Новый мир. Книга 1: Начало. Часть вторая

Глава 2

Скоростной экспресс на магнитной подушке нес меня вперед со скоростью более пятисот пятидесяти километров в час. Пейзаж за окнами вагона превратился бы, наверное, в смазанную картину художника-абстракциониста, если бы я мог его видеть. Но такой возможности не было. Едва поезд покинул пределы «зеленой зоны» Мельбурна, как на окна опустились заслонки, призванные защитить глаза пассажиров от вредного воздействия ультрафиолета. Так что я мог лишь гадать, действительно ли австралийские пустоши выглядят так, как на фотографиях и видеозаписях, которые мне доводилось видеть: выжженная солнцем пустыня, лишенная воды и растительности, по которой ветер гоняет пыль и песок.

В комфортном салоне поезда совершенно не ощущалась ни высокая скорость, ни вредные и опасные факторы окружающей среды. Тут царили тишина и комфорт. Хорошо очищенный, увлажненный, ионизированный и обогащенный озоном воздух подавался в салон в достаточном количестве, чтобы люди могли не задумываться о том, что происходит снаружи. Большинство пассажиров, привычных к поездкам на маглеве, были погружены в себя. Некоторые из них дремали, другие — убивали время с помощью различных видов мультимедийных развлечений, а наиболее деловые — не прекращали работать, полагая, видимо, что каждая минута их времени слишком ценна, чтобы они могли позволить себе праздность в пути. Микрокомпьютеры размером с контактную линзу проецировали видимые им одним изображения на сетчатку глаза. Руки изящно разрезали воздух, вызывая к жизни мультимедийные программы, принимая и передавая терабайты данных. Губы едва слышно шевелились, надиктовывая голосовые и текстовые сообщения. В ушных раковинах скрыты микронаушники, снабжая людей аудиоинформацией.

Окинув вагон придирчивым взглядом, я не увидел ни одного провинциала, который бы по старинке пользовался наручным коммуникатором или тем более планшетом. В Генераторном это было нормой, но здесь такие технологии давно отмерли — даже люди в компьютеризированных очках смотрелись неотесанной деревенщиной.

Едва ли не единственный, чьи уши свободны от наушников, я невольно прислушивался к какофонии рекламных объявлений, доносящихся с экранов на стенах и крыше поезда, позволял им пройти сквозь себя, не задерживаясь в сознании. Я никогда не видел такого разнообразия рекламы, появляющейся прямо в воздухе прозрачными голограммами, стремительно исчезающей и появляющейся вновь.

Так, одна из голограмм изображала забавного, расхлябанного вида мужчину средних лет, который бегал по своей квартире и торопливо собирался, недовольно бормоча что-то себе под нос, но его планам то и дело мешали глупые и досадные препятствия — например, он никак не мог найти свои носки. В конце концов мужчина спешно выбежал из дому, не выключив свет в ванной и пищевой процессор на кухне, к тому же забыв заказать в службе доставки свежую еду, хотя у него в холодильнике мышь повесилась. Вид у квартиры был весьма неопрятным — видимо, уборка тут проводилась крайне редко. «Людям свойственно забывать о мелочах», — доброжелательно произнес голос за кадром. Посреди квартиры вдруг появилась сияющая голограмма широко улыбающегося мужчины, одетого как дворецкий из старинного английского поместья. Голограмма весело запорхала по квартире, мгновенно исправляя все недостатки — выключила свет и электроприборы, оформила и подала заказ на свежие продукты, запустила робота-уборщика. «И это нормально», — продолжил голос за кадром. Изображение сменилось — теперь хозяин квартиры возлежал в плавках на шезлонге, потягивая из трубочки коктейль, а голограмма дворецкого была где-то на заднем плане, незаметно подмигивая из-за спины дворецкого. «Жизнь слишком коротка, чтобы посвящать ее рутине. Сосредоточьтесь на ваших мечтах — а о мелочах позаботится Бэрримор. Бэрримор — ваш домашний дворецкий, который никогда не попросит на чай». Рекламный ролик завершил логотип компании Dream Tech и надпись «признанный лидер в индустрии домашнего виртуального интеллекта».

Следующий ролик был не менее интересен. Производитель медицинского оборудования, входящий в состав фармацевтического гиганта «Омикрон медикал», рекламировал свою новейшую продукцию, способную, по словам разработчиков, «полностью изменить жизнь парализованных людей, превратив их из инвалидов в полноценных и успешных членов общества» — новейшие модели экзоскелетов, управляемых с помощью нейрокомпьютерного интерфейса. Если я правильно понял, то эта штука позволяла парализованным людям передвигаться с помощью искусственного скелета, управляемого силой мысли.

Люди вокруг пропускали эту рекламу мимо ушей, словно фоновой шум, а вот мне все это казалась просто невероятным. Оглядываясь назад, на свою жизнь в Генераторном, а затем глядя вокруг, мне просто сложно было поверить, что все это происходит в одной жизни.

Когда мне было тринадцать, отец дал мне прочесть книгу «Ноосфера» Анатолия Якубовского. Идеи Якубовского представляли собой симбиоз науки и философии в рассуждениях об информации. До прочтения этой книги я никогда не задумывался, какое количество невидимых волн витает в пространстве вокруг меня каждую миллисекунду. Теперь, в минуты подобные этой, мне кажется, что я могу почувствовать кожей тот информационный вихрь, который бушует подле меня. Отец всегда умел посоветовать хорошую книгу.

При мысли о нем и о матери в горле стал ком. Я силой воли заставил себя не думать о них.

О начале торможения маглева сообщил предупредительно-ласковый женский голос — с одинаковым тембром этот голос донесся и из динамиков, установленных в вагонах, и в наушниках каждого пассажира — ведь все они непрерывно подключены к глобальной информационной сети.

«Мы наперебой рассуждали о наступлении гипотетической даты технологической сингулярности и сами не заметили, как эта дата осталась в прошедшем времени», — писал об этом ещё один рекомендованный отцом автор — Рафаил Нившиц. — «Технический прогресс давно перестал быть доступным пониманию населения. В тридцать лет большинство из нас оказывается динозаврами, неспособными постичь понятия, которыми оперируют двадцатилетние гении. Но и их постигнет наша судьба — в двадцать пять. Механизмы создают механизмы, а программы оперируют программами — такова реальность нашего мира».

Пока я вспоминал Нившица, картина мира за окном обрела ясные очертания. Мы приближались к крупнейшему транспортному терминалу планеты Земля. В прежние времена, мечтая вместе с Дженни о нашей будущей сказочной жизни, я не раз и не два смотрел ускоренные видеозаписи спутниковых камер, демонстрирующие жизнь этого терминала — исполинского муравейника с его броуновским движением многих тысяч человек. Теперь мне предстояло узреть его великолепие лично.

Экспресс завершил торможение на крытой платформе номер восемь третьего яруса терминала. Пропустив вперед пассажиров, которые спешат, я вышел одним из последних, не спеша созерцая открывшиеся мне картины.

— С прибытием вас! Желаем удачи! — периодически вещал милый женский голос из динамика.

Главный транспортный терминал Сиднея раскинулся передо мной во всем своем величии. Под сорокаметровыми сводами титанической конструкции я ощутил себя букашкой — чувство, которое хотя бы раз в день испытывает каждый член современного социума. Человеческий поток прямо с поезда деловито растекался по платформе — сотни и сотни людей, отмеченных печатью невидимого сходства, устремлялись каждый к своей цели.

Закинув за плечи свой рюкзак, я растерянно остановился на платформе. После двадцати двух дней, проведенных в карантине в Мельбурне, в одиночной палате площадью двенадцать метров квадратных, я чувствовал себя дикарем, совершенно отвыкшим от ритма современной жизни. Мне хотелось шарахаться от исполинских голографических дисплеев, которые вздымались надо мной вдоль могучих сводов вокзала, демонстрируя тысячам людей рекламные и информационные объявления. Над изящными серебристыми поездами, чьи обтекаемые бока сверкали в приглушенном защитными экранами солнечном свете, плавно курсировали дроны, чьи окуляры невидимыми камерами фиксировали происходящее вокруг. Желтенькие автоматические кары тормозили у вагонов, предоставляя пассажирам с тяжелым багажом возможность подъехать до ближайшего эскалатора.

Нечто подобное я видел когда-то в Окленде, но те воспоминания, на удивление, стерлись в моей памяти.

— Уважаемые пассажиры! — раскатисто пронесся под куполом терминала плавный мужской голос. — Австралийская железнодорожная корпорация призывает вас соблюдать правила пользования общественным транспортом! Организовывайте свои передвижения без излишней спешки, следите за своими личными вещами, избегайте столпотворения у эскалаторов, на остановках и станциях. Во время пешего передвижения, передвижения на эскалаторе и пересадок на другие виды транспорта минимизируйте пользование средствами связи, отвлекающими ваше внимание. При возникновении любых вопросов обращайтесь в информационные директории терминала, доступ к которым вы можете получить…

Из зачарованного состояния меня вывел писк в ухе, издаваемый беспроводным наушником. GPS-система моего планшета определила маршрут дальнейшего передвижения. Я пошевелил пальцами, просматривая трехмерную карту, по которой желтенькой веревочкой проложен мой путь.

— Включить голосовой навигатор? — поинтересовался компьютер.

— Нет, — ответил я и чувствительный микрофон коммуникатора, восприняв голос своего владельца, умолк.

Нелепые на здешнем начищенном до блеска полу, мои громоздкие ботинки с меховой подбивкой ступали по платформе, неся меня навстречу новой жизни. Многие пассажиры предпочитали пользоваться горизонтальным эскалатором, проходящим по центру платформы. Мне бы это и в голову не пришло бы — неужели так сложно пройти несколько сотен метров?

Маглевы стремительно тормозили и набирали разгон на десятках магнитных рельсовых путей, сопровождая маневры длительными предупредительными гудками. Я слышал, что на этом терминале каждую неделю погибает в среднем один пассажир — чем быстрее и совершеннее транспорт, тем он опаснее.

На ступени эскалатора я ступил метров через двести и ступени эти унесли меня вниз, в бурлящую сосудистую систему терминала, соединяющую платформы междугородных маглевов и вакуумных поездов, станции городского метрополитена, залы ожидания аэродромов и вертодромов, остановки общественного электротранспорта, таксопарки, огромные торговые центры, отели, рекреационные комплексы — целый город, простирающийся на площади нескольких десятков квадратных километров, вершина которого находится на трехсотметровой высоте диспетчерских вышек, а низ проходит на стометровой глубине подземных станций.

Признаться, первые минуты я не в силах был прикрыть рот, но быстро взял себя в руки. Через двадцать восемь минут меня ожидает друг отца, а мне ведь еще предстоит пройти регистрацию.

Регистрационных бюро, если верить предметному указателю на карте, на территории транспортного хаба целых семь. Ближайшее предназначено исключительно для резидентов. То, к которому привел меня навигатор, находилось несколько дальше.

Пришлось простоять в очереди около часа и пройти обычные процедуры проверки, прежде чем в мое дело были внесены все необходимые электронные коды и цифровые подписи, удостоверяющие, что муниципальные власти Сиднея удостоили Димитриса Войцеховского временной визой одного из тридцати двух существующих типов.

Компьютер сообщил, что согласно условиям визового режима мне предписывалось немедленно прибыть к своему поручителю, резиденту Роберту Ленцу. Навигатор автоматически проложил путь.

Роберт Ленц ждал меня в закусочной на верхнем ярусе. Это был невысокий мужчина, но сложен хорошо. О его военной профессии на первый взгляд ничего не напоминало — Роберт был в черном костюме-двойке, в котором он был похож на чиновника или бизнесмена. Несколько лишних килограммов в районе живота не смотрелись отталкивающе благодаря следам хорошей физической подготовки, которую полковник, должно быть, получил в молодости. Свежий румянец на щеках и морская капуста на тарелочке перед ним придавали полковнику здоровый вид. Размеренные и твердые движения свидетельствовали об обстоятельности и педантичности. Темные волосы тронула лысина, придавшая образу некоторой интеллигентности, но не седина, а брови остались густыми. Во взгляде крылась изрядная проницательность. Сразу видно, что это умный человек, умеющий читать между строк — совсем не похож на стереотипного военного.

— Здравствуйте, Роберт, — подойдя к нему, поздоровался я.

— Ну наконец-то!

Отвлекшись от морской капусты, круглолицый друг отца радостно улыбнулся, встал из-за стола и радушно пожав мою руку, другой рукой ласково потрепав за плечо и не спуская с меня испытывающего взгляда.

— Крепкое у тебя пожатие — сразу чувствуется влияние отца. Я рад, что мы наконец встретились, Димитрис. Хотелось бы, чтобы это случилось раньше. Но правила — есть правила. Ты, наверное, совсем замаялся в карантине?

— Да, немного, — кивнул я, поморщившись.

Не хотелось вспоминать опостылевшие очертания своей комнатки, которую я не покидал на протяжении двадцати двух дней ни разу, если не считать нескольких кратких выходов в соседние помещения для прохождения медицинских процедур и изнуряющих собеседований с сотрудниками миграционной службы с применением «детектора лжи». Эти три недели показались мне целой вечностью. Хорошо, что мне хотя бы позволили пользоваться Интернетом — иначе впору было сойти с ума.

— Добрался нормально?

— Да. Спасибо вам большое, что вы все устроили.

— Ты голоден? Давай-ка скорее возьми себе завтрак, а потом мы с тобой пообщаемся.

Я и впрямь немного проголодался, так что заказал себе приличный завтрак — яичницу из двух яиц, парной рис, тарелочку морской капусты, молочный напиток с бифидобактериями и витаминный коктейль. Вкус у еды был, честно говоря, синтетический, но все же получше, чем то, что мне доводилось есть в карантине. Помню, папа Бори Коваля предупреждал, что чем ближе к цивилизации, тем менее натуральная пища.

Где, интересно, сейчас Боря?

— Итак, Димитрис, — добродушно заговорил Роберт, когда я вытерся и отнес поднос с одноразовой посудой. — Как ты чувствуешь себя?

— Не могу сказать, что в своей тарелке, — честно ответил я.

На дворе было 14 апреля. А значит, с 19-го марта 2077-го года, когда я покинул родное селение, прошло двадцать шесть дней. Почти месяц. Но мне показалось, что год.

Находясь в карантине, я проводил сутки напролет в Интернете, улавливая крохи информации, стараясь «зацепить» хоть кого-то из своих знакомых в социальных сетях. Я знал теперь абсолютно точно, что Генераторное основательно разрушено артиллерией и захвачено войсками ЮНР после тяжелого трехдневного штурма с большими потерями. Из-за упорного сопротивления захватчики, по слухам, совсем озверели и поклялись сровнять непокорное селение с землей.

Кто-то из односельчан погиб в бою и под обстрелами, кто-то остался под завалами, кто-то сдался на милость захватчикам (и неизвестно, как те с ними обошлись), кто-то бежал в казачью станицу, чтобы вести партизанскую борьбу. Часть милиции и народных дружинников под командованием замкоменданта Петкова вместе с войсками Альянса отступили на запад — от них-то в основном и приходила информация. Связи с самим селением не было. О судьбе оставшихся там людей ничего узнать было невозможно.

Я сумел связаться с одним из наших милиционеров, находящихся где-то в Венгрии, где шла перегруппировка войск ЦЕА, но он ничего не смог мне сказать о моей матери. Говорит, что во время обстрелов было очень много раненых среди гражданских и что врачи в основном остались в полевых медицинских пунктах, помогать им. Габриэла Георге точно осталась там, а насчет моей матери он не был точно уверен. Сказал, что погибла Карина Майданова — он сам видел, как ее вертолет взорвался прямо в воздухе. Дядя Гриша Тумановский вроде бы был ранен и остался в одном полевом госпитале в Генераторном. Ходили слухи, что погиб в бою комендант Симоненко. По другой версии он был лишь ранен и захвачен в плен. О Сергее Николаевиче Добруке говорили, что он остался в селении и будто бы его арестовали нацисты.

О судьбе Джерома и Мей ничего не было известно. В соцсетях писали, что казаки атамана Наливайченко устроили продвигающимся на запад войскам ЮНР настоящий ад: минировали дороги, обстреливали транспортные конвои, устраивали засады на патрули и отстреливали офицеров. Также ходили слухи, что юги уже узнали местонахождение станицы и планируют ее зачистить. Ясно было одно: даже если друзья и добрались до станицы, то вряд ли они сейчас в безопасности.

Олтеница тоже была оккупирована. Там обошлось без серьезных разрушений, но много людей были арестованы. Оккупанты разместили в городе какие-то «глушилки», чтобы гражданское население не могло выйти на связи со внешним миром. Последние записи в соцсетях от моих одноклассников, которые успели эвакуироваться в Олтеницу, были от 25–26 марта. Я списался со Степкой Медведенко. Он написал, что оставшимся сотрудникам центра Хаберна нацисты разрешили уехать, но без детей. Была ли среди них моя мама, он не знает.

Миро находился в военном госпитале в Инсбруке — он был тяжело ранен в бою, как и многие бойцы батальона «Рысь», который сыграл важную роль в остановке наступления нацистов. Потратив немало сил, я сумел дозвониться в регистратуру госпиталя, но оказалось, что Мирослав в коме и не может говорить. Я перечислил большую сумму денег со своего счета ему на лекарства.

О папе никаких вестей не было. Одно из марионеточных СМИ ЮНР сообщало, что «1-го апреля был вынесен смертный приговор главному заговорщику Кунгурцеву и шести его приспешникам», но о судьбе проходящих по делу иностранцев ничего не говорилось.

— Тебе пришлось нелегко, Димитрис. Я и не ожидал, что ты прибежишь сюда вприпрыжку, светясь от радости. Ты хорошо держишься. Так бы держался на твоем месте и твой отец.

— Ты знаешь что-то о нем? Или о матери?

— С тех пор, как мы с тобой говорили об этом позавчера, к сожалению, я не узнал ничего нового. Я полагаю, что Володя цел и невредим. Если у югославов есть хоть капля здравого смысла, то членов арестованной делегации будут держать живыми, чтобы обменять в будущем на пленных офицеров. Что до Кати, то я бы не делал никаких поспешных выводов. В тех условиях, которые сейчас установились в Центральной Европе, у нее просто физически нет возможности связаться с тобой. Это не значит, что с ней что-то случилось. Обычаи войны и нормы гуманитарного права запрещают наносить вред медикам. Я уверен, что она в порядке.

— Жизнь моего отца зависит от здравого смысла Ильина, — я сокрушенно покачал головой. — А жизнь моей матери — от того, не примут ли бандиты красный крест на груди за мишень. Проклятье! Я бы хотел услышать что-нибудь другое!

— Ты должен быть сильным, Димитрис, — Роберт слегка потрепал меня за плечо. — Ради них.

— Я в порядке, — покачав головой, заверил я. — Я сделал все так, как они мне велели. Я не буду делать вид, что мне это было приятно, но я это сделал. Я тут. Что дальше, Роберт?

— Ты ведь мечтал оказаться здесь, Димитрис? Помнишь?

— Да, мечтал. Я мечтал поступить в Королевскую воздушную академию и жить вместе с Дженни в уютной комнатушке в каком-нибудь милом студенческом общежитии. Но из того, что ты мне сказал, я понял, что это невозможно. Так ведь?

— Димитрис, я скажу тебе прямо — это огромная удача, что ты вообще оказался здесь.

— Да, я знаю.

— «Зеленые зоны» Содружества не принимают переселенцев. Особенно — муниципалитет Сиднея. Сидней называют Анклавом. Наиболее приспособленный для жизни город в поствоенном мире. Самый дорогой, самый изолированный. Ты не можешь просто так приехать сюда и поступить учиться в один из лучших вузов. Еще несколько лет назад это было сложно, но все же возможно. Но сейчас, после последних директив, связанных с войной в Европе — даже я не в силах ничего сделать.

— Я понимаю. Я уже видел, как в Содружестве относятся к чужим.

— Ты о том случае в аэропорту Сент-Этьена?

— Не только о нем. То же самое было в карантине в Мельбурне, — я скривился от воспоминаний о работниках тамошних миграционных служб, которые смотрели на меня, словно на животное. — Я не хочу сказать ничего плохого, Роберт, но… папа как-то рассказал мне, что значат слова «шовинизм» и «ксенофобия». И это было очень похоже на то, что я видел.

— Еще недавно такого не было, Димитрис, — грустно вздохнул Ленц. — Я был свидетелем того, как все менялось. В темные времена двери были распахнуты для всех. О готовности Австралийского союза принимать беженцев со всего мира было записано в Великой декларации. Это было предусмотрено планом «Ковчег». Так вначале и происходило. Но постепенно мир охватила массовая истерия. Все население Земного шара жаждало оказаться на Пятом континенте. Десятки миллионов людей хлынули сюда. Это была самая массовая миграция за всю историю человечества. Всем хотелось попасть в рай.

Остановившись, чтобы отпить воды, Роберт задумчиво посмотрел в окно. За окном возвышались небоскребы. Их было больше, чем в Окленде. И они были выше. Намного выше. Это были самые исполинские здания, какие мне доводилось видеть в жизни. Некоторые из них превышали высотой километр. Они достигали кромкой небес, и их вершины терялись в облаках.

— Но ты, Димитрис, уже достаточно взрослый, чтобы понимать — мир устроен иначе, — продолжил Роберт. — В раю не хватает места для всех. На одного живущего в раю приходится пять-шесть копающихся в дерьме. Так было всегда. Когда-то был «золотой миллиард». Теперь «золотых» осталось меньше, но баланс остался примерно тем же. Люди, которым посчастливилось оказаться в таких местах, как Сидней, держаться за свое место мертвой хваткой. В каждом, кто норовит, по их мнению, потеснить их, они видят врага.

Слушая Роберта, я задумчиво глядел по сторонам, на всех этих людей, заполнивших закусочную: хорошо одетых, жизнерадостных и упитанных, увлеченно болтающих о своем, на чьих лицах часто играли улыбки. Если посмотреть на меня со стороны невооруженным глазом, то я бы, наверное, отлично вписался бы в их окружение, показался бы органичной частью их общества.

Но если посмотреть на меня сквозь программу идентификации, стоящую на каждой видеокамере и на сетчаточнике каждого сотрудника полиции — я буду выделяться в этой толпе более резко, чем выделялся бы грязный бомж, спящий под столом, или эксгибиционист в распахнутом плаще.

На мне нет невидимых печатей, которые превращают человеческую особь в нечто большее — резидента, имеющего гражданские права в муниципалитете Сиднея, в Анклаве. Вместо этого на мне стоит позорное клеймо чужака, находящегося здесь временно на основании краткосрочной визы.

«Эй, да пошли вы все!» — хотелось закричать мне. — «Я что, так сильно сюда рвался?!»

— Я все понимаю. Так что же, Роберт? Я в Сиднее только на экскурсию? Максимум, на что я могу рассчитывать — это «желтая зона»? — прямо спросил я.

— Не говори глупостей, Димитрис! — рассердился Роберт. — Я дал твоему отцу обещание! И я его сдержу!

Он пошевелил пальцами, и спроецировал над столом между нами голографический экран со своего сетчаточника. На дисплее я увидел идиллически красивое здание: залитые солнцем ухоженные белые корпуса утопали в окружении тенистых аллей с аккуратно постриженными кустиками и идеально ровными газонами. Судя по голубизне неба, озоновый купол над зданием был не чета тому, что в Генераторном.

— Что это?

— Это Четвертый специальный интернат «Вознесение», — объяснил Роберт. — Ты слышал о «Вознесении»?

— Это какая-то церковно-приходская школа? — нахмурился я, и в памяти невольно всплыли воспоминания о сектантах из Генераторного.

— Нет-нет. Религия здесь ни при чем. Во всяком случае, я не думаю, что она здесь доминирует. Что ж, если ты ничего не слышал, то я тебе расскажу. А ты можешь прокрутить фото.

Пролистывая движениями пальцев фоторяд, я видел идиллические картины — ультрасовременные учебные классы, прекрасный актовый зал на несколько сотен мест с роскошной сценой, огромный атлетический зал, теннисные корты, поля для регби, медицинские кабинеты, приятные улыбающиеся лица преподавателей в красивой темно-синей униформе и учащихся в достаточно миленькой серо-белой.

— Специнтернат «Вознесения» № 4 был основан в 2058-ом году на базе одной из школ Сиднея. Без преувеличения, по качеству образования это одно из лучших учебных заведений на австралийских просторах. Не уступает самым престижным из частных колледжей. На доске почета уже сейчас золотыми символами выгравированы имена, которые каждый день можно услышать в обзорах новостей.

— Выглядит так, что нерезидентам туда дорога закрыта, — хмыкнул я.

— Интернаты «Вознесение» предназначены только для них, Димитрис.

— Правда? — недоверчиво нахмурился я, еще раз прокручивая фотографии.

— Да. Но не для всех подряд. «Вознесение» финансируется приблизительно в равных долях фондом Хаберна и консорциумом «Смарт Тек». Они принимают на обучение лучших воспитанников центров Хаберна по всему миру, а также одаренных детей эмигрантов, работающих на предприятиях «Смарт Тек» в «желтых зонах», в основном осиротевших.

Я припомнил, что мама рассказывала о «Вознесении». Она говорила, что у них несколько десятков интернатов на территории Содружества. Считалось большой удачей, если одного из воспитанников центра Хаберна принимают туда на обучение, ведь тогда ему открывается блестящая дорога во взрослую жизнь. Впрочем, из маминых подопечных за все время ее работы в Олтенице туда никого так и не определили: слишком высокие требования.

Однажды мама призналась нам с папой за ужином, что одну из ее самых талантливых и любимых девочек, Маричку, к которой мама так привязалась, что даже приводила ее несколько раз в гости в нашу квартиру в Генераторное, однажды хотели вычеркнуть из списка к усыновлению и готовить к поступлению в интернат. Но мама как раз подыскала пару в Олтенице, готовую удочерить Маричку, поэтому специально занизила некоторые показатели девочки, чтобы она не прошла отбор. «Настоящая семья — это всегда лучше, чем самый хороший интернат», — объяснила она.

Интересно, что бы она сказала сейчас?

— Я, кажется, понял, что это за место. И что, ты думаешь, я смогу туда попасть?

— Я уже это устроил. Думаешь, для чего я просил тебя заполнять все эти анкеты, пока ты был в карантине? Я переслал их нужным людям, и они согласились принять тебя.

От удивления глаза мои поползли на лоб. Я недоверчиво усмехнулся.

— В чем подвох? Может, мне стоит знать что-то еще?

— Есть несколько вещей, которые тебе могут не понравиться. Это заведение называется «специнтернатом» не просто так. Там… м-м-м… довольно строгие порядки. Контакты с внешним миром ограничены. Так что ты, к сожалению, не сможешь видеться со своей Дженни. Может быть, тебя отпустят ненадолго на следующих летних каникулах. Не раньше.

Это, конечно, было неприятной новостью. Я не представлял себе, как скажу об этом Джен. Да и самому мне стало как-то не по себе. Я мужественно перенес двадцать два дня взаперти, во враждебном окружении, согреваясь мыслью, что после этого заточения меня ждет нечто хорошее. И что же, в итоге меня снова запрут в какой-то клетке?

— То есть это что-то вроде… детской колонии? Типа тюрьмы? — переспросил я упавшим голосом. — Я не смогу оттуда выйти, даже если захочу?

— Я бы не называл это «тюрьмой». Там очень хорошие условия для жизни. Но с дисциплиной там действительно строго. Ты должен быть готов к… м-м-м… — Ленц протянул свое «м-м-м», выбирая подходящее, достаточно мягкое выражение. — … некоему подобию муштры. Но я не думаю, что тебя это испугает. Володя говорил мне, что у тебя никогда не было проблем с послушанием, что ты был старостой класса и имел хорошие отметки. Так ведь?

— Да, но…

— Тогда для тебя это не должно стать проблемой.

— Мне немного неуютно от мысли, что я окажусь в месте, откуда не смогу выйти, — признался я.

Роберт вздохнул и проникновенно посмотрел мне в глаза.

— Я прекрасно тебя понимаю, Димитрис. Это совсем не то же самое, что быть дома, где тебе знаком каждый камешек, в кругу родных и друзей. Согласен. Но какова альтернатива? Давай посмотрим правде в глаза — ты не можешь вернуться домой. Твои родители очень хотели, чтобы ты осуществил свою мечту, попал в Сидней. Ты ведь и сам этого хотел. Но единственный для тебя путь туда — через специнтернат. Говорю это прямо. Я не стал бы утаивать, если бы были альтернативы. Так неужели ты не перетерпишь немного неудобств ради осуществления своей мечты? Ты ведь не кисейная барышня, а умный и взрослый уже молодой человек.

— Сколько там надо учиться?

— Два года. А после этого все выпускники получают грант на обучение в одном из вузов Содружества. Муниципалитет или одна из корпораций-спонсоров оплачивают обучение, проживание в общежитии и все расходы. Когда ты выпустишься из интерната, тебе как раз вскоре исполниться восемнадцать. Ты еще будешь официально находиться под попечительством муниципалитета до двадцати одного года, но уже не будет такого строгого надзора. Ты будешь жить, считай, как все студенты.

— Я смогу выбрать, в какой вуз поступать?

— Твои пожелания учтут. Но решение принимает педсовет интерната с учетом потребностей муниципалитета или спонсора, оплатившего грант. И с учетом наличия свободных мест. Как правило, определяют в один из технических или военных вузов. Королевская воздушная академия есть в списке. Так что ты, если повезет, сможешь поступить туда, как мечтал.

— Если так пожелает муниципалитет или спонсор. И если будут свободные места.

Ленц тяжело вздохнул и развел руками, мол, что поделаешь.

— После выпуска тебя обеспечат работой. Чтобы отдать долг за грант, ты должен будешь добросовестно отработать свой первый пятилетний контракт по специальности. Во время учебы в вузе и работе по контракту ты будешь пользоваться всеми правами резидентов Сиднея, за исключением некоторых политических прав. А после выполнения контракта ты станешь полноправным резидентом, свободным от каких-то обязательств.

— То есть я стану свободным через двенадцать лет? — проведя нехитрые подсчеты, переспросил я, нахмурившись. — Ты предлагаешь мне отдать двенадцать лет своей жизни?

— Не воспринимай это как какое-то заключение. Ты проведешь два года в элитном интернате, пять лет в хорошем вузе и пять лет на престижной, хорошо оплачиваемой работе. Вот так незадача!

Увидев, что его слова меня не убеждают, Ленц вздохнул, убрал голографический дисплей и, склонившись над столом, посмотрел мне в глаза:

— Ты просто еще слишком юн. И смотришь на мир с точки зрения юношеского максимализма. Свобода, несвобода! Кто из нас свободен, скажи мне, мальчик? У меня есть служба, есть дом, есть жена, есть сын. Я ко всему этому привязан. Что же я, свободен? Есть куча вещей, которых я не могу себе позволить. Но согласился ли бы я поменяться местами с каким-то бродягой с пустошей, который питается отбросами и спит в пещере? Сомневаюсь. А вот он бы, держу пари, с удовольствием обменял свою свободу на мою несвободу. Или твою.

— Не уверен, — покачал головой я, вспомнив почему-то в этот момент Джерома.

— Ну, если и нет — то только из-за своего невежества. Но ты-то — не дикарь.

— Я все-таки немного сомневаюсь, Роберт. Это совсем не то, чего я ожидал. У меня есть какой-то выбор?

— Поверь, я обдумывал разные варианты, — он покачал головой. — Если бы это помогло, я бы даже подал от собственного имени заявку на установление над тобой опеки. Юристы предупредили меня, что будет много бюрократических преград, но я бы как-то с ними справился. Но все не решается так просто. Тебе ведь известно политическое устройство Содружества? Это конфедерация. Оно состоит из множества самоуправляемых субъектов. У каждого субъекта есть своя визовая политика. Получить вид на жительство в пределах конфедерации — не проблема. Но не в «зеленых зонах», и особенно не в Сиднее. Даже если бы я оформил на тебя опекунство, да хоть усыновил, все равно бы тебе вряд ли выдали бы вид на жительство в Сиднее. В «жёлтой зоне» — да. Но жизнь там — это не сахар. Это не то будущее, которого хотел для тебя твой отец.

— Интернат — это тоже не совсем то, что он хотел.

— Володя хотел для тебя лишь лучшего, Димитрис. Но мы предполагаем, а жизнь располагает.

Вздохнув, он продолжил:

— Ты нравишься мне, честно. Я сделал все, чтобы помочь тебе, ради Володи, но и ты сам мне искренне симпатичен. Родители хорошо тебя воспитали. Ты честный и умный парень. Если бы я мог сделать для тебя что-то большее — я бы это сделал.

— Я понимаю, Роберт, — я вздохнул. — Прости меня за мою неблагодарность. Ты очень много для меня сделал. Просто я… немного растерян. Не знаю, что мне делать. Боюсь ошибиться.

Я привык, что родители всегда рядом со мной. Я не могу сказать это Роберту, чужому мне человеку, но я-то сам знаю, что отчаянно нуждаюсь в совете близкого мне взрослого человека. Как бы дорого я сейчас дал за возможность поговорить с мамой или с папой хотя бы секунду! Что бы они мне не сказали: «Иди в интернат», «Иди в «желтую зону», или «Поезжай обратно в Европу» — я бы исполнил это, не задумываясь ни на секунду.

Даже дружеский разговор с Мей, Джеромом, Борей или кем-то еще из моих друзей был бы сейчас для меня на вес золота. Но никого их них рядом со мной нет.

— Димитрис, — словно прочувствовав мои мысли, ласково произнес Ленц. — Я не твой отец, и я не имею права ни к чему тебя принуждать. Я уже дал тебе свой совет. Я понимаю, что тебе надо все обдумать. Здесь на парковке моя машина. Я отвезу тебя к себе домой. Ты сможешь там отдохнуть, принять душ, прийти в себя. Если захочешь — поговоришь со своей девушкой, Дженни. Я не буду тебя трогать до завтрашнего утра. Завтра утром нам предстоит встреча с работником интерната, который должен тебя забрать.

— Забрать — завтра? — недоверчиво нахмурился я. — Но ведь учебный год начинается 1-го сентября.

— Тебе открыта в Сиднее виза лишь на сутки. За это время я, как твой поручитель, обязан доставить тебя к месту обучения… или убедиться, что ты покинул пределы муниципалитета. Поверь, если бы это было возможно, я был бы рад принять тебя в своем доме до начала учебного года. Но увы.

— Что же я буду делать в интернате почти полгода до начала учебы?

— С 15-го июля там начнутся вступительные процедуры. А до этого будешь там просто жить, свыкаться с обстановкой, знакомиться с товарищами, проходить подготовительные курсы. У них там летом всегда какие-то экскурсии, интересные мероприятия. Можешь считать это летним лагерем, вроде «Юнайтед».

— А если я… решу, что я не хочу туда?

— Что ж, — Роберт пожал плечами. — Тогда ты скажешь мне, что ты хочешь вместо этого. И если это будет в моих силах — я это сделаю. Лады?

— Лады, — я с благодарностью кивнул, пожав протянутую мне руку.

Поездка по Сиднею не очень хорошо мне запомнилась — я слишком устал. Небоскребы, дорожные пробки, толпы деловито снующих людей. В другой ситуации я глазел бы по сторонам широко раскрытыми глазами. А так лишь уткнулся в изображения на сетчаточнике — в тысячный раз пытался связаться с мамой и читал новости о Генераторном.

Роберт привез меня в свою уютную, хорошо обставленную трехкомнатную квартиру, находящуюся на 53-ем этаже 60-этажного жилого кондоминиума. Ехать на скоростном лифте пришлось около двух минут. Жена Роберта, Руби, оказалась миловидной и гостеприимной женщиной. Она радушно меня встретила и даже попыталась еще раз накормить. Его сын, Дэвид, не открывал двери своей комнаты — оттуда доносилась громкая музыка. Под ногами у меня путался и мяукал пятнистый котенок. Роберт сказал, что я могу принять душ и отдохнуть в гостиной, где меня никто не будет беспокоить.

В душе я не обнаружил ничего даже напоминающего счетчик времени. Вода здесь была не только холодной, но и горячей, причем, как тщательно я не осматривал ванную комнату, не смог найти никаких ограничителей. Пришлось самому засечь часы на своем коммуникаторе, чтобы не мыться больше пяти минут — я рассудил, что было бы невежливо по отношению к хозяевам расходовать воду сверх нормы. Еще несколько минут я потратил, чтобы простирнуть несколько пар белья и носков.

В гостиной, на диване, где семейство Ленцов, видимо, собирается обычно за просмотром фильмов или ужином, лежала чистая простыня, подушка с наволочкой с веселеньким узором и натуральный шерстяной плед — видимо, миссис Ленц рассудила, что я захочу отдохнуть. Воздух в комнате был очень чистый и свежий — здесь явно был установлен хороший ионизатор.

Подойдя к окну, я покрутил колесико, изменяющее уровень тонировки, выбрав оптимальный уровень. Приоткрыл окно на проветривание — и в комнату сразу хлынул шум города. С высоты 53-го этажа машины казались букашками, а пешеходы — черными точками. Вся их суета отсюда выдавалась смешной и нелепой. Я видел такое лишь один раз, когда жил вместе с папой в отеле в Окленде.

В небо Сиднея устремлялись десятки полупрозрачных лучей озоногенераторов — и это лишь видимая мне часть. Насколько мне известно, озоновый купол над городом самый плотный и надежный в мире. Здесь можно даже загорать под солнцем. Я слышал, что на крышах многих домов есть бассейны с шезлонгами. Может быть, и на крыше этого дома тоже. Я видел, что на первом этаже кондоминиума был просторный холл, словно в отеле, кафе, отделение банка, несколько магазинов.

Итак, я тоже смогу жить в этом прекрасном и величественном месте. В цитадели настоящей цивилизации. Романтики называли Сидней Последним Римом. Философы глубокомысленно говорили о нем как о венце всей Западной цивилизации. Его называют Анклавом — из-за его разительного контраста с внешним миром. И Гигаполисом — из-за того, что он так огромен, что кажется, будто здесь живет миллиард людей.

Только лишь в одном кондоминиуме, в котором я сейчас находился, была тысяча квартир. В нем жило почти столько же людей, сколько во всем Генераторном. А во всем Сиднее, вместе с пригородами, их можно насчитать несколько десятков миллионов. Среди них — все те, о ком мы слышим, кем мы восхищаемся, на кого равняемся. Политики, которые вершат судьбами мира. Олигархи, которые этим миром владеют. Знаменитые музыканты, актеры, писатели, спортсмены. Выдающиеся ученые. Скандальные журналисты и блоггеры. Абсолютно все они сейчас здесь, за этим окном.

Разве не стремился я всю жизнь тут оказаться?

Но мне всего пятнадцать. И мысль, что я подпишусь под обязательством, которое свяжет меня на следующие двенадцать лет, была слишком пугающей, чтобы я мог легко с ней смириться.

Сеть специнтернатов «Вознесение» была отлично готова к тому, что абитуриенты захотят узнать о ней побольше. У них был замечательный сайт, центральное место на котором занимал их герб — ангел-хранитель со щитам, а под ним девиз на полукруглой ленточке: «Долг. Ответственность. Честь».

О программе обучения говорилось очень кратко, в основном общими фразами: «используются самые современные методики», «опытный коллектив педагогов», «повышенное внимание физической активности», «под постоянным наблюдением врачей», «высокий уровень безопасности».

Утверждалось, что приоритетами образовательной программы является «воспитание высокой дисциплины, чувства ответственности, общественного сознания, законопослушности, а также командного духа и чувства товарищества».

Об условиях жизни было сказано еще меньше: о разделении на мужские и женские группы, которые «проживают и учатся отдельно», о «комплексном четырехразовом питании, рацион которого формируется индивидуально с участием диетологов» и о «хорошо налаженном режиме дня со множеством спортивных, игровых и развлекательных мероприятий».

На сайте была целая библиотека отзывов.

Первыми были, конечно, официальные отзывы сильных мира сего — мэра Сиднея Уоррена Свифта, знаменитого мецената Джейсона Хаберна и главы наблюдательного совета консорциума «Смарт Тек» Алана Хьюза. Разве что сам Протектор Уоллес Патридж не почтил «Вознесение» своим вниманием.

За ними шли краткие, на пять минут, видеообращения выпускников, записанные после вручения дипломов, а также бывших выпускников, записанные по прошествии пяти и даже десяти лет после выпуска. Я нашел нескольких выпускников, которые учились именно в «моем» Специнтернате № 4 в Сиднее.

— Меня зовут Омар Махди, — говорил красивый, крепкий, смуглый мужчина в военной форме. — Я провел свое детство в ужасном месте под названием Иран. Я не хочу о нем вспоминать. Четвертый интернат «Вознесения» — это место, где я впервые почувствовал себя человеком. Нужным, полезным. Настоящим членом общества. Я очень благодарен моим воспитателям за то, что они мне дали. Прошло десять лет со дня выпуска. Я возмужал и многого достиг в своей жизни. Я капитан, командую ротой в 223-ей отдельной аэромобильной бригаде Объединенных миротворческих сил Содружества. Участвую в миротворческой миссии в Никарагуа. Награжден несколькими медалями. И я скажу следующее. Сквозь все свое юношество и взрослую жизнь я пронес тот огонь, который зажег во мне мой интернат…

Следующей была красивая, но суровая латиноамериканка с блестящими темными волосами, спадающими на ее белый халат.

— Я Флорентина Лопес. Я провела ранние годы на пустошах Аргентины. Ела крыс. Спала в подвале. Пила неочищенную воду. Тяжело болела. Не умела даже читать и писать. Я не хочу даже думать о том, кем бы я не было сейчас, если бы судьба не подарила мне шанс, дав возможность пройти реабилитацию в центре Хаберна в Рио-Гальегос и получить образование в Четвертом специнтернате «Вознесения». За два года я превратилась из забитой, перепуганной девчонки в уверенную в себе девушку с правильными жизненными приоритетами. В меня заложили там прочный стержень, и теперь меня не сломать. Я окончила медицинский институт, работаю сейчас в корпорации «Омикрон медикал», а по окончании контракта планирую стать врачом Красного креста. Буду помогать детям войны в Северной Африке…

Таких сообщений были десятки. Говорившие выглядели очень искренне. Правда, все выпускники говорили больше о том, как им было плохо до интерната, да о том, чего им удалось достичь или чего они планируют достичь после, но никто ни словом не упомянул о веселеньких деньках, проведенных в интернате. По-видимому, место это все-таки довольно суровое.

Я не был уверен, что так уж хотел, чтобы во мне кто-то зажигал огонь или вкладывал в меня прочный стержень. Я неплохо чувствовал себя и без посторонних предметов.

Но ничего явно плохого о «Вознесении» я найти не смог. «Помойные» сайты, с которых я обычно черпал всяческие сомнительные слухи, сплетни и теории заговора в противовес официальной информации, были недоступны — провайдер блокировал их, предупреждая о нежелательном контенте. Я и прежде слышал, что в Содружестве контроль над Интернетом поставлен на высоком уровне.

Задумчиво закусив губу, я набрал Дженни.

То был непростой разговор. Помню, поначалу она очень удивилась и расстроилась. В какой-то момент даже хотела было расплакаться. Но когда мы подошли к решению, и я прямо спросил ее, как она считает мне стоит поступить, ответ Дженет Мэтьюз оказался довольно категоричным.

— Не думаю, что у нас с тобой есть выбор, Димитрис. «Желтая зона» — это не альтернатива. Никто в здравом уме не отправится жить туда по своей воле. Роберт был с тобой честен. Не думаю, что он скрывал бы от тебя еще какие-то варианты, если бы они были.

— Но мы с тобой не сможем видеться, Джен. Очень долго. Сейчас весна 77-го. А я выйду из интерната только летом 79-го.

— О, Димитрис, ты сам прекрасно знаешь, как я мечтаю о том, чтобы наконец быть с тобой вместе. Мы ведь так давно это планировали! Мне чуть ли не каждую ночь это снится. Но какой мне смысл сесть и расплакаться? Мы давно не виделись, но не забыли друг о друге. Значит, сможем продержаться еще — и снова не забудем.

— Думаю, мне будет несложно помнить о тебе за решеткой этого интерната. Тем более, что парни с девушками живут там в отдельных корпусах и почти не встречаются. Но как насчет тебя? Ты будешь жить прекрасной, полной жизнью, поступишь в колледж, вокруг тебя будет множество парней…

— О, Димитрис, ты что, ревнуешь? — она мило улыбнулась. — Не беспокойся об этом. Мы, девушки, не такие, как вы, в этих вопросах. Я сосредоточусь на учебе, и парни будут интересовать меня меньше всего. Я дождусь тебя, и мы будем вместе, как и мечтали. Обещаю!

— А что, если мне не позволят поступить в воздушную академию?

— С чего бы это? У тебя ведь прекрасное здоровье, есть все необходимые данные. Я уверена, что, если ты будешь постоянно твердить, что хочешь туда попасть, и указывать это во всех анкетах, которые вы там будете заполнять — все будет хорошо.

Мы проговорили с Дженни полчаса, но она так и не смогла убедить меня окончательно. Я долго еще бороздил просторы Интернета, ища все новые отзывы о «Вознесении». Не переставал обдумывать все это, делая зарядку: растягиваясь, отжимаясь, приседая, качая пресс. И еще раз обсудил все возможные варианты за ужином, который я провел вместе с семейством Ленцов. Роберт и Руби доброжелательно и ненавязчиво склоняли меня к тому, что «Вознесение» — это единственный верный вариант. Одиннадцатилетний Дэвид, видимо, испытывающий какие-то подростковые комплексы, вообще со мной не говорил.

Но все-таки, укладываясь спать на диване в чужой квартире, я так и не был до конца уверен в своем решении. Меня посещали и другие мысли.

Ознакомившись со сводками новостей, я убедился, что война в Европе приняла затяжной характер. Наступление югославов на западном направлении было окончательно остановлено. На южном направлении они смогли пройти лишь немногим дальше. Войска Альянса сумели вырваться из окружения в районе Тервела, оставив разрушенную военную базу врагу, но, по крайней мере, не были разгромлены и пленены. Ловеч был основательно разрушен бомбардировками, но устоял перед наземной атакой, к нему стянули подкрепления. В тылах армии Ильина кипела партизанская борьба.

Под давлением Ильина и не без помощи дипломатов Содружества семь членов ЦЕА объявили о своем выходе из Альянса и о нейтралитете в войне. Но лишь семь, а не двенадцать или даже девятнадцать, как предполагали «эксперты» из Содружества. Все остальные консолидировали свои усилия и готовились отвоевывать оккупированные территории. Была объявлена всеобщая мобилизация — уже к лету 77-го «под ружье» планировали дополнительно поставить 200 тысяч человек.

Ничто не мешало мне попросить Роберта организовать мне билет до Турина. А оттуда я отправлюсь в Инсбрук — на самолете, если они еще летают, или уж как-нибудь так, по пустошам. Это, наверное, опасно, но я что-нибудь придумаю. В Тироле сейчас происходит перегруппировка войск, отступивших со стороны Олтеницы. Где-то там есть и наши ребята из Генераторного под началом Петкова. Если я доберусь туда и найду их — никто уже не будет препятствовать мне вступить в их ряды. Либо же я могу пойти к самому генералу Думитреску. Он говорил тогда за ужином, что готов взять меня в свой батальон «Рысь». Вот я и напомню ему об этих словах. Займу место Мирослава.

А затем я вернусь в Генераторное. Вернусь вместе со своими боевыми товарищами, с целой армией. Мы рассеем войска ЮНР, уничтожим их. Соединимся с казаками атамана Наливайченка, которые атакуют врага с тыла. Там я встречусь с Джеромом и Мей. И мама, я уверен, тоже будет там.

Выгнав врагов из родного селения, мы не остановимся. Мы погоним их дальше. Аж до самых Бендер. Мы будем освобождать одно селение за другим. Люди будут приветствовать нас, как героев. И тогда, в конце концов, я освобожу из заточения своего отца.

И мы все снова будем вместе…

— Доброе утро, Димитрис! — я прищурился от яркого света, когда Роберт, зайдя в комнату, где я спал, уменьшил уровень тонировки стекла.

Разлепив веки, я понял, что крепко заснул, не сняв сетчаточник. Со мной такое было только раз в жизни. Как и тогда, глаз от этого неприятно свербел.

Я с удивлением заметил, что около меня, свернувшись калачиком, дремал, мерно вздымая при дыхании пушистые бока, котенок Ленцов. И когда он тут оказался?

— С-сколько времени? — хриплым спросонья голосом спросил я, снимая сетчаточник и потирая глаз. — Я хотел сказать: доброе утро, Роберт.

— Шесть утра. Ты говорил, что по утрам занимаешься? У нас на 59-ом этаже отличный тренажерный зал. Сходи, разомнись, взбодрись немного. В полвосьмого нам надо выехать. По дороге на работу я завезу тебя в кофейную, где мы встретимся с Жерменом, и заодно ты сможешь позавтракать.

— Жермен — это человек из интерната? — принимая из лежачего положения сидячее и продолжая чесать глаз, спросил я. — Похоже, ты уже все решил за меня

— А ты надумал что-то другое, Димитрис? — удивился Роберт.

— Перед тем как заснуть, я подумывал о том, чтобы вернуться в Европу и дать этому старому пердуну Ильину на орехи.

— Но ведь твой отец, кажется, взял с тебя слово, что ты как раз этого делать не будешь?

— Да, но…

— Давай будем честными. Если бы ты собирался пойти на войну, Димитрис — ты бы уже сделал. Но ты поступил разумно — прислушался к советам людей, которые любят тебя и желают добра. И которые лучше тебя понимают эту жизнь. Война — это не какое-нибудь захватывающее приключение для пятнадцатилетнего паренька. На войне люди умирают, остаются без рук, без ног, без глаз, без легких, сходят с ума. Чего стоит вся их удаль после этого?

— Да. Наверное, — неохотно признал я.

— Я жду тебя в полвосьмого, Димитрис.

Переодевшись в спортивный костюм, я поднялся на лифте пятью этажами выше и оказался в огромном, чистом, хорошо кондиционируемом атлетическом комплексе, где громко играла музыка и даже в эти ранние часы тренировалось полным-полно народу. Около часа я интенсивно тренировался на беговой дорожке, орбитреке и велотренажере, пока с меня не сошло семь потов, а затем выполнил несколько подходов подтягиваний на турнике. Как всегда в таких случаях, физические упражнения подействовали на мою психику умиротворяюще.

Вернувшись в квартиру Ленцов, где Руби как раз собирала Дэвида в школу, я принял прохладный душ, чтобы взбодриться, тщательно вычистил зубы, а учитывая важность сегодняшнего дня, решил также тщательно вымыть голову, причесаться, сбрить со щек выросший там за последние недели легкий пушок и воспользоваться дезодорантом.

Мой гардероб за месяц скитаний несколько поизносился, но, по крайней мере, я надел чистое белье и отыскал пару джинсов, футболку и свитер, которые было еще не стыдно одеть. По пыльным ботинкам я прошелся губкой с кремом, придавая им надлежащий вид.

Ровно в 07:25 я был готов к выходу.

Когда мы с Робертом спустились на лифте на минус третий этажа подземного паркинга и сели в его автомобиль, я с удивлением словил себя на мысли, что смирился со своей судьбой.

Воспоминания о жизни в Генераторном потускнели, казались чем-то невероятно далеким, почти сном. Я даже не мог представить себе лица родителей, не посмотрев на их фотографии. В моей памяти были живы лишь вокзалы, аэропорты, зона карантина в Мельбурне. Казалось, что я покинул дом десятилетие назад.

Я вдруг совершенно ясно осознал правоту тех слов, которые услышал этим утром от Роберта. Я сделал свой выбор. Поддаться течению событий, принять совет или даже выполнить приказ — это тоже выбор. Пенять на судьбу — значит кривить душой. Я оказался там, куда меня привели мои решения и поступки. Я принимал решения не раз: когда дал свое обещание папе, когда не стал идти в партизаны с Джеромом, когда из аэропорта Сент-Этьена я улетел в Мельбурн, а не в Турин. И сегодня я принял еще одно — молча последовав за Робертом и сев в его машину.

— Готов? — спросил Роберт, заведя мотор.

— Наверное, — ответил я все-таки не слишком уверенно.

— Ты слишком тепло оделся, северянин, — осмотрев мой шерстяной свитер и теплые джинсы, улыбнулся Роберт. — У нас в Сиднее в апреле обычно около двадцати градусов по Цельсию.

— Я… э-э-э… не нашел ничего подходящего. Мы в Генераторном не держим легкой одежды.

— Здесь ты больше не встретишь таких суровых морозов. У нас климат замечательный.

— М-да, — невнятно пробормотал я.

— Волнуешься?

— Немного.

— Не волнуйся, парень, — на лице папиного друга появилась добрая улыбка. — Я не сомневаюсь, что ты отлично справишься. Ты сын своего отца и своей матери. А они, скажу я тебе, те еще ребята. Помни, чему они тебя учили — а остальное придет.

— Спасибо тебе еще раз за все, Роберт.

— Ты знаешь все мои контакты. Связывайся со мной регулярно, лады? Там в интернате могут быть… э-э-э… некоторые нюансы со связью. Но как только выдастся возможность — дай мне знать, что все в порядке. И, конечно, я сразу же свяжусь с тобой, если… в смысле — как только мне удастся узнать что-нибудь новое о Володе или Кате.

— Спасибо.

Путь до кофейни, в которой была назначена встреча, мы преодолели практически молча.

Я глядел сквозь автомобильное стекло на запруженные транспортом улицы, деловито снующих туда-сюда пешеходов, надземные линии метро с проносящимися по ним поездами, парящие над улицами дроны и голографическую рекламу, раскинувшуюся в воздухе на фоне небоскребов.

Вышел я из раздумий лишь когда мы уже заходили в переполненную людьми кофейню.

— А вот и Жермен!

Из-за маленького двухместного столика Роберту приветливо махнул рукой маленький, тощий мужчина лет сорока с лишком, в скромном сером джемпере поверх черной рубашки, черных брюках и туфлях. На его худощавом лице доминировали большущие, светящиеся добродушием глаза, скрытые за старомодными «профессорскими» очками с прозрачными стеклышками. Густые светло-русые волосы были подстрижены «шапочкой», которая гораздо больше шла бы школьнику моего возраста, чем сорокалетнему мужчине. В образ гармонично вписывался коричневый портфель из искусственной кожи — такой большой и надутый, словно владелец носит в нем целую библиотеку. От этого мужчинки так и веяло добродушной рассеянностью — он походил на воспитателя в детском саду, обожающего детей.

Вид этого Жермена Петье несколько меня успокоил. Честно говоря, после всего услышанного о строгости порядков в интернате я настроился увидеть здесь либо сурового мужика с повадками армейского сержанта, либо мегеру-гестаповку, ведущую себя как тюремная надзирательница.

— Жермен, — Роберт, держа меня за плечо, подвел меня к Петье и пожал протянутую руку.

— Роберт, очень рад снова видеть вас. А это тот самый молодой человек, о котором мы говорили?

— Да, это Димитрис. Сын моего доброго друга Владимира Войцеховского.

Разглядывая меня с восхищением, словно какое-то произведение искусства, Петье улыбнулся такой широкой и искренней улыбкой, что мне аж стало неловко.

— Очень приятно познакомиться с вами, господин Петье, — вежливо произнес я, тоже протянув ему руку, от чего тот неожиданно смутился.

— О, ну что ты, мой юный друг, с воспитателями рукопожатием здороваться не принято, — так же мило улыбаясь, заметил он, не глядя на мою протянутую руку. — Ну ничего. Я уверен, ты очень быстро всему научишься.

Не очень-то поняв, в чем дело, я убрал руку.

— Итак, Роберт, я могу принять молодого человека под свою опеку?

— Да, конечно, — Ленц вздохнул, все еще держа меня за плечо. — Жаль, конечно, что мне удалось провести так мало времени с сыном моего дорогого друга. Но увы, таковы правила.

— Да, это вы очень верно сказали, — хихикнул Петье. — Раз уж вы сами заговорили о правилах, то я должен попросить вас, как поручителя, поставить здесь вашу электронную подпись. Это то, о чем мы говорили.

— Да, конечно, конечно.

Ленц рассеянно приложил свой палец к голографическому экрану, спроецированному с сетчаточника Жермена, дождавшись, пока компьютер подтвердит действительность его подписи под электронным документом.

— Вы позаботитесь о Димитрисе, Жермен?

— Не беспокойтесь, — все так же мило улыбаясь, заверил он. — В «Вознесении» мы отлично знаем, как обходиться с молодыми людьми, чтобы они стали достойными членами нашего общества. Когда вы снова увидите нашего юного друга после выпуска, вы его не узнаете.

Последняя фраза меня несколько насторожила. Я внимательно вгляделся в улыбку Петье, и вдруг понял, что она является таким же атрибутом стиля, как очки и портфель: она не имела ничего общего с эмоциями. От этого мне стало немного не по себе.

Я обернулся к Роберту, словно собираясь что-то ему сказать, но в то же время я понимал, что уже слишком поздно для каких-то новых слов и решений. Усилием воли я заставил себя отринуть беспочвенное волнение и успокоиться. В конце концов, я мужчина.

— До свидания, Роберт, — твердо произнес я.

— Счастливо. Не забудь со мной связаться, как только сможешь. И вот еще что. Удачи тебе в новом мире, Димитрис! — пожав мне руку и тепло улыбнувшись, пожелал Роберт.