Новый мир. Книга 1: Начало. Часть вторая

Глава 3

Знакомство с Жерменом Петье стало моим первым уроком, полученным в «Вознесении», несмотря на то, что я еще даже не перешагнул порог интерната. Я еще находился в шумной кофейне в центре Сиднея, спина Роберта Ленца только-только скрылась за дверью, а я уже ощутил себя так неуютно, будто на меня надели арестантские браслеты.

Я потрясав головой, попытавшись рассеять это наваждение. Повернувшись к Петье и взглянув в его большие добрые глаза, я открыл было рот, чтобы нарушить тягостное молчание каким-то тривиальным вопросом. Но педагог, не переставая широко улыбаться, остановил меня движением ладони, игриво подмигнув, затем не спеша отпил чай из чашечки, и лишь тогда зашелестела его мягкая речь:

— Позволь мне, мой юный друг. Давай начнем наше общение с того, что я объясню тебе несколько важных вещей, а ты внимательно меня послушаешь. Договорились? Сеть «Вознесение» существует не первый день. У нас очень хорошо продуманная, проверенная опытом учебная программа. Все, что будет происходить с тобой, все что ты узнаешь, увидишь и услышишь — все это элементы нашей программы, и каждому из них будет свое место, свое время.

Заерзав на стуле, я неуверенно кивнул в ответ на эти не слишком понятные высокопарные фразы. Из обращения «мой юный друг» я заключил, что Петье, как и многие прежде, не расслышал или не запомнил мое не совсем обычное имя, но стесняется переспросить.

Чтобы развеять неловкость, я решил уточнить:

— Меня зовут Ди-ми-трис, — по слогам произнес я, улыбнувшись. — Это греческое имя, его сложно запомнить. Мои родители называли меня так в честь…

— Ты завтракал сегодня? Может быть, ты хочешь есть? — очень доброжелательным тоном перебил меня Петье.

— Нет, благодарю.

— Ты забыл о первом моем вопросе, — улыбка преподавателя стала еще шире. — Повторюсь: ты завтракал сегодня?

— Да, — буркнул я, удивленно подняв брови.

— Вот так-то лучше, юноша. Отлично! — вид у Петье был такой довольный, будто он научил обезьянку жонглировать. — Будет просто замечательно, если ты научишься этому качеству: правильно отвечать на вопросы. А также: слушать больше, чем говорить и не задавать вопросов, пока не научишься их правильно поставить. Ведь это совершенно логично! Подумай сам. Ты пришел к нам, чтобы получить воспитание. А мы приняли тебя, потому что знаем, как тебя воспитать и чему научить. Так разве может быть инициатива на твоей стороне? Нет, конечно! Мы поведем тебя. А ты должен будешь следовать за нами. Так это устроено. Ведь что означает слово «образование»? Оно означает — формирование личности. А личность создается как скульптура: лишнее отсекается, и исходному материалу придается прекрасная форма. И лишь скульптору ведома конечная задумка, а материал должен быть мягок и податлив…

Видя, что я хмурюсь все сильнее, особенно после незадачливого сравнения меня с материалом, Жермен вдруг прервал свою речь, лучезарно на меня посмотрел, сделал еще глоток чаю, а затем засмеялся и заученным движением без чувств потрепал меня по волосам:

— Что ж, довольно мне утомлять тебя лекциями — их тебе предстоит услышать множество. Давай начнем со знакомства. Меня зовут Жермен Петье. Я работаю в Четвертом специальном интернате «Вознесения» заведующим по воспитательной работе. Это очень почетная и ответственная работа. Даже более ответственная, чем преподавание наук. Ведь я должен дать ученикам нечто большее, чем знания и умения: я должен дать им правильное воспитание. Духовность. А это более тонкая материя, чем ты можешь себе представить. Итак, мы теперь знакомы. А теперь представься ты.

— Но вы ведь уже знаете, как меня зовут! — напомнил я, не сумев скрыть свое раздражение.

Петье посмотрел на меня с легким укором, досадливо цокнул языком и даже хлопнул себя ладонью по лбу.

— Забыл. Прости меня за мою забывчивость!

— Ничего страшного…

— … я совсем забыл объяснить тебе правило, которое ты должен знать, общаясь с воспитателями и работниками администрации интерната. Ты должен обращаться к ним: «сэр». Или «мэм», к женщинам. Совсем несложно, правда? Повтори-ка: «С-э-р». «М-э-м».

Я недоверчиво посмотрел на Петье, растягивающего слова, будто он говорит с трехлетним ребенком, пытаясь понять, глумится ли он надо мной или действительно держит за кретина. Видя, что он не устает выжидающе смотреть на меня, я произнес:

— Я не идиот… сэр.

Снова вздох, и снова печальная улыбка.

— Нет, так не пойдет! — всплеснул он в ладоши. — Ладно. Похоже, мне придется повести нашу беседу немного иначе. Итак, я замечательно знаю кто ты, юноша. Если ты находишься здесь, чтобы я проводил тебя в стены интерната, это означает, что наш педагогический совет внимательнейшим образом изучил всю информацию о тебе и составил твою предварительную характеристику. Я не хочу, чтобы ты испытывал иллюзии. Специнтернат «Вознесения» — это не то место, куда можно попасть по чьей-либо протекции. Ты был записан в число абитуриентов лишь потому, что в тебе увидели определенные задатки. Но есть важный нюанс — мы не принимаем к себе состоявшихся личностей. Мы принимаем к себе учеников, чтобы сделать их личностями.

Поправив очки, он посмотрел на меня проникновенно, карикатурно подняв брови, будто спрашивая меня бровями, понял ли я истинную тонкость и скрытый подтекст его реплики. Мое лицо в ответ выразило недоумение.

— Я понимаю, что ты родился не вчера. Ты прожил определенное время за стенами интерната. Там ты чему-то научился. Кто-то воспитывал тебя там, ты что-то там узнал и усвоил. С какой-то стороны это очень здорово, это может помочь тебе в образовательном и воспитательном процессе! Но! С другой стороны, кое-что из этого может тебе помешать. Поэтому запомни: все это должно остаться за стенами интерната. Я неспроста не зову тебя тем именем, которым тебя звали прежде. Это имя — тоже часть твоего прошлого, которое остается за стенами интерната. В интернате ты сможешь получить новое, которое наилучшим образом подойдет к твоей личности. Интернат станет твоим домом вместо того места, которое ты привык считать домом прежде. Наши воспитатели и кураторы заменят тебе родителей. А твои новые товарищи — прежних друзей. Тебе придется отказаться от своих прежних привычек и привязанностей, которые способны нарушить процесс обучения. Ты должен будешь…

Какое-то время я слушал этот бред терпеливо, но с этого момента мое терпение лопнуло.

— Послушайте, сэр. При всем уважении, — я усмехнулся и развел руками. — То, что вы пытаетесь мне сказать, это, извините, чушь собачья! У меня есть имя. Меня зовут Димитрис Войцеховский! И я бы хотел, чтобы ко мне обращались именно так. У меня есть родители: их зовут Владимир и Катерина Войцеховские. Они, я надеюсь, в добром здравии. Я родился и вырос в селении Генераторном, около Олтеницы. Там находится мой дом. По национальности я украинец. Этого никто не в состоянии изменить. Давайте начистоту! Я не рвался поступить в ваш интернат — я согласился на предложение папиного друга Роберта Ленца, потому что это для меня единственный способ попасть в Сидней. Меня предупредили, что у вас там строгие порядки и все такое. Что ж, я согласен: я буду паинькой, зубрилой, буду выполнять все самые занудные правила, и так далее. За это не беспокойтесь. Но, пожалуйста, не тратьте ваше время на то, чтобы промывать мне мозги!

Мою тираду он выслушал, не перебивая, хотя и держал все это время ладонь перед грудью, видимо, призывая меня этим жестом замолчать. По лбу его пролегла, может быть, одна морщина — но не более. Я не заметил на его лице ни тени недовольства, раздражения или гнева. На нем блуждала все та же добродушная улыбка и он по-прежнему смотрел на меня своими добрыми глазами.

— Знаешь, а я кажется понимаю, в чем трудность! — молвил он, оглядываясь на кафе. — Трудность, как всегда, возникла из-за отклонения от правил. Ведь знакомство с абитуриентами должно происходит в подобающей обстановке! А это место, со всем его шумом, гамом и суетой, совершенно не приспособлено к той беседе, которую мы с тобой пытаемся вести. Оно отвлекает тебя, рассеивает твое внимание. К тому же, в твоей памяти все еще слишком свежи воспоминания, которые не позволяют тебе сосредоточиться. Вот что, мой юный друг — давай-ка этот разговор отложим. И вернемся к нему в более подходящем месте и в более подходящее время.

Жермен Петье положил палец на сканер, рассчитавшись за чай, и поднялся со стула.

— Идем же! Нам пора.

Неохотно поднявшись, я последовал за моим провожатым, не перестающим расточать добродушные безадресные улыбки. Я уже слегка жалел о своей вспышке и готов был признать, что я мог бы быть повежливее. Но, с другой стороны, я повторно прокрутил слова этого добряка Петье у себя в памяти, и они все равно вызвали у меня возмущение. Они что, думают, что я какой-то неграмотный полудурок с пустошей, которому они дадут кличку и будут дрессировать?! Может быть, такая методика работает с детьми из центров Хаберна, но по отношению к психически здоровому пятнадцатилетнему человеку, получившему хорошее воспитание и практически окончившему школу, она была просто смешна!

Мы с Петье вышли на улицу и проследовали по тротуару на расположенную невдалеке наземную станцию метрополитена. С того момента, как мы окунулись в толкучку метро, Петье больше со мной ни разу не заговорил. Лишь временами оглядывался на меня и манил за собой, чтобы не потерять в толпе.

Людей здесь было настолько много, что их головы напоминали колышущееся море. Казалось, что на все эти рты в помещении просто не хватит воздуха, и от этой мысли мне становилось душно. Кожа под моим шерстяным свитером, который в наших северных широтах мама называла «легким» и не разрешала носить зимой, в здешней духоте мигом вспотела.

Люди временами толкались локтями. По непроницаемым лицам некоторых я видел, что они, скорее всего, слепо идут по навигатору, находясь в этот момент в своем мире. Над волнующимся океаном голов парили дроны, следящие за безопасностью.

Поначалу от непривычки я слегка стушевался в этой невообразимой толпе, выдав в себе невежественного провинциала. Но очень быстро осознал, что, во-первых, мой высокий рост и тренированные плечи помогают прокладывать себе путь, а во-вторых, извинятся перед каждым встречным, которого я задел локтем, здесь, оказывается, не принято.

С трудом затолкавшись в вагон поезда (меня сплюснули, как селедку в консервной банке), мы проехали пять станций (на трех из которых неодолимый поток людей выносил меня из вагона и заносил обратно), пересели на подземную кольцевую линию (меня сплюснули еще сильнее), проехали три станции по кольцу, затем снова совершили пересадку. Через две станции линия метро вновь вынырнула наружу.

Мы ехали все дальше и дальше. Пассажиров в вагоне становилось меньше: на каждой станции несколько выходили, новые почти не заходили. На каждой станции я смотрел на Петье, но тот отрицательно качал головой: «еще не наша».

Выглянув в окно, я увидел, что высоченные небоскребы постепенно удаляются, а по сторонам виднеются более приземленные, уютные жилые дома. Если, конечно, такие слова уместны по отношению к зданиям высотой в тридцать — тридцать шесть этажей, натыканным так тесно, что на улочки между ними вряд ли часто попадал солнечный свет.

— Нам еще далеко ехать? — нарушил я молчание во время особенно длинного перегона, через восемь станций.

К этому времени кроме нас с Петье в вагоне осталось не больше десятка пассажиров, вяло следящим за голографической рекламой прокладок, быстрых обедов и домашних систем погружения в виртуальную реальность.

— Мы выходим на конечной. После этого нам предстоит небольшая поездка на автомобиле, — отозвался заведующий по воспитательной работе как ни в чем ни бывало. — Ты можешь не утруждать себя запоминанием дороги: ученикам не придется покидать интернат без присмотра.

— Вы вообще никого никуда не выпускаете? — переспросил я, все еще не желая в это верить.

— Мой юный друг, тебе обязательно расскажут все, что тебе требуется знать, когда мы доберемся до места, — терпеливо ответил Петье. — Всему свое время.

Через две станции мы наконец покинули поезд. Конечная называлась «Уилсон Драйв». На просторной наземной платформе, прикрытой сверху от солнца стеклянными панелями, гулял ветер. Не больше десятка людей, в основном пенсионеров, вяло двигались в сторону турникета под надписью «Выход в город».

— Нам сюда, — позвал Петье.

У турникетов, прислонившись к стене, расслабленно стоял офицер в черно-белой униформе полиции Сиднея. Его бронежилет с надписью SPD, бронированные наколенники с налокотниками, кобура и тяжелый шлем разительно контрастировали с умиротворяющей атмосферой этой тихой станции. Невдалеке от него парил небольшой шарообразный дрон, также выкрашенный в черно-белые цвета полицейского департамента.

Взгляд полисмена безучастно прошелся по прочим пассажирам, но остановился на нас. Какое-то время он буравил нас, сканируя своим сетчаточником, затем отслонился от стенки и шагнул к нам:

— Прошу прощения, сэр, но мне требуется провести проверку.

— Конечно, — улыбнулся мой провожатый. — Я Жермен Петье, резидент, сопровождаю абитуриента в Специнтернат № 4 «Вознесения». Все документы в порядке.

— Позвольте мне провести сканирование.

— Конечно.

Дрон, жужжа, летал вокруг нас, снимая на свою камеру, пока полисмен прикладывал свой ручной сканер к нашим ладоням, сканируя отпечатки. Затем нас попросили посмотреть в объектив дрона, чтобы тот отснял сетчатку, а также произнести несколько слов для голосового анализатора. Все это время из наушников, скрытых под шлемом полицейского, доносилось тихое шуршание радиопереговоров.

— Все в порядке, — минуту спустя заключил офицер. — Прошу прощения за беспокойство.

Вскоре мы вышли на улицу. По сравнению с суетой, бурлящей в сердце Гигаполиса, на станции «Уилсон Драйв», можно сказать, царило спокойствие. У выхода из метро находилась большая многоэтажная парковка, предназначенная в основном для жителей спальных районов, не желающих стоять в пробках. Стоянка была забита тысячами машин.

По скоростной магистрали Уилсон Драйв ползли в сторону деловых районов города сотни других машин, владельцы которых не пожелали воспользоваться стоянкой. Вдоль трассы были густо высажены эвкалипты (настоящие деревья росли прямо на улице, честно!), а за ними расположились заправки, магазины и мелкие заведения сферы обслуживания.

Станцию окружали новенькие жилые массивы. По правую руку от меня высились четыре свежевыстроенных кондоминиума сродни тому, в котором жил Роберт Ленц. По левую руку — кипела стройка, над костяками зданий возвышались подъемные краны. Сквозь шум городской пробки пробивался мерный рокот, похожий на очень далекое землетрясение.

— Это озоногенераторы, — объяснил Жермен Петье, кивнув на множество озоновых лучей, которые росли из земли всего в двух-трех километрах от нас. — Мы находимся близко к границе «зеленой зоны». Поэтому, находясь на улице, можем слышать их шум несмотря на звуковые барьеры. Не беспокойся — на территории интерната они не будут тебя беспокоить.

— Да ничего, у меня в селении тоже был такой… один, — глядя на целые мириады лучей, шепнул я.

— Вокруг нашего города их тысяча семьсот штук, мой юный друг, и каждый из них намного мощнее, но при этом тише и экономичнее, — снисходительно улыбнулся сиднеец. — Здесь создан самый плотный озоновый купол на всей Земле — ничем не уступающий естественному озоновому слою в доиндустриальную эру.

— Сколько же для этого требуется энергии! — поразился я.

— Аннигиляция является практически неисчерпаемым источником энергии. Один грамм антиматерии обеспечивает весь город энергоснабжением на несколько недель.

— Я слышал, что это невероятно опасно! Если на реакторе случится авария — от города не останется камня на камне!

— Это глупости, мой юный друг, глупости и суеверия. Система безопасности реактора не имеет аналогов в мире. Вероятность аварии составляет что-то около двух квадриллионных процента. Гораздо больше вероятность того, что у меня вдруг вырастут рога и я начну дышать пламенем. Так что не стоит беспокоиться. Пойдем, нас ждет машина.

— Э-э-э… сэр. Я хотел бы извиниться за свое не совсем корректное поведение при встрече, — после колебания выдавил я из себя. — Знаете, я, наверное, немного переволновался.

— Я принимаю твои извинения, — кивнул он с такой же вежливо-отстраненной улыбкой, с какой он реагировал абсолютно на все. — Небольшие нарушения дисциплины и правил поведения — это нормально для абитуриентов, не прошедших еще даже подготовительный курс. Поверь, ты очень скоро научишься вести себя подобающе.

Я выдавил из себя ответную улыбку, хотя и не мог, положа руку на сердце, сказать, что такой ответ на мое извинение вполне сгладил ситуацию. Заведующий воспитательной работой явно не собирался становиться мне другом. Придется с этим смириться.

Нас ждал на стоянке белый микроавтобус с тонированными стеклами, на котором был нарисован большой герб «Вознесения». Мрачного вид мужчина лет тридцати арабской внешности с густой темной щетиной, одетый в темно-синюю униформу охранника, ждал нас у машины, покуривая сигарету. Короткие рукава его рубашки не скрывали сильных рук, покрытых густыми черными волосами.

— Фу, ну и гадость, Омар! — Петье скривился, помахав рукой, чтобы развеять вокруг себя сигаретный дым.

— Добрый день, — поздоровался я.

— Кого-то еще ждем? — угрюмо спросил араб, окинув меня безразличным взглядом.

— Нет, поехали, — ответил Петье.

Охранник молча отодвинул раздвижную дверку микроавтобуса.

— Садись, мой юный друг, — предложил мой провожатый.

Едва я залез в салон, как дверь за моей спиной захлопнулась. Я услышал щелчок замка. Пассажирский салон, в котором было восемь сидячих мест, оказался отделен от водительского и переднего пассажирского сиденья звуконепроницаемым бронированным стеклом. «Хорошо, что не решеткой», — подумал я, мрачно глядя сквозь окно, как Омар и Петье садятся вперед.

Так как ехать предстояло в одиночестве, я попробовал связаться с Дженни, чтобы скоротать путь и поделиться с ней своими первыми смешанными впечатлениями. Но она не отвечала. Видимо, как раз начались уроки. Что ж, ничего. Свяжусь с ней позже, когда обустроюсь и освоюсь немного в интернате. Правда, Роберт упоминал, что со связью там могут быть «какие-то нюансы»…

Посматривая одним глазом на пейзажи за окном, другим я листал ленты новостей, неутомимо пытаясь найти какие-то намеки на судьбу матери, отца и друзей. Из этого процесса меня вывел толчок — микроавтобус затормозил перед шлагбаумом. Через окно я наблюдал, как из сторожевой будки под вывеской «Проезд на Уотл-Ридж» выходит сиднейский полицейский, внимательно осматривает машину со всех сторон и даже заглядывает ей под днище. Из-под опустившегося переднего стекла высовывается волосатая рука Омара. Полицейский, подойдя к водительскому окну, проводит по ней сканером. Через какое-то время шлагбаум поднялся. Автомобиль тронулся, переезжая через несколько «лежачих полицейских».

Затем последовало минут пять неспешной езды по хорошей асфальтированной дороге с идеально заделанными ямами. Вдоль автомобильной дороги тянулась велосипедная дорожка, за побеленной бровкой были высажены акации, а за ними тянулся тротуар на фоне капитально отреставрированных частных домов старого стиля, не выше трех этажей, в окружении газонов, садов и постриженных кустов. У тротуара каждые сто метров размещались лавочки с урнами. Выглядело это место так, словно всплыло из годов так 1980-ых, только намного чище и аккуратнее. Даже как-то слишком аккуратно. И все это уж никак не походило на Генераторное.

Автомобиль затормозил снова перед белыми металлическими распашными воротами с гербом «Вознесения» на каждой створке. В обе стороны от ворот тянулся, сколько хватало глаз, забор из красивого натурального камня высотой не менее трех метров. Сверху забор венчала декоративная ковка с шипами, отличающаяся от колючей проволоки разве что эстетичностью. Похоже, приехали.

Ворота распахнулись, впуская нас. Сразу за ними машина свернула в сторону и остановилась около целого ряда таких же микроавтобусов, припаркованных вдоль забора. Дальше виднелись двухэтажные автобусы, разукрашенные в белый, серый и синий — цвета «Вознесения». Щелчок возвестил о том, что замок открыт.

— Ну что ж, мой юный друг, — ласково молвил Петье, когда я вышел из автомобиля, настороженно осматриваясь. — Здесь я с тобой прощаюсь, хоть и ненадолго. У меня, понимаешь ли, через час урок. Омар проведет тебя к моей коллеге, Лоре Каммингз. Она поможет тебе пройти все процедуры для новоприбывших. А мы увидимся с тобой, думаю, после обеда.

Из закоулочка, где я оказался, сложно было составить впечатление об интернате — отсюда я мог видеть лишь припаркованные служебные машины и фасад одноэтажного здания, выкрашенного свежей белой краской, в окружении буйно растущих эвкалиптов, акаций и каких-то еще неизвестных мне деревьев и кустов. Из-под кустов доносилось стрекотание кузнечика. Подумать только! Под открытым небом!

— За мной, — без лишних церемоний велел Омар.

Коллега Петье ждала нас на крылечке перед закрытой деревянной дверью под синей вывеской «Приемная комиссия». Перед крыльцом раскинулся аккуратно подстриженный газон, через который вела к крыльцу мощенная камнями дорожка, окаймленная фигурно подстриженными кустами самшита. Перед самым крыльцом громоздилась огромная, метра четыре в ширину и не менее двух в высоту, доска почета — настоящая, не голографическая. Преисполненные гордости лица выпускников разных полов и национальностей, но в одинаковой серой униформе, смотрели на меня приветливо. В отличие от Лоры Каммингз.

Одного взгляда на брезгливое выражение некрасивого лица, маленькие ястребиные глазки, длинный крючковатый нос, ярко-алую помаду на тонких губах и строгую «стоячую» прическу этой сорокалетней блондинки было достаточно, чтобы сделать определенные выводы.

Надетая на ней преподавательская униформа, состоящая из длинной синей юбки без разрезов, белой блузки и синего жакета с золотыми застежками, была настолько безукоризненно чиста и выглажена, что блеск застежек резал глаза.

— Наконец-то! — прохладным голосом произнесла она. — Я забираю его!

Омар молча кивнул, отдав меня на попечительство этой леди, которая говорила очень правильным говором уроженки Великобритании и носила длинные ногти, выкрашенные алым лаком.

— Здравствуйте, мэм, — выдавил из себя я, подумав, что даже наша Алла Викторовна рядом с этой особой смотрелась бы довольно миленькой.

— Приветствую, абитуриент. За мной!

За мисс Каммингз я вошел в здание и, преодолев двери, оказался перед турникетом, около которого дежурили двое охранников в такой же синей униформе, как Омар. Один из них, мужчина лет тридцати, смотрел прямо на меня, и я вздрогнул, потому что вся правая половина его лица была жестоко изуродована ожогом.

— Поставьте свои вещи сюда! — велела работница «Вознесения», указав на колонну сложенных одна в другую серых пластиковых корзин, стоящих на металлическом столике рядом с турникетом.

Я покорно поставил свой рюкзак, который за последние двадцать шесть дней стал мне едва ли не самым близким другом, в одну из корзин.

— И ваши личные средства связи, мультимедийные устройства. Все. Снимите ваш сетчаточный компьютер, выньте динамики из ушей. Положите все туда же.

После того как я избавился от девайсов, меня заставили несколько раз пройти через металодетектор, а охранник с ожогом еще и грубо облапал меня — лишь тогда мисс Каммингз наконец была удовлетворена и провела меня через турникет. Я заметил, что она коротко кивнула охраннику, и тот на некотором отдалении последовал за нами. Обернувшись через плечо, я заметил устремленный на меня неподвижный холодный взгляд — одного нормального глаза и одного изуродованного, полуоткрытого. От этого зрелища меня едва не передернуло.

Здесь был просторный, абсолютно пустой холл с полом из светлого ламината, залитый светом из множества широких окон, занавешенных белыми жалюзи. Большая двустворчатая дверь, сквозь витражные вставки которой пробивался солнечный свет, судя по всему, вела в основной двор интерната. Но меня повели не туда, а в маленькую боковую дверь без надписей, для входа в которую Лоре пришлось приложить свою ладонь к электронному замку и коротко проговорить в микрофон: «Каммингз».

Мы оказались в коротком коридоре-аппендиксе, где справа и слева было по одной двери с нарисованными на них улыбающимися фигурками мальчика и девочки в аккуратной униформе, а прямо мы упирались в запертое железной дверкой окно в стене. При нашем приближении окно открылось и из него выглянул пожилой лысый мужчина с неприятным угреватым лицом. Один его глаз был затуманен работающим сетчаточником.

— Готово? — спросила Каммингз деловито.

Мужчина молча выложил на подоконник два целлофановых пакета, сквозь которые проглядывались очертания серо-белой ученической униформы. Каммингз провела ладонью по протянутому кладовщиком сканеру, ставя свою электронную подпись в получении комплекта. Я протянул было руку, чтобы взять, очевидно, предназначенные мне пакеты, но женщина не отдала мне их, и злобно пролаяла:

— Обожди! Иди в раздевалку. Сними всю свою старую одежду. Включая белье. Сложи ее в черный пакет, ты их увидишь. На тебе не должно остаться одежды, обуви и никаких предметов: колец, цепочек, браслетов, часов. Когда будешь готов, зайдешь в процедурную — ты увидишь дверь с надписью. Не мешкай там. Все понятно?

— Я не совсем понял, что за процедурная. И я что, должен туда заходить?..

— Без одежды. И посторонних предметов, — отчеканила она по слогам, буравя меня суровым безразличным взглядом. — Я что, недостаточно ясно изъясняюсь?!

— Нет, я просто… Но ведь мне же потом вернут?..

— Вам выдадут все, что вам потребуется, абитуриент, — сузив зрачки, отпечатала она. — А теперь прошу перестать тратить попусту мое время. Марш в раздевалку!

Это была странная раздевалка. Ни шкафчиков, ни крючков, ни зеркал. Ни душа, ни фенов. Одни лишь голые стены, обитые серым кафелем, длинные лавки и стойка со спрессованными черными пакетами для использованной одежды. Здесь пахло стерильностью, может быть хлоркой или чем-то подобным. Почему-то это место произвело на меня гнетущее впечатление. Хотя все-таки не более гнетущее, чем серая дверь с надписью «Процедурная».

Оставшись голым и босым, я вдруг почувствовал себя донельзя паскудно. Я, конечно, понимал, что мне предстоит всего лишь какой-то очередной медицинский осмотр (будто не хватило двадцати двух дней карантина в Мельбурне!). Но все же было не по себе. Не менее минуты я колебался, прежде чем наконец проковылять босыми ногами к двери и постучать в нее.

— Заходи, заходи! — донесся оттуда голос — к счастью, мужской.

Открыв дверь, я увидел ничем особо не примечательный медицинский кабинет. Однако облегчение отчего-то не наступило. Центральное место в кабинете занимало кресло наподобие стоматологического с выемкой для головы и раскладывающейся спинкой. На медицинских столиках лежали какие-то инструменты, в которых, на первый взгляд, не было ничего страшного, однако мне они все-таки чем-то не понравились. Как и человек в светло-зеленом клеенчатом халате, хирургической маске и шапочке для волос, глядящий на меня из-под густых черных бровей спокойными, как у снайпера, серыми глазами. На одном из глаз я видел бельмо сетчаточника, через который, можно не сомневаться, сейчас считываются все мои медицинские данные.

— Так, вижу, что недавно из карантина в Мельбурне? Хорошо, это все упрощает. Расслабься, паренек. Медицинская комиссия тебе еще предстоит. Я выполню только парочку очень простых процедур и отдам тебе обратно Каммингз.

— Что за процедуры? — спросил я, опасливо приближаясь к креслу.

— Говорю же — ничего страшного. Садись, присаживайся поудобнее. Осторожно. Так, голову сюда. Хорошо. Я накрою тебя вот этим, не возражаешь? Я же не уролог, в конце концов.

— А для чего мне нужно было раздеваться?

— Такой порядок. Тебе потом выдадут форменную одежду взамен твоей старой. Не беспокойся. Тебе предстоит лишь обязательная процедура для всех абитуриентов. От нее еще никто не умер, и даже не заболел. В одном случае из тысячи возможна аллергическая реакция, но в твоем медицинском файле я не увидел ни одной записи об аллергии. А ты что скажешь? Бывает аллергия?

— На что? — крутя шеей в выемке и нервно следя за действиями врача из кресла, спинку которого он с помощью какой-то педали привел в горизонтальное положение.

— На что-либо. Какая-нибудь аллергия у тебя была? Чихание, слезы, насморк, сыпь…

— Нет, вроде ничего такого.

— Так-с. Хорошо. Расслабься наконец, чего ты такой напряженный? Боишься, что ли, докторов? Обещаю: колоть не буду, резать не буду, зубы сверлить тоже. Так-с, надень-ка вот это. Дыши.

На лицо мне легла кислородная маска. Не успел я удивиться этому факту и спросить, что все это значит, как с первым же вздохом почувствовал легкое, приятное головокружение. Затем звуки вокруг стали приглушенными, растянутыми, словно бы уплыли куда-то вдаль. Картинка перед глазами размылась: я не видел больше врача и его движений, видел лишь какую-то скользящую вокруг меня тень. И что самое главное — я совершенно перестал бояться, и даже думать вообще.

Может быть, я и чувствовал какое-то шевеление и жужжание в своей ушной раковине. Но то, что в иной ситуации привело бы меня в ужас, сейчас совершенно меня не заботило. Весь мир состоял лишь из моих вдохов и выдохов — долгих и умиротворяющих, завораживающих и ласкающих ухо, словно шум прибоя. Я ощутил себя младенцем, которого мать ласково качает в колыбели, и почувствовал, как на лице заиграла улыбка.

В правом ухе что-то шумело, и мой правый глаз, кажется, несколько раз непроизвольно дернулся, но я не придал этому совершенно никакого значения.

А когда я открыл глаза следующий раз, наваждения больше не было, как не было и кислородной маски у меня на лице. Шея слегка затекла, будто я провел в неудобном положении по меньшей мере полчаса.

— Пора просыпаться, пациент.

Невольно вскрикнув, я встрепенулся, высвободив свою шею из выемки. Рывком присел в кресле, едва не сбросив с себя покрывало, которым меня прикрыл врач. Сердце забилось, как сумасшедшее. Я обхватил голову руками, ощупал глаза, стал нервно тереть уши, запустил пальцы в ушные раковины.

— Я чувствую что-то странное. Что вы со мной сделали?! — требовательно обратился я к спине врача, моющего свои инструменты в раковине и насвистывающего какую-то мелодию. — Что это было?!

— Успокойся, расслабься. Можешь посмотреть на себя в зеркало: все на месте, ничего не изменилось.

— Вы что-то засовывали мне в ухо!

— Ну, не без этого, — признался врач. — Я не хотел тебе рассказывать заранее, чтобы не пугать. Некоторые люди почему-то очень боятся зондов.

— Зондов?!

— Их самых, — донесся со стороны двери прохладный голос Лоры Каммингз.

Обернувшись, я заметил, что моя провожатая с невозмутимым лицом стоит в дверном проеме, ведущем в раздевалку, из которой я вошел. За ее спиной виднелся силуэт охранника, выше ее как минимум на полторы головы, безучастно прислонившегося к дверному косяку.

— Но зачем?..

— Система обучения в интернате основана на самых продвинутых технологиях. Коммуникаторы, которыми ты привык пользоваться — это позавчерашний день. Нанотехнологии давно уже шагнули намного дальше. Несколько нанороботов из органических материалов, не превышающих размером бактерию, находящихся в твоем головном мозге и подключенных к нервным окончаниям, позволяют тебе принимать визуальную и звуковую информацию непосредственно. Прямо в мозг.

— Находящихся в МОЕМ ГОЛОВНОМ МОЗГЕ?! — с ужасом и гневом заорал я, в отчаянии держась руками за голову. — Вы это серьезно?!!

— Не стоит так эмоционально реагировать на это, молодой человек, — попробовал было успокоить меня врач. — Это совершенно безопасная технология, протестированная…

— Немедленно уберите из моей головы эти хрени!!!

— Это обязательно для всех… — начала было Каммингз.

— Я сказал — УБЕРИТЕ!!!

Я вскочил с кресла, сжав кулаки и затравленно оглядываясь. Заметил, что врач, поворачиваясь ко мне, не спеша стучит пальцем по шприцу с каким-то веществом. От вида иглы мне стало дурно.

— Вы что еще собираетесь делать?! — спросил я, сжав зубы.

— Ничего, если ты наконец успокоишься, — холодно произнесла Каммингз. — Я прочитала много хорошего в твоей характеристике и искренне надеюсь, что ты не станешь одним из тех, ради кого приходится брать с собой сотрудника службы безопасности. Поверь, таких тут много побывало. Но никому, кроме себя, никто из них не навредил. Так что вот тебе мой совет, юноша: разожми-ка ты свои зубки и кулачки, перешагни через этот маленький эпизод, возьми вот эту униформу, оденься и следуй за мной.

— Куда? Куда следовать?! — тяжело дыша, переспросил я. — Меня никто не предупреждал, что мне будут запихивать какую-то дрянь в голову. А что будет дальше?! Знаете, что: к черту ваш интернат. К черту ваш Сидней! Выньте из меня эти штуковины, доставьте в аэропорт — и я отправлюсь домой.

— Ты не можешь никуда отправиться, — покачала головой она. — Ты несовершеннолетний. С того момента, как твой поручитель передал тебя под опеку муниципалитета, именно муниципалитет, в лице нашего специнтерната, является твоим попечителем.

— Что за чушь?! У меня есть родители, и они бы никогда не позволили…

— Твои родители числятся пропавшими без вести, не так ли? — напомнила мне Каммингз.

— Но какое вы имеете?..

— Послушай-ка меня, парень. Не надо вести себя так, будто кто-то отнял тебя у семьи и привез сюда из Европы с мешком на голове. Ты приехал сюда, намереваясь получить резидентский статус, и твой покровитель ходатайствовал, не без твоего ведома, за твое зачисление сюда. Тебя предупреждали, что здесь есть определенные правила, которые ты обязан будешь выполнять. Так в чем же ты видишь проблему?!

— Я… — протянул я упавшим голосом. — Я просто…

— Парень, эти маленькие штучки в твоей головке — это тот же коммуникатор, ничего больше, — заговорил врач. — Это сейчас модно. Частные клиенты платят большие деньги за такие штуки. А тебя ею обеспечил муниципалитет. Поверь, жаловаться нечего.

— Но как… как оно работает?

— Просто коммуникатор, который всегда с тобой. Нанороботы, подключенные к твоим нервным окончаниям, принимают и передают сигналы по высокочастотной связи. Мы сможем передать тебе сообщение, и ты услышишь его в ухе или увидишь его на своей сетчатке. Сможешь ответить — и мы тебя услышим. Вот и все.

— Вы хотите сказать — голоса в голове?! — по моему лицу катился пот. — Картинки перед глазами?! Да это… просто сумасшествие какое-то! Неужели нельзя обойтись простым коммом? А как… как я смогу контролировать, что я хочу передать вам, а что просто сказать?

Ответ я прочитал на ее лице, и мне стало совсем дурно.

— Подождите-ка. Подождите! — мое лицо исказила нервная улыбка. — Вы хотите сказать, что вы будете слышать… все, что я слышу своими ушами? И… видеть все, что я вижу своими глазами?! Господи. Я просто в это не верю!!!

— Это и средство контроля тоже. В том числе, — не стала отрицать Каммингз. — Ты находишься под нашей опекой, и мы имеем право контролировать твои действия. Как любой родитель имеет право следить за поведением ребенка. Ты ведь говорил профессору Петье, что для тебя не составляет проблемы следовать правилам? Ну так и следуй им. До тех пор, пока ты будешь делать все по правилам, никаких проблем не будет. А если ты их нарушишь — не обессудь. Все честно.

— Я не вижу ничего честного в том, что вы будете пялиться на мой член, пока я мочусь!

— Наш педагогический коллектив состоит из высокоморальных людей, и мы соблюдаем кодекс профессиональной этики. Никто не станет наблюдать, как вы мочитесь.

— Но это!..

— А теперь, будь так добр, прекрати пререкания, возьми свою униформу и оденься. Я и так потратила на тебя больше времени, чем следует! Сейчас я проведу тебя туда, где ты будешь жить. После обеда у тебя назначены вступительные тесты, а затем будет собеседование с заведующим по воспитательной работе, и ему ты сможешь задать свои вопросы.

— Я не уверен, что хочу идти с вами.

— Значит, мне все-таки стоит попросить моего коллегу из СБ помочь вам? — она подняла бровь.

Охранник за ее спиной, видимо, ожидал такого поворота событий. Он отслонился от дверного косяка и красноречиво положил руку на пояс, на котором болталась длинная резиновая дубинка. На его ужасном лице мелькнула улыбка, более похожая на гримасу.

Сжав зубы, я вырвал из рук Каммингз пакет с формой и, придерживая у бедер покрывало, шмыгнул было в сторону раздевалку — но охранник явно не собирался посторониться, чтобы пропустить меня.

— Не сюда, — Каммингз указал на другую такую же дверь в другом конце кабинета.

За этой дверью оказалась такая же точно раздевалка, но оборудованная вешалками для одежды и зеркалами. Дверь за моей спиной сразу же закрылась. Я в сердцах бросил пакеты с двумя комплектами униформы прямо на пол.

Десять минут спустя на меня смотрел бледный от волнения парень, чье постное выражение лица хорошо шло к темно-серому жилету с черными пуговицами и гербом «Вознесения» на груди, застегнутому поверх светло-серой рубашки с черным воротником. Пальцы несчастного то и дело хватались за голову, взъерошивая волосы, и неловко касались правого глаза. Сжимая зубы, я с недоверием и враждебностью смотрел на черный зрачок, из которого за мной пристально следил чужой взгляд. Эта мысль была совершенно невыносима, и при этом настолько же невероятна, так что я начинал сомневаться, не сплю ли я вообще.

Вот было бы здорово проснуться сейчас на диване в квартире Роберта Ленца! Точно! Ведь я так волновался, начитался перед сном всякой хрени об интернате. Вот и приснился этот дурацкий кошмар! Сейчас я проснусь, и все это закончится. Надо только ущипнуть себя. Нет, сильнее! Наконец-то. Кажется, Роберт стучит в дверь!

— Долго ты там еще?! — донесся из-за двери раздевалки требовательный голос Каммингз.

Я встрепенулся и затравленно повернулся к двери. Как же мне не хотелось туда идти! Но другого выхода из этой раздевалки нет. Только эта дверь, и еще одна такая же, теперь запертая, через которую я зашел сюда из проклятой процедурной. В этом весь смысл проклятого интерната — закрывшаяся за твоей спиной дверь никогда уже не откроется, и тебе одна дорога — вперед.

Будь здесь хоть форточка — я бы уже был за милю от этого места. Я бежал бы отсюда так быстро, как не бегал еще никогда в жизни. Но куда бежать?! Я в закрытом интернате с охраной и трехметровыми стенами. А если даже я перелезу каким-то чудом стену — я всего лишь окажусь в чужом, враждебном городе, где первый же полицейский безошибочно распознает во мне нарушителя и… депортирует вон? Как бы не так! Вернет в это чертово место!

— Этого просто не может быть, — прошептал я в отчаянии… и вдруг замолк, в ужасе осознав, что эти слова слышал не один лишь я.

А мысли?! Что, если они и мысли мои читают?!!

— Проклятье. Проклятье! Проклятье!!! — зарычал я, сжав кулаки, и едва удержался, чтобы с силой не заехать в свое изображение в зеркале.

Так. Спокойно, Димитрис. Ты должен быть спокоен. Чем больше глупостей ты сделаешь — тем хуже будет твое положение. Они тут явно настроены решительно. Начну буянить — позовут врача со шприцом или того увальня-охранника с ожогами, чтобы успокоил меня электрошоком. Станет ли мне от этого легче? Нет. Лучше вести себя вежливо. Я здесь не навсегда. При первой же возможности свяжусь с Робертом и закляну его именем матери и отца, чтобы он немедленно вытащил меня отсюда. Роберт сможет, он ведь влиятельный человек. Пусть заберет меня, и я улечу назад в Европу. Уж лучше война, чем этот концлагерь!

— Выходи, парень, довольно уже! — требовательный стук повторился.

Когда я открыл дверь раздевалки, на моем лице было написано нечто похожее на спокойствие и покорность. Каммингз придирчиво оглядела меня, поправила воротник, велела застегнуть нижнюю пуговицу на жилете. Судя по всему, даже после этого она осталась недовольна моим видом, но все же решила оставить все как есть.

— Успокоился, я надеюсь? — переспросила она. — Можем обойтись без охраны?

— Я спокоен, — кивнул я.

— Иди за мной, и не надо никаких глупостей, — предупредила Каммингз. — Если выкинешь какой-то фокус, тебе же будет хуже. А будешь вести себя по-человечески — все будет в порядке.

Я позволил этой проклятой вампирше с ее красными ногтями вести меня куда она хочет. Она отвела меня назад в холл, а оттуда, через замеченную мною раньше двустворчатую дверь — на улицу, на территорию внутреннего двора интерната.

Территория была действительно красивой — хоть в этом фотографии в Интернете не врали. Роскошная парковая аллея вела от здания приемной комиссии к раскинувшейся в семи сотнях метров от нее группе трехэтажных корпусов. Сколько хватало глаз, я видел ухоженные газоны, которые, в эту самую минуту бороздили роботы-косилки и поливали автоматические системы полива, прорезаемые аккуратными дорожками. По левую сторону аллеи вдалеке виднелись контуры живописного озера, сетчатый забор, ограждающий теннисные корты, и ворота на поле для регби. В паре километров позади озера ввысь поднимались синие столбы озона. Справа невдалеке возвышались какие-то невысокие постройки, наверное, хозяйственные.

Два парня лет семнадцати в серой рабочей униформе, похожей на мою, подстригали кусты самшита у дороги. Когда рядом с ними процокала каблуками Каммингз, парни подняли голову, синхронно пробормотав «здравствуйте, мэм!», но их глаза разглядывали меня. Я попытался прочитать что-то в их взглядах, но увидел лишь бездеятельный интерес.

Метрах в ста перед парадным входом в центральный корпус центральную аллею пересекала другая дорожка. На развилке журчал фонтанчик, окруженный клумбами. Под ним разместился указатель. Моя тюремщица повернула в сторону, где, согласно указателю, должны были находится «мужские общежития».

С той стороны навстречу нам как раз шагали колонной по двое два десятка шестнадцатилетних парней, выстроившихся по росту, возглавляемые свирепого вида надутым лысым азиатом в преподавательской форме. Парни смотрели на меня с ленивым интересом, а азиат — почему-то с неодобрением. Я ожидал, что кто-нибудь в строю весело выкрикнет нечто вроде «Пополнение прибыло!», хлопнет меня по плечу или сделает подножку — но они ограничились одними лишь взглядами. Только низенький раскосый паренек, идущий последним в строю, слегка усмехнулся и подмигнул мне. Каммингз проводила его строгим взглядом.

Я обратил внимание, что все двадцать парней были с аккуратными, короткими стрижками, которые, вместе с униформой, придавали им удивительное сходство, несмотря на то, что они явно принадлежали к самым разным расам и национальностям.

Общежитие для парней № 1 оказалось одноэтажным зданием барачного типа, выкрашенным той же свежей белой краской, что и здание приемной комиссии, но от этого не утратившим невзрачного казенного облика. На множестве веревок, протянутых от перил крыльца к невысокой акации неподалеку, сушилось выстиранное белье.

Стеклянная раздвижная дверь в общежитие отворилась после того, как Каммингз приложила к замку ладонь и произнесла свою фамилию. За дверью находилась полуоткрытая веранда. С веранды такая же дверь вела собственно в помещение. Сквозь дверь просматривался длинный коридор, чем-то напоминающий вагон поезда: по левую сторону двери в комнатки, по правую широкие окна.

— Дежурный! — громовым голосом крикнул Каммингз, едва зайдя в помещение.

— Да, мэм, — из того места, где в поезде находилось бы купе проводника, бойко вынырнул тощий парень лет восемнадцати с пламенно-рыжими волосами.

— Абитуриент подселяется на свободное место в шестую. Покажи ему комнату и выдай все необходимое. Он будет находиться в комнате, пока не последует вызов от заведующего. Расскажи ему правила. Трепаться с ним не по делу не разрешено. Я надеюсь, это понятно, Стэнли?

— Да, мэм, — невозмутимо ответил Стэнли, не моргнув глазом.

— А когда мне вернут мои вещи… мэм? — спросил я.

— Вам выдадут все, что необходимо, — с каменным лицом ответила она.

— Получается, мои вещи мне не вернут?

Каммингз, не удостоив меня ответом, удалилась. Глядя сквозь стеклянную дверь на ее фигуру, стремительно шагающую прочь, я приложил свою ладонь к замку — и, как я и ожидал, лампочка-индикатор загорелась запрещающим красным цветом. Я взаперти.

— Эй, не ломай, а то мне за это влетит! — забеспокоился рыжий, наблюдая за моими действиями. — Иди лучше за мной. Выдам тебе твое барахло!

Он провел меня в свое «купе проводника». В армии подобное место назвали бы «каптеркой». Комнатка была разделена на две части перегородкой с окошком — маленький предбанничек, где я мог топтаться, пока Стэнли найдет все необходимое, и забитая барахлом кладовка, куда имел право доступа лишь сам «каптерщик» Стэнли.

— На вот, возьми свое богатство, — минуту назад он показался из окошка с пакетами. — Постельное белье — один комплект. Спортивная форма — один комплект. Рабочая одежда — один комплект. Потом примеришь! Полотенца — две штуки. Носки — три пары. Трусы — три пары. Майки комнатные — две штуки. Шорты комнатные — одна пара. Сандалии комнатные — одна пара. Шлепанцы резиновые для ванной — одна пара. Посмотри, размер твой?! Так-с. Зубная щетка — одна штука. Тюбик с пастой — одна штука. Бритва тебе, кажется, не нужна? Если что — потом попросишь. Ну, вот и все, вроде.

— Как насчет моего барахла? — неодобрительно рассматривая многочисленные пакеты с заводской маркировкой, спросил я. — У меня все забрали при входе!

— Эй, вопросы не ко мне. Если все по списку правильно — давай сюда ладошку, распишись в получении. Мультимедийку тебе потом выдадут. Так, ничего не забыл? Давай, пошли. Покажу тебе шестую!

— Ты давно здесь, Стэнли? — решился спросить я.

— Эй, ты же слышал, что сказала Каммингз? Трепаться с тобой пока не велено. Так что без обид! — развел руками дежурный.

— Я так понимаю, что если я спрошу, почему со мной запретили трепаться, то ты тоже не ответишь?

— Ха. Умный парень! — подмигнул мне рыжий. — Понимаешь ли, дружище: если Стэнли говорят «не трепись» — то это значит, что Стэнли не должен трепаться. Все довольно просто, верно?

Вряд ли стоит винить парня. Судя по возрасту, он должен был провести тут уже почти два года с нанороботами в голове. Если так — то он еще здорово держится. Надеюсь, что и я смогу сохранить столь же здравый рассудок.

Общежитие было пусто — насколько я понял, все сейчас ушли на занятия. Большая часть комнаток были заперты. Из-за одной двери играла негромкая музыка, так что я предположил, что там все-таки кто-то есть, но проверить не было возможности.

Стэнли повел меня по длинному коридору.

Осматриваясь, я видел на стенах множество голографических дисплеев с изображениями воспитательно-образовательного характера. В основном на дисплеях мелькали цитаты древнегреческих философов, таких как Сократ и Платон, сопровождаемые нехитрыми иллюстрациями. «В здоровом теле — здоровый дух!» «Есть только одно благо — знание и только одно зло — невежество». «Самая великая победа — победить себя». И все в таком духе. Изображения время от времени сменялись.

— Вот и пришли! — дежурный остановился у двери с цифрой «5».

За дверью оказалась комната площадью метров двадцать. В ее минималистическом интерьере преобладали серо-стальные цвета. Обстановка была нельзя сказать что спартанской, но без всяческих излишеств

Здесь были две двухэтажных кровати и одна одинарная. У каждой кровати встроена в стену лампочка для чтения. Три комода — два двойных и одинарный. Один стол с сенсорной поверхностью и один простой. Три крутящихся стула. Встроенный в стену серый шкаф-купе. Такой же встроенный холодильник. Большой кулер с водой. На побеленном потолке — растровые светильники, детекторы системы пожаротушения и еще какие-то элементы электронной периферии. За широким окном с толстым стеклом, которое, похоже, открывалось лишь на проветривание, виднелись зеленые газоны и здания учебных корпусов.

О том, что здесь обитают четыре человека, мало что напоминало. В комнате царил идеальный порядок. Постели были застелены так, словно на них никто никогда не спал. Комнатные сандалии не валялись под кроватями, а стояли на специальной стойке у двери. Ни на одном стуле не висела ничья одежда. Не были разбросаны носки и трусы. На столах не было недоеденной еды, полупустых бутылок с газировкой или еще чего-то подобного, что в моем понимании являлось нормой для общежития.

Комнату украшали несколько голографических плакатов, но не было похоже, чтобы они появились здесь по желанию кого-то из учеников. Как и плакаты в коридоре, каждый из них, очевидно, имел определенную воспитательную цель.

«Встречают по одежде, провожают по уму» — гласил большой плакат с рисунком-анимацией, изображающим улыбающегося, безукоризненно одетого ученика интерната, держащего в руке книгу. Ученик поворачивался разными боками, чтобы все могли убедиться, что он одет безупречно. Не менее дюжины стрелочек с циферками указывали на различные детали его одежды, а сбоку мелкими буквами шло подробное описание правил ношения униформы.

«Добрый товарищ — не тот, кто потакает слабостям, а тот, кто помогает стать сильнее!» — глубокомысленно сообщал плакат, на котором один рисованный ученик с суровым видом грозил пальцем второму, выглядящему пристыженно.

Дань уважения получили и учредители «Вознесения» — посвященные им плакаты виднелись на видном месте над столом.

«Фонд Хаберна. Спаси и сохрани!» — гласил плакат с изображением герба, хорошо знакомого мне по маминой работе: крепкой мужской ладони, нежно сжимающей тоненькую ручку младенца.

«Смарт Тек». Разум на службе человечества» — было написано на огромном цветном плакате, изображающем также хорошо знакомый земной шар, обвитый тремя синими кольцами.

«Мы — это Содружество! Содружество — это мы!» — утверждал третий плакат. На нем были нарисованы держащиеся за руки, улыбающиеся люди на фоне земного шара четверо подростков: высокий блондин-европеец, раскосый паренек-японец, девушка-негритянка и латиноамериканка.

Дверцу холодильника венчал забавный плакат с изображением перечеркнутого большой красной чертой толстячка, с хитрым лицом пробирающегося куда-то при лунном свете. «Ночное обжорство — медленное самоубийство!» — гласила надпись на нём.

Больше всего, однако, меня поразил красочный цветной плакат-анимация, висящий прямо над одной из кроватей. «ВОЗНЕСИСЬ!» — призывала надпись на нем. Плакат изображал странную картину: бурлящая коричневая грязь, пускающая пузыри, под ласковыми лучиками утреннего солнца. Что-то неопределенное заворочалось в грязи, и вдруг выпорхнуло из нее, зависнув в воздухе безобразным комком бесформенной грязи. Но комок вдруг завертелся, вокруг полетели брызги — и я с изумлением увидел очистившегося от грязи улыбающегося ребенка с белыми ангельскими крылышками и светлым нимбом над головой. Счастливо улыбнувшись, ангелочек взмахнул крыльями и устремился к солнцу.

У самого окна находился интерактивный плакат-анимация, озаглавленный «Наша комната». Сейчас он транслировал десятисекундное видео, на котором пятеро улыбающихся парней в ученической форме выстраивались, обнимая друг друга за плечи, на фоне окна пятой комнаты. «2076» — гласила надпись в углу экрана. Ниже маленькими буковками были перечислены фамилии тамошних обитателей комнаты. Судя по всему, этот плакат можно было пролистать дальше, аж до первых обитателей комнаты — все они оставили после себя такое же веселенькое видео.

— Значит так, слушай меня, малый. У нас здесь очень строго с порядком, — зайдя в комнату следом за мной, объяснил Стэнли. — Я сейчас активирую «домового», он тебе все расскажет.

— Активируешь что? — не понял я.

— Сейчас увидишь. Твоя кровать — вон та, второй этаж.

Он указал на кровать, над которой висел плакат «Вознесись!»

— А другую можно? — поморщился я.

— Не ной. Эта свободна, остальные заняты. Теперь это твоя кровать. И ты должен следить, чтобы она всегда была в порядке. Застилать ее нужно правильно. Показываю один раз. Смотри внимательно! Запоминай!

Словно зачарованный, я глядел, как дежурный доведенными до автоматизма движениями, с виртуозностью фокусника, превращает незастеленную кровать (голый матрас, накрытый серым покрывалом и подушкой без наволочки) в застеленную. Каждое движение его пальцев было четким, осмысленным. Казалось, что он проделывает нечто чрезвычайно важное — настолько, что неизвестно, как сложилась бы судьба мира, если бы он оплошал.

Я был с детства приучен к аккуратности — мама никогда не позволяла мне создавать в комнате беспорядок. Но от этого зрелища из моих уст невольно вырвался тяжкий вздох.

— Это обязательно делать именно так? — спросил я страдальчески, когда он закончил. — Или достаточно, чтобы все было просто аккуратно?

— Именно так, — кивнул парень, удовлетворенно глядя на наведенную им красоту.

И вдруг он одним движением рук совершенно безжалостно сбросил все это прямо на пол.

— Теперь ты, — велел он.

Покачав головой, я взялся за дело. На мой взгляд я сделал все очень даже неплохо, хоть и не так быстро, как Стэнли. Но когда я повернул к нему голову, дежурный отрицательно помотал головой и снисходительно махнул рукой.

— Ужасно. Но ничего. Заставят тебя с десяток раз перестелить — быстро научишься. Сейчас нет времени тебя дрессировать. Значит так — вот в этой тумбочке левая секция твоя. В тумбочке должен быть идеальный порядок.

— Кто бы сомневался, — вздохнул я.

— В памяти у «домового» зашит Устав общежития. Изучи его очень внимательно. Устав все должны знать наизусть. Это тебе не шутки. Усек?

— Я все еще не совсем понимаю, что за…

— Пока не начнется твоя учеба, ты будешь жить в этой комнате и будешь приписан к 22-ому отряду. Староста 22-го — Коул. Энди Коул. Ты познакомишься с ним после обеда, и он тебе все расскажет. А пока потусуйся тут, отдохни.

— Я не устал, — покачал головой я. — Лучше покажи мне что тут да как!

— Из комнаты тебе выходить нельзя, пока не позовут. Тебе все покажут в свое время.

— Слушай, а тебе тоже запихивали в голову нанороботов? — спросил я скорее из вредности, чем рассчитывая получить ответ.

Ничего не ответив, Стэнли закрыл за собой дверь. Я заметил, что на ней, как и на всех ранее виденных мною дверях в интернате, также установлен замок со сканером отпечатков пальцев. Попробовав воспользоваться замком, я вполне ожидаемо ощутил, что он замигал красной надписью «Не разрешено».

— Привет! Извини, но сейчас ты не можешь выйти, — вдруг раздался у меня в голове бесполый голос, и прямо перед моими глазами вдруг возникло, словно из ниоткуда, какое-то маленькое волосатое существо в ученической форме интерната.

Вскрикнув от неожиданности, я отпрянул — но чебурашка последовал за мной, не удаляясь и не уменьшаясь в размере. Я повертел головой по сторонам — он не исчезал и не менялся. От ужаса меня едва не парализовало. «Я сошел с ума!» — пронеслась в моей голове мысль, пока сердце едва не вырывалось из груди

— Ты… что такое?! — заорал я.

— Я — виртуальный интеллект твоей комнаты, — невозмутимо ответил «чебурашка». — В шутку меня зовут «домовым». Моя задача — помогать тебе в учебе и в жизни!

— Чего твой голос звучит прямо у меня в голове?!

— Я могу работать в двух режимах: индивидуальном и общем. В общем режиме меня видят и слышат все, в индивидуальном — только ты. Индивидуальный режим помогает не отвлекать твоих товарищей от учебы и отдыха…

— Переключись на общий режим! Здесь же никого больше нет!

— Хорошо, — согласился «домовой».

Я вздохнул с облегчением, когда вместо видимой мною одним галлюцинации в середине комнаты спроецировалась обычная визуальная голограмма.

— Работа в общем режиме, — донесся голос «домового» из динамиков, спрятанных где-то под потолком комнаты.

Подойдя к голограмме, я придирчиво осмотрел ее со всех сторон. А вот и проектор, он на потолке. Все нормально. Сердце в моей груди начало биться чуть-чуть спокойнее. Это всего лишь компьютер.

— Ты обязательно должен иметь именно такой вид? — спросил я, оглядывая волосатое существо.

— Существуют варианты. Этот скин установлен для общего режима по согласию жителей комнаты. Ты не можешь изменить его самостоятельно. В индивидуальном режиме ты можешь выбрать для меня другой скин. Перейти обратно в индивидуальный режим?

— Нет-нет! — испугался я от мысли, что голос сейчас снова зазвучит в моей голове. — Пусть все так и остается.

— Как скажешь.

— В общем, ясно. Ты… э-э-э… просто компьютер, так?

— Я — виртуальный интеллект твоей комнаты. Часть виртуального интеллекта интерната. Моя задача — помогать…

— Ладно, это я понял. Через тебя можно выйти в Интернет?

— Нет. Ученикам интерната не разрешен свободный доступ к глобальной информационной сети. Ученикам открыта наша внутренняя сеть. В ней полно интересного! Ты получишь к ней доступ сразу после своего вступительного собеседования.

— То есть, нет Интернета? C ума сойти. Включи хотя бы канал новостей.

— Извини, но ученикам интерната не разрешен свободный просмотр телевидения. В процессе обучения и досуга ты будешь смотреть множество интереснейших телепередач, отобранных для тебя воспитателями, которые помогут тебе наилучшим образом развиваться и познавать окружающий мир.

— А откуда мне новости узнавать?

— Все необходимые тебе новости будут сообщаться в нужное время с помощью виртуального интеллекта или непосредственно из уст воспитателей либо куратора твоего отряда. Не беспокойся, все стороны жизни в интернате тщательнейшим образом продуманы.

— А как я могу узнать новости о моих родителях?! Они пропали без вести! А на моей родине идет война. Я каждый день проверяю, не появилось ли новой информации. Как мне теперь это делать?!

— Все необходимые тебе новости будут сообщаться в нужное время с помощью…

— Бред какой-то! — я тяжело вздохнул. — Я хотел бы связаться кое с кем. Этого я тоже не могу?!

— Внутренний устав нашего интерната разрешает связь с внешним миром согласно процедуре № 25. Ты можешь ознакомиться с полным текстом процедуры или послушать ее краткое содержание.

— Давай краткое!

— Связь с внешним миром производится не чаще, чем раз в месяц, не более чем с двумя абонентами, общей длительностью не более чем полчаса, по представлению куратора отряда при отсутствии у ученика неснятых дисциплинарных взысканий. Круг тем, которые могут обсуждаться с абонентами, ограничен.

— Все понятно! А кто этот куратор?!

— Куратор отряда определяется после его формирования за три дня до начала учебного года. Относительно абитуриентов, проходящих подготовительные курсы в стенах интерната, обязанности куратора исполняет заведующий интернатом по воспитательной работе или один из назначенных им педагогов-воспитателей…

«Петье», — понял я, и все внутри меня опустилось. — «Я смогу связаться с внешним миром только по разрешению Петье! Проклятье!»

— Когда я смогу с ним увидеться?

— Вызов на вступительное собеседование последует сегодня же, — обнадежил меня «домовой».

Я обреченно покачал головой и огляделся в своей камере.

— Чем здесь вообще заниматься? Есть у тебя какие-то видеоигры, кино, музыка, книги?

— После вступительного собеседования тебе откроется замечательная мультимедийная библиотека со множеством образовательных, научно-популярных и развивающих произведений. На данный момент тебе доступен лишь сокращенный вариант библиотеки. Перед выбором какого-либо произведения я рекомендую посоветоваться со своим куратором.

— То есть, я не смогу даже читать и смотреть то, что мне нравится?!

— В интернате запрещено воспроизведение любого контента, содержащего в себе элементы, пропагандирующие секс, насилие, жестокость, непослушание, нарушение закона и общественного порядка, праздный и безалаберный образ жизни…

— То есть — здесь запрещено все, — кивнул я, едва сдерживая злость.

— Ты можешь использовать образовавшееся время, чтобы осмотреться в комнате, осмотреть свои новые вещи и разложить их на свои места. Также я советую тебе прослушать Устав общежития. Это очень важ…

— Не надо мне никакого устава, — раздраженно отмахнулся я.

— По распоряжению дежурного общежития я сейчас зачитаю тебе Устав…

— Вот так «советую»! — злобно усмехнулся я. — Я даже сраный компьютер не имею право заткнуть?!

— Ой-ой, — голограмма шевельнулась — «домовой» карикатурно прикрыл рот. — Плохое слово! В стенах интерната запрещается употребление ненормативной…

— Заткнись! Заткнись, сраная макака! — я в сердцах бросил в голограмму одним из пакетов со своими новыми вещами. — Я пробыл в этом проклятом месте еще и часа, а я его уже ненавижу!!!

Подскочив к двери, я с силой постучал в нее кулаками.

— Стэнли! А ну-ка открой мне, Стэнли! Давай живо! Ты что, не слышишь меня, дрыщ прыщавый?! Клянусь, когда я выйду отсюда, я тебя мигом научу застилать кровать! Понял меня?!

— Ой-ой, — прозвучал мерзкий голосок за моей спиной. — Постыдись! Оскорбления и угрозы в адрес товарищей — это поведение, недостойное…

— Да заткнись ты! ЗАКРОЙСЯ!!!

Первые полдня, которые я провел взаперти в этой комнатке, оказались для меня едва ли не самыми тяжелыми. Я словно обезумел. Ходил по комнате туда-сюда, как тигр в клетке, затыкал уши пальцами и бормотал себе что-то под нос, чтобы не слышать «домового», временами колотил кулаками в дверь и материл Стэнли. Я пробовал открыть окно, а один раз сгоряча даже попробовал выломать дверь плечом — но прочная конструкция не поддалась.

Затем силы вдруг покинули меня. Я уселся на чью-то кровать, бесстыдно нарушив ее идеальное покрытие, и в отчаянии обхватил голову руками. Голос «домового» продолжал бубнить строки из какого-то устава, предписывающего, какой стороной следует ставить в стакан зубную щетку и как правильно складывать носки перед их помещением в тумбочку. Я пытался абстрагироваться от этого ненавистного голоска и считал вдохи, стараясь прийти в себя и успокоиться. Минут через десять я ощутил, что в голове немножко прояснилось.

Мое положение было, по крайней мере, вполне ясным. Как сказал бы Джером, я «по уши в дерьме». И прямо сейчас я не мог сделать ничего, чтобы исправить это. Истерики не помогут, они только утопят меня в это дерьме еще глубже. Так что надо успокоиться.

Чтобы заняться чем-то, я занялся делом. Начал с того, что переоделся в темно-серые комнатные шорты и светло-серую майку и обул комнатные сандалии. Затем педантично рассовал все свои вещи по положенным согласно уставу местам. Выпил стакан прохладной водички из кулера. Попросил «домового» включить музыку (библиотека оказалась, на удивление, весьма скудной) я сделал растяжку, выполнил шесть интенсивных подходов отжиманий на кулаках по пятьдесят раз, хорошенько покачал верхний и нижний пресс, трижды поприседал по двадцать пять раз на каждой ноге по очереди. С удовлетворением почувствовал, как на лбу и на спине выступает пот. Музыка и физические упражнения помогли мне окончательно обрести равновесие.

К часу дня мне захотелось перекусить, но холодильник оказался заперт — отпечаток моего пальца не срабатывал. «Домовой» любезно объяснил, что на меня пока еще не сформирован рацион. Примерно в этот самый момент я вздрогнул от отвратительного чувства голоса, раздающегося прямо у меня в голове.

— Приветствую еще раз, мой юный друг, — жизнерадостно произнес Петье. — Связь работает хорошо? Слышишь меня достаточно четко?

— Да, сэр. Хотя мне не нравятся голоса в моей голове, — ровным голосом ответил я.

— Уверяю тебя, ты очень быстро привыкнешь. Уже очень скоро традиционные средства связи будут казаться тебе архаичными и неудобными, — доброжелательно заверил меня воспитатель. — Я очень рад видеть, мой юный друг, что ты совладал со своим волнением и обрел спокойствие. Физкультура — отличное лекарство для нервов! И я должен отметить, что ты в прекрасной форме.

— Спасибо, сэр, — без эмоций ответил я.

— Сейчас ты сможешь выйти из своей комнаты. Ты отправишься в душ, а затем, переодевшись в свою повседневную форму — на обед. После обеда ты проследуешь в главный корпус, в кабинет 105, где тебе предстоит пройти кое-какие тесты. Я буду ждать тебя на вступительном собеседовании. Мой кабинет — 332. Там мы с тобой все и обсудим. Следуй за навигатором, чтобы не заблудиться. Если у тебя возникнут какие-то вопросы, просто произнеси «вызываю профессора Петье», и я пойму, что тебе требуется связаться со мной. Все понятно?

— Какой навигатор, сэр? Я же… — я замолк на полуслове, с ужасом поняв, что полупрозрачная синяя стрелочка на полу комнаты указывает в сторону двери.

— Судя по паузе в твоем вопросе, мой юный друг, ты уже сам все понял. Видишь, как удобно?

«Желаю, чтобы тебе всегда было так удобно, старый козел!» — мысленно подумал я, потирая глаза в надежде, что галлюцинация куда-то исчезнет. Пришлось приложить усилие, чтобы совладать с собой.

— Очень непривычно, сэр, — произнес я. — Эти устройства в моей голове заставляют меня нервничать.

— Это очень скоро пройдет, — заверил он. — Выпей стакан прохладной водички — это здорово успокаивает. Итак, я жду тебя на собеседовании, мой юный друг. На этом говорю тебе «до свидания».

— До свидания, сэр.

Столовая находилась позади учебных корпусов. Это было одноэтажное белое здание с широким крыльцом, навес над которым поддерживали колонны. Двустворчатая деревянная дверь была открыта. К столовой вели аккуратные дорожки как от самих корпусов, так и от мужских и женских общежитий.

«Отряды» учеников по двадцать человек под предводительством воспитателя-куратора либо старосты из числа учеников ровным строевым шагом стягивались к столовой с разных сторон. Лишь немногие ученики шли небольшими группами или в одиночку, но таким же строевым шагом, и, судя по их напряженным лицам, они в любой момент готовы были отрапортовать об уважительной причине, по которой они идут на обед не со своим отрядом.

Шагая по дорожке совершенно один, я оглядывался по сторонам, раздумывая, не совершить ли попытку бегства. Однако решил, что это бессмысленно — в результате могут ограничить даже ту немногую свободу, что у меня еще осталась.

На входе в столовую я пристроился за одним из отрядов, ждущих своей очереди. Этот отряд вел староста, а не куратор, так что в нем время от времени доносились шепотом какие-то разговоры. Я напряг слух, однако деталей уловить так и не смог. Когда этот отряд начал заходить внутрь, я последовал за ними, но меня остановил дежурный у входа.

— Твое место — за столом номер семнадцать, абитуриент, — объяснил он, проводя сканером по моим пальцам. — Ты обедаешь вместе с 22-ым отрядом. Запомнил?

Здание столовой было огромным. Оглядев его, я мог убедиться, что в эту самую минуту здесь едят никак не менее двух сотен учеников. Впрочем, одни лишь парни. Похоже, женские отряды обедают в другое время или в другом месте.

Ученики получали свою еду с автоматического конвейера на пластиковые подносы и усаживались на свои места за столиками, рассчитанными на восемь мест. Похоже, каждый ученик знал свое место заранее. Кураторы обедали за одним столиком с учениками из своих отрядов — их синяя униформа резко выделялась среди серой ученической.

Под сводами столовой доносился мерный стук ложек и вилок, но громких голосов было совсем мало. «Когда я ем — я глух и нем», — объяснял всё плакат, изображающий улыбающуюся девочку с ватой в ушах, с аппетитом поедающую какую-то похлебку.

Став в быстро продвигающуюся очередь, я приложил свой палец к сканеру в начале пищевой линии и, пройдя ее, получил поднос с едой. В моем рационе оказалась глубокая тарелка с каким-то серым крем-супом, из которого выглядывали кусочки кузнечиков, мелко нарезанная морковка, а также кукурузная каша и увесистая соевая котлета. Я мог ошибаться, но, кажется, во всем этом угадывались очертания знакомых мне быстрых обедов «Taberu». Оглядев подносы соседей, я мог убедиться, что их содержимое несколько отличается. Интернет, похоже, не врал: рацион питания здесь подбирался действительно индивидуально.

За семнадцатым столом, к которому меня любезно привел навигатор, шестеро учеников в обществе высокого строгого седого мужчины в воспитательской форме, методично пережевывали пищу.

— Тридцать два раза, Джозеф, — произнес мужчина, обращаясь к одному из учеников. — По-твоему, десять — это то же самое, что тридцать два? Соблюдай правила, иначе получишь еще один выговор. Сколько их там у тебя?

— Извините, сэр, — парень угрюмо повесил голову. — Я забыл, сэр. Этого больше не повторится.

Удовлетворенно кивнув, куратор вернулся к своей трапезе. Завидев меня, он указал на свободное место. Ученики покосились на меня взглядами с легким интересом, но никто не заговорил.

— Садись сюда, абитуриент. Ты будешь обедать вместе с нами. Ребята из 22-го отряда станут твоими товарищами, пока не начнется учебный год и ты не войдешь в свой отряд. А теперь ешь.

— Спасибо, сэр. Приятного аппетита! Меня зовут!.. — начал было я, присаживаясь, но куратор ответил мне «тс-с» и погрозил пальцем, указав на плакат на стене.

— Знакомству будет свое время. А сейчас — время для трапезы. Приступай, молодой человек.

Стоит ли говорить, что за время обеда мне так и не удалось обмолвиться ни с одним из парней из 22-го отряда, которым было на вид лет семнадцать — восемнадцать, ни единым словом. Еда оказалась пресной, но питательной. Отобедав, мне оставалось лишь последовать по навигатору в главный учебный корпус.

Внутри трехэтажного здания, вопреки его внешней величавости, обстановка оказалась по-современному минималистической, без намека на претенциозность, характерную для старинных университетов: ни статуй, ни застеленных коврами исполинских лестниц с вычурными перилами, ни огромных старинных люстр. Потолки были высокими, но не настолько, чтобы от их высоты кружилась голова. Стены были покрыты светлой штукатуркой. Благодаря широким большим окнам, жалюзи на которых были раскрыты, коридоры щедро заливал солнечный свет, живописно играя на светлом ламинате. По сравнению с учебным корпусом интерната 1-ая школа Генераторного была настоящей катакомбой.

И все-таки витающая здесь атмосфера заставляла скучать по моей родной школе. В светлых и просторных помещениях интерната не проносились оживленный гвалт и радостный смех, которые были бы здесь, казалось бы, уместны. Группы учеников целеустремленно направлялись куда-то по коридорам, говорили шепотом. Мне повстречались несколько воспитателей, которые испепеляли меня такими взглядами, что я кожей почувствовал, что каждого из них обязательно стоит приветствовать словами «Добрый день, сэр (мэм)». Впечатление все это произвело несколько гнетущее.

Кабинет 105, к которому вел навигатор, находился в коридорчике-аппендиксе, отделенном от остальной части этажа прозрачной стеклянной дверью с замком, среагировавшим на мои отпечатки пальцев. На двери кабинета виднелась голографическая табличка «Психолог». Впрочем, я не был точно уверен, видима ли эта табличка всем или эта галлюцинация, воспроизводимая в мой мозг нанороботами. От этой мысли стало еще гаже.

— Войдите! — ответил на мой стук женский голос.

В просторном кабинете, где я оказался, ощущалась атмосфера спокойствия и умиротворения. Во всяком случае, была сделана хорошая попытка такую атмосферу создать. Зеленый цвет обоев и обилие комнатной растительности, главным образом фикусов, успокаивали глаз, так же как и темно-коричневый цвет щербатой поверхности стола из натурального дуба, принадлежащего владелице кабинета. Это была женщина европейской внешности не старше тридцати с приятными чертами лица и вьющимися каштановыми волосами. Белый халат и очки в хорошей оправе придавали образу завершенность.

«Д-р Митчелл» — высветилась возле неё видимая мне одному полупрозрачная табличка. Проклятый компьютер!

— Мне сказали… — начал я объяснять, застыв на пороге.

— Я знаю. Присаживайтесь, — любезно предложила она, указав на два стула для посетителей с комфортными мягкими сиденьями.

Доктор Митчелл сделала несколько плавных движений руками, видимо, оперируя данными на своем сетчаточном компьютере или нанокоммуникаторе. Я обратил внимание на ее холеные белые пальцы с очень нежной бледной кожей, один из которых украшало простенькое золотое колечко. Оглядев стол, я заметил фото в деревянной рамочке — доктор вместе с интеллигентным лысоватым мужчиной значительно старше ее и улыбающейся девочкой лет пяти со светлыми косами.

— Меня зовут Кэтрин Митчелл! Очень приятно познакомиться, Димитрис, — завершив свои манипуляции, женщина еще раз профессионально улыбнулась мне, сверкнув безупречной белизной зубов.

— Взаимно, мэм, — ответил я, несмело пожав протянутую мне холеную руку.

Она стала первой в этих стенах, кто назвал меня по имени, и это слегка обнадеживало. Впрочем, после встречи с Жерменом Петье я больше не обманывался безобидной внешностью и показным добродушием.

— Надеюсь, ты не против, если я буду обращаться к тебе тем именем, которое тебе дали родители? Ты пока еще не получил новое. А я не люблю никого называть «молодым человеком» или «юным другом».

— Конечно, не против, — фыркнул я. — Как по мне, то это новое имя — вообще глупость несусветная… э-э-э… мэм.

— Ты можешь не называть меня «мэм». Я не воспитатель. Все условности и правила ты можешь оставлять за дверьми этого кабинета, Димитрис. Я бы хотела, чтобы ты называл меня просто «Кэтрин». Договорились?

— Хорошо… Кэтрин, — неуверенно протянул я.

— Как чувствуешь себя, Димитрис?

— Нормально, мэм, — ответил я, забыв о просьбе собеседницы называть ее «Кэтрин» и каждую секунду ожидая подвоха.

— Я вижу, что ты очень напряжен, — она тяжело вздохнула. — Поверь мне, я знаю, каково это: оказаться тут впервые. Это совсем не похоже на ту жизнь, которая была у тебя там, снаружи. Такая перемена — это настоящий шок, Димитрис. Мне будет очень приятно, если я смогу хоть немного смягчить его. Я не призываю тебя довериться мне с порога. Но, по крайней мере, постарайся не смотреть на меня как на врага. Потому что я не хочу им быть.

Установив со мной зрительный контакт, доктор Митчелл некоторое время проникновенно смотрела мне в глаза, слегка улыбаясь. Затем вздохнула и молвила:

— Ровно двенадцать лет назад я переступила порог интерната такой же… да что там — намного более напряженной и взволнованной, чем ты сейчас. Ты ведь мужчина, Димитрис. И по тебе сразу видно, что ты способен защитить себя. А кем была тогда я? Маленькая, испуганная девчонка. Когда мне было четыре, мы вместе с матерью приехали сюда из Европы. Моя мама имела не очень хорошее здоровье, но по мере своих сил пыталась здесь обустроиться. Даже нашла мужчину, который, как она думала, любил ее. Но, — Кэтрин вздохнула, — жизнь у нас, в «желтой зоне», выдалась тяжелой. И бедная мама не выдержала этого бремени. У нас не было денег, чтобы вылечить ее от рака. И ее не стало. А мой отчим не пожелал терпеть у себя дома еще один голодный рот. В итоге я очутилась тут.

Сделав паузу, она продолжила:

— Не стану скрывать — мне поначалу здесь очень не понравилось. Мне было пятнадцать. Я считала себя уже состоявшейся девушкой и привыкла к свободе. О, свободы у меня было предостаточно! Мама целыми днями пропадала на работе, а отчиму не было до меня дела. Я училась, если это можно так назвать, в одной из тех печально известных муниципальных школ, к которой копы приближаются, держа руку на кобуре. В двенадцать я впервые покурила марихуану. В тринадцать меня впервые арестовали. В четырнадцать у меня уже был парень — один громила из уличной банды. В общем, я была той еще оторвой. И ни в какой интернат я не рвалась. Полиция задержала меня с травой и, после всяких разбирательств, направили мое досье в «Вознесение». И меня, к моему ужасу, отправили сюда. Я воспринимала это как заключение в колонию, и никак иначе. Я пыталась сбежать отсюда пять раз.

Посмотрев на меня смеющимися глазами из-под очков, она произнесла:

— А восемь лет спустя, когда я окончила университет, я сильнее всего жаждала снова очутиться тут. И радовалась, как ребенок, когда мне разрешили отработать здесь мой контракт. Знаешь, почему?

— Почему? — спросил я, хоть и понимал, куда она клонит.

— Потому что я поняла, как важно все то, что здесь делают. Я помнила, кем я была. Я видела, кем я стала. Я видела то же самое на примере моих товарищей. И я поняла, Димитрис, что «Вознесение» — это самое прекрасное место, куда может попасть подросток. Хоть ни один подросток и не поймет этого, пока не покинет эти стены.

Не прочитав на моем лице большого воодушевления, Кэтрин сменила тему:

— Я прочитала очень много хорошего в твоем деле, Димитрис. Ты, как я понимаю, вовсе не оборванец с улиц или пустошей, каким была я и многие мои товарищи, попав сюда. У тебя была прекрасная семья! Мало кто из наших учеников может сказать о себе то же.

— Да, это правда, — ответил я. — И она вовсе не «была»! Она…

— О, прости меня, ради Бога, — смутилась Кэтрин. — Сложно было выбрать менее удачный словесный оборот. Я вовсе не имела в виду ничего плохого, уверяю тебя!

— Ничего страшного. Я просто хотел сказать, что…

— … конечно же, ты хотел сказать, что твои родители живы и здоровы. Ты веришь в это, надеешься на это и, поверь мне, я тоже надеюсь на это всей душой. Я буду молиться за них.

— Спасибо, мэм… Кэтрин.

— Твоя мама ведь не только моя тёзка, но и практически моя коллега, верно?

— Да. Она работает… работала психотерапевтом в центре Хаберна в Олтенице.

— О, верно! Я была еще студенткой-третьекурсницей, когда Катерина выступала с докладом на конференции в Веллингтоне. Она — блестящий практик. Работа с детьми — это ее талант. Хотела бы я когда-нибудь стать специалистом ее уровня.

То, что психолог из интерната знакома с моей матерью и расточает ей похвалы, приятно меня удивило. Впрочем, я не был уверен, стоит ли мне верить всем ее словам. Ведь она могла просто прочитать все это в моем досье и использовать, чтобы расположить меня к себе.

— Скажи, каково это — вырасти дома с настоящим психотерапевтом?

— Ну, честно говоря, ничего особенного. Мама иногда любила покопаться у меня в мозгах, но вообще-то она обращалась со мной просто как мама, — пожал плечами я.

— Я вижу, что она прекрасно воспитала тебя, Димитрис. Воспитателям будет с тобой легко. После всех тех «маугли» с пустошей и из фавел, которых им приходится приручать каждый год, они, наверное, не смогут тебе нарадоваться.

— Хм, — хмыкнул я, припоминая свое поведение в первый день в интернате. — Приятно, что вы верите в меня, Кэтрин, но, честно говоря, пока еще я не чувствую себя… м-м-м… примерным учеником.

— А ты думаешь, хоть кто-то чувствует себя иначе, попав сюда? — она улыбнулась. — Ты еще очень хорошо держишься. Поверь мне. Тебе, конечно, еще предстоит пройти много всяческих тестов, но мне и так хватает данных, чтобы сказать — тебя ждет большое будущее.

Я недоверчиво покачал головой.

— Ты даже не представляешь, как удачно все складывается. Очень хорошо, что ты попал к нам раньше, чем начался учебный год. Ты сможешь освоиться здесь, свыкнуться с нашими порядками, набраться опыта у старших товарищей. Когда в июле-августе сюда поступят твои будущие товарищи по отряду, ты сможешь стать мостиком между ними и этим миром. Ты станешь старостой отряда. Научишься быть лидером. Вести за собой людей. Ведь это важное качество для будущего астронавта, верно?

— А что, мне действительно удастся поступить отсюда в воздушную академию?

— А почему бы и нет? Мне кажется, что у тебя есть для этого все задатки.

— Мне сказали, что не я буду решать, куда поступать.

— Распределение будет производиться лишь после глубокого изучения твоего профиля. Это очень серьезный процесс, Димитрис. Будут учитываться все твои склонности, навыки, таланты, склонности. Никого никуда не определяют «с бухты-барахты». Нам нужно, чтобы ты стал блестящим молодым специалистом. А разве ты сможешь стать им на работе, к которой у тебя не лежит душа?

— То есть, если я захочу, то?..

— Каждый сам кузнец своей судьбы, — улыбнулась Кэтрин.

Я и сам не заметил, как в процессе этого разговора немного расслабился. Конечно, все это стандартные психологические приемы — эта Кэтрин просто специально пытается втереться мне в доверие. И все-таки услышанное от нее было намного более приятно, нежели все, что мне довелось увидеть и услышать ранее. Я поймал себя на мысли, что, может быть, несколько демонизирую интернат и всех, кто в нем работает. Может, стоит дать «Вознесению» второй шанс?

— Послушай, Димитрис, — Кэтрин вдруг вздохнула с несколько грустным видом, будто ей приходится переходить к несколько менее приятной части разговора. — Мне очень отрадно видеть, что я смогла немного развеять твою печаль. Общаться с тобой очень приятно. Ты определенно очень умный молодой человек, и быстро схватываешь то, на что другим требуется гораздо больше времени. И я уверена, что ты отлично со всем справишься. Но сейчас нам нужно перейти к некоторым официальным процедурам, хорошо? Ты должен пройти кое-какие тесты, обязательные для всех абитуриентов. Не бойся. Тебе потребуется лишь ответить на ряд вопросов.

— Я готов, — пожал плечами я. — Я надеюсь, мне для этого ничего не будут засовывать в голову?

— О, нет, что ты! — Кэтрин искренне засмеялась. — Я вижу, ты-таки получил сильный стресс из-за своего нанокоммуникатора. Это новая разработка: когда я училась, такого еще не было. Но знаешь, говорят, когда к ней привыкаешь — то она начинает казаться просто-таки незаменимой штуковиной.

— Мне не нравится, что через нее за мной могут следить, — прямо сказал я.

— О, прекрасно тебя понимаю, — кивнула доктор Митчелл. — Несколько некомфортно. Ты просто должен знать, что администрация интерната очень сильно обеспокоена безопасностью учащихся. Во имя этой безопасности, действительно, иногда приносится в жертву немного свободы. Это не очень приятно, но — такова политика. В прошлом году мы получили почетное звание — «самое безопасное учебное заведение на территории Содружества». За целый год среди почти тысячи учеников не произошло ни одного несчастного случая, если не считать нескольких спортивных травм. Это ведь замечательно, правда? Конечно, иногда хочется побыть немного наедине или пошушукаться с товарищами вдали от чужих ушей. Но ведь жизнь и здоровье — важнее, правда?

Вся эта аргументация показалась мне несколько притянутой за уши, но спорить я не стал. А доктор, тем временем, вернулась к упомянутым ею «официальным процедурам».

— Димитрис, я уверен, что тебе не терпится скорее встретиться со своим куратором и задать ему те вопросы, которые у тебя накопились. Чтобы закончить со всеми официальными делами, ты должен пройти в соседнюю комнату и пройти тест. Все очень просто. Тебе будут задаваться вопросы, а ты должен отвечать на них правдиво, не задумываясь. Хорошо? Компьютер будет анализировать твои ответы. Он поймет, если ты кривишь душой. Так что, прошу тебя — отвечай искренне.

— То есть, мне надо пройти проверку на «детекторе лжи»? Я уже проходил такой в Мельбурне! Дважды! — запротестовал я.

— Ну, называй это так, если хочешь, — улыбнулась психолог. — Все равно ничего страшного здесь нет. Прошу тебя, не бойся и не стесняйся. Каким бы не был правдивый ответ на вопрос — ты должен назвать его, не задумываясь. И это ни в коем случае не пойдет тебе во вред. Я клянусь, что за всю историю интерната никого еще не наказали за правду во время этого теста. А результаты тестов являются конфиденциальными. Лишь я, твой куратор и очень немногие люди из коллектива интерната будут иметь к ним доступ. Так что беспокоиться тебе совершенно не о чем.

— А что, если я не захочу ответить на какой-то вопрос?

— Ты, к сожалению, не сможешь. Ты должен дать ответ на каждый вопрос — иначе тест не будет окончен. Так что увильнуть не получится.

— А если я буду просто молчать? — упрямо спросил я.

Психолог вздохнула, укоризненно посмотрев на меня своими светящимися добротой глазами.

— Димитрис, ты же такой умный мальчик. Пойми — мы не враги тебе. В этих стенах все желают тебе только лучшего. Мой тебе совет — не волнуйся. Просто говори правду. Если ты будешь пытаться схитрить — система сразу же распознает неправду. Сделает вывод, что перед ней врунишка. И внесет всяческие нехорошие пометки в твое дело. Мол, смотрите, воспитатели, за этим мальчиком в оба, он любит соврать. Ты же этого не хочешь? Обмануть компьютер невозможно. Так что… давай не терять времени.

Как бы безобидно не пыталась преподнести все это Кэтрин, я почувствовал, как напряжение, покинувшее меня во время беседы с психологом, возвращается. Проходить тест на «детекторе лжи» мне не слишком улыбалось. Я вспомнил, как это было в Мельбурне. Ничего приятного. Но пограничников интересовало лишь то, не являюсь ли я потенциальным террористом, шпионом или преступником. Их интерес был мне понятен и, в принципе, я ожидал чего-то подобного. А зачем устраивать проверку здесь?!

— Димитрис, — прочитав на моем лице замешательство, произнесла Кэтрин. — Главная цель этого теста нарисовать твой психологический портрет. Понять твой характер, твои склонности. Это нужно для того, чтобы наши воспитатели могли максимально эффективно проводить обучение. Мы здесь не меряем всех по одной мерке. К каждому ученику мы пытаемся найти индивидуальный подход. Но как нам это сделать, если ученики будут утаивать от нас, кем они есть на самом деле, о чем они думают и переживают? Подумай сам.

«Индивидуальный подход?» — недоверчиво подумал я, вспомнив строй шагающий в ногу учеников, похожих друг на друга выражением лица как две капли воды. Однако препираться не стал. Предыдущий опыт уже показал мне, что лучше соглашаться с первого раза.

— Ладно, — вздохнув, я поднялся со стула. — Куда мне идти?

— Мой ассистент проведет тебя. Энджи, войди, пожалуйста!

Обернувшись, я заметил, как из двери, ведущий в смежный кабинет, показывается тощий чернокожий мужчина лет двадцати пяти с грустными чертами лица, в таком же, как у доктора Митчелл, белом халате.

— Проведи, пожалуйста, Димитриса, — попросила доктор.

— Идем, — коротко молвил Энджи, поманив меня рукой.

Следом за ним я прошел в смежную комнату. Комната была небольшой, без окон. Вся мебель состояла из стула с жесткой прямой спинкой, стоящего посреди комнаты, и стола, на котором громоздился какой-то увесистый аппарат. Лаборант молча указал на стул. Не успел я усесться, как он уже прикреплял к моей руке прибор, напоминающий тонометр.

— Для чего это? — подозрительно спросил я.

— Эта штука будет измерять твое давление и пульс. Ты что, никогда не проходил такие тесты?

В памяти еще была слишком свежа история с нанороботами. Но усилием воли я заставил себя расслабиться и позволил подключить к телу несколько электродов. Кажется, на этот раз их было даже больше, чем тогда, в Мельбурне. Энджи методично лепил их к венам на руках, к шее, к вискам…

— Расслабься. Дыши ровно, — посоветовал мне Энджи.

Даже не подумав последовать его совету, я внимательно следил за движениями лаборанта.

— Эй, а это обязательно? — спросил я, увидев, что он берет в руку кислородную маску, наподобие той, что приложил к моему лицу доктор. — Нельзя провести этот тест без наркоза?

— Перед тестом обязательно проводится компьютерная диагностика физиологических процессов в твоем организме, — пробубнил Энджи. — Парень, ты же должен был проходить все это на границе!

— Ну да, — кивнул я. — Но там-то все было серьезно, полиция и все дела. А здесь типа просто колледж.

— Слушай, не ной, а? — попросил лаборант, поморщившись. — Быстрее начнем — быстрее закончим.

— Ладно, — неохотно согласился я.

Кислородная маска вновь легла мне на лицо, и второй раз за день я отключился. Ассистент доктора Митчелл был прав — оба раза, когда я проходил тест в Мельбурне, все было точно так же. Процедура начиналась с погружения в состояние искусственного сна, в котором я не вполне осознавал себя как личность. В голове крутились обрывки мыслей, приглушенные голоса, расплывчатые картинки — но ничего такого, за что бы я мог уцепиться.

Тогда, на границе, мне объяснили так, что компьютер анализирует нормальное состояние моей мозговой активности, чтобы в дальнейшем, при прохождении теста, со стопроцентной верностью распознать отклонения от нормы. Но я подозревал, что все не так просто. Я помнил из рассказов Джерома и из прочитанного в Интернете, что в Содружестве уже давным-давно разработали приборы, способные читать мысли человека. Не все в это верили, даже мой папа несколько сомневался, но я знал — это правда. Все эти вопросы с ответами, которые последует после моего пробуждения — это формальность, маскировка. Главная составляющая процедуры происходит сейчас…

Когда я открыл глаза, я уже был в комнате один, кислородной маски на лице уже не было, а от электродов остались лишь следы. Энджи куда-то исчез. Я тяжело вздохнул, протер глаза. Оглянувшись на дверь, заметил, что она затворена.

— Я надеюсь, мне больше ничего не запихнули в голову? — прошептал я сиплым спросонья голосом.

Едва я произнес первый звук, как в моей голове зазвучал прохладный механический женский голос, сгенерированный, вне всякого сомнения, компьютерной программой. Он объяснил, что мне предстоит пройти тест, и что все мои ответы будут фиксироваться специальными средствами и анализироваться в реальном времени компьютерной программой.

— Администрация специального интерната № 4 ожидает от вас абсолютной честности, абитуриент, — напомнил неживой голос. — Никакой правдивый ответ не может повлечь за собой какого-либо наказания или взыскания. Однако неправдивые ответы на поставленные вопросы могут негативно сказаться на вашем личном деле. Пожалуйста, подтвердите, что вам понятна суть предстоящей вам процедуры.

— Да.

— Назовите, пожалуйста, ваш идентификационный номер согласно ЕРФО.

Я назвал свой идентификационный номер, один раз сбившись и замявшись.

— Ваше имя?

— Димитрис Войцеховский.

— Число, месяц, год рождения?

— 10-го марта 2061-го года…

Первые вопросы были довольно безобидными. Где я родился? Как зовут моих родителей? Кем они работали? Есть ли у меня братья или сестры? Другие родственники? Учился ли я в школе? В какой? И так далее.

Я отвечал на вопросы спокойно, ровным голосом. Однако я понимал, что нет причин расслабляться. Я знал по опыту прохождения схожих процедур в Мельбурне, что первые вопросы в списке намеренно простые — контрольные. С помощью них компьютер, который будет оценивать мои ответы, производит калибровку — фиксирует состояние всех функций моего организма, когда я говорю правду. Из углов помещения на меня глядели видеокамеры, такие маленькие, что я ни за что не смог бы их разглядеть, подключенные к сверхмощному квантовому компьютеру, имеющему искусственный интеллект, способный анализировать жесты, мимику и особенности голоса человека.

Как только калибровка была выполнена — вопросы стали намного острее. Градус напряжения нарастал постепенно. Тест напоминал море с его приливами и отливами. Острые вопросы временами прерывались серией обычных, затем неожиданно вновь начинались острые.

Делали ли мне в школе выговоры за плохое поведение? Как часто? Вызывали ли в школу родителей? Часто ли я ослушивался родителей, учителей? Приходилось ли мне сидеть на уроке, не слушая учителя? Как часто? Как часто я не выполнял домашнее задание? Симулировал ли я болезнь, чтобы не идти в школу? Прогуливал ли занятия? Пытался ли обмануть учителей по поводу причин своего отсутствия на занятиях? Списывал ли я? Давал ли списывать другим? Подстрекал ли других учеников к прогулам и другим нарушениям порядка?

Какой предмет был моим любимым? Какой — нелюбимым? Посещал ли я какие-то факультативы, внеклассные занятия, курсы, кружки? Занимался ли спортом?

Вскоре я совсем потерял вопросам счет, и сам не заметил, как они перекинулись с учебного процесса на личные отношения.

Как ко мне относились одноклассники? Я к ним? С кем я проводил свободное от учебы время? Были ли у меня друзья? Кто был лучшими друзьями? Нарушали ли мои друзья правила поведения и дисциплину чаще или реже, чем я? Рассказывал ли я о таких случаях родителям, учителям? Ссорился ли я с друзьями? Почему?

Я не очень хотел говорить о Джероме, но, понимая, что ирландец сейчас в тысячах километрах отсюда и ему от моего вранья пользы не будет, а вот мне оно может навредить, я рассказал о наших с ним взаимоотношениях вполне искренне.

Однако оказалось, что худшее еще впереди. Последовали вопросы о родителях.

Любил ли я их? Да, конечно! Кого больше — маму или папу? Не знаю. Мне сложно сказать. Наверное, одинаково! Какая разница?! На кого я больше похож? Не знаю. Наверное, на папу. Я же мужчина. Обиды на родителей? Нет… Нет, не думаю. Нет, они не были со мной слишком строги. Не думаю. Нет, они не били меня. Никогда. Ну, всерьез никогда…

Что?! Изменяли ли они друг другу? Какое это имеет значение?! Не понимаю…

В голове начали крутиться гадкие мысли. Я вспомнил намеки моей одноклассницы Кости в седьмом классе. Вспомнил напряжение в отношениях между родителями незадолго до маминой болезни… И как во время болезни к нам заходила Клаудия Ризителли… Нет-нет. Это все грязные слухи. Я ни о чем таком не знаю. Не верю в это!

Убивали ли они кого-нибудь?!

В памяти всплыли странички папиного дневника. Спятивший человек на мотоцикле, которого он застрелил, обороняя пункт сбора пострадавших № 452 вместе с болгарскими эмчээсниками. А потом еще многие во время его странствий и экспедиций. Я вспомнил слова Виты, этой маленькой проклятой фанатички. Мертвая предводительница сектантов, матерь Мария. Отравленная? Я не знаю! Я не видел этого своими глазами!

Нет, они не крали!

В голове всплыли слухи, снова мерзкие слухи. Соседка тетя Галя, шушукающаяся о том, как мама отдавала детей из центра Хаберна разным нехорошим людям за взятки. Слова Джерома, что папа с Семеном Аркадьевичем нажился на топливе и припасах, откупившись от нацистов в 57-ом. Я вдруг вспомнил, как много средств они смогли перебросить на мой финансовый счет. Нет! Я в это не верю!

Почему вы не спрашиваете, что хорошего они сделали?! Они…

Нет! Конечно, мой папа не мог вымогать никаких взяток ни с каких корпораций! За покупку озоногенератора? Да что за чушь! Папа ведь добился его поставки на очень хороших условиях… «Dream tech?» За размещение их заведения в Генераторном? Нет-нет, не думаю. Я не верю в это!

Что? Да… Да, думаю мой папа принимал какое-то участие в создании Альянса.

Нет, Альянс не был направлен против Содружества! Мы просто хотели себя защитить. Да. Я не разбираюсь в политике, но думаю, что Альянс — это была хорошая идея. Мой папа так думал.

Виню ли я Содружество, в том, что оно не стало на сторону Альянса в войне с ЮНР? Не знаю. Правда не знаю. Ну, возможно. Да, возможно, я думал об этом. Да, наверное, я виню их в этом.

Что я думаю о Содружестве?

В памяти начали всплывать картинки из аэропорта Сент-Этьена. Картинки из аэропорта Мельбурна. Я замолчал, не зная, что ответить. По лбу катились капельки пота. Сердце начало стучать быстрее. У меня не было достаточного самообладания, чтобы пытаться перехитрить компьютер. А даже если бы и было — машина все равно переиграет человека в этой игре. Как бы я не ответил — я проиграл.

— Что вы думаете о Содружестве наций? — снова спросил механический голос после того, как я около минуты молчал.

— Ну, это очень большое государство, сильное, цивилизованное. В нем есть много хорошего. Но кое-что мне не нравится. Скажем так — смешанные чувства. Это сойдет за ответ?

— Вы прибыли сюда, намереваясь стать резидентом Содружества?

— Да. Хотя я уже подумываю над тем, чтобы отказаться от этой затеи!

— Почему вы хотите стать резидентом Содружества?

— Ну, я… я хотел бы поступить в воздушную академию. Мечтаю когда-нибудь стать астронавтом.

— Считаете ли вы, что власти Содружества несправедливо относятся к иммигрантам?

— Да. Наверное, вы могли бы быть поприветливее с нами, — ответил я, искренне надеясь, что слова доктора Митчелл о невозможности наказаний за правдивые ответы искренни.

Политика заняла целую секцию из нескольких десятков вопросов. Компьютер интересовало, как я отношусь к Евразийскому союзу, к Югославской народной республике и еще к каким-то людям и организациям, о многих из которых я никогда и не слышал. Но, как оказалось, политику стоило воспринимать как передышку, так как следом за ней проклятая машина сосредоточилась на мне, моей личной жизни и моем внутреннем мире.

Мне пришлось краснеть, ерзать на стуле и несколько раз давать половинчатые, уклончивые ответы, прежде чем я признался требовательной машине, что однажды «вступал в сексуальную связь», что моим партнером была моя одноклассница, на год меня старше, и что секс у нас был оральным. Мне также пришлось признаться, что я мастурбирую, и рассказать об этом такие подробности, каких я не рассказывал даже друзьям в мальчишеской компании. Компьютер интересовали мои сексуальные фантазии. Его интересовало, люблю ли я виртуальный секс, смотрю ли я порно, нравится ли мне подглядывать за другими, нравятся ли мне мальчики, люблю ли я причинять боль, или чтобы мне ее причиняли.

К тому времени, как эта бесконечная серия постыдных вопросов наконец закончилось, я чувствовал себя самым жалким человеком на этой планете. На вопросы, убивал ли я когда-нибудь, крал ли, дрался ли, стрелял ли, умею ли обращаться с оружием, владею ли рукопашным боем, и прочие, и прочие, я отвечал уже совершенно безучастно и даже с облегчением.

— Ну вот и все, — произнес Энджи, открыв дверь, по прошествии, как мне показалось, нескольких суток, которые миновали с первого до пятитысячного вопроса. — Не так уж сложно, правда?

«А не пошел бы ты в задницу?!» — подумал я, сжав зубы от злости, но ничего не ответил.

Доктор Митчелл сидела в своем кабинете такая же жизнерадостная и приветливая, как и вначале, тщательно делая вид, что они только что не выпотрошили мой мозг и не вывернули всю мою жизнь наизнанку, или, во всяком случае, что она здесь ни при чем. Я лишь краем уха слушал ее воодушевленную речь, которая сводится к тому, что я молодец и что все будет хорошо. Молча кивал. Нет уж, доктор Митчелл. Вам не удастся убедить меня, что вы мой друг. Вы такая же гестаповка, такая же работница этого концлагеря, как и Лора Каммингз. Вы даже хуже, потому что пытаетесь сойти за добренькую. Так что просто катитесь к чертям! Просто оставьте наконец меня в покое.

Прохождение теста, как оказалось, заняло почти четыре часа. Доктор Митчелл сообщила мне, что уже время отправляться на ужин, но после ужина заведующий по воспитательной работе будет непременно ждать меня в своем кабинете. Я попытался было отказаться от ужина и напроситься на аудиенцию к Петье прямо сейчас. Однако, как и следовало ожидать, неукоснительное соблюдение графика питания было одним из ста тысяч важнейших правил интерната, которые нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах.

Ужин оказался таким же пресным и бессловесным, как обед, и также проходил под бдительным оком куратора 22-го отряда, похожего на старого седого графа Дракулу. Я поглощал пищу молча, методично пережевывая ее тридцать три раза, не делая попыток заговорить с кем-либо.

Не помню, чтобы я был так удручен и подавлен за всю мою жизнь, если не считать периодов, когда мама тяжело болела или когда папу арестовали в Бендерах. Всего один день, проведенный в стенах этой тюрьмы, показался мне целой вечностью. Мысль о том, что мне предстоит пробыть тут почти два с половиной года, практически без связи с внешним миром, повергала меня в безнадежное отчаяние. Я все еще с трудом мог поверить в то, что это не кошмарный сон.

— Молодой человек! — к концу ужина ко мне даже обратился граф Дракула. — Попрошу вас оставить ваше уныние. Вы здоровы, юны, полны сил. Впадать в отчаяние в вашем положении — это просто преступление!

Подняв взгляд, я заметил, что несколько сидящих за столом парней смотрят на меня. Один из них, рослый блондин лет восемнадцати с лицом, черты которого напоминали киноактера из героического блокбастера, воспользовавшись тем, что куратор на него не смотрит, подмигнул мне. В этом подмигивании, ничего особенного не значащем, мне вдруг привиделся лучик надежды. Глубоко вздохнув, я взял себя в руки, улыбнулся в ответ, и произнес:

— Виноват, сэр. Надеюсь, за мое преступление меня строго не накажут!

— Только если ты не окажешься рецидивистом, — к моему удивлению, пошутил «граф Дракула». — Я знаю, что тебе необходимо еще пройти на собеседование с заведующим. Что ж, отправляйся. На вечерние мероприятия и линейку ты, скорее всего, не успеешь, но, когда вернешься в общежитие, сможешь познакомиться с отрядом. Энди — староста отряда, он все тебе расскажет.

Назвав имя Энди, он кивнул на того самого рослого блондина, который мне подмигивал.

— До встречи вечером, приятель! — улыбнувшись, кивнул мне тот.

Когда я подходил к главному учебному корпусу, пригороды Сиднея уже окутали вечерние сумерки. Заходящее солнце живописно висело над линией горизонта на фоне свежескошенного газона. Его лучи отражались на тихой водной глади искусственного озера. Я невольно замедлил шаг, любуясь этим живописным пейзажем и набирая полную грудь свежего воздуха, легкого и приятного, как нектар. Подумать только! Я стою здесь, прямо под палящим солнцем, безжалостно выжегшем землю двадцать лет назад, и смотрю на него, нисколечко не боясь — прямо как люди в древности. Мы в Генераторном тоже ходили по улицам без особой опаски, но все же старались не задерживаться там так уж надолго, и на солнце не пялились. А здесь — совсем никакой опасности.

Разве не об этом я мечтал?

— Войдите!

Я открыл дверь кабинета № 332, снабженного видимой мне одному табличкой «заведующий по воспитательной работе, профессор Ж. Петье», минут пять спустя. Кабинет был небольшим и уютным, с добротной деревянной мебелью и комнатными растениями. На подоконнике разрасталась целая колония кактусов — видимо, профессор был заядлым кактусоводом. Широкое окно было прикрыто чистыми белыми жалюзи, сквозь щели которых внутрь проникал теплый красноватый свет заходящего солнца.

На стене на самом видном месте размещалась фотография Уоллеса Патриджа. Протектор Содружества на этом фото стоял, облаченный в свой любимый белоснежный костюм, сочетающийся по цвету с его седой бородкой, и пристально глядел вперед мудрыми синими глазами. На этом снимке он напоминал кого-то из библейских героев — может быть, царя Соломона или Ноя.

— О, мой юный друг! — Петье улыбнулся со своим механическим радушием, которое больше не способно было меня обмануть. — Я тебя ждал!

Я ответил на его приветствие угрюмым взглядом, в котором должны были, наверное, читаться изможденность и напряжение.

— Красиво у нас здесь, правда? — улыбнулся Петье, кивнув в сторону окна.

«Вы, наверное, здорово смогли полюбоваться на закат прямо через мои глаза», — подумал я.

— Да, сэр.

— Присаживайся. Рассказывай. Как тебе тут, мой юный друг?

— Мне не нравится здесь, сэр, — отчеканил я, сев на стул для гостей. — Извините за прямоту. Я так привык, что компьютеры анализируют каждое мое слово, что, кажется, совсем разучился лукавить.

Эта ирония была всем, что я смог выдавить из себя в том опустошенном состоянии, в котором я переступил порог заведующего. Если еще несколько часов назад, едва попав в стены «Вознесения», я был полон гнева и решительности высказать Петье все, что я думаю о нем и его треклятом интернате, но после вживления нанороботов в голову и четырехчасового теста на психологическую стойкость мой яростный настрой погас.

— Знаю. Но не расстраивайся из-за этого. Это нормально. Человек — это такое интересное существо, которое по своей природе боится перемен. Все наши новички поначалу чувствуют некоторый дискомфорт. Но после прохождения периода адаптации это проходит.

«Ага. Ведь вы к тому времени промываете им мозги до такой степени, что они забывают, как их звали и откуда они родом», — подумал я. Но неполный день пребывания в этом заведении уже научил меня отделять мысли от слов. Поэтому я ограничился простой репликой:

— Я хотел бы поговорить со своим поручителем, сэр.

— О, это очень ожидаемая просьба, мой юный друг. Ты, конечно же, чувствуешь себя неуверенно в новой для себя обстановке, и хочешь поговорить с близким взрослым человеком, на советы которого ты привык полагаться. Я это прекрасно понимаю.

«Неужели разрешит?» — мелькнуло в моей голове удивление.

— И я хотел бы обрадовать тебя. Здесь, в стенах «Вознесения», у тебя всегда будет такая возможность. Никто не вправе ее ограничить.

— Правда?

«А мне показалось, что здесь кто угодно вправе меня ограничить в чем угодно».

— Так когда я смогу поговорить с ним?

— Когда захочешь. Этот человек — перед тобой.

Раздосадованный на собственную наивность, я мрачно уставился на бесчувственную улыбку, вольготно растянутую на откормленном лице.

— Вы не поняли меня, сэр. Я хотел бы поговорить с Робертом Ленцом, другом моего отца, моим визовым поручителем перед муниципалитетом Сиднея. Ведь администрация интерната, которую вы представляете, подчиняется муниципалитету Сиднея, верно?

— О! — Петье добродушно расхохотался. — О, чудесно! Ты, оказывается, юридически не безграмотен. Прекрасно! Мне очень понравилось, как ты выражаешься. Мы здесь очень высоко ставим воспитание у наших воспитанников правосознания. Право — это важнейшая составляющая общества, безусловно.

Я молча дожидался окончания этого восторженного пустого словоизлияния, надеясь, что после лирического отступления последует возврат к сути вопроса. И не ошибся.

— Позволь же еще немного повысить твою юридическую грамотность. Мистер Ленц выступил твоим визовым поручителем лишь на одни сутки. Его обязательство было полностью выполнено в тот момент, когда уважаемый мистер Ленц передал вас под опеку муниципалитета в лице нашего интерната. Электронная цифровая подпись г-на Ленца, в аутентичности которой нет никаких сомнений, это подтверждает. Так что с сегодняшнего дня территориальная община нашего великого города приняла на себя бремя твоего воспитания и опеки. А я, как ты верно отметил, имею честь быть ее представителем. До тех пор, пока ты не будешь определен в один из учебных отрядов, я на правах заведующего по воспитательной работе буду исполнять обязанности твоего куратора. Так что абсолютно по всем вопросам ты будешь обращаться теперь ко мне.

Монолог Петье, изреченный ровным и доброжелательным тоном, приобрел оттенок грозной тирады из-за обилия таких слов, как «полномочия», «аутентичность», «территориальная община» и «исполнять обязанности». Это были слова, которых ты не услышишь на кухне или в раздевалке, от друзей или родственников.

Эти слова имели ощутимый запах. Они пахли… канцелярской бумагой. Старыми, пожелтевшими страницами бесчисленных томов документов, запертых в несгораемых шкафах в пыльных подвалах. Никто уже не хранит информацию на бумаге, но запах у слов остался. Это была ассоциация, заложенная в генах, унаследованная мною от предков, нюхавших эту бумагу и засохшие на ней чернила.

Эти слова яснее ясного говорили, что никто больше не будет панькаться со мной, выслушивать мои жалобы и просьбы. Я вообще больше не человек. Не для тех, кто меня здесь окружает. Я всего лишь зернышко, попавшее в мельничные жернова. Капелька топлива, впрыснутая в двигатель. Могучая система, рядом с которой я ничто, переработает меня в тот материал, который ей необходим, хочу я этого или нет. Вот и все.

— Ты понимаешь это, мой юный друг?

— Боюсь, что да.

— Ты хотел добавить?..

— … сэр.

«Может, еще позовете сюда громилу с дубинкой, потому что я забыл назвать вас «сэром»?»

— Давай я буду откровенен. В наши стены нечасто попадают ученики, у которых остались за пределами интерната близкие и любимые люди, к которым им хотелось бы вернуться. Но такие случаи бывают. И когда так происходит, эти ученики рано или поздно начинает просить отпустить их обратно, к этим людям. Скажу тебе прямо — это невозможно. Система воспитания построена так, что ты должен полностью окунуться в жизнь интерната и его правила. Кроме того, позволь спросить тебя, если честно — кто тебе этот человек, Роберт Ленц? Ты считаешь его более близким человеком, чем я, лишь потому, что познакомился с ним месяцем раньше, чем со мной?

— Он друг моего отца.

— Да. И из дружеских чувств к твоему отцу он определил тебя сюда. Он посчитал это для тебя лучшим путем. И он прекрасно знал, с чем тебе здесь предстоит столкнуться. Он заполнял множество анкет. Много раз беседовал со мной и с моими коллегами. Что ты хочешь сказать ему, мой юный друг? Уверяю тебя — он знает все это. Знает давно.

Я закусил губу, вспомнив день, проведенный вместе с семейством Ленцов. А ведь он говорил! Он, безусловно, знал, что меня ждет в интернате, и даже намекал мне. «Нечто наподобие муштры». «Некоторые сложности со связью». Проклятье! Роберт все это прекрасно знал. Он отправил меня сюда, прекрасно понимая, что меня ждет. И его это нисколечко не беспокоило. А ведь и впрямь, кто я ему? Сын человека, которому он когда-то дал опрометчивое обещание, исполнение которого вылилось во множество лишних хлопот?

— Я просмотрел результаты твоего теста, — вывел меня из печальных раздумий Петье. — На правах твоего куратора. И вот что я тебе скажу, мой юный друг. Конечно, тебе еще предстоит множество тестов впереди, и говорить об этом пока рано. Но я все же рискну, и скажу, что у тебя, по-моему, есть все задатки полноценного члена нашего общества. Мне понравилось, что ты был честен во время теста. У тебя, в целом, правильно расставлены моральные ориентиры. Ты образован, нормально развит интеллектуально. У тебя нормальные коммуникационные навыки. Есть лидерские качества. И, что очень редко встречается у подрастающего поколения — ты очень здоров и удивительно развит физически. Я очень рад, что «Вознесение» заполучило такого ученика.

— Спасибо, сэр, — сдержанно ответил я.

— Мисс Каммингз должна была уже сказать тебе, что до начала вступительной кампании ты будешь жить вместе с ребятами из 22-го отряда. Эти три месяца — отличное время, чтобы освоиться у нас. Вместе с несколькими другими абитуриентами ты будешь посещать подготовительные занятия, которые помогут тебе вступить в первый учебный год более подкованным. Но, что самое главное, вместе с 22-ым отрядом ты будешь участвовать во внеклассных мероприятиях. Ты свыкнешься с распорядком дня интерната, выучишь наши правила, наловчишься участвовать в общественно полезных работах. К тому времени, как сюда прибудут твои новые товарищи, ты, если, конечно, постараешься, сможешь, на правах старожила, завоевать у них авторитет и стать старостой. Ты ведь был старостой в школе, не так ли?

— Да, сэр.

— Так-с. Дежурный по общежитию выдал тебе все необходимое?

— Да, сэр. За исключением моих личных вещей. Когда мне их вернут?

— После выпуска, мой юный друг. Если, конечно, ты захочешь забрать все это старье. Большая часть выпускников отказывается, и мы его утилизируем. Извини, но правила запрещают ученикам иметь при себе посторонние предметы. В целях безопасности.

«Какая еще безопасность?! Вы боитесь, что я задушу кого-то своими старыми джинсами?!»

— И вот еще что. Вот, возьми, — улыбнувшись, Петье наклонился и достал из шухляды своего стола светло-коричневую картонную коробку с маркировкой «Вознесения». — Это твоя мультимедийная система. Твой лучший помощник в учебе и вне ее. Возьми, распакуй.

— Наручный коммуникатор? — удивился я, бережно достав из коробки довольно-таки громоздкое по современным меркам устройство, напоминающее часы с черным ремешком из синтетической кожи.

Практически такой же комм был у Джерома, так как его отец не мог позволить себе хороший сетчаточник.

— Не ожидал увидеть такую древнюю технологию в нашем высокотехнологичном мире? — с пониманием усмехнулся Петье. — У нас это как традиция. Все ученики интерната, начиная с первого выпуска, носили такие. Между собой ребята их зовут «пип-боями». Это словечко из одной старой компьютерной игры. Простое, надежное устройство. И очень прочное. Ударостойкий, огнеупорный, водонепроницаемый корпус. Связь с локальной сетью. Установлен стандартный набор программ. Настроено голосовое и сенсорное управление. Автоматически настраивается сопряжение с твоим нанокоммуникатором: можешь выводить мультимедийный контент на свой нановизор и нанодинамики. Также «пип-бой» будет твоим личным средством связи, если нанокоммуникатор по каким-либо причинам перестанет функционировать.

— А такое бывает? — с надеждой спросил я, и, спохватившись, добавил. — … сэр?

— Срок службы нанокомма — от одного до двух месяцев. У тех учеников, кто ведет активный образ жизни, постоянно занимается физическими упражнениями, он быстрее начинает давать сбои и изнашиваться. Когда износ становится критичным — его нужно менять. Учитывая хрупкость этой технологии, мы предусмотрели альтернативное средство коммуникации.

— Ясно, сэр, — кивнул я, пообещав себе, что с завтрашнего дня удвою свою физическую активность.

— Так-с. Ну давай же, примерь.

— Я так понимаю, что, — внимательно изучив крепление ремешка, прошептал я. — Это мой тюремный браслет? Я не смогу снять его после того, как одену? Даже на время сна?

— Уверяю тебе, он не будет причинять тебе ни малейших неудобств. И для здоровья он совершенно безопасен. На ночь ты сможешь переключать его в «спящий режим». В «спящем режиме» от «пип-боя» не исходит никаких излучений. Это проверено и подтверждено результатами многочисленных исследований. Интернаты «Вознесения» — это не то место, где стали бы рисковать здоровьем детей.

Все ясно. Они не уверены в надежности своих нанороботов в моей голове, поэтому заставляют еще и надеть на запястье этот сверхпрочный арестантский браслет, чтобы я уж точно никуда не убежал. Спасибо, что обошлись без рабских ошейников.

Конечно же, я предпочел бы скорее запустить эту хрень в улыбающуюся рожу Петье, нежели добровольно надевать себе на руку. Но вряд ли мне станет легче от того, что заведующий по воспитательной работе кликнет сюда пару охранников и санитаров, чтобы меня еще раз усыпили для того, чтобы надеть этот треклятый браслет.

— Давай же, не бойся. Это все равно что старые наручные часы, — ободрил меня профессор.

Неприязненно посмотрев на еще одно свидетельство моего невольничьего статуса, я, скрепя сердце, надел его на запястье и защелкнул. Клацанье замка на «пип-бое» возвестило меня, что потерянная свобода отодвинулась еще дальше, в совсем уж невообразимые дали. Едва устройство оказалось на руке, как перед глазами вдруг завертелся, заслонив собою улыбающегося профессора, все тот же ненавистный Чебурашка в ученической форме.

— Вау! Круто! У тебя появился собственный «пип-бой»! — противным голосом заверещал компьютерный голос в моем ухе. — Позволь мне провести тебе небольшую демонстрацию!..

Минут пять, сцепив зубы, я следил за демонстрационным роликом и слушал, сколько невообразимых возможностей для учебы и досуга открывается мне с помощью «пип-боя». Едва в уголке глаза появилась полупрозрачная иконка “Пропустить продолжение”, как я движением руки активировал ее и изгнал ненавистное бормочущее чучело у себя из головы.

— О. Вижу, что ты прекрасно освоился с управлением. Что ж, — Петье улыбнулся. — У нас считается так — с того момента, как ты получаешь именно «пип-бой», ты становишься настоящим вознесенцем. Так что — добро пожаловать в нашу семью… Алекс.

— Простите? Сэр, — нахмурился я.

— Как тебе? Нравится?

— Что именно? Арестантский браслет? Придурковатый чебурашка у меня в голове? Или когда меня называют чужим именем? — забыв о самообладании, раздраженно спросил я.

— Я ведь обещал тебе, что здесь ты обретешь новое имя! — радостно пропел заведующий по воспитательной работе. — Право же, мне уже неудобно без конца называть тебя «юным другом». Так что после теста, который ты прошел, мы попросили наш ИИ проанализировать твой профиль, и подобрать тебе наиболее подходящее имя.

— Компьютер подобрал мне… имя? — не веря своим ушам, переспросил я.

— По-моему, оно здорово тебе идет! Александр — древнее, греческое имя. Значит — «победитель». Смелый, решительный, готовый добиваться своей цели, настоящий лидер. Это про тебя, Алекс. Я бы никогда не придумал тебе имени лучше.

— Но это не мое имя, — нахмурился я. — Родители дали мне имя при рождении. Оно специфическое, я знаю. Но оно дано мне в честь замечательнейшего человека, не раз спасшего родителям жизни. Я люблю свое имя. Сэр, при всем уважении… почему вы не можете просто называть меня Димитрисом?

— Я все понимаю. Прекрасно тебя понимаю, Алекс! Но я уже говорил. Имя, данное тебе при рождении слишком тесно связано с твоим прошлым. А мы бы хотели, чтобы ты оставил свое прошлое за стенами интерната. Поэтому такое правило и введено. Можешь воспринимать это, если хочешь, как ролевую игру, или как позывной, прозвище. У нас принято, чтобы каждый ученик получал новое имя на время обучения. После выпуска, те, кто хотят, берут себе прежнее имя. По статистике таких не больше 10 %. Большая часть наших выпускников оставляет себе полученное здесь имя, и продолжает свой жизненный путь с ним. Поверь, ты тоже очень быстро привыкнешь к своему новому имени и не захочешь с ним расставаться, Алекс Сандерс.

— Почему «Сандерс»? — страдальчески нахмурился я.

— Это хорошая австралийская фамилия. Тебе под стать. Созвучно со словом “thunder” — “гром”. Очень впечатляет, правда? Внушительная фамилия. Фамилия сильного человека, человека дела. Имя и фамилия должны говорить о человеке что-нибудь, а не быть просто комбинацией букв. Неспроста у людей появляются прозвища. Прозвища дают людям, чье имя не идет их личности. Ведь у тебя тоже было прозвище, да? Тебя, кажется, называли, «грека».

— Только один мой друг! — это был один из тысяч вопросов во время теста. — И он называл меня так очень редко!

— Поверь, никто не станет давать прозвище Алексу Сандерсу. Когда смотришь на тебя — хочется назвать тебя именно так. Не хочется выдумывать ничего другого. Юный мой друг, пойми, мы, люди — разумные, мыслящие существа! Мы сами куем свою судьбу, создаем свою личность. Мы не связаны тем, где мы родились, кто наши родители, каким именем они нас наградили. Мы можем стать кем угодно. Тем, кем захотим. Ты хоть представляешь себе астронавта, члена космической экспедиции, с имечком: «Димитрис Войтковский»?

— Войцеховский, — поправил я, продолжая хмуриться.

— «Алекс Сандерс» — вот что будет написано на его скафандре. Прекрасное имя. Его запомнят, будут повторять и любить. Это имя, подходящее для героя. Мне нравится.

— И что, все здесь должны будут звать меня именно так? — тяжело вдохнув, спросил я.

— Да. Среди учеников установлена именно такая форма обращения — по имени, по которому ученик представлен своим товарищам. Выдумывать какие-то другие имена и прозвища нельзя. В том числе и называться своим старым именем. Это будет считаться дисциплинарным нарушением.

«С ума сойти!» — ужаснулся я. — «Неужели и об этом Ленц знал?!»

— Сэр, извините. Я помню, что вы сказали. Но все-таки хотел бы уточнить, когда я смогу поговорить с Робертом Ленцом? Поймите, он — единственная моя связь с внешним миром, сэр. У него в любой момент может появиться информация о моих родителях. Я ведь очень о них беспокоюсь!

— Алекс, я смогу разрешить тебе сеанс связи не раньше, чем пойму, что ты вполне освоился здесь и отрешился от тоски по внешнему миру. Разговор с посторонним человеком может оживить в тебе мысли о том, что ты должен оставить позади. Разбередить старые раны. И, в конечном итоге, сильно осложнить процесс адаптации. По общему правилу он разрешается не раньше, чем через три месяца пребывания в интернате. И, конечно, только при отсутствии неснятых дисциплинарных взысканий.

— Только через три месяца?! — упавшим голосом вскричал я. — Сэр, пожалуйста, разрешите мне раньше! Ведь у меня особые обстоятельства! Я не сирота, мои родители…

— Твои родители. Да. Да, да, да, — тяжело вздохнув, прервал меня заведующий по воспитательной работе. — Я помню о них, Алекс. Помню. Это обстоятельство действительно очень сильно все усложняет. Связь ребенка и родителей очень тесна, ее нельзя просто так сбросить со счетов. Мы из-за этого еще долго сомневались, принимать ли тебя в наши ряды. Ведь «Вознесение» — это, по большому счету, интернат для сирот. Детям, которых воспитывают собственные родители, сюда вход закрыт. Мы каждый год отказываем во множестве заявок от очень уважаемых людей, желающих пристроить к нам своих юных отпрысков. Это противоречит политике фонда. Мы не делим бремя воспитания с родителями — мы принимаем его на себя. Так что, если родители ребенка живы и не отказываются официально от всех своих родительских прав — мы не можем принять его.

— Тогда почему же вы приняли меня?

— Потому что ты — фактически сирота, Алекс.

— Ничего подобного! Мои…

— Твой отец, по имеющейся о нем информации, отбывает заключение в иностранном государстве, в котором действуют весьма жесткие законы, осужденный за совершение особо тяжкого преступления, за которое в этом государстве предусмотрена смертная казнь. А твоя мать пропала без вести в районе ведения ожесточенных боевых действий, при обстоятельствах, при которых риск ее жизни является крайне высоким. Отсутствие связи с ней на протяжении практически месяца заставляет, увы, предполагать неблагоприятный исход.

— Да как вы можете?!

— Прости, Алекс. Мне очень жаль. Но мы должны посмотреть правде в глаза. Ты лишён родительской опеки. Их нет рядом с тобой. И, скорее всего…

— Вы не можете этого знать! — яростно вскричал я, забывшись, приподнявшись и даже хлопнув кулаком по столу. — Не смейте списывать их со счетов! Вы не представляете, сколько всего они пережили за свою жизнь! И это они переживут, ясно?!

— Молодой человек, успокойтесь, — глаза профессора под очками беспокойно забегали.

— Послушайте, сэр, — сделав над собой усилие, я умостился назад на стул. — Это очень важно. Пусть ваши правила запрещают связь с внешним миром, но, по крайней мере, я хотел бы, чтобы Роберт в любой момент мог связаться со мной, если у него появится информация о моих родителях. Вы можете обещать мне это?!

— Вы никогда не сможете влиться в здешнюю жизнь, если постоянно будете думать о них.

— Сэр, у вас есть родители?

— Их больше нет, — ответил он спокойно.

— Мне очень жаль.

— Ничего. Это произошло больше двадцати лет назад.

— Но представьте себе, если бы был хоть крошечный шанс, что они живы! Неужели вы бы могли просто не думать о них и заниматься учебой… или работой, делая вид, что их не существует?!

— Крошечный шанс, наверное, есть, Алекс, — Петье невесело усмехнулся. — Мне не представилось возможности упокоить их. Как и миллиардам других детей. Я работал в другом городе и мы редко виделись. Но я звонил им не реже двух раз в неделю. Последний звонок был обычным, таким же как все. Я не знал, что он будет последним. Больше я никогда их не видел, не слышал. Большинство переживших тот глобальный катаклизм потеряли таким образом всех своих близких. Ни могилы, ни даже урночки с прахом. Когда мне хочется вспомнить их, я иду к Агнцу. Монументу всем погибшим. Там, среди миллиардов имен, есть в списке и их имена. Я внес их. Когда-нибудь они высветятся.

Я молча слушал его, не прерывая. Странно было видеть в этом человеке что-то человеческое. В какой-то момент я чуть ли не посочувствовал ему — но наваждение быстро прошло.

— Я перешагнул это, Алекс, — он поднял на меня глаза. — И ты должен.

— Я не могу это «перешагнуть», сэр, — решительно покачал головой я. — Даже если вы не позволите мне узнавать о них новости, я буду думать о них целыми днями. Они будут сниться мне каждую ночь. Вы никак не сможете изменить это. Никто не сможет.

— Первое время так, наверное, будет. Но это пройдет намного быстрее, чем ты думаешь.

Я пожал плечами, мол, думайте, что хотите. Профессора в ответ вздохнул.

— Алекс, я бы не хотел давить на тебя, но нам было бы намного легче в дальнейшем, если бы мы решили эту проблему здесь и сейчас.

— Как же вы предлагаете ее решить?

«Может быть, запустите мне в голову еще одного наноробота, который сотрет их из моей памяти?!» — подумал я, едва сдерживая злость.

— У нас есть официальная форма, которую разработали наши юристы. Она написана очень сложным языком, но суть ее довольно проста. В ней говорится о том, что ученик снимает со своих кровных родственников какие-либо обязанности по его воспитанию и просит полностью принять его под опеку муниципалитета. Это формальность.

— Я ведь и так под опекой. Вы же сказали, что мое мнение ничего не значит. Или я могу отказаться?

— Ты — несовершеннолетний, и пока еще не можешь полностью отвечать за свои действия. Отказаться от государственной опеки ты, конечно, не можешь. Но все-таки такой документ должен быть подписан для устранения некоторых юридических сложностей, которые гипотетически могут возникнуть, если твои родители… м-м-м… если, даст Бог, окажется, что с ними все в порядке. Я бы хотел попросить тебя засвидетельствовать этот документ своей электронной подписью.

— Вначале я бы хотел его прочесть.

— Что ж, — Петье пожал плечами. — Если тебе нравится занудный юридический язык, на котором нормальный человек не разберет ни единого слова, ты, конечно, можешь это прочитать. Вот.

Несколько минут в кабинете царило молчание. Мои глаза пробегались по строкам документа, и с каждой следующей меня переполняло все большее возмущение. В конце концов я раздраженно откинулся на спинку стула и воскликнул:

— Тут написано, что я отказываюсь от своих родителей, так?!

— Алекс, я же предупреждал, что этот юридический язык очень труден и неуклюж.

— Я не буду это подписывать.

— Алекс…

— Даже не уговаривайте. Можете делать со мной что хотите, но я никогда не подпишусь под текстом, где сказано, что я отказываюсь признавать своих родителей. Это мои мама и папа, вы что, не понимаете?!

— Алекс, прошу тебя отодвинуть эмоции в сторону и объяснить мне конкретно, какие проблемы ты видишь в подписании этого формального документа. Ты находишься здесь. Твои родители, где бы они не были, находятся далеко отсюда. Они не могут принимать участия в твоем воспитании. Так что же здесь написано неправильно?

— Если вы считаете, что здесь все правильно — сами и подписывайте. Я ведь несовершеннолетний, вы сказали? Ну так не перекладывайте на меня ответственность!

— Ты начинаешь говорить со мной довольно неуважительно. Я бы попросил тебя быть более вежливым, мой юный друг, — нахмурился профессор.

— Я буду вежливым, сэр. Но это я не подпишу.

Мне пришлось выдержать целую зрительную дуэль, которая длилась в полном молчании не менее минуты, прежде чем заведующий по воспитательной работе наконец отвел взгляд, вздохнул и движением руки закрыл дисплей с документом.

— Что ж, очень жаль, Алекс. Это, по сути, ничего не меняет. За исключением того, что ты не захотел пойти мне навстречу в этом маленьком вопросе, который имел куда большее значение для тебя, чем для меня. Я нечасто обращаюсь к ученикам с просьбами. Может быть, это был единственный такой случай за все время твоей учебы здесь. Так что тебе может больше не представится возможность оказать мне услугу. А вот ко мне ты часто будешь обращаться с просьбами. Но захочу ли я оказывать тебе услугу? Человеческие взаимоотношения строятся на взаимности, Алекс. Это то, чему тебе еще предстоит научиться.

— Вы с вашими коллегами уже оказали мне множество «услуг», сэр, начиная от кражи моих личных вещей и засовывания роботов в ухо и заканчивая награждения дурацкой кличкой, словно я ваш домашний питомец! — не сдержавшись, отчеканил я. — Вам стоит радоваться, что я не в состоянии ответить вам взаимностью…. сэр!

— Пройдет время, и ты будешь благодарен нам, Алекс, за все, что мы сделали. Ты ведь видел видеозаписи на веб-сайте? Как все наши выпускники отзываются об интернате?

— Все это может быть сплошным обманом. Я не верю ни единому вашему слову, сэр. Я считаю себя здесь заключенным против моей воли. И я с величайшим удовольствием выберусь отсюда, как только мне выпадет такая возможность. Слов благодарности от меня не ждите.

— Все говорят так, Алекс. Поначалу, — усмехнулся профессор. — У тебя еще есть вопросы?

Холодным взглядом, выражающим ненависть и упорство, я красноречиво дал понять, что не вижу никакого смысла в общении со своими тюремщиками.

— Тогда на сегодня все. Ты можешь идти. После того как ты освоишься, я уверен, у тебя возникнет еще много вопросов, Алекс. Ты всегда сможешь обсудить их со мной.

Петье слегка грустно вздохнул и проникновенно посмотрел на меня своими глазищами за стеклами очков. От притворной доброжелательности и теплоты его взгляда становилось уже тошно.

— Мы забудем обо всем, что сегодня было. Тебе не грозит никакое наказание за все твои слова и проступки.

Педагог сделал паузу, чтобы я мог оценить всю глубину его великодушия, но, вскоре поняв, что напрасно ждет от ученика выражения благодарности, продолжил:

— Но с завтрашнего дня ты будешь подчиняться общему распорядку интерната. То, что я и мои коллеги позволяли тебе сегодня, больше никто не станет терпеть. Ни один проступок больше не останется безнаказанным. Так что советую подумать дважды, прежде чем повышать голос на воспитателей, дерзить с ними или нарушать дисциплину.

— До свидания, сэр, — едва сдерживая злость, я поднялся со стула и решительно направился к двери.

— Ты привыкнешь, Алекс. Быстро привыкнешь, — донесся мне вслед его добродушный голос.

«Не дождешься, фашист проклятый!» — подумал я, ускоряя шаг.