Новый Мир ( № 5 2005)

Автопортрет на фоне

АВТОПОРТРЕТ НА ФОНЕ

Быков Дмитрий Львович родился в 1967 году в Москве. Выпускник факультета журналистики МГУ. Поэт, прозаик, критик. Постоянный автор нашего журнала.

Начало зимы

1

Зима приходит вздохом струнных:

“Всему конец”.

Она приводит белорунных

Своих овец,

Своих коней, что ждут ударов

Как наивысшей похвалы,

Своих волков, своих удавов,

И все они белы, белы.

Есть в осени позднеконечной,

В ее кострах,

Какой-то гибельный, предвечный,

Сосущий страх:

Когда душа от неуюта,

От воя бездны за стеной

Дрожит, как утлая каюта

Иль теремок берестяной.

Все мнется, сыплется, и мнится,

Что нам пора,

Что опадут не только листья,

Но и кора,

Дома подломятся в коленях

И лягут грудой кирпичей —

Земля в осколках и поленьях

Предстанет грубой и ничьей.

Но есть и та еще услада

На рубеже,

Что ждать зимы теперь не надо:

Она уже.

Как сладко мне и ей — обоим —

Вливаться в эту колею:

Есть изныванье перед боем

И облегчение в бою.

Свершилось. Все, что обещало

Прийти, — пришло.

В конце скрывается начало.

Теперь смешно

Дрожать, как мокрая рубаха,

Глядеть с надеждою во тьму

И нищим подавать из страха —

Не стать бы нищим самому.

Зиме смятенье не пристало.

Ее стезя

Структуры требует, кристалла.

Скулить нельзя,

Но подберемся. Без истерик,

Тверды, как мерзлая земля,

Надвинем шапку, выйдем в скверик:

Какая прелесть! Все с нуля.

Как все бело, как незнакомо!

И снегири!

Ты говоришь, что это кома?

Не говори.

Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен

Застывший, колкий мир зимы,

Как торжествующий крестьянин.

Пусть торжествует. Он — не мы.

Мы никогда не торжествуем,

Но нам мила

Зима. Коснемся поцелуем

Ее чела,

Припрячем нож за голенищем,

Тетрадь забросим под кровать,

Накупим дров и будем нищим

Из милосердья подавать.

2

— Чтобы было, как я люблю, — я тебе говорю, — надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы и снег оскольчат и ноздреват — то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную — ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной — одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.

Я начал помнить себя как раз в паузе меж времен — время от нас отводило глаз, и этим я был пленен. Я люблю этот дряхлый смех, мокрого блеска резь. Умирающим не до тех, кто остается здесь. Время, шедшее на убой, вязкое, как цемент, было занято лишь собой, и я улучил момент. Жизнь, которую я застал, была кругом не права — то ли улыбка, то ли оскал полуживого льва. Эти старческие черты, ручьистую болтовню, это отсутствие правоты я ни с чем не сравню… Я наглотался отравы той из мутного хрусталя, я отравлен неправотой позднего февраля.

Но до этого — целый век темноты, мерзлоты. Если б мне любить этот снег, как его любишь ты — ты, ценящая стиль макабр, вскормленная зимой, возвращающаяся в декабрь, словно к себе домой, девочка со звездой во лбу, узница правоты! Даже странно, как я люблю все, что не любишь ты. Но покуда твой звездный час у меня на часах, выколачивает матрас метелица в небесах, и в четыре почти черно, и вовсе черно к пяти, и много, много еще чего должно произойти.

* *

*

Приснился Тютчева новооткрытый текст —

Шестнадцать строчек нонпарели;

Он был из лучшего и, помнится, — из тех,

Что строятся на параллели.

Уже он путался — в предсмертии, в бреду,

Усилье было бесполезно,

И обрывалась мысль, и словно на виду

Сама распахивалась бездна.

Он с бури начинал; с того, что двух начал

В ней есть слиянье роковое.

Два равных голоса он ясно различал

В ее смятении и вое.

Один был горний гром, боренье высших сил,

Второй был плач из преисподней,

И чем грознее шторм удары наносил,

Тем обреченней и бесплодней.

Стихия буйствует — сама, в себе, с собой,

С извечной злобой инородца, —

И вдруг, покорная, как утренний прибой,

На милость берега сдается.

Не так ли и душа, он спрашивал, когда

Она пускается в мытарства

Для бунта жадного — и жалкого стыда

При виде тщетности бунтарства?

Не так ли и она, сама, в себе, с собой,

Без утешенья остается

И, утомленная безвыходной борьбой,

На милость Господа сдается?

Там был еще мотив — какой, не усмотреть,

И в нем особая отрада:

Там каждая строка пласталась, будто плеть

Дичающего винограда.

Все силится схватить опору на скалах,

И заплетается, и вьется,

И обрывается, и, воротясь во прах,

На милость хаоса сдается.

И вот я думаю — что он хотел сказать,

Коль верить в бред загробных сплетен?

Сознанье бренности с отвагой увязать —

Мол, только тот порыв, что тщетен,

Зовется доблестным? — Я это знал и так.

Покинуть Лимб трюизма ради?

Иль, видя мой распад, он подавал мне знак,

Что есть величье и в распаде?

Душа немотствует и лишь удивлена,

Как это вовремя примнилось.

На милость чью-нибудь сдалась бы и она,

Когда б надеялась на милость.

Колыбельная для дневного сна

В удушливом полдне, когда ни гугу

В цветущем лугу и заросшем логу,

И, еле качая тяжелые воды,

Река изогнулась в тугую дугу

И вяло колышет лиловые своды

Клубящейся тучи на том берегу, —

СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.

Я слышу их рост и уснуть не могу.

Как темные мысли клубятся в мозгу,

Как в пыльные орды, в живую пургу

Сбивают гонимые страхом народы, —

В безмолвии августа, в душном стогу,

В теплице безветренной влажной погоды

СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.

Я вижу их мощь и дышать не могу.

Один изгаляется в узком кругу,

Взахлеб допивая остатки свободы,

Другой проклинает недавние годы,

А третий бежит, норовя на бегу

Еще и поставить подножку врагу —

Хотя их обоих накроют отходы,

Осколки руды и обломки породы.

На всем горизонте, на каждом шагу

СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.

Я знаю, какой, но сказать не могу.

Но в это же время, над той же рекой,

В лиловом дыму вымывая проходы,

В ответ собираются силы такой,

Такой недвусмысленно ясной природы,

Что я ощущаю мгновенный покой.

Уже различая друг друга в тумане,

Они проплывают над лесом травы.

Имело бы смысл собираться заране,

Но первыми мы не умеем, увы.

И я засыпаю, почти замурлыкав,

В потоке родных переливов и бликов

Плывя в грозовую, уютную тьму.

У тех, кто клубится в лиловом дыму,

Всегда бесконечное множество ликов,

А мы остаемся верны одному.

Не ясно, каков у них вождь и отец,

Не ясно, чего они будут хотеть,

Не ясно, насколько все это опасно

И сколько осталось до судного дня,

И как это будет, мне тоже не ясно.

Чем кончится — ясно, и хватит с меня.

Автопортрет на фоне

Хорошо, что я в шестидесятых

Не был, не рядился в их парчу.

Я не прочь бы отмотать назад их —

Посмотреть. А жить не захочу.

Вот слетелись интеллектуалы,

Зажужжали, выпили вина,

В тонких пальцах тонкие бокалы

Тонко крутят, нижут имена.

А вокруг девицы роковые,

Знающие только слово “нет”,

Вслушиваются, выгибают выи

И молчат загадочно в ответ.

Загляну в кино Антониони,

В дымную, прокуренную мглу:

Что бы делал я на этом фоне?

Верно, спал бы где-нибудь в углу.

В роковых феминах нет загадок,

Как и в предпочтениях толпы.

Их разврат старателен и гадок,

В большинстве своем они глупы.

Равнодушен к вырезам и перьям,

Не желая разовых наград,

О, с каким бы я высокомерьем

Нюхал их зеленый виноград!

Толстый мальчик, сосланный от нянек

В детский ад, где шум и толкотня, —

Дорогая, я такой ботаник,

Что куда Линнею до меня.

Никаких я истин не отыскивал,

Никогда я горькую не пил, —

Все бы эти листики опрыскивал,

Все бы эти рифмочки лепил.

Дорогая, видишь это фото?

Рассмотри не злясь и не грубя.

Ты на нем увидишь идиота,

С первых дней нашедшего себя.

Сомкнутые брови, как на тризне.

Пухлых щек щетинистый овал.

Видно, что вопрос о смысле жизни

Никогда его не волновал.

* *

*

Жизнь — это роман с журналисткой. Стремительных встреч череда

С любимой, далекой и близкой, родной, не твоей никогда.

Поверхностна и глуповата и быстро выходит в тираж, —

Всегда она там, где чревато. И я устремлялся туда ж.

За склонной к эффектам дешевым, впадающей в удаль и грусть,

Питающей слабость к обновам китайского качества — пусть.

Зато мы ее не подселим в убогое наше жилье.

Порой ее нет по неделям. Люблю и за это ее.

Не жду ни поблажек, ни выгод. Счастливей не стал, но умней.

Я понял: единственный выход — во всем соответствовать ей.

Мы знаем, ты всех нас морочишь и всем наставляешь рога.

Как знаешь. Беги куда хочешь. Не так уж ты мне дорога.

Пусть думает некий богатый с отвисшею нижней губой,

Что я неудачник рогатый, а он обладает тобой, —

Лишь я среди вечного бега порой обращал тебя вспять,

Поскольку, во-первых, коллега, а в-главных, такая же блядь.

* *

*

Еще пугает слово “никогда”.

Н. С.

Я назову без ложного стыда

Два этих полюса:

Дурак боится слова “никогда”,

А умный пользуется.

И если жизнь его, как голова,

Трещит-разламывается, —

Он извлекает, как из рукава,

Величье замысла.

Я не увижу больше никогда

Тебя, любимая,

Тебя, единственная, тебя, балда

Себялюбивая.

Теперь ты перейдешь в иной регистр

И в пурпур вырядишься.

Отыгрывать назад остерегись:

Вернешься — выродишься.

Мне, пьедестала гордого лишась,

Тебя не выгородить —

А так еще мы сохраняем шанс

Прилично выглядеть.

Я, грешный человек, люблю слова.

В них есть цветаевщина.

Они из мухи делают слона,

Притом летающего.

Что мир без фраз? Провал ослизлой тьмы,

Тюрьма с застольями.

Без них плевка не стоили бы мы,

А с ними стоили бы.

Итак, прощай, я повторяю по

Прямому проводу.

Мне даже жаль такого слова по

Такому поводу.

Простились двое мелочных калек,

Два нищих узника.

А как звучит: навек, навек, навек.

Ей-Богу, музыка.