Новый центр

11

«Тогда я увидел, как Соня стоит снаружи перед витриной у входа в бар и изучает меню на табличке, где, собственно, и изучать-то было нечего — все как обычно, — громко читал я. — На ней было, как всегда, легкое черное шерстяное пальто с широкими лацканами, а волосы забраны наверх и скреплены широким гребнем. Я размышлял, что мне делать, если она войдет в бар, но она наконец-то пожала плечами и пошла дальше. Я оставил кофе на стойке, выскочил на улицу и пошел за ней на безопасном расстоянии. На бульваре де Бон Нувель было в этот час еще полно народу, поэтому на меня никто не обращал внимания. Ситуация стала бы критической, если бы Соня обернулась, но она шла вперед своим обычным быстрым шагом, постукивая каблучками и слегка опустив голову. Походка у нее была несравненная, во всяком случае, я так считал. Мы прошли мимо кинотеатра „Гран Рекс“, где как раз закончился сеанс и зрители повалили на улицу. Я уже испугался было, что потерял ее из виду, но, поспешно пробившись через толпу, вновь обнаружил ее. Она на мгновение остановилась, чтобы закурить сигарету, затем продолжила путь. В походке Сони не было ни тени праздной расслабленности, она была целеустремленной, и столь же целеустремленно Соня повернула на улицу Ружмон, остановилась перед вторым домом от угла и набрала код. Этот внезапный оборот дела поразил меня до глубины души, я невольно нагнал ее и остановился метрах в двух за ее спиной. Она резко обернулась и прокричала пронзительным, чуть визгливым голосом: „Fous le camp! Du balai!“[49], а затем исчезла в доме, я же смотрел ей вслед, не веря собственным глазам.

Секунду я стоял совершенно обескураженный, пока не понял окончательно, что преследовал совершенно незнакомую женщину. Тогда я поплелся обратно на Гран Бульвар».

— «Ah, look at all the lonely people!»[50] — пропела Элинор. — Sorry. Читай дальше.

— Нет, на сегодня хватит, — сказал я. — Да и глава закончилась.

Роман Корфа, в освоении которого я и сам не очень-то далеко продвинулся, я читал ей с самого начала. Поразительно, какие детали бросались ей в глазах — при первом чтении я вообще на них внимания не обратил. Например, она заметила, что этот Корф ничего не желает знать о том, что «было раньше», что он якобы окончательно порвал с прошлым и в то же время постоянно возвращается к этому «раньше».

— Он говорит, например, о старых фильмах, которые считались безнадежно устаревшими уже в его время, — сказала Элинор.

— А ты их знаешь?

— Нет, но ведь известно, что это фильмы из прошлого. С книгами то же самое. Скажем, этого Кено[51], которого он упоминает во вчерашней главе, я знаю чисто случайно. Я как-то у букинистов наткнулась на пару его книг — ну да, я люблю пройтись по лавкам, где старина! — вот и купила; там двадцать книг за десять центов отдают.

— В Ливерпуле?

— Нет, здесь, конечно. Антикварная лавка на Нидштрассе. Еще в первый год, как приехала.

— Там теперь ничего нет, — сказал я, — Зандер год назад все у них скупил. Антиквар закрыл магазин. Кажется, подался на запад.

— Ну, Кено я в любом случае вам не отдам. Я с удовольствием прочитала все эти его штучки и хочу оставить себе. Он родился за сто лет до меня, с ума сойти.

— Льюис Кэрролл родился много раньше, — отметил я. — А «Алису в Стране чудес» ты ведь тоже любишь.

Элинор по-прежнему полулежала в моем шезлонге, а я примостился в кресле у изголовья и смотрел на нее сверху вниз. На ней были широкие джинсы и коричневый джемпер цвета лесного ореха. Лицо я видел перевернутым и опять вспомнил фотографию ее бабушки в клубе «Пещера».

— Мне нравятся старые вещи, — сказала она. — Когда смотришь на меня, в это трудно поверить, но это так. Ты бы взглянул на мою квартиру. Настоящий музей, честное слово.

— Обязательно как-нибудь взгляну, — сказал я, затем встал и наклонился к ней.

Элинор лежала совершенно спокойно в ожидании моего поцелуя, который получился нежным и немного боязливым. Потом сказала:

— Ты сегодня за обедом ревновал меня к маленькому Фродо.

— Ты заметила?

— Заметила, конечно.

— С моей стороны это было глупо. И уж точно совершенно беспочвенно, — сказал я с надеждой в голосе.

— Фродо, конечно, милый мальчик, — ответила она. — К тому же умный. Но это не причина, чтобы ревновать. Слушай, а у нас есть что-нибудь выпить?

Через несколько дней стало известно, что Мариэтту Кольберг задержали при попытке пересечения границы из воссоединенной Югославии в Австрию. Госпожа Кольберг ехала за рулем новенького Murakami 8 VC[52] в сопровождении молодого человека, имя которого в новостях не называли и который при задержании оказал вооруженное сопротивление, но был схвачен. Я, разумеется, сразу подумал об одном из тех, кого видел в «Арене». Багажа у госпожи Кольберг почти не было, однако в ее дамской сумочке, наряду с маленьким револьвером, был обнаружен конверт с деньгами на сумму в 495 800 долларов.

До этого момента я не знал, что уже некоторое время назад на ее арест был выписан международный ордер, потому что за убийством Кольберга явно стояли дела поважнее личных. Теперь Мариэтта сидела в тюрьме в городке Есенице, а местные власти ждали дальнейших распоряжений. Рассчитывали, что Германия подаст запрос на экстрадицию. Но было неясно, кто именно это сделает: временное правительство, которое через несколько месяцев сменится настоящим, избранным, или же Интернациональная комиссия, которая, как и прежде, представляла собой верховную власть в стране и выслала в Югославию своего специального представителя. Вопрос, который Кольберг, специалист по государственному праву, с удовольствием бы проанализировал и решил, будь он жив.

В последующие дни Мариэтта Кольберг не сходила с первых страниц периодической печати. Реальные сведения, которые, несмотря ни на что, просачивались в СМИ, вместе с предположениями, порой самыми фантастическими (красотка Мариэтта: не она ли — любовница Генерала?), и информацией, которую умалчивали, не складывались пока в единое мозаичное полотно. Бесспорно было, что отъезд семейства Кольбергов выглядел примерно так, как я его себе представлял. Правда, о мужчинах из «Арены» в официальных источниках по-прежнему ничего не говорилось. Но фото молодого человека, который попытался сопротивляться при задержании, можно было увидеть в десятках газет, и я, по крайней мере, мог воображать, что опознал его, хотя тогда, в «Арене», с внушительного расстояния вряд ли мог разглядеть лица. Мариэтта наотрез отказывается давать показания, говорилось в сообщениях, но тот факт, что она несколько недель назад пересекла польскую границу, а затем проследовала через Словакию и Венгрию в Югославию, был неоспоримо доказан. Впрочем, никаких свидетельств о ночевках в гостиницах и посещениях ресторанов не было. Мариэтта Кольберг и ее подручные могли во время поездки пользоваться помощью друзей и сторонников. Однако обнаружилась фотография, сделанная любителем в Шомбатели на которой Мариэтта садится в только что купленный автомобиль Murakami; любитель, по его словам, «просто хотел снять красивую женщину в красивой машине». Оттуда она позже и отправилась к границе с Югославией и в районе Есенице попыталась ее пересечь.

Причины этих странных перемещений поначалу никто не называл. Газеты раздували разнообразные выдумки и фактически развивали мою идею насчет «шерше ля фамм». Они принялись копаться в ее архивах и файлах и кое-что нарыли из истории жизни Мариэтты. Мариэтта оказалась дочерью комиссара по образованию, майора Тибора Гроша (кабинет хунты состоял не из министров, а из комиссаров), который учредил элитные школы для воспитания молодых кадров. Мариэтта тоже прошла через две такие школы, сначала где-то на Люнебургской пустоши, потом — в саксонской Гримме. Разумеется, это были интернаты, и дочь майора Гроша приезжала домой к родителям только на каникулы. О существовании этой самой дочери общественность не имела никакого понятия. Как-то во время каникул Кольберг с ней познакомился и тайно женился на ней, когда ей исполнилось восемнадцать, за три года до падения режима. Настолько тайно, что, кроме родителей, служащего отдела регистрации браков и Генерала, об этом никто не знал.

Одна газета нашла одноклассниц из второго интерната и взяла у них интервью. «Мариэтта была настоящая фанатичка, — сказала одна из девочек, — когда она сидела на уроках, мы должны были сто раз подумать, что мы говорим». Другая: «Я абсолютно уверена, что эта куча денег предназначалась не для нее самой, а для того, чтобы вернуть хунту к власти. У них же связи повсюду».

После ареста Мариэтты в СМИ стал усиленно обсуждаться прежний вопрос о том, жив ли Генерал и насколько сильны его вспомогательные отряды. Тот факт, что госпожа Кольберг хотела попасть в Каринтию, некоторые газеты интерпретировали в том же духе, что и одноклассница. Филлах был центром Партии национального возрождения (НВ), австрийского филиала Партии национальной модернизации (ПНМ), которую в свое время создала для себя хунта. В отличие от ПНМ, НВ до сих пор не была запрещена, и немало сторонников и функционеров прежнего режима нашли там убежище. Кто точно был мертв, так это майор Грош. В день последнего штурма правительственной территории его вместе с женой нашли в служебной квартире. Приняв яд, они плечом к плечу сидели на диване.

Элинор, услышав это, покачала головой.

— Если бы я знала!

— Что знала?

— Что они отравились в своей служебной квартире!

— И что было бы тогда?

— Тогда бы я там не поселилась.

И поскольку я смотрел на нее, ничего не понимая, и, подозреваю, выглядел полным идиотом, добавила:

— Господи, ты же еще не был у меня. Служебная квартира Гроша — это ведь теперь моя квартира. И этот диван там еще стоит.

Она снова покачала головой.

Впрочем, она знала о прежних жильцах, когда вселялась туда.

— В конце концов, на этой территории сплошь квартировали мерзкие люди, — говорила она, — мы ведь и пришли сюда, чтобы прогнать отсюда злых духов.

Эта была квартира с отличной планировкой: три большие комнаты, кухня и две ванные комнаты — Элинор восторженно вскрикнула, когда увидела все это в первый раз. Она всегда жила в тесноте, дома у отца и в своей первой отдельной квартире, в этой two roomed apartment on the second floor[53], включая огромную трещину в потолке, и теперь — вот такая квартира!

Все обитатели территории платили за проживание, в зависимости от площади и меблировки, в общий фонд, который находился в ведении комитета четырех — туда, среди прочих, входил Ритц. Ритц вообще вел немалую работу по созданию правил распорядка на территории. Если кто-то платил за свое жилище в фонд уже десять лет, оно переходило в его собственность. Впрочем, этот человек (он или она) должен был и далее регулярно платить взносы в фонд, они шли на частичное покрытие расходов на инфраструктуру. У Элинор Ригби с самого начала не было ни малейших сомнений в том, что фирма, в которой она работает, будет успешно развиваться и что она, при ее способностях, всегда сможет заработать достаточно денег, чтобы позволить себе хорошую квартиру. Поэтому Элинор ни секунды не сомневалась, когда ей предложили эту жемчужину — она действительно так ее называла; а я, поскольку еще не видел ее сам, поверил ей на слово.

Мы сидели за обедом в «Помидоре» и снова заговорили о «деле Кольберга» — так теперь его официально называли.

— Эта Мариэтта на год моложе меня, — сказала Элинор, — и уже преступница международного уровня. Все внимание на нее. А она не бывала, случайно, в их служебной квартире?

— Пару раз точно была, — сказал я. — Но в основном она ведь жила в интернате, а если приезжала домой, то не сюда, а на их частную квартиру.

Частная квартира семьи Грош была в Потсдаме.

— К тому же никто еще не доказал, что она преступница. Пока она признается только в тех фактах, которые доказаны.

— Уже признается. Но ведь дело-то довольно ясное, разве не так?

— Может быть, — согласился я, — но я задаю себе вопрос, почему она завалила Кольберга — или поручила кому-то это сделать, — если они оба мечтали о возвращении прежнего режима. Уж это-то мне кажется бесспорным.

— Возможно, ей не хватало в нем фанатизма. Такое я легко могу себе представить. Если уж она «настоящая фанатичка».

— Она была недостаточно уверена в Кольберге, ты думаешь?

Элинор кивнула.

— Впрочем, знаешь что, причина была совсем в другом.

Она понизила голос, и я склонился к ней, чтобы лучше расслышать. Элинор взяла мои руки в свои и прошептала:

— Я думаю, она не смогла больше ложиться в постель с этим тюфяком. Ты только представь, он как минимум на сорок лет старше ее! Это же противно!

Она отпустила мои руки, откинулась назад и сказала:

— Вам, мужчинам, может быть, это безразлично, но для девушки — ужасно. Короче, в этом смысле я пожалуй даже ее жалею, даже если она чудовище. Она одинока?

— Откуда я знаю? — ответил я. — Я видел ее вблизи в течение двух минут, и все, что она сказала, было: «Я уезжаю, Оливер». И я подал ей руку.

Элинор, улыбнувшись, спросила:

— А сердечко-то у тебя в этот момент забилось быстрее, точно? Она действительно так хороша, как на фотографии? Ты можешь говорить всю правду.

— В реальности она выглядит еще лучше.

— Я это подозревала. Ты сейчас обратно в библиотеку?

— Я могу свободно распоряжаться своим временем.

— А не хочешь посмотреть служебную квартиру майора Гроша?

Она не собиралась дожидаться ответа и попросила счет.

У порога меня встретил смеющийся Будда. Он стоял в прихожей справа от небольшой вешалки, был, похоже, из меди и доставал мне до колена. Сыто и расслабленно улыбался он всякому, кто входил.

— Он у меня уже почти пять лет, — сказала Элинор. — Его бы надо снова надраить, он стал совсем тусклый и во многих местах почернел.

Когда мы прошли дальше, я увидел, что пространство квартиры разделено на два яруса. Об этом Элинор мне не рассказывала. В нижнем ярусе находились две гостиные, кухня и маленькая ванная. Я спросил Элинор, в какой из комнат у нее кабинет.

— Я дома никогда не работаю, — ответила она и продолжила: — Я быстренько сварю кофе, хорошо? А ты пока спокойно осматривайся.

После всего, что она мне рассказала, я ожидал увидеть помещения, сплошь заставленные вещами. Пока она на кухне боролась с кофе-машиной, которая явно не хотела ее слушаться, я стал смотреть вокруг и понял, что ее слова про «настоящий музей» — чистая правда. Честно признаться, такие экспонаты, как у нее, обычно называют хламом, но эта рухлядь не была навалена вокруг, нет, она была выставлена, как в музее, вернее, в галерее. Среди прочего я обнаружил гипсовый бюст Карла Маркса на светлом каменном постаменте, который Элинор откуда-то приволокла. На полке стояло радио, которому можно было дать лет сто, не меньше, сразу воскресившее в памяти слово «радиоприемник». Большая модель автомобиля Citroën Traction 11 CV и столь же внушительная Yamaha Virago. Во второй гостиной на полу лежал гребной винт от корабля, а к стене был прислонен контрабас.

Вещи помельче располагались в двух застекленных витринах: какие-то старые фарфоровые куклы, наверное обладавшие ценностью для коллекционеров, пять экземпляров журнала для фанатов «Beatles Monthly», старое меню из парижского ресторана, фотографии кинозвезд, умерших раньше, чем мы с Элинор родились. Здесь же стоял небольшой письменный стол с бюваром из пластика и бакелитовой настольной лампой.

— Самый ценный экспонат моей коллекции, — гордо сказала Элинор, внося кофе. — Я имею в виду лампу. Она из Франции, 1936 год.

Элинор поставила кофе на белый лакированный журнальный столик, который явно не относился к коллекции и предназначался для выполнения своих прямых функций. Она опустилась в кресло и указала мне место на диване, а когда я на нем удобно устроился, сказала:

— Это он и есть.

— Кто — он?

— Тот самый диван, на котором отравились родители Мариэтты.

Я, вопреки ожиданиям Элинор, не вскочил, но, признаюсь, почувствовал себя вдруг не очень уютно. Мысль о том, что здесь, на этом диване, были найдены мертвыми представитель элиты преступной политической организации и его, как известно, не менее фанатичная жена, была мне неприятна. Грош был идеологом режима, который не только верил во весь этот маразм, но и сам участвовал в его создании: солдатское воспитание с малых лет, смесь экстремально модернистских и реакционных элементов, слепая вера в технику и технологии, идеологическое варево из многих столетий, от Спарты до Муссолини, вплоть до символики: есть сведения, что сдвоенную молнию в качестве эмблемы режима придумал именно он.

Его фотографии и немногочисленные выступления с телеэкрана, которые я видел, обнаруживают человека маленького роста, смесь Мефистофеля с Носферату. Черты его лица с наклонностью к аскезе и почти полное отсутствие волос на голове производили сильное впечатление, но все-таки красоту его дочь унаследовала скорее от матери. На всех фотографиях видна его едва заметная, непреходящая полуулыбка, которая никогда не превращалась в настоящую и которую сдерживал вечно неспокойный, настороженный взгляд серо-голубых глаз. Майор считался серым кардиналом и одновременно — самым категоричным фундаменталистом в правительстве, который всюду, даже среди ближайших соратников, подозревал идеологические отклонения. Это было особенно дико, потому что идеология режима была грязной смесью всего подряд, и каждый мог зачерпнуть оттуда то, что ему больше подходит. Поговаривали, что этот его неизменный полицейский взгляд был причиной того, что он — единственный во всем кабинете — не поднялся до генеральского звания и даже полковником не стал. Ходили слухи, что члены кабинета боялись его, ведь по интеллекту он далеко превосходил их всех.

Но похоже, майор сам чего-то боялся, потому что держал личную охрану, двух здоровых парней, в прошлом — служащих одного частного охранного предприятия, которые из-за своего польского происхождения моментально получили клички Болек и Лёлек[54]. Так или иначе, похоже, они были единственными, кто не испытывал страха перед Грошем, если верить интервью, которое они дали после свержения хунты. На вопрос, как они называли своего шефа между собой, оба ответили: «Дядюшка Тибор».

Сам Генерал считался человеком практичным, падким до власти и наслаждений, не особенно сообразительным, — но аскету и фундаменталисту Грошу он по непонятной причине доверял слепо. Возможно, Грош не стал высоким генеральским чином, чтобы эта личная зависимость не была слишком очевидной для внешнего наблюдателя. И ничего странного не было в том, что этот человек стал тестем Кольберга: Мефистофель дарит адвокату дьявола собственную дочь.

Такие мысли и картины проносились у меня в голове, когда я сидел на диване дьявола и его жены, попивая кофе, сваренный Элинор. Она заметила мое состояние и стала рассказывать, видимо пытаясь отвлечь, что восемьдесят процентов музея, как она его называла, хранится в подвале, потому что иначе она вряд ли смогла бы войти в свою квартиру. Иногда она меняет экспозицию, ведь запасники в подвале практически неисчерпаемы.

— Но сейчас мы все это осматривать не будем, — добавила она. — Лучше я покажу тебе верхний ярус.

Попав наверх, я сразу сообразил, чего мне не хватало внизу. Будь я настоящим библиотекарем, я бы сразу догадался, но ведь я, в конце концов, только учился, если можно так выразиться. Внизу я не видел ни одной книги, кроме старого каталога выставки «Реализм. Эксцентрика действительности»[55]. Зато здесь, наверху, стеллажи с книгами закрывали три из четырех стен, на столике возле кровати Элинор лежали три книги, да и на полу то и дело попадались стопки книг, а рядом газеты и журналы. Теперь я понял смысл разделения квартиры. Если внизу находилась галерея, всегда готовая к присутствию посетителей, то сама хозяйка жила прежде всего здесь, наверху.

Она скрылась в ванной, а я незаметно, буквально на цыпочках, стал обследовать полки. Разумеется, большая часть книг была на английском языке, но немецкие попадались тоже. Я попытался понять принцип, по которому они были расставлены, но не обнаружил ни алфавитного порядка, ни предметных областей, ни принадлежности авторов к определенным странам, ни года издания как критериев организации библиотеки. Например, книги Кено, о которых мне рассказывала Элинор, находились между томом под названием «The Kinks. The Sound and the Fury»[56] и романом «The Act of Roger Murgatroyd», который написал Жильбер Адэр. Вплотную к ним стоял альбом фотографий Викторианской эпохи, а дальше шла книга Эндрю Ходжеса «The Enigma of Intelligence: Alan Turing». Уже по корешкам можно было определить, что их читали постоянно.

Возможно, книги оказывались на полках по мере приобретения, но я не решался вынимать их одну за другой, чтобы посмотреть на дату покупки и убедиться в своем предположении. Во-первых, я придерживался той точки зрения, что даже библиотекарь должен держаться в рамках, обуздывать свою страсть и не позволять себе беспардонно копаться в чужих собраниях. Да-да, именно библиотекарь, потому что ему известно лучше других, в сколь интимную сферу он вторгается. Ну а во-вторых, я просто-напросто понимал, что Элинор может выйти из ванной в любую минуту и ей не понравится, если я буду рыться в ее вещах. Поэтому я не позволил себе совать нос в книги на ее ночном столике, чтобы узнать, что она сейчас читает. Мой взгляд задержался только на трех фотографиях в рамках, которые висели на стене над кроватью. На первой был приветливый мужчина в военной форме с каким-то слегка потерянным взглядом, я подумал, что это майор Ригби и здесь ему лет сорок пять. На второй была сама Элинор в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, стоящая в дверях кирпичного дома, плечом она небрежно прислонилась к косяку. Я предположил, что это дом, в котором семья Ригби жила или до сих пор живет в Ливерпуле. На Элинор были джинсы и бледно-голубая рубашка, а сверху черная куртка с капюшоном. Третью фотографию я уже знал: та самая бабушка в клубе «Пещера», которую я обнаружил в альбоме 1965 года. Этих двух шестнадцатилетних девушек разделяли пять с половиной десятилетий, но сходство было поразительное.

Что там Элинор так долго делает в ванной? Не слышал ли я, причем довольно долго, шум воды из душа, когда только начал рассматривать книги на полках? А сейчас — это не она там тихонько что-то напевает? Она что, каждый раз после обеда принимает душ, прежде чем вернуться в свою «Алису в Стране чудес»? Я с почтением отступил на шаг и с ощущением, что делаю что-то запретное, бросил робкий взгляд на стопку книг на ночном столике, надеясь разглядеть хотя бы название верхней книги. Но сверху лежала бумажка с надписью от руки, причем такими большими буквами, что я не мог ее не прочитать. Заглавными буквами было написано: WHITE PEACE![57] (18 ноября 2029).

Надпись была сделана, таким образом, вчера, возможно, незадолго перед тем, как уснуть. Я не успел сообразить, что она могла означать, потому что услышал, как открывается задвижка ванной. Я отпрянул от кровати, обернулся и увидел, как Элинор, нагая, белоснежная и улыбающаяся, идет ко мне.

— Знаешь, — говорила она мне минут сорок спустя, — на прошлой неделе я поняла, что ты относишься к той категории мужчин, которые заставляют ждать вечно. Но для вечности у меня нет времени.

Она села в постели и закурила, а я лежал рядом и смотрел на нее.

— Похоже, что я в основном нравлюсь именно мужчинам такого типа, — продолжала она. — Не в обиду будь сказано. Не исключено, что я сама люблю робких, нерешительных, у которых слюнки текут от вожделения. Это такой приятный контраст.

Теперь я тоже сел, прислонился головой к стене и возразил:

— Постой, но ведь я не вел себя так. Кто-кто, но не я.

— В переносном смысле, малыш. В переносном.

— Я называю это желанием.

— Называй как хочешь. Так или иначе, все случилось вовремя. Я имею в виду себя. Я уже потеряла всякую надежду, но когда во время того обеда я увидела, как ты ревнуешь к маленькому Фродо — он, конечно, тот еще фрукт, — я поняла, что не все потеряно.

— Вообще-то, — проговорил я, — ты не должна называть меня «малыш» и не повторять постоянно «вот этот юноша», когда говоришь обо мне при посторонних. Во-первых, мне всегда в таких случаях кажется, будто разговор происходит в мое отсутствие, и, во-вторых, я как-никак на девять годков старше тебя. Гению, конечно, многое позволено, но чуточку уважения я бы попросил.

Элинор склонилась ко мне, поцеловала в щеку и ответила:

— О’кей, старик. Мне кажется, после наших греховных дел мы должны встать и продолжить работу. Или ты думаешь иначе?

— Согласен. А БЕЛЫЙ МИР, это что такое? Наверное, что-то очень важное, раз написано большими буквами, и к тому же записка лежит возле кровати.

— Так и есть, важное. Нет, то есть, в сущности, это просто название.

— Название для того, над чем вы сейчас работаете?

Она кивнула.

— Но это абсолютная тайна, мой дорогой. Нет, правда, я не шучу, я не имею права ничего об этом рассказывать. В том числе о том, кто заказчик. И ты не должен у меня ничего выпытывать на эту тему, обещай мне.

После ее первой фразы я вытаращил глаза, не веря своим ушам, как принято говорить в таких случаях, но мое изумление не связано было со словами «абсолютная тайна», оно касалось слов «мой дорогой». Но еще больше меня поразило это странное сочетание: она практически одновременно говорила о нашем общем будущем — и требовала от меня обещания ничего у нее не выспрашивать.

На улице, пока наши пути не разошлись, Элинор сначала взяла меня за руку, потом под руку. Возле цветочного магазина нам встретился Ритц, как всегда, в кителе и картузе. Он разглядывал розу, которую держал в руках, потом кивнул нам.

— Привет, Пауль, — сказала Элинор. — Что это у тебя?

— Роза, очень жизнестойкая, — сказал Ритц. — Цветет до ноября, сами видите. Сорт называется «Сказочный принц». Эту я возьму домой. Ну а как ваша работа продвигается?

На этот раз Ритц обращался к нам обоим, и мне не пришлось глупо стоять в сторонке, как несколько недель назад.

— Продвигается нормально. У нас, во всяком случае, — ответил я. — А Элинор про ее работу говорить запрещено.