Новый мир. № 7, 2002

Мне тридцать лет, а кажется, что триста, —

испытанного за десятерых

не выразит отчетливо, речисто

и ловко мой шероховатый стих.

Косноязычен и тяжеловесен,

ветвями свет, корнями роя тьму, —

для разудалых не хватает песен

то ясности, то плавности ему.

На части я враждебные расколот, —

нет выбора, где обе хороши:

рассудка ли мертвящий душу холод,

рассудок ли мертвящий жар души?

Единство полуптицы-полузмея,

то снизу вверх мечусь, то сверху вниз,

летая плохо, ползать не умея,

не зная, что на воздухе повис.

Меня пригрела мачеха-столица,

а в Курске, точно в дантовском раю,

знакомые еще встречая лица,

я никого уже не узнаю.

Никто — меня. Глаза мои ослабли,

мир запечатлевая неземной, —

встаю в который раз на те же грабли,

не убранные в прошлой жизни мной.

Будто бы трем поколениям русских

этого южного города в узких

улочках запрещено

было блуждать без особого дела,

зрению не полагая предела,

непринужденно глазеть

по сторонам с расторопностью бычьей,

не как орел или лев за добычей,

взор кровожадный остря.

Нынче не те времена и порядки, —

глупая на догонялки да прятки

мода пока что прошла,

поднадоели шпионские страсти

прямоходящим, не скалящим пасти,

не волочащим хвосты, —

шастай где хочешь и чувствуй как дома

всюду, в любом — от Помпей до Содома —

городе рады тебе.

Всюду не всюду и рады не рады,

но, например, безо всякой досады,

без отвращения, без предубеждения

тайного против

принял Неаполь меня, приохотив,

не повернулся спиной,

между могилой лежащий Марона

и причинителем бед и урона

к небу воздетым жерлом.

Ты, заплывающий неторопливо

вглубь от извилистой кромки залива,

словно туман, по земле

распростилаясь где шире, где выше,

солнцу подставя цветущие крыши,

мимо живых мертвецов,

сказано в прошлой строфе о которых,

под небесами всезрящими порох

преобращаешь во прах.

Это — с Везувия вид, изнутри же —

как-то родней, и понятней, и ближе,

только в родстве таковом

есть и враждебное нечто — не шутка:

Батюшков тихо лишился рассудка

и в кипарисовый гроб

лег Баратынский не здесь ли когда-то? —

Да, твоего — чур не я — панибрата

слишком опасен удел.

Лучше бы — во избежание риска —

не принимать, обольстительный, близко

к сердцу твою теплоту,

дабы избавиться от неминучей,

праздным зевакой, которого случай

бросил сюда, притворясь, —

глядь, королевского замка ворота

клонами пары увенчаны Клодта

недокентавров гнедых.

Надо же! — Сладко встречать на чужбине

старых внезапно знакомых, отныне

ставших дороже вдвойне,

самодержавной царя Николая

Первого воле покорных, пылая

Севером Юг обуздать, —

здравствуй, смирения гордого идол!

Как ни таился, но все-таки выдал

сам с потрохами себя.

В ночи, то страша раскатами,

то молниями глаза

высвечивая пернатыми

до самого дна, гроза,

небесного гнева яркая

возвестница наперед,

шары швыряя ли, шаркая

подошвами ли, грядет,

неведомому какому-то

верна приказу, плашмя

бросаясь в огонь из омута,

в пучину из полымя,

над мертвыми, над живущими

в оградах и без оград,

уча за райскими кущами

отверстый провидеть ад.

Языком эзоповым не владея,

потому что поздно учить язык,

нечестивца, вора или злодея

власть имущих — собственными привык

называть именами без оговорок,

невзирая на звания и чины,

сопричастности не деля на сорок,

не преувеличивая вины.

Обходи меня стороной, прохожий!

ибо только ноги тебя спасут, —

нет, не человечий на них, но Божий

постоянно я призываю суд,

где защитник и обвинитель слиты

воедино, свидетель — и тот один,

пламенеют гневом Его ланиты,

свет сияет истины от седин.

Я со древа страха земного зерен

не вкушал и не пил боязни вод

кесарю назло, как бы ни был черен

или бел, — иным наполнял живот,

посему, дрожащий, как можно прытче

от меня беги, не жалея пят,

а не то, напялив личины притчи,

за спиною хищники засопят.

Год от года хор голосов нездешний

все слышней и ближе мне, чем земной,

жизнь и вещи внутренней, а не внешней

поворачиваются стороной

ко вполока зрящему и вполуха

внемлющему, — возраст особый духа

подоспел и вызрел, оборвалась

будущего с прошлым двойная связь.

Знать не знаю, добрый ли соглядатай,

или злой, до времени, до поры

притаясь в углу, в темноте мохнатой,

на мои торжественные пиры

зыркал и облизывался, завистлив,

но, незваным гостем на свет измыслив

заявиться вдруг по вино и хлеб,

он споткнулся, вкус потерял, ослеп.

Кем бы ни был сей из немого мрака

выходец, ни жажда его, ни глад

да не утолятся вовек, однако

в месте светлом, злачном, покойном клад

золотой ему созревает, чтобы

для ненасытимой своей утробы

негде приобресть вожделенный плод,

а меня б оставить в покое, вот.

Вот уже четвертой строфе начало

твердое положено наобум,

но еще ни слова не прозвучало

в простоте, и мной из насущных дум

ни одна не выставлена наружу, —

пусть и за горами конец, нарушу

естество, реки равномерный ток

превратя в клокочущий кипяток.

Мне ли мироздания да неведом

постоянно действующий закон,

что и поражениям, и победам,

малой кровью купленным, испокон

века мало памяти, чести мало? —

Шей не шей лоскутное одеяло,

хоть лебяжьим пухом его набей,

воробьем останется воробей.

Только переплавившему в горниле

собственного сердца страстей руду

грубую, лишь мысли от черной гнили

вымывшему, с плесенью наряду,

под струей рассудка студеной влаги,

о всеобщем ратующему благе

достается в руки литая медь —

мертвым, нерожденным во слух греметь.

Ни к чему морочить, пиша стишата,

голову, набитую лебедой,

и до ног окатывать из ушата

незачем, — красивой и молодой

ветхий и юродливый ненавистен:

вымыслов тщету от высоких истин,

плевелы от зерен предельно прост

способ отличить, — отдавая в рост.

То, что проговорено смутно ныне,

очевидным сделается, когда

превратятся снова моря в пустыни,

толщу распластает свою вода

над песчаной почвой и каменистой, —

ты, мой стих, минутного чуждый, выстой

и под новым небом сквозь прах взойди,

несмотря на засухи, на дожди.

Та земля, которая станет мною,

от нее же взятым, но в свой черед

наделенным тяжестью неземною,

пресоставясь вся, из меня вберет

зелень, синеву, желтизну впитую,

точку переправит на запятую,

одного на множество раздробя, —

отраженный свет отразит себя.

Из дому грустно брести на работу,

мчаться вприпрыжку с работы домой,

плыть по течению к водовороту,

осенью, летом, весной и зимой

просто гулять по бульварам, усвоив:

свет не догнать, не дождаться творца

новых — взамен обветшалых — устоев,

не оживить ни умы, ни сердца,

жадные лишь до подножного корма,

что бы ни делать — не сделать, и я —

только неопределенная форма

существования и бытия.