Новый Мир ( № 12 2008)

Периодика

“Вертикаль. XXI век”, “Вопросы истории”, “Вопросы литературы”, “Грани”, “Gala Биография”, “Дальний Восток”, “Зарубежные записки”, “Знамя”, “Имена”, “История”, “Кинограф”, “Книголюб”, “Континент”, “Литература”,

“Народ Книги в мире книг”, “Русский репортер”

Монахиня Валерия (Макеева). Записки инокини. — “Вертикаль. XXI век”, Нижний Новгород, 2008, вып. 22.

Откомментированные редакцией альманаха воспоминания монахини, родившейся в 1929 году в Новочеркасске. Ныне она насельница Почаевской лавры на Украине. Всю жизнь инокиня Валерия писала стихи (главным образом антикоммунистические), прошла психушки и тюрьмы (допрашивалась подручным Берии — Меркуловым) — как в сталинские, так и в брежневские годы. Вот как заканчивалось ее стихотворение о голоде начала 1930-х (вирши четырехлетней Валерии записала под диктовку ее бабушка): “Баба нам сказала: „Если у меня / Золота не хватит — не прожить и дня”. / Мы со всеми вместе ляжем и умрем / И на небо к Богу, к ангелам уйдем. // Говорят, забрали хлеб большевики, / И у всех отняли хлеб большевики. / Умирают детки. Кто же по рукам / Даст плохим, жестоким, злым большевикам?”

В 1970-е годы монахиню преследовали за организацию ксерокопирования молитвенников, ее имя получило европейскую известность благодаря хлопотам Солженицына, Сахарова, многих диссидентов, имевших доступ к эфиру “голосов”. Ее сегодняшние описания нравов персонала тюремных психбольниц могли бы составить очередную “Белую книгу”. Последние мытарства матушки Валерии относятся уже к новейшему времени, к пресловутым “автокефальным скандалам”.

Данила Давыдов. Стиховая утопия. — “Вопросы литературы”, 2008, № 4, июль — август .

Статья Д. Давыдова закрывает здесь переписку А. П. Квятковского и А. Н. Колмогорова (публикация Я. А. Квятковского, комментарии И. Роднянской и В. Губайловского). Добавим, что недавно наконец вышла из печати “Ритмология” А. К., куда, помимо основного стиховедческого труда, вошли оригинальные стихи Александра Павловича, его статьи и это послесловие Давыдова.

“Еще раз повторю: система Квятковского необыкновенно красива. Ее применимость весьма спорна, но мельчайшие движения стиха с ее помощью высвечиваются лучше, нежели с помощью „догматической силлаботоники”. Поэт, эрудит, обладатель абсолютного слуха, труженик и упрямец, Квятковский предлагает последующим поколениям не только ритмологическую систему, но и коллекцию образов, энциклопедию русского поэтического ритма. Один из ярчайших утопических проектов русского авангарда, тактометр, не должен быть забыт хотя бы и в таком качестве — как башня Татлина, „Черный квадрат” и „Звездный язык”. Хотя, с развитием сверхточных методов моделирования стиха, очень возможно, мы получим подтверждения многим интуициям Квятковского”.

Эмили Дикинсон. От первого шага до зова с небес. Перевод Вячеслава Протасова. — “Дальний Восток”, Хабаровск, 2008, №5 .

Что было до нас и что будет потом,

каким был мучительным крест,

расскажет мне скоро Господь за столом

в учительской строгих небес.

Объятья Иуды и клятвы Петра…

В глазах — вековая печаль.

А все мои горести — лишь до утра,

пока не растает свеча.

В этом же номере публикуется статья Татьяны Аникеевой о знаменитой “затворнице из Амхерста” и переводчиках ее стихов, в частности и о В. Протасове, подхватившем вслед за Иваном Елагиным дальневосточную переводческую “нить”, связанную с творчеством Дикинсон.

Виктор Дувакин — Виктор Ардов. Мейерхольд — “великий и ужасный”. Устные воспоминания писателя Виктора Ардова о В. Э. Мейерхольде. — “Вопросы литературы”, 2008, № 4, июль-август.

Великий режиссер был патологически тщеславен — истории, описанные здесь, поражают воображение. Но мы о Маяковском: “Дело в том, что сам Маяковский ничего не мог рассказать о будущем коммунизма, кроме того, что там будет царствовать гигиена. Он сам после травмы юношеской, когда его отец умер от сепсиса, был помешан на гигиене, и вот он это, собственно, нам и предложил. А больше он ничего не мог предложить… Но Игорь Ильинский играл очень хорошо Присыпкина, и во 2-м акте, когда он в клетке с клопом общается и рад, что хоть клоп пришел с ним из того мира, — это все было очень интересно” (В. Ардов).

Ирина Дугина. “Не тот дискурс”, или Наука о любви. — “Континент”, 2008,

№ 2 (136) .

Размышление о работе Сергея Бочарова, отталкивающееся от двух его книг — “Сюжеты русской литературы” (1999) и “Филологические сюжеты” (2007).

“В самом деле, филологи постперестроечного поколения, группирующиеся сегодня вокруг журнала „Новое литературное обозрение”, отстаивают, кажется, позиции материализма, а также социального и физиологического детерминизма едва ли не более последовательно, нежели их предшественники в какие-нибудь глухие тридцатые годы (девятьсот тридцатые — приходится уточнить). Впрочем, с той разве лишь разницей, что, в отличие от представителей марксистской критики, критики новейшей формации как будто не придают объектам своих ученых штудий слишком серьезного значения.

И тем не менее, насколько можно судить по работам Бочарова, к появлению на нашей литературной арене постструктуралистско-постмодернистской филологии он относится с чрезвычайным вниманием, памятуя, надо полагать, об объеме вопроса , и за творчеством филологов этого толка следит постоянно. Ирина Роднянская когда-то заметила, что Бочаров почти не соударяется с „чужими” и, как правило, оппонирует „своим”, тем, кто говорит на общем с ним ценностном языке — языке горних смыслов ; что он мало интересуется „ультранынешними” теориями текстового анализа, которые, казалось бы, могли вывести его из себя . Эти слова были написаны в 2000 году и для того времени совершенно справедливы. Однако за прошедшие с тех пор годы появилось несколько выступлений Бочарова — своего рода исповеданий веры, из которых очевидно, что этот филолог с „чужими” все-таки соударяется — и как еще соударяется .

Нет, из себя он, конечно, не выходит, — памятуя о том, что имеет дело с другой философской антропологией и что язык горних смыслов на современный „дискурс” не переводится. Вместо этого он спокойно и терпеливо рассказывает историю вопроса — историю русской филологии ХХ века, внося тем самым свою лепту в будущую методологическую дискуссию, которой нам не хватает, а также вполне отдавая себе отчет в том, что подобная дискуссия может иметь своим результатом лишь уяснение главных вещей и позиций, а не победу в споре ”.

Валерий Дымшиц. Или — или… К столетию Овсея Дриза. — “Народ Книги в мире книг”, Санкт-Петербург — США — Израиль, 2008, № 73-74.

Редкое исследование о выдающемся еврейском поэте и перипетиях переводов его, казалось бы, сугубо детских стихов на русский (особый персонаж здесь — Генрих Сапгир). Жаль, что этот текст не попал в один из толстых литературных журналов, здесь есть чему поучиться, занимаясь прикладным литературоведением и историей литературы.

Михаил Копелиович. Объяснение в любви (Заметки о поэзии Марии Петровых). — “Знамя”, 2008, № 10 .

К 100-летию поэтессы. “1956 год — рубежный в жизни Марии Сергеевны Петровых и в ее поэзии. Пожалуй, мало кому так повредил ХХ съезд компартии, ставший праздником для миллионов людей, ибо на нем (для тех, кто не помнит или, прости Господи, не знает) Хрущев начал разоблачение Сталина. Вскоре после съезда покончил жизнь самоубийством человек, к которому взывал автор стихотворения „Назначь мне свиданье на этом свете…”.

Пишет Виталий Шенталинский:

„Не случайно именно в пятьдесят шестом, когда из мест заключения один за другим стали возвращаться оставшиеся в живых репрессированные писатели (к каковым репрессиям приложил руку и будущий самоубийца. — М. К. ), Ф. застрелился. Это был исход из тупика совести и творчества”.

Начиная с момента трагической гибели любимого человека в поэзии М. Петровых открывается новая глава, которую я бы назвал „Оплакивание”. Об этом ниже — сейчас хочу возвратиться к мотиву неуверенности в себе, охаивания себя.

Личная утрата, похоже, не ослабила в ней, если можно так выразиться, привычки к самобичеванию . Мало того. Теперь она стала к себе еще строже, еще беспощадней. Кто из русских поэтов — не только современников, но и предшественников — был способен обратить к самому себе упреки такой крутости ?

Во мне души не стало.

Я больше не могу.

Простите, кредиторы.

Да, я кругом в долгу.

И опускаю шторы.

Конец, конец всему —

Надеждам и мученью,

Я так и не пойму

Свое предназначенье.

„Постылых ‘ни гугу’…” (середина 1950-х гг.).

Почти пятидесятилетняя, автор ряда поэтических шедевров, она заявляет о своем творческом банкротстве. И это, еще раз скажу, не поза. Это проза не находящего себя призвания”.

Георгий Кубатьян. Поэзия как звучный нерв. — “Знамя”, 2008, № 10.

Рецензия на первый том издания “Гранатовые четки. Армянская поэзия XX — XXI века”, исполненная отчаяния. Приведу обширную цитату, иллюстрирующую наше время Большой халтуры (имена здравствующих литераторов заменены инициалами):

“<…> О последнем пунктике — кто есть что — можно было бы догадаться, соблюди составитель элементарные пропорции, что ли: крупному поэту больше пространства, стихотворцу поскромней — поскромней и пространство. Не тут-то было. Скажем, из Ованеса Туманяна (1869 — 1923), при жизни прозванного „поэтом всех армян”, в книге помещено стихотворение да баллада (четыре странички). Зато москвич А. О., о котором, поверьте на слово, мало кто слышал — его имени не найти в армянских писательских справочниках, — удостоен десяти стихотворений (двенадцать страниц). А справок о них нет. Или соседствуют А. С. и Паруйр Севак. Ни про того, ни про другого — ни звука. Кто значительней? Ну, коли пишущий по-русски москвич С. представлен тринадцатью стихотворениями, Севак же — четырьмя, то ломать голову не придется… Наконец, еще два соседа по книге, ныне здравствующий Л. Д. и Аветик Исаакян (1875 — 1957), аттестованный еще Александром Блоком, который перевел два десятка его стихотворений: такого, мол, свежего и непосредственного таланта сейчас во всей Европе нет. И что же? Д. — восемнадцать стихотворений на двадцати пяти страницах, Исаакян — семь на девяти. Переводы Блока проигнорированы (равно как Ахматовой и Пастернака, Петровых и Самойлова, Мориц и Ахмадулиной), сведения об обоих отсутствуют…

Ситуацию могли б отчасти прояснить даты написания стихов. Их, однако, нет, или, верней, их означили в двух-трех случаях, явно невпопад. И так же невпопад объясняются (либо не объясняются) географические понятия и национальные реалии, переводятся (либо не переводятся) армянские слова. Принцип единообразия попросту неведом издателям, они не знают прописей, и перечислять азы, про которые они слыхом не слыхивали, бесполезно, да и неловко.

Не представляю, как издатели намерены расхлебывать кашу, которую заварили. Предупреждая, что перед нами только первый том антологии, кем они намерены заполнить второй? Теми, кому пока что не посчастливилось угодить в поле их зрения, в сферу их эрудиции, плюс авторами помоложе? Снова поставят во главу угла русский алфавит и пустятся по второму кругу? Надо же выдержать хоть один принцип…

Ну да Бог с ними, с принципами, ведь есть и такие немудрящие вещи, как усердие и внимание. <...> Согласимся, в относительно толстой книге можно по недосмотру приписать иксу перевод игрека. Но когда в порядке компенсации, должно быть, игреку приписывают переводы зета, когда такие недосмотры множатся и множатся (среди пострадавших — М. Петровых, А. Налбандян, В. Куприянов, М. Синельников и др.) — это, простите, чересчур. Особенно пострадал Арсений Тарковский, которого лишили баллады Туманяна и десятка стихотворений Чаренца. На этом фоне Вера Потапова, ставшая В. Потаповым, пройдет у нас по разряду корректорских оплошек, их ведь и без того пруд пруди…

Не повезло в книге многим и по-всякому. Вот, к примеру, Давид Ованес. Из шести его стихотворений два прерваны буквально на полуслове. Чем тут оправдаться? Разве что ссылкой на Велимира Хлебникова; читая свои стихи, „председатель земшара” мог оборвать себя сакраментальным „и так далее”. Тот же казус приключился с шедевром Егише Чаренца. <…>

„Духовно братские связи наших народов”, и литературные тоже, рвутся нынче на глазах. И все ж остаточный интерес к тому, что происходит у вчерашних „младших братьев”, еще теплится. Выпустить антологию армянской поэзии (либо, менее широковещательно, сборник армянских поэтов) — удачная в этой ситуации мысль. Увы, славный замысел изувечен исполнением. <...> История армянской поэзии ХХ века в лицах и динамика ее развития, которую должна была показать книга, не то что не показаны — даже не намечены; получилось авральное крошево, солянка сборная. <...> Литературная культура, издательская культура где-то востребованы, где-то же по соседству в обед сто лет не нужны. Злосчастная книга не единична и вышла не в захолустье — в Москве; для многих из армян, кто по старинке тянется к русскому слову, ее выходные данные равносильны знаку качества. Но делали ее, повторяю, люди, понятия не имеющие, как такую работу делать. Ума не приложу, как быть”.

Так заканчивается этот горестный вопль Кубатьяна.

Александр Кушнер. Вечерний свет. — “Зарубежные записки”, 2008, кн. 14 (II — 2008) .

Смерть и есть привилегия, если хотите знать.

Ею пользуется только дышащий и живущий.

Лучше камнем быть, камнем... быть камнем нельзя,

лишь стать

Можно камнем: он твердый, себя не осознающий,

Как в саду этот Мечников в каменном сюртуке,

Простоквашей спасавшийся, — не помогла, как видно.

Нам оказана честь: мы умрем. О времен реке

Твердо сказано в старых стихах и чуть-чуть обидно.

Вот и вся метафизика. Словно речной песок,

Полустертые царства, поэты, цари, народы,

Лиры, скипетры... Камешек, меченый мой стишок!

У тебя нету шансов... Кусочек сухой породы,

Твердой (то-то чуждался последних вопросов я,

Обходил стороной) растворится в веках, пожрется.

Не питая надежд, не унизившись до вранья...

Привилегия, да, и, как всякая льгота, жжется.

Инна Лиснянская. На крылечке. Письмо Дмитрию Полищуку. — “Грани”, Москва — Париж — Берлин — Сан-Франциско, 2009, № 232.

Эти воспоминания И. Л. о Семене Липкине должны войти в книгу о нем, готовящуюся ныне к печати.

“Они стояли на утесе над Волгой. Гроссман приехал в Сталинград в дни, окончившиеся победой, и что-то стал говорить о роли партии в Сталинградской битве и рассердился на Липкина за его настойчивое возражение: „Не вижу никакой роли партии в победе, победил Бог, вселившийся в народ”.

Эту фразу я запомнила дословно из-за мысли, что сам Господь Бог вселился в народ. Но впоследствии Гроссман, не будучи религиозным и думающий, что Сталин извратил Ленина, как думали многие интеллигенты, согласился со своим младшим другом.

И дальше пошел, написав „Все течет”. И Липкин по-детски радовался, считая, что благотворно повлиял на Гроссмана, хотя другим этого не рассказывал, дескать, нескромно”.

“Из деревьев его больше всего привлекали березы, и когда из четырех две старые, едва держащиеся на корнях, были срублены, то так горевал, как будто смерть расправлялась с его собственной жизнью”.

“Сидя на крыльце, Семен Израилевич часто, особенно в последнее лето и осень, напевал. Напевал он старые еврейские песни, слышанные им от родителей, бабушки и соседей”.

Не здесь говорить об этом, но я точно знаю — личность и стихи Липкина еще придут в своей полноте к читателю, я видел, свидетельствую: среди нас жил почти невероятный человек и поэт.

Ольга Лунькова. “Все перед ним склонялись”. — “Gala Биография”, 2008, № 10.

“На его книжных полках — необыкновенный порядок: все расставлено по системе, с большой любовью и аккуратностью. Веничка очень любил музыку и тонко в ней разбирался. Однажды мы с ним слушали по телевизору симфонический концерт и чуть не поссорились, потому что я не сразу распознала Шнитке. „Если еще раз подобное повторится, — побелев от гнева, сказал Ерофеев, — откажу от дома…”” (Наталья Шмелькова).

Коллаж из воспоминаний о Вен. Ерофееве с интереснейшими архивными фотографиями публикуется тут в связи с 70-летием писателя и располагается аккурат между интервью актрисы из проекта “Ледниковый период-3” и пышным очерком о парижском отеле “Георг V”. Все тонко пропитано здесь рекламой модного шоколада, кошачьей жратвы и таблеток для повышения кальция в организме. В аналогичном во всех отношениях журнале “Имена” аналогичный же Ерофеев ( Валерий Берлин, “Влюбленный в букву „Ю””. — “Имена”, 2008, № 10) переживает свои любовные истории между популярным жизнеописанием Нильса Бора и интервью специалиста по “психологии имени”. Рекламируются дискотека “Ээхх, Разгуляй!” и электронная социальная сеть mir.mail.ru. И есть в этом всем что-то безумное. Кстати, в обоих журналах аккуратно и занимательно выпечена фигура адмирала Колчака — одна из историй, естественно, с особенным любовным привкусом. Между тем журналы принадлежат совершенно разным ЗАО.

Алексей Олейников. Мастер кризисных ситуаций. — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2008, № 17 (857) .

О полководце Первой мировой генерале Павле Адамовиче Плеве, безвременно умершем в марте 1916 года. Астраханский юрист-историк здесь доказательно рассказывает о том, что “у России был шанс победоносно закончить войну уже в конце 1916 года”. Тонкие военные схемы Плеве просто не успели воплотиться в действительность.

Марина Палей. Рая & Аад. — “Зарубежные записки”, 2008, кн. 15 (III — 2008).

Читая это более чем желчное, жутковатое сочинение, я все вспоминал фразу верного попугая из романа-притчи Дефо: “Бедный Робин Крузо! Где ты был и куда ты попал?”

Бедная Марина Палей!

Владимир Полеванов. Российско-китайские отношения — противоречия и

возможности сотрудничества. — “Вертикаль. XXI век”, Нижний Новгород, 2008, вып. 22.

Говорит бывший губернатор Амурской области: “Россия может создать зону рубля. Все основания для этого есть. Наш рубль может быть обеспечен водой Байкала”.

Александр Радашкевич. В понедельник нашей жизни… — “Зарубежные записки”, 2008, кн. 15 (III — 2008).

...................................

останавливается лифт, на котором

мы поднимались вниз, на котором спускались

вверх столько ненужных и слякотных утр,

столько заваленных рухлядью дней, так

никогда из себя и не выйдя и никогда

в себя не приходя, в понедельник нашей

жизни осыпаются цветы.

Вера Савельева. Греми, громкое сердце. — “Книголюб”, Алматы, 2008, № 2 (15).

Очередная тема в проекте “Художественная антропология”. Особенно меня позабавила главка “Холодное и горячее сердце в литературных сюжетах”.

Сергей Соловьев. “Я за любовный госзаказ”. Беседовал Александр Кан. — “Русский репортер”, 2008, № 35 .

“— Но ведь прокат какой-никакой все-таки появился… Кинотеатров новых много построили. Лет пятнадцать назад вы в Доме кино у нас в Ленинграде с ужасом говорили:

„Бог мой, за год два фильма сделаны или три!” Помните жуткий этот период —

1992 — 1994 годы?

— Сейчас не менее жуткий. У нас сейчас, кто-то мне сказал из серьезных людей, 140 картин лежит на полке. 140 картин на полке! Вся советская власть со всеми ее преступлениями ничего подобного не знала.

— Почему? Что это за картины?

— Нормальные картины. Многие из них у нас на фестивале „Дух огня” в Ханты-Мансийске прокатывают. Но они не самоходы.

В мировой практике нет ни одного по-настоящему хорошего фильма, который отстаивал бы буржуазные ценности. Потому что есть капитализм как система хозяйственности, а есть буржуазность как система человеческих ценностей. И вот мы сейчас — отвратительное, дикое мелкобуржуазное общество. С абсолютно мелкобуржуазными личностными установками. Это то, от чего сходил с ума Александр Блок, от чего сходил с ума Толстой, от чего многие сходили с ума. А мы это сделали национальными личностными приоритетами. Мы же додумались первыми, что главный критерий состоявшейся человеческой личности — это успех. Ну что может быть гадостнее? Гадостнее для просто философии жизни человека на земле. Ничего не может быть! Мы же с утра до ночи вдалбливаем: как быть успешным. Да ясно, как быть успешным! Встав на труп товарища, ты становишься на десять сантиметров выше. Ну, это же все давно, до нас, придумано! И никакой другой формулы успеха нет! Еще семь лет назад иногда говорили: ой, так жить нельзя, так жить нельзя, пир во время чумы. Сейчас, я убежден, другая ситуация. Сейчас чума во время пира. Абсолютно новая ситуация.

Против мелкобуржуазности кричало все мировое кино. Все великое мировое кино второй половины XX века — Бергман, Антониони, Феллини. Энергетическим источником всего была ненависть к мелкобуржуазному сознанию. Ненависть!”

Борис Стадничук. Код Наф-Нафа. Свинология сказки. — “Книголюб”, Алматы, 2008, № 2 (15).

Тут тринадцать концепций, на вкус любого толкователя (есть, к примеру, и антиглобалистская, и либерально-обличительная, и фрейдистская, и даже — ипотечно-кризисная). Вот — первая, культурологическая:

“Ниф-Ниф — это пастырь стад, номад, кочевник, Марк Дакаскос, одним словом. Его соломенный шалашик — зимовка. Нуф-Нуф — землевладелец, Микула Селянинович, кулачина и куркуль, который даже бедную овечку, промокшую под дождем, в хату к себе не впустит. Соответственно, Наф-Наф — ситизен, буржуа, горожанин. Вся история — не что иное, как аллегория урбанизации, а заживо сваренный поросятами Волк символизирует экологическую среду, окончательно побежденную и практически изничтоженную в раскаленных котлах ядерных электростанций”. В предисловии к сему свинологическому исследованию читаем: “Не будем всуе поминать Курочку Рябу — жуткую историю о грехопадении и изгнании из рая. Обратимся к главной теме настоящего исследования — к архетипической истории о трех парнокопытных домовладельцах”.

Короче говоря, “любой культуролог вам подтвердит, что Гильгамеш, Буратино, Одиссей, Тиль Уленшпигель и Остап Бендер суть не что иное, как эманации этого дерзкого культурного героя”. Колобка то есть!!!

Герман Фейн. “Лев Толстой — писатель безукоризненного вкуса”. Беседовал Сергей Волков. — Научно-методическая газета для учителей словесности “Литература” (Издательский дом “Первое сентября”), 2008, № 17 .

Очередной номер “Литературы” целиком посвящен Толстому и теме преподавания его в школах и вузах.

“ — Четверть века вы преподавали русскую литературу в Германии. Как воспринимают Толстого немцы?

— Вы знаете, немецкий студент очень отличается от русского. Русский студент или плюет на все, или страшно интересуется. Немцы никогда ни на что не плюют и никогда ничем страшно не интересуются. Ровненько учатся, одинаково любят всех русских писателей, если по ним надо сдавать экзамен… А если серьёзно, то многие немцы читают русскую литературу. Тем более что она у них довольно хорошо переведена. У меня лучший друг в Германии — пастор. Так вот для него главный философ — это Владимир Соловьев. И Достоевский. Их он изучает. А о Толстом просит меня рассказывать”.

Пауль Целан. Послеполуденный час с цирком и цитаделью. Перевод Алексея Пурина . — “Зарубежные записки”, 2008, кн. 14 (II — 2008).

В огненном круге, в Бресте,

где тигры рычали, — там

я слышу твой голос, бренность,

я вижу тебя, Мандельштам.

Чайка висит над рейдом,

портовый кран косолап.

Ущерб поет канонеркой,

зовущейся “Баобаб”.

Приветствую флаг трехцветный

глаголом русских земель:

утрата — не есть утрата,

ведь, сердце, ты — цитадель.

(1961)

Эрмеч. “Смертельный” репертуар. Составление Ольги Андреевой-Олешкевич. — “Кинограф”. Журнал прикладного киноведения, 2008, № 19.

Старинная заметка из январского номера журнала “Театр” 1917 года.

“Кинематографический репертуар текущей недели приводит в полнейшее недоумение. Как будто они все сговорились, — эти кино-антрепренеры! На афишах, плакатах и в объявлениях одно и то же слово „Смерть”.

„Пляска смерти”,

„Вальс смерти”.

„Смерть богов”…

Нечего сказать, „веселенький репертуарчик”… Не думаю, чтобы все эти „смерти” способны были поддержать в обществе „дух бодрости”.

Вообще — странное явление. Из кинематографического репертуара совершенно исчезли и комедия, и „комическое”… Где Макс Линдер, Глупышкин, Поксон, Коротышкин, Фрико и Карапуз? Нельзя же после трудового, нервно-напряженного дня сидеть в темном зале и наслаждаться „Вальсом смерти”…”

Эка невидаль. Почитал бы этот Эрмеч аккурат через сто лет программу телевидения на неделю. Впрочем, Глупышкины, Коротышкины и Фрико в своем сегодняшнем “Аншлаговом” воплощении почти в равных долях смыкаются с ежедневным мочиловом, трупаками и расхожим трехкопеечным демонизмом — зомби, вампирами и прочей нечистью. Тренды-с, господа хорошие. Антрепренеры не дремлют.

Александр Яковлев. Митрополит Филарет (Дроздов). — “Вопросы истории”, 2008, № 10.

Публикуется в рубрике “Исторические портреты”. “11 сентября 1863 года Филарет направил созданному в Москве Обществу любителей духовного просвещения благодарственное письмо за избрание почетным попечителем. Это был не формальный ответ, а нравственное наставление о мудрости христианской: „<…> Только в тихой, а не волнуемой воде отражается образ солнца; только в тихой, не волнуемой страстями душе может отразиться высший свет духовной истины… Мудрость христианская кротка . Дух порицания бурно дышит в русской словесности. Он не щадит ни лиц, ни званий, ни учреждений, ни властей, ни законов. Для чего это? Говорят: для исправления. Но мы видим, как порицание сражается с порицанием, удвоенным и утроенным нападениями, и ни одна сторона не обещает исправиться… Мудрость христианская благопокорлива … Ревнители истинного просвещения должны поднимать дух народа из рабской низости и духовного оцепенения к свободному раскрытию его способностей и сил, но в то же время утверждать его в повиновении законам и властям, от Бога поставленным, и охранять от своеволия, которое есть сумасшествие свободы”. Эти слова можно назвать нравственным завещанием Филарета”.

Кто же это с нами говорит, на каком языке, где это?

Составитель Павел Крючков