Новая земля (Новь)

ГЛАВА V

Большая комната съ голубыми стѣнами и двумя раздвижными окнами, — своего рода сушильня. Посрединѣ небольшая кафельная печь съ трубами, которыя поддерживаются проволоками, идущими отъ потолка.

На стѣнахъ эскизы, расписанные вѣера, палитры, по стѣнамъ стоятъ картины въ рамкахъ. Запахъ красокъ и табаку, сломанные стулья, кисти, разбросанныя пальто прибывшихъ гостей, старая резиновая калоша съ гвоздями и разнымъ ломомъ; на мольбертѣ, отодвинутомъ въ уголъ, большой почти готовый портретъ Ларса Паульсберга.

Такой видъ имѣла мастерская Мильде.

Когда въ девять часовъ взошелъ Олэ Генрихсенъ, всѣ гости были уже въ сборѣ, а также и Тидеманъ къ женой; въ общемъ ихъ было десять, двѣнадцать человѣкъ. На всѣхъ трехъ лампахъ въ комнатѣ были густые абажуры, такъ что свѣта среди табачнаго дыма было немного. Этотъ полумракъ былъ, по всей вѣроятности, изобрѣтеніемъ фру Ханки. Потомъ пришли еще двое безбородыхъ господина, очень юные поэта, студенты, сложившіе въ школѣ лишь въ прошломъ году свои учебники. У обоихъ были стриженыя головы, казавшіяся почти голыми; одинъ изъ нихъ носилъ на цѣпочкѣ маленькій компасъ.

Это были товарищи Ойэна, его поклонники и ученики; оба писали стихи.

Кромѣ того, здѣсь былъ еще господинъ изъ редакціи газеты "Новости", журналистъ Грегерсенъ, литераторъ и сотрудникъ листка, человѣкъ, оказывавшій своимъ друзьямъ большія услуги и не разъ писавшій замѣтки о нихъ въ листкѣ. Паульсбергъ оказываетъ ему громадное вниманіе и говоритъ съ нимъ о рядѣ его статей.

"Новые литераторы находятъ ихъ восхитительными". Грегерсенъ отвѣчаетъ ему, гордясь вниманіемъ.

У него привычка коверкать слова, такъ что они звучатъ очень смѣшно, и никто не могъ дѣлать это удачнѣе его.

"Довольно трудно писать рядъ такихъ статей", говоритъ онъ: "такъ много писателей, которыхъ нужно включить сюда, — настоящій хаосъ!"

Слово "хаосъ" заставляетъ смѣяться Паульсберга, и они мирно продолжаютъ разговоръ дальше.

Адвокатъ Гранде съ женой не появлялись.

"Адвокатъ сегодня не придетъ?" сказала фру Ханка и не упомянула его жену.

"Онъ дуется", — отвѣчалъ Мильде и началъ пить съ актеромъ Норемъ. "Онъ не хотѣлъ встрѣчаться съ Норемъ".

Никто здѣсь не стѣсняется, перебиваютъ другъ друга, поютъ и шумятъ. О, мастерская Мильде, превосходное мѣсто, — какъ только въ нее входишь, тотчасъ же чувствуешь, что здѣсь можно говоритъ и дѣлать, что хочешь.

Фру Ханка сидитъ на диванѣ, Ойэнъ сидитъ около нея. Напротивъ, у другого конца стола сидитъ Иргенсъ; свѣтъ лампы падаетъ на его плоскую грудь. Фру Ханка почти не смотритъ на него. На ней бархатное платье; глаза ея слегка зеленоватые, верхняя губа немного коротка, такъ что видны ея зубы, видно, какіе они бѣлые. Лицо у нея свѣжее и бѣлое; красивый лобъ, не прикрытый волосами; волосы она носитъ гладкими, какъ монахиня.

Нѣсколько колецъ блестятъ на ея рукахъ, которыя она складываетъ на груди. Она дышеть тяжело и говоритъ черезъ столъ Иргенсу:

"Какъ здѣсь жарко".

Иргенсъ встаетъ и идетъ къ окну, чтобъ его открыть. Но противъ этого протестуеть голосъ фру Паульсбергъ.

— Нѣтъ, только не открытыя окна, Бога ради, этого она не переноситъ. Лучше сойти съ дивана. Тамъ въ глубинѣ комнаты прохладнѣе.

И фру Ханка встаетъ съ дивана. У нея медленныя движенія; когда она стоитъ, у нея видъ молодой дѣвушки.

Проходя мимо, она посмотрѣла въ большое зеркало; отъ нея не пахнетъ духами; спокойно она беретъ своего мужа подъ руку и ходитъ съ нимъ взадъ и впередъ въ то время, какъ за столами пьютъ и разговариваютъ.

Тидеманъ говоритъ, разсказываетъ оживленно, немного форсированнымъ голосомъ о нагрузкѣ ржи, объ одномъ извѣстномъ рижскомъ тузѣ, объ увеличеніи налоговъ. Вдругъ онъ наклонился къ своей женѣ и говоритъ:

"Да, сегодня я дѣйствительно доволенъ. Но прости, дорогая, — это тебя не интересуетъ… передъ тѣмъ, какъ уйти, ты видѣла Иду? Какая она миленькая въ своемъ бѣломъ платьицѣ. Когда придетъ весна, мы будемъ катать ее въ телѣжкѣ".

"Ахъ да, подумай только, въ деревнѣ. Я теперь уже жду этого съ нетерпѣніемъ", сказала фру Ханка тоже оживленнымъ голосомъ. "Ты долженъ распорядиться, чтобы привели въ порядокъ садъ, луга, деревья. Да, какъ хорошо будетъ!"

Тидеманъ, съ неменьшимъ нетерпѣніемъ ждавшій весны, уже далъ приказаніе приготовитъ имѣніе, хотя еще и апрѣль не насталъ. Онъ въ восторгѣ отъ радости своей жены и жметъ ея руку; его темные глаза блестятъ.

"Я сегодня, правда, счастливъ, и все пойдетъ хорошо".

"Да… т.-е. что же пойдетъ хорошо?"

"Нѣтъ, нѣтъ, ничего", отвѣчалъ быстро мужъ. Онъ посмотрѣлъ въ землю и продолжалъ. "Дѣловая жизнь теперь въ разгарѣ; нашъ денежный тузъ получилъ приказаніе покупать".

Какъ онъ глупъ. Онъ опять сдѣлалъ ошибку и надоѣдалъ своей женѣ дѣловыми разговорами. Но фру Ханка терпѣливо щадила его; никто бы не могъ отвѣтить лучше, чѣмъ она:

"Ну, вѣдь это очень хорошо!"

Послѣ этихъ мягкихъ словъ онъ сдѣлался смѣлѣе; онъ преисполненъ благодарности и хочетъ это показать, насколько возможно; онъ улыбается, У него влажные глаза, и онъ говоритъ глухимъ голосомъ:

"Я хотѣлъ бы тебѣ по этому поводу что-нибудь подарить, если ты хочешь. Можетъ быть есть что-нибудь такое, что тебѣ особенно нравится, тогда?.."

Фру Ханка взглянула на него.

"Нѣтъ, что съ тобой дѣлается, мой другъ? Да, впрочемъ, ты могъ бы мнѣ подарить сотню, другую кронъ, если хочешь. Спасибо, большое спасибо!"

Въ это время она замѣтила старую резиновую калошу, полную гвоздей и всякаго хлама, и полюбопытствовала:

"Что это такое?" Она оставляетъ руку мужа и несетъ осторожно калошу къ столу:

"Что это такое, Мильде?"

Она трогаетъ своими бѣлыми пальцами хламъ, подзываетъ Иргенса, находитъ одинъ предметъ за другимъ, вытаскиваетъ ихъ и задаетъ насчетъ ихъ вопросы.

"Скажетъ мнѣ кто-нибудь, что это такое?" Она нашла ручку зонтика, которую сейчасъ же отложила въ сторону; потомъ локонъ волосъ, завернутый въ бумагу.

"Здѣсь даже есть волосы, подойдите сюда и посмотрите".

Даже самъ Мильде подошелъ

"Оставьте волосы", сказалъ онъ и вынулъ сигару изо рта. "Какимъ образомъ они попали туда? Волосы моей послѣдней любви, если я такъ смѣю выразиться".

Этого было достаточно, чтобы разсмѣшитъ все общество. Журналистъ воскликнулъ:

"А вы не видѣли у Мильде коллекцію корсетовъ? Покажи намъ корсеты, Мильде!"

Мильде не отнѣкивался; онъ пошелъ въ одну изъ сосѣднихъ комнатъ и принесъ пакетъ. Тамъ были бѣлые и коричневые корсеты, бѣлые уже потеряли свою первоначальную чистоту. Фру Паульсбергь спросила удивленно:

"Но… они вѣдь ужъ ношеные?"

"Ну, конечно, они ношеные, хе, хе, иначе Мильде не сталъ бы ихъ собирать. Они не имѣли бы тогда никакой цѣнности!" И журналистъ смѣялся отъ всей души, что ему удалось сказать двусмысленность.

Но толстый Мильде свернулъ свои корсеты и сказалъ:

"Это моя спеціальность, но, чортъ возьми, чего вы тамъ стоите и разсматриваете меня? Это мои собственные корсеты. Да, я самъ ихъ носилъ; развѣ вы этого не понимаете? Они мнѣ понадобились, когда я началъ полнѣть; я шнуровался и думалъ, что это поможетъ. Но это не помогло".

Паульсбергъ покачалъ головой и чокнулся съ актеромъ Норемъ.

"За твое здоровье, Норемъ, — что это за глупость, что Гранде не хочетъ съ тобою встрѣчаться?"

"Да Богъ его знаетъ", возразилъ Норемъ, ужъ почти пьяный, "меня это самого удивляетъ, я и во снѣ не обижалъ его".

"Нѣтъ, онъ съ нѣкотораго времени начинаетъ важничать".

На это Норемъ воскликнулъ радостно:

"Вотъ, послушайте, Паульсбергъ тоже говорить, что Гранде начинаетъ важничать. Что вы скажете?"

Съ этимъ всѣ были согласны. Паульсбергъ рѣдко говорилъ такъ много; онъ обыкновенно сидѣлъ, прислушиваясь къ разговору, и никогда не вмѣшивался; онъ пользовался уваженіемъ всѣхъ. Только одинъ Иргенсъ полагалъ, что онъ въ состояніи состязаться съ нимъ, и онъ всегда ему противорѣчилъ.

"Я не понимаю, какъ Паульсбергъ можетъ рѣшать за него", сказалъ онъ.

Всѣ, озадаченные, посмотрѣли на него. Паульсбергъ не можетъ рѣшать? Хе-хе. Нѣтъ? Кто же тогда можетъ?

"Иргенсь", отвѣтилъ Паульсбергъ съ насмѣшливой серьезностью.

Иргенсъ посмотрѣлъ на него; они обмѣнялись суровыми взглядами. Фру Ханка вмѣшалась, сѣла на стулъ какъ разъ между ними и начала разговаривать съ Ойэномъ.

"Послушайте", сказала она сейчасъ же. "Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свои послѣднія вещи — нѣсколько стихотвореній въ прозѣ".

Тогда всѣ расположились поудобнѣе и приготовились слушать. Ойэнъ захватилъ стихотворенія съ собой; онъ досталъ ихъ изъ кармана, руки его дрожали.

"Я все-таки долженъ попросить о снисхожденіи", сказалъ Ойэнъ.

Тогда оба молодые студента, поэты со стрижеными головами, разсмѣялись; а тотъ, который носилъ компасъ на цѣпочкѣ, сказалъ удивленно:

"Да, если нужно оказывать вамъ снисхожденіе, тогда что же говорить о насъ!"

"Шш, тише!"

"Мое стихотвореніе называется "Приговоренный къ смерти", — сказалъ Ойэнъ и началъ: "Я часто думалъ, что если мое скрытое преступленіе будетъ ужасно…"

"Тише! — Да тише".

"Я былъ бы тогда приговоренъ къ смерти. И я сидѣлъ бы тогда въ темницѣ и зналъ бы, что въ минуту разставанія съ жизнью я буду спокоенъ и буду размышлять. Я вошелъ бы на ступени эшафота, усмѣхнулся бы и скромно попросилъ бы у всѣхъ позволенія сказать слово. И тогда я началъ бы говорить. Я попросилъ бы всѣхъ вывести поученіе изъ моей смерти. Это была бы рѣчь изъ глубины души, и огонь запылалъ бы въ серцахъ, когда я въ заключеніе сказалъ бы: прости… Теперь мое скрытое преступленіе обнаружилось. Да!! И я приговоренъ къ смерти. Я такъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ, что меня оставили силы. Я взбираюсь по ступенямъ эшафота, солнце свѣтитъ, и у меня выступаютъ на глазахъ слезы. Я такъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ, что совсѣмъ ослабѣлъ. И, кромѣ того, солнце свѣтитъ, а я его не видѣлъ вотъ уже девять мѣсяцевъ, и вотъ уже девять мѣсяцевъ, какъ я не слышалъ, какъ поютъ птицы; я все это увидѣлъ снова лишь сегодня. Я улыбаясь, чтобъ скрытъ, что я плачу и прошу у стражи позволенія сказать слово".

"Но говоритъ мнѣ нельзя. Несмотря на это, я все-таки хочу говорить не потому, что мнѣ хотѣлось показать свое мужество, но просто мнѣ бы хотѣлось сказать нѣсколько словъ отъ самого сердца, прежде чѣмъ умереть, — я не хочу умереть нѣмымъ; невинныя слова, никому не могущія причинить вреда; быстро сказать нѣсколько словъ прежде, чѣмъ мнѣ зажмутъ ротъ; друзья, посмотрите, какъ свѣтитъ солнце!.. Я начинаю, но не могу говорить. Боюсь я чего-нибудь? Покидаетъ ли меня мое мужество? Ахъ, нѣтъ, у меня нѣтъ страха. Но я ослабъ и не могу говорить, но я вижу Божье солнце и деревья въ послѣдній разъ… Что это такое?.. Рыцарь съ бѣлымъ знаменемъ! Тише, сердце мое, не трепещи! Нѣтъ, это — женщина съ бѣлымъ покрываломъ, красивая, взрослая женщина моихъ лѣтъ, у нея такъ же обнажена шея, какъ и у меня. Я ничего не понимаю, но я начинаю плакать о бѣломъ покрывалѣ, потому что я ослабъ, и мнѣ кажется, что бѣлое покрывало такъ красиво трепещетъ на зеленомъ фонѣ деревьевъ. И оно такъ удивительно красиво развѣвается на солнцѣ. Черезъ нѣкоторое время я не буду его больше видѣть… Нѣтъ, все-таки, когда моя голова упадетъ, я глазами на короткое мгновеніе увижу чудный небесный сводъ. Это возможно, если я только хорошо открою глаза въ ту минуту, когда упадетъ топоръ. И небо будетъ послѣднимъ, что я увижу. А не завяжутъ мнѣ глаза, не положатъ мнѣ повязку на глаза, оттого что я такъ слабъ и плачу? Но тогда все будетъ темно, и я буду лежатъ незрячимъ и не смогу сосчитать нитки въ платкѣ. Какъ глупо я заблуждался, когда надѣялся съ обращеннымъ кверху лицомъ увидѣть чудный небесный сводъ. Меня кладутъ ничкомъ, меня кладутъ на животъ. На шею надѣваютъ хомутъ. И, благодаря повязкѣ, я ничего не вижу. Подо мной виситъ маленькій ящикъ, я не могу видѣть даже маленькаго ящика, но я знаю, что въ него упадетъ моя голова. Ночь, непроницаемая темнота вокругъ меня. Я мигаю и думаю, что я еще живу, въ моихъ пальцахъ есть еще жизнь, и я цѣпляюсь за жизнь. Если бъ мнѣ сняли повязку, я бы могъ еще что-нибудь видѣть, я бы могъ радоваться маленькимъ пылинкамъ на днѣ ящика и видѣть, какъ онѣ малы. Тишина и мракъ. Кипучее молчаніе народа. Милостивый Боже! Окажи мнѣ Свое милосердіе. Сними съ меня повязку. Милостивый Боже, я рабъ твой, сними съ меня повязку".

Было совсѣмъ тихо въ мастерской. Ойэнъ отпилъ изъ своего стакана. Художникъ Мильде сидѣлъ и счищалъ какое-то пятно на своемъ костюмѣ и ровно ничего не понималъ; онъ протянулъ свой стаканъ журналисту, чокнулся съ нимъ и шепнулъ:

"За твое здоровье!"

Фру Ханка первая заговорила:

"Да, да, Ойэнъ, какъ вы это все понимаете, какъ дрожитъ то, что вы пишете! Кипучее молчаніе народа. — Я слышу это и понимаю. Я нахожу, что это очень хорошо".

Всѣ согласились съ этимъ, и Ойэнъ былъ тронутъ. Радость очень шла къ его молодому лицу.

"Это только настроеніе", — сказалъ онъ.

Ему бы очень хотѣлось услышать особое мнѣніе Паульсберга, но Паульсбергъ молчалъ.

"Но зачѣмъ вы выбрали такую тему? Я хочу сказать — стихотвореніе въ прозѣ? Да, да, это очень хорошо".

"Это, собственно говоря, мое настоящее призваніе", отвѣчалъ Ойэнъ. "Романы у меня не выходятъ; у меня постоянно выходятъ стихи. Да, съ рифмой, или безъ нея, но всегда стихи. Послѣднее время я даже не пишу рифмъ".

"Чѣмъ выражается, собственно говоря, ваша нервность?" спросила фру Ханка своимъ мягкимъ голосомъ. "Вѣдь это очень грустно, вы должны теперь непремѣнно позаботиться о томъ, чтобы выздоровѣть".

"Да, нужно попробовать. Напримѣръ, у меня бываетъ иногда такое чувство, какъ-будто что-то содрогается во мнѣ, дрожитъ, почти раздираетъ меня. Я не могу ходитъ по коврамъ, потому что, если я что-нибудь уроню, то снова не найду. Никогда я не слышу, что оно падаетъ, и мнѣ не приходить въ голову искать его. И оно такъ и лежитъ. Можете вы себѣ представить что-нибудь болѣе невыносимое, чѣмъ то, что оно тамъ лежитъ, и вы оставляете его тамъ лежать. Меня всегда мучаетъ, когда я ступаю на коверъ; я собираюсь съ силами, кладу руки въ карманъ; я пристально смотрю на пуговицы своего костюма, чтобъ ни одну изъ нихъ не потерять, и я нѣсколько разъ оборачиваюсь, чтобы видѣть, не потерялъ ли я чего-нибудь. Потомъ есть еще другія вещи, мучающія меня; странныя, навязчивыя мысли мучатъ меня. Я ставлю стаканъ съ водой на самый край стола и мысленно держу пари съ кѣмъ-нибудь, пари на громадныя суммы. Тогда я начинаю дуть на стаканъ; если же онъ падаетъ, то я проигралъ, проигралъ такую большую сумму, что я на всю жизнь банкротъ, если же онъ устоитъ, то я выигралъ и могу себѣ купитъ гдѣ-нибудь на Средиземномъ морѣ дворецъ. То же самое бываетъ со мной, когда я поднимаюсь по незнакомымъ лѣстницамъ; если шестнадцать ступеней, — я выигралъ, если восемнадцать — проигралъ. Кромѣ того, иногда появляются еще другія, очень смущающія меня обстоятельства; если, напримѣръ, лѣстница противъ всѣхъ ожиданій будетъ имѣть двадцать ступеней, что тогда я проигралъ, или выигралъ? Но я не уступаю, дѣло доходитъ до процесса, который я, конечно, проигрываю".

"Да, вы не должны смѣяться надъ этимъ, это очень плохо. Но это все еще сносно; я приведу вамъ еще нѣсколько другихъ примѣровъ. Пусть кто-нибудь въ сосѣдней комнатѣ будетъ пѣть одинъ и тотъ же куплетъ какой-нибудь пѣсни и будетъ пѣть не переставая, безъ остановки, допоетъ до конца и снова сначала, и, скажите пожалуйста, что это васъ не сведетъ съ ума?

Тамъ, гдѣ я живу, есть такой человѣкъ, портной, который сидитъ, шьетъ и поетъ, и его пѣсни безконечны. Хорошо. Вы этого не выдерживаете, вскакиваете, какъ безумный, и уходите изъ комнаты. Но тутъ вы попадаете на другое терзаніе: на улицѣ вы встрѣчаете человѣка, какого-нибудь знакомаго, съ которымъ вы вступаете въ разговоръ. Въ продолженіе этого разговора вамъ приходитъ въ голову что-то очень пріятное, что вы, можетъ быть, получите нѣчто, надъ чѣмъ вамъ хотѣлось бы подумать и, какъ слѣдуетъ, имъ насладиться. Но въ то время, какъ вы стоите и разговариваете съ человѣкомъ, вы забываете это пріятное, забываете совершенно эти пріятныя мысли и потомъ уже никакъ не можете ихъ вспомнитъ".

"Тогда настаетъ боль, страданія. Васъ мучаетъ, что вы упустили это пріятное, тайное наслажденіе, которое вы могли бы имѣть безъ усилій, безъ всякихъ затратъ".

"Да, это странно. Но какъ только вы попадете въ деревню, въ сосновый лѣсъ, все это пройдетъ", сказала фру Ханка материнскимъ тономъ.

Мильде поддержалъ ее.

"Конечно, это будетъ такъ. И вспомни насъ, когда попадешь въ свое царство".

"Ты встрѣтишь тамъ Андрея Бондезена", сказалъ журналистъ. "Онъ живетъ тамъ, занимается адвокатурой и политикой. Чортъ бы его побралъ, въ слѣдующій разъ его навѣрно выберутъ".

Олэ Генрихсенъ все время смирно сидѣлъ на своемъ стулѣ, порой спокойно разговаривалъ со своимъ сосѣдомъ, или же совершенно молчалъ и курилъ сигары. Ему также былъ знакомъ Торахусъ; онъ посовѣтовалъ Ойэну посѣтить Хардскую темницу, это всего въ четверти мили отъ Торахусъ. Ѣхать нужно по водѣ, по обѣимъ сторонамъ густой лѣсъ, а Хардская темница выступаетъ, какъ маленькій бѣлый мраморный дворецъ на опушкѣ лѣса.

"Откуда ты это все знаешь!" спросилъ Иргенсъ, удивившись, что слышитъ Олэ Генрихсена.

"Я путешествовалъ тамъ пѣшкомъ", отвѣчалъ Олэ, немного смутившись. "Насъ было двое, другой былъ товарищъ по академіи. Мы посѣтили Хардскую темницу и получили тамъ молока".

"Поздравляю, господинъ академикъ!" воскликнулъ насмѣшливо журналистъ.

"А тебѣ непремѣнно нужно что-нибудь намекнуть", продолжалъ Олэ Генрихсенъ. "Хардскіе Линумы удивительно милые люди; кромѣ того, въ домѣ тамъ есть еще молодая дочка, въ которую, если ты захочешь, можешь влюбиться".

"Хе, хе. Нѣтъ, ужъ въ чемъ другомъ можно упрекнуть Ойэна, но дамъ онъ оставляетъ въ покоѣ", сказалъ добродушно пьяный актеръ Норемъ.

"Поздравляю, господинъ академикъ!" снова закричалъ журналистъ.

Олэ Генрихсенъ посмотрѣлъ на него.

"Ты подразумѣваешь меня?"

"Ну, конечно, тебя, само собою разумѣется. Хе-хе! Развѣ ты не былъ въ академіи? Ну значитъ ты академикъ?"

У журналиста также была разгоряченная голова.

"Я былъ только въ академіи торговли", сказалъ Олэ.

"Да, да, ты лавочникъ, во всякомъ случаѣ. Но этого же не нужно стыдиться. Не правда ли, Тидеманъ? Развѣ нужно стыдиться того, что ты лавочникъ? Я говорю, что этого не нужно стыдиться, — не правда ли?"

Тидеманъ ничего не отвѣчалъ.

Журналистъ самымъ глупѣйшимъ образомъ привязался къ своему вопросу; онъ хмурилъ лобъ и думалъ лишь объ одномъ, какъ бы не забытъ то, что онъ спросилъ. Онъ начиналъ сердиться и требовалъ отвѣта.

Фру Ханка сказала вдругъ спокойнымъ голосомъ:

"Тише, теперь Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свое второе стихотвореніе!"

Паульсбергъ и Иргенсъ сдѣлали гримасы, но никто ничего не сказалъ. Паульсбергъ даже ободряюще кивнулъ.

Когда водворилась тишина, Ойэнъ всталъ, отступилъ немного и сказалъ:

"Я знаю это стихотвореніе наизусть. Оно называется "Сила любви".

"Мы ѣхали по желѣзной дорогѣ, по незнакомой намъ мѣстности, незнакомой для меня, незнакомой и для нея. Мы были чужіе другъ другу: мы никогда раньше не встрѣчались. "Отчего она такъ молчаливо сидитъ", подумалъ я. И я наклонился къ ней и сказалъ, а сердце мое стучало:

"Что-нибудь васъ огорчаетъ, фрекэнъ? Покинули вы друга тамъ, откуда вы ѣдете, очень хорошаго друга?"

"Да", — возразила она, "очень хорошаго друга".

"И теперь вы не можете забыть этого друга?" спросилъ я.

И она отвѣтила, покачавъ головой:

"Нѣтъ, нѣтъ, я не могу его забытъ".

Она замолчала. Говоря со мной, она не смотрѣла на меня.

"Могу я прикоснуться къ вашей косѣ?" спросилъ я ее. "Какая чудная коса, какъ она хороша!"

"Мой другъ цѣловалъ ее", возразила она и оттолкнула мою руку.

"Простите меня", сказалъ я, наконецъ, и сердце мое стучало все громче. "Смѣю я взглянутъ на ваше золотое кольцо, оно изъ блестящаго золота и тоже удивительно красиво. Я бы хотѣлъ посмотрѣть его поближе, чтобы порадоваться за васъ".

Но и на это она сказала — нѣтъ — и сказала:

"Его далъ мнѣ мой другъ"

И она еще дальше отодвинулась отъ меня.

"Простите меня…"

Проходитъ нѣкоторое время, поѣздъ мчится, дорога длинная, длинная и скучная. Намъ ничего не остается дѣлать, какъ прислушиваться къ шуму колесъ. Мимо проносится локомотивъ, желѣзо стучитъ объ желѣзо, я пугаюсь, она же нѣтъ, она думаетъ только о своемъ другѣ. А поѣздъ мчится дальше.

Тогда она посмотрѣла на меня въ первый разъ, — глаза у нея голубые.

"Становится темнѣе", говоритъ она.

"Мы приближаемся къ туннелю", отвѣчалъ я.

И мы проѣзжали черезъ туннель. Проходитъ нѣкоторое время. Она нетерпѣливо смотритъ на меня и говоритъ:

"Мнѣ кажется, что опять становится темнѣе?"

"Мы у второго туннеля. Всего ихъ три туннеля", отвѣчаю я: "у меня есть карта, хотите посмотрѣть?"

"Я боюсь", сказала она и подсѣла ближе.

Я на это ничего не сказалъ.

Она спросила улыбаясь:

"Вы говорите три туннеля, значитъ, есть еще одинъ, кромѣ этого?"

"Да, еще одинъ".

Мы влетаемъ въ туннель, и я чувствую, что она совсѣмъ близко около меня, ея рука касается моей руки. Потомъ дѣлается снова свѣтло, и мы снова на свободѣ. Мы ѣдемъ четверть часа. Теперь она сидитъ около меня, такъ близко, что я чувствую ея теплоту.

"Вы теперь можете трогать мою косу", сказала она. "Да и разсматривать мое кольцо, вотъ оно".

Я взялъ ея косу въ свою руку, но кольца ея я не бралъ, потому что ея другъ далъ его ей.

Она улыбнулась этому и уже больше не предлагала мнѣ его.

"У васъ такіе жгучіе глаза и зубы у васъ такіе бѣлые", сказала она и совсѣмъ смутилась. "Я боюсь послѣдняго туннеля, подержите мою руку, когда мы въ него въѣдемъ. Нѣтъ, нѣтъ, не держите мою руку; я не хотѣла этого сказать. Я пошутила только; но говорите со мной".

Я обѣщался исполнить то, о чемъ она меня просила.

Нѣсколько минутъ спустя она смѣялась и говорила:

"Я не боялась послѣдняго туннеля, но я боюсь вотъ этого".

Она посмотрѣла мнѣ въ лицо, желая узнать, что я ей на это отвѣчу, а я сказалъ: "этотъ и есть самый длинный, онъ безконечно длиненъ". Ея смущеніе дошло до послѣдней степени.

"Да нѣтъ же, нѣтъ никакого туннеля", воскликнула она, "вы дразните меня, и не будетъ никакого туннеля".

"Нѣтъ, еще есть послѣдній туннель; посмотрите!" И я указалъ ей на мою карту.

Но она не хотѣла ничего ни слышать, ни видѣть.

"Нѣтъ, нѣтъ, никакого туннеля нѣтъ, и говорю я вамъ, что нѣтъ его", сказала она немного спустя.

Она облокотилась назадъ. полузакрыла глаза и улыбнулась.

Поѣздъ свиститъ, я выглядываю наружу, мы приближаемся къ зіяющей пасти. Я вспоминаю что обѣщался разговаривать съ ней; наклоняюсь и чувствую въ темнотѣ ея руки вокругъ моей шеи.

"Говорите со мной, говорите со мной", шепчетъ она съ стучащимъ сердцемъ. "Но отчего вы со мной не говорите?"

Я слышалъ, какъ стучало ея сердце, и въ ту минуту я приложилъ ротъ къ ея уху и сказалъ:

"Теперь вы забыли вашего друга?"

Она прислушалась, задрожала и въ то же самое мгновеніе оставила мою шею, оттолкнула меня обѣими руками и упала во всю длину на диванъ.

Я отодвинулся… Я слышалъ, какъ она въ темнотѣ начала рыдать.

"Это была сила любви", кончилъ Ойэнъ.

Снова настало молчаніе въ мастерской. Мильде все еще сидѣлъ съ широко раскрытымъ ртомъ.

"Ну да, а что же дальше?" сказалъ онъ и все еще ждалъ заключенія. "Развѣ ты уже кончилъ? Но неужели этимъ дѣло и кончилось? Ничего болѣе безумнаго я еще никогда не слышалъ. Нѣтъ, поэзія, въ которую вы, молодежь, ударились, мѣднаго гроша не стоитъ. Хе, "теперь вы забыли вашего друга", "вашего друга вы не должны забывать". "Хе-хе!" Мужчины громко разсмѣялись. Все впечатлѣніе исчезло. Поэтъ съ компасомъ на цѣпочкѣ запальчиво всталъ, указалъ на Мильде и воскликнулъ:

"Этотъ господинъ ничего не смыслитъ въ современной поэзіи",

"Современная поэзія? Но если вы всякій вздоръ называете современной поэзіей, то каждая вещь должна имѣть по крайней мѣрѣ хоть конецъ".

Ойэнъ поблѣднѣлъ отъ ярости:

"Значитъ, ты совершенно не понимаешь моихъ положеній?" сказалъ онъ, странно возбужденный и весь дрожа. "Впрочемъ, ты неотесанный малый, Мильде, и отъ тебя ничего другого и ждать нельзя".

Только теперь толстый художникъ понялъ, какъ онъ разстроилъ его; онъ никакъ не ожидалъ такого дѣйствія своихъ словъ.

"Неотесанный малый", возразилъ онъ добродушно, "ну, вотъ, мы теперь вдругъ начали ссориться; во всякомъ случаѣ я не хотѣлъ тебя обидѣть, Ойэнъ. Развѣ ты думаешь, что я не получалъ удовольствія? Удовольствія отъ твоего стихотворенія? Напротивъ, повѣрь мнѣ. Я говорю только, что это немного безплотно. Это эѳирно! Ты долженъ вѣрно понять меня: разумѣется, это очень красиво, удивительно мило, коротко, хорошо, это относится къ лучшему, что ты до сихъ поръ написалъ. Развѣ ты не понимаешь шутки?"

Но старанія Мильде поправить дѣло не помогали; тихое настроеніе исчезло; смѣялись, шумѣли больше, чѣмъ прежде, и предоставили всему итти, какъ угодно. Посреди этого шума актеръ Норемъ распахнулъ окно и началъ пѣть на улицу. Чтобы утѣшить немного Ойэна, фру Ханка положила свою руку на его плечо и обѣщала быть при его отъѣздѣ на вокзалѣ.

Да, она и всѣ другіе — они всѣ придутъ. Когда онъ думаетъ уѣхать?

"Не правда ли", обратилась она къ Олэ Генрихсенъ: "мы всѣ будемъ на вокзалѣ, когда Ойэнъ будетъ уѣзжать?"

Тогда Олэ Генрихсенъ далъ совершенно неожиданный отвѣтъ, удивившій даже фру Ханку. Олэ Генрихсенъ не только будетъ на вокзалѣ, но даже проводитъ Ойэна въ Торахусъ. Да, это ему только что пришло въ голову; онъ хочетъ немного проѣхаться, кромѣ того у него тамъ дѣла… И это было настолько серьезно, что онъ взялъ Ойэна за петлицу и началъ уговариваться съ нимъ насчетъ дня отъѣзда.

Журналистъ пилъ вмѣстѣ съ фру Паульсбергъ, державшей свой стаканъ, какъ кружку. Во избѣжаніе сквозняка они пересѣли на диванъ и начали разсказывать другъ другу анекдоты. Фру Паульсбергъ знала исторію про адвоката и потомъ еще про дочь пастора В. Она дошла до самаго рѣшительнаго мѣста, какъ вдругъ сразу оборвала.

Журналистъ, заинтересованный, спрашивалъ возбужденно:

"Ну и что же?…"

"Погодите немного", отвѣчала фру Паульсбергъ, улыбаясь, "должна же я, по крайней мѣрѣ, имѣть время, чтобъ покраснѣть."

И, громко смѣясь, она дошла до рѣшительнаго мѣста.

Въ это самое время Норемъ съ шумомъ отошелъ отъ окна, ему что-то вдругъ пришло въ голову, и онъ такъ закричалъ, что вся компанія вздрогнула:

"Тише! не шумите, тогда вы увидите нѣчто. Отворите то окно и посмотрите наружу; тамъ стоитъ мальчикъ съ газетами, около фонаря. Теперь смотрите!.. Олэ Генрихсенъ, есть у тебя крона?"

Получивъ крону, онъ раскалилъ ее на лампѣ. Теперь было такъ тихо, что можно было ясно разслышать, какъ мальчикъ выкрикивалъ на улицѣ газеты.

"Теперь смотрите", сказалъ Норемъ опять, "встаньте около окна и подождите минутку, я сейчасъ приду". Онъ поспѣшилъ, насколько вообще онъ могъ это сдѣлать, къ окну и крикнулъ, мальчику:

"Смотри, мальчишка, вотъ тебѣ крона, становись подъ окномъ и лови".

Крона со звономъ упала на мостовую; мальчикъ поймалъ ее, но сейчасъ же съ яростной бранью отбросилъ ее.

"Послушайте, какъ онъ ругается", смѣялся Норемъ, "смотрите, какъ онъ облизываетъ себѣ пальцы… Ну, чортъ, хочешь ты получить крону? Вонъ она тамъ лежитъ".

Стиснувъ зубы, мальчикъ посмотрѣлъ наверхъ въ окно:

"Но вѣдь она горячая!" сказалъ онъ.

"Горячая? Ха-ха-ха, она горячая? Говорю тебѣ серьезно, хочешь ты крону, или я долженъ спуститься и взять ее обратно?"

Тогда мальчикъ сунулъ монету между газетами и побѣжалъ. Норемъ хотѣлъ заставить его поблагодарить за подарокъ, снять шляпу и поблагодарить, но этого ему не удалось. Мальчикъ послалъ нѣсколько ругательствъ по направленію къ окну и все облизывалъ свои пальцы. Потомъ побѣжалъ изо всѣхъ силъ, боясь, чтобъ его не нагнали. Норемъ нѣсколько разъ звалъ полицію.

Это была послѣдняя счастливая выдумка весело настроеннаго актера въ этотъ вечеръ, потомъ онъ забрался въ уголъ мастерской и тамъ задремалъ.

"Кто знаетъ, который теперь часъ?" спросила фру Паульсбергъ.

"Только меня не спрашивайте", отвѣчалъ журналистъ Грегерсенъ и указалъ, смѣясь, на карманъ жилета: "прошло уже много дней съ тѣхъ поръ, какъ у меня здѣсь были часы".

Оказалось, что былъ часъ ночи. Къ половинѣ второго фру Ханка и Иргенсъ совсѣмъ исчезли. Иргенсъ попросилъ у Мильде жженаго кофе и послѣ этого его никто не видѣлъ. Никто не обратилъ вниманія на то, что они оба исчезли; никто не спрашивалъ о нихъ.

Тидеманъ сидѣлъ и разговаривалъ съ Олэ Генрихсенъ объ его поѣздкѣ въ Торахусъ.

"Но развѣ у тебя есть на это время?" спросилъ онъ.

"Да. я найду на это время" отвѣтилъ Олэ, "я тебѣ кое-что потомъ раскажу".

За столомъ Паульсберга говорили о положеніи страны. Мильде опять объявилъ, что онъ собирается перебраться въ Америку. "Но надѣюсь, Стортингъ не разойдется на этотъ разъ по домамъ, не постановивъ чего-нибудь".

"Мнѣ совершенно безразлично, что онъ дѣлаетъ", сказалъ журналистъ изъ "Новостей". "Судя по тому, какъ теперь обстоятъ дѣла, Норвегія кажется мнѣ погибшей страной. Мы разлѣзаемся по всѣмъ швамъ, недостатокъ силъ чувствуется какъ въ политикѣ, такъ и въ гражданской жизни. Какъ грустно видѣть это всеобщее паденіе. Такъ, напримѣръ, несчастные остатки духовной жизни, такъ высоко вспыхнувшей было въ 70-ыхъ годахъ, дошедшей до апогея. Старики пошли дорогой всѣхъ смертныхъ. Кто можетъ взять на себя ихъ работу? Мнѣ надоѣло декадентство, и я чувствую себя хорошо лишь въ высоко-нравственной жизни". Всѣ посмотрѣли на журналиста, — что сдѣлалось съ этимъ веселымъ малымъ? Хмель его немного прошелъ, онъ говорилъ довольно чисто и не искажалъ ни одного слова. Что хотѣлъ онъ этимъ сказать? Но хитрость его обнаружилась, когда онъ сказалъ, что ему надоѣло декадентство, и что онъ хорошо себя чувствуетъ лишь въ высоко-нравственной жизни, тогда всѣ гости разразились громкимъ смѣхомъ и поняли, что это была не что иное, какъ изысканная шутка.

Шутникъ всѣхъ ихъ надулъ.

Несчастные остатки духовной жизни семидесятыхъ годовъ!

Развѣ Паульсбергъ, Иргенсъ, Ойэнъ и оба бритые поэты и цѣлая масса вновь выступившихъ поэтовъ не. считались первоклассными писателями?

Журналистъ смѣялся вмѣстѣ съ ними, отиралъ потъ со лба и смѣялся. Всѣ были того мнѣнія, что этотъ человѣкъ обладалъ большимъ запасомъ свѣдѣній, еще не истраченныхъ въ своемъ листкѣ. И можно было ждать отъ него, что онъ еще напишетъ книгу, какое-нибудь замѣчательное произведеніе.

Паульсбергъ сидѣлъ и принужденно смѣялся. Онъ былъ, собственно говоря, отчасти огорченъ, что въ продолженіе всего вечера ни разу не упомянули ни объ одномъ изъ его романовъ, ни даже объ его книгѣ о прощеніи грѣховъ. Вотъ почему, когда журналистъ спросилъ его мнѣніе о духовной жизни Норвегіи въ общихъ чертахъ, онъ коротко отвѣтилъ:.

"Я вѣдь высказался объ этихъ вещахъ гдѣ-то въ моихъ произведеніяхъ".

"Да, да, конечно, если припомнить, то это вспоминается". Разумѣется, совершенно вѣрно. Въ одномъ мѣстѣ была замѣтка… Фру Паульсбергъ могла даже цитировать эту замѣтку и назвать страницу.

Но Паульсбергъ перебилъ:

"Я приду, значитъ, завтра и попозирую тебѣ, Мильде", сказалъ онъ, взглянувъ на мольбертъ. Онъ поднялся, опорожнилъ стаканъ и началъ доставать свое пальто. Его жена тоже встала и сказала:- покойной ночи; она пожала всѣмъ крѣпко руку. Въ дверяхъ они встрѣтили фру Ханку и Иргенса и сказали имъ коротко:- покойной ночи.

Съ этой минуты всѣ оставшіеся сдѣлались неудержимо веселы. Они пили, какъ губки, и даже оба молодые поэта пили, поскольку имъ позволяли силы, и съ красными глазами говорили о Бодлэрѣ. Никто уже болѣе не сдерживался. Мильде хотѣлъ имѣть объясненіе, почему Иргенсъ требовалъ у него жженаго кофе. На что онъ ему? Вѣдь не цѣловалъ же онъ фру Ханку? Да чортъ его знаетъ! Тидеманъ слышитъ это и смѣется вмѣстѣ съ ними, смѣется громче, чѣмъ кто-либо, и говоритъ: "Да, ты правъ, самъ чортъ не разберетъ его, эту шельму!"

Тидеманъ былъ трезвѣе, чѣмъ когда-либо.

Журналистъ началъ говорить по поводу жженаго кофе, о дурномъ дыханіи вообще. Онъ говорилъ громко и смотрѣлъ на всѣхъ. Откуда происходитъ скверное дыханіе? Отъ гнилыхъ зубовъ, отъ пустыхъ зубовъ, хе-хе! Зубъ съ дупломъ заражаетъ весь ротъ. И онъ началъ подробнѣе объяснять, почему зубъ съ дупломъ заражаетъ весь ротъ.

Нѣтъ, никто больше не стѣснялся, тонъ становился все свободнѣе, и разговоры принимали болѣе рѣзкій характеръ. Жеманство — это горе Норвегіи; лучше пусть погибнетъ по невѣдѣнію молоденькая дочь, чѣмъ посвятить ее во все въ свое время. Жеманство это порокъ, который въ настоящее время достигъ своего расцвѣта. "Чортъ возьми, для этого должны быть откровенные люди, которые кричали бы на улицахъ распутныя слова для того, чтобы молодыя дѣвушки во-время знакомились съ вопросами жизни… Что ты тамъ ворчишь, Тидеманъ?"

Нѣтъ, Тидеманъ не ворчалъ, и Олэ Генрихсенъ тоже не ворчалъ. Откровенные люди, это въ высшей степени оригинальная мысль! Ха-ха!

Мильде отвелъ Тидемана въ сторону:

"Дѣло въ томъ, нѣтъ ли у тебя случайно нѣсколько кронъ", сказалъ онъ.

Да, Тидеманъ пока еще не разоренъ. Сколько? Десять?

"Спасибо, большое спасибо, дружище, я тебѣ ихъ верну", сказалъ Мильде совершенно серьезно: "ты получишь обратно при первой возможности. Ты честный парень. Я еще третьяго дня говорилъ, что вы, торговцы, рѣдкіе люди, именно такъ я выразился. Вотъ тебѣ моя рука".

Наконецъ, фру Ханка поднялась, чтобы уходить. День уже брезжилъ.

Ея мужъ стоялъ невдалекѣ отъ нея.

"Да, Ханка, правда, пойдемъ", сказалъ онъ и держалъ уже для нея руку наготовѣ.

Она бросила ему взглядъ и сказала:

— Благодарю тебя, мой другъ, у меня уже есть провожатый".

Прошло нѣкоторое время, прежде чѣмъ онъ могъ собраться съ духомъ.

"Ну хорошо", сказалъ онъ улыбаясь: "пусть такъ, я только думалъ…"

Онъ снова подошелъ къ окну.

Фру Ханка всѣхъ обошла и пожелала покойной ночи. Когда она подошла къ Иргенсу, она шепнула ему горячо, еле слышно:

"Значитъ, завтра, въ три".

Она удержала руку Ойэна и спросила, когда онъ ѣдетъ. Не забудетъ онъ написать по своемъ пріѣздѣ въ Торахусъ? Поэты постоянно забываютъ самое важное. Завтра онъ долженъ телеграфировать.

До свиданія. Поправляйтесь скорѣй… — Она обращалась съ нимъ по-матерински до самой послѣдней минуты.

Ее провожалъ журналистъ.