Новый Мир. № 5, 2000

Сегодня в ночь в Немецкой слободе,

В Елохове, в пятиэтажном доме

Не быть беде, не быть, не быть беде

И ничему не совершаться, кроме

Постукиванья ветки о стекло,

Свеченья ночника и дребезжанья

Посуды в горке. Крестной ремесло

Ревнивое, слепое обожанье

Четырехлетней крестницы. Родня

И рада сбагрить девочку, покуда

Дежурства, и разводы, и грызня,

Тем более у девочки простуда —

Наверно, от нехватки теплоты…

О нежность нерастраченная, ты ли

Дрожишь в улыбке нянюшки! В могиле

Ее младенец, но из мерзлоты

Давно не ропщет Витенька. Стеная

О материнстве, прерванном войной,

Одна лишь Богородица стенная

Да крестная склонились надо мной.

Легка и горяча ее ладонь,

Которую и вечность не остудит.

Ребенок спит. Горит вдали огонь

Богоявленский. И беды не будет.

Ребятенка своей породы узнают по повадкам.

Убывает запас материнства сообразно схваткам,

А отец, раз в год навещая, гордится: наш ты.

И лицом удался в нашу породу, и сердцем,

Да характерец вышел — сам дьявол не разберется:

То ли кровь замутила примесью инородца

Наша бабушка, то ли растят тебя иноверцем.

И не то ужасно, что пишешь, опасно, что пашешь,

Широка ладонь, и в кости появилась кряжесть.

И не столь велика заслуга, сколь плуга тяжесть,

Под которую, семя наше, и ты поляжешь.

Совершая свою посадку в капустной грядке,

Все родные мы до последней макаки, покамест

Родословную нам не отыщет печальный аист,

Отнеся, словно трутень — взятку, на дно кроватки.

На тридцатом году выясняя, что четверть крови

Причисляет тебя к иным племенам, к библейским

Временам, молись, как подскажет кровь, чудесам житейским

В глинобитном крове, в заветном своем алькове.

А у нас либералы справляют свое торжество

Над директором школы. Но так ли уж действенен вынос?

Я не помню России, в которой жила до того,

Как душа очерствела и память моя обновилась.

Боль — такое явление, — в памяти нет этих луз

Для хранения боли. Она растворяется в теле.

Но, клещом прогрызаясь, названье «Советский Союз»

Угрожает доселе моей кровеносной системе.

Звукоряд налагается точно на видеоряд.

Это та же столица — и здания не заменили.

Существует во мне — и херсонских полей аромат,

И чимкентский хлопчатник, и Таллина хмурые шпили,

И гульба на Покровке с бумажным цветком на шесте.

Интенсивность труда и досрочный итог пятилетки.

И как будто насыщенность света сильнее, чем в те

Времена, когда нас отпустили из сломанной клетки.

Как тебе объяснить, что такое тоска по тюрьме?..

Если ты в ней родился и вырос, никем не обучен

Жить на воле, забыть о расправах, не рыться в дерьме,

Не трястись, осуждая того, кто давно уже ссучен.

Впрочем, кухонный стан не прошли мы по младости лет.

Нам потом приходилось самим обвыкаться на воле.

И в стокгольмском отеле рыдать, запершись в туалет,

После встречи случайной с холеной старухою в холле.

Ну конечно же сытая благость ее — ерунда,

И загар, и ухоженность эта. Но если б спросили:

«Матерям из России такими не быть никогда?» —

Я б ответила горько, хоть я и не помню России.

Я не помню позора, собраний, запретов, речей,

Югославских сапог, гэдээровских тряпок заветных,

Анонимок в профком, и последующих параличей

Горемыки моей, и скитаний ее несусветных.

А мое поколенье теперь все сидит по домам,

Занимаясь не самосожженьем, а самовнушеньем.

Мы мутанты с тобой — да какими ж и вырасти нам,

Детям улиц снесенных, спартанцам, привыкшим к лишеньям.

Мы и там побывали, и здесь составляем костяк,

Поколенье разлада, живущее в век беспредела.

Передела не будет уже. Только что-то не так.

Только память бела. И душа у меня очерствела.

Плыву слегка по воздуху, по воле

Причин, опричь которым рождена.

Я знаю, это ты меня в подоле

Несешь домой, гулящая страна.

Вот так ты возвращаешься — задами,

На душный запах липы и сосны.

А в твой подол вцепились, словно в знамя,

Твои полуголодные сыны.

История тебя не обуздает

И не прогонит, но взгляни назад:

Какой же царь-отец теперь признает

Нагулянных тобою чертенят?

А сколько нас таких ты рассовала

По уголкам земли, по чужакам.

Уж лучше бы ты вовсе не рожала,

Чем убивать детей и строить Храм,

Где свято место пусто на иконе.

…Но почему в обители любой

Мы узнаем друг друга по ладони —

По линии вины перед тобой?

В «Спидоле» старой тренькает «Тич-ин».

А в комнате, где детский голосочек,

Так благостно, как будто Бог мужчин

Не создал вовсе. Только одиночек.

Праматерь-одиночка держит ряд

Кармический. И вот на этом круге

Воскресные мелодии звучат

В двух комнатах общественной лачуги.

Года семидесятые. Она

Разведена. Завсекцией. Строптива.

И всем ломбардам в городе должна.

И давится при слове «перспектива».

Дочь — вылитая копия отца:

Как заполненье форм недостающих.

И врезать не грешно, чтобы, овца,

Не повторяла линий проклятущих.

К приходу ужин пусть готовит ей,

Вершит уборку, делает покупки.

А папочка пусть делает детей

С другой несчастной где-нибудь в Алупке.

Не важно. В Сочи. Господи, в Керчи!

А мы впитали с клетками плаценты,

Как выдать чемодан, отнять ключи

И речь закончить словом «алименты».

О, ренты унизительнейший сбор!

Отделы кадров, слежки, исполкомы.

Он восемнадцать годиков позор

Поносит за один уход из дома.

А к дочери на пушечный — ни-ни.

Ребенок снова станет непокорным.

Пять дней продленки. В выходные дни

Ретроспектива Чаплина в «Повторном».

О, воскресений солнечная сень!

И музыка, похожая на город!

Поль Мориа, Джеймс Ласт и Джо Дассен,

И грека толстого дрожащий голос

Кружатся над Калининским. Она,

В себе лелея сладостность мгновенья,

Вдруг задрожит от счастья, что одна

И дочку мать взяла на воскресенье.

Ну что вам говорили: рецидив

С определенным перечнем мутаций.

Дочь взрослая. Все тот же лейтмотив

Ей не дает от круга оторваться.

Двухтысячный люминесцентный год.

Не в моде свадьбы. Не в чести разводы.

Она — идеалист. Она живет

С очередным разводчиком породы.

Но, впрочем, приходящим был отец,

И — приходящ и подходящ разводчик.

Ему за пятьдесят. Он чтец, и жнец,

И на дуде… Он сам из одиночек,

Хоть и женат. Урывками она,

Дитя, слагает домик мозаичный,

И словно полноценная жена

Готовит студень и пирог яичный

И в спальне стелит белое белье.

И плачет. И заводит Джо Дассена.

И шлет тысячелетие ее

Проклятия во все ее колена.

Но музыка такая над страной,

Что пол мужской почти что обесточен.

…По воскресеньям он живет с женой.

И это всем подходит, между прочим.

Черная ночь — мышь

на подоконнике.

В черную ночь выш —

ли любовники.

В небе нетающий град

звездною россыпью.

Ты не любовник — брат

с тихою поступью.

Ты мне не в помощь дан,

а в утешение.

Кажется, жизнь — обман

нашего зрения.

Мы эту песню крыш

сами придумали.

Черная ночь — мышь

с черными думами.

Ну, до свиданья, милый мой, до свиданья.

Завтра вернешься: будут другие зданья,

Будет иным знаменам сгибаться в пояс

Строеный-перестроеный мегаполис.

Новые будут праздничные презенты

Делать стране моложавые президенты.

Шарик земной от солнца переметнулся.

Ты не вернулся в прошлое, не вернулся.

Поезд причалил, прикачиваясь, к порогу,

Словно к нему наобум проторил дорогу.

Переродились навыки осязанья:

Страшно и вспомнить выдержки из Писанья.

Страшно подумать, по чьим я жила законам!

Не узнаю родного — в тебе знакомом:

Не узнаю в тебе своего мужчину.

Подозреваю бешенство, бесовщину

В каждом твоем движении, каждом слове,

В каждой слезе смертоносной твоей любови.

Ты в этом городе как в омуте:

Уже и дно недалеко.

Не спишь в шелках, не ешь на золоте —

Волчица носит молоко.

С тобою сестры мы и сироты,

От нас пойдет Четвертый Рим.

И созидать, и править в силах ты

Одним лишь именем своим.

Над величавыми руинами

Былых серебряных веков

Мы выросли непобедимыми

На попечении волков.

И в каждом городе, что горбится

Над каждой гривенкой своей,

Уже лепечут наши горлицы,

И наши горницы светлей,

И наши голоса торопятся

Познать родительскую речь.

И печи варварские топятся,

Где наши книги будут жечь.