Новый Мир ( № 3 2013)

Периодика

«АПН», «Взгляд», «Искусство кино», «Итоги», «Книжное обозрение», «Коммерсантъ», «Коммерсантъ Weekend», «Литературная газета», «Новая газета», «Новая реальность», «Новые Известия», «Огонек», «Перемены», «ПостНаука», «Русская Жизнь», «Русский Журнал», «Урал», «Читаем вместе», «Эксперт», «SvobodaNews.ru», «Thankyou.ru»

Ольга Андреева. Белка в колесе. — «Искусство кино», 2012, № 11, ноябрь < http://kinoart.ru >.

«Когда на обложке толстого тома крупными буквами набрана чья-то фамилия, то проблемы как бы и нет — вот книга, вот ее автор. А между тем любая книга написана при участии как минимум трех волевых начал — культуры со всеми ее слоями и прослойками, языка с его давно освоенным стилистическим багажом и, наконец, самого автора».

«Получается, что проблема автора начинается в тот момент, когда на фоне постоянно действующих и живущих собственными большими жизнями культуры и языка он, автор, оказывается просто не нужен. А зачем? Культура и язык несут в себе такую могучую и страстную энергию бесконечного самовоспроизведения, что автору нужно только раскинуть на столе эти весело бренчащие кости цивилизации и запечатлеть выпавший рисунок. Плен стилистической зависимости сладок, как счастливый сон детства. Сквозь этот сон культура вкупе с изобретательным языком проговорит все положенные слова и явит себя во всем блеске своего изысканного совершенства. Проснувшемуся автору останется только самое приятное — поставить на рукописи свое имя и отнести в редакцию».

Андрей Аствацатуров. «Литература давно уже не играет в обществе никакой роли…» Беседу вел Платон Беседин. — « Thankyou.ru », 2012, 17 декабря < http://blog.thankyou.ru >.

«Культура ведь включает в себя не только прослушивание хоралов Бахов и разглядывание картин Ван Гога. В культуре есть все: от манеры принимать пищу и первобытных выкриков на футбольном матче до симфонических поэм. Это помойка, где каждый может найти то, что ему нужно. Если происходят серьезные динамичные процессы в культуре, то они должны захватывать все ее области — и футбол, и экстремизм, и сексуальность в том числе».

«Я человек левых убеждений, сторонник идеи взаимопомощи и социальной справедливости. Мне неприятно жить в обществе, построенном не на принципах солидарности и совместного труда, а на принципах индивидуальной инициативы и звериной войны всех против всех. Я подвергался бессовестной эксплуатации в сверхлиберальные 90-е, я знаю, что такое эксплуатация, и я искренне не хочу, чтобы ей подвергались другие люди. Но нынешнее оппозиционное движение мне совершенно неинтересно».

«Литература давно уже не играет в обществе никакой роли. Есть просто такая специальность — писатель, как есть специальность инженер-электрик или повар».

Прямая речь: Дмитрий Бак. [Материал подготовила] Анна Козыревская. — «ПостНаука», 2012, 17 декабря < http://postnauka.ru >.

«Есть замечательный филолог Андрей Леонидович Зорин, сын драматурга и прозаика, мой товарищ, старший коллега. Много лет он был со мной на одной кафедре, а сейчас заведует кафедрой в Оксфорде и работает у нас в РГГУ и в еще нескольких вузах Москвы. И он замечательно определил преподавание: „Часто думают, что приходишь на лекцию, достаешь по червяку и кладешь им в клювы. А на самом деле преподавание другое. Ты приходишь, полу-отворачиваешься и достаешь из глубокого кармана очень долго очень длинного червяка и сам начинаешь его есть на глазах у других”. Это и есть преподавание».

Бог знает откуда. Беседу вел Дмитрий Волчек. — « SvobodaNews.ru », 2012, 10 декабря < http://www.svobodanews.ru >.

Беседа с живущим в Вашингтоне поэтом Василием Ломакиным , лауреатом премии Андрея Белого.

«— В каком из осколков русского зеркала — досоветском, советском, нынешнем — вы отражаетесь лучше всего?

— В том, где находится русский модерн, по времени совпавший с ранним советским периодом. Этот осколок хорошо отражает, потому что крепок и неизменен: слог лучших поэтов модерна, от Клюева до Введенского, остался уникально-авторским. Их языку не было суждено естественным образом истратиться и, став банальным, исчезнуть в своем поэтическом качестве, cоставить фон обычности для по-новому определенных поэтических фигур. Также, на более низких уровнях, их поэтики избежали профанирования и размножения массовым стихотворчеством, для стилизаций оказались непригодны и не смогли быть освоены постмодерном. Время для таких поэтов остановилось (или вновь пришло, что одно и то же), и их слог останется действенным навечно».

Новый адрес сайта Радио Свобода: http://www.svoboda.org

Больше миссионерства! Андрей Рудалёв в беседе с Платоном Бесединым. — «Урал», Екатеринбург, 2012, № 12 < http://magazines.russ.ru/ural >.

Говорит Андрей Рудалёв: «С разрушением великой страны произошла и потеря смыслов, люди, населяющие ее территории, пересели в гумилевский „заблудившийся трамвай” и едут, руководимые чужой волей, в бесцельном хаотическом движении. У нашего поколения есть ощущение произошедшей тотальной ошибки, и ее надо исправлять в первую очередь через обретение осмысленности своего существования, через возвращение чувства собственного достоинства. Когда я читал „Коммунизм” [Олега] Лукошина, мне показалось, что автор размышляет о чем-то схожем».

Сергей Гандлевский. «Русский язык попал в серьезный переплет». Беседу вела Светлана Рахманова. — «Новые Известия», 2012, 4 декабря < http://www.newizv.ru >.

«Я люблю читать серию „ЖЗЛ”, если, конечно, автор жизнеописания внушает доверие, а его герой мне не безразличен. Некоторые люди жалуются, что после того, как они узнают о неаппетитных подробностях жизни кого-то из деятелей искусства, они перестают получать удовольствие от его творчества. Для меня же, наоборот, это повод лишний раз порадоваться тому, какая сильная вещь искусство, если оно в творческом процессе поднимает вполне обычных и даже посредственных людей на высоту великодушия, красоты, благородства, до которой они не дорастают в своей частной жизни».

Александр Генис. Шибболет. — «Новая газета», 2012, № 139, 7 декабря < http://www.novayagazeta.ru >.

«Попробуйте обойтись без суффиксов, и ваша речь уподобится голосу автомобильного навигатора, который не умеет, как, впрочем, и многие другие, склонять числительные и походить на человека. Приделав к слову необязательный кончик, мы дирижируем отношениями с тем же успехом, с каким японцы распределяют поклоны, тайцы — улыбки, французы — поцелуи и американцы — зарплату. Суффиксы утраивают русский словарь, придавая каждому слову синоним и антоним, причем сразу. Хорошо или плохо быть „субчиком”, как я понял еще пионером, зависит от того, кто тебя так зовет — учительница или подружка».

«Между устным и письменным словом много градаций. Одна из них — тот псевдоустный язык, которым сперва заговорили герои Хемингуэя, а теперь — персонажи сериалов. Их язык не имитирует устную речь, а выдает себя за нее так искусно, что мы и впрямь верим, что сами говорим не хуже».

«Когда обновленные словари обнаружили у „кофе” средний род и разрешили называть его „оно”, маловажная перемена вызвала непропорциональный шок. Умение обращаться с „кофе” считалось пропуском в образованное общество. Но вот шибболет интеллигенции, удобный речевой пароль, позволяющий отличать чужих от своих, — убрали, и язык стал проще, а жизнь сложнее».

Федор Гиренок. Без надежды на успех. — «Литературная газета», 2012, № 52, 26 декабря < http://www.lgz.ru >

«Русский язык перестает выполнять интегрирующие функции. Дело не в том, что кто-то хочет его реформировать и говорить вместо „пальто” „пальтом”, а в том, что русский язык более не гарантирует своим носителям прямого доступа к современной науке и технологиям, современному искусству и современной философии. И даже к современной литературе. Русский язык девальвируется и сворачивает свою образовательную деятельность. Он передает свои функции английскому. Теперь этот язык обеспечивает прямой доступ к современным достижениям науки, искусств и литературы. И калмык, друг степей, сегодня должен учить не русский язык, а английский, чтобы быть на уровне вещей и идей, его окружающих».

«Европа хранит свое трансцендентальное воображаемое в философии, она опекает ее, холит и лелеет. У европейцев все начинается с мысли. У нас воображаемое упаковано в форму литературы, и наши философы — это наши писатели. У нас все начинается с переживания. Ресурсы метафизики воображаемого передавались до недавнего времени русской литературой через систему образования, сакральной фигурой которого являлся учитель. Любой русский человек, когда он начинает говорить, пытается соединить реальное с воображаемым через образы литературы. Только так мы можем придать смысл окружающей нас бессмыслице».

Анна Голубкова. Конец литературоцентризма, или Послание юноше бледному со взором горящим. — «Новая реальность», 2012, № 43 < http://www.promegalit.ru >.

«К примеру, доводилось слышать сетования многих так называемых молодых поэтов о том, что вот вышла у них первая книжка (подборка в солидном издании) или даже что вот получили они какую-то литературную премию, все взрослые поэты им дружно похлопали, ну а дальше-то что? А дальше — ничего, потому что дальше они становятся конкурентами поэтов взрослых и из тепличных условий литературного детского сада попадают в реальную литературную жизнь, подчас жестокую, и к юным талантам совершенно безжалостную».

«Проблема в том, что взрослых поэтов и так слишком много — гораздо больше, чем издательских серий, литературных журналов и уж тем более — литературных премий. Все места на литературном олимпе давно поделены и заняты, иногда, кстати, вполне заслуженно, а новых мест у нас почему-то никак не предусмотрено. Вот и выходит, что молодые начинающие поэты нужны всем — в первую очередь для сохранения преемственности, но как только поэт перестает быть начинающим, то есть как только у него появляются какие-то реальные претензии, он сразу же оказывается в своеобразном вакууме».

Григорий Дашевский, Анна Наринская. О чем речь. Из чего сложилась литературная жизнь. — «Коммерсантъ Weekend », 2012, № 49, 21 декабря < http://www.kommersant.ru/weekend >.

«В самом начале лета перестал работать московский клуб „Проект О.Г.И.”, бывший в начале 2000-х одним из самых важных „идеологических” мест в Москве. Его закрытие во многом знаменует конец советского феномена всепобеждающего разговора. Основанный детьми диссидентов, „О.Г.И.”, в принципе, был репликой советской интеллигентской кухни в отсутствие советской власти. Восприняв эту кухонную стилистику — разговоры о важном, плюс выпивание, плюс песни и пляски, — „О.Г.И.” обеспечил преемственность поколений московской богемы. Кстати, для большинства иностранцев, которые туда приходили, самым сильным впечатлением оказывалось невероятное смешение возрастов. Это было не просто место мирного сосуществования отцов и детей — это было место, где они (в отличие от того, что часто происходит в домашней жизни) участвовали в непрерывном интересном для тех и других и вообще для всех разговоре».

«В качестве самоутешения можно сказать, что сегодня мы приблизились к цивилизованным странам с их торжеством small talk — ненапряжно-увлекательного разговора о пустяках. А для такого, надо признаться, антураж „О.Г.И.” совсем не подходит. Так что хватит, поговорили».

«Деревня пока еще есть». Лауреат премии «Русский Букер» Андрей Дмитриев — о деревенской прозе, переменах в обществе и неоднородности России. Беседу вел Кирилл Решетников. — «Взгляд», 2012, 5 декабря < http://vz.ru >.

Говорит Андрей Дмитриев: «Деревенская проза и проза о деревне — это разные вещи. То, что называют деревенской прозой, основано на неком мифе. Под мифом я в данном случае подразумеваю не вранье, а определенную конструкцию, модель мира. Миф этот был задан, по большому счету, двумя произведениями, которые написали два городских человека. Одно из них — это рассказ Юрия Казакова „Запах хлеба”, а другое — рассказ Солженицына „Матренин двор”. Там существенно противопоставление города и деревни: город — это упадок и растление, а в деревне живут праведники, деревня сохраняет подлинную жизнь».

«Думаю, что деревенской прозы в этом смысле уже давно не существует. <...> Если говорить о каком-то продолжении, о том, что осталось, то я бы назвал Бориса Екимова. Это, может быть, единственный большой, мощный писатель, который по-прежнему пишет о деревенских жителях. Конечно, это уже не та деревенская проза, что была в 1970-х, но все-таки, поскольку деревня пока еще есть, есть и литература о ней».

Максим Кантор. Привычное дело. — «Перемены». 2012, 6 декабря < http://www.peremeny.ru >.

«Умер Василий Белов, его называли писателем-деревенщиком. Было такое определение: „деревенская проза” — как будто в России есть какая-то проза, помимо деревенской. <...> Городские писатели в России имеются: это Достоевский и Гоголь, но их идеал — крестьянский. А уж про других и говорить нечего: Толстой, Чехов, Лесков, Пушкин, Тургенев, Есенин, Шукшин — это деревенская литература в самом чистом виде».

«Другая повесть у Белова называется „Все впереди”; мало есть на свете столь точных пророчеств. Повесть эту считали вульгарным пасквилем на прогресс. В книжке описывается, как патриархальную любовь променяли на ничтожную городскую дрянь. Тогда (это написано лет тридцать пять назад) казалось, что характеры ходульны, а конфликт неубедителен. <...> Однако все произошло именно так, как описал Белов — и с тысячекратным увеличением. Действительно, все, что любили, потеряли — взамен получили много пестрой дряни».

Литературная битва полов. — « Thankyou.ru », 2012, 28 декабря < http://blog.thankyou.ru >.

Говорит Андрей Рудалёв: «В прозе женщины нет прорывов, она не способна на новую идею, новое слово, там есть уют, особый колорит, теплота, но не более. Да, она стремится к художественной безупречности, к эстетизму. Но надо ли это литературе, безупречен ли Достоевский? Женщина — хранительница очага литературы вчерашнего дня. Она — поклонница литературы, может быть более чутким и верным, чем мужчина, читателем, исследователем, но она совершенно не способна на движение вперед».

Георгий Любарский. Мракобесие, или Наших бьют. — «Эксперт», 2013, № 1 < http://expert.ru >.

«Когда молочнокислые бактерии едят молоко, оно со временем становится таким, что в нем уже не могут жить молочнокислые бактерии. Организмы портят собственную среду — она становится непригодной для их жизни, потому что в ней слишком много продуктов их жизнедеятельности.

Мы живем в эпоху победившего (почти) рационализма и научного мировоззрения. <...> Так было не всегда, рационализм встал во главе мировоззрений сравнительно недавно. И за пару веков развития и в конечном счете господства поменял культуру, в которой рос, выделив в нее результаты своего развития. Создал себе проблемы с воспроизводством.

То есть ведущие тенденции нашего времени (демократия, экономоцентризм, сциентизм и проч.) и являются важными причинами роста мракобесия, и это не мешает признавать, что эти самые ведущие тенденции развились благодаря рационализму».

Евгений Майзель. Всюду Бог? Пробные заметки о религиозном кино. — «Искусство кино», 2012, № 9, сентябрь.

«Богооставленность — это единственное состояние духа, при котором можно говорить о триумфе материи, но никак нельзя — о триумфе атеизма. Богооставленность означает в числе прочего именно боль утраты или изначальной нехватки. Кинематограф почти с самого своего рождения производил картины, тесно связанные с религией любыми способами — от различного выражения конфессиональных ее форм (вспомним феномен „католического кинематографа”) до выражения атеизма или радикальной богооставленности (тоже сильная способность кинематографа в силу объективирующего, полуавтоматического и тем самым как бы „научного” характера кинопроизводства). XXI век продолжил эту традицию, подарив миру за минувшее десятилетие с лишним как минимум несколько хитов богооставленности, из которых каждый — с репутацией шедевра. Сокуровский „Фауст” (2011), привезший в Петербург венецианского „Золотого льва”, — это одна из вершин нашего времени по части перевода литературы Просвещения в гностический хоррор, сосредоточенный на несовершенстве Творения и на триумфе князя мира сего в образе уродливого фармацевта с атавистическим хвостом на копчике».

О фильме «Фауст» см. также статью Натальи Сиривли («Новый мир», 2012, № 5).

Анна Наринская. «Будут у нас еще и русские люди, и русская речь». Андрей Дмитриев получил «Русский Букер». — «Коммерсантъ», 2012, № 231, 6 декабря < http://www.kommersant.ru >.

«Бурление другого рода вызвало выступление председателя жюри нынешнего года критика и эссеиста Самуила Лурье, который, перед тем как объявить имя русского писателя-лауреата, спросил гостей церемонии, отдают ли они себе отчет в том, что вообще-то русская литература закончилась примерно в 1949 году, и предположил, что собравшиеся, будучи, как он сам, нормальными людьми, читают зарубежные детективы, а не современную русскую литературу. В зале это предположение вызвало ропот, а другой член жюри, писатель Роман Сенчин, вышел к микрофону и заявил, что нет — русская литература и после 1949 года „шла пунктиром” и что она скоро проявит себя в нашей огромной стране, „и будут у нас еще и русские люди, и русская речь”. Эти слова собравшимся понравились, и букеровский обед весело продолжался».

«Нового содержания у поэзии нет...» Беседовала Дарья Лебедева. — «Книжное обозрение», 2012, № 22, 12 — 19 ноября < http://www.knigoboz.ru >.

Говорит Максим Амелин: «Я люблю разные вещи, но античность и русский XVIII век, действительно, оказали на меня сильнейшее влияние. Свой „архаический” период, длившийся с 1996-го по 2001 годы, я давно завершил. Хотя, если присмотреться, в стихах того времени ничего такого уж древнего нет — ритмы вполне современные, смыслы — тоже. Главная задача стихотворца, на мой взгляд, — поиски формы, языка и стиля. Своих, особенных. Вся лучшая мировая поэзия на этом основана».

«Иногда я не понимаю, зачем этим занимаются другие. Я занимаюсь стихотворством почти профессионально. Почти, потому что эта профессия не приносит мне средств к существованию, но она — мое главное дело. Поэту в наше время необходимо иметь работу, которая его прокормит. Мировой опыт подсказывает, что только так и возможно выжить. Советское время, когда поэтам платили за поэзию деньги, прошло безвозвратно».

«А прозу как таковую, особенно длинную, мне писать неинтересно потому, что там нужны сюжетность и однозначность. Рассказ со сдвигами еще можно написать, а вот романа уже не получится. Я люблю, когда все сказано в языке, все слова и смыслы сливаются в один хор. Поэзия — это концентрат, а проза — разбавленная водица. Разве что найду какую-нибудь особенную форму, как Саша Соколов — ведь его проза, по сути, по составу и по материи, поэзия».

В конце февраля стало известно, что Максим Амелин стал лауреатом Премии Александра Солженицына.

Сергей Носов. «Достоевщины у нас в быту хватает. И гоголевщины, кстати, тоже…» Беседу вела Елизавета Александрова-Зорина. — « Thankyou.ru », 2012, 6 декабря < http://blog.thankyou.ru >.

«Более надежного, более проверенного носителя памяти, чем печатная книга, наша цивилизация не придумала. А мы сейчас отдаем себя в заложники собственным технологиям, возжелав накопленную человечеством информацию поставить в зависимость от состояния электрических зарядов в полупроводниковых кристаллах. Ну а вдруг? Знаете, моя жизнь выпала не на самое драматическое время, бывали времена и похуже, но и на моей памяти исчезали сигареты, соль, бензин. Никто не знает, с чем придет к нам Великая Встряска».

Одиночество Евгения Гришковца. Записала Юлия Скляр. — «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», 2013, № 1 < http://www.chitaem-vmeste.ru >.

Встреча читателей с Евгением Гришковцом на ярмарке интеллектуальной литературы non/fiction .

«— Ваше отношение к новейшей русской литературе?

— Я ее совсем не знаю, не читаю».

Островки читательской безопасности. Беседовала Татьяна Шабаева. — «Литературная газета», 2012, № 51, 19 декабря.

Говорит Борис Куприянов: «Ну, вот, например, на одной международной выставке в большом городе с интереснейшей историей мне бросилось в глаза тотальное отсутствие любопытства у наших писателей. Их совершенно не интересовало, что происходит за стенами гостиницы и выставочного помещения. Тридцать писателей выпивали и обсуждали гонорары, говорили не о культуре, а о том, кто из них более успешен. Критерий успешности — деньги! Меня это удивило страшно, я таких разговоров в издательских и даже книготорговых кругах не замечал. В тех кругах спорят, что актуально, какие книги сейчас в России нужны… получается, такой „Разговор книгопродавца с поэтом” наоборот».

Александр Самоваров. Мастер. — «АПН», 2012, 6 декабря < http://www.apn.ru >.

«[Василий] Белов был элитарным писателем. И это была драма пресловутых деревенщиков, к которым относили и Белова. Народ их не особо читал, их читала почвенная русско-советская интеллигенция. Даже с Шукшиным было то же самое. Он служил русскому народу, любил его, боролся за его интересы, но говорят, что даже в его родном селе к нему „народ” относился не очень. Народ не видел себя в его текстах, народ увидел себя только тогда, когда Шукшин снял „Калину красную”, мелодраму, когда он „народу” все начал объяснять на понятном для него языке».

«В любом „народе” есть два народа. Массы, толпа и элита этого народа, в данном случае под элитой я понимаю мыслителей, интеллектуалов, сознательно служащих своему народу. Русский народ холоден к своей элите. Безразличен. Поэтому он до сих пор и не состоялся».

«Позднее Валентин Распутин признал, что они думали, что являются духовными поводырями русского народа, а это оказалось не так. Ибо поводырь знает, куда идет, а они не знали. Просто не за что уцепиться русскому человеку, не было идей. Сейчас идея есть — русское национальное государство, демократия, как власть русского большинства. Идея есть, но во всю идет реставрация СССР».

Иван Толстой. Барин из Парижа. «Двенадцать стульев» как спецоперация. — «Русская Жизнь», 2012, 19 и 27 ноября < http://russlife.ru >.

«Киса Воробьянинов настолько хорош и выразителен сам по себе, что мысль о его вторичности кажется неуместной. Даже если он с кого-то и списан, трудно представить, чтобы оригинал мог соперничать в бессмертии с отцом русской демократии. Между тем в бессмертии-то как раз — запросто. Эмигрант Василий Шульгин — Воробьянинов-первый — прожил 98 лет, скончался в Советском Союзе и „Двенадцать стульев”, несомненно, читал, как в свое время читала, веселясь, вся русская эмиграция (и даже Набоков в „Тяжелом дыме” назвал роман „потрафившим душе”). Но именно детали, невероятные подробности подлинного визита и, главное, сама фигура прототипа, тайно пришедшего через границу и — о Боже! — тайно ушедшего назад в Европу, мешает всей этой истории скромно таиться в чащобе комментаторских частностей».

«Точку поставил, а сам думаю: почему в первой редакции „Гиперболоида инженера Гарина” (1925) агента уголовного розыска зовут Василий Витальевич Шульга? Что за шутка такая?»

См. также: Сергей Беляков, «Одинокий парус Остапа Бендера. Литературные раскопки» («Новый мир», 2005, № 12).

Людмила Улицкая. «Не надо бороться с жизнью, нужно работать с тем, что дано». — «Русский Журнал», 2012, 13 декабря < http://russ.ru >.

Встреча Людмилы Улицкой с читателями в библиотеке РГПУ им. А. И. Герцена. Запись беседы сделана Натальей Алексютиной.

«На мой взгляд, книга, которая прошла мимо внимания читателя, но которая является выдающейся, это роман Людмилы Петрушевской „В саду других возможностей”. Это глубочайшая книга с чрезвычайно серьезным, хотя и спорным, содержанием. Книга с весьма критической и пессимистической антропологической подоплекой. Кроме того, это языковой шедевр. По-моему, на таком уровне, как Петрушевская, с языком никто не умеет работать. Хотя в последнее время она пишет мало и исключительно неровно. „В саду других возможностей” плохо переводят, он так называемое „трудное чтение”. Я принадлежу к поколению, которое выросло на трудном чтении».

«Сегодня мир переживает кризис, который описывается, в первую очередь, как экономический. Но я уверена, что мы испытываем кризис понятийный, кризис культурный, кризис, который существует сегодня во всех областях знаний и, конечно, это, прежде всего, кризис сознания. Потому что ясно, что в тех формах, в каких существовала европейская цивилизация, она существовать дальше не может. Там возникло несколько очень мощных тупиков».

«Мы в каком-то смысле обреченные люди, потому что как-то трудно верится, что гуманитарная культура в ближайшие сто лет будет процветать. Может быть, до тех пор, пока не будет востребованности новой формы, что вполне может быть, потому что человек удивительное создание, он, между прочим, продолжает эволюционировать. Я не пессимист, просто срок жизни человека — 75 лет, и мне скоро исполнится столько, поэтому не знаю, сколько еще смогу наблюдать. Одно знаю точно: нужно хорошо делать то, что ты умеешь делать».

Александр Эткинд. Внутренняя колонизация: Российская Империя сто лет спустя. — «Русский Журнал», 2012, 29 декабря < http://russ.ru >.

«В XIX веке крепостное право было центральным предметом и российской политики, и историографии, то есть не только политики, экономисты дебатировали и рубились в отношении того, что делать с крепостным правом, как его реформировать, но и историки тоже непрерывно занимались его историей. В нынешних книгах и даже учебниках по российской истории XIX века крепостное право исчезает прямо на глазах. Если смотреть на учебники, которые выходят, то там все меньше и меньше глав, главок или секций, где есть ссылки на крепостное право».

«Мы знаем, что крепостное право было отменено в России примерно в те же года, когда было отменено в Америке рабство, что крепостное право имело гораздо более широкое применение, количество крепостных было несравненно больше в России, чем количество черных рабов в Америке. Оно существовало дольше, оно имело глубокое влияние и долговременные последствия. Но в американской историографии исследование рабства и память о рабстве — это огромная область, выходят целые журналы, посвященные этим вопросам, книги, опять-таки учебники».

«В Британии люди имели больше прав, чем их имели люди в британских колониях, это касается, допустим, выборов органов местной власти или в парламент. В России же мы отлично знаем, что крепостное право существовало именно в центральных губерниях. <...> В Сибири не было крепостного права, на Русском Севере в Архангельской губернии его не было, в балтийских странах и в Польше оно было, но было очень малоразвито. Что такое крепостное право? Это радикальное ограничение гражданских прав, которое проводилось в отношении этнически русского, религиозно православного населения: даже этнические русские, которые были старообрядцами, редко оказывались закрепощенными».

«У меня нет сомнений, что советский период совсем другой, чем имперский период, а постсоветский период совсем другой, чем советский период. Но определенные моменты схожи. Скажем, коллективизация, и об этом писали, была радикальным проектом внутренней колонизации. В то же время я уверен, что в исторических процессах нет инерции, что люди каждый раз изобретают заново, как управлять государством. Но процессы исторического творчества происходят в рамках тех возможностей, которые предоставлены географией, экологией, историей, экономикой, и поэтому они устойчивы».

«В Российской империи надо смотреть скорее на отношения власти, и на моем языке это и есть внутренняя колонизация. Но я бы добавил, что все-таки в России были столицы, были определенные области, губернии, территории, на которых этот самый слой, назовем его элитой, сосредотачивался, оттуда он управлял на расстоянии своими имениями по всей России, оттуда назначали губернаторов. Так что нельзя совсем уж этот слой подвешивать в воздухе, без географии».

Галина Юзефович. Фигура умолчания. — «Итоги». 2012, № 49, 3 декабря < http://www.itogi.ru >.

«Однако самое странное последовало позднее — сразу после церемонии, а также в последующие дни в социальных сетях. Прямо в зале после объявления вердикта жюри некоторые представители просвещенной общественности начали выражать бурное ликование, а по завершении церемонии в кулуарах поднимались бокалы за то, что „попа прокатили”. На следующий день то же настроение перекинулось в Faсebook , где расцвело особенно пышно. Таким образом, ключевым персонажем „Большой книги” впервые стал тот, кому премия не досталась».

«Я могу понять логику „Мне не понравилась книга архимандрита Тихона, зато понравилась книга Гранина, и я хочу, чтобы премию получил Гранин, а не Тихон”. Но от логики „Я не читал Гранина и не думаю, что его роман хорош, но я не хочу, чтобы премия досталась человеку в рясе” мне делается физически нехорошо».

Леонид Юзефович. «Ангажированная литература редко бывает хорошей». Беседу вел Андрей Рудалев. — «Thankyou.ru», 2012, 20 декабря .

«На Нобелевскую премию писатели претендуют не сами по себе, но как представители литературы тех стран, к которым по разным причинам прикован интерес западного мира. Россия сейчас к ним не принадлежит. Чтобы русская литература была интересна не только нам самим, Россия опять должна стать загадочной экзотической державой, какой она была для европейцев и японцев в начале ХХ века, страной будущего, как в 1930-х, „местом силы”, как после Второй мировой войны, или, на худой конец, „империей зла”».

«Язык политизируется там, где отсутствует политика». Андрей Архангельский беседует с филологом Михаилом Эпштейном. — «Огонек», 2013, № 51, 24 декабря < http://www.kommersant.ru/ogoniok >.

Говорит Михаил Эпштейн: «Мне кажется, начался процесс сознательного возвращения общества в родной язык, оживление вкуса к языкотворчеству, словотворчеству. Этот процесс можно назвать воязыковлением — по сходству с воцерковлением. Человека крестили младенцем, он об этом и думать забыл, но вот приходит время — и он возвращается уже сознательно в ту церковь, которой неосознанно принадлежал по факту крещения. То же самое происходит и в наших отношениях с языком. Мы возвращаемся уже взрослыми в тот язык, которому принадлежим по факту рождения в нем, и уже сознательно участвуем в его обрядах, заново открываем смысл в тех словах, правилах и грамматических структурах, которые раньше употребляли автоматически, по привычке».

«И мне кажется, что в общественном и политическом вакууме 2000-х вся скрытая энергия российского бытия, вся тоска по смыслу и воля к смыслообразованию стали опять переходить в язык, в языкотворчество, потому что больше им просто некуда было деться».

Составитель Андрей Василевский

«Волга», «Вопросы литературы», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Православное книжное обозрение», «Солженицынские тетради», «Toronto Slavic Quarterly»

Василь Быков. «И был фронт, и была война, и был плен…» Беседу вел Иван Афанасьев. — «Вопросы литературы», 2012, № 6 .

Публикуется впервые. Беседа была записана исследователем творчества писателя в Минске в мае 1988 года: И. А. работал тогда над кандидатской диссертацией на тему «Антивоенная направленность творчества Василя Быкова», и это была их первая беседа, впоследствии долгое общение продолжалось до августа 2001 года (последней встречи в Германии).

«…Видите ли, я меньше всего преследую какие-либо дидактические цели. Я просто оперирую жизненным материалом. Ясное дело, что жизнь всегда сложнее каких-то установок. Всегда сложнее. И вот эту сложность я хотел показать в данном случае. И, может быть, в поступках Мороза, может быть, того же Рыбака (герои „Обелиска” и „Сотникова”. — П. К. )… У меня часто спрашивают: „Ну, что он — предатель, не предатель?..” Я не знаю. Я не знаю. Потому что это только один из его поступков. А последующие — еще где-то за рамками повести. Поэтому он мог вполне и поучаствовать дальше в карательных акциях, и убивать, и стать убийцей. Мог, допустим, увидев, к чему его готовят, — вернуться, перебежать к своим. Свои могли его застрелить: великолепно... Могли его послать куда-то. Например, в штрафники, чтобы он искупил там эти подозрения. В общем, могло быть по-разному. Но такая задача уже не стояла.

Тут я уж не знаю... В том, что касается войны, всегда, почти всегда обстоятельства сильнее человека. Я имею в виду прошлую войну нашу. И человек в единоборстве с этими обстоятельствами очень редко одерживает победу. Или же победа его может быть только вот такого характера, как у Сотникова.

— „Мертвое” доказательство.

— Только такая победа. Потому что обхитрить, обойти, победить обстоятельства, в общем, практически было невозможно».

В другом месте беседы, говоря о том, что немецкому фашизму все-таки не удалось выполнить задачу «тотального расчеловечивания», В. Б. приводит в пример «классического представителя немецкого пруссачества» — генерала Паулюса, который отменил в своей армии приказ Гитлера об уничтожении в прифронтовой полосе коммунистов и евреев. «Это, в общем, довольно непонятный поступок с точки зрения любой военщины. Ну а потом еще надо иметь в виду христианскую традицию, хотя фашизм ее, надо сказать, подвел основательно в Германии».

Константин Исупов. Два века в тени Искандера. Императивные и эстетизированные. — «Вопросы литературы», 2012, № 6.

«В одной из лучших книг о Герцене — монографии Г. Шпета — „сердце” развернуто в широком миросозерцательном контексте. Эта категория положена в основу социальной жизни и в самую глубину межличностных отношений, более того — она предположена в составе познавательных процедур: „Как в примирении индивидуального и общего нужно было, чтобы человек не только ‘любился‘, не только жил своим чувством и сердцем, но также проникался идеалами общего, так и здесь к теоретическому решению разума, которое остается только отрицательным, должно присовокупиться положительное движение сердца и воли”. <…>

Шпет пережил наследие Герцена как нечто интимно-сердечно причастное его собственному мироощущению. Русский философ, говоря о Герцене, забывает свою обычную маску скептика-ироника, которая так раздражала его современников. В рассуждениях о мечтательно-романтическом утопизме в сочетании с фанатизмом у Шпета вырываются интонации свидетеля, до последних глубин потрясенного распадом социального бытия: „Кто однажды продумал смысл и психологию этого мировоззрения, враждебного настоящей и в настоящем жизни, тот с осторожностью и опаскою будет прислушиваться к звукам марша, призывающего в бездушный град безликого будущего, ибо эти звуки только для того, чтобы заглушить стон и рыдание тех, на чьих настоящих слезах и на чьей настоящей крови воздвигается в настоящем этот безумный и бессердечный град”».

В номере см. также: материалы из архива Льва Копелева, мемуары Бенедикта Сарнова об истории публикации романа Гроссмана «Жизнь и судьба».

Здесь и воспоминания Бориса Друяна («Том агатовый») о девятилетних мытарствах с изданием посмертного тома стихов Ахматовой (того самого, к которому было написано предисловие К. Чуковского, в котором подготовкой текстов и примечаний отдела поэзии ведала Л. Чуковская). В результате многих драматичных событий статью для книги написал главный редактор издательства Д. Хренков, а роль составителя перешла к автору мемуара. Честное и добросовестное свидетельство, хорошо отражающее издательскую атмосферу 1970-х. Среди «филологических портретов» современных поэтов обращу внимание на статьи Е. Пестеревой (об Алексее Цветкове) и саратовского критика Е. Ивановой (об Ирине Евсе).

В. В. Каширина. Юбилей 100 лет назад. — «Православное книжное обозрение», 2012, № 11 (024).

В 2015 году на общецерковном уровне будет отмечаться 200-летие со дня рождения святителя Феофана, Затворника Вышенского, — великого церковного писателя и проповедника. Здесь рассказано, как отмечался его предыдущий большой юбилей. Вослед заметкам — огненная, если не сказать сильнее, статья студента Анатолия Вельмякина «Неверие как преступление» с напоминанием о том напряжении, с которым служил Затворник, о его «жарком» слове.

«Тема номера» — малоизведанное: приходские библиотеки. Общение меж ними есть ныне и в соцсети «ВКонтакте» (при участии журнала «ПКО»).

Георгий Кубатьян. Отходная вместо здравицы. — «Знамя», 2013, № 1 .

О медленной гибели уникального в своем роде журнала «Литературная Армения», выходящего более полувека.

«Но прежде вот о чем. Уместно ли толковать о журнале с полувековой биографией в разделе, где предстают urbi et orbi новички? Вполне. Ровно два десятилетия никто знать не знает, есть он, этот журнал, или, миль пардон, окочурился, как выглядит и как ему живется-можется. „ЛА” хорошо ли, худо ли знали до той поры, пока не расползлось общее культурное пространство. В оно время здесь, бывало, печатали вещи, входившие в „обоймы” московских критиков, а ведущих его прозаиков и поэтов не нужно было представлять обширной аудитории. Не говорю уж о веренице нашумевших в свое время публикаций, начавшейся с перепечатки арменианы Мандельштама, Белого и Волошина: „Добро вам” Гроссмана, „История одного посвящения” и „Живое о живом” Цветаевой, „Провансальские пересказы” и „Железная шерсть” Бунина. Здесь один-единственный раз при жизни напечатали в отечестве под собственным именем Надежду Мандельштам; обнародованный здесь мемуар о встрече Цветаевой с Исаакяном положил начало воспоминаниям Ариадны Эфрон; сюда предлагал иные свои вещи Битов, отсюда со своей „Тоской по Армении” вступил в легальную литературу Юрий Карабчиевский.

Времена переменились — и как отрезало».

Самое главное там — в конце. В сравнении России с Англией, например.

«Открытую почту нам Москва обрубила в оба конца…» Из переписки Александра Солженицына и Лидии Чуковской (1974 — 1977). Публикация, подготовка текстов и комментарии Е. Ц. Чуковской и Н. Д. Солженицыной, вступительная заметка Е. Ц. Чуковской — Солженицынские тетради. Материалы и исследования [альманах]. Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына. М., «Русский путь», 2012. Вып. 1.

Очевидно, это стержневой текст «Тетрадей». Публикуется только часть переписки за указанный период (18 писем из 30, с момента высылки Солженицына); когда эпистолярий будет доступен отечественному читателю полностью — бог весть (кстати, Н. Д. Солженицына говорила на эту тему в публичных интервью, объясняя позицию публикаторов).

Иные письма — сердечные, лирические послания; другие — целые трактаты с подробным разбором позиций друг друга. С одной стороны — непрерывный спор, а с другой — музейная бережливость по отношению друг к другу, понимание масштабов поставленных перед собою задач, ответственности за собственный дар и предназначение.

Бытовое и планетарное, домашнее и всеобщее.

Вот Л. Ч. пишет летом 1974-го из Переделкина о том, как «начальство не дремлет», как к ней (и не только к ней) являются под видом «прозревших» гэбэшные провокаторы…

И сразу же: «Но вот где горечь, Александр Исаевич, это — когда приходит настоящий человек, в самом деле прозревший, и надо ему помочь, необходимо, а — боишься. Все-таки человек с улицы, не знаешь его, хоть и веришь голосу, слову. И потом чувствуешь себя такой дрянью: струсила, не помогла. Недавно был один из Сибири, рабочий. Ему 62 года, 10 лет, до 56, был в лагере. Сейчас пенсионер и обучает машинистов. Хочет „разафишировать”, что с ним случилось. Он в столовке кому-то сказал: „Что вы Солженицына браните, вы ж его не читали”. А потом на выборы не пошел. Его отвезли в милицию, оттуда в КГБ, беседовал полковник 4 часа. „Ты у нас помолчи, мы тебе в минуту 5 лет за хулиганство дадим”. „Ты на своего Солженицына не надейся, мы его кончим”. „Тебе незачем его книги читать, ты в ‘Правде‘ Яковлева читал? Понял? И хватит!”

Собрался он совершить поступок безумный, я его как могла отговаривала. Он: „А что мне бояться, моя жизнь прошла, мне уж 62 года, пускай сажают”.

Потом поглядел кругом (я была с ним в столовой, одна): „А вы что ж так скучно живете? Я знал бы, вам яблочков привез”» (из письма от 14 июля 1974 г.).

И вот в начале 1977-го, уже из Вермонта, А. С. откликается на оценку Чуковской 3-го тома «Архипелага» (цитирую обильно, так ведь сборника в сети пока нет):

«Достаточно ли крупно я сейчас пишу, разбираете ли Вы меня? Растроган глубоко Вашими строками о III „Архипелаге”. С таким сердцем и у нас-то в стране не многие воспринимают, а здесь — здесь я вообще удивляюсь, что хоть что-то поняли (ещё ведь и переводы посредственные или плохие). Говоря по-архипелажному — здесь мир небитых фреев и жить между ними ужасно тоскливо, просто отчаянно! Старый Свет, Новый Свет — не знаешь, где хуже. К этому обществу формальной свободы и существенного бессердечия мне, да и многим нам, привыкнуть совершенно невозможно. Живём — как не живём, а только: когда вернёмся? Вот этот камень, на котором я сижу с сыновьями, они знают — есть заколдованный крылатый конь, и ночами он слегка дышит, как дышит Россия, а как только Россия полностью вздохнёт — так конь расколдуется, и мы на нём полетим на родину. Ложась вечером, ребята просят: а ты ночью проверь — дышит?

Люблю Вас, обнимаю, не сердитесь на редкость и краткость моих писем!

Живём мы в страшное время (здесь — тоже страшное, по-другому) — даст Бог, кто-то из нас доживёт до лучшего».

Материалы «круглых столов», литературной премии А. С. (два последних по времени лауреата), специальные статьи — всё тут есть. Из удививших текстов, читавшихся с неослабевающим напряжением, назову воспоминания Бориса Любимова («„Пир победителей” на сцене Малого театра. Из истории постановки»). Там есть и поистине мистическое: чего стоит только история об артисте, чей отец был следователем Солженицына в годы войны (и присутствовал на премьере).

Вадим Перельмутер. Фрагменты о Чуковском. — «Toronto Slavic Quarterly», 2012, № 40 .

Эссе посвящено Мирону Петровскому, юбилею которого (см. ниже) в этой книжке журнала выделен специальный блок трудов коллег.

«Чуковский не сочинил ни одной „советской” вещи для детей, ничего похожего на пропагандистского „Мистера Твистера”, героический „Пожар” или учительское „Что такое хорошо и что такое плохо?”. Это он оставил делать Маршаку и Маяковскому. При этом „Мистер Твистер” одновременно и с ритмами Чуковского перекликается, и подозрительно смахивает на сочиненное Маяковским восемью годами ранее „Black and White”.

Чуковский делает совсем иное. Он ничему не учит, потому что научить никого и ничему нельзя, можно лишь помочь выучиться. Он и помогает, без малейшего нажима, играючи, обрести свободу воображения и гибкость разговора (самовыражения), слуха и чтения — в слиянности звука-образа-смысла-ритма. То бишь речь — об о-своении главного — „национального” — интеллектуального богатства — языка. В конечном счете всё это сводится к свободе мышления, не больше и не меньше...»

В. Перельмутер приводит множество поразительных наблюдений над поэтикой сказочных поэм Чуковского. И между тем замечает:

«Александр Квятковский мог бы найти/взять у Чуковского множество примеров/образцов ритмов, размеров и рифм для своего Поэтического словаря.

Однако — традиционно — детские стихи не привлекают внимания серьезного исследователя.

Думается, не я один замечал, что читающие/слушающие Чуковского дети легко усваивают некоторые — и совсем не самые простые — элементы его поэтики и с удовольствием играют в сочинение стихов».

Вообще же Чуковскому в этом номере «TSQ» повезло; здесь публикуется и обширный «Фрагмент № 21» — Романа Тименчика («Из Именного указателя к „Записным книжкам” Ахматовой»), и другие исследования.

Андрей Пермяков. Из белой маршрутки. — «Волга», Саратов, 2013, № 1-2 .

Низкие горы цепочкою так похожи на ключ,

что настоящим ключам, наверное, очень обидно.

По реке Чусовой идёт маломерное судно Луч.

Небо до хруста белое — чаек почти не видно.

Здесь поворачивает на север река-сирота

с крутой стороны упругих и малорослых гор.

Хочешь сказать «комар», а говоришь «навсегда»,

хочешь сказать «пойдём», а говоришь «простор».

Холодно только. Будто на небе или наоборот.

Но всё — для тебя одного,

точно в неполучившемся детстве на тёткиной даче.

Это не мокрое небо, это всех вод естество

обнимает тебя как умеет — по-медвежачьи.

И маломерное судно по чёрной воде идёт.

Вадим Скуратовский . Верность себе. — «Toronto Slavic Quarterly» , 2012, № 40.

Статья открывает блок материалов, посвященных юбилею филолога и литературоведа Мирона Петровского (Киев).

«„Детско-взрослые” работы Петровского поражают своим блестящим проникновением в само „зазеркалье” этой литературы, в ее морфологию. Это же нужно было увидеть (и весьма убедительно) в приключениях Буратино отзвуки литературного и театрального спора кающегося графа Алексея Толстого с символизмом Блока (Пьеро) и авангардизмом Мейерхольда (доктор кукольных наук Карабас-Барабас). Да и тогдашние обобщающие наблюдения критика над тем, что самоназвалось „советской литературой для детей”, весьма поучительны.

…Его сборник статей вынули из типографской машины чуть ли не в день начала советской интервенции в Чехословакию». И далее — напоминание о многолетней травле ученого, который не остановил свою работу, но расширил «поле видения» (Блок, Маяковский, Олеша, Булгаков, Януш Корчак, русский романс…)

Номер полон интересных исследований. Выделю статью Павла Нерлера «На воздушных путях: по ту сторону тамиздата» — о заграничной «некрологии» Мандельштама и о фантастической работе Г. Струве и Б. Филиппова над однотомником 1955 года — в содружестве с тутошним Юлианом Оксманом.

Александр Солженицын. Виктор Астафьев. Из «Литературной коллекции» (публикуется впервые). — «Солженицынские тетради», 2012, выпуск 1.

Из части текста, посвященной роману «Прокляты и убиты».

«Эта книга — уникальный случай, когда война описывается простым пехотинцем, „чёрным работником войны”, в то время и не предполагавшим, что станет писателем.

Описание днепровской переправы, со всей её беспорядочностью, неясностью, даже противоречиями и невидимостью отдельных движений — жизненно сильно именно своею неразберихой, не охваченной единым общим объяснением. Но оперативный обзор недоступен даже опытному офицеру, и то спустя много времени от события. Также с огромным опозданием, охватным взглядом, Астафьев может написать об этой переправе: „Эти первые подразделения конечно же погибнут, даже до берега не добравшись, но всё же час, другой, третий, пятый народ будет идти, валиться в реку, плыть, булькаться в воде до тех пор, пока немец не выдохнется, не израсходует боеприпасы”. Упрекнуть ли автора, что он не показал эту массовидность, как „20 тысяч погубили при переправе”? Зато мы читаем, как телефонист Лёшка, спасая в лодке себя и свои катушки (задание майора протянуть связь по дну реки) — бьёт веслом по головам других, наших тонущих бойцов, чтоб они, цепляясь, не опрокинули бы лодку, не загубили операцию. Никаких и ничьих ахов над свеже убитыми, простой быт. Хотя можно заныть от этого месива от непосредственности пересказа — но всё новые и новые эпизоды, и все правдивы. Между эпизодами нет устойчивой осмысленной связи — так солдату и видны только обрывки событий, тем более не понять ему тактической обстановки. <…> Что у автора полностью неудачно — это все сценки на немецкой стороне».

«Виктору Астафьеву» предшествует очерк «Николай Лесков».

Илья Фаликов. Кладбище паровозов. К 100-летию Ярослава Смелякова. — «Дружба народов», 2013, № 1 .

«Он лишь раз срифмовал в евтушенковском духе: „делегаты — деликатно”. Мог — не хотел. Даже в молодости, ибо евтушенковская рифма не рождена лишь Евтушенко — Сельвинский или Кирсанов, идя от Хлебникова, Маяковского и Пастернака, блистали изысками рифмовки, но Смеляков и тогда им не очень-то следовал, несмотря на влечение к стиховому модерну.

В нем сосуществовало несколько натур. Был там и середняк, был там и старовер. Середняк отписывался командировочными впечатлениями и слал поклоны высшему руководству. Ему нравилось стоять на Красной площади, принимая первомайскую демонстрацию. Старовер хранил верность идеалам и стоял на страже классики. Таково было его шестидесятничество. Он сам избрал эту роль. Приветствуя одаренную молодежь, он учил ее не растрачиваться на интим, начисто забыв о том, что ему самому некогда досталось на орехи как раз по части недопустимой чувствительности. Но чувствительным он остался навсегда. Количество уменьшительных суффиксов зашкаливает. Всякие там „хозяечки”, „платьишки” и „кулечки” пестрят у него, засахаривая самую чистую струю лирики.

Он допускал промахи элементарного порядка. Ну, скажем, Маяковский в его стихотворении „Чувство юмора” (1972) хохотал , а этого никогда не было, не хохотал он никогда. Натали Пушкина-Ланская нарисована так: „толкалась ты на верхних хорах / среди чиновниц и купчих” — это где? На балу в Зимнем? Или: „И в горе, и в счастье, София, / всегда неизменно с тобой / могучая наша Россия, / как с младшей любимой сестрой”. Болгария старше России на много веков.

В советскую пору стихотворцы строчили высокоидейные спецстишки для проходимости книги в печати. Их называли „паровозами”. Наследие Смелякова во многом кладбище этих „паровозов”. Но само стихотворение „Кладбище паровозов” — одно из лучших у него. Это реквием по своему времени, по всему тому, чему он отдал светлейшие порывы души. По существу, Смеляков засвидетельствовал крах своего поколения: „Это распад сознанья — / полосы и круги. / Грозные топки смерти. / Мертвые рычаги <…> Стали чугунным прахом / ваши колосники. / Мамонты пятилеток / сбили свои клыки”.

Надо не забывать: Смеляков — сын железнодорожника, так что это стихотворение — его кровное переживание во всю длину существования от колыбели до грозных топок смерти. Ему снились сны такого рода: „Приснилось мне, что я чугунным стал…”. Не был он чугунным. Поэтическое чутье выводило его на истинные высоты порой без контроля рацио».

Феликс Чечик. «Записанные на виниле» и др. стихи. — «Волга», Саратов 2013, № 1-2.

эпистолярный жанр

в отсутствие эпистол

и псс в пыли

мерцает еле-еле

потушенный пожар

заброшенная пристань

и гибнут на мели

бездушные емели:)

Борис Чичибабин. Доброе Средневековье. К 90-летию со дня рождения. Публикация Полины Брейтер. — «Звезда», 2013, № 1 .

«Процессы ведьм, конечно, были. Это очень больно и очень страшно. Ужасно, непростимо страшно и больно. Но ведь смертный грех и искупался ценой, какой уже не было в другие времена, — святостью подвижников, самоотверженностью, духовностью. Вот Вам мое Средневековье. <…>

Конечно, отдельному человеку в то время жить могло быть тяжело и страшно, и в этом смысле Вы правы, в каждой эпохе есть свои жестокость и „плотскость”, как и свои доброта и духовность. Но есть же разница между Грецией времен Сократа и Перикла и Грецией после Александра Македонского, между Римом республики и Римом последних лет перед Христом. Все-таки каждая эпоха в истории имеет определенный смысл, преобладающие цвет и мелодию.

Между прочим, Средние века — это еще и эпоха добуржуазная, безбуржуазная, когда народ был еще не чернью, а народом, когда он был творящей силой, слагал песни и складывал сказки.

Все сказочные сюжеты, все людоеды, драконы, рыцари, феи, волшебные палочки берут свое начало оттуда, из Средневековья. Недаром эта эпоха так была любима великими романтиками. Кстати, и само слово „романтизм” в противовес „классицизму” явилось из противопоставления античной классике — романского Средневековья, разуму — сердца, красоте внешней — красоты внутренней, отсюда все эти Квазимодо и Гуинплены...

Кажется, это последняя эпоха в Европе, когда были возможны чудеса.

Дело даже не в знамениях, пророчествах, видениях, которые были тогда почти массовым явлением. Но разве история Жанны д’Арк, девушки, возглавляющей армии и спасающей нацию, не явное и величественнейшее чудо? Да если бы в этой эпохе была бы одна Жанна да еще Франциск Ассизский, самый прекрасный, трогательный и обаятельный герой христианства после самого Христа, то и тогда Вам стоило бы внимательнее и заинтересованнее отнестись к моей защите „доброго Средневековья”. <…>

Знаете что? Вы отложите в этом месте мое письмо, положите его рядом с собой на краешек стола, или на диванчик, или еще куда-нибудь в сторонку и задумайтесь немножко: что такое Средневековье, что это за Средние века, что Вы о них знаете, что нам всем о них известно?

Вы увидите поразительные вещи. Вы поймете, что это огромный участок времени, вмещающий в себя очень многое и, в общем, мало известное, почти абсолютно неизвестное» (из письма середины 1970-х).

Юлия Щербинина. Нимбы псевдонимов. — «Знамя», 2013, № 1.

«Повышение интереса к литературным псевдонимам, как оказалось, имеет циклический характер. Прокатившийся лавиной в первой четверти XX века, когда едва ли не всякий сочинитель изобретал себе другое имя, этот интерес искусственно подавлялся в советское время, когда, по словам писателя Михаила Бубеннова, „социализм, построенный в нашей стране, окончательно устранил причины, побуждавшие людей брать псевдонимы”. Постсоветская эпоха вызвала не только новый всплеск интереса к вымышленным именам, но и новые предпосылки к их изобретению.

В начале наступившего века мотивация выбора псевдонимов пишущими людьми претерпевает качественные трансформации. С одной стороны, произошло перераспределение уже названных причин (например, утрачивают острую актуальность соображения политического толка); с другой стороны, возникают новые резоны для игры на литературном поле под вымышленным именем. Во многом это связано с тотальной виртуализацией культуры и проецированием анонимности интернет-общения в реальность офлайн. Тяга к псевдонимам не в последнюю очередь связана и с актуальной тенденцией превращения популярных писательских имен в книжные бренды, по аналогии с раскрученными названиями торговых марок.

И к настоящему времени сформировались три типовые модели литературных псевдонимов — условно назовем их „имиджевая”, „функциональная” и „проективная”».

Центр статьи — история с «мавринским» псевдонимом Алексея Иванова. На самом деле все это — о силе мифологического мышления. Правда, с несколько диковатым выводом.

Составитель Павел Крючков