Новый Мир ( № 5 2005)

И крутится сознание, как лопасть

Виктор Пелевин. Священная книга оборотня. Роман. М., “Эксмо”, 2004, 384 стр.

Виктор Пелевин. Жизнь насекомых. Свет горизонта. М., “Эксмо”, 2004, 287 стр.

Откликов на новую книгу Пелевина навалило за осень/зиму немало и, как всегда, самых разных — от умилительного девичьего: “я бы назвала эту книгу гениальной” до охолаживающе менторского: “скучная скука”. Примечательно, что и у многих давних поклонников очередное детище кумира особого воодушевления не вызвало. И то правда, даже при большом желании трудно было продираться через нагромождения банальностей, длиннот, плоских слоганов-каламбуров и бородатых казарменных шуток. Удивили и некоторые несостыковки в деталях у обычно точного автора.

Однако, удачные или неудачные, книги Пелевина всегда представляют определенный интерес, заметно отличаясь в лучшую сторону от творений отечественных сочинителей постмодернистского круга, к которым его обычно причисляют. Ведь при всех его иронии, цитатности, интертекстуальности, создании виртуальных миров-симулякров, деконструкции любых идеологем, издевательстве над читателем и т. п. для Пелевина есть области небезразличные, вертикаль не равна горизонтали, или, выражаясь попросту, у него есть что-то за душой (пусть и должной отсутствовать у буддиста) помимо слов. Причем повторяет он это свое “настоящее” с настойчивостью и последовательностью, какие не всегда встретишь у наших писателей-традиционалистов и даже почвенников. Оно прочитывается во всех крупных текстах Пелевина и едва ли не во всех рассказах как инвариант одного и того же архетипического сюжета, — меняются лишь словесные оболочки. Есть некое неудовлетворительное состояние или осознание бытия, есть путь героя к выходу из этого состояния и непременно есть выход (не всегда в правильную дверь, бывают и ложные пути). Но если, говоря об универсальном сюжете инициации, вспомнить, что сейчас вряд ли найдется более ядовитый и насмешливый памфлетист-актуалист, чем Пелевин, любящий указывать на причины этого неудовлетворительного состояния мира, то естественно увидеть в его послании Четыре Благородные Истины, когда-то давно сообщенные всем живым существам принцем Сиддхартхой. И вот вам Пелевин — пусть шут и на восточный манер юродивый, но писатель религиозный по преимуществу. Его ориентация, то есть стремление на Восток, не случайна, и дело не только в нем одном или, допустим, в его творческом происхождении (как утверждают, от Кастанеды, но ведь индейская Америка — это не Запад, а еще более дальний Восток). Все его произведения и герои свидетельствуют, что поколение “П” — это вовсе не те из его ровесников, кто выбрал пепси, а выросшая в безбожной стране генерация недоверчивых к любым идеологическим конструкциям богоискателей, тех, кто в какой-то момент оказался, подобно тысячелетнему князю Владимиру (они тоже ведь “принцы” Госплана), в ситуации поиска и выбора веры, который продолжается до сих пор. Их недоверие (практика как критерий истины — родовое пятно советского прошлого) открыло дорогу восточным учениям, многие из которых предлагают не столько веру, сколько конкретную психофизическую “практику”, позволяющую адепту на собственном опыте убедиться в ее действенности.

“Священная книга оборотня” — продолжение и, судя по всему, завершение цикла романов о поколении “П”, куда входят “Чапаев и Пустота”, “Generation ‘П‘”, “Числа”. Это именно тетралогия (по логике соположения частей напоминающая форму сонета), или “московский квартет”, который как единое целое сопоставим с ранним курортно-приморским секстетом философических притч “Жизни насекомых”. Роман “Generation ‘П‘” слишком узок по набору персонажей, чтобы быть по-настоящему поколенческим, в сумме же получается весьма широкий охват социальных типов искателей истины и их путей-дорог.

Первый такой персонаж из “Чапаева и Пустоты” — некто Петр Пустота, выражаясь словами Пелевина (из его статьи “Джон Фаулз и трагедия русского либерализма”), один из “совков” — людей, которые “не принимают борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни”. В основе действия довольно распространенный сюжет (ближайший образец “Загадка доктора Хогинбергера” М. Элиаде) о мистике, который в результате некоего самостоятельного тренинга вступает в телепатический контакт (что дает повод автору сюжетно развить метафору сна о бабочке Чжуан-Цзы) с подлинными учителями, с этого момента руководящими его дальнейшим совершенствованием, к кому он в конце концов и уходит — из дурдома девяностых в любимую “внутреннюю Монголию”. (В тех же пространствах блуждают по ложным путям измененных состояний сознания бандиты, коммерсанты и некоторые другие представители того же поколения.)

В романе “Generation ‘П‘” на первом плане мир рекламщиков и политтехнологов, “не совков”, выбравших деньги и пепси. Главный герой, Вавилен Татарский, — тоже поэт, как и Петр Пустота (и как, забегу вперед, героиня “Священной книги оборотня”), и потенциальный мистик, — под давлением социума избирает тупиковый путь служения многоликому Маммоне-Иштар-Оранусу (тут пригодились его литературные таланты и дар медиума) и уже не может увидеть в своем друге детства, Гирееве (подобно Пустоте ведущем сознательный поиск иного пути и, по всем признакам, имеющем доступ к “Традиции”), ничего, кроме старой майки да пустых бутылок (запой также был атрибутом и Чапаева — учителя Петьки). Итак, опять бродячий притчевый сюжет, но противоположный “Чапаеву и Пустоте”, — теперь об учителе, который не был узнан потенциальным учеником, наложенный на сюжет о непослушном ученике мага (неизбежная “гибель” этого псевдоученика произойдет в “Священной Книге оборотня”).

В “Числах” представлены те сферы обыденности, где возможностей ответа на вопрос “Что такое настоящая природа человека?” еще меньше, хотя, конечно, “каким бы жалким ни было состояние обычного человека, возможность найти ответ у него все-таки есть” (“Чапаев и Пустота”). Главный герой-банкир и его антагонист — оба тоже интуитивные мистики (“Степа, как и большинство обеспеченных россиян, был шаманистом-эклектиком”), служители некоего личного (каждый своего, но взаимоисключающих) магического культа чисел (вполне естественного для банкиров), но их поиск абсолютно утилитарен — средство ответить на вопрос, как делать деньги успешнее, чем конкуренты. Развивается сюжет об исполнении пророчества, где возможность истинного знания (точнее, его присутствие в мире) олицетворяет прорицательница Бинга. Интрига состоит в том, что под воздействием опасности (подробнейше прописанный у Кастенеды прием воздействия на ученика) у героя появляется возможность найти настоящий выход (какой был найден Петром Пустотой под Алтай-Виднянском), но задать правильный вопрос некому. Напоминающий своими разговорами учителей из предыдущих романов гадатель Простислав — осведомитель ФСБ, образчик ложного мастера. Наступление предсказанной жизненной катастрофы героя — момент истины, кульминация и окончание романа. Две противоположные магические стратегии аннигилируют, антагонист гибнет, Степа уезжает в иное географическое и социальное пространство.

Структурно роман “Священная книга оборотня” подобен “Чапаеву и Пустоте”, но имеет иной масштаб: движение по истинному пути предстает как явление, не ограниченное в пространстве и времени. Вновь представлена успешная пара “учитель и ученик” на истинном пути, причем ученик достигает полного совершенства, но здесь же показан нисходящий путь последователя черной магии. Очень похожи в обоих романах рассказчики-поэты, повествование ведется от первого лица и представляет собой их записки — цепочку обстоятельств от некой точки бифуркации, после которой события приобретают вид предопределенного движения к финалу. Но героиня “Священной книги оборотня” уже не человек — это персонаж из китайской мифологии, лиса по имени А, оборотень, живущий едва ли не от начала мира (ее независимость от пола — аллегория “продвинутого” мистика). В результате тысячелетней подготовительной практики, в которую посвятил ее загадочный учитель, Желтый Господин, она находится на пороге достижения окончательного результата — трансформации в состояние “сверхоборотня”. Для продления вечной молодости лбисы кроме обычной пищи должны потреблять человеческую энергию, особенно сильно выделяющуюся во время полового акта, обычно не реального, а внушенного лисой своей жертве. Ради этого лиса А почему-то подрабатывает гостиничной проституткой (рискованный способ охоты, если еще учесть, что ей приходится прятать хвост), а в свободное время занимается самоусовершенствованием. Интересно, что именно оплошности лисы в проведении ее практик (в первом случае она теряет контроль над клиентом, а во втором — упражняясь в негневливости — над своими эмоциями) оказываются поворотными моментами сюжета. В результате она оказывается в большой опасности (последнее испытание адепта), попав в лапы своего антагониста — эфэсбэшного генерала Саши Серого, еще одного поколенческого персонажа — искателя истины, представляющего в тетралогии силовые структуры (как и Татарский, продвинутого по службе столь высоко именно за свои особые способности), оказавшегося в результате своих поисков не тем “принцем” (понятно, не финалистом компьютерной игры, а упомянутым индийским царевичем из рода Шакья), кем хотел стать в молодости, а оборотнем-волком-в-погонах, практикующим со товарищи темный шаманский культ. Вблизи смертельной опасности, как и положено по обряду посвящения, героиню ждет чудесное спасение. Через “любовь” к “волколаку” из тайной полиции постигает она заветную последнюю практику, завершающую земной путь лис, — тренинг (“хвост пустоты”, или “безыскусность”), который и сообщает в конце своих заметок в виде инструкции во благо всех живых существ.

Итак, “Священная книга оборотня” отведена в основном технической стороне постижения истины. Впрочем, и вся квадрига романов представляет собой в некотором смысле “практики”. Так, в “Чапаеве и Пустоте” некий выдуманный автор предисловия, упомянув, что из оригинала исключены описания ряда магических процедур, представляет дальнейший текст как “фиксацию механических циклов сознания с целью окончательного освобождения от так называемой внутренней жизни”. Но поскольку подобная фиксация уже сама по себе есть одна из известнейших магических процедур, то можно предположить, что не только для Петра Пустоты, но и для лисы А их повествования лишь побочный продукт их продвижения к цели. И правда, поскольку вновь открытый лисой А тайный древний метод занимает в ее изложении вместе с комментарием две с небольшим страницы, то все остальные триста с гаком можно объяснить только как подобную процедуру — перед уходом героиня освобождается от впечатлений, чувств и других “предметов ума” своего последнего земного периода жизни. Один механический цикл сознания следует за другим — то, что Лиса говорит банальности, признает и сам автор в интервью “Известиям”, но тбо, что она сообщает читателю о Набокове, ее любимый писатель вполне бы мог включить в свое знаменитое определение пошлости. Парадоксально, но чем более механичен такой текст, тем больше будет он походить на поток сознания, — поэтому в том, что “Священная книга оборотня” изрядно однообразна и затянута, видимо, заключено для автора достоинство правдоподобия. Увы, правдоподобие в передаче пустой болтовни и в обилии матерщины — слабое утешение при чтении десятков скучных страниц.

Вот тут-то и возникает основной вопрос пелевиноведения и пелевинознания. Чем являются его произведения для самого автора? Собственно, по отношению к произведению можно насчитать два основных типа писателей: тех, для кого их произведение — самоцель, которой служит вся остальная жизнь, и тех, для кого текст — только средство, служащее какой-то иной цели. Если же из обширнейшего списка целей духовной сферы выбрать уже заявленную мной вначале религиозную, то здесь тоже видятся два варианта: являются ли эти романы для автора только средством донести до читателя свои взгляды — или такими же процедурами, как и для его персонажей. Если верно последнее, то это проясняет многие особенности текстов Пелевина. Например, их густая цитатность на всех уровнях — это своеобразная техника освобождения сознания автора от накопленного там интеллектуального багажа. Как говорит сируфф в “Generation ‘П‘”: “Человек по природе прекрасен и велик… А мусор — это и есть его незнание. Это identity, которой на самом деле нет. Человек в этой жизни присутствует при сжигании мусора своей identity”.

Выражаясь словами сутры: находясь в уме, пребывает автор в созерцании ума. Как же теперь, о читатели, пребывает он в созерцании ума? А так, что при созерцании его произведений следует различать двух “авторов”. Первого из них чисто условно обозначим словосочетанием “некто П”. О нем сказать практически нечего кроме того, что он — это тот, кто “сжигает” identity автора второго уровня, которого назовем писатель Пелевин, а его романы — это снимаемое с него “электронное облачко” (если воспользоваться образом из “Generation ‘П‘”), осложняет же дело обратная связь: наблюдаемое неким П сбрасывается обратно писателю Пелевину для работы. Например, весьма сомнительной представляется пресловутая “обидчивость” Пелевина, его желание покарать неугодных критиков. Скорее всего, некоему П до них (и до нас) нет никакого дела (впрочем, на самом деле и до него тоже никому нет дела), но игра с критиками — часть писательской работы, которая по требованиям практики “отшельничества в миру” должна проводиться на втором уровне с той же внимательностью (а значит, внимательностью и к успеху, раз он часть identity), как и все остальное. Так, в книге “В поисках чудесного” Т. Д. Успенский рассказывает об удивительном менеджерском искусстве, с которым Гурджиев продавал ковры (а также умел починять их, как, возможно, и ткать) — писатель Пелевин не только ткач своих ковров, но и успешный торговец ими — это часть его работы духовной.

Если же переложить восточные термины на язык родных осин, то романы писателя Пелевина — это ковровые работы в старинном русском жанре “дневника писателя”, где есть место и памфлету, и рассказу, и анекдоту по случаю, оформленные красотбы (эстетика имеет место) и товарного вида ради каким-либо сюжетом, который мог бы быть хорошим коротким рассказом. Ведь Пелевин прирожденный спринтер, мастер рассказа, и высшее его достижение в этом жанре, роман “Жизнь насекомых”, — плотно и кристально точно, как кубик Рубика, свинченный шестигранник коротких историй. Пелевин-практик, автор дневника о своей писательской работе, начинается с “Чапаева и Пустоты”. Это подобие “Жизни насекомых” — расплющенный Рубик, где одна из историй про Чапаева и Пустоту разрезана тремя отличными пелевинскими рассказами и нашинкована всякой прочей всячиной, из которой практический интерес представляют, так сказать, “философические диалоги” — результат проработки автором суфийских притч и дзэнских коанов. По этой же схеме нанизывания дневника, как на шампур, на какой-либо сюжет выстроены и остальные книги тетралогии.

Лиса А — наверное, самый сложный из персонажей Пелевина: сложенный из задач изображения нечеловеческого существа с двойным сознанием — настоящим и симулятивным (бесполой лисы и современной женщины), а также identity писателя Пелевина. Параллель образа жизни лисы с писательским трудом довольно прозрачна. Так, ее основная практика “созерцания сердца” заключается в расслоении сознания на три потока (первый из которых — ум вспоминающий, второй — ум напоминающий, а третий — ум, наблюдающий за первыми двумя), к этому можно прибавить двусмысленный способ заработка лисы А, который есть, с одной стороны, особого вида проституция, то есть пусть и чисто виртуальная необходимость так или иначе соответствовать пожеланиям клиента (точнее, способность заставлять его увидеть то, что он хочет, навевать ему “сон золотой”), но, с другой стороны, при этом получать от него не только деньги, но и психическую жизненную силу (читательского внимания).

Критики сочли, что роман посвящен любви. Действительно, о взаимоотношениях полов здесь говорится очень много, например, так: “Человек ведет себя особенно неприглядно тогда, когда начинает воплощать в жизнь свои сексуальные фантазии”. Но как и в приведенной цитате, высказывания героев о любви скорее напоминают специальный тип буддийской медитации, заключающийся в вызывании в себе физиологического отвращения к предмету чувственного вожделения, чем что-либо близкое к человеческому чувству. Тема, которая в тех редких случаях, когда Пелевин о ней писал, удавалась ему лишь в ключе ёрническо-ироническом, — совершенно не удалась тогда, когда по сюжету ее потребовалось изобразить убедительно (как бывают очень убедительны у Пелевина изображения таких состояний ума, как одиночество и отчаяние), ведь познание этого чувства и привело лису А к цели. Но почувствовать что-либо за фразами из “мыльных опер” типа: “Я тебя тоже люблю. Но я все время думаю, что ты от меня уйдешь. Наверно, тебе после этого будет лучше” — или: “Ты хочешь меня убить”, — весьма проблематично (пусть пародия здесь и намеренна). Можно предположить, что под “любовью” подразумевается буддийское сострадание, благодаря которому и пришли в наш мир упомянутые четыре благородные истины и которое часто понимается как непременное условие для практикующего (то есть, похоже, известная “эгоистическая” односторонность дао-любви преодолевается буддийским влиянием). Но в контексте романа что любовь, что сострадание звучат несколько парадоксально, поскольку обращены к представителю спецслужб. Это позволило некоторым критикам предположить здесь даже отработку автором специального госзаказа. Но понятно, что для писателя Пелевина все ровно наоборот, и его мнимое “заигрывание” со спецслужбами — это тоже тренинг, причем не только в сострадании, но и в сдерживании чувств, подобно тому, что практикует лиса А во время “рабочих визитов” к клиентам. Так же как и лисе, автору долго сдерживаться не удается. Всплеск негативных эмоций, которые фиксирует в своей внутренней жизни Пелевин, описывая камлание волков-оборотней перед черепом нефтяной коровы, — пожалуй, самый яркий эпизод в книге, где сатирический пафос и брезгливое презрение достигают высокого накала.

Таким образом, “Священная книга оборотня” дает ответ на вопрос, заданный еще в “Generation ‘П‘”: “А может, наше поколение, которое выбрало „Пепси” <...> может быть, все мы вместе и есть та собачка с пятью лапами?” (то есть полумифологический пес Гарм, олицетворяющий в тетралогии конец света и всего на свете). Нет, “конец света” в антиутопиях Пелевина — это не поколение “П” в целом, но современная порода рэкетизированных спецслужб, сначала поставивших под контроль теневой и остальной бизнес (чему был посвящен роман “Числа”), а теперь и средства массовой дезинформации (в “Обороне” они отстраняют от реальных дел политтехнологическую корпорацию Татарского) и наконец обратившихся к магии как средству воздействия на сознание (в этом суть интереса их представителей к лисе А).

Поскольку с выходом “Священной книги оборотня” цикл романов, похоже, закончен, то интересно представить, что ожидает автора в дальнейшем. Если Пелевин не только описывает, но и действительно идет по тому пути, что и его герои (увы, получить ответ на этот вопрос в рамках анализа текста не представляется возможным, так же как нельзя узнать из книг Кастанеды, был ли у него на самом деле учитель-индеец Дон Хуан), можно предположить либо полное прекращение духовной литературной практики, либо, если самоусовершенствование еще не окончено, появление текстов, еще больше зацикленных на малоинтересном для постороннего наблюдателя ментальном содержании. Впрочем, безотносительно к качеству можно представить, что это будут отстранения от каких-то иных впечатлений — например, полученных автором в иных географических пространствах (и может, уже и не на русском языке), и тогда вместо симулякров и кодов Бодрийяра со товарищи, уже как следует выжатых в русскую тетралогию и устаревших для актуального описания остального мира, не ждут ли нас модные “конец истории”, Кожев-Фукуяма и их последователи плюс секс-туризм? Возможно также, что продвинутый автор сосредоточится на чисто учительных текстах.

Но есть надежда, что Пелевин может вернуться к постижению своей природы мастера короткого рассказа и пойти по не менее старинному пути совершенствования формы и углубления смысла слова. Ведь, как кажется, именно это он и проделывает последнее время параллельно торговле ковровыми дорожками хлеба насущного ради. Так, “Числа” сопровождались блестящей подборкой рассказов, из которых по крайней мере две последние восточные стилизации — предсмертный поток сознания Юкио Мисимы и “письмо студента Постепенность Упорядочивания Хаоса господину Изящество мудрости” о возможности написать книгу о странствии по Пути, подобную роману о путешествии в пространстве, — буде опубликованы под псевдонимом, могли бы принести известность новому автору. Так же и в прошлом году, честно отработав рецензируемый роман по контракту, Пелевин порадовал дополнением к “Жизни насекомых”. На мой взгляд, “Свет горизонта” хотя и добавил созерцательности, но качественно ничуть не уступает, а некоторой углубленной философичностью и превосходит истории из этого блестящего романа-цикла (а вот отклик на него мне попался один-единственный). Рассказ строится как диалог кружащих вокруг лампы мотыльков, где излюбленный Пелевиным мотив улета к свету из мира словесных бирок метафорически интерпретируется в астрофизических терминах как побег из “черной дыры” через “свет горизонта”. Интересно, что именно “Краткая история времени” астрофизика Стивена Хокинга явилась в “Священной Книге оборотня” той крупицей, что вывела жизнь лисы А из затянувшегося неустойчивого равновесия и вызвала цепочку событий, приведших ее к превращению в радужное сияние. Так что “Свет горизонта”, построенный на переосмыслении книги Хокинга, можно рассматривать и как дополнение к “Оборотню” — это словно еще одна сохранившаяся рукопись лисы А, не сожженная ею перед уходом. Мотыльков спасает от лампы “бесконечное милосердие”, проявившееся в форме соломенной шляпы. Остается надеяться, что из милосердия ко всем читающим существам лиса А припрятала в переносном компьютере еще немало рукописей такого качества, как этот рассказ.

Дмитрий ПОЛИЩУК.