Новый Мир ( № 11 2004)

В поисках утраченного достоинства

Отар Чиладзе. Годори. Роман. Перевод с грузинского А. Эбаноидзе. — “Дружба народов”, 2004, 3—4.

Отар Чиладзе начинал — и как поэт, и как прозаик, — возможно, в самый беззаботный период грузинской истории. Истории советской, о чем писатель словно забывает в своих сегодняшних романах. Но вот как об этом времени — 60 — 80-е годы прошлого века — пишет Георгий Нижарадзе, один из немногих трезвых и острых умов современной Грузии: “Общереспубликанские потребности с избытком дотировались из Центра, денежных мест было много, цвели искусство и спорт, приезжие пили дешевое вино и поражались „несоветской” атмосфере легкомыслия и веселого вольнодумства, царящей в стране. Советскую власть ругали, не понижая голоса, но того, что она доживает последние годы, не мог себе представить никто”.

Именно в это время, воспринимаемое в массовом сознании как вполне естественное и заслуженное страной, — полмиллиона грузин отдало свои жизни в борьбе с фашизмом, не считая тех, кто погиб в результате политических репрессий, — появилась потребность в создании и соответствующего исторического фундамента. Не могло же такое прекрасное здание висеть в воздухе, быть просто игрою случайных и чуждых сил.

Отар Чиладзе, остро ощущая эту потребность, начал, как и положено поэту, издалека — с истории мифологической: ведь в реальной истории, начиная с губительных набегов Тамерлана, грузины никогда не управляли единым государством. Роман “Шел по дороге человек” понравился всем. Вероятно, не только потому, что оказался новым и талантливым словом национальной литературы, но и потому, что тонко и умно льстил национальному самосознанию. К тому же писатель демонстрировал знакомство с вершинами мировой литературы, как бы приобщая и читателя, помогая ему изжить комплекс провинциальности, хотя тем самым одновременно обнаруживая и подтверждая его. Привлекали и фрейдистские мотивы. Поведение героев определялось не разумно-рациональным началом, отождествлявшимся с директивами партии, а стихией бессознательного.

Понемногу продвигаясь к современности, в последних советских романах “Железный театр” и “Мартовский петух” Отар Чиладзе добрался и до начала ХХ века. Но с очевидными потерями. Подобный путь проходили многие национальные авторы: талантливая заявка, а далее — постепенное снижение, как адаптация к условиям печатания. При всем том слабое излучение таланта присутствовало. Но откровенная ориентация на количество губила качество. Для национальной культуры губительно именно создание тепличных условий.

В этом плане самым “советским” оказался у Отара Чиладзе роман “Мартовский петух”. Его можно спокойно сократить до повести. По моему глубокому убеждению, Чиладзе все-таки представитель монологического мышления, лирик по складу своей души, и в каждом, даже самом неудачном его произведении обнаруживаются кусочки поэтических текстов, вставные новеллы, этюды. (“Вот и день занялся такой, какой ты любишь, — исполненный нешумного, затаенного, спокойного биения жизни, как бы чуть одурманенный лягушачьим кваканьем, птичьим щебетом, шуршанием, стрекотом и шевелением мелкой живности в кустах и травах”.) Прекрасна сцена из последнего романа, где героиня выпрыгивает из машины и бросается в заросли ежевики. Любопытно, что и в собственной прозе А. Эбаноидзе тоже присутствует девушка в кустах ежевики, правда, более патриархальная, чем в “Годори”, — не истеричка лимоновского разлива. Я думаю, что интерес переводчика к роману возник в большей степени от этих общих импульсов чувственного восприятия мира, от благодатной природы Грузии, где прошло их детство.

Контраст с великим спокойствием природы присутствует как в первых, так и в сегодняшних произведениях Чиладзе. Беспокойно-шумная, безумная жизнь людей оттеняется молчаливым терпением всезнающей и печальной матери. Правда, в предыдущих романах встречались и герои, несшие это фундаментальное, незыблемое спокойствие. Перебираясь с трудом от одного лирико-философского оазиса к другому, всякий раз убеждаешься, что Чиладзе — поэт. Что бы ни толкнуло его на тропу прозы, он идет по ней в гордом, как и положено поэту, одиночестве, примеривая и отбрасывая маски главных персонажей, за которыми всегда только он сам. В “Годори” все главные герои (и Лизико, и ее отец Элизбар, и антипод Элизбара — Ражден Кашели, и сын последнего — Антон ) — утомляют однотипностью своих внутренних монологов. При отсутствии жестко выстроенного сюжета сумма монологов производит впечатление слипшихся леденцов. Как ни странно, неглавные герои, не соотносящиеся с самим автором, получаются у него намного живее и естественнее. Взять хотя бы белозубого кубанского казака или девушку-снайпера из Архангельска. Внутренний монолог соблазняет возможностью полного высказывания. Но давно известно, что лучше недоговорить. Воображение читателя постоянно требует себе свободного пространства, оно любит гулять без поводка и ошейника.

Впрочем, со свободой в прозе Чиладзе тяжеловато. Уже сам вид текста, где абзац равен главе, настораживает читателя. Но тот, кто берет в руки роман Чиладзе, должен признать заранее: главный здесь все-таки писатель, для которого любая тема — только повод для демонстрации своего видения мира. Поэтому и ценность прозы Чиладзе вовсе не в темах и проблемах — они только поводы, — а в том придонном иле, что оседает в сознании, а то и подсознании читателя — мысли, афоризмы, метафоры. Возможен даже некий дайджест из романов писателя, где была бы представлена мозаика его лирических откровений. Именно в них происходит иногда процесс внезапного осознания реальности (инсайт). Все остальное и прежде всего многословно-рациональные попытки вроде бы более глубокого и подсознательного воздействия на читателя становятся просто накладными расходами. Теми тоннами руды ради нескольких граммов радия.

Последние романы Чиладзе “Авелум” и “Годори”, разделенные десятилетием суровых испытаний, посвящены проблемам так называемой творческой интеллигенции. В “Авелум” (1993) Чиладзе наконец впервые добрался до современности. Объектом анализа стал советский писатель, советский интеллигент, который в действительности и ни то и ни другое. Герой строит свою “империю любви” и живет в иллюзиях. “Авелум” вызвал самые противоречивые мнения. Одни — с присущей грузинам пылкостью — считали роман вершиной творчества Чиладзе, другие — откровенной неудачей. Очевидно, что писатель нащупал очень болезненные точки национально-интеллигентского сознания. Как замечал Шота Иаташвили, “для писателя, оказавшегося в новой эпохе, в новом обществе и в новом ментальном пространстве, стало вопросом жизни и смерти прозондировать прошедшую жизнь и оценить ее в системе таких абсолютных категорий, как свобода, любовь, мужество”.

В “Годори” возникает острая, динамичная публицистика. Именно она и задевает, доказывает, что писатель тоже наш современник и проходит той же дорогой, падая и спотыкаясь, разбиваясь в кровь. Одновременно пытаясь сохранить хотя бы остатки достоинства, и личного, и национального. Ведь без достоинства нет никакого будущего. Как утверждает стихотворение, закрывающее роман, “навсегда мы лишь то теряем, с потерей чего примирились”. Главный герой романа ни с чем не примиряется. Смысл романа, его осознаваемая и насущная социальная сверхзадача — во что бы то ни стало отыскать утраченное достоинство грузинского интеллигента. Сегодня также и не до мифологических изысканий. В качестве фундамента требуется что-нибудь попроще и поближе. Правда, иногда эти попытки обнаружить вдруг испарившееся достоинство кажутся только истерикой прикормленного советской властью литератора. Особенно когда идут в русле обывательского стремления во что бы то ни стало найти виноватого. Тут уж достается всем: и России, и советской власти, и родной Грузии. Впрочем, истерический вопль о “нужде бытия” доносит читателю всю непридуманную фантасмагоричность ситуации грузинского интеллигента, привычно осознающего свою ответственность за судьбы страны, но полностью теряющегося в реалиях сегодняшнего существования. А последние таковы: на общем костре в закопченном подъезде многоквартирного дома, лишенного всех удобств, от света до воды, писатель готовит себе пищу — из найденных листьев капусты и очисток картофеля. Тем не менее герой романа, Элизбар, как и сам писатель, не покидает родину, измученную судорогами нового времени. До последнего он пытается что-то писать. Пока не оказывается в конце концов в окопах на границе с Абхазией (“Ничто, кроме совести, не заставляло его идти на эту войну”). Эту войну писатель понимает очень широко, как войну Запада и Востока, идущую еще “с тех пор, как Папа Римский Пий Второй задумал изгнать турок из Византии”. Естественно, что его герой должен принять участие в таком всемирно-историческом мероприятии.

Есть времена, когда нужно просто молчать, а занятие привычным и когда-то комфортным писательством похоже на выдаивание убитой и недоеной коровы, чье разбухшее вымя — и не только его — видит Элизбар из окопа. То есть писатель все-таки признает, что нравственное иногда выше эстетического. И в этом он, конечно, наследник мощного толстовского начала. Что не вяжется с нередким у Чиладзе пренебрежением к простому человеку, исключенному из игр вокруг власти и лишенному духовно-творческих интересов.

До какого-то момента мы с живым интересом читаем нового Отара Чиладзе, резкого в оценках и грубоватого в выражениях. О мифолого-историческом величии, повторю, уже нет и речи: “…несчастные наши цари очнулись только тогда, когда их страну, расползшуюся на лоскутья при грузинском Александре Первом, собрал воедино русский Александр Первый, причем собрал в утробе великой империи. Дабы впоследствии Грузия являлась миру исключительно из ее заднего отверстия и только по надобе, то есть тогда, когда в этом возникнет нужда; являлась уже превращенная в другое вещество…”

Невольно возникает вопрос: в какой утробе собирают сегодняшнюю Грузию? Предусмотрено ли хоть какое-нибудь отверстие, через которое она сможет явить себя миру? Вполне может случиться, что все вместе могут “опять оказаться заглоченными чудищем, но теперь уже без всякой надежды быть исторгнутыми обратно”.

“Другим веществом” Грузия стала задолго до российского присутствия в ее жизни. Еще посланник Пия Второго (он появляется на последних страницах романа как обитатель сумасшедшего дома, пытающийся регулировать уличное движение в Тбилиси; надо сказать, занятие очевидно безумное) не обнаружил на положенном месте Грузии, той феодальной Грузии периода ее короткого расцвета в ХI веке. “Живут по рабским законам, гордятся постыдным и стыдятся человеческого”. Это с величием библейского пророка сказано Чиладзе не только о своих современниках. Публицистические отрывки в романе звучат сильно и горько, за ними стоит не вымышленный герой, но сам писатель. Хотя мне кажется, что в качестве чистой публицистики, не включенной в роман, они звучали бы еще сильнее.

“Продай родину и купи золотой унитаз!” — очевидно, что это девиз именно той властно-политической элиты, к которой когда-то принадлежал и сам автор. Одним из любимых занятий советской власти, как и всякой уважающей себя имперской власти, было создание национальных псевдоэлит. То есть элит, заботящихся больше о своем собственном благе, чем о благе родного народа. Сегодня на всем постсоветском пространстве именно эти элиты вершат судьбы народов, вопреки их воле и надеждам. Грузинская элита не исключение. Вот свидетельство Давида Бериташвили: “Стремясь материально обеспечить только себя или свой клан, не платя налогов, уклоняясь от службы в армии, примиряясь с криминалом, оставаясь равнодушной к судьбам сотен беженцев, готовая на любые злоупотребления ради сохранения себя во власти, [она] фактически бросила свой народ”. То есть еще раз доказала, что, собственно, к элите как таковой не имеет никакого отношения. И что представляет собой эта элита? Как беспощадно показывает Чиладзе, это постоянно обновляемый союз подонков и аристократов. К которым примазываются литераторы и прочие “деятели культуры”.

Хороши описания посещений советскими писателями дачи Раждена Кашели, играющего в меценатство и либерализм соответственно нравам эпохи загнивающего социализма. Кашели — всегда при власти, всегда расположен соответственно силовым линиям эпохи. Сегодня он благодушно беседует, ублажая интеллигентов коньяком “Энисели” с черешней, хотя вчера его предок убедительно общался с помощью пистолета. А его потомок, вполне возможно, найдет более действенные и современные, вполне цивилизованные способы держать в руках и подчинять себе это убогое интеллигентное сословие, постоянно претендующее на роль высшего судьи.

История рода Кашели, основоположник которого вырос в корзине, изложена в несколько мифологично-библейском стиле. Метафора корзины, короба (“годори”), дала название роману. Возможности ее толкования довольно широки. Видимо, любое замкнутое пространство способно порождать чудовищ. А чудовища по природе своей тяготеют в период созревания к некой защитной раковине, спасающей от пугающего мира. Потом они расплачиваются с миром за пережитый страх и за то ограниченное пространство, в котором томились. Годори — это, возможно, и сама Грузия, обреченная на судьбу, с которой расстаться ей никак не удается. “Элизбара одолевает то же бессилие, что и его страну, и его народ, — это шок, вынесенный из утробы поглотившего чудища, общая национальная немочь, следствие шестисотлетнего удушливого мрака и неподвижности”. Годори — это и узкий национализм, также не рождающий праведников. Но годори — это и любое гнездо, которое создает всякое живое существо и до последнего защищает его от внешнего мира. В этом смысле мы все и всегда в “корзине”, и избавиться от нее не дано никому.

Ну и конечно, в духе фрейдистских пристрастий автора годори — это всевластное Оно, “кипящий котел инстинктов”. Именно ему служит достойный представитель своего рода — Ражден Кашели. Его полный антипод — Элизбар. Именно он носитель сверх-Я, совести. А противоположности, как известно, тянутся друг к другу. Но если тяготение Элизбара в какой-то степени вынужденное, то тяготение Кашели к нему, точнее, к его дочери вполне естественное. Она не только привлекательный эротический объект, но и способ окончательного утверждения его власти. Душа юной Лизико очарована силой Раждена Кашели, особенно очевидной в новое время. Можно представить себе бульварный вариант романа, где акценты смещены и на первом плане оказывается любовь Раждена Кашели к парниковому цветочку, тоже выросшему в корзине беззаботного существования и не желающего ее покидать. Только раньше это была корзина ее отца, очень хорошая, уважаемая корзина, а теперь совершенно развалившаяся. За то, что отец не уберег “корзину”, и судит его так строго родная дочь: “Всю жизнь состязался с коллегами в сарказме, остротах и хохмах, пока мы разлагались и день за днем падали все ниже, до самого дна”. Именно это и является составом преступления Элизбара, и за это дочь исступленно наносит ему удары ножом. А также за то, что пел по утрам в ванной. Правда, нож и убийство только воображаемые. Но тем не менее детишки дружно разделываются со своими родителями. Воображаемый триллер легко может стать реальным.

С помощью Антона, сына Раждена Кашели, который духовно был и остался сыном писателя Элизбара, — Антон умирает у него на руках — происходит переселение Лизико в новую прочную корзину. Официально — она жена Антона, но неожиданно обнаруживает в себе запретную тягу к его отцу. Да это и неудивительно: столько лет Ражден Кашели воспитывал в ней это чувство, осторожно и основательно развращая юную душу. Правда, этот “замысел упрямый” кажется несколько искусственным, заданным всецело писательской волей. Мне кажется, что писательский волюнтаризм и является главным недостатком Чиладзе. Обладая несомненным талантом, он, однако, чаще всего лишь сочиняет, а не творит, следуя мудрой логике вещей, которая только осторожно заглядывает сквозь лирическое окошко и, спугнутая властным “хочу”, тотчас удаляется. Но суть творчества, как замечает белорусский поэт Алесь Рязанов, тоже волюнтарист, хотя сражающийся с самим собой, — беззащитное “хочется”.

Проза Чиладзе всегда была отмечена повышенным внимание к процессам, происходящим внутри человека. Мир его героев таков, каким они его видят и осознают. Но если первая половина романа, условно говоря, до грехопадения Лизико, соблазненной коварным змием Кашели, идет в русле равновесия между внешним и внутренним, то вторая проваливается в мир сновидений и кажимостей, где возможное существует на равных правах с реальным. Реальность, явленная только в сознании, бесконечно ускользает. Да автор и не стремится к ее определенности. Тогда читатель невольно должен подавлять в себе здоровое желание узнать, что же произошло на самом деле, а что происходит только в сознании героев. Покушение отца на жену сына? И гнев Антона, как гнев Ахилла, становится содержанием романа? Или отец мужа просто положил руки на обнаженные плечи юной невестки и “она смятенно-радостно отозвалась на его прикосновение”? Но тем не менее после этого Раждена Кашели сначала убивает сын, потом жена, потом они все вместе закапывают прелюбодея. Потом топят труп. После всех этих манипуляций наш дважды покойник сидит на кухне с перевязанной головой, потом навещает в клинике для душевно больных Лизико, которая вроде бы родила от него ребенка, а после этого перерезала себе вены...

В какой-то мере это попытки сделать роман более читабельным, наркотически-детективным. Однако тем, кому нужны такие добавки, не нужен ни сам роман, ни его проблематика.

Пробуждением Лизико, витавшей в очень содержательных сновидениях, заканчивается роман. Очевидно, что героиня, вскрывшая себе вены, как-то соотносится с многострадальной Грузией. Если Антон, сын Кашели, причастившись миру Элизбара, гибнет, то Лизико, тронутая миром Кашели, все-таки остается в живых. То есть начало Элизбара вроде бы одерживает верх. Во всяком случае, именно в этой точке истории, совпавшей с концом романа. Ведь противостояние Каина и Авеля продолжается. Открытая концовка подтверждает это. Правда, она похожа на летящий под гору перегруженный скарбом воз, когда кучер-автор в отчаянье хлестнул лошадей и бросил поводья.

“Годори” — текст скорее усложненный, чем сложный. Многоуровневый, противоречивый — и художественно, и идейно, — но тем не менее соотносящийся с сегодняшней реальностью. С жестким рациональным каркасом постоянно взаимодействует, разрушая его, сумма точных, хотя и частных интуиций-прозрений. На стороне последних и переводчик, который с присущим ему артистизмом справляется с таким противоречивым и усложненным текстом. Иногда возникает ощущение, что и писался этот роман по-русски. Возможно, оттого, что уже слишком много общего у русских с грузинами — и хорошего, и плохого. Но именно этот груз прошлого и не дает расстаться окончательно. Сможет ли Грузия, “прошлого не любя, уйти к другому”?

Можно сказать, что “Годори” — это роман обломков. На развалинах империи бессмысленно предаваться стенаниям, искать подлинных виновников и козлов отпущения, в ярости доламывая то, что еще уцелело. Надо убирать мусор и надежно хоронить своих покойников. Стоит напомнить, что в современную эпоху именно грузины первыми начали извлекать покойников из могил. Для жизни необходимо забвение. Ибо ничего нового в ней не происходит. Если бы человечество помнило все безумства, им совершенные, оно давно бы вымерло. Только забвение дает иллюзию новизны и движения. В сущности, определение меры памяти — постоянное и ответственное занятие интеллигенции.

Валерий ЛИПНЕВИЧ.