Новый мир. № 6, 2003

Ты молчишь так давно, что уже не больно:

медленная мучительная анестезия,

потеря ориентации, гипноз, нирвана,

какая разница — на обед или на ужин.

Одиночество ходит странными путями —

не только дикой голизной пустыни,

но стриженым изумрудным газоном тоже.

Сейчас оно приткнулось под нищей кроной дерева,

которое засуху переждать не в силах

и просит, чтоб любили его и жалели,

и заплакало бы — да не хватает влаги.

Интересно, куда ты уплываешь ночью?

Какие миры тебе соприродны?

На каком языке говоришь сам с собою?

Наверное, для лингвиста он совсем прозрачен —

в нем нет понятий жалеть и плакать,

а все глаголы — только мужского рода.

И если мы с тобой одной крови,

то я попрошу себе другую шкурку.

Так и спи, мой стеклянный, чешуехвостый,

даже во сне излучающий совершенство.

Не поднимай век, а то увидишь

прозрачную тоненькую лодыжку,

бисерную кожу, одышливое горло —

тварь, внимательно следящую из бездны

круглым золотым лягушачьим глазом.

Это текст, записанный на песке:

строчку слизывает волна, не дав ей достичь финала.

Стая нырков жирует невдалеке,

таская рыбку из бездны мало-помалу.

Испытываешь меня — ну что ж, пускай,

закаляй сталь, завязывай в узел, гни подковы.

На декорациях облезла краска (печаль? тоска?) —

в старых сыграли, теперь поиграем в новых.

Тяжелое солнце, хрипло дыша, ползет в зенит

и падает, насмерть разбившись о ртуть залива.

Ледяное эхо вертикально во мне звенит,

случайные чайки отражают его пугливо.

Водопад застывший, висящий на волоске

(при нуле по Цельсию), — такие дает уроки!

Под ногами хрустят ракушки — их тысячи на песке,

выброшенных, ненужных, переживших все сроки

(разбитые амфоры бессмысленной красоты

с нутром остывающего перламутра), хрупких,

как я, неодолимых, как ты,

и мертвенных, как последнее наше утро.

По пустым просторам гуляет вьюга —

октябрю не хватило накала, что ли?

А поскольку и нам не хватило юга,

мы с тобой на север идем, подруга,

где, мерцая, светится алым поле.

Красный глаз мертвеющего светила

озаряет цветом тягучей боли

лик земной, склоненный вполоборота.

Не винись, фортуна, — я все простила —

если воздуха родины не хватило,

мы его поищем в других широтах,

на просторах иной, ледяной Эллады,

в соляных склепах, оплывших фьордах,

где припай прошибают морские гады

с отпечатком ада на узких мордах.

Где резвится полярный Эол колючий —

ртутный блик ликует на дне провала,

однокрылое слово висит над кручей,

зацепившись плечом за сухие скалы;

стужа рвет покровы когтем железным,

мы не верим уже никаким ответам —

сделай вдох ледяной перед вечным летом —

лед горит и брызжет пурпурным светом,

темно-красной тушей сползая в бездну.

Ты же слышишь воловье гуденье крови,

моя летняя, вечная, золотая,

мерзлоту горящим крылом сметая,

на одной любви и на честном слове

в сияние северное влетая.

С северным ветром делить ледяную постель —

странные игры, но если означить цель —

приноровиться к узам грядущей стужи,

к мертвенной вечности — выбор не так уж плох.

Горлом стеклянным впивая морозный вдох,

помню о том, что когда-нибудь станет хуже.

Мы не южане — от северных матерей

нас принимал в подол акушер-Борей,

в слабые вены вплывая ртутью ползучей,

градусник в обморок падал ниже нуля,

жестью гремела торжественная земля,

грудь подставляя заступу — так, на случай…

Но жизнь уступчива — ее выжимают на край,

а она все пуще ветвится — кому-то рай

и в глухой воде под панцирем Антарктиды.

Я тоже выживу — в ледяном аду,

и, жидкий азот вдохнув, снова к тебе приду,

заморозив до времени слезы, шипы, обиды.

В нашем краю даже реки впадают в лед,

застывают в желе аорты подземных вод,

и, бинтуя стебли к зиме мешковиной грубой,

я не жду возвращенья полуденного огня,

но остаток нежности — вот что спасет меня

от лихой зимы, вечности тонкогубой.

Ну что тебе стоит — укрой меня, защити,

я побег предзимний — тревогу мою прости.

Обведу твою щеку движением осторожным

и, боясь ответа, скажу тебе не о том,

что болит внутри, — о том, как устроить дом

под сквозной дерюжкой, ветхим клочком рогожным.

Нарастает лед. Жизнь промерзает до дна.

В голове бардак — огненная страна,

вулканический выброс, горящий фосфор тоски.

Зима, зима — что ослабит твои тиски?

Огонь и лед — ничего себе перепад,

амплитуда крови, прямая дорога в ад.

Не рвись, золотая рыбка, не злись, вмерзай в стекло,

всех давно поймали, тебе одной повезло.

От них — перышки, чешуя, рыбий скелет,

а тебя найдут нетронутой через тысячу лет.

Пока я сидела в позе лотоса,

мой муж насладился жизнью тридцать три раза,

потерял подружку, нашел другую,

теперь впал в депрессию, уже надолго.

Пока я сидела в позе лотоса,

сын изучил два огромных талмуда —

древнегреческий и древнекитайский,

полюбил лесбиянку, послал ее к бесу —

теперь обнимается с бас-гитарой.

Пока я сидела в позе лотоса,

моя сестра сменила точку обзора —

в Лос-Анджелесе у нее престижная вилла,

две машины и новый друг ежедневно,

раньше звонила — теперь перестала.

Пока я сидела в позе лотоса,

три государства вышли войной друг на друга,

террористы в бассейн подложили бомбу,

на светской тусовке запахло кровью

и открылось новое кладбище в микрорайоне.

Пока я сидела в позе лотоса,

надо мной сместились знакомые звезды,

пролетел век, за ним еще — быстрее, быстрее,

одно мироздание кончилось — пошло другое.

Я открыла глаза — а на водной глади

миллионы лотосов колыхались,

и я теперь была самым младшим,

и жестокое солнце палило с неба.