее компромисса «естественных прав» и обычаев с нормами единого государственно-правового пространства. Проблема была в том, что при этом складывалась «имперская ситуация», лишь отчасти отражаемая социальными и политическими институтами империи. Реальное разнообразие и существующие на разных уровнях противоречия не исчезали, будучи включенными в рациональную систему империи, а создавали странную многомерную реальность. В этой реальности нет ничего однозначного, кажущийся кратчайшим путь к ясной цели приводит к неожиданным и обычно нежелательным результатам. Расчет опереться на «естественные права» провалился одновременно во внутренней политике (Уложенная комиссия) и в политике по отношению к соседней стране, проводившейся в той же логике.

7.17. Имперская власть и вызовы самоорганизации исторических акторов

Включив Речь Посполитую в сферу и логику «домашней» имперской политики и полностью игнорируя ее как самостоятельного внешнеполитического партнера, Екатерина II спровоцировала череду колоссальных политических потрясений. Они привели в середине 1770-х гг. к пересмотру первоначальной стратегии построения современной империи, но также обозначили пределы самой возможности изменять социально-политическую реальность в соответствии с намеченным планом. Оказалось, что даже обладающий почти безграничными ресурсами самодержец-реформатор не может полностью преодолеть «сопротивление материала»: с одной стороны, ограничением служат внешнеполитические обстоятельства, с другой — проводимые преобразования вызывают непредвиденные последствия, способные изменить смысл реформ.

Попытка России восстановить в полном объеме «конституцию» Речи Посполитой времен Люблинской унии привела к глубокому расколу в стране, поскольку в реальности сторонники сохранения древних шляхетских привилегий и те, кто был готов признать равноправие православных и протестантов (две составные части старой «конституции»), теперь представляли два противоположных политических лагеря. Репнину удалось выполнить инструкции Санкт-Петербурга и навязать волю императрицы сейму, собравшемуся в Варшаве в октябре 1767 г. 27 февраля 1768 г. сейм утвердил документы, уравнивающие «диссидентов» в правах с католиками и признающие Россию в качестве гаранта сохранения старой политической системы. Решения сейма были ратифицированы Станиславом Августом и Екатериной II, а 29 февраля в крепости Бар на юге страны, недалеко от границы с Крымским ханством, недовольная шляхта созвала конфедерацию, требующую отменить решения сейма. 26 марта король Станислав Август обратился к Екатерине II с просьбой помочь против армии Барской конфедерации, и вскоре начались боевые действия. Российский экспедиционный корпус без труда громил силы конфедератов, однако события вскоре вышли за пределы «традиционной» борьбы политических группировок. В сложной политической обстановке «барочной» Речи Посполитой попытка навязать силой российского оружия современный просвещенческий принцип равенства всех конфессий буквально реанимировала атмосферу религиозных войн эпохи контрреформации и тридцатилетней войны XVII в. Никто не воспринимал достижение формального равенства как компромисс: для Барских конфедератов это означало ущемление господствующего положения католической веры и зависимость страны от России, для православного (главным образом, крестьянского) населения это означало победу над католиками и также установление российского господства.

В мае 1768 г. на правом берегу Днепра, недалеко от Чигирина, вспыхнуло восстание «колиив» — православных крестьян и гайдамаков (вооруженных отрядов южного пограничья, промышлявших разбоем). Движение колиив (скорее всего, от названия забойщиков скота в украинских селах) было спровоцировано тем, что политический конфликт в стране обрел форму религиозной войны, и подпитывалось острыми социально-экономическими противоречиями в регионе, где существовало традиционное этноконфессиональное «разделение труда»: православные крестьяне находились в зависимости от католической шляхты — землевладельцев, а евреи выполняли посреднические функции. По форме колиивщина не отличалась от кровавых событий середины XVII в.: восставшие массово убивали евреев и «поляков», вырезав население нескольких крупных городов региона, включая Умань. Однако это было нечто большее, чем очередная вспышка религиозного фанатизма. Восставшие считали, что действуют по прямому приказу императрицы Екатерины II и в интересах Российской империи, то есть являются участниками политического процесса.

Собственно, восстание началось с получения одним из его предводителей, бывшим запорожским казаком Максимом Зализняком, «Золотой грамоты» Екатерины II с указанием защищать православную церковь и истреблять ее врагов (вероятно, эту подделку изготовил игумен Свято-Троицкого Мотронинского монастыря недалеко от Черкасс, куда собирался поступить иноком Зализняк). Лидеры движения выдавали по монете (якобы петербургской чеканки, на самом деле добытой в результате грабежей) за каждого убитого «врага православия», что дополнительно стимулировало убийства «неправославных», включая многочисленных старообрядцев. Даже генерал-губернатор Малороссии граф Румянцев поначалу допускал, что повстанцы могли располагать некой подлинной грамотой императрицы. Ситуация усугублялась тем, что повстанцы действовали в непосредственной близости от границы с Крымским ханством, где по договору с Османской державой Россия не имела права развертывать войска. Таким образом, колиивщина брала на себя борьбу с Барской конфедерацией там, где не могли действовать войска Российской империи (на деле уничтожая преимущественно мирное население, не имевшее никакого отношения к конфедератам), демонстрируя на примитивном и прямо варварском уровне определенную гражданскую и политическую позицию.

Российское правительство поспешило направить войска для подавления колиивщины, защищая население Речи Посполитой в соответствии с принятыми на себя обязательствами гаранта стабильности — но было уже поздно. Повстанцы спровоцировали в конце июня пограничный конфликт в местечке Балта (в современной Одесской области). Хотя российская сторона пыталась оправдаться за инцидент и публично наказала виновников нападения в присутствии представителей Османской империи, султан Мустафа III воспользовался этим поводом для объявления войны в начале октября 1768 г. Таким образом, всего за один год успешные усилия Екатерины II по насаждению желаемого порядка в Речи Посполитой привели к полной дестабилизации этой страны и ввергли Российскую империю в большую и затяжную войну, завершившуюся только летом 1774 г.

В принципе, Османская держава традиционно рассматривалась российской дипломатией как основной стратегический противник, но воевать с ней в обозримом будущем никто не собирался, а тем более в одиночку. Вероятно, несмотря на плотные дипломатические контакты, в Санкт-Петербурге не вполне отдавали себе отчет, до какой степени одностороннее усиление России за счет установления контроля над Речью Посполитой раздражало соседние страны и вызывало их беспокойство. Напрямую к войне с Россией подталкивала османского султана Франция, но и Австрия, и Пруссия опасались чрезмерного усиления России и ожидали ее ослабления в результате войны с Османской империей. Неожиданно успешные действия российской армии и флота на разных фронтах постепенно превращали озабоченность соседей (включая недавних союзников России) в отчетливую враждебность. Впрочем, поначалу никто не ожидал от России больших успехов.

Османская империя являлась великой державой, в том числе великой европейской державой, чей потенциал многократно превышал человеческие и экономические ресурсы Российской империи. Численность османских вооруженных сил, действовавших против российских войск, была в несколько раз выше. Черное море было практически полностью включено внутрь контролируемой Османской державой территории, отделенной от Российской империи полосой безводных степей. Традиционная тактика наступления к морю или Дунаю, без поддержки «второго фронта» союзников на Балканах, обещала России повторение прежних малоудачных походов, лишь тревожащих дальнюю периферию Османской державы. Однако правительство Екатерины II продемонстрировало новый — поистине «имперский» — уровень стратегического мышления. Подобно тому, как Екатерина II впервые подошла осознанно и рационально к задаче построения империи внутри страны (после десятилетий стихийных экспромтов ее предшественников), также и в ходе «русско-турецкой» войны 1768 г. была впервые сознательно сформулирована программа российского империализма (пришедшая на место стихийной внешней экспансии и абстрактных дипломатических игр). Практически одновременно с началом боевых действий на суше по всему Северному Причерноморью (от Азова на востоке до Хотина в Бессарабии на западе), в Средиземное море была отправлена эскадра боевых кораблей Балтийского флота. Выйдя в июле 1769 г. из Кронштадта, обогнув Европу, эскадра прибыла в Эгейское море, оказавшись в непосредственной близости от центра Османской империи, угрожая ее внутренним коммуникациям. Захватив турецкую крепость в удобной Наваринской бухте на Пелопоннесе, российская эскадра сделала ее базой для операций по всему Эгейскому морю, вплоть до Дарданелл. В дальнейшем база была перенесена в бухту Ауза (Naousa) на острове Парос в 200 км к юго-востоку от Афин. Одновременно велась агитация на Балканах и среди греческого населения, провоцируя восстания христиан против Османской империи.

Российский флот пользовался поддержкой местного населения и выступал в качестве представителя имперской власти, приняв в российское подданство 27 островов Эгейского Архипелага. Основанная в Аузе крепость превратилась в столицу «российского архипелага»: были построено Адмиралтейство и верфь для ремонта и строительства кораблей, административные здания и дома офицеров, проведен водопровод. На соседнем острове Наксосе была открыта школа. Всего в 1769−1773 гг. в Эгейское море были отправлены из Кронштадта пять эскадр, включавших более 40 кораблей и 12200 человек (вместе с десантом). Столь значительное и продолжительное присутствие российского флота, блокировавшего пролив Дарданеллы и в серии сражений фактически уничтожившего основные военно-морские силы Османской империи в Средиземном море, превратило периферийный конфликт за влияние в Приднестровье и южных (малопольских) воеводствах Речи Посполитой в смертельное противостояние двух империй. При этом в условиях войны на два фронта Османская империя оказывалась в куда более уязвимом положении.

Проведя несколько победоносных кампаний в Северном Причерноморье, российские сухопутные войска под командованием Петра Румянцева одержали ряд важных побед на территории современной Северной Болгарии. 21 июля 1774 г. был подписан Кючук-Кайнарджийский мирный договор (в болгарском селе Кайнарджа), который признавал все Северное Причерноморье, включая Крым, зоной влияния Российской империи (Крым разрывал вассальные отношения с Османской державой и номинально считался российским протекторатом). Россия получила право иметь флот на Черном море и право прохода через проливы Босфор и Дарданеллы в Средиземное море. Российская империя признавалась покровителем христиан в Дунайских княжествах под властью Османской империи (Валахии и Молдавии, в будущем объединенных в Королевство Румыния). Кроме того, Османская империя обязывалась выплатить контрибуцию в 4.5 миллиона рублей.

Другим результатом этой внезапной и неожиданно триумфальной войны стала разработка в начале 1780-х гг. стратегического плана перекраивания существующего геополитического порядка. Известный как «греческий проект», этот план, разработанный Екатериной II и ее ближайшим окружением и представленный на рассмотрение императору Священной Римской империи Иосифу II, касался наследия Османской империи после ее падения. Во время войны 1768−1774 гг. Вольтер в переписке с Екатериной настаивал на необходимости присоединения европейских владений Османской державы к России и переносе столицы империи в Константинополь. Однако «греческий проект» Екатерины не предусматривал изменения границ самой Российской империи. Вместо этого на севере Балкан предполагалось создание буферного независимого государства между Россией и Австрией (примерно в границах будущей Румынии), с передачей Австрии территорий на западе Балкан. Основную же часть Османской империи планировалось превратить в возрожденную Византийскую империю, правитель которой должен был официально отказаться от притязаний на российский престол. Основой стратегической близости новой Византии должно было стать православие, а также родственные чувства правителей: Екатерина II настояла, чтобы ее внуки получили имена Александра (р. 1777 г., будущий император Александр I) и Константина (р. 1779). Александру (названному в честь Александра Невского и Александра Македонского) предстояло править Российской империей, Константину (названному в честь римского императора Константина, основателя Константинополя) — Византией. Екатерина II писала о Константине:

«Греческий проект» казался планом не более фантастическим, чем реальность появления и господства российского флота в Средиземном море: не очень качественно построенные суда под управлением офицеров, чей опыт обычно ограничивался водами Восточной Балтики, совершили переход порядка 12 тысяч километров и в течение нескольких лет вели активные боевые действия против превосходящих сил опытного и умелого противника. Скорее, утопичной была сама имперская внешняя политика, цена которой оказалась огромной, а результат — противоречивым. Как выяснилось, разгром врага во время войны не является единственным залогом победы. Сегодня трудно определенно установить стоимость войны 1768−1774 гг. для казны Российской империи. Известно, что основные расходы только на «архипелагскую экспедицию» составили не менее шести миллионов рублей — так что считавшаяся огромной контрибуция в 4.5 миллиона, полученная с Османской империи, компенсировала лишь часть этих расходов. Также не существует точной статистики человеческих потерь, но известно, что из архипелагской экспедиции не вернулись более трети участников (4516 человек из 12200). Внешние займы во время войны привели к появлению — впервые — суверенного государственного долга Российской империи. Окончательные расчеты по займам начала 1770-х гг. была завершены лишь более чем через сто лет.

Еще более дорогой платой за победу в войне с Османской империей стала уступка союзникам России, которые на фоне ее военных успехов занимали все более враждебную позицию. От поддержки Барской конфедерации, отвлекавшей значительные силы Российской империи, Австрия грозилась перейти к прямой поддержке Османской империи. В этой ситуации прусский король в начале 1772 г. сделал предложение, от которого Екатерина II не смогла отказаться: санкционировать уступку Пруссии северных воеводств Речи Посполитой, разделявших Восточную Пруссию и основную территорию королевства. За это «по справедливости» другая заинтересованная соседняя страна, Австрия, должна была получить земли на юго-западе Речи Посполитой (включая Галицию), а Россия могла компенсировать себя Ливонией и Восточной Беларусью (см. карту). Российская сторона в разгар напряженной войны подписала соглашение о разделе в феврале 1772 г., и в августе армии подписавших соглашение стран оккупировали полагающиеся им территории. Пруссия получила 36.000 км2 с населением почти 600 тысяч человек и контроль над сообщением Речи Посполитой с Балтийским морем; Австрия — 83.000 км2 с населением в 2.6 миллиона; Россия — 92.000 км2 и 1.3 миллиона человек. Всего Речь Посполитая потеряла треть своей территории и почти половину населения. Это был тактический успех: Австрия немедленно прекратила поддержку конфедератов и угроза враждебных действий против России исчезла. Но то, что вся российская политика в отношении Речи Посполитой, следовавшая рекомендациям Монтескье, потерпела крах, было понятно сразу. Григорий Орлов, фаворит Екатерины II и ее соратник, открыто заявлял с досадой, что авторы проекта раздела Речи Посполитой заслуживают смертной казни.

Однако никакой корректировки внешней политики не было сделано — в отличие от внутренней.

Непривычно тяжелые условия мирного договора, подписанного Османской державой в 1774 г., вызывали недовольство в стране. В то же время, промежуточный статус Крыма как протектората Российской империи создавал нестабильную ситуацию. Когда Россия, в соответствии с договором, выводила войска с полуострова, там немедленно вспыхивали мятежи и происходили попытки свержения лояльного России хана. Ввод войск и восстановление прежней администрации вызывали недовольство в Стамбуле. В итоге, в 1783 г. Екатерина II приняла решение разрубить этот «Гордиев узел» и присоединить Крым и Тамань к Российской империи — в нарушение договора 1775 г. Османские власти, казалось, смирились с этой аннексией. Но когда в 1787 г. Екатерина II организовала пышную поездку в Крым (переименованный на греческий лад в Тавриду) в сопровождении иностранных дипломатов и даже императора Священной Римской империи Иосифа II — в качестве демонстрации первого этапа реализации «греческого проекта» — чаша терпения Османской державы переполнилась. Без достаточной подготовки в августе 1787 г. была начата война против России. На этот раз она проходила в более благоприятных для России условиях: Австрия выступила союзником в войне, на Черном море действовал российский флот, войска с самого начала были сосредоточены в непосредственной близости от театра военных действий (в Причерноморье и Приднестровье), и им не требовалось сначала преодолевать сухую степь для того, чтобы сразу затем вступить в бой с противником. Тем не менее, война затянулась до самого конца 1791 г. Подписанный 29 декабря 1791 г. Ясский мирный договор окончательно закрепил Крым и Тамань за Россией, передвинул границу дальше на запад к Днестру, а также наложил на Османскую державу огромную контрибуцию в 7 млн. рублей. После того, как в договоре была зафиксирована эта сумма, российская сторона официально отказалась от ее получения: очевидно, Екатерина II учла урок Кючук-Кайнарджийского договора и решила смягчить тяжесть условий мира — чтобы сделать его более прочным. Таким образом, неожиданная и нежелательная война с Османской империей 1768 г. окончательно завершилась спустя почти четверть века, породив последовательно проводившуюся внешнеполитическую программу и сформировав глобальный геополитический замысел. Ценой этого импровизированного «триумфа империализма» стало поражение продуманной политики в отношении Речи Посполитой: вторая война с Османской империей привела к окончательному краху политику сохранения польско-литовского содружества как зависимого от России буферного государства.

Продолжение прежнего курса в Речи Посполитой в изменившихся условиях (шок от раздела страны, экономические трудности из-за фактической потери выхода к Балтике) превратило изначально «легитимистскую» политику Петербурга (то есть отстаивающую формальную сторону основ законности нынешней власти, пусть даже потерявшую уже актуальность) в реакционную (то есть препятствующую обновлению и приспосабливанию к требованиям времени). За два десятилетия после раздела страны 1772 г. в Речи Посполитой сформировалась влиятельная партия сторонников модернизации. Им удалось добиться реформы управления, заложив основы современной государственности (включая постоянное правительство и систему налогообложения, а также регулярную армию). Было реформировано школьное дело. В ходе широкой общественной полемики были выработаны принципы нового устройства страны, воплощенные в Конституции, принятой 3 мая 1791 г. — первой конституции в Европе (и второй в мире, после Американской конституции 1776 г.). Речь Посполитая получала реальный шанс преодолеть архаичность своей социально-политической системы — что не устраивало соседей (прежде всего, Россию), заинтересованных в ослаблении страны.

Созванный в 1788 г. сейм, в котором все большим влиянием начинали пользоваться сторонники реформ, разорвал в начале 1789 г. отношения протектората с Российской империей и, чтобы защитить страну от возможного российского вторжения, заключил тайный договор с Пруссией, пообещав новые территориальные уступки. Несмотря на то, что принятая этим сеймом Конституция 1791 г. закрепляла принцип наследственной (вместо традиционно выборной) монархии, для Екатерины II она оказалась куда большим раздражителем, чем отказ сейма от Российского протектората: конституционные реформы теперь для нее ассоциировались с радикализирующейся на глазах Французской революцией 1789 г. Россия поддержала Торговицкую конфедерацию, созванную несколькими крупными магнатами Речи Посполитой, желавшими возвращения прежних привилегий, а в мае 1792 г. ввела свои войска на территорию страны. Армия сейма была разбита российскими войсками, Пруссия отказалась выполнять свои обязательства по отношению к новому конституционному правительству, не отказываясь от претензий на обещанные территории, и в январе 1793 г. договорилась с Россией о втором разделе Речи Посполитой. Россия присоединила себе Подолье, Волынь и большую часть беларуских земель, Пруссия — территории на западе страны, включая Мазовию и Великую Польшу. Территория Речи Посполитой сократилась примерно до одной трети от первоначального размера.

В 1794 г. восстание под руководством провозглашенного «диктатором республики» Тадеуша Костюшко, участника войны за независимость в Америке, было сокрушено российскими войсками. В октябре 1795 г. состоялся третий раздел оставшихся земель Речи Посполитой между Россией, Пруссией и Австрийским королевством, в результате которого некогда великая «пороховая империя» навсегда исчезла с карты Европы (см. карту).

7.18. Единое имперское пространство как главный вызов имперской власти

Таким образом, иллюзия неограниченного контроля над Речью Посполитой привела к политическому кризису, спровоцировавшему большую войну с Османской империей, ценой успеха в которой стала потеря прежнего исключительного влияния в Речи Посполитой и крах попыток сохранить ее буквально в неизменном виде. Аннексия самых бедных беларуских земель Речи Посполитой в 1772 г. не компенсировала это стратегическое поражение, лишь создавая новые проблемы имперской власти (например, необходимость выработать политику по отношению к многотысячному еврейскому населению на присоединенных землях). Сама ставка Екатерины II в 1760-х гг. на благотворность исторического «естественного состояния», которое лишь требуется верно выразить и закрепить законодательно (наиболее наглядно проявившаяся в проекте Уложенной Комиссии), оказалась не просто ошибочной, но разрушительной. Единое имперское пространство уже являлось социальной реальностью — сложной «открытой системой», в которой невозможно было провести однозначные границы (чье именно «естественное состояние» предполагалось гарантировать?) и учесть все влияющие на него факторы. Точнее, эта новая реальность не позволяла существовавшим в ней людям устраивать свою жизнь по-своему и не давала легальной возможности приспособиться к ней. Признаваемое «естественным» (то есть, само собой разумеющимся) состояние жителей внутренних территорий Российской империи не больше отвечало обстоятельствам времени, чем «исконная конституция» Речи Посполитой, которую пытались навязать ее жителям во второй половине XVIII века. Для того чтобы удерживать в равновесии и под контролем постоянно порождающую противоречия «имперскую ситуацию», необходимо было регулярно «переформатировать» социальное пространство империи в целях достижения оптимального баланса интересов и снятия остроты конфликтов.

Драматическим доказательством реальности этого единого имперского пространства и губительности его неорганизованного «естественного» состояния для власти, претендующей на то, чтобы «просто» контролировать ситуацию, стало восстание под предводительством Емельяна Пугачева (сентябрь 1773 — 1775 гг.). Восстание было поднято яицкими (уральскими) казаками, обитавшими по среднему и нижнему течению р. Урал, на юго-западе современной Оренбургской области и северо-западе Казахстана. Восстание вскоре охватило огромную территорию Приуралья, Нижней и Средней Волги и потребовало для подавления переброски войск с театра военных действий в Приднестровье. Не касаясь в этой главе подробного хода восстания, необходимо подчеркнуть участие в нем самых разнообразных групп населения, которым «полагалось» в их «естественном» состоянии сторониться друг друга и даже враждовать: казаков и калмыков, старообрядцев и мусульман, русских крестьян и кочевников-башкир, татар и марийцев. Восстание показало, что в реальности эти люди взаимодействуют и находят общий язык (как в прямом, так и в переносном смысле), чего никак не предполагали правители России. Это восстание очень напоминало колиивщину 1768 г.: современники (впрочем, как и позднейшие историки) воспринимали его как странный пережиток предыдущего столетия. Оно шокировало масштабами жестокости, когда вырезались целые социальные группы, семьями. Только, в отличие от колиивщины, вместо «евреев» и «поляков» уничтожались все «благородные» и «образованные», офицеры и чиновники. Как и в случае колиивщины, за архаической жестокостью скрывался откровенно «политический» характер восстания (что было нехарактерно для архаических бунтов). Если лидеры колиивщины уверяли сторонников в том, что действуют по велению «золотой грамоты» Екатерины II, то лидеры восстания 1774 г. объявляли своего предводителя — донского казака Емельяна Пугачева (1742−1775) — чудесно спасшимся императором Петром III, собирающимся наказать вероломную жену Екатерину II. При этом они не заблуждались насчет личности Пугачева, с самого начала заявив ему: «Хоша ты и донской казак, только-де мы уже за государя тебя признали, так тому-де и быть.» Внешне демонстрируя повиновение, казаки контролировали даже личную жизнь Пугачева, расправляясь со всеми, кто мог оказывать влияние на него (будь то любовница или офицеры, спасенные было им от смерти). Не находя никакой возможности для представления их реальных интересов и нужд в официальной социально-политической системе, недовольные подданные империи попытались сформировать свою альтернативную политическую систему — сформулированную на языке империи.

Личность Пугачева была столь же случайна на месте предводителя восстания, сколь символична и характерна, воплощая в себе новый — имперский — социальный тип. Пугачев родился на Дону в православной семье — притом, что большинство донских казаков были старообрядцами. Он принимал участие в Семилетней войне. После того, как Станислав Август стал королем Речи Посполитой, Пугачева отправили с командой казаков искать и возвращать в Россию бежавших в Речь Посполитую старообрядцев. В 1770−1771 гг. Пугачев воевал в Приднестровье против Османской империи, отличился при взятии Бендер. Заболел, вернулся на Дон, но в отставку его не отпустили. Довольно случайно вступил в конфликт с властями — даже не из-за своих собственных интересов: решил помочь своему родственнику бежать со службы. После череды арестов и побегов его положение стало действительно угрожающим, и он предпринял удачную попытку «сменить биографию»: для этого надо было пробраться на территорию Речи Посполитой, а затем, выдав себя за старообрядца, возвращающегося по указу Екатерины II в Россию, получить на границе новый паспорт и проследовать к указанному месту поселения где-нибудь в Заволжье или Приуралье. Для этого ему пришлось преодолеть свыше полутора тысяч километров только в одну сторону, используя свой опыт конвоирования старообрядцев. По крайней мере с этого момента Пугачев начинает изобретать свою «социальную персону»: он выдает себя за старообрядца и сочиняет историю о спрятанных им сокровищах — чтобы стимулировать украинских старообрядцев помочь ему перейти границу. Получив новый паспорт и прибыв к месту поселения в Заволжье, за тысячу с лишним километров и от границы, и от места его рождения, он начал подговаривать тамошних старообрядцев бежать на Кубань,

Его арестовали и доставили в Казань, где казанский губернатор признал его обычным «вралем» и велел на время следствия снять с него кандалы. Вновь выдав себя за набожного старообрядца, Пугачев бежал из тюрьмы в июне 1773 г. при поддержке местной старообрядческой общины, а уже спустя несколько месяцев был признан вожаком казацкого восстания в качестве «Петра III». То есть Емельян Пугачев — не просто человек, выпавший из традиционной социальной структуры (казачьей службы) и сочинивший себе новую биографию («враль»), но и лично пересекший несколько раз европейскую часть Российской империи в нескольких направлениях и вступавший во взаимодействие со множеством людей из разных краев и социальных групп. Не существовало никакой определенной, «естественной» и «исконной» социальной ниши, которую человек вроде Пугачева мог бы занять, и чьи коллективные интересы — позови его Екатерина II в Уложенную Комиссию — он мог бы там отстаивать.

Поэтому масштабные реформы Екатерины II, начатые в середине 1770-х, являлись не только доктринерским экспериментированием с идеями просветителей и не просто ответом на восстание Пугачева (как губернская реформа могла напрямую предотвратить повторение бунта?), а принципиально новым подходом к созданию современного «правомерного государства» — именно как имперского государства. Сложившееся у современников (и разделяемое большинством историков) представление о правлении Екатерины II как «золотом веке» империи, которая не знала поражений и процветала, связано с самим фактом сознательного конструирования империи Екатериной. Ее усилия просто не с чем сравнить, так как никто из ее предшественников (включая Петра I) не имел определенного и столь же разработанного видения социального и политического устройства России как сложносоставного и мультикультурного общества. В тех случаях, когда «социальная инженерия» Екатерины II оказывалась удачной и позволяла эффективно организовать («мобилизовать») те или иные социальные группы, результат казался поразительным — будь то исключительно плодотворная кадровая политика, давшая российской армии блестящих полководцев, или интеграция локальных элит в общеимперский правящий политический класс дворянства. Пустое прожектерство, просчеты, неоправданная растрата человеческих и материальных ресурсов не могли скомпрометировать эти удачи, потому что воспринимались как «норма» любого правления. Достижением Екатерины II были не отдельные реформы или завоевания, а создание самой институциональной (и концептуальной) «имперской рамки», которая на многие десятилетия предопределила политическую логику ее преемников.

Устойчивость и «естественность» этой рамки проявилась после смерти Екатерины II (1796), во время неполного пятилетнего правления ее сына, императора Павла I (1754−1801). Существовавшее с самого начала отчуждение между Екатериной и Павлом перешло со временем в острую неприязнь. Екатерина лелеяла планы сделать наследником любимого внука Александра в обход сына, а Павел, вступив на трон, последовательно старался стереть саму память о почти 35-летнем правлении матери: сносились целые дворцовые комплексы, подвергались опале екатерининские сановники, отменялись ее решения. Несмотря на одержимость духом противоречия наследию матери, на практике Павел I действовал в рамках имперской парадигмы (господствующего образца мышления), заданной Екатериной.

Так, Павел заслужил репутацию «притеснителя» дворянства, нарушавшего «вольности», дарованные Екатериной. Действительно, он запретил выходить в отставку офицерам, не прослужившим и года; отстранил от выборов в местные органы дворян, уволенных со службы за проступки; в 1799 г. заставил дворян платить фактически «подушную подать» (налог) в размере 20 рублей (в то время как крестьяне платили около рубля); в несколько этапов ограничил права органов дворянского сословного представительства и самоуправления. Сам Павел был чужд идеалам Просвещения и стремился воплотить в жизнь свой «неоготический» идеал дворянства как рыцарского сословия самоотверженного служения. Однако это служение понималось им уже всецело в рамках современного государства. Поэтому его ограничительные меры парадоксальным образом только усиливали эффект социальной инженерии Екатерины II, направленной на формирование правомерного государства и класса его полноправных граждан (и «купировали» архаические пережитки сословных привилегий, которыми обставлялось это гражданство). В отличие от допетровских времен, необходимость служить теперь оправдывала не владение собственностью (землей и крестьянами), а статус полноправного «гражданина». Как и введенная Павлом (и отмененная после его смерти) «подушная подать» с дворян, служба становилась элементом отдания гражданского долга государству. Другое дело, что, разрушая архаические сословные органы дворянства, Павел не собирался предоставить дворянам взамен более современные формы гражданского представительства (в дополнение к гражданским обязанностям) — и был убит в результате дворянского заговора 1 марта 1801 г., оставив своим преемникам решать эту задачу.

Так же вполне созвучны идеям Екатерины II были шаги, предпринятые Павлом в отношении крепостных крестьян: законодательная регламентация максимальной продолжительности работы на помещика, запрет продажи крестьян без земли или разлучения членов семьи при продаже, преследование жестокого обращения с крестьянами. Екатерина II, строившая планы отмены крепостного права, в соответствии со своей правовой доктриной считала невозможным вмешательство государства в сферу частных отношений дворян с крепостными. Павел не просто представлял более «интервенционистское» направление в политической теории (допускающее вмешательство законодателя в частную сферу), он сделал шаг к признанию крепостных крестьян (а не только государственных, как Екатерина II) субъектами государства.

Наконец, Павел продолжил политику имперской веротерпимости, нормализовав положение старообрядцев (в частности, впервые разрешив им строительство храмов).

Таким образом, к концу XVIII века параллельные и взаимосвязанные процессы построения современного государства и формирования империи, как механизма адаптации унифицированного политического аппарата к разнообразию местных условий, прошли несколько этапов. Бывшая «пороховая империя» Московского царства, вместе с украинскими землями и под их формирующим влиянием (как периферии соперничающей «пороховой империи» — Речи Посполитой), оказалась вовлечена в процесс насаждения «регулярного» камералистского государства. Этот стихийный процесс был осмыслен как сознательная и целенаправленная политика Петром I, которому проблема империи казалась главным образом вопросом убедительного «перевода» традиционного царского титула на язык современной европейской политической культуры. Лишь спустя несколько десятилетий, к середине XVIII века, в царствование Елизаветы Петровны на смену стихийному «империостроительству» приходит осознание необходимости выработать продуманную имперскую политику. Необходимость такой политики становится очевидной по мере успехов в построении «регулярного» государства, которое сталкивается с принципиальной «нерегулярностью» многокультурного и многоконфессионального общества под властью императора.

Екатерина II приняла на себя миссию рационального конструирования Российской империи на основе новейшей политической теории западноевропейского Просвещения, первоначально ограничивая при этом сферу рациональной «имперской инженерии» исключительно внутренней политикой. Ее первоначальная ставка на грамотное законодательное оформление некоего изначального «естественного» состояния доказала свою ошибочность — как во внутренней политике (Уложенная Комиссия), так и в политике в отношении Речи Посполитой. Ошибка стоила дорого, приведя к Пугачевскому восстанию внутри страны, к кризису в Речи Посполитой и к войне с Османской державой. Учась на своих ошибках, правительство Екатерины II приходит к активной социальной инженерии внутри страны и выработке подлинно «империалистической» внешней политики (то есть в корне перекраивающей политическую карту). Блестящие результаты (будь то губернская реформа или завоевание Причерноморья и Крыма) не компенсировали тяжелых неудач (неспособности решить крестьянский вопрос или во многом вынужденного уничтожения Речи Посполитой), а создавали вместе некую новую — еще более усложненную — реальность. Как доказало правление главного политического противника Екатерины II — ее сына Павла I, — модель модернизирующей империи и современного государства окончательно укоренилась в России, и никакие идейные разногласия в правящем классе не могли принципиально изменить ее.

Однако сам успех «империостроительства» Екатерины II породил главную проблему для окончательно сформированной ею социально-политической системы. К концу ее царствования фактически вся территория Северной Евразии оказалась включенной в общие политические границы. Колоссальное разнообразие локальных культур и традиций, составлявшее структурную имперскую ситуацию этого обширного региона, стало отличительной чертой поглотившей его Российской империи. Можно сказать, что растянувшийся на два тысячелетия процесс самоорганизации Северной Евразии на этом этапе действовал в формате Российской империи. Имперская ситуация формально объединилась с конкретной империей как политико-культурной организацией разнообразия. Результатом этого объединения стала принципиальная внутренняя неодномерность, непредсказуемость и неоднозначность Российской империи и любой имперской политики.

В империи кажется, что все под контролем верховной власти — «imperium». На самом деле, важнейшим фактором принятия решений и даже придания смысла явлениям и структурам оказывается имперская ситуация. Процесс политического объединения и подчинения Северной Евразии не оставил совершенно независимых групп, способных целиком выражать свою волю — но их совокупность в общей политической системе создала ситуацию «непредсказуемых последствий», которая не позволяла навязывать свою волю в одностороннем порядке даже императору. Имперская ситуация становится главным «историческим субъектом», чья «коллективная воля» оказывает определяющее влияние на ход истории. Любое универсальное решение преломляется в логике «имперской ситуации», нередко приводя к прямо противоположным последствиям. Желание сохранить Речь Посполитую в ее изначальном «естественном» состоянии парадоксальным образом приводит к разделу и уничтожению этого некогда великого государства. Екатерина II считала необходимым отменить закрепощение крестьян — однако логика имперской ситуации привела к распространению крепостного права на землях Малороссии, которые прежде не знали его.

Империя как форма политической организации и имперская ситуация — разные понятия, представляющие разные уровни теоретической абстракции. Сознательное «империостроительство» Екатерины II и поглощение Российской империей всех локальных культур и соперничающих «пороховых империй» Северной Евразии окончательно объединили эти две категории в истории региона. Распространение авторитарной власти императора не смогло подавить местные очаги самоорганизации и структурные условия, питавшие эти очаги. Парадоксальным образом, «имперская ситуация» как главный двигатель самоорганизации региона оказалась структурирована политической организацией исторической Российской империи.