Глава девятая

В получасе езды от замка начинался лес. Он тянулся необозримо далеко на запад, в глубь страны. Еще одно новое впечатление для Дениса. До сих пор Денис искренне полагал, будто в лесу он уже бывал и, в общем и целом, представляет себе, что это такое. Много деревьев, иногда полянки, тропинки там. Если уж совсем глушь, то можно наткнуться на медвежью берлогу.

Но никогда прежде он не подозревал о том, что настоящий лес может быть таким. Без конца и краю. Без исхоженных тропинок. Не просто «много деревьев вместе», но некое таинственное единство, где каждый листик, каждая иголочка не просто так существует, а с собственным смыслом. Хотелось стать частью великого лесного единства, даже если ради этого пришлось бы отказаться от целой кучи привилегий, полагающихся человеку.

Арилье шел рядом с Денисом как ни в чем не бывало. Казалось, ни величие древнего леса, ни новый статус влюбленного не оказали на Арилье ни малейшего влияния.

Оба друга молчали. Они предприняли эту прогулку для того, чтобы побыть в одиночестве и поразмыслить над происходящими событиями. Слишком много разных впечатлений накопилось.

Собственно, им следовало бы разойтись в разные стороны, чтобы не мешать друг другу думать и пребывать в одиночестве, но Денис страшно боялся заблудиться, а Арилье, как это ни странно для бессердечного эльфа, обо всем догадался и первым предложил держаться вместе.

— Мы же друзья, — прибавил Арилье, весело блестя глазами. — А настоящий друг не помешает ни твоим мыслям, ни твоему безмолвию.

— Угу, — сказал Денис.

Теперь он отчаянно старался воздерживаться от замечаний, чтобы оправдать доверие Арилье и ни в коем случае не разочаровать его. А мысли, как на грех, так и лезли в голову. Ух, какая коряга! Просто крокодил какой-то. Ты видел когда-нибудь крокодилов? Зубастые такие. Ой, смотри, дупло! Вдруг там сова? Я однажды видел, в парк возле нашего дома залетела. Наверное, из зоопарка удрала. Ушастая такая. А там, глянь, очень все зловеще выглядит. И болотом разит, ржавым таким, утонуть в таком — последнее дело, по-моему.

Денис прикусил губу. Молчать оказалось искусством потруднее фехтования.

Арилье легко ступал по опавшим листьям, скользил между стволами, время от времени останавливался и осматривался по сторонам, но ни разу — слышите, ни разу! — взгляд его внимательных раскосых глаз даже не задел Дениса. Такая деликатность! Дениске еще учиться и учиться, чтобы хотя бы на пару шагов приблизиться к подобному совершенству.

Здесь, в лесу, нечеловеческая природа Арилье проступила куда заметнее, чем в замке. Вызывающе золотые волосы потускнели, цвет их сделался как будто благородней, темнее. Лишь изредка красноватый отблеск пробегал по ним — и снова исчезал. Синие глаза эльфа то вспыхивали в лесном полумраке, то снова гасли, скрываясь под густыми ресницами.

На мгновение Арилье приник к толстому стволу и как будто исчез — слился с деревом среди теней, а затем явился снова и предстал перед Денисом еще менее похожим на человека, чем за минуту до этого. Пятна света, раздробленного листвой, пробегали по его рукам, скользили в волосах и словно падали ему под ноги, чтобы он видел, куда ступать.

Постепенно лесная тишина заполнила собой все пустоты, которыми, как выяснилось, зияла небогатая душа вчерашнего подростка. Дениса охватило благословенное спокойствие, и безмолвие вдруг представилось ему наивысшим благом.

Каждая деталь из увиденного навечно врезалась в память: причудливые извивы коры на тысячелетнем стволе, пучок травы, внутри которого на длинном стебле прячется крохотный цветок, огромный муравейник цвета гречишного меда.

Денис не знал, что именно из встреченных картин является самым важным, поэтому на всякий случай жадно вбирал в себя все. И вместе с этими картинами он напитывался покоем. Голоса, звучавшие в его мозгу, умолкли, и последним, после короткого сопротивления, стих и его собственный голос. Под конец вообще пропала острая потребность восклицать по всякому поводу и отпускать глупые замечания.

Денис даже не подозревал о том, что Арилье водит его кругами: они не удалялись от замка больше, чем на час перехода по прямой.

Денис бездумно брел за товарищем. Не было надобности выбирать дорогу или высматривать в чащобе тропинки. Мысли сами собой упорядочивались, выстраивались цепочкой.

Сперва Денис думал об Эвремар, которую в сердцах обозвал как-то раз «мрачной эльфийской вдовой». Эвремар исправно несла службу, а помимо того, каждый день тренировалась в стрельбе из лука и обучала всех, кто обращался к ней с подобной просьбой.

Денис тоже попробовал было пару раз, но его стрелы улетали так далеко в сторону от мишени, что он и сам осознал бесполезность всяких попыток овладеть искусством, к которому у него не лежали руки.

Разумеется, после нескольких лет похвального усердия и Денис научился бы попадать в желтый или даже в красный крут мишени… Но пока что он решил побольше внимания уделять тренировкам с мечом. Оно полезнее.

Эвремар замкнулась в своем горе. Она никому не открывала сердца. Только тогда, на дежурстве, поговорила с Денисом. И не похоже было, чтобы эта беседа хоть немного облегчила ей душу.

Образ бедняги Веньо совершенно выветрился из памяти Дениса. Умер человек — и умер, зачем его тревожить. О живых бы побеспокоиться.

А вот Хатра теперь посматривал на Дениса с неприязнью, все более откровенной. Еще бы, ведь Денис водит дружбу с эльфами и плевать хотел на разницу в возрасте и вообще на все расовые различия. Но что с Хатры взять, деревенщина.

Геранн до сих пор гостит в замке. Часами просиживает в личных апартаментах защитницы Гонэл. По слухам, они занимаются преимущественно тем, что рассматривают карту и передвигают по ней флажки. Иногда Геранн, улучив момент, целует защитницу Гонэл в затылок или в сгиб локтя, а она делает вид, будто не замечает. Слух — из надежного источника: от Этгивы, которая вместе с другими дамами составляет доверенную свиту госпожи.

Оруженосец Геранна, Броэрек, поправляется, но медленно. Больно уж здорово парню досталось. Спасенная фэйри, Ратхис, проводит с ним почти все свое время. Весело дурачит его разными россказнями. А Броэрек то и дело смеется, хотя смех причиняет ему боль: раны до сих пор отзываются на любое неосторожное движение.

Главной причиной для беспокойства Дениса были его сны. Они становились все отчетливее, и иногда он просыпался среди ночи и лежал, в холодном поту, в тщетных попытках избавиться от наваждения.

Арилье ни о чем наутро не спрашивал, но Денису по поведению друга было очевидно, что тот о многом догадывается. Например, в такие дни Арилье меньше донимал Дениса шуточками…

Внезапно Денис остановился. В первую секунду он просто не поверил собственным глазам: он узнал место, где очутился! Но ведь такого просто не может быть — Денис в здешнем лесу впервые.

Мимолетный толчок памяти отпустил. Наверное, показалось. В конце концов, все лесные пейзажи похожи между собой. Два сросшихся дерева со светло-зелеными голыми стволами — похожи на березу, только цвет другой. Одно дерево живое, с длинными, шевелящимися, как пальцы, листьями, другое — почти целиком засохло, и длинные клочья серебристого мха свисают с его нижних ветвей почти до самой земли. Тонкий ручей размывает землю у самых корней — а корни эти торчат наружу, неестественно вывернутые, как будто кто-то пытался выдернуть дерево из почвы, но потом не справился с непосильной задачей, передумал и оставил все как есть.

Совпадение.

А там, за деревом, должен быть маленький, новорожденный муравейник и рядом с ним — куст, покрытый бледно-лиловыми ягодами, похожими на шиповник, но как-то уж слишком откровенно ядовитыми.

Денис обошел деревья и застыл. Все в точности так, как ему вспоминалось. Его пробрала дрожь. Он слышал о таком явлении, когда тебе представляется, будто все случающееся уже когда-то с тобой было. Но, как правило, это касается только разговоров, а еще чаще — какой-то одной произнесенной фразы. Но чтобы вот так мстился пейзаж?

Арилье легко вспрыгнул на кочку рядом с муравейником, провел ладонью над кустом с ягодами, и куст как будто распрямился от прикосновения эльфа. Затем Арилье повернулся к Денису и впервые за все это время посмотрел прямо на него.

В приглушенных сумерках глаза эльфа полыхали синим пламенем. Денис отчетливо видел в голубых радужках расходящиеся вокруг зрачка темные синие лучики — они и распространяли свет. Арилье протянул руку, подзывая друга, и Денис послушно шагнул ему навстречу.

— Ты готов говорить? — тихо спросил Арилье.

Денис кивнул. Он вдруг обнаружил, что после нескольких часов молчания очень трудно разлепить губы и произнести первые несколько слов.

— Я узнал место, — прошептал Денис.

— Ты уверен?

— Да.

— В таком случае, это важно, — объявил Арилье. — Проверь еще раз, убедись. Мы ведь не спешим.

— Как ты узнал, что именно здесь… все происходило? — не выдержал Денис.

— Я ничего не знал, — ответил Арилье. — Я вообще понятия не имел, что ты здесь уже бывал. А что происходило?

— Мой сон, — сказал Денис. — Вот что.

Он сел на землю и воззрился на муравейник. Деятельная жизнь муравьев восхитила его, и он снова вспомнил свое первое желание: стать хотя бы малой частицей великого леса. Не ведать никаких сомнений, твердо верить в целесообразность каждого своего шага, не сомневаться в том, что великое целое сумеет тебя защитить, каким бы ничтожным ты ни казался.

— Сон, — выговорил наконец Денис. — Она была здесь. Безымянная эльфийская дева. Ее ноги были исцарапаны, одежда порвана. Как будто она шла долго-долго, босая и ослепшая… Ох, Арилье! — вздохнул Денис. — Я ведь знаю, как это звучит. Как в телесериале про сироток и подкидышей.

— Не имеет значения, — Арилье нетерпеливо тряхнул головой. — Звучит как звучит. Это же сон.

— Ну и что?

— Во сне все заострено до предела. Во сне самые простые вещи приобретают преувеличенно важный смысл, какого никогда не имеют наяву. Все чувства во сне патетичны, и только смерть нереальна, потому что она — продолжение сна.

— Ладно, ты меня запутал, — заявил Денис. — Считай, что тебе это удалось.

— Что удалось? — не понял Арилье.

— Сбить меня…

— Ты говорил о сне. О том, что она была здесь. Эльфийская дева без имени.

— Любая другая на ее месте была бы похожа на мокрую кошку, но только не она, — сказал, помолчав, Денис. — Как будто она сто лет не умывалась, не причесывалась и не меняла одежду.

— Она снится тебе всегда в одной и той же одежде? — уточнил Арилье.

— Да, и эта одежда постепенно изнашивается. Ну, и пачкается, конечно. Она ведь не бабочка, чтобы порхать над землей. И под дождем наверняка побывала.

— Что еще ты о ней запомнил?

— У нее были голодные глаза. И губы совсем засохли, как у старушки.

— Она умирает, — сказал, помолчав, Арилье. — Но как такое возможно? Наяву она выглядит вполне довольной. Влюбленная в менестреля, красивая. Судя по всему, вполне здоровая. Она ведь даже не кашляет! И ни разу не заплакала с тех пор, как я ее знаю.

— Он околдовал ее, — мрачно заявил Денис. — До сих пор ума не приложу, как этого никто из вас не видит. Адальгер. Менестрель.

— Адальгер — великий музыкант, и его искусство действительно способно оказывать почти чародейское воздействие на слушателей, — признал Арилье. — Но никакой магии тут нет. Так же, как нет магии и в превосходном владении луком или в умении уговорить любую лошадь подчиниться.

— Ну да, — сказал Денис. — Ага.

— Не веришь?

— Ну почему же, верю. Ты же сам только что говорил, что мои сны — реальность. А теперь уверяешь, будто никакой магии не существует.

— Магии действительно не существует, но сны — реальность. Что-то убивает безымянную деву.

— Она ведь просит о помощи, а? — сказал Денис. — Теперь-то нам с тобой это понятно, правда?

Арилье покачал головой.

— Но почему именно ты?

— Может быть, потому, что у меня взгляд непредвзятый? — предположил Денис. — И разум, открытый всему новому? Не закосневший?

— Может быть, потому, что ты в нее влюблен и постоянно думаешь о ней, — возразил Арилье. — Это куда вероятнее.

— Скажешь тоже! — Денис надул губы и отвернулся.

Арилье коснулся его плеча.

— Я только выразил общее мнение, Денис.

— Стало быть, об этом уже и сплетничают?

— Что значит — «сплетничают»?

Для эльфов, как успел узнать Денис, подобного понятия не существовало. Любой эльф, обзаведясь хотя бы крупицей сведений о ком-либо или о чем-либо, спешил поделиться этим с остальными. Это не считалось чем-то зазорным.

— Это значит, — терпеливо пояснил Денис, — что вы болтаете у меня за спиной о самом моем сокровенном. Хорошо, согласен: пусть это примитивные чувства какого-то там простого парня, но это мои чувства, понимаешь? Они, может быть, для меня жуть как важны, понимаешь ты?

Денис накалялся, пока говорил, и вдруг с ужасом понял, что растерял почти всю ту чудесную тишину, которая заполняла его в лесу. Мысленно он тотчас же дал две великие клятвы: во-первых, любой ценой сохранить остатки этой тишины, и, во-вторых, непременно вернуться в лес и снова вернуть себе глубинный, мудрый покой, который только здесь и можно обрести.

Арилье улыбнулся.

— Если мы с ребятами и говорили о тебе и твоей любви к безымянной эльфийке, то только по-доброму. Нет ничего дурного в том, что друзья о тебе заботятся, поверь.

— Угу, — пробурчал Денис, верный клятве номер один.

Внезапно Арилье насторожился, и настроение друга мгновенно передалось Денису: оказывается, за эти несколько часов в Денисе развилась почти эльфийская чуткость. Ну, ему во всяком случае хотелось бы так о себе думать.

— Здесь есть кто-то еще, — прошептал Арилье.

Очень, очень осторожно они двинулись вперед, по течению ручейка. Неожиданно Дениса осенило: этот ручеек — исток той самой речки, которая бежит через замок и питает фонтаны чудесного сада.

Он не успел высказать вслух свою догадку, потому что Арилье поднял руку, призывая к молчанию, и остановился. «Я и вправду стал почти как эльф, — подумал Денис. — Угадываю все его намерения прежде, чем он дает о них понять».

Неожиданно знакомый голос громко произнес:

— Ну, хватит прятаться по кустам. Вам известно, что я здесь, и мне о вас тоже давно известно. Вы уже с полчаса болтаетесь вокруг одной и той же кочки, не знаю уж, с какой такой целью.

— Госпожа Махонне! — воскликнул Денис с нескрываемым облегчением.

— Ну что, любезный ученик, — приветствовала его Махонне, поднимаясь с земли (она словно бы выросла из мха, как могло бы показаться неискушенному зрителю), — кажется, вы пришли вовремя. Мне нужно оттащить в сторону довольно увесистый камень.

— А нельзя как-нибудь обойтись без тяжелых физических работ? — поморщился Арилье.

— А ты, бабочка-однодневка, молчи! — отрезала Махонне. — Как бы ты ни был стар на пересчет человеческих лет, интеллект у тебя не выше стрекозиного.

— Стрекозы — умные создания, — возразил Арилье, нимало не задетый ворчанием женщины-ученого.

— Да уж, поумнее эльфа, — хмыкнула она.

— В таком случае, займусь своим непосредственным делом — сбором нектара с цветочков, — а более развитые и интеллектуальные особи пусть двигают камни, — сказал Арилье, изображая глубокую обиду.

Денис безропотно откатил в сторону здоровенный булыжник. Обнажилось речное дно, вода хлынула с веселым журчанием и затопила траву на бережку. Смыло двух муравьев и бесчисленное число разных былинок. «Но это все равно имеет смысл, — подумал Денис. — Даже наше вмешательство в естественный ход событий не лишен каких-то таинственных оснований».

Махонне покачала головой в знак того, что результат приложенных усилий ее разочаровал, затем уставилась на Дениса.

— Да будет тебе известно, — произнесла она с таким видом, будто продолжала читать лекцию, прерванную неким досадным обстоятельством, — что в былые времена здесь имелось некое поселение. Жили в нем преимущественно эльфы и те из людей, которые посвятили свою жизнь искусству. Некоторые письменные источники — к примеру, «Хроники Ингильвар», — утверждают, будто здесь селились не то сами Мастера, не то ближайшие их ученики… Хотя, возможно, толкователи несколько ошибочно понимают древние тексты, — здесь ведь никогда и ни в чем нельзя быть уверенным, — и следует понимать как раз обратное: в этой деревне никогда не селились ни эльфы, ни Мастера, ни ближайшие их ученики. Тебе об этом что-то известно?

— Ничего, — признался Денис. — Да и откуда бы?

А про себя подумал.

«Возможно, и она, моя безымянная, приходит сюда в поисках ответа на свои вопросы… В поисках спасения. И меня привела. А я стою тут как дурак и понятия не имею, о чем вообще идет речь».

Арилье, с самым беспечным видом сидевший на камне чуть поодаль от собеседников, повернул голову и как бы между прочим проговорил:

— Если верить хроникам, именно из этой деревни Ингильвар и отправилась в замок, когда настала пора ее свадьбы.

— А! — бросила Махонне. — Стало быть, кое-какие сведения ты все-таки хранишь в своей пустенькой головке. Это уже неплохо. Пересаживайся к нам поближе, я не могу кричать.

— Ничего, у меня хороший слух, — любезно отозвался Арилье. — Не напрягайте горло, дорогая госпожа.

— Я тебе не «дорогая госпожа», — фыркнула Махонне.

— Ну, — сказал Арилье, совсем как Денис, — если вам угодно зачислить меня в ученики, то вы, несомненно, именно то самое.

— Что? — от ярости Махонне даже подскочила.

— «Дорогая госпожа», — невозмутимо уточнил Арилье и сунул травинку в рот.

И тут Денис спросил, обрывая все лишние разговоры:

— Так что же это было за платье такое?

Настоящая история Ингильвар и платья

Ничего особенного не было в Ингильвар. Заурядная. Самая обыкновенная деревенская девчонка. Когда она всматривалась в свое отражение в зеркальном лесном озере, то неизменно находила подтверждение этому. У нее были серые волосы. Самое ужасное, что только может случиться с девушкой. Они как будто были лишены определенного цвета, их даже «пепельными» не назовешь. Пепел — мягкий, а они жесткие, точно звериная шерсть.

Она подолгу наклонялась над водной гладью. Можно подумать, надеялась на чудо. Но чуда не происходило. Каждый раз Ингильвар ожидало одно и то лее — круглое лицо с непропорционально маленьким и странно-востреньким подбородочком, короткий нос, небольшие глаза с опущенными уголками, что придавало Ингильвар кислый вид.

Она жила в деревне на краю леса с матерью и братом. Брат был таким же некрасивым, как и Ингильвар, но он, по крайней мере, не огорчался из-за этого. У него попросту не находилось времени на подобные глупости. Да мужчине ведь и не важно, как он выглядит, был бы крепким и работящим, и за такого любая пойдет.

«Отчего так несправедливо устроено? — думала Ингильвар. — Почему от женщины требуют не только доброго нрава и трудолюбия, но и красоты?»

Ей казалось, что не существует несчастных красавиц. Будь у нее, Ингильвар, такие большие лучистые глаза, как у одной ее подруги, такая гибкая талия, как у другой, такие пышные золотистые волосы, как у третьей, — она никогда бы не огорчалась. Ни слезинки бы не уронила.

Судьба определенно насмеялась над девушкой. У нее было сердце красавицы и внешность дурнушки. Чем дольше она жила на свете — а Ингильвар прожила уже целых семнадцать лет! — тем менее узнавала себя в собственном отражении. Ей случалось воображать, будто это вовсе не она глядит с блестящей поверхности зеркального озера. Наверное, какая-нибудь невидимка подобралась к Ингильвар, встала у нее за плечом — это ее облик неизменно пугает девушку, заставляет ее закусывать губы, вздрагивать, с болезненным любопытством рассматривать отталкивающее лицо.

Но в глубине души Ингильвар, конечно, знала, что нарочно дразнит себя. Не существует невидимки. Не существует и таинственной красавицы, которой любила представлять себя Ингильвар в мечтах. Истина проста и неприглядна, и о ней лучше не задумываться.

Мать Ингильвар была крепкой сухощавой старухой. Она овдовела пятнадцать лет назад и с той поры ни разу не пожаловалась на жизнь. Своих детей и свое хозяйство она держала твердой рукой и не терпела возражений. Старший сын добродушно подчинялся матери. Он был прост и понятен, и его она любила. По-своему, насколько позволяло ей черствое сердце.

Другое дело — дочь. Покойный муж отчего-то очень обрадовался появлению девочки и настоял на том, чтобы дать ей красивое имя. «Глупости, — пыталась возражать мать, — что она будет делать с таким именем? Так должны звать какую-нибудь принцессу, а ей предстоит весь век копаться в земле и ходить за скотиной».

Но мужу безразличны были все ее разумные доводы, и в конце концов она подчинилась.

И уж конечно мать оказалась права: имя «Ингильвар» предполагало совершенно иную судьбу, чем та, которая была у бедной крестьянской девочки. Да еще и дурнушки вдобавок.

Судьба эта оказалась настолько больше самой Ингильвар, что та едва не погибла. Сколько раз уже она прикасалась лицом к озерной воде, подумывая о том, не войти ли ей в это зеркало и не остаться ли в его глубинах навсегда! Но неизменно нечто удерживало ее от последнего шага.

Она собирала хворост в вязанки и возвращалась домой. Мать ни о чем не спрашивала, даже если дочка задерживалась в лесу на несколько часов, и только мысленно воссылала давно умершему мужу справедливые упреки. «Видишь, глупый человек, что ты наделал! Несправедливо ты обошелся с нашей дочерью!»

* * *

Деревня, лесные угодья, мельница за холмом — все это принадлежало замку. Лутвинне был в ту пору защитником замка, сын эльфийской охотницы и смертного человека, о котором рассказывали, будто он был простым лесорубом. Лутвинне, по слухам, не походил ни на отца, ни на мать. Он был высокий, с узкими плечами, с раскосыми глазами, ярко горевшими на бледном лице. Трудно было поверить в то, что этот человек в состоянии защитить замок от врагов, если таковые объявятся: большую часть времени он проводил за чтением и лишь изредка выезжал верхом — тогда-то и видели его и в деревне, и на мельнице за холмом, и в лесу. Всегда спокойный, молчаливый, приветливый, он отвечал кивками на поклоны, но в разговоры не вступал. Иногда он останавливался и подолгу всматривался в какой-либо предмет, почему-то привлекший его внимание. Крестьян весьма занимала это странное обыкновение господина Лутвинне.

— И что он нашел в том замшелом камне, что на въезде в деревню? — говорил один, вспоминая, как повстречал на днях Лутвинне, неподвижного, с застывшим взглядом. Другой качал головой:

— Мою младшую племянницу в прошлом месяце так напугал! Заметил ее и вдруг уставился своими раскосыми глазищами, аж лучи из них протянулись, — она прямо замерла, бедняжка.

— Что тут удивительного, ей всего десять лет, — возражал сосед, на что слышал:

— Да не в возрасте же дело, а в том, как он глядит, этот Лутвинне! Странный он все же.

— В нем две крови перемешались и ведут спор, — таков был окончательный вывод. — То человечья верх берет, то эльфийская. Так и бурлят. А как вскипят обе-две, так он, бедный, рассудка лишается, а мы все спорим, отчего он то на одно, то на другое смотрит. Он и не смотрит вовсе, а пережидает, пока внутри все утихомирится. Вроде как желудочных колик.

Подобные разговоры не раз слыхала и Ингильвар. «Вот бы повстречать господина Лутвинне! — думала она иногда. — Вот бы он на меня уставился! В жизни не поверю, что это у него замирание от желудочных колик. Какие у эльфа, защитника замка, владетельного господина могут быть желудочные колики? Это только у коров и крестьян бывает, а у господ — никогда не случается».

В пору созревания ежевики Ингильвар стала чаще пропадать в лесу. Мать делала крепкую ежевичную настойку, которая пользовалась большим спросом и в самой деревне и даже в замке, поэтому девушка старалась набрать как можно больше ягод. Она надевала длинные, с раструбами, перчатки из грубой ткани, чтобы защитить руки. Но пальцы ее все равно вечно были исколоты, как будто она была неумелой швеей и работала без наперстка день и ночь.

Ее корзина наполнилась до середины, когда Ингильвар почувствовала сильную усталость и головокружение. Она выбралась из ежевичных кустов, уселась на траву и развязала узелок, который собрала для нее мать: пара ломтей хлеба, кусок кровяной колбасы и твердое зеленое яблоко. Она разложила яства на траве и принялась любоваться ими: красное, белое, зеленое. Так соразмерно, так ярко, так красиво!

Внезапно она ощутила на себе чей-то взгляд. Все еще улыбаясь, девушка повернула голову. Почему-то ей казалось, что сейчас она разглядит что-то очень хорошее. Что-то такое, от чего на душе сделается легко и весело.

Поэтому в первое мгновение она даже не поняла, что именно видит.

А потом она закричала.

Очень тихо, сдавленно, потому что горло перехватило спазмом от ужаса.

Перед ежевичными кустами стояло существо, напоминавшее собаку, поднявшуюся на задние лапы. Его морда представляла собой искаженное подобие человеческого лица, а вдоль хребта топорщились роговые пластины, как у ящера.

Существо ощутило страх Ингильвар и осклабилось. Очень медленно оно сделало шаг вперед, к девушке.

Ингильвар смотрела на него, оцепенев. Она не в силах была ни оторвать глаз, ни пошевелиться. Только вертелось в голове странная мысль о том, что слишком рано все закончилось. Слишком быстро прошла жизнь.

Существо приблизилось еще на два шага. Теперь и страх отпустил Ингильвар. Она просто ждала неизбежного. Она даже не закрыла глаз, потому что это было так же бесполезно, как и кричать.

Существо опустилось на четыре лапы и задрало верхнюю губу, обнажая зубы: человеческие, если не считать клыков.

«Зачем оно рычит? — подумала Ингильвар вяло. — В этом нет никакой надобности. Я не стану ни убегать, ни сопротивляться».

Но оно явно изменило поведение: теперь чудище держалось так, словно пыталось устрашить кого-то. Кого-то, кто явно представлял для него самого нешуточную опасность. Хорошо бы только, чтобы этот «кто-то» не оказался плодом воображения насмерть перепуганной девушки.

Ингильвар наконец собралась с силами и осторожно обернулась.

Тот, второй, действительно показался на поляне. Он возник бесшумно и ничем не выдал своего присутствия. Он даже как будто не смотрел ни на девушку, ни на чудовище.

Просто стоял, задумчивый и спокойный.

А потом он вытащил нож.

Чудовище припало к земле, нервно дергая хвостом. Роговые пластины у него на хребте встали дыбом, из горла вырвалось рычание. Затем длинное тело монстра взвилось в воздух. Ингильвар едва успела уклониться от удара растопыренных когтистых лап. Ей пришлось упасть и откатиться в сторону, чтобы монстр не располосовал ей лицо и плечи.

Вторым прыжком чудовище достигло человека, ожидавшего на краю поляны. Ингильвар отползла подальше, забралась в кусты и закрыла голову руками. «Этого просто не может быть, — думала она. — Это происходит не со мной. С какой-то другой девушкой, с простушкой, которая отправилась в лес за ежевикой. А я — недоступная и холеная красавица, у меня чистые, мягкие руки, изящное лицо, гибкий стан. На мне платье из голубого шелка и золотой пояс. У меня густые золотистые волосы. Я слушаю музыку. Лютня, флейта. Лютня, флейта. Ничего больше».

Между тем человек на поляне схватился со зверем. Несколько раз мощные челюсти оборотня щелкали возле самого лица человека, но тот успевал отклониться. Пару раз человек пытался нанести удар ножом, но зверь отскакивал и припадал на лапы, готовясь к новому прыжку. В конце концов зверь и человек схватились и покатились по поляне.

Более тяжелый монстр подмял добычу под себя и разинул пасть. До человека донеслось зловоние. Он видел, как вибрирует горло, из которого неудержимо рвется победный клич.

А затем человек смотрел прямо в глаза хищнику, и тот, несмотря на свой очевидный триумф, вдруг смутился: в глазах человека он прочитал собственную смерть. Темный звериный разум не мог определить, откуда придет его гибель. Человек слишком хитер, слишком коварен.

Нужно помнить о ноже, подумал зверь. Его мысли были медленными, плохо оформленными — звериными. Он отвернул голову от лица поверженного человека, чтобы схватить зубами его за руку и не дать лезвию полоснуть по брюху.

Поздно. Нож впился зверю в бок, а в следующее мгновение человек уже держал чудовище за горло обеими руками. Истекающий кровью, монстр слабел и все тяжелее давил на лежащего под ним человека. Лапы взрывали землю, выбрасывая целые пласты дерна. Пару раз они зацепили плечо ненавистного врага, но нанести смертельный ущерб уже были не в силах.

Спустя несколько минут монстр затих.

Человек с трудом пошевелился, высвободил руку, затем сделал усилие и отбросил труп зверя в сторону.

Он сел и поднял голову.

Рядом с ним стояла девушка в изорванном платье из грубого домотканого холста. Длинные рабочие перчатки болтались на ее худых руках, словно голенища, срезанные с сапог. Ее жидкие серые волосы свисали с висков на плечи неопрятными прядями, а бесцветные ресницы испуганно хлопали.

Человек подумал: «Кто это солгал насчет того, что молодость всегда прекрасна? Уродство не имеет возраста…»

А вслух произнес:

— Помоги мне подняться, милая. По-моему, этот зверь сильно меня расцарапал.

Она протянула к нему обе руки, так доверчиво и с такой готовностью, что легкое сочувствие царапнуло его сердце. Лишь на миг, правда. Ее пальцы, торчавшие из перчаток, оказались на ощупь шершавыми и влажными.

Он попытался встать, потом качнул головой.

— Садись-ка лучше рядом, — попросил он. — Надо бы нам обоим передохнуть.

— Я не устала, господин, — тихо промолвила она. — Это вы сражались, а я просто пряталась.

— Ты ведь испугалась, а это отнимает силы, — отозвался он добродушно. — Как тебя зовут?

— Ине. — Она назвала самое распространенное в здешних краях имя. Почему-то ей не хотелось открывать незнакомцу правду о себе. Скажешь — «Ингильвар» — и, кажется, сразу же любой догадается обо всех твоих потаенных мечтах.

— Ты из деревни, Ине? — продолжал он расспросы.

Он избегал смотреть на нее, подтверждая правильность ее догадки: дурнушка не должна носить имя красавицы.

— Да, мой господин, я из деревни, — тихонько ответила она и вдруг решилась: — Вы ведь — господин Лутвинне?

Он засмеялся.

— Как ты догадалась?

— Любая бы на моем месте догадалась. То есть — любой, — быстро поправилась она.

— Любая… любой… — Он повторил эти слова задумчиво, как будто пробовал их на вкус. — Интересно! Мне это раньше не приходило в голову. Скажешь — «любой», и фраза тотчас обезличится. Скажешь — «любая» — и это прозвучит, как обещание любви.

Теперь Ингильвар осмелилась рассмотреть его получше. Действительно, он таким и оказался, как его расписывали: высокий, худой, с нечеловеческими глазами.

— Отчего, мой господин, — спросила опять Ингильвар, — вы носите женское имя?

— Женское? — Теперь он выглядел удивленным.

— Лутвинне — женское имя, — пояснила она.

— Нет, коль скоро его носит мужчина, — сказал Лутвинне.

Она покачала головой.

— Это неправильный ответ.

Лутвинне засмеялся. Смотреть на эту девушку ему по-прежнему не хотелось, но разговаривать с нею оказалось забавно.

— Какой же ответ покажется тебе правильным?

Поразмыслив немного, она пожала плечами.

— Не знаю. Вы — ученый господин, защитник замка. Говорят, в замке много книг. Вы их читаете?

— Иногда.

— Будь я защитницей замка, я читала бы все эти книги! — горячо заявила Ингильвар. — Но все-таки для чего вам женское имя?

— Сбивать с толку оборотней.

— А это существо, — она боязливо покосилась на труп, — оно оборотень?

— Не знаю, Ине, — ответил Лутвинне. — Честное слово, понятия не имею. Оно было уродливым и, соответственно, злым. Его следовало уничтожить, пока оно не причинило вреда моим людям и моим владениям.

Ингильвар помолчала, размышляя над услышанным. Внезапно она заметила одну очень странную вещь: краска выступила на бледном лице Лутвинне, слегка тронула его скулы и сбежала на щеку. Он метнул в ее сторону взгляд и стремительно отвел глаза. «Он смутился, — поняла она. — Это из-за того, что он сказал об уродстве. Он считает меня уродливой».

— Лучше бы этот зверь разорвал меня на кусочки! — вырвалось у нее.

Лутвинне больше не скрывал своего смятения. Он быстро повернулся к ней, схватил ее за локти, встряхнул.

— Нет, — сказал он горячо. — Ты неправильно меня поняла.

Она дернулась, пытаясь вырваться.

— Правильно! Я все правильно поняла! Я так некрасива, что вы мысленно сравнили меня с этим… существом. С монстром! Иначе вы не покраснели бы. Ну что, что вы молчите? Я — уродина. Вы все время об этом думаете. Об этом все мужчины думают и все женщины. «Вот идет уродина».

— На самом деле я думал о пришельцах из серых миров, — ответил Лутвинне, постепенно обретая спокойствие.

Он выпустил ее руки и отвернулся.

— Они приходят в мою землю все чаще, — заговорил он ровным тоном. — Солдаты из замка и я сам то и дело натыкаемся на них.

— Впервые слышу о каких-то монстрах, — заявила Ингильвар.

— Ты далее увидела монстра, — возразил Лутвинне. — И можешь мне поверить, это лишь один из многих. Мы успеваем их уничтожать прежде, чем они добираются до людей.

— Этим и занимаются защитники? — спросила Ингильвар, постепенно смягчаясь.

— Иногда. А случается, у нас появляются и другие заботы. Но какие-нибудь заботы есть всегда. — Он придвинулся ближе к ней и теперь коснулся ее плеча вполне дружески. — Ты не должна на меня обижаться, Ине. Когда я сказал о том, что уродливое существо — непременно злое, я имел в виду… — Он вздохнул, подбирая слова. — Видишь ли, нечеловеческие создания устроены иначе, чем люди. Они и сильнее, и вместе с тем гораздо проще. Красивое — добро, уродливое — зло. Только в мире людей некрасивый человек может быть добрым, да и то, пока в него вглядываешься, перестаешь воспринимать его как… как… словом, как нечто непривлекательное. Ты меня понимаешь?

Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове.

Ингильвар вскочила. Волосы ее растрепались, глаза засверкали от слез.

— Вот вы и сказали то, что думаете на самом деле! Про меня все так думают: жуткая уродина, хоть и добренькая… Не нужно мне этого!

Она бросилась бежать прочь с поляны и на бегу уже выкрикнула:

— Не нужно было меня спасать!

Лутвинне растерянно проводил ее глазами. Девушка давно уже скрылась из виду, а он все смотрел на то место, где она сидела: трава была примята, и завтрак остался разбросанным возле смятого платка. Затем Лутвинне перевел взгляд на труп зверя.

— Я вовсе не тебя спасал, — пробормотал он. — Не тебя одну, во всяком случае.

Он встал на колени и принялся разрезать ножом дерн. Нужно было выкопать яму и зарыть в нее тело зверя, чтобы на него не наткнулись другие. Лутвинне исполнял свой долг защитника добросовестно: он оберегал людей не только от опасностей, но и от страха.

* * *

Когда Ингильвар возвратилась домой без корзины и ягод, мать встретила ее молчаливым укором в глазах. Ингильвар не позволила той высказать ни слова упрека и заговорила первая:

— Да, я потеряла корзину. Если хочешь, я потом за ней вернусь. Но вообще-то я не хочу больше жить здесь, с тобой и братом. Я вообще не собираюсь оставаться в деревне всем на посмешище.

Мать поджала губы. Сейчас начнется. Семнадцать лет девица молчала, только думала о чем-то. Известно, какие у девицы думы. Головка-то пустенькая, там только одна мыслишка помещается. Катается, как шарик в пустой коробке, то в один уголок закатится, то в другой.

— Замуж меня никто не возьмет, потому что я… сама знаешь, какая, — храбро продолжала Ингильвар. — К брату в приживалки напрашиваться, жене его прислуживать, когда он женится, с детьми его сидеть, когда дети пойдут? Не очень-то мне такое по душе.

— Ингильвар, — тяжко уронила мать, в который раз уже ощущая, как имя дочери горечью ложится ей на язык. — Да. Ингильвар. Будь оно все проклято.

Она скрестила руки на груди и уставилась на дочь так, словно готова была принять от нее даже смертельный удар.

— Люди в лицо мне смеются, мама! Я больше не могу так.

— Говори, что надумала, или ступай в лес за корзиной, — отозвалась мать.

— Я пойду в замок, — сказала Ингильвар. — Наймусь служанкой. Буду обстирывать гарнизонных солдат, штопать их штаны, подавать им кашу и пиво, когда попросят.

— Иди, иди, — сказала мать. — Там тебя быстро в оборот возьмут.

— А я этого и хочу! — ответила Ингильвар с вызовом. — Пусть меня замуж не возьмут, ребенка-то мне непременно сделают! А уж с ребенком я не буду больше никому не нужной уродиной.

— Погоди, пока он подрастет, — невозмутимо проговорила мать. — А как начнет понимать, кто его мать и кто отец — тут-то и нахлебаешься горя.

— Нет, — сказал Ингильвар твердо. — Любая участь лучше той, что у меня сейчас.

Мать приблизилась к ней и посмотрела дочери прямо в глаза, словно желая проникнуть взором на самое дно ее души.

— Все беды у тебя — от бесплодных мечтаний, — сказала мать. — Прискучит с солдатами якшаться — возвращайся. Я тебя любую приму назад, и с ребенком, и без ребенка, и даже с твоим глупым лицом. Ты мое дитя, Ингильвар, и как бы ты ни относилась ко мне, я-то никогда не перестану тебя любить.

Ингильвар, однако, не поверила матери — больно уж суровым тоном произнесла та свое признание — и ответила, по возможности легко и бессердечно:

— Вот и хорошо, мама, а сейчас — прощай.

Она поцеловала матери руку и отправилась прямехонько в замок, чьи башни хорошо было видать с края деревни, так высоко возносились они в небо.

Однако близость замка оказалась обманчивой: Ингильвар пришлось потратить на дорогу остаток дня, так что она оказалась перед воротами только в час заката, когда тяжелые створки уже захлопнулись.

Девушка не стала ни стучать, ни звать на помощь. Она сразу смирилась с тем, что придется ей провести ночь под стенами, не имея ни крыши над головой, ни даже одеяла, чтобы укрыться от ночного холода.

«Завтра, — подумала она, — начнется все новое».

Она представила себе рассвет: обновленное солнце, заливающее радостным светом замок, лес, ее самое. На рассвете она не будет выглядеть такой безобразной, а солдаты охотно примут к себе новую служанку. И кто-нибудь согласится осчастливить ее ребенком. И тогда она больше не будет посмешищем.

Однако проспать до утра ей не удалось. Ей показалось, что она едва смежила веки — и вдруг кто-то сильно ударил ее ногой в бок, а потом выругался и принялся шарить по ее телу жадными руками.

Она завизжала.

Некто невидимый в темноте шарахнулся в сторону, руки исчезли.

Затем мужской голос грубо проговорил:

— Эй, ты чего тут лежишь?

Она перестала визжать, всхлипнула, но не ответила.

В темноте вспыхнул огонек. Лампа. Откуда здесь взялась лампа? Вырванная из сна таким жестоким образом, девушка ничего не понимала. Лампа — это нечто, принадлежащее комнате, помещению. А Ингильвар твердо помнила, что заночевала у ворот замка, на земле. Здесь не было никакой комнаты. Ни стен, ни потолка, ни пола.

Она подняла голову. Так и есть, она не обозналась и не сошла с ума. Небесный свод раскинулся над ней во всем своем алмазном великолепии. И везде, куда ни глянь, ее окружала свободно разлитая по миру ночь.

Но лампа стояла на земле и мерцала с таким видом, будто ее зажгли в спальне, а не посреди чистого поля.

В свете этой лампы постепенно перед Ингильвар предстало лицо ее владельца. Тени и свет причудливо перемежались на этом лице с крупными, грубо вылепленными чертами. Девушка не могла определить, к какому народу принадлежит ее неожиданный знакомец, но одно было очевидно: он не человек.

Угадав ее мысли, он хрипло засмеялся:

— Я не человек, да.

— Я об этом не спрашивала, — заметила Ингильвар. — Почему ты ударил меня? Отвечай!

— Я тебя… проклятье! — Он потер лоб рукой. — Я тебя вовсе не хотел ударить, — сказал он. — Я тебя не видел. Я споткнулся.

— Мог бы зажечь свою лампу, — возразила девушка. — Если ты так плохо видишь в темноте, то почему ходишь без огня?

— Потому что я хожу знакомой дорогой, — ответил он. — Мне не требуется огонь. Я двигаюсь на ощупь. К тому же я совершенно не заинтересован в том, чтобы меня видели.

— Так ты скрываешься?

— Нет, чума на тебя, глупая девка! Никто не скрывается. Просто у человека могут быть тайны. Это естественное право каждого.

— У человека? — переспросила она язвительно. — Но ты не человек.

— Положим… у не-человека тоже случаются тайны, — не сдавался ее собеседник. — Даже у собак бывают кое-какие секреты.

— Согласна, — кивнула она. — Но если ты не зажигаешь лампу, то зачем же ты берешь ее с собой?

— Потому что я плохо вижу в темноте, — был ответ.

Они помолчали.

Он смотрел на нее во все глаза. Он разглядывал ее лицо не так, как это делали другие: не украдкой, а открыто, с искренним любопытством.

Потом он спросил:

— А как, по меркам людей, ты считаешься красивой?

Она даже замерла от подобной дерзости. Но он улыбался так спокойно и дружески, что она отбросила всякие сомнения и просто ответила:

— Нет, по меркам людей я просто ужасна. Я никакая, понимаешь? Я даже, по большому счету, не некрасивая. Просто ничто, пустое место.

— Да, это ужасно, — согласился он. И погрузился в раздумья. Наконец он заговорил опять: — А для чего ты идешь в замок?

— Ищу работу. А ты?

— Я? — Он пожал плечами. — Иногда я здесь живу. А иногда — в другом месте. А какую работу ты ищешь?

— Самую грубую и грязную, — ответила девушка с горечью. — Такую, за которую никто больше не возьмется.

— Достойное стремление, — одобрил он. — Свидетельствует о недюжинном мужестве и самоуверенности.

Она покосилась на него недоверчиво.

— Одобряете?

— Если быть точным, то это не мое дело…

Он растянулся на земле, заложил руки за голову, устремил к звездам свой длинный острый нос. От его волос и глаз исходило слабое свечение, как от старой гнилушки.

Неожиданно он расхохотался.

— Ты только представь себе: пробираюсь я к замку знакомой тропой и вдруг спотыкаюсь о нечто! А нет ничего более неприятного, доложу я тебе, чем человеческое тело, если об него споткнуться. Особенно — живое человеческое тело, когда оно внезапно начинает содрогаться и двигаться. Труп — еще куда ни шло, он твердый, но живое… — Его передернуло при одном только представлении об этом.

— Очень смешно, — сухо отозвалась Ингильвар. — А теперь замолчите, пожалуйста, потому что я хочу спать.

— Это ты врешь, предположим, — заявил он. — Ничего ты не хочешь спать.

— Хочу!

Он приподнялся на локте и устремил на нее свои горящие глаза.

— Нет! — прошипел он. — Не хочешь! Ты хочешь болтать со мной.

— Почему? — вскинулась она.

— Потому что мне скучно. Потому что я просто не в силах лежать рядом с кем-то одушевленным, кто не труп, и молчать.

— Я думала, только женщины не в состоянии молчать, если видят кого-нибудь живого, — заметила Ингильвар.

— Каждый истинный мужчина всегда немного женщина, иначе его трудно назвать в полной мере личностью, — сказал незнакомец. — Ты уже видала господина Лутвинне? Мужчина хоть куда, хоть и эльф, а носит женское имя.

— Читать чужие мысли нечестно, — сказала Ингильвар.

— Я? — Он приложил ладонь к груди. — Клянусь тебе молоком моей матери, у меня и в мыслях не было читать твои мысли…

— Врете.

— Я?

— Да, да. Вы — врете. Читаете мои мысли, нарочно пнули меня ногой, чтобы я проснулась и болтала с вами, потому как ворота закрыты до утра, а вам, видите ли, скучно.

— Это самая логичная, самая исчерпывающая и самая ошибочная обвинительная речь из всех, какие мне только доводилось слышать в мой адрес.

— Ладно, — сдалась Ингильвар. — Я согласна. Будем болтать. О чем?

— Начинай! — потребовал он.

— Я? — изумилась она. — Но я хочу спать.

— Мы уже установили, что ты врешь, что спать ты не хочешь… Так что начинай первая. О чем бы тебе хотелось поговорить?

— Как вас зовут?

— Моран Джурич. Или Джурич Моран. А как тебе больше нравится?

— Просто Моран.

— «Просто»? Но Моран — это совсем не просто! — он разгорячился, даже стукнул кулаком по траве. — Поверь мне, глупая женщина, быть Мораном — это, знаешь ли, занятие… Такое занятие, которое отнимает все твои силы. Если бы ты была, к примеру, Мораном, ты на собственной шкуре испытала бы, насколько это непросто. Проклятье! Да ты бы лопнула по всем швам в первые же три дня пребывания в статусе Морана. А ты говоришь «просто».

Он задохнулся от возмущения.

— А меня зовут Ингильвар, — продолжала девушка. — Можете прочитать все мои мысли на сей счет.

— Если ты настаиваешь, — пробормотал Моран.

Некоторое время он молчал. Даже если он и рылся в ее мыслях и воспоминаниях, Ингильвар ровным счетом ничего не чувствовала. Неожиданно Моран засмеялся.

— Лутвинне на всех производит сильное впечатление, — сказал он. — Такое уж он существо. Выглядит сущим недотепой, которого надо оберегать от сквозняков и дурной компании. Неотразимо для женщин, особенно жалостливых и с выраженным материнским инстинктом.

Ингильвар зашипела сквозь зубы, но Моран не обратил на ее недовольство никакого внимания.

— А потом он, не переставая рассеянно жевать губами и сочинять в уме бесполезные стишки, убивает пару-другую монстров и превращает в кровавый фарш десяток менее существенных врагов. После чего моет руки и спрашивает у дворецкого, не пора ли подавать обед. Да, это его любимый трюк.

— Трюков не было, — сказала Ингильвар. — Только монстр.

Моран Джурич насторожился:

— Монстр? Какой?

— Разве вы не увидели его в моих мыслях?

— В твоих мыслях я увидел только, что ты по уши влюбилась в Лутвинне, но это-то как раз не новость, — ответил Моран. — В Лутвинне все влюбляются. Все девчонки по очереди, и человеческие дочери, и эльфийские. А потом он неизбежно начинает бесить. Ты даже представить себе не можешь, как он умеет раздражать! В мыслях он постоянно бродил где-то далеко, очень далеко от тебя. Там, куда нет хода никому, даже его матери. Впрочем, его мать уже очень давно никто не видел. Говорят, она оставила замок потому, что не в силах жить среди людей. Встречаются такие эльфы, у которых от человеческого запаха делается сыпь по всему телу, никогда не слыхала? Ну, для мужчин и воинов это, понятное дело, полная ерунда, — подумаешь, какая-то красная сыпь, пусть даже и с коростой, — а вот эльфийские дамы сильно страдают. Беспокоятся за свою красоту. Вот она и…

— Оно было похоже на собаку, но с гребнем на спине, — перебила Ингильвар.

— Эльфийка? — удивился Моран. — С гребнем? Она, конечно, любила всякие украшения, но волосы носила просто распущенными, даже без ленты. И диадемы не признавал. «У меня, — говорит, — от них голова болит».

— Я говорю о монстре, — пояснила Ингильвар, ничуть не сердясь. — О том чудовище, которое убил Лутвинне.

— А что, Лутвинне и вправду убил чудовище? — Теперь Моран выглядел ужасно удивленным.

— Вы же сами мне рассказывали про кровавый фарш и все такое…

— Рассказывал, разумеется, но своими глазами никогда такого не видел, — нашелся Моран. Он придвинулся ближе к Ингильвар и в нетерпении потер руки. — И как это было?

— Ужасно.

— Подробнее!

— Он пырнул его ножом.

— Кто кого?

— Очевидно, Лутвинне — зверя. А вы что подумали?

— А, — сказал Моран. — Слушай, ты скучная. Спать мне не даешь своей болтовней.

— Ну знаете!.. — От возмущения Ингильвар задохнулась.

Моран сел, уставился на нее сверху вниз. Он подвигал носом, потом пошевелил ушами, поднял и опустил брови, скривил рот, почесал ухо, взлохматил волосы, шумно выдохнул и наконец изрек:

— Вот если бы мы с тобой придумали что-нибудь полезное… Более полезное, чем искать грязную и тяжелую работу, за которую больше никто не возьмется… Тогда, возможно, я бы еще согласился не спать и болтать с тобой ночь напролет.

— Например? — Ингильвар скрипнула зубами.

Моран Джурич принадлежал к числу тех несносных собеседников, которые склонны обвинять других в тех слабостях, которые прежде всего присущи им самим.

— Например… — Моран задумался, а потом рассмеялся. — Хочешь, Лутвинне влюбится в тебя?

— Я уродина, но не дура, — сказала Ингильвар. — И к тому же я добрая. Я не заслуживаю такого отношения.

— Разумеется, ты добрая, — кивнул Моран. — Будь ты другой, я бы уже давно валялся тут с удавкой на шее.

— Я не убиваю людей… и нелюдей, — сказала Ингильвар.

— Ну попытаться-то можно было? — спросил Моран.

Она закрыла лицо ладонями, чувствуя, что вот-вот разрыдается. Моран наклонился над ней и вдруг поцеловал сухими губами ее висок.

— Спи, — пробормотал он. — Спи, добрая, умная, но непоправимо, чудовищно уродская Ингильвар. Уж я-то что-нибудь для тебя да придумаю.

* * *

Если кто-то желает знать о том, что случилось дальше, он должен постоянно держать в уме одну вещь: мы ведь с Джуричем Мораном имеем дело. А уж так набедокурить, как умел это Моран, не в состоянии ни один из Мастеров. Потому что Моран был самым одаренным из них, и вот как это объяснялось, согласно Анаксагору-философу:

Изначально весь мир представлял собой беспорядочное скопище всяких частиц, которые болтались в пустоте без всякого ладу и складу. Но потом волей Высшей Силы возник некий вихрь, который упорядочил все эти разрозненные фрагменты. Подобное начало тянуться к подобному, и таким образом из хаоса возник вполне гармоничный космос. Например, частицы хлеба соединились друг с другом, и получился хлеб, частицы дерева поступили так же, и вот уж вышло целое дерево, частицы червей не захотели отставать от собратьев, слиплись между собой — и повсюду бодро поползли червяки… ну и так далее.

А частицы одаренности, или творчества, — эти были самые крохотные, и их оказалось не слишком-то много, особенно если сопоставлять с другими. Долго летали они в космическом вихре, не зная, куда им лучше налипнуть. Вся материя уже образовалась, и каждая разновидность материи как бы кричала частицам одаренности: «Сюда! К нам! Здесь хорошо!» Червяки желали бы талантливо ползать, растения жаждали даровито тянуться из почвы, бабочки — сногсшибательно летать, птицы — прекрасно чирикать…

И частицы гениальности так и клеились к ним, поддаваясь на просьбы. Но все-таки осталось их довольное количество свободными. И вот явились существа более разумные, чем бабочки, растения и ползающие на брюхе твари, и последние частицы сверходаренности, чтобы не оказаться совсем уж не у дел, набросились на них и обступили со всех сторон. Потому что этих самых гениальных частиц в конце концов сохранилось в свободном состоянии так мало, что они не смогли бы создать нечто самостоятельное и нуждались в носителе.

Долго ли, коротко ли, а явились в мире Мастера. И одним досталось гениальности не слишком-то много — хоть и вполне достаточно для того, чтобы создавать поразительные вещи; в других же творческого начала было значительно больше. Но самый жирный слой гениальности налип на Джурича Морана, и это сделало его неуправляемым, непредсказуемым и, как следствие, катастрофически неудобным.

И, в конце концов, Моран сотворил нечто такое, что привело к изгнанию его из мира всех мыслящих, добрых и созидательных существ.

* * *

Разумеется, у защитника Лутвинне имелись многочисленные слуги. Титул «защитника» означал, что весь замок, и все, что в нем находилось, и все те, кто в нем работал, принадлежали ему.

Во многих жизнях защитник был властен; таким на протяжении столетий оставался изначально заведенный порядок вещей.

Новой кухонной работнице так и объяснили, едва только она явилась на место своей службы.

— За множеством чрезвычайно важных дел господин Лутвинне нередко забывает о еде, на то он и эльф, — сказал, обращаясь к девушке, старший повар, человек с виду совсем неинтересный: озабоченный взгляд, наморщенный лоб, кривые складки вокруг рта. — Эльфы зачастую думают о вещах настолько возвышенных, что мысли о пище просто не находят себе дороги к их головам.

— Следовательно, задача поваров — перехватывать эти мысли, воплощать их в приготовленных яствах и подсовывать господину Лутвинне? — тихо спросила Ингильвар. Кажется, этой манерой изъясняться она заразилась от Морана (не следовало бы так долго с ним разговаривать!)

Старший повар смерил ее взглядом с головы до ног.

— Уж кто-кто, а эльфы превосходно разбираются в пище, красотка, учти это. На то они и эльфы, чтобы знать толк в пирушках и славной еде с выпивкой!

— Но вы же только что… — пискнула Ингильвар, разом возвращаясь к своему изначальному образу дурнушки.

— Глупости! — отрезал повар. — Господин Лутвинне — и эльф, и человек, он и помнит о еде, и забывает о ней, но главное в нем то, что он — защитник замка и наш господин.

— Я выполню любую его волю, — сказала Ингильвар, от всей души надеясь, что на сей-то раз выбрала правильный ответ.

И ошиблась. Повар даже топнул ногой при виде подобной бестолковости:

— Дурочка! Не была бы ты такой красавицей, клянусь спасением моей правой руки, — выставил бы тебя за ворота без сожалений! У господина Лутвинне часто вовсе нет никакой воли, так что нам, его слугам, приходится все додумывать за него. Но своевольничать не сметь, ясно тебе?

— Да, — сказала Ингильвар.

— Что тебе может быть ясно? — Повар пошевелил морщинами на лбу. — Разве такой дурочке может быть что-то ясно? За таким гладким лобиком плавают не мысли, а жиденький супчик из рыбьих косточек…

— Мой господин, — взмолилась Ингильвар, — я об одном прошу: указывайте мне — это делать, то делать, и я все выполню, а думать или умничать ни за что не стану, пусть хоть тут меня режут!

— Наконец-то толковые речи! — одобрил повар. — На том и остановимся.

И Ингильвар осталась работать на кухне. Она чистила овощи и срезала мясо с костей, мыла котлы и даже точила ножи, хотя это занятие и считалось для женщины предосудительным. Спала она в маленькой комнате для прислуги, подруг среди поварих не завела, поварятами помыкать не решалась, исполняла любое поручение и молчала, молчала…

Она не понимала, отчего здесь ее все так упорно считают глупой.

Раньше она слыхала о себе попеременно то хорошее, то дурное. Иногда люди говорили, что такая некрасивая девушка обязана быть умненькой, иначе ей и жить-то на свете незачем. А другие люди утверждали, что нет в Ингильвар ровным счетом никаких достоинств, и поджимали губы, отказываясь объясняться подробнее.

Но на кухне замка общее мнение стало единодушным.

Дурочка.

Однажды — это случилось на третью неделю службы — Ингильвар не выдержала и спросила старшего повара:

— Простите меня, мой господин, но растолкуйте вы мне, бестолковой: почему никто не признает за мной ни капельки ума?

Старший повар долго глядел на нее, жевал бескровными губами, листал свою поваренную книгу, словно выискивал на ее страницах подходящий ответ. Наконец он вздохнул, искренне сожалея о своей бедной собеседнице.

— Несчастное дитя, ты и вправду желала бы это знать?

Ингильвар кивнула, боясь сказать лишнее.

— Давно ли ты смотрелась в зеркало?

Она опять кивнула. Очень давно. С тех самых пор, как покинула свое лесное озеро.

— Да, — уронил повар. — Что ж. Ты и впрямь заслуживаешь ответа, коль скоро так глупа, что даже не подозреваешь правды. Я принесу тебе зеркало. Посмотри на себя и ответь: может ли женщина с такой наружностью быть хоть сколько-нибудь умной.

— Не надо, — прошептала Ингильвар. — Я все поняла.

Но повар уже вышел и скоро возвратился с небольшим зеркальцем в медной оправе.

— Позаимствовал у младшей поварихи, — пояснил он почти дружеским тоном и заговорщически подмигнул Ингильвар. — Только не вздумай разболтать ей! Она мне не простит! Она страшно ревнива по части зеркал.

Ингильвар зажмурилась, когда он сунул зеркало ей под нос, втайне надеясь, что старший повар не заметит этого и ей не придется опять столкнуться лицом к лицу с собственным отражением.

Но старший повар, разумеется, все это видел.

— Эй, не жульничать! Открывай глаза да смотри! — приказал он.

Ничего не поделаешь, Ингильвар открыла глаза…

Она не узнала ту, что глядела на нее с блестящей полированной поверхности. Куда подевались уныло скошенные глаза, где серые, как пакля, волосы? Круглое лицо, испуганные темные, медовые глаза, пухлые губы, сейчас закушенные и оттого будто налитые подступающим плачем… Но как такое может быть?

— Я не верю, — сказала Ингильвар, отдавая повару зеркало. — Вы посмеялись надо мной. Чей это портрет?

— Это твой портрет, дуреха. Я же говорил, что ты нечеловечески глупа. Даже козы умнее тебя!

— Дайте еще раз взглянуть, — попросила она. И принялась корчить себе рожи. Красавица в зеркале охотно повторяла все гримасы, и в конце концов Ингильвар вынуждена была признать: повар прав, женщина с такой внешностью вряд ли может оказаться хоть сколько-нибудь умна.

— Стало быть, я — красотка и дурочка, — вздохнула Ингильвар.

Она обратила на повара глаза и вдруг засияла.

Он отшатнулся, глядя на нее с подозрением.

— Что тебе?

— Не знаю… — Она засмеялась и, поддавшись порыву, обхватила его за шею. — Спасибо вам!

— Пусти! — Он высвободился, забрал зеркало и выбежал из кухни, ворча себе под нос.

Скоро Ингильвар пристрастилась разглядывать себя в зеркалах, блестящих стеклах, в ведрах с водой, в полированных каменных панелях, которые украшали парадные залы замка.

Обмана не было: Ингильвар как будто сбросила уродливую оболочку и превратилась в прехорошенькую юную женщину, явно созданную лишь для одного-единственного — для любви.

Девушка не сомневалась: все это проделки Морана Джурича.

Моран был далеко не так прост, и не в его диковинных речах тут дело, а в том, как он держался. Не сами его мысли, но их склад, тот порядок, в котором они следовали одна за другой, — вот что удивило Ингильвар при той встрече.

Моран превратил дурнушку в красавицу и наверняка успел забыть об этом. Бросил походя драгоценный дар и ушел, не позаботившись узнать о том, как этот дар был использован.

Спустя недолгое время Ингильвар ожидало еще одно открытие, на сей раз неприятное.

Случилось это рано утром, когда она, вскочив с постели, бросилась перемывать посуду, оставшуюся с вечера. Накануне она слишком устала, чтобы закончить работу, и потому решила лучше лечь спать, а потом подняться на час раньше обычного.

Старший повар явился, когда она уже дочищала последнюю медную миску, и вдруг напустился на нее с криком:

— Кто ты такая? Что здесь делаешь?

Ингильвар не на шутку струхнула.

— Я… работаю, — пробормотала она. — Не выгоняйте меня, господин! Я уже закончила.

— Убирайся, — сказал старший повар, гневно топая ногой. — Убирайся! Я не нанимал тебя. И никогда не найму. Не надейся. Если ты и сделала что-то полезное по доброй воле, это еще означает, что ты принята. Никогда в жизни я не позволю женщине с такой внешностью прикасаться к пище для защитника замка.

Ингильвар с плачем выбежала вон.

Забившись в свою комнатушку, она вытащила обломок зеркальца, который нашла в замке и теперь бережно хранила под матрасом.

Из осколка на нее смотрела прежняя Ингильвар. Серенькая, бесцветная, вместо носа — блямба, вместо глаз — две невыплаканные слезинки. А она-то надеялась, что избавилась навсегда от этой образины!

Ей стало холодно. Она обхватила себя руками без всякой надежды согреться. Зубы ее клацали. Все кончено. Красоты больше нет, старший повар приказал ей убираться. Пусть лучше дурочкой считают, чем уродкой. Дурочку хотя бы терпели.

Нужно теперь собираться и уходить, пока ее не выставили с позором. Она заставила себя одеться. Обычно она появлялась на людях в том самом платье, в котором пришла наниматься. Это была удобная одежда: длинная, просторная, с широкими рукавами до локтя. Ее можно было носить как плащ и как обычное платье, если перетянуть его в талии поясом.

Но сегодня утром, торопясь выполнить порученное, Ингильвар выскочила на кухню в одной рубашке и нижней юбке.

Ее трясло все сильнее. Она едва могла справиться с дрожью в руках, чтобы застегнуть пояс.

Из своей комнатки она не стала брать с собой ни одной вещи. У нее здесь и не было ничего своего. За месяц службы в замке Ингильвар не обзавелась ни новой одеждой, ни украшениями. Все это было ей ни к чему. Она слишком была погружена в свою чудесную жизнь в облике красавицы, ну а теперь все закончилось.

На прощание она еще раз оглянулась, и вдруг в оконном стекле мелькнул прежний образ — вьющиеся пышные волосы, полные сияющей печали глаза.

У Ингильвар подкосились ноги. Слабость охватила ее, испарина выступила на лбу. Ингильвар едва добрела до своей постели и рухнула поверх одеяла. «Нельзя так, — прошептала она, обращаясь к кому-то незримому и не вполне определенному, — нельзя так поступать с живыми людьми».

На мгновение перед ней предстал образ Морана Джурича. Конечно, Моран существовал сейчас только в ее воображении — его и близко не было в замке, — но отчего-то он воспринимался девушкой почти как реальный собеседник.

«Почему нельзя?» — удивился этот почти реальный Моран.

«Потому что мое сердце разорвется»…

«Вы, люди, слишком большое внимание уделяете физической красоте, — заявил Моран. — Между тем все это сущая иллюзия. Лично мне абсолютно все равно, какая там внешность у человека или, предположим, у жабы. Скажу даже больше: когда ты выглядела, как жаба, ты нравилась мне больше; ну, кое у кого свои представления… Поэтому я и пошел навстречу. Ты ведь хотела быть красоткой? Кстати, каково тебе считаться дурой?»

«Ответ тебе известен, — скрипнула она зубами. — Лучше дура, чем уродка…»

«В таком случае, не расставайся с платьем», — посоветовал Моран и растаял.

Платье. Ну конечно! Она провела руками по бокам, машинально оглаживая и одергивая ткань. Все дело в платье.

Ей вдруг показалось, что она вспоминает, как спала у стены замка и сквозь сон слышала негромкий голос Морана. О чем он говорил? Что он сотворил с ее телом, с ее одеждой? Почему не предупредил ее заранее? Забыл?

Наверное, забыл, решила девушка. Ведь для Морана все это не имеет никакого значения. Моран — из тех, кто роняет чудеса на ходу и даже не оборачивается, чтобы посмотреть, что из этого вышло.

«Не расставайся с платьем».

Медленно, очень медленно Ингильвар уняла бешеное сердцебиение. Заставила себя дышать глубоко, ровно. Теперь она знала условия игры и была согласна играть дальше. Быть может, когда-нибудь она обретет достаточно уверенности в себе, чтобы избавиться от платья, как от пришедшей в негодность оболочки, и предстать перед людьми в своем истинном виде.

Когда-нибудь.

«Надеюсь, ты не скоро истлеешь, — обратилась она мысленно к своей волшебной одежде. — Лучше бы ты прослужило мне как можно дольше, потому что я дьявольски не уверена в себе… и вряд ли когда-нибудь наберусь достаточно большой запас смелости, чтобы открыть свое истинное лицо людям».

«Я? Истлею? — закричал в ее сознании голос Морана, который явно обращался к ней от имени платья. — За кого ты меня принимаешь? Ко мне прикоснулся сам Джурич Моран или Моран Джурич, кому уж как нравится произносить это прекрасное имя, которое не становится менее прекрасным от того, что… В общем, ты прекрасно поняла, что я имел в виду. Да все просто прекрасно, начиная с меня и заканчивая тобой! И будет оставаться таковым, пока ты не снимаешь платья…»

Ингильвар тряхнула головой.

«Убирайся из моих мыслей, Моран!»

«Ты сама обратилась ко мне, а я всегда прихожу на помощь к тем, кто когда-либо был мною осчастливлен».

«В конце концов, это похоже на подглядывание».

«Так и есть… Кстати, почему ты до сих пор никого не подцепила? Как тебе старший повар? Хочешь от него ребенка?»

«Моран, пошел вон!»

Ингильвар могла бы поклясться, что Моран в ее мыслях хмыкнул.

Он сказал:

«Если тебя волнует вопрос, как стирать твое неубиваемое платье, могу посоветовать: прикидывайся собственной служанкой…»

«Вон!»

«Как хочешь».

И он действительно исчез.

Как ни странно, этот мысленный диалог с далеким собеседником успокоил Ингильвар. Она вышла на кухню, повязала фартук и вопросительно уставилась на старшего повара. Тот явно был не в духе.

— Ты опоздала, — буркнул он.

Только и всего.

Вечером Ингильвар задержалась, отчасти — чтобы «отработать опоздание» и обелить себя в глазах старшего повара, который весь день к ней придирался, а отчасти — потому, что боялась возвращаться к себе в комнатушку, где утром испытала такой удар.

Она уселась в уголке и взялась перебирать ягоды для завтрашнего пирога.

Она сидела тихо-тихо…

Свечка горела ровно, ясным пламенем. Ингильвар видела свои белые руки с тонкими длинными пальцами. Это были и ее руки, и не ее. Без рубцов и мозолей, они были испачканы ягодным соком и оттого казались еще прекраснее.

Постепенно сон начал одолевать ее, она стала клевать носом… и вдруг проснулась.

Что-то изменилось. Мгновение — и Ингильвар поняла, что именно: огонек свечи заплясал от сквозняка. В кухню кто-то вошел.

Было уже темно, настала ночь. Некто пробрался сюда, пользуясь темнотой. Наверняка вознамерился что-то украсть.

Старший повар гонял воинов гарнизона и прислугу, если те пытались утащить с кухни съестное. Хотя пойманных с поличным никогда не наказывали: все, что готовилось в замке, предназначалось для тех, кто его защищал. Дело заканчивалось бранью и позорным изгнанием из поварской вотчины.

Ингильвар притаилась в своем углу. Пришелец явно не замечал, что в кухне кто-то есть. Он осторожно прошел вдоль стены, провел рукой над полками, как бы прицеливаясь — что бы ловчее стащить, и в конце концов сдернул чистый белый платок, которым была прикрыта корзина с пирогами.

Ингильвар тихонько засмеялась. Человек возле корзины замер, потом присел на лавку и тяжело вздохнул, как ребенок, пойманный на месте какого-нибудь ужасного детского преступления.

— Как не стыдно! — заговорила Ингильвар и сама поразилась звуку собственного голоса: это был грудной, нежный женский голос, в котором звучали нежность и легкое кокетство. — Ведь это для воинов!

— Я и есть… воин… — пробормотал незадачливый вор. — А ты кто?

— Ингильвар. Я здесь работаю.

— Ты поймала меня, Ингильвар… Не рассказывай никому, хорошо?

Он встал, подошел к ней, и в свете свечи Ингильвар увидела наконец его лицо.

— Защитник Лутвинне! — воскликнула она. — Как удивительно!

— Что же тут удивительного? — Он пожал плечами, пытаясь скрыть свое смущение.

— То, что вы таскаете пироги с собственной кухни, в собственном замке! — Она не могла прийти в себя от изумления и даже на миг забыла о том, какое впечатление производит теперь на людей.

— Мои слуги спят, а мысль об этих пирогах не давала мне покоя… Я ворочался в кровати, пока наконец не поддался соблазну, — и вот я здесь, и ты поймала меня, Ингильвар.

Наверное, свеча лгала, потому что Ингильвар показалось, будто защитник Лутвинне смотрит на нее влюбленно. Свет живого огня обладает собственным мнением, и доверяться впечатлению, которое он производит, всегда опасно: что захочет, то и внушит тебе коварная свечка.

— Я и не собиралась ловить вас, мой господин, — тихо возразила Ингильвар. — Но если вам самому угодно было попасть в ловушку, то я могу лишь сказать вам: добро пожаловать.

— Ты работаешь здесь, добрая охотница? — спросил Лутвинне.

— Я сижу здесь в засаде, разложив сеть, — ответила она. — Пирожки — это приманка, а сеть сплетена из моих волос.

— Должно быть, непростая это работа! — проговорил Лутвинне. — Долго ли ты трудилась над своей сетью?

— Всю жизнь — и одну секунду сверх того, — отозвалась Ингильвар. — Но эта секунда принадлежала вам, мой господин, и оттого она оказалась тяжелее всей моей предыдущей жизни.

— Ты говоришь очаровательными загадками.

— В таком случае, очаровательно разгадайте их.

— Хорошо, — молвил он. — Одна загадка: кто ты?

— Ингильвар.

— Это имя для принцессы, не для посудомойки.

— Скажите об этом моим родителям, мой господин!

— Я лучше скажу об этом моему старшему повару! — засмеялся Лутвинне. — А впрочем, никому я ничего говорить не стану, ведь я — господин в этом замке, и многие судьбы я держу в моей руке.

— Возьмите и мою, — попросила Ингильвар тихо и улыбнулась так спокойно, как будто они распутывали вдвоем пряжу, из которой потом собирались на зиму вязать носки. — Но загадок здесь несколько…

— Да, — с важным видом кивнул Лутвинне. — Ты права, милая: здесь несколько загадок, и самая главная — вовсе не твое имя.

— Задавайте любые вопросы, и я дам на них любые ответы, — обещала Ингильвар.

— Хорошо… Итак, ответь мне, добрая Ингильвар: какие здесь пирожки с мясом, а какие — с капустой?

Вот так, на ночной кухне, началась любовь Ингильвар и Лутвинне.

На самом деле вся история их завязалась куда раньше, на той самой поляне, где они повстречались в первый раз. Ингильвар и Лутвинне находились в неравном положении, потому что Ингильвар, как и надлежало женщине, знала об их любви куда больше, чем Лутвинне, — он же, как и следует мужчине, ни о чем таком не догадывался и был просто, безоблачно счастлив.

Это продолжалось и месяц, и два, и три, и только на исходе осени случилось странное происшествие, на которое Лутвинне поначалу не слишком много обратил внимания.

В ту осень Лутвинне ездил по полям и лесам, выслеживая отряд черных троллей, о котором донесли ему разведчики.

Вместе со своими людьми Лутвинне обнаружил и убил пятерых троллей, затем захватил еще двоих на самом краю ничего не подозревающей деревни. Из слов умирающего тролля он знал, что осталось еще по меньшей мере трое — но где их искать?

Он не слезал с седла и исхудал еще больше, а лицо его сделалось похожим на лезвие ножа, такое оно стало худое и хищное. Лутвинне не любил себя таким и потому скрывался от взоров Ингильвар, которую любил, как казалось, больше самой жизни — и лишь чуть-чуть меньше, чем замок и свои земли. Зато он писал ей письма.

Короткие записочки, по десять-пятнадцать слов в каждой. Ингильвар собирала их и складывала в некую мозаику, каждый день разную.

Вчера, например, эти записки выстроились таким образом, что Лутвинне представал из них храбрым воином, который лишь изредка вспоминает дом и возлюбленную. А позавчера, напротив, — Лутвинне выглядел страстно влюбленным кавалером, чьи воинские подвиги — лишь для того, чтобы доказать силу его любви. Третьего же дня все эти записки выстраивались наиболее строгим образом и являли образ Лутвинне-защитника, человека-эльфа, целиком поглощенного непосредственными задачами обороны и подготовки к зиме.

— Любовь моя, — говорила Ингильвар, склоняясь над его записками, — где вы сейчас, мой господин? Чем вы заняты? О чем вы думаете? Велика ли опасность, которой вы себя подвергаете? Больше ли она моей любви? Согласитесь ли вы обменять свою жизнь на мою, если это потребуется?

Она качала головой.

— Я никогда не спрошу вас об этом… Я, дурнушка Ингильвар, бедная дурочка, заморочившая вам голову благодаря волшебному платью…

* * *

Этот последний заставил за собой побегать. На листьях по утрам поблескивал иней; ближе к полудню он таял. Опавшая листва, перед рассветом хрустящая и упругая, а сразу после рассвета — сверкающая, полная крохотных кристалликов, — делалась раскисшей, мятой. Кони ступали по желтой, поникшей траве.

С Лутвинне остался только один солдат по имени Гэрхем, всех остальных защитник замка отпустил домой. Гэрхем никак не показывал своих чувств, даже если они у него и были. То ли гордился оказанным доверием, то ли досадовал на то, что не мог засесть в замке и отдыхать там в свое удовольствие вместе с товарищами, а вынужден таскаться вместе с Лутвинне по холоду, гоняясь за каким-то троллем.

Лутвинне никогда не обсуждал свои действия. Он поступал так, как считал нужным. Никому и в голову не пришло бы возражать ему.

Никто не сказал (хотя следовало бы): «Защитник, вы утомлены, вы устали, вы смертельно измучили себя, господин мой, вам лучше бы вернуться в замок и передохнуть, а последнего тролля поймает кто-нибудь другой».

Поэтому-то Лутвинне и не возвращался в замок. Там, в замке, оставался единственный человек, который осмелился бы произнести эти слова. Ингильвар.

Его персональная защитница. Его боевой клич. Его личное вселенское тепло, от которого, согреваясь, расширяется сердце.

Гэрхем первым заметил следы. Тролль, раненый в последней схватке, уходил на север, в сторону второго приграничного замка. По пути его ожидали по меньшей мере три деревни, и он наверняка был осведомлен об этом.

— Его нужно догнать, — сказал Лутвинне, когда Гэрхем указал ему на отпечаток троллиной ноги.

Следует отдать должное беглецу: раненый, уставший, он допустил одну-единственную ошибку, позволив себе наступить на мягкую землю. Следует отдать должное и солдату из замка: Гэрхем сумел воспользоваться этой ошибкой. А Лутвинне, дремавший в седле, ее пропустил. Вот так.

Они воспряли духом и помчались за троллем. Необходимо было настичь его прежде, чем он окажется в первой из деревень. Несколько раз им казалось, что они упустили след, но затем то Лутвинне, то Гэрхем замечали нечто, указывающее им на правильность избранного ими пути, и они возобновляли погоню. И Гэрхем смеялся от радости, потому что он предвкушал последнюю схватку, исход которой предрешен, а Лутвинне грустил.

Они увидели его на подходах к деревне, возле старого колодца.

Сумерки нависли над землей, как будто женщина склонилась над погруженным в дремоту любовником и что-то высматривает в любимом лице — быть может, примету слабости или болезни, а быть может — образ давно забытого ребенка, которым тот был много лет назад.

Колодец — старый сруб: крупные бревна, покрытые толстым слоем темно-зеленого мха — давно был брошен; сейчас деревня отодвинулась почти на полет стрелы, и там, очевидно, существовали другие колодцы, более удобные. Хорошей воды здесь много — одно из богатств здешнего края.

Рядом с колодцем бродило косматое существо — ростом выше человека на две головы и шире в плечах самого плечистого великана. Его руки свисали почти до самой земли, а глаза горели маленькими красными огоньками, особенно хорошо заметными в сумерках.

При виде преследователей тролль присел и тихо зарычал одним горлом; затем выхватил два кривых меча и приготовился отбиваться.

Он держался так, чтобы сруб колодца прикрывал его правый бок: очевидно, был ранен. Но даже и раненый, тролль оставался смертельно опасным противником, и Лутвинне держал это в уме.

Другое дело — Гэрхем; этот набросился на тролля с радостной готовностью вступить в схватку и одолеть врага.

Тролль оскалил зубы, когда понял настроение молодого солдата.

На мгновение Лутвинне и тролль встретились глазами: один опытный боец — с другим опытным бойцом. За это мгновение они успели понять друг друга так, словно прожили бок о бок целую жизнь.

«Я убью твоего человека», — обещал тролль.

«Не смей», — приказал Лутвинне.

«Ты же видишь, его не остановить. Я сумею охладить его горячую голову».

«Не вздумай, иначе я убью тебя».

«Ты и так убьешь меня…» — подумал тролль, а Лутвинне подумал в ответ: «Не обязательно…»

Секунда полной откровенности прошла, закончилась; Гэрхем нанес троллю удар под мышку, и клинок застрял в каменном троллином сердце. С громким радостным криком Гэрхем отскочил в сторону, чтобы черная кровь не залила его, а тролль ухмыльнулся и закашлялся, а потом выплюнул большой комок густой влаги.

— Подойди, — услышал Гэрхем.

Лутвинне закрыл глаза. Ему не следовало доводить себя до такой смертельной усталости. Ему не нужно было на такое долгое время оставаться без Ингильвар.

Гэрхем небрежно сказал, толкнув умирающего тролля ногой:

— Что тебе надо?

— Подойди…

— Я здесь. Что тебе надо, тварь? — переспросил Гэрхем.

— Ты служишь Лутвинне, а он многого не говорит тебе, потому что не во всем доверяет людям, — прохрипел тролль. Он снова закашлялся, собирая мертвую кровь в новый комок, чтобы избавиться от нее, хотя смысла в этом уже не было. — Слушай, солдат, запоминай. Живет в мире такой Мастер, Джурич Моран, самый сильный из всех.

— Мастера — это легенда, — проговорил Гэрхем. — Никто никогда не видел Мастера.

— Кое-кто видел, определенно… — сказал тролль. — Я бы не советовал тебе быть таким самоуверенным, мальчик. Мастера существуют, и Джурич Моран — самый сильный из них.

— Ага, — сказал Гэрхем таким дву- и даже многосмысленным тоном, что его восклицание можно было истолковать как угодно.

Умирающий не обратил никакого внимания на это словечко. Оно сейчас не имело смысла.

— Спроси любовницу Лутвинне, знает ли она Морана, — сипел он. — Увидишь, она смутится. Она знает его.

— А ты-то откуда с ним знаком, с этим Мораном? — не выдержал Гэрхем.

Лутвинне открыл глаза и крикнул:

— Он умер?

— Сейчас, — крикнул Гэрхем в ответ. И проговорил, обращаясь к умирающему: — Быстрее! Времени нет.

— Я Морану родня. Он тоже из троллей… хоть и Мастер… Дары Морана опасны, они разрывают ткань бытия, они все портят и уничтожают всех, кто ими пользуется. Моран чересчур смел, он не признает ограничений. Его боятся даже тролли, но только не люди… Спроси, непременно спроси об этом любовницу Лутвинне, она с ним встречалась, с Мораном, она его подруга. У нее есть тайна. Она — не та, за кого себя выдает.

— Кто же она такая?

— Я подслушал ее разговоры с Мораном. Потом, когда она общалась с ним мысленно… Мысли можно увидеть, знаешь? Впрочем, откуда — ты же человек. — Губы тролля скривились. Синие губы, а на нижней — бородавка. — Слушай, человек, слушай. Она — уродка, простая крестьянка, похожая на жабу. Она отвела нам глаза… потому что Моран сделал для нее волшебное платье. Слышишь? Ты запоминаешь?

— Это как-то странно… как будто в книге, — произнес Гэрхем. И снова крикнул, посылая голос к Лутвинне: — Он уже почти мертв!

— Не добивай его, — отозвался Лутвинне. — Если он не умер, не добивай…

— Добить? — повторил Гэрхем, сам не зная, к кому в точности он обращается.

— Добей, — подтвердил тролль и закрыл глаза. — Только запомни: любовница Лутвинне носит волшебное платье, которое всех вас заставляет видеть в ней красавицу…

Гэрхем наклонился над поверженным врагом и быстрым движением перерезал ему горло.

* * *

Гэрхем совсем другими глазами стал смотреть на возлюбленную Лутвинне. Прежде она представлялась ему недосягаемой и прекрасной, под стать своему господину: женщина с медовыми глазами, изливающими свет и тепло. Но после ядовитых признаний тролля все переменилось.

Лутвинне въехал в ворота замка, и женщина бросилась к нему навстречу, а все смотрели, как она бежит, раскинув руки, и как волосы развеваются у нее за спиной, и как мелькают из-под подола ее маленькие ножки в шнурованных сапожках. Эти тонкие кожаные шнурочки — они каждый сапожок превращали в подобие кокетливого корсета…

Лутвинне наклонился в седле, поцеловал свою любовницу. Она остановилась, неловко запрокинув голову. Счастье встречи сделало Ингильвар еще прекраснее, когда она обхватила руками Лутвинне за шею и прижалась щекой к его плечу.

А Гэрхем смотрел на них холодными глазами, ревниво и с некоей тайной мыслью.

Рано утром, когда Лутвинне еще спал в своих покоях, Ингильвар ходила по стене замка, приветливо здороваясь с часовыми. Она давала им отхлебнуть пива из кувшина и совала в руки пирожки: все это, пользуясь своей давней дружбой со старшим поваром, она утащила загодя из кухни. И они улыбались ей в ответ — вовсе не ради пива и пирожков, но ради прекрасного утра и сияющих глаз красивой, влюбленной женщины.

Она не всех помнила по именам, но даже и для тех, кто оставался для нее безымянным, находила ласковое слово и веселую улыбку. Она смеялась любой глупости, была бы та сказана от сердечной доброты. И солдаты целовали ее в щеку, как сестру, или брали за руку, словно желали познакомиться и завязать роман, или гладили по плечу, как старшую по возрасту компаньонку, или по волосам, словно она была ребенком, о котором они давно мечтали.

А Гэрхем сказал ей:

— Твой любовник спит, Ингильвар?

— Да, господин Лутвинне еще не проснулся, — ответила она. Его неприветливые слова не сумели сразу прогнать ее радость, поэтому она продолжала улыбаться.

И как не улыбнуться, если вспоминать спящего Лутвинне?

Гэрхем прибавил, кривя губы:

— Тем лучше, Ингильвар, что любовник твой спит и не знает о том, как хорошо ты проводишь время с солдатами.

— Эти люди — братья мои, — ответила Ингильвар. — Я пришла пожелать им доброго дня и принесла для них угощение.

— А какое угощение ты припасла для меня?

— Такое же, как для остальных, — ответила Ингильвар. — Или тебя это не устраивает? Но у меня ничего больше нет, поверь мне.

— Ничего? — переспросил он насмешливо. — Так уж и ничего?

— За все это время я не нажила в замке богатств, кроме самого большого, которым не могу поделиться: богатства любви, — сказала Ингильвар.

— Вот этого-то мне и надобно, — сказал Гэрхем.

Радость померкла в глазах Ингильвар. Гэрхем со странным удовольствием следил за тем, как тускнеет ее взор, как умирает ее улыбка.

— Я тебя не понимаю, — проговорила она.

— Поймешь! Я ни слова не скажу Лутвинне о том, кто ты такая на самом деле, если ты будешь делать все по моему желанию, — обещал Гэрхем.

— А кто я, по-твоему, такая на самом деле? — тихо произнесла Ингильвар.

— Ты — уродливая деревенская дурочка, простушка из какого-нибудь хлева с руками, по локоть измазанными в навозе, — сказал Гэрхем. — Ты повстречалась с троллем по имени Моран, и он дал тебе заколдованное платье, с помощью которого ты отвела нам всем глаза. Ну, возрази мне, Ингильвар, если только это настоящее твое имя! Скажи мне в лицо, что я лгу или ошибаюсь!

— Я не знаю, кто наговорил тебе обо мне эти небылицы, — прошептала Ингильвар, — но он — твой и мой враг.

Гэрхем схватил ее за локти, приблизил к ее липу свое и прошипел:

— Послушай меня внимательно, жаба! Если нынче ночью ты не придешь ко мне на ложе и не дашь мне того, в чем я нуждаюсь, — клянусь моими глазами, я прилюдно обвиню тебя во лжи! О твоем сговоре с Мораном, о вашем колдовстве узнают все, и Лутвинне вынужден будет подвергнуть тебя испытанию. А когда это случится — берегись, Ингильвар! Лутвинне — эльф, а эльфы, какими бы хитрыми и лживыми они сами ни были, никогда не прощают вранья людям, из каких бы соображений ни солгал им человек.

— Что ж, — сказала Ингильвар, бледная, несчастная. — Объявляй прилюдно все, что хочешь! Выдвигай свои обвинения, глупый ты и жестокий человек. Я не стану оправдываться.

* * *

Гэрхему стыдно было потом признаваться самому себе в том, что он до последнего надеялся: вот сейчас Ингильвар образумится, вот сейчас придет к нему в комнату и будет покорна всем его желаниям… Ничего этого не произошло, хотя он всю ночь вскакивал от малейшего шороха и дверь в свою комнату оставил приоткрытой.

Разумеется, она не пришла. Первый солнечный луч после рассвета, казалось, проник в комнату только ради того, чтобы посмеяться над ним.

Гэрхем выждал еще немного. Он тянул время, он пытался дать ей возможность исправить несовершенное и выполнить требование. Но она делала вид, будто ничего особенного не происходит. И когда настал день для разбора всяких тяжб и спорных вопросов, — а такие дни случались не реже одного раза в месяц, но касались в основном крестьянских дел, — Гэрхем смело явился на суд и перед лицом всех собравшихся потребовал вызвать госпожу Ингильвар.

Лутвинне очень не любил разногласий в своих владениях и потому всегда выносил решения быстро, радикально и публично. Слушания проходили не в самом замке, а за его стенами, на поле, что простиралось на пять полетов стрелы перед замком. Для Лутвинне устанавливали большое кресло и на расстоянии в двадцать шагов ставили специального человека, так называемого кричалу, чтобы он, при надобности, передавал для остальных желающих послушать все, что говорилось в судилище. Иногда заинтересованных лиц набиралось немало, а иногда — всего десяток. Тут не угадаешь. Как-то раз по старому делу о павшей корове явилось почти двести человек, кричала охрип и под конец дня его пришлось отпаивать горячим молоком.

Вот в такой-то день, когда Лутвинне полагал, что все ограничится штрафом за сожженную по глупости скирду сена, и выступил перед ним Гэрхем.

Лутвинне удивился, увидев своего солдата.

— Ты хочешь говорить? — спросил он.

Гэрхем торжественно кивнул и поднял руку в знак того, что у него имеется некое дело, обвинение, к которому он требует большого внимания.

Кричала насторожился. Обычно солдаты из замка никогда не участвовали в судебных заседаниях, разве что приходилось растаскивать разгоряченных деревенских спорщиков. Но Гэрхем стоял перед защитником замка, и бедой дышал он, и горем глядел, и неприятности были у него на завтрак, а поужинать он рассчитывал нешуточной катастрофой.

Лутвинне молча смотрел на него. Ждал.

Гэрхем сказал:

— Почему вы не спросите меня, господин, кто мой обидчик и против кого я хочу сегодня поднять голос? Для крестьян вы делали это!

Лутвинне ответил:

— Крестьянин по своей природе боится заговорить первым, солдат должен спрашивать его, если хочет сделать для него доброе. Но ты — и сам солдат, Гэрхем, поэтому и говори первый.

— Если вы позволяете, мой господин, то вот что я скажу при вас — и при всех людях, что собрались здесь ради вашего справедливого суда: эта женщина, которую вы зовете своей возлюбленной, которую встречаете на своем ложе и от которой у вас нет тайн и секретов, — эта женщина знается с троллями и берет подарки от наших врагов!

Он указал на Ингильвар и с наслаждением увидел, как она закусила губы, потому что настал ее последний час.

Лутвинне не опускал глаз. Он не изменился в лице, не побледнел и не покраснел. Только усталость вдруг стала очень заметна.

А Гэрхем продолжал, и кричала подхватывал каждое его слово и передавал дальше, для всех любопытствующих:

— Некий тролль, которому я потом перерезал глотку, мой господин, сообщил мне нечто о своем родственнике по имени Моран. И пусть теперь эта женщина, Ингильвар, перед вами и перед всеми прочими честными людьми, объявит, будто никогда не встречала Морана!

При последних словах Гэрхем указал на Ингильвар, словно требуя от нее повиновения. Но Ингильвар не произносила ни звука, и Лутвинне не приказал ей говорить.

Гэрхем почувствовал себя уязвленным. Он продолжал, повышая голос:

— Моран дал ей заколдованную одежду, чтобы она отводила нам глаза. Она лжет вам, мой господин! Она — вовсе не то, чем представляется.

Но Лутвинне никак не реагировал на обвинение.

Стало тихо. У Гэрхема закончились слова. Он сжал кулаки и отошел в сторону. И тогда Ингильвар поняла, что у ее возлюбленного не осталось сил, чтобы судить еще и это новое, неожиданное, такое болезненное для него дело.

Она сама выступила вперед. Ей безумно было жаль себя, своей любви, своего будущего, но куда сильнее она жалела Лутвинне, которого сейчас прямо на ее глазах пытались лишить любви и радости. Он ведь не только эльф, он еще и человек, он подвержен страху и усталости. Он не может сражаться вечно. В конце пути его непременно должна ожидать подруга, женщина, которая встретит его лаской, обнимет за шею, которая постелит ему постель и ляжет рядом.

Ингильвар сказала негромко, но очень твердо:

— Все это ложь.

Гэрхем обрадованно закричал:

— Ложь? Докажи! Докажи, что это неправда, ты, шлюха! Моран наложил чары на твою одежду, которую ты носишь, не снимая!

— И в постели я, по-твоему, тоже остаюсь в этом платье? — спросила Ингильвар.

— Не смеши меня, хитрая женщина! — ответил Гэрхем. — Когда ты ложишься в постель, ты гасишь свет.

Это было правдой. По лицу Лутвинне Ингильвар поняла, что и он об этом вспомнил. Они ни разу не оказывались раздетыми при солнечном свете или хотя бы при горящей свече. В спальне всегда царила безупречная темнота.

Он все еще молчал, и Ингильвар больше не могла выносить этого. В его безмолвии ей чудилось то обвинение, но мольба оправдаться.

Она расстегнула пояс, и наборная медная змейка упала к ее ногам. Затем потянула шнуровку. Воцарилась странная тишина: собравшиеся, и люди, и эльфы, и крестьяне, и воины из гарнизона — все смотрели на нее так, словно не верили собственным глазам. На краткое мгновение Ингильвар встретилась взглядом с Лутвинне. Надежды нет: она прощалась с ним навсегда. У нее осталось только это мгновение.

А потом оно истекло. Лишенное шнуровки платье распахнулось, и Ингильвар сорвала его с плеч.

— Дальше! — крикнул Гэрхем, не сводя с нее глаз.

— Хочешь увидеть меня голой? Ладно, — сказала Ингильвар со странным спокойствием приговоренного к смерти.

Она потянула через голову рубаху, затем выбралась, путаясь ногами в кружевах, из нижней юбки, — и предстала перед собранием совершенно обнаженной. Ни одной нитки не осталось на ее теле.

Они смотрели на нее так, словно им явили чудо. Словно никто из этих мужчин никогда не видел купающейся женщины. Никогда не подсматривал за сестрой или за женой старшего брата, никогда не имел собственной супруги.

Но она, избавившись от тканых покровов, не замечала теперь никого из них. Только один имел для нее значение, и к Лутвинне обернулась Ингильвар. В его блестящих, расширенных зрачках увидела она свое отражение: красавица с копной пушистых волос, с гибким станом и изящными руками.

Наступив на платье, она шагнула навстречу Лутвинне, а он встал со своего кресла и слепо, беспомощно потянулся к ней. И не он стал утешать ее, а она — его, и люди окружили их, сочувствуя их любви всем сердцем, но не зная, как выразить это.

Загрузка...