Новый Мир ( № 5 2005)

Никиша

КАРТИНКИ МОЛОДОСТИ

Титов Александр Михайлович родился в 1950 году. Закончил Московский полиграфический институт. Печатался в журналах “Новый мир”, “Волга”, “Подъем” и др. Живет в селе Красное Липецкой области.

Дверь со скрипом открывается, на пороге низенькая фигура в нелепом военном картузе.

— Митек, где ты?.. — Тощий старик в засаленной, до пят шинели, галоши облеплены навозом.

Митя закрыл тетрадку — опять этот чудак! Теперь уж не до уроков…

Трясется голова, уши мохом поросли. Привычно озирается. Восемьдесят лет или около того. Сам не помнит, сколько ему от роду, хоть и выдали на днях новый российский паспорт. Дезертир Великой Отечественной! Деревенские над ним смеются, только Митя относится к старику с терпеливой жалостью.

Старик присаживается на лавку, рядом с картонным ящиком, в котором возятся четыре котенка: Пестрик, Тиграшка, Мышаня, Фантомасик. Дергаясь маленькими телами, котята сосут из материнского пушистого живота. Кошка Маруся открывает щелочки глаз, в них злые огоньки.

Никиша, завидев котят, ахает. В бороде, похожей на паклю, изумленная дырка. Дрожащей рукой хватает Фантомасика, подслеповато разглядывает. Мылыш уставился на дезертира белой, словно маска, мордочкой.

— Ишь какейнай!.. — Никиша причмокивает губами. На гномообразном лице умиление.

Котенок болтает лапками, щурится только что прорезавшимися глазами на окно, разевает крошечную алую пасть.

Кошка шипит, показывает маленькие ярко-белые клыки. Когти шебуршат по картону. Никиша швыряет котенка в ящик, снимает картуз, чешет тусклую, в лишаях, лысину.

— Гляди, Митек, сюды… — роется в полотняной сумке, хрустят засохшие бумаги, взлетают облачка пыли. Некоторые рисунки откладывает на рукав шинели.

— Зачем это мне? Что такое? — Митя с раздражением смотрит на серую от пыли картонку: танк с изогнутым стволом... Каракули!..

Бумаги падают с рукава, разлетаются по комнате. На столе уже свалка. Выцветшие чернила, зигзагообразные линии, теряющиеся за границами листа. Люди с забавными мордашками зверей, у кошек и собак человеческие лица, улыбки. Рисунки подкрашены разноцветными глинами, небеса в белых мазках известки, серые крошки сыплются на колени.

— Это я свою жизню нарисовал!..

Митя вздыхает: солдаты с кривыми ногами, нелепые ружья со штыками, из стволов вылезают зверушки. Человек с красным пятном вместо лица погрузился наполовину в ручей.

— Кто это? — Митя не скрывает испуга.

— Брат Мартемьян из Вешаловки. Шел навстречу призывняцкой колонии, нес хлеб за пазухой, шмат сала. Был крепко выпивши, утоп в овраге. Лисички, а мож, собаки лицо обгрызли...

Теребит опустевшую сумку, мелькают синие закорюченные ногти. В мутных глазах искры — то злые, то веселые.

“Чем угостить его, чтоб скорее ушел?” Митя открывает холодильник, достает банку консервов, вручает дезертиру. Тот бормочет, прячет банку в авоську. Митя морщит нос: и шинель у старика пахнет плесенью, дыхание затхлое.

Часто, поругавшись со старухой, по привычке спускается в погреб, лежит на топчане при свете коптилки, ворочается. Грепа приносит еду, чай: “Не то живой, паразит, не то окочурилси?”

Из подземелья хриплый самолюбивый кашель, будто земля содрогается.

“Ловко схоронился Никихвор! — до сих пор удивляются деревенские. — Такой уж стал незаметный!” Целый год тишина была, прежде чем немец подступил. Все думали, что Никиша на кладбище, в почетной могиле под железной звездочкой, а он знай себе в погребе протухает. И при наших сидел, и при немцах, когда они в Тужиловку зачем-то пришли, и после войны хоронился в течение пятилеток. И еще одна семилетка была.

“Усю свою жизню заточил, — с торжественной расстановкой, как про покойника, судачат о Никише старушки. — Из рта яво и пононя крысиными ссаками пахня”.

Митя перебирает не глядя желтые, норовящие свернуться в трубку листки. Вот нарисованный человечек сидит в яме, вокруг свет ясный, глиняными красками намалеванный.

— Это я!.. Я!.. — хрипит Никиша, в глазах его ненависть. Дрожащими руками он швыряет рисунки на пол. — Возьми себе эти картинки…

— Зачем они мне?

— Пусть все видят.

— Кто — все?

— Все… — хрипит, не понимая, о чем его спрашивает этот добрый, терпеливый мальчик.

ПОЧЕТНЫЙ УТОПЛЕННИК

Сбежал из колонны весной, в половодье, когда призывников из окрестных деревень вели на сборный пункт. Сказал офицеру, что надо перевязать ногу — мозоль, дескать, лопнул. Перевязал, огляделся — сосны золотыми стволами играют, иголки зеленые распушили, дышат теплом… Разве можно отсюда уходить на какую-то войну?

Шмыгнул в кусты, только его и видели. Лейтенант, не ожидавший такого от советского парня, довел колонну до райцентра, заявил в милицию. В тот же день организовали поиск.

Никиша хитрый: пересидел два дня в стогу соломы, питался сухарями из вещмешка, взятыми в дальнюю дорогу, за водой ходил к роднику. А на второй день в деревне раздался залп. “Небось Грепу вместо меня расстреляли!” — подумалось нечаянно. Полежал на вершине омета, погрелся на солнце и малость успокоился: солдаты палят для острастки, чтобы другим призывникам неповадно было бегать. Ночью решил пробираться в погреб, потому что в омете сидеть холодно и очень заметно вокруг.

А события тем временем происходили так: в тот же день, как ему сбежать, к вечеру на дне оврага, в бурном весеннем потоке участковый нашел труп мужика с грызенным зверями лицом. Утопленник был одет в телогрейку, валенки, шапку унесло водой, шумевшей как горная речка. Грепа (в протоколе имя и отчество ее записали полностью — Агриппина Ивановна) сказала, что “вроде бы похожий”, когда труп на подводе привезли в деревню, заголосила, как и положено, на всю улицу. Начальство признало данный случай несчастным. Похоронили Никишу почти как героя, даже из винтовок стрельнули над могилой — честь солдату, погибшему от стихий.

День-другой сидел он в своем погребе, догрызал сухари, с грустью дышал кислым запахом. Зажимал ладонями уши, боясь малейшего звука. На третий день, когда все стало забываться, Никиша объявился посеред ночи в доме “вдовы”. Грепа, ахнув, перекрестилась, приняв его за покойника. Затем успокоилась, отняла ладонь от полной груди, произнесла со вздохом: “Расстреляють нас обоих…” Дрожа всем телом, подвинулась на постели, освобождая нагретое место, взглянула на него блестящими в темноте глазами: “Ложися!..” Взгляд этих глаз был жадный, желающий, но будто чужой, непривычно обволакивал его всего, в коленках усталых дрожь появилась. Лег, обнял ее коченеющей рукой, однако от пережитого волнения никакой “любови” у него, как он сам позже рассказывал, не “случилося”. От страха в “энтом причинном месте” у него “усё отхердыкнуло”, пояснял он с какой-то презрительной гордостью спустя десятилетия, будто в его внезапной импотенции тоже был заключен некий военный смысл.

На шутки мужиков отвечал так: “Вы, дураки, на бабу лезетя, тужитеся как зря, хпаетя туды и сами в ничаво превращаетеся, тупыми апосля становитеся, сухими в мозгах. Я же никаких делов с бабой иметь от страха войны не мог, зато сидел в полной великой отдельности и много думал. Я столько всего надумал, что посеред своей коптилочной темноты к особенным мыслям пришел. У мине видения были сладше любой девки...”

Спускал ради наглядности штаны, показывал шрам на костлявой синей ляжке — упал по пьянке в молодости на борону. Тогда, наверное, и затронулась главная любовная жилка, проходящяя не через теплое, простое тело, но через хотящее воображение развратного мозга. Постоянный военный ужас придавил “усякую прочую желанию”.

“Застегнися… — хмыкали мужики. — Противно на тебя такого смотреть… Мысли у него какие-то…”

“Я толкую вам, дураки, что не мысли меня одолевали, а наважденья, которые обнимають и покоряють!..”

ПЕЙЗАЖИ ПОГРЕБА

Если зажечь самодельную коптилку, заправленную керосином, то посреди тесного погреба, на маленьком столе, сколоченном из гнилых досок, можно увидеть глиняную миску, оловянную кружку, чайник… Потайная печь сложена так, что пламени сверху не видно. В углу, возле кадушки с огурцами, ворох дров. Однако никто из местных жителей, а тем более из приезжих дачников не торопится заглянуть в этот уникальный “музей”.

В погребе липкая сырость. И всегда как-то ознобисто. По ночам вылезал “дыхнуть” воздухом. В ливень, в метель, но чаще всего теплыми летними ночами бродил осторожно, как привидение, вокруг сараев и риги, в окошко хаты ненароком заглядывал… Подсовывает Мите картинку, на которой изобразил молодую Грепу. Здесь ее не узнать, совсем другая. А ведь спозналась, собака этакая, с соседом, хромоногим Кузьмой. Днем сама к нему в избу шастает, вроде помогает инвалиду, порядок, дескать, наводит… Но все бабы знают, зачем на самом деле к нему пришла… Такая “помочь мужуку” на деревне завсегда известная…

Митя разглядывает рисунок: молодая женщина, можно сказать — красивая. Не сравнить с сегодняшней Грепой, которую Никиша норовит стукнуть чем попало и обзывает матерными выраженьями, будто других слов не знает.

Ночами Грепа приносила поесть. В основном хлеб, вареную картошку. А он накладывал ей из бочек соленых огурцов, квашеной капусты.

“Зачем тебе столько много? — спрашивал дезертир обиженным, уже чуточку подхрипывающим голосом. — Кузьме небось на закуску?..”

Грепа молча сопела, нечего было ответить. Иногда, чтобы не “бряхал”, приносила ему бутылку самогона. Но сама в погреб спускаться не хотела, а ведь он сто раз просил ее хотя бы просто так посидеть с ним на топчане. “Знобко находиться рядом с тобою, с порожним чилавеком, — литинанта хочу любить!..”

И любила, как ему после рассказали. В то время в деревне на постое был отряд красноармейцев — вылавливали немецких парашютистов и разведчиков. Лейтенанту Грепа тоже нравилась. Хромой Кузьма от ревности запил, собирался лейтенанта из берданки “стрельнуть”…

Когда баба в грех пускается, то уже ничего вокруг не замечает. Пока Грепа с лейтенантом крутила, Никиша в погребе голодал. Даже постного масла не было, не говоря уже о хлебе, — варил картошку в кожуре и капусту из бочки брал горстями. Вскоре лейтенант с отрядом уехал, а больше красноармейцы в Тужиловку не заходили. Народ поговаривал, что наши далеко отступили и в деревню скоро войдут немцы.

Бездетная Грепа томилась, думала, дурнела с горя. От Кузьмы некоторые вдовы и солдатки родили, а у Грепы не “зачиналося”. Голосила, зло срывала на муже — возьмет да и не принесет вечером поесть... Или наложит в миску холодной картошки с рыбьим жиром: “Лопай, дезертиришша! Никуда ты не годнай — усе муде сабе в погребе отхладил, заплеснявели твои мужицкие дяла…”

Глухими ночами он выползал, смотрел свои сараи, щупал живность. Куры, когда он посеред ночи заходил в курятник, тихо урчали, словно голуби. Кобель Тузик всякий раз принимался гавкать, но тут же узнавал прежнего хозяина, осторожно помахивал хвостом, долго принюхивался к его валенкам, но уже не подпрыгивал, как прежде, чтобы опереться передними лапами на грудь Никиши.

Кошка шарахалась как от привидения и не давалась погладить.

Ночью в закутах все живое, приятное на ощупь: милые вы мои, лохматые и пернатые! Невидимый горячий поросенок, тюкая копытцами по жидкой грязи, узнавал хозяина, сонно похрюкивал. Молодец, Васек! Своих не выдаем!.. Война для поросенка тоже хреновое дело. И без того короткую свиную жизнь могут укоротить оккупанты проклятые. Да и своим тоже кушать хочется. Надо тебя резать, Васек, а то съедят тебя свои или чужие солдаты…

“Хронт подходя! — шушукаются по утрам у колодца бабы. — Надо, подружки, скотинку сокращать…”

Сам Никиша всегда боялся резать свиней. Руки дрожат, на кровь жутко глядеть.

Зато Кузьма в таких делах ухватистый. Сквозь стены погреба проникал его веселый тенорок: “Счас мы, Агриппина, тваво Васькя оприходоваим!.. — Потом все затихло, наверное, прямо во дворе облапил Грепу, и небось вся улица видит. — Ты, девка, гляди, с немцем не спознайси, а то ведь табе усё равно, какому нехристю давать…”

Лезвие повжикало о брусок, затем раздался истошный визг — конец Ваську!

“Отстань, охальник, всю мине у крове испачкал…” — ругалась Грепа на подвыпившего Кузьму.

“Немец придя, ишшо не так испачкая…”

Дезертир уже собирался вылезти, чтобы поддать хромому охальнику, но не вылез — нету “силов” с картофельной и капустной пищи. Да и опасно — Кузьма спьяну на всю деревню разбрешет, до военкомата слух дойдет… А Грепа молодец, особенная баба, у нее язык всегда на замке.

Ругалась весело на Кузьму и сама была подвыпившая: “Займайся, черт, своим делом — пали борова! Не лезь посеред дня под юбку, а то будя табе пиндюлей!”

Кузьма озирался: “Говорят, хтой-то бродя здеся ночами возля сарая и по задам…”

Вовремя поросенка зарезали. Мясо подъели, а тут и немец в деревню зашел. Грепа спрятала в печурку часы с кукушкой — единственное богатство хаты, когда-то премию от колхоза ей дали за ударную прополку пшеницы.

Зашел патруль из трех человек. Один немец, с виду пожилой, заглянул в печурку, увидел ходики. Повернулся к Грепе, хитро улыбнулся, погрозил длинным страшным пальцем: тик-так! Велел достать и повесить часы на стену — пусть ходят!

СОРОК ТРЕТИЙ ГОД, ЛЕТО

А потом загудело, шандарахнуло! Погреб плясал, земля сыпалась со стенок, по колени в погребе стояла черная вода. Ночами ведром вытаскивал землю, сыпал в воронки от снарядов. Хата уцелела, лишь сбоку солома палилась — водой залили.

Избушку Кузьмы разбомбило в щепки, перешел к Грепе.

На огородах воронки, бабы голосят — без картох останемси!

Летит бомба, воет — бах! Огонь, треск, смерч до неба. Картечью летят картошки — дымящиеся, обугленные, варить не надо. Пахнут теплые клубни серой. Грепа собрала, доварила. Пусть воняют, зато вкусные, молодые!

Ночами Никиша выползал поглядеть. Перестал бояться, что увидят. Да и некому глядеть, злорадствовать — спрятался народ.

Однажды в полночь Никиша наблюдал короткий бой. В человеке, ползущем с двумя разведчиками к линии фронта, распознал местного парня по имени Сапрон, с которым вместе призывался. Сапрон сложением богатырь, два года служил в разведке, потом немножко сошел с ума, и его определили помощником повара полевой кухни. Он и сейчас живой, пастухом работает. Нарвались разведчики на засаду, побежали назад, а немцы гнались за ними. Тяжелый на бег Сапрон отстал, его хотели взять живьем…

Этот эпизод Никиша часто пересказывает односельчанам:

— Один товаришш Сапронов погиб, другой раненай в яму сполз, не видать, а Сапрон отбилси. К раненому подойти не могёть — хвашисты стреляють. Норовили яво в клешши взять, а он двух умолотил, третий сзади подкралси, ломом Сапрона оглоушил, веревку достаёть… Тут я с ржавым топориком из сарая шасть да етова рыжева как тресну!..

Размазывает слезы: “Чилавека убил”. Плачет, по-детски сморщившись, трет кулачками щеки, похожий на хомяка.

— Сапрон мине каждую Дивятую маю магарыч ставя! Я ведь немца ухандокал из Сапронова ружья, пальнул в хвашистов. Оступили, думали, подкрепления пришло. Получается, и я тоже воевал!.. Сапрона отлил водой из ведра, на случай пожара приготовленного, — солдат очухалси, спрашивает: хто тута? А я рыданьями исхожу, трясуся. Говорить нету мочи, рукой показываю — ползи туды, к нашим! Сапрон уполз с рукою перебитою, винтовку прихватил, штык под луной в дымных тучах горить, сверкаить. Он любил свою винтовку, всю войну с ею прошел, она таперича в школьном музее находитца. Трахвейные автоматы не могли яво прельстить, зато свой штык чистил до огневой блескучести, все етова штыка страсть как боялися. Он с ним по Берлину вышагивал, и сверкал штык над городом как молонья!..

“Я ТОЖЕ БЫЛ МАЛЕНЬКАЙ”

Он подсовывает Мите все новые картинки, пыль с них ручейками. Митя расчихался, пальцы в саже. А вот странный невоенный рисунок: школьная парта, а за ней уродец с крохотной головой. На голове три волосинки.

— Это я у школи когдай-та учился, как и ты… Закончил чятыре класса. Поначалу простым колхозником, затем учетчиком назначили. Народ был доволен — я не занижал число трудодней, а ишшо приписывал маленько… Эх, в какого человека я мог бы выслужиться, если б не война!.. А меня в нору загнали, словно крота!.. Один раз набрался смелости, зашел я у хату, а там Кузьма с моею бабой на постели ляжить. Рот ево так и раззявился, будто я с таво свету заявилси… Я ему: молчи про мине, а то ржавым топором зарублю… Грепа обняла Кузьму белой рукой и гладя, смеется: ежели чаво брякня, я его первая сама изничтожу!..

Никиша в гневе сшвыривает с колен отобранные рисунки. Они разлетаются по комнате. В косых солнечных лучах, падающих из окон, клубятся пылинки. Жалуется, что люди до сих пор на него смотрят как на дурачка. Хотя в деревне Тужиловка имеется настоящий природный идиот — Джон.

Митя согласно кивает головой: Джон в малолюдной Тужиловке — его единственный друг и ровесник, живет по соседству в полуразвалившейся хате, деревенские подкармливают его за пастушескую работу. В детстве Джон с Митей играли, дрались и мирились. Митя и сейчас не прочь подразнить дурачка. А до этого Джон жил с бабкой, которая вот уже года три как умерла. Бабка очень любила Джона и даже баловала. Митя тоже помнит ее. Она в колхозе до последних дней работала, свеклу тяпала, покупала дурачку гостинцы, одевала как городского мальчика. Один раз купила в автолавке матроску и короткие, до колен, штанишки, очень смешные на кривых ножках идиота. Ковылял по деревне маленький матросик, похожий на обезьянку, дразнил Никишу, опирающегося на палку: “Никися! Глюпай! Дезельтиль!”

Никиша с печальным вздохом оборачивался: “Не ругайся на мине, Джонушка! Вон ты каков морячок... Мине хотелося жить, я от смерти схоронилси. Люди, кто похитрей, в тылах служили, на складах — они видели счастливую небу и настоящую жизню, хорошие награды получили… А я — нищая душа, мине ничаво, акромя жизни, не хотца...”

ИЗВЛЕЧЕНИЕ НА СВЕТ

Лет двадцать назад, в марте, когда солнце начало снег притапливать, приехал в деревню желтый милицейский “уазик”, называемый в народе “козлом”. Вышел маленький милиционерик с папкой под мышкой, зашел в хату под соломенной крышей, почти не пригибаясь в дверях, и что-то сказал Грепе, указывая пальцем то на погреб, то на какую-то бумагу. Затем прошел к погребу, поднял покоробившуюся заплесневелую крышку: вылазь, дед!

Никиша послушно карабкался вверх по осклизлой деревянной лесенке. Милиционер хотел помочь ему поскорее выбраться наверх, дернул за воротник тулупа и оторвал его — нитки, некогда прочные, сгнили в погребной сырости. Вывел наружу. Дезертир шел и спотыкался — яркое весеннее солнце ослепило его. Милиционер с какой-то озорной и в то же время виноватой улыбкой провел дезертира по улице, чтобы все видели, каков он есть на самом деле. Придерживал его за рукав провонявшего тулупа, чтобы тот не упал в колею, по которой мчался мутный бурливый ручей. Старик настолько ослаб, что готов был лечь в грязный дотаивающий сугроб. Видя такое дело, милиционер вернул Никишу в дом, посадил на лавку и сказал: живи здесь, никто тебя не тронет и никому ты больше не нужен!

Кто-то из деревенских отдал старику детское пальто в розовую клетку с искусственным воротником. Никиша отходил в нем до лета, пока не достал себе настоящую военную шинель, брюки-галифе и сапоги приобрел за бутылку самогона.

Погреб остался прежним, в него даже заглядывать страшно: в темноте белеют доски, накрытые остатками сгнившего тряпья, в углу бочка из-под капусты, кучка картошки с фиолетовыми ростками.

Никиша интересуется новостями. Провода радио в деревне порвались, телевизора в доме нет. Старик ходит в колхозную мастерскую, где трактористы чинят инвентарь, спрашивает механизатора по прозвищу Профессор (так его прозвали за то, что он читает газеты и книжки): скажи, Профессор, где Чечня и что там творится? Как поживает товарищ Сталин?

— Сисиня! — передразнивает его Джон, который тоже заходит ближе к обеду в мастерскую: механизаторы делятся с ним кусочками сала, иногда подносят выпить, если есть чего. Дезертир — единственный человек в деревне, которого Джон любит и умеет дразнить. Ему он показывает свой огромный, в белесых пятнах язык.

— Чаво? — Никиша сердито приставляет ладонь к зеленому лохматому уху — он готов всех выслушать, лишь бы понять, что творится на этом свете. Слышит неважно и совсем ничего не понимает.

Профессор пренебрежительно машет рукой: ты, дед, совсем сбрендил. Сейчас война другая, не с вашими танками и пушками — из-за угла террористы стреляют, взрывают с помощью хозяйственных сумок.

— Какие ишшо сумки? — сердится Никиша, полагая, что умный тракторист насмехается над ним. — Война, ребята, — это мощь и сила, окиян страсти, когда твоя жизня оказывается такая, что ее надо скорее отдать в бою…

Механизаторам некогда спорить со “сдвинутым” стариком: комбайны к жатве готовят. Смотрят на согбенную фигуру, опирающуюся на костыль, крутят пальцем у виска.

Приезжал фотограф, щелкнул Никишу и других тужиловских стариков на фото для нового российского паспорта. И уже через два месяца председатель сельсовета и паспортистка приехали в Тужиловку, прошли по домам, вручили документы. Пожали руку, пожелали здоровья и долголетия. Никиша таращился на красную книжицу с золотым гербом: всю жизнь прожил без паспорта, теперь-то он ему зачем? В довоенные времена паспортов колхозникам не давали, а после сорока лет он считался убитым.

— А на хронт мине по етой книжке не забяруть? — пробормотал он, и от волнения на земляных щеках проступила бледность.

— Пенсию будем оформлять! — сказал глава администрации сельсовета. — Для этого паспорта и выдаем.

Однако Никиша, глядя на комиссию, никак не мог успокоиться.

Один из здешних активистов по прозвищу Батрак, ходивший из дома в дом вместе с комиссией, выступил с поучением:

— Ты, дедок, благодаря паспорту имеешь теперь право ходить на выборы, ты — “электорат”, у тебя есть “права человека”!..

Слова “права человека” многопартийный тип произнес с оттенком скрытого, но глубокого презрения, почти с ненавистью.

СОЛДАТ НА ПЕЧКЕ

Сидели на опушке деревни, пили самогонку, еще теплую: Сапрон где-то раздобыл. Бывший разведчик, которого во время Курской битвы Никиша от плена, а стало быть, и от гибели спас, вспомнил поговорку о том, что народ, не желающий кормить своего солдата, будет кормить чужеземного.

— Какая разница, кого мине кормить? — произнес с раздумчивым негодованием дезертир, слизывая консервы с горбушки хлеба. — Чужой солдат свой дом в уме держить, ежели он, конечно, не природный бандит. Завоеватели приходють и уходють. Земля наша раздольная — любого душегуба заблукает, заволоочит. Чужаку надоедят щи да похлебка — ему чего лучше давай…

— Ты, стало быть, не возражаешь, чтобы враг жирел на твоей похлебке? — нахмурился Сапрон. — А если он, к примеру, бабку твою в дело приспособит?

Никиша улыбнулся всем своим острым медлительным лицом:

— Хрен с ей, с бабкой. Она и раньше была приспособленная, а таперя совсем никому не нужна… Я в погребе с крысами перешептывалси, а она с Кузьмой на пячи жамки ела…

— Значит, судьба твоя такая, — задумчиво произнес Сапрон. — Гнилая душа лишняя в теле, она в нем ворочается, покоя не знает…

— Немцу-супостату зачем моя жена? — бормотал свое давнее дезертир. — Ему, окаянному, девок хватит — сами липнут. Их, бабов, инстинктом тянет на обмен кровей. От женчин для воина одна погубленья. От солдата в бабу отдается боевая сила, и в результате общая размягченья на теплай пярине. Пущай тешатся, обновляют кровя народов. Баба — это пашня и погубленья. Любого утомит, упарит. Бляди “ура” не вопять, в атаку не ходють, но дело свое сурьезное делают.

— Рассуждаешь так, будто сам в атаку ходил? — уставился на него Сапрон.

— Воображательно ходил. Я войну в своем уме произвел и победил, как и ты, — фактически. И страхов натерпелси не меньше тваво.

— Врешь ты все, земляной человек! — вздохнул Сапрон. — Я, конечно, понимаю: чужих девок тебе не жалко, потому что у самого детей отродясь не было. Неактивный ты человек, Никихвор.

…Однажды дезертиру до смерти захотелось выползти в поле, полежать в спелой ржи, подышать духмяным вечерним воздухом. Ведь было когда-то простое время, когда мужики косили, а бабы вязали снопы. Над ними как бог стоял учетчик. Его боялись, перед ним заискивали: маленький, сухонький, “грамотнай”. Никихвор Палыч! Важный, молчаливый, он, нахмурив брови, обходил поля с саженем в руках, замеряя скошенные гектары, терпко пахнущие полынью и сухоцветом.

Мужики заискивающе глядели на него: “Ноня, Никихвор Палыч, по два трудодня на кажного выходя…” — “Цыц! — оборачивался он всем маленьким непреклонным лицом. — И полтора трудодня хватя… Я сам знаю, сколькя кому записать…”

БАТРАК

Живет в Тужиловке пришлый деятель по прозвищу Батрак. Тот самый активист, произносивший свободолюбивые речи при вручении паспортов старикам. У него у самого нет паспорта, записан как “беженец”, из жалости его приняла “во двор” самогонщица Фекла, которая за прожитье заставляет его работать по дому и колотит чем попало. Батрак по праву называет себя “многопартийцем” — то в одну партию запишется, то в другую. За льготами ходит пешком в райцентр. Туда же относит партийные списки с именами всех немногочисленных тужиловцев. Не забыл записать для количества дезертира Никишу и дурачка Джона.

Прогорела одна партия — можно вступить в другую. А перед выборами Батраку и вовсе раздолье. В эту пору даже Фекла его не бьет ни половником, ни сковородками, с опаской поглядывает на сожителя: вдруг эта козья морда и впрямь выйдет в начальники? Тогда он без всяких приговоров расстреляет ее, как обещал, возле дровяного сарая.

Батрак периодически вручает местным жителям разноцветные билеты разных партий, от души поздравляет, трясет неуклюжие стариковские ладони.

Нелепая военная форма бывшего дезертира каким-то образом подходит к размытому смыслу многопартийности, в который его влепил местный деятель. У него в подвале на заплесневелой полке целая стопка партийных билетов — авось когда-нибудь сгодятся! Согбенная, опирающаяся на клюку фигура посещает все партсобрания.

Во время собраний Батрак, устав читать повестку дня и протоколы, оглядывая Никишу партийным исподволистым оком, морщится: ты, дед, похож на старого ястреба-милитариста!

ЦАРЬ-ОГОНЬ

Перед началом Курской битвы люди из деревень ушли, а те, которые остались, горько пожалели об этом. Бомбы и снаряды рвались сутками напролет. Постоянный треск и грохот. Люди поневоле попрятались в погреба. Никиша был огорчен, что Грепа ушла жить в погреб к Кузьме… “Штоб вас обоих бонбой шандарахнуло…” — ворчал дезертир. В черноте взрывов блистал, жег, гремел главный хозяин тогдашних полей — огонь. Дезертир приоткрывал крышку, смотрел через щели досок: люди в советской форме кричали неслышно разинутыми ртами: “Огонь!..” После войны от них родятся дети — крепкие, деловитые, умные. Послевоенное поколение с воодушевленным блеском в глазах. Выносливые, годные для пятилеток ребята и девчата, однако с неважнецкими нервами… Уже в начале шестидесятых Никиша почитывал в погребе, при свете коптилки, газеты, которые иногда приносила Грепа: вот она, послевоенная молодежь! — строители, монтажники, “физики” и “лирики”, высокий полет!.. Все родились от военного огня, проникшего в кровь отцов и матерей... Но все военные и послевоенные дети, как это точно знал Никиша, получились больные, зачатые от перекисшего, загноившегося в окопах мужского семени, вылезли из материнских животов, надорванных непосильной работой. Выкарабкались на свет божий огромными тысячами, трудовыми толпами и начали удивлять мир научными открытиями, новостройками, стихами, поставив завершающую точку общей судьбы полетом человека в космос. Уже тогда, сквозь газетные строки, бывший учетчик предчувствовал увядание нового, внутренне выжженного поколения; от отцов шла эта боль и невысказанность, эта затаенность и грусть, эта могучая лирика, которую дезертир слушал по радио — тайком провел через лопухи провода и подвесил хриплый репродуктор-“лопух”, к которому прислонял ухо через подушку. Дезертир знал об успехах послевоенных “новых” в труде и творчестве. Его тоже удивлял этот необъяснимый рывок жизни, сравнимый с броском на амбразуру, однако он со слезами на глазах думал об их неудаче, связанной с быстрой скоростью жизни. А еще надо было быстрее использовать запас энергии победы. Эта энергия на глазах таяла, уходила, словно живая материя мечты: деревни пустели. Дети бывших фронтовиков, получив паспорта, уезжали в города, наводняя общежития и бараки новостроек. И редко кто из них возвращался, потому что деревня, как бы она по-родному ни называлась, родиной даже в маленьком смысле уже не была. Ее родной смысл тоже был убит. Все эти деревушки и хутора давно съел колхоз, оставив на месте бывших поселений бурьянные островки. Позднее, в наше время, эти островки превратятся в тысячегектарные массивы брошенных пространств, заросших полынью и чернобылем. И все потому, что они, дети фронтовиков, ушли когда-то отсюда навсегда. Но, даже оставшись в деревнях, они и здесь бы до конца не справились с задачей жизни, потому что боль и усталость отцов не позволили бы им далеко устремиться вперед — этим энергичным, но полумертвым внутри детям. Хотя некоторые остались и так же энергично поднимали колхоз. Но и колхоз был обречен на затухание и гибель: в его вялой “обчественной” жизни та же война оставила свои вирусы.

ГЛОТОК ВОДЫ

Никиша, замаскированный темнотой и грохотом, почти без опаски вылезал из погреба, смотрел, дыша через мокрую тряпку, кашляя заплесневелыми легкими. Глаза сохли от жара до каменной твердости, но дезертир не мог отвести взгляда от огня, борющегося с землей. Воистину Царь-огонь с его безумным торжеством, когда небо становится черным, как на рисунке, сделанном послюнявленным химическим карандашом. Полузадохнувшийся дезертир шагал по горящей дымной улице — однова погибать!.. Хоть нарочно проси встречного солдата, чтоб застрелил, чтоб разом отмучиться от зазря сбереженной жизни… Горьким серным дождем сыпались сверху крошки земли.

В тысячный раз он пожалел, что не ушел на войну с мужиками. Вот и остался сиротой в погребе... Дым, смрад, горячая кислая земля, залепившая рот и глаза. Воздух жарит тебя со всех сторон, словно картошку, брошенную в костер. Смоченная тряпка, через которую дышишь, превращается в грязный комок.

Сапрон слушает, кивает головой: он своими глазами все это видел. С перевязанной головой — одни глаза торчат из бинтов, ходил в рукопашную с трехгранным, до блеска начищенным штыком, который после боя становился ярко-алым, играл на закате влажными искрами. Пока отдыхал, на красноте штыка оседала пыль. Среди желтого огня пшеничных полей черные факелы танков, — иногда они с грохотом подскакивали от взрыва боекомплектов. Днем с трудом различался диск солнца, зато ночами было светло как днем.

“Пить…” — донесся с обочины слабый голос.

Никиша вернулся домой, набрал кружку теплой воды, вонявшей тухлыми огурцами. Нащупал лицо солдата, дал ему в сухой рот попить. В ответ хриплый шепот, заглушаемый взрывами: “Спасибо, браток!”

— Мбеста моя оказалася тута, на Курскай дуге… — бормотал Никиша. — Я тоже воевал, человека из танка спас, а немецкава солдата загубил… Убил-то по-подлому, сзади, ржавым топором…

Слезы сами льются у него из глаз.

— Ничего… — Сапрон кладет на его почти детское плечо огромную ладонь. — Это война. А лицом к лицу ты бы с ним не справился, здоровенный был лось. Еще бы чуток, и он бы меня задавил… Ты поступил правильно и находчиво. Хочешь, свой орден тебе отдам?

— Не надо… — всхлипывает Никиша, одергивает залатанную гимнастерку. Грудь его сама собой надувается петушиным зобком, глаза начинают ярко, не по-пьяному блестеть. Ему по душе похвала старого солдата.

— Не хочешь орден, сто граммов налью…

Сапрон не любил вспоминать о войне, хотя его часто приглашали в школу. Вот тогда он собирал в пакет медали, орден, благодарственные письма с портретом Сталина и шел три километра до школы. На перекрестке танк на постаменте, рядом пушки, зенитки. Дети каждую весну красят их, белят известкой колеса. На газонах причесанная трава.

ДЕТСКИЙ ТАНК

Сапрон остановился у бетонной арки с колоколом. Арка символически обозначает Дугу. За ней, на фоне поспевающего пшеничного поля, Сапрон видит тысячи горящих танков, трупы в комбинезонах и простых мундирах. Война машин, в которой победил сумасшедший мужичок с ржавым топором.

На постаменте танк. На борту белой краской имя его — “Орловский пионер”. Дети собирали копейки, сдавали деньги в фонд обороны, чтобы купить эту храбрую машину. После войны ее вытащили из оврага. Пробитый корпус заварен, покрашен в вечно зеленый цвет. Сапрон поглаживает шероховатую пятиконечную звезду, распространенную четырьмя концами во все стороны света, а пятым — во время, которое ушло далеко вперед. Для бывшего разведчика, разжалованного в повара из-за болезни нервов, время остановилось, как в Никишиных часах, когда несчастную кукушку, собравшуюся пропеть обеденное время, пронзил осколок снаряда. Под ладонью Сапрон ощущает холод войны, затаившейся в броне танка. Ладонь мерзнет среди жаркого дня…

По дороге колтыхает Никиша, он прижимает к груди мешковину, в которую что-то завернуто.

— Чаво, дядя пастух, тута делаешь? — спрашивает он Сапрона.

— К дитям иду на отчет об войне… А ты за каким хреном здесь?

— В колхозную мастерскую ходил… Расскажи деткам, как Никиша, вредный дезертир, ночью выполз к раненому танкисту и дал ему попить. Я исполнил последнюю желанию чилавека на войне!..

— Уйди прочь, сумасходный подвальный житель. Тебе война мозги сдвинула, а я к школьникам иду, мне надо понятным быть. И не смей быть возле памятного места! Под холодом вечного танка стонут мильёны душ и спрашивают, спрашивают… А что я им могу ответить?

— Сам ты чокнутый! — ворчит Никиша. — Тебя нельзя к детям допускать… Я тоже по делу ходил! — Он обиженно шмыгает круглым, будто вишня, носиком. — В мастерскую, к Прахфессору, штоб ходики наладил. С войны стоят, осколком пронзенные, кукушка голосит всеми ночами, в пёрушках у нее дырка.

— Починил их тебе Профессор?

— Нет. Сказал, не стоя овчинка выделки. Надо, дескать, покупать лехтрические часы, японские. С пензии куплю. Я таперя человек с пачпортом, мне пензию плотють!

— Хрен бы тебе в зубы, а не “пензию”! — ворчит бывший фронтовик, поглаживая броню танка. — Ты в погребе сидел, а в нашем областном Металлограде в это время танки делали. Русская броня — не шутка!..

На войне Сапрон не мог залезть внутрь танка всем своим солидным телом, зато несколько раз ехал на нем, чувствуя, как гул мотора вибрирует в органах его человеческого переда, наполняя их стальным военным значением.

Никиша кивает головой — он видел битву сквозь щели сарая. Для одних танк — символ победы, для других — стальной гроб.

Грепу во время сражения на Дуге забрали в госпиталь, располагавшийся в школе. Классные комнаты после войны долго пахли карболкой и йодом.

ТИГРАШКА, ФАНТОМАСИК

— …А еще Мышаня, Пестрик — куда их девать?

Мать ворчит, отталкивает подросших котят ногами, укоризненно смотрит на Митю:

— Это ты уговорил их оставить. Пойдешь в лес, за ореховыми удилищами, отнеси их туда — в роще давно живут дикие коты.

Но Мите жалко относить котят в лес, они уже привыкли к людям.

— Раздадим!.. — вздыхает Митя. — Профессор их отвезет…

В прошлом году пришлось давать бутылку самогона Профессору, чтобы развез котят по окрестным деревням и подбросил их дачникам — детям котята вместо игрушки.

Мимо палисадника бредет Никиша.

— Дед, возьми котенка! — окликает мать.

— Зачем он мине? — отвечает бывший дезертир. — Я в гости к Сапрону иду. Я ведь спас его от смерти, я тоже воевал!..

— Не якай!.. — сердится мать. — Надоели твои истории… Возьми лучше котенка.

Никиша останавливается, берет на руки полосатого Тиграшку. Узнав, как его зовут, говорит:

— Надо было назвать его правильно — Тигр! Танк был такой. Изобретатель Хвердинанд Порше — я в книге об ём читал. Он в своем танке погиб во время испытательного боя.

— Пошел ты со своим танком куда подальше… Берешь котенка или нет?

— Нет, я к Сапрону иду, самогонку пить. Он из школы ноня пришел дюже разволнованный. Плача. Пригласил мине самогонку пить. Авось успокоимси…

— Лучше бы я их закопала! — в сердцах восклицает мать. — Пока слепые, надо закапывать…

Никиша грозит матери бледным трясущимся пальцем — никого нельзя в землю неволей пхать!..

— Вы же с Сапроном обычно Девятого мая напиваетесь… — говорит мать. — А сегодня, значит, приспичило?

— В мае сама собою, а ноня ишшо… — бормочет дезертир. — Сапрон в школе девушку повешенную видел и дюже расстроилси. По чуток выпьем, о войне побалакаем…

Дезертир весело машет руками. На фоне неба с редкими облачками он кажется чуть ли не великаном. Котята испуганно смотрят на старика, стиснувшего Тиграшку, жмутся к Мите. Мальчик наклоняется, гладит пушистые, нагретые солнцем спинки. Из-за сарая выходит кошка, круглые глаза ее сердито смотрят на старика. Никиша торопливо отпускает Тиграшку на траву, идет по тропинке, где в зарослях виднеется дом Сапрона.

ПОБЕДИТЕЛЬ

Два старика сидят за столом. Один седой, великанского роста, другой маленький, лысый, почти карлик — ноги свешиваются с табурета.

Сапрон отдыхает после похода в школу. Стадо гоняет подменный пастух.

Наклонив отяжелевшую голову, ветеран вспоминал, как в мае сорок пятого шел по Берлину вслед за полевой кухней, к которой был прикреплен в качестве помощника повара. Лошадь Маня везла на колесах походную кухню, в котле на ходу варилась пища, из маленькой трубы вился дымок. Маня вздымала раненые, в шрамах, бока, тюкала по брусчатке стертыми подковами, высекающими искры. Привыкшая к грунтовым дорогам, лошадь оскользалась на выпуклых камнях мостовой и, как пьяная, заваливалась набок, выворачивая с хрустом оглобли.

Повар, сидевший на облучке, надувался всем своим красным лицом, рот его недоуменно приоткрывался, жидкие усы еще сильнее отвисали. Сапрон, шедший рядом, поддерживал оглоблю, устанавливая лошадь в походное положение. Маня любила Сапрона. Он косил для нее по иноземным опушкам сено, подкармливал хлебом из пайка. Маня с благодарностью поглядывала на него слезящимся раненым глазом, из которого недавно вынули осколок. Глаз ослеп, повару приходилось подправлять движение животного — он резко дергал левой вожжой: иди прямо, черт глупая!

Маня дергала контуженой головой, бормотала что-то отвислыми губами, горевала о сыне-жеребенке, погибшем в уличном бою…

Никиша завидует Сапрону: накосить для лошади сена и он бы тоже смог, а помешивать картошку в котле деревянной лопаткой и вовсе благородное дело. Какая же тут война?

Сапрон возмущается: а где же я, по-твоему, был? У меня за спиной винтовка была, штык надраен до невозможной сиятельности… А до этого в разведке служил целых три года, языков десятками брал. Это уже апосля из-за разлада нервов был списан на кухню… В штыковую всегда добровольцем ходил, хоть повар и отговаривал — я помогал ему хорошо…

Маня слабела с каждым днем, Берлин был ее последним взятым городом, а дальше известное дело — на суп в котел, который она провезла через всю Европу… Сапрон бил кулаком по столу, плакал по Мане как по старой фронтовой подруге.

— Кобыла тоже страдала от нервного устройства… — наливал Никише повторительную стопку. — Когда мы ее забили и разделали на мясо, то после варки его даже солдаты не смогли съесть молодыми зубами — такое оно было жилистое и твердое. А еще осколки в нем попадались, один солдатик даже зуб сломал… Некоторые бойцы ели и плакали — они вместе с Маней пол-Европы прошли!

— Ты был тама, у Берлини! — хлюпает носом дезертир. — Надо Грепе своей приказать, чтоб каши пшенной сварила да крансервами магазинными заправила — я тоже кушать хочу как победитель! Чтоб кашу глотать не жевавши, с солдатским аппетитом. Знай, Сапрон, сердце мое на тонких храбрых ножках шагало рядом с тобой и кобылой Маней по Берлину!..

Сапрон налил по третьей. Сам он стремительно пьянел. Внезапно затрясся от гнева и, наклонясь, заорал в крохотное, будто мхом поросшее личико:

— Я не какой-то червяк тыловой! Мне война вставила больную душу. Тебе этого не понять… — Сапрон презрительно взмахивал черной от пастушеского загара ладонью, которая до сих пор имела боевой навес.

— Чаво ж тут понимать? — Маленький гость благодушно щурился, жевал былинку лука. На подбородке его пузырилась зелень, глаза утопали в комках морщинистой кожи. Кустики бровей — словно полынь на деревенских буграх.

Гудит ламповый телевизор, на экране мутное изображение. Неизвестные ораторы говорят о реформах, фигуры трясутся от технической неисправности.

— Об чем они балакают? — Дезертир приставляет к уху ладонь, встает, покачиваясь, с табурета, подходит к экрану, тычет в стекло трясущимся пальцем, словно хочет выковырнуть пару забавных человечков и посадить их в карман затасканного офицерского френча.

— Добавь самогоночки, Мавруш! — просит Сапрон добрейшим голосом, который у него прорезается в такие особенные моменты, постукивает тяжелыми, как болты, пальцами по столу, горбатится по старой “лазутчиковой” привычке. — Я — разведчик! — восклицает он. — Я все вижу наскрозь…

Мавра, задремавшая было на скамье, испуганно всплескивает руками:

— Игдешь я табе чаво найду?

— Иди, иди… — поторапливает Сапрон.

Старуха, будто спросонок, тыркается в дверь, привычно спотыкается о порог, ворчит. Опять в доме беспорядок: телевизор дребезжит, воняет горящим нутром, Сапрон рычит словно “сумасходнай”, Никиша скулит, завидев по телевизору военное кавказское действие.

Погремев посудой в сенях, бабка возвращается, несет перед собой литровую банку с жидкостью. Самогонка мутная, с белесыми хлопьями.

Сапрон недолго думая наполнил большие стаканы доверху. Не дожидаясь, пока Никиша пришкандыбает к столу, выпил свою порцию, выдохнул горячий спиртовой воздух. Старуха отвернулась от перегара, замахала ладонью — как от идола пахня!

Она теребит Никишу за рукав, чувствуя горячую кость дезертира. Жалуется на Сапрона, решившего помереть “бусурманским способом”. Старый дурак червей боится — они, дескать, покойников в земле “точють”. Поэтому наказывал на кладбище себя ни в коем разе не хоронить, заготовил в саду поленницу дров, установил на ней просмоленный гроб, прикрыл от дождя “целлохвановой” пленкой. И строго-настрого, под расписку, приказал после его смерти сжечь тело на этом костре…

— Да, я хочу быть горячим воздухом Родины!.. — Сапрон, услышав ее шепот, бьет кулаком по столу, летит на пол миска с квашеной капустой.

— Уймися, дурак, не позорьси перед народом, убери из сада свои смоляные чертовы дрова!.. — Мавра гневно потрясает кулаками, изработанными до такой жилистости, что они кажутся страшнее Сапроновых. Но Никиша ее не боится — простая бабка, которую всегда можно обмануть, уговорить на любое дело. Как и у всех здешних старух, у нее противный голос. Маленький гость, не желая с ней разговаривать, подходит к столу, берет стакан с мутным самогоном и, подмигнув бабке, торопливо пьет, захлебываясь и перхая. Одолев огромную для него порцию, хватает корку хлеба, целует ее мокрыми сивушными губами.

Мавра ахнула, побежала скорее за холодцом, который она не выставляла, припасая для ужина.

— Нба табе, Микиток, закуси, а то опять не дойдешь до своей хаты, шмандыкнешься в лопухи!…

Никиша с жадностью накидывается на холодец, черпая дрогало алюминиевой ложкой. Студень вкусно тает во рту, привыкшем к нищете дезертирского питания. Старик поглядывает боковым глазом на Мавру, приоткрывшую рот, соображает в уме, что все старухи — общее для деревенской жизни тело. В их ругани всегда звучит надежда. Пьянея, он повернулся к Мавре, молодцевато ударил себя в грудь левой ладонью — в правой зажата ложка: сгустки холодца шлепаются на пол, и он сам же на них оскользается.

— Я не грешник, матушка! — писклявый и в то же время умиротворенный голос. — Я спасси, не помир… Другие грешили, убивали, а я сидел у своей темноте… Я ишшо живой!..

Мавра как две капли похожа на Грепу, поэтому дезертир смело проходит посреди обеих — к двери, чтобы окончательно выйти на волю.

— Што ты, идол, пхаешься? — ворчит Мавра.

Никиша оборачивается, смотрит на нее, как на молодую девку.

— Иди, иди, дурак недобитай!.. — ворчит старуха.

Сапрон спит, уронив лицо на стол. Могучие ладони вяло выкинуты вперед, валяется надкусанный огурец.

— По до-ма-ам! — Дезертир дает сам себе писклявую, труднопроизносимую команду, бредет, качаясь, по тропинке. Где же его хата? До нее уже не добраться. Зато лопухи совсем близко. Один шаг надо сделать, но хромовые сапоги становятся ужасно тяжелыми, дыхания под жарким френчем нет совсем. И опять вокруг дезертира смыкаются стены солнечного погреба, в глазах белые самогонные хлопья. Мягкий удар о запахи травы, и вот уже его обнимает привычная душистая земля.

Букашка ползет по серой дергающейся щеке.

ЗОЯ

Два пастуха бредут вслед за стадом, гонят коров за околицу. Сапрон вышел на работу, голова почти не болит. Она с войны у него крепкая.

Никиша плетется вслед за пастухами, просит Сапрона дать похмелиться — тот наверняка взял с собой чекушку. За спиной у дезертира самодельное деревянное ружье, выструганное из целиковой доски.

Травы этим летом много. Но не каждый луг пригоден для пастьбы. Сапрон знает места, где трава до сих пор выше пояса: на человеческой крови поднялась... Коровы такую не едят, брезгуют…

Сапрон рассказывает Джону о том, как он провел вчерашний день в школе:

— Дети думают, я великий воин, потому что большой ростом. А я и разговаривать толком не умею. Показали мне ребята картину на стене — лицо молодое, написано подростковой рукой. Краска положена не жалеючи, бледность женчины курьяком выпирает, зато издалека смотрит на всех удивительная Зоя! Лицо как у мальчика, однако полностью военный образ. Юный художник изобразил Зою как святую. Подпись внизу картины неровными буквами, воистину детскими, которые этак шевелятся… — Сапрон достал из кармана тетрадочный листок, с хрустом развернул его. Школьники по его просьбе списали текст. Запинаясь, прочел записку рыдающим бочоночным голосом: — Юная героиня-партизанка, приняла смерть на рубежах обороны Москвы. Ее жизнь, отданная за победу, как яркая звезда, осветила путь миллионам защитников Отчизны. Мы всегда будем помнить тебя, Зоя!

Стряхнув слезы, крикнул на коров: а ну пошли, мать вашу!.. Щелкнул кнутом.

Джон пытается его успокоить:

— Не плячь, Саплёнь! Девыцькя погибля… Плохие дяди ей сделяли бо-бо!..

Никиша тоже всхлипывает, ему жаль неизвестную Зою.

Дезертир смотрит на дурака, ковыряющего кнутовищем глинистый склон оврага. Жаль и глупого парня, да нечего ему дать — ни одной конфетки в дырявых карманах. Думает: “Вот Джон, дурачок, потомок послевоенных победителев, построивших города, плотины, шахты, распахавших целину. Хвизику они придумали, а нового настоящего человека не изделали… Землю колхозную никто не паша, люди сельские вымирають — сердца народныя в огне военном сгорела…”

— Зачем ты с собой деревянное ружье таскаешь? — с насмешкой оборачивается Сапрон. — И почему оно у тебя без штыка?..

— Дела моя, не спрашивай… Ты бы лучше, великий дядюшка, похмелил меня чуток…

ГРАНАТА

Джон ковырнул кнутовищем глиняную влажную ямку, нашел гранату.

— Колецькя!.. — радостно воскликнул он басом и дернул ржавое кольцо.

Сапрон мгновенно выхватил у него гранату, швырнул ее в заросли. Треснуло, оглушило, куст жасмина вылетел из почвы, закружился в воздухе, как танцующий.

Над головой дезертира свистели осколки, будто опять на Курскую дугу попал. Осколок задел мочку уха, алые мутные капельки упали на грязный рукав шинели. Никиша восторженно озирался вокруг: вот она, матушка-война! Пытался достать из-за спины деревянную винтовку, но Сапрон, видя, как дезертир путается в шпагате, крикнул: отставить!.. Лицо ветерана было багровое и сердитое.

Земляные крошки запоздало щелкнули по лицам. Сапрон повалил Джона на землю.

Дурак всхлипывал, полз по траве в неизвестном направлении.

— Тяма… — показывал он пальцем на горизонт. — Тяма Дзёнь видель сонь, будто воеваль и стлеляль… Саплёнь молёдёй с люзьём безаль, тыкаль немиця…

Сапрон кивает: да, так и было, бедный мой глупец!.. У вас, дураков, видения точные.

— Дзён тозе воеваль, глянятю в танк кидаль! — хвастает идиот.

— В свой, советский, что ли?

— Неть, тёт биль цюзой, с килестём…

Дезертир глядел вокруг умильными глазами. Раненое ухо прижал подорожником, кровь остановилась. Рыжая пыль грибом оседала над оврагом. Булькала речка в низине, коровы с хрустом щипали траву.

Никиша сломил хворостину, помог пастухам собрать стадо. Болталась на тощем теле длинная, до пят, шинель.

Сапрон показывает кнутовищем на Джона:

— Повезло дурачку, что родился после войны. Немцы боялись умалишенных, стреляли в них моментально… Ты, Никихвор, по военным понятиям тоже сумасходный — кто же от судьбы в яму хоронится?..

— Меня бы немцы не стрельнули — они умная нация, у них хвилосохвия есть — я в книжке вычитал. Когда у погребе сидел, Грепа партейных учебников из бывшего сельсовета мине целую кучу принесла. Тама про Гегеля написано… Один такейный Гегель, в каске, с перекосоебленным от жара и пепла лицом, поднял крышку погреба, замахнулся большой гранатой, штобы бросить… Я вскочил с лавки, рванул на груди сопревшую рубаху: “Бей, гад!..” Немец отшатнулся от моего бородатого лица, понял, что убивать меня нету смысла — от смерти моей война не остановится… Ну разве не “хвилосаф”? Да и кто был тот солдат? Небось такой же бедолага, слесарь или плотник, которому некуда было от войны схорониться.

Сапрон многозначительно поднял указательный палец:

— Никакие битвы, партии, демократии не исправят повреждение ума в человеках. У немцев была дюже большая идея, и негде было ее развернуть, акромя как в России.

— Брешешь ты, Сапроха! — взвизгнул дезертир, поправляя за спиной игрушечное ружье. — Мысля твоя поперек жизни идеть.

— Никися глюпый, дулясок!.. — Джон гыгыкает, показывает на дезертира грязным лоснящимся пальцем, который он часто сует в рот. Оборачивается круглым сальным лицом к пастуху: — Саплёнь, расьскязи иссё пля Зою. Дзён будить пилякать...

Никиша, приставив к уху ладонь, снова слушает рассказ про казненную девушку. Джон хочет зарыдать как нормальный человек, но не получается, и он пищит, выпятив толстые слюнявые губы.

Дезертир тоже всхлипывает. За шинельной согбенной спиной болтается на разлохмаченной веревке ружье.

…Митя услыхал взрыв, испугался — опять, наверное, тракторист на мину напоролся?.. До сих пор снаряды выворачивают плугами.

Подросток шагает вдоль опушки леса, в ладони духовитые ореховые хлысты, срезанные для удочек.

С холма видны три фигуры, бредущие вслед за стадом коров по дну балки. Желтое облако в форме гриба плывет к реке, журчащей на свалах. Речная прохлада перебивается вонью взрыва. Теперь понятно — опять дурачок гранату нашел!..

Джон чувствует, что Митя думает о нем, поворачивается всем своим колодообразным телом. Вспыхивает улыбка желтых зубов:

— Митя халёсий, давал Дзёну каньфетьку!..

Стадо скрывается в низине, мелькает выгоревшая на солнце кепка Сапрона, щелкает кнут, доносится его зычный голос:

— А ну пошли, мать вашу!..