Новый мир. Книга 3: Пробуждение

Глава 6

§ 66

Проклятый зрительный нерв напомнил о себе незадолго до окончания смены. Но я продолжал работать, опустив голову и сцепив зубы, чтобы не застонать. Такое уже бывало. Оставалось лишь терпеть. Рано или поздно боль должна была прекратиться.

Я знал о боли практически все — мы с ней были неразлучны, как сиамские близнецы. Правда, иногда она все же покидала меня, будто ей требовался отдых. Но я всегда знал, что рано или поздно она вернется. Симптомы были хорошо мне знакомы. В такие моменты, как этот, глаз начинал конвульсивно дергаться, а лоб покрывался холодной испариной. Худших мучений, чем эта, я не знал. Зрительный нерв причинял мне больше страданий, чем суставы и позвонки перед переменой погоды. И даже больше, чем нога.

«Постоянно терпеть такую боль — ненормально», — как всегда, стали исподтишка подкрадываться ко мне подлые мысли. — «Врачи не спроста говорят тебе это. Человек не должен испытывать такие страдания. Есть множество препаратов, способных облегчить боль. И это вовсе не наркотики. Миллионы людей живут полноценной жизнью, свободной от мук, лишь благодаря медикаментам…».

Но я не внимал голосу дьявола. Мое тело могло сколько угодно молить о пощаде, но дух, который руководит этим телом, не будет сломлен. Я прекрасно понимал, что моя воля — это все, на чем держится моя жизнь.

— Димитрис, — в дверь бытовки без стука вошел старший смены, впуская следом за собой оглушительный грохот, который разом заполонил собой все пространство помещения.

Торопливо заперев герметичную дверь, сняв наушники и вздохнув, мастер спросил:

— Ну что ты там ковыряешь его битый час? Сделай перерыв, чаю хлебнем.

Отраслевое профсоюзное объединение недавно добилось для работников права употреблять чай и кофе с разумной периодичностью вне обеденного перерыва, за что раньше были предусмотрены денежные штрафы. Эта маленькая победа, а на мой взгляд скорее насмешка со стороны работодателей, вызвала настоящий восторг у старшего смены, будто он лично возглавлял недавнюю забастовку и вел переговоры с союзом работодателей. Я относился к таким вещам намного спокойнее, а сейчас мне и вовсе было не до этого. Сцепив зубы, я продолжал ковырять отверткой вышедший из строя резервный аккумулятор, контуры которого расплывались перед глазами. Занимаясь чем-то, легче переносить боль, чем сидеть за чашечкой чаю.

— Эй, с тобой все вообще в порядке? — неуверенно спросил старший, подходя ко мне. — Ты мокрый весь. Глаз дергается. Что там с тобой? Принимал что-то? Дружок, ты же знаешь, сейчас у нас с этим строго…

— Я не принимаю наркотиков, — сквозь зубы проскрежетал я.

Конечно, он не поверил мне. Как и почти все, с кем мне приходилось пересекаться на работе, напарник сторонился меня. Когда он смотрел на меня, в глазах была видна опаска. Я прекрасно знал, что он говорит обо мне после окончания смены. «Бывший наемник. С головой у него не все в порядке. Молчит, угрюмый такой, глазами злобно на меня косится. Иногда аж страшно становится. Угораздило же начальство определить меня с ним…». Или как-то так.

Ничего страшного. Я привык быть отверженным.

— Знаешь, ты бы это… домой шел, что ли? Правда, нездоровым выглядишь, — после некоторого раздумья проговорил старший смены. — Я составлю докладную, все как положено. А ты бы врачу показался, или как?

— Я в норме, — прошептал я, продолжая ковырять аккумулятор.

— Знаешь, Димитрис, ты бы это, все-таки поберегся, — с легким нажимом продолжал настаивать он. — Ладно, позволь уж мне решить за тебя. Диспетчерская!

По зову старшего смены в воздухе мгновенно появился прозрачный голографический экран, с которого на нас вопросительно посмотрело анимированное женское лицо, олицетворяющее виртуальный интеллект центра управления. Указывая на меня пальцем, напарник сообщил:

— Послушайте, мой напарник неважно себя чувствует. Надо, чтобы его осмотрел врач.

— Пусть он подойдет к объективу, — спокойно предложила виртуальная «девушка».

— Димитрис, иди-ка сюда, что ли?

Крепко сжав зубы, я неохотно оторвался от своего занятия и, поднявшись, проковылял к экрану, чтобы через объектив камеры меня смогли просканировать.

— Переключаю на медицинский пункт, — пробубнил компьютер.

В тот же миг изображение на голографическом экране сменилось — вначале там было пустое помещение, затем в кадре появилась, на ходу натягивая белый медицинский халат, женщина сорока — сорока пяти лет с индийскими чертами лица. К сожалению или к счастью, эта сторона работы компании пока еще не была передана роботам.

— На что жалуемся…. э-э-э… Димайтрес? — поправляя очки, деловито спросила дежурная по медицинскому пункту, фокусируя взгляд на экране.

Конечно, на том же экране она видела уже перед собой мою медицинскую карточку, в части, в которой она доступна работодателю, где были перечислены мои многочисленные травмы и патологии.

— Я в норме, — проворчал я. — И мое имя — Димитрис.

Присматриваясь ко мне поближе, врач прогнозируемо уточнила:

— Вас беспокоят боли? Зрительный нерв?

— Может, слегка зудит, — соврал я. — Через минуту пройдет.

Глаза врача поползли в сторону — она, наверное, посмотрела кое-что в моей истории болезни, убеждаясь в верности своих первоначальных догадок. Минуту спустя она молвила:

— Димитрис, пройдите, пожалуйста, в медицинский пункт для осмотра.

На старшего смены, который косился на меня не то виноватым, не то опасливым взглядом, я даже не посмотрел. Понимал, что винить его в случившемся бессмысленно, независимо от того, хотел ли он меня подставить, или действовал из благородных побуждений. Но все равно я был зол, как часто бывает во время таких болей, а времени на дыхательные упражнения или медитацию не было. Я молча отошел от экрана, раздраженным жестом накинул на себя спецовку и надел защитные наушники. Нарочито громко хлопнув рукой по герметичной двери, вышел наружу.

Даже сквозь защитные наушники был слышен грохот монотонных, периодических ударов грома. Я работал здесь как раз для того, чтобы проследить, что этот гром не смолкнет ни на минуту. Ведь пока он будет раздаваться внутри железобетонной постройки без окон и дверей, из высокой трубки, венчающей эту постройку, будет вырываться в небо полупрозрачный голубой луч, подпитывая озоном искусственный защитный слой, предохраняющий территории спальных районов города от губительного воздействия ультрафиолета.

Оглядевшись, вокруг можно было увидеть множество таких же лучей, ведь они поднимались в небо каждые триста ярдов. Сто пятьдесят новейших озоногенераторов были закуплены и введены в эксплуатацию корпорацией «Джарлинго констракшнз» — застройщиком, который возвел на окраине Сиднея пару новых микрорайонов, объединенных под названием «Блу скай таун», где смогли поселиться еще триста тысяч людей. Озоногенераторы стали «фишкой» рекламной компании, где утверждалось, что жители Блу скай таун смогут загорать летом под солнцем, не опасаясь рака кожи.

Грохот озоногенераторов жителям микрорайона слушать не приходилось — это была прерогатива без малого пятисот человек обслуживающего персонала, работающих на граничащем с жилым районом пустыре. Среди них и я, оператор по обслуживанию и ремонту озоногенераторов на участке № 13. Вовсе не та работа, о которой я мечтал в детстве. Но в моей нынешней жизни вообще многое шло вразрез с детскими мечтами.

§ 67

— Входите, Димитрис, — почти дружелюбно предложила мне дежурный врач, когда я, воспользовавшись штатным электрокаром, добрался до пятиэтажного административного здания «Джарлинго констракшнз», и прошел к медицинскому пункту. — Как самочувствие?

— Превосходно, — ответил я угрюмо.

Существовало две причины, по которым я избегал врачебной помощи.

Первая и главная причина — я раз и навсегда зарекся принимать различные обезболивающие, которыми так и норовили напичкать меня все врачи, которых мне доводилось встречать с момента выписки из госпиталя Святого Луки. Я подозревал, что малейшее послабление может пробить брешь в моей обороне, которая позволяла мне бороться с зависимостью уже больше года. И не намерен был рисковать.

Вторая причина — нынешняя работа, которую не без труда смогли отыскать для меня в центре занятости, относилась, согласно государственным нормативам, к «работе с вредными факторами труда». Наличие «вредного производственного фактора», которым являлось постоянное воздействие шума с силой звука свыше ста децибел, означало, что некоторые люди могут быть не допущены к такой работе по состоянию здоровья. И я, со всеми своими травмами, был одним из первых кандидатов на лишение допуска.

— Пройдите, пожалуйста, к УСКЗ, — предложила врач первым делом. — Пожалуйста, разуйтесь и разденьтесь до пояса перед прохождением теста.

Неохотно скинув спецовку, стянув с тела липкую от пота футболку и разувшись, я проковылял к хорошо знакомому устройству и занял позицию на платформе.

— Здравствуйте, мистер Войцеховский, — вежливо обратился ко мне женский голос, воспроизводимый виртуальным интеллектом компьютера. — Желаете ли вы пройти тест на?..

— Желает, желает, — перебила компьютер врач, как всегда делали медики в таких случаях. — Приготовиться к экспресс-тесту! Не двигайтесь, Димитрис.

Я стоял неподвижно, пока система готовилась к сканированию, делая над собой усилие, чтобы инстинктивно не тянуться рукой в сторону раскалывающейся головы и саднящего глаза.

— Пожалуйста, дышите ровно и постарайтесь не двигаться, — попросил меня компьютер. — Тест может занять около минуты. Не волнуйтесь, это совершенно безопасно.

Минуту я терпеливо стоял и размеренно дышал, позволяя измерить свое артериальное давление, пульс, объем легких, провести экспресс-анализ крови и иные составляющие теста. Все это время глаз продолжал дергаться и невыносимо болеть, и мне приходилось скрипеть зубами, чтобы не вскричать.

— Тест окончен, — доброжелательно оповестил меня компьютер. — Желаете ли вы?..

— Ничего, — ответила за меня врач. — Отключение.

— Спасибо, что воспользовались оборудованием компании «Омикрон медикал». «Смарт Тек». Разум на службе человечества, — завершила свою работу система.

На высоком воздушном дисплее, расположенном напротив меня, появилась схема человеческого тела, органы, сосуды, кости и мышцы которого были подсвечены разными цветами. Изучать схему я не стал, так как ничего нового я бы о себе не узнал.

— Можно одеваться? — спросил я, сходя с платформы.

— Да, конечно, — рассеянно ответила врач, которая, в отличие от меня, внимательно изучала результаты теста, ловко оперируя экраном с помощью движения рук. — Присядьте.

Когда мы наконец оказались вновь лицом к лицу, врач тяжело вздохнула и посмотрела на меня с заученным наизусть выражением участия. Потом произнесла:

— Димитрис, вас мучают боли. И это немудрено. Я все еще не понимаю, почему вы не хотите…

— Доктор…э-э-э… Редди, да? — вежливо перебил я ее, подсмотрев фамилию на бейджике, так как линзовый коммуникатор на своих больных глазах не носил. — Я в полном порядке. Если глаз и беспокоит меня чуток иногда, то это вовсе не повод, чтобы пичкать меня лекарствами. ОК?

Вновь вздыхая, врач по фамилии Редди покачала головой. Из моей медицинской карточки, ей, конечно, было известно о моей неприязни к лечению и медикаментам, которую какой-то умник-психиатр окрестил словом «фармакофобия».

— Димитрис, — проникновенно сказала она. — То, что вы постоянно терпите боли, пагубно влияет на ваше физическое и психическое здоровье. Вы не должны бояться облегчить свои страдания. Современной медицине известно множество способов анестезии, в числе которых и такие препараты, которые не вызывают риска возникновения химической зависимости.

— Все это мне хорошо известно, — ответил я, нетерпеливо качая головой.

Рука постоянно подсознательно тянулась к глазу, норовя прикоснуться к тому месту, где болело — от этого инстинкта мне так и не удалось избавиться, хотя я и научился ему препятствовать. Чтобы занять чем-то руки, я схватился одной за поручень стула, на котором сидел, а другой начал нервно чесать бороду. «Возьми себя в руки», — приказал я ноющему телу.

— Доктор, я взрослый человек, и это моя жизнь, — сказал я твердо, поднимая взгляд. — Я в состоянии терпеть те неудобства, которые причиняют мне мои фронтовые травмы. И я не согласен на медикаментозное лечение. Мой организм сам справится.

— Это не так, Димитрис, — покачала головой врач. — Иногда ему правда нужно помочь. Вы знаете, что в эпоху средневековья средняя продолжительности жизни людей не превышала тридцати пяти лет, а уже в начале двадцать первого века в развитых странах превысила восемьдесят? Сейчас средняя продолжительность жизни человека при здоровом образе жизни и надлежащем медицинском обслуживании составляет более сотни лет. Этому прогрессу человечество обязано исключительно развитием медицины…

— Я не оспариваю значения медицины, — ответил я терпеливо. — Ваши коллеги в свое время поставили меня на ноги после очень серьезных травм, за что я буду благодарен им до конца своих дней. Так же я благодарен и вам за вашу заботу и за участие. И все-таки мое решение…

— … непреклонно, — окончила мою фразу врач, грустно пожав плечами. — Мне очень жаль, что вы упорствуете, Димитрис. Но я, как человек, который давала клятву Гиппократа, и как ответственное служебное лицо, не могу способствовать экзекуциям, которые вы над собой учиняете. Я не стану скрывать, что намерена настаивать на вашем повторном полном обследовании с целью определения профпригодности. Подозреваю, что шум, воздействию которого вы постоянно подвергаетесь, может усиливать нервный тик…

— Редди, — перебил я тираду, преисполненную убеждения в правоте. — С тех пор, как меня выписали из госпиталя в мае прошлого года, знаете, сколько мест работы я сменил? Если не знаете, загляните в мое досье.

— Димитрис…

— Позвольте мне закончить то, что я хочу сказать. Это мое пятое место работы, доктор. А знаете, почему? Работодатели, в числе которых и «Джарлинго констракшнз», принимают на работу людей вроде меня, только чтобы продемонстрировать обществу свою социальную ответственность и избежать судебных исков. Но на самом деле ни одна компания не хочет иметь с нами дела, и при первой же законной возможности нас вышвыривают за дверь!

— Димитрис, вы зря злитесь, — попробовала успокоить меня врач. — Я ничего не знаю о том, что вы говорите. Мое дело — следить за состоянием здоровья работников, и сообщать, если есть основания опасаться за него. И уж извините, за ваше я опасаюсь.

— Что дальше? — мрачно спросил я.

— Я оформлю докладную записку с просьбой отстранить вас от работы до проведения внепланового медицинского обследования с целью подтверждения профпригодности. Копию направлю в профсоюз.

«Если вас что-то не устраивает, можете жаловаться», — озвучил недосказанное непреклонный взгляд медика.

— Это ясно, — хмуро кивнув, я встал из-за стола. — Сейчас я могу возвращаться к работе? Мне платят почасово.

— Нет, — покачала головой Редди. — На сегодня я оформлю вас на консультацию в Институт хирургии глаза. Вы, как инвалид, и плюс по направлению с работы, будете иметь право на внеочередной прием, а стоимость медицинских услуг покроет ваша страховка. Ума не приложу, почему вы до сих пор не воспользовались этой возможностью с таким хорошим страховым полисом…

— Ничего нового мне там не скажут, — отмахнулся я раздраженно, направляясь к двери. — Я лучше вернусь к работе. И вот еще что — попрошу не величать меня «инвалидом».

— Нет — вы отправитесь на консультацию, — решительно возразила врач. — Вы обязаны сделать это. Если вы не явитесь в назначенное время, это будет приравниваться к прогулу!

В этот момент голова разболелась еще сильнее и я не совладал с собой.

— Ах, вот как, задумали «по статье» меня уволить? — резко оборачиваясь, спросил я. — Не надейтесь, что это вам удастся! Профсоюзы, служба труда, суды — я не остановлюсь, пока не подниму на ноги все инстанции! Так что мое увольнение выльется вам в копеечку!

— Вы ищете врага там, где его нет, Димитрис, — устало отмахнулась от этих угроз Редди. — Это характерно для многих людей с синдромом посттравматического расстройства…

— Довольно мне на сегодня ваших непрофессиональных диагнозов, — остановил ее я раздраженно.

— Вы просто не замечаете, что ваш единственный враг — вы сам. Прошу вас, не упрямьтесь. Сходите на прием к офтальмологу. Вам действительно требуется квалифицированная помощь. А еще я запишу вас на консультацию к…

— … психологу, — предугадал я конец знакомой фразы, презрительно ухмыльнулся и покинул кабинет, уже второй раз за день нарочито громко хлопнув дверью.

«И ты еще удивляешься, что тебя считают психом?» — тут же осудил я себя, едва оказавшись за дверью. Но возвращаться и пытаться сгладить инцидент было бы глупо, особенно когда боль продолжала донимать меня по-прежнему.

§ 68

Какую бы толстокожесть я не обрел в последнее время, произошедшее изрядно подпортило мне нервы. Вдобавок, глаз никак не желал успокаиваться. Находясь в пустой общей раздевалке, где я открыл свой шкафчик с вещами и начал переодеваться, я почти дал волю эмоциям — просидел несколько минут неподвижно, держась за голову и борясь с собственными мыслями.

«Ты пытаешься быть твердым, Димитрис, но ты не видишь черты, за которой твердость превращается в глупость», — донесся в моем сознании голос здравого смысла. — «Бросаться в крайности — это не всегда лучший выход из ситуации. Ты ведь это знаешь».

— Знаю, — прошептал я в тишине раздевалки. — Знаю. Но я боюсь совершить ошибку.

Жизнь в борьбе научила меня упрямству. И речь даже не о борьбе с обществом, которое отторгало меня, словно организм — чужеродную клетку. С того дня, немногим больше года назад, когда я покинул стены госпиталя, неотъемлемой частью моего существования стала борьба с самим собой. И она порой была очень жестока.

Больше года я не принимал вообще никаких медикаментов, кроме некоторых растительных препаратов. Но призрак «Валькирии» так и не оставил меня. Порой она отступала, так что мне казалось, что я освободился от ее власти навсегда. Но стоило вышколенному сознанию дать слабину хоть на секунду — она просачивалась сквозь мельчайшую щель, отравляя его своим ядом.

В основном это происходило по ночам. Во сне, когда защитные рычаги воли, держащие мое сознание в суровой узде, слабли, в него сразу же вползали кошмары, оплетая своими липкими и тягучими нитями. Я надеялся, что они исчезнут, но год спустя их частота уменьшилась лишь немного. Кошмары мучали меня, заставляли обливаться потом, скрежетать зубами, орать — и сквозь все эти эмоции красной нитью проходила навязчивая, неистребимая мысль об облегчении. Я знал, что позволило бы мне освободиться от кошмаров. Я знал, что позволило бы мне забыться. Лишь она.

Грезы по «Валькирии» вместе с мольбами истерзанного войной тела об облегчении страданий соединились во мне в единое целое, составили вторую мою натуру, единственная мечта которой — сдаться, прекратить мучения, раствориться в сладостном забытьи и искусственном блаженстве.

«Что ты делаешь с собой, идиот? Кому и что ты хочешь доказать?» — коварно обращалась ко мне эта натура. — «Ты обрек себя на жизнь, полную постоянных страданий. Такая жизнь не приносит ни секунды счастья, ни мгновения радости, ни мига облегчения. Лишь изнурительная борьба, которая проиграна еще до ее начала. Лишь изматывающая боль, которая будет становиться все хуже. З-А-Ч-Е-М?!»

Тряхнув головой, чтобы изгнать навязчивые мысли из головы, я закончил сборы и торопливо покинул бытовку. Решение пришло ко мне само собой, так как разумной альтернативы не было. Раз уж Редди направила меня на консультацию к офтальмологу, если был шанс, что это поможет мне сохранить работу — что ж, надо было идти, как назначено. Работа на «Джарлинго констракшнз» была особенно важна для меня — я попал бы в серьезные затруднения, вновь оказавшись сейчас на бирже труда.

Уже переодетый в свою обычную одежду, вполне подходящую для этого июньского дня (кроссовки, темные джинсовые бриджи, черная футболка, блейзер и зеркальные солнцезащитные очки-авиаторы), я закинул на плечо спортивную сумку, взял в руку крепкую черную трость, с которой не расставался с мая 94-го, хотя и мог уже обходиться без нее — и вышел из административного корпуса, направившись к автобусной остановке.

Если бы я поднял голову вверх, то увидел бы любопытное для непосвященного зрителя зрелище — полосу, разделяющую сияющее голубизной безоблачное небо столицы и тягучую серую завесу, которая стала в конце двадцать первого века естественным «потолком» мира. Голубые озоновые столпы, поднимающиеся от генераторов, добавляли картине сюрреалистичности. Мои уши были предусмотрительно заткнуты наушниками-вкладышами, в которых натужно верещала рок-музыка. Но даже этот звук не мог полностью перекрыть гул громовых машин, создающих озон.

Сев в первый же подъехавший автобус без водителя, управляемый виртуальным интеллектом, я отправился из «серой зоны» пригородных пустырей, где были расположены озоногенераторы «Джарлинго констракшнз» и прочая инфраструктура, обеспечивающая город, в направлении спального района «Блу скай таун».

На часах не было еще и 12:00. Автобус в это время дня был практически пуст. На этом маршруте обычно ездили лишь сменившиеся рабочие (а до пересменки было еще далеко) и случайные бродяги. И все же я, по своему обыкновению, не стал занимать сидячее место, а умостился на площадке посередине, и понурил голову, чтобы козырек блейзера прикрыл лицо. Не любил, когда на меня пялятся из-за моих шрамов — оттого и выработалась такая привычка. Обведя безразличным взглядом рекламные голограммы, мелькающие в салоне автобуса, я вздохнул и прикрыл глаза, отдавшись музыке.

§ 69

Я вышел из автобуса, не доехав две остановки до «Блу скай таун». На этой остановке, лаконично именуемой «Развязка», как правило, не выходил вообще никто. Что могло понадобиться людям в месте? Не слишком оживленная двухполосная дорога с односторонним движением как раз приближалась к месту, где ей предстояло пронестись над широким бетонным акведуком, а затем крутой эстакадой взмыть вверх, присоединяясь, подобному тому, как маленькая речушка впадает в большую, к огромной скоростной автомагистрали, вьющейся в восьмидесяти футах над землей. Автомагистраль устремлялась вдаль, где чудовищный Гигаполис высился бетонно-стеклянным лесом высотой свыше полумили.

Каждый раз, оказываясь тут, я бросал долгий взгляд на город. Со стороны он выглядел, хоть и внушительно, но все-таки не так угнетающе, как снизу, когда семенишь у подножий нереалистично громадных зданий, чувствуя себя микроорганизмом, проглоченным и пережеванным этим монстром. За время войны, пополнившись беженцами со всего мира, Сиднейская агломерация разрослась до сорока пяти с лишним миллионов жителей. Это была примерно пятнадцатая часть всех цивилизованных людей, живущих ныне на Земле. Такой большой процент населения планеты еще никогда еще в истории не концентрировался на столь малом проценте ее площади.

— И это здесь я в детстве мечтал жить? — прыснул я с чувством самоиронии.

Автомагистраль нависала надо мной исполинской тенью, заставляя чувствовать себя органической кляксой, неуместной в этом упорядоченном мире из бетона и металла. Сверху долетало эхо свиста, с которым неслись по идеальному асфальту магистрали и разрезали корпусами воздух тысячи современных электромобилей, а параллельно летели с еще большей скоростью поезда на магнитных рельсах. На фоне этого постиндустриального шума, здесь, внизу, создавалось ощущение, что ты перенесся назад во времени по меньшей мере на век — полтора. На обочине выстроилась группа конструкций не выше двух этажей, одна неказистей другой: автостоянка, заправочная станция, станция техобслуживания, шиномонтаж, автомагазин, недорогой мотель и кто знает что еще. Словно паразитические формы жизни, эти предприятия приросли к автомагистрали со стороны второстепенной дороги, выжидая, пока какой-нибудь автомобилист, завидев рекламные борды, не съедет сюда в поисках услуг или товаров, потребовавшихся ему настолько срочно, что он не смог дотерпеть до города.

Долго тут стоять не хотелось. В царстве раскаленного асфальта, где с трудом росла лишь сухая трава, летняя жара, достигающая тридцати градусов по Цельсию даже в тени, казалась невыносимой. Мой лоб уже через минуту после выхода из кондиционированного автобуса тронул пот.

— Ладно. Нечего тут торчать, — поправив на плече сумку, прошептал я, и направился в сторону СТО.

Как всегда, меня встретил рассерженный лай злобного мохнатого пса, охранявшего автостоянку по соседству, заполненную фурами и прицепами. Эта озлобленная псина не любила меня. Как, впрочем, и ее хозяин.

— Снова тут шастаешь, — неодобрительно покосившись на меня из своей будки, пробубнил толстый сторож. — Смотри мне, бродяга. Я с тебя глаз не спущу!

В былые времена я не оставил бы этот комментарий без ответа. Но жизнь научила меня, что не стоит тратить время и энергию на мудаков. Оказавшись в таком положении, как я, сталкиваешься с тем, что 90 % людей вокруг смотрят на тебя подозрительно или опасливо, часто не стесняясь выказывать свои чувства открыто. Реагировать на каждого такого козла — неблагодарное занятие.

Проходя дальше, я бросил вскользь взгляд на старые цистерны, которые были вдоль и поперек разукрашены граффити. Поверх старых, вытертых временем рисунков, состоящих из вычурных букв, ярко-красным баллоном был нанесен жирными линиями простой знак ®. Еще не так давно я подумал бы, что кто-то таким образом хотел обозначать продукцию, защищенную зарегистрированной торговой маркой. Теперь я знал новое значение знака, как и почти все жители Содружества.

— Уже и сюда добрались, — буркнул я неодобрительно, покосившись на знак.

Проход на СТО дался мне просто. Два здешних пса знали меня. Радостно высунув языки, они бросились навстречу и принялись просяще прыгать вокруг меня, зная, что я, как всегда, припас для них остатки своего обеда. В отличие от людей, их не беспокоила ни моя внешность, ни мой балл по шкале Накамуры. И это определенно отличало их от моих собратьев по биологическому виду в лучшую сторону.

— Что, скучали по мне, а, блохосборники? Нате вот, держите.

С доброжелательным ворчанием я достал из сумки промасленный сверток с костями и, присев, развернул его на радость худощавым псам.

— Толку от этих шавок никакого! Они территорию должны охранять, а не выклянчивать у прохожих хавчик!

Хрипловатый бас с нотками недовольства раздался со стороны полуоткрытых ворот гаража неподалеку. Следом за комментарием раздался звон, похожий на случайный удар разводного ключа о металл, и крепкое трехэтажное ругательство.

— Не слушайте ее, — по очереди почесав дворняг за ухом, посюсюкал я с ними. — Вы собачонки умненькие, своих от чужих отличаете. Не лаете понапрасну, как тот глупый пес по соседству. Так что по косточке вполне заслужили.

Тут только владелица хриплого голоса, который издалека можно было по незнанию принять за мужской, показалась из гаража. Закурив сигарету она устала оперлась об открытую створку ворот.

— А шавки любят тебя, — кивнув на дворняг, заметила она.

Эта женщина не ставила себе за цель произвести на кого-то впечатление. Во всяком случае, не теми способами, которые, как принято считать, от природы даны каждой представительнице «прекрасного пола». Никогда не переставал удивляться тому, что гендерные особенности, которые эволюция воспитывала в женщинах тысячелетиями, в характере этой феноменальной бой-бабы отсутствовали напрочь.

На вид ей можно было дать лет тридцать пять, что примерно соответствовало реальности. Суровые черты лица не носили ни малейших следов макияжа. Выдающиеся скулы, высокий лоб и волевой подбородок намекали, что с этой особой шутить не стоит. Еще яснее о том говорил нос, носящий, как у многих бывших боксеров, следы многочисленных переломов. Правый глаз, словно у карикатуры на пирата из киноблокбастеров, прикрывала круглая черная повязка. Короткий жесткий ежик темных волос явно никогда не знал ни дорогих шампуней и лосьонов, ни руки профессионального парикмахера.

Накачанное смугло-коричневое тело сложением больше напоминало мужское. Подтянутую грудь обтягивала серая майка со свежими пятнами от машинного масла. На предплечьях бугрились рельефные мускулы, а правый бицепс украшала вычурная крупная татуировка. Дымящаяся сигарета уютно покоилась между средним и указательным пальцами правой руки, выдавая курильщицу со стажем. Ладони были не по-женски натруженными, мозолистыми, ногти — небрежно остриженными, не слишком чистыми и, само собой, без намека на маникюр. Ноги покрывали потасканные рваные джинсы, подпоясанные армейским ремнем с тяжелой пряжкой, и кеды. Внимательный взгляд мог подметить даже под джинсами, что правую голень ниже колена заменял роботизированный протез. Впрочем, скованности в ее движениях не чувствовалось — они были порывистыми и энергичными.

— Сегодня без объятий, Рина? — поинтересовался я шуточно.

— Чего приперся? — прямо спросила она. — Что ни с чем хорошим — и так ясно.

— Не в духе?

— Работы невпроворот.

— Вообще-то сейчас обед, — сверившись с наручным коммуникатором, напомнил я. — Идем съедим по хот-догу и перекинемся парой слов.

Вздохнув, она недовольно поморщилась, но махнула рукой, мол, ладно. Затушив сигарету металлическую бочку у гаража, кивком головы поманила меня за собой в сторону ворот, через которые я зашел на территорию СТО.

— Переодеваться не будешь?

— Не в ресторан собрались, — парировала та.

Вместе мы двинулись вдоль обочины в сторону заправки, где продавали те самые хот-доги. Мимо по раскаленной дороге, источающей запах плавящегося асфальта, изредка проносились машины, посыпая нас дорожной пылью. Возможно, кто-то из водителей из своих окон косился на колоритную парочку бродяг, которую видел на обочине. Но нам на это было плевать.

— Выглядишь дерьмово, — со свойственной ей прямотой заявила Рина.

— А ты, как всегда, блещешь своим неповторимым шармом.

— Прости, но ты рожей не вышел ко мне клеиться. Да и прошли уже те времена.

Я усмехнулся и слегка печально кивнул. Те времена и правда прошли.

— Как Грубер? — поинтересовался я.

— Как всегда. Не о чем тут спрашивать, — раздраженно ушла от этой темы она.

— Как скажешь, — не стал спорить я.

И вдруг вспомнил, как впервые увиделся с Риной Кейдж после войны.

§ 70

Отыскать ее оказалось непросто. Я практически отчаялся найти свою старую знакомую и даже начал сомневаться в том, жива ли она. Мне удалось напасть на ее след по чистой случайности, благодаря человеку, работавшему вместе с Риной в «Глобал Секьюрити», с которым у меня оказались общие знакомые. Учитывая, что через крупнейшую в мире ЧВК за время войны прошло не меньше двухсот тысяч людей, разбросанных по всему миру, такое совпадение было невероятной удачей.

Прошло около месяца с моей выписки из госпиталя. Я только начинал осваиваться снова в Сиднее, и проблем было по горло. Известие о том, что некая одноглазая и одноногая баба, сожительствующая с пожилым владельцем СТО по фамилии Грубер и работавшая автослесарем в его мастерской, может быть той самой Риной Кейдж, я изначально воспринял очень скептически. Лишь одно убедило меня, что стоит все-таки съездить на СТО и проверить — ходили слухи, что эта баба просто дьявольски ругается матом.

Здесь я и нашел ее, на этой самой СТО. Тот июньский вечер не был таким жарким. Помнится, моросил неприятный дождь. Я очень долго бродил в поисках нужного места, и в конце концов замер перед воротами станции. Из-за ворот на меня злобно лаяли две собаки, которым вторила третья издали, с автостоянки.

— Эй, ты, недоносок! — окликнули меня.

Даже не думая отозвать собак, к воротам изнутри проковылял тучный невысокий мужчина в дождевике, выглядящий хорошо за пятьдесят, с соломенно-рыжей окладистой бородой и слегка пропитым краснощеким лицом. Толстые ладони сжимали двуствольный охотничий дробовик.

— Моим псам ты не понравился. Как видишь, у меня ружье. И это не обманка. Так что, если ты задумал спереть что-то у Грубера, то лучше вали отсюда, пока цел.

Последнее предложение сопровождалось красноречивым щелчком затвора.

— Я ищу одну женщину, — молвил я, стоя смирно, чтобы не напугать недружелюбного мужика со взведенным курком каким-нибудь неосторожным движением.

— Кого бы ты не искал, его тут нет. Бабу поищи в борделе. Если есть бабки, в чем я очень сомневаюсь. А теперь проваливай! — ткнув стволом в прочь, настоятельно повторил он.

— Ее зовут Рина. Рина Кейдж.

На какое-то время мужик замешкался, тем самым выдав, что имя ему знакомо.

— Не знаю такой! — запоздало выдал он. — Вали!

— Она здесь? Можно ее на пару слов?

— Я что, не ясно тебе что-то сказал?!

— Твоя фамилия — Грубер, верно?

— А что если и так?

— Значит, это то место, которое мне нужно.

— Вот в этом я очень сильно сомневаюсь…

— Что там такое, Грубер?! — донесся требовательный голос позади него.

В первый же миг я понял, что все-таки попал по адресу. Женщина, шагающая к воротам, обладала широкими плечами, какие я видел за всю жизнь лишь у немногих представительниц «слабого» пола. Хромающая походка не казалась знакомой, но то же самое можно было сказать и о моей собственной. Когда же сквозь дождь я смог разглядеть лицо, то, как бы разительно оно не изменилось, любые сомнения исчезли.

Я изменился, похоже, намного больше, чем она. Во всяком случае во взгляде женщины не было ни намека на узнавание. Так же как не было в нем и признаков дружелюбия.

— Это что еще за мудак?! — выпалила она.

— Хер его знает! — хмыкнул Грубер. — Ищет какую-то бабу. Я ему сказал, чтоб проваливал. Но он, похоже, не поймет, пока я не спущу на него псов.

— Так чего ждешь-то? — удивилась она. — Спускай!

— Рина Кейдж, — констатировал я, тем временем.

Услышав это имя, женщина сделала несколько решительных шагов к воротам, вперившись в меня настороженным взором единственного оставшегося у нее глаза. Но, как она ни всматривалась — так и не узнала меня.

— Я тебя не знаю! — холодно произнесла она. — Что тебе нужно?!

— Я долго пытался найти тебя. Хочу поговорить.

— Мне не о чем говорить с бомжами вроде тебя!

— В последний раз мы с тобой виделись на «отвале» возле Сауримо в январе 90-го. Тогда ты сказала мне, чтобы я держался. Вот я и держался, Рина. И даже до сих пор держусь. Как могу.

Некоторое время в ее глазах мелькали недоверие и растерянность.

— Этого не может быть, — наконец произнесла она, делая еще несколько шагов ко мне. — Не может быть. Черт возьми, у тебя глаза почти как у Алекса! Но он, он же… Черт возьми…

— Мне нужно многое тебе рассказать. Есть здесь место посуше?

Помню, мы просидели с ней где-то часа два в том самом гараже. Грубер оставил нас. Ничего не спрашивал. «Знакомый — так знакомый», — безразлично заявил он, тут же потеряв свою воинственность и отправившись в соседнюю постройку, где, по-видимому, обитал.

Первые минут десять говорил я. Объяснить все, что произошло с момента моего исчезновения в Сиднее, было непростым делом. Когда я сделал это, да и то лишь в самых общих чертах, Рина долгое время недоверчиво качала головой.

— Проклятье. В это просто невозможно поверить, — наконец выдала она.

— Я нашёл тебя так скоро, как смог, Рина, — извиняющимся тоном заверил я.

— Не важно. Какая, к черту, разница?! Всё это было так давно, что, когда я это слушаю, это кажется чем-то из прошлой жизни. Без обид, но я на тебе давно крест поставила. В моем сознании Алекс Сандерс — покойник. И не жди, что это изменится за минуту.

— Что произошло с тобой? Тогда, после нашего разговора?..

Рина ощутимо помрачнела. Тема была явно не из ее любимых.

— Ты был прав, — кивнула она. — Все было именно так, как ты и сказал. Я не послушала твоего совета. Начала наводить справки, подняла кое-какой шум. Уже через три дня после этого мой патруль попал в засаду ФАР в пустыне. Не думаю, что это была случайность.

— Вот ублюдок, — сцепив зубы, прошипел я. — Это устроил Чхон! Я умолял его ничего тебе не делать. Но этот сукин сын не знает жалости…

— Если он так крут, как ты говоришь, то, возможно, он не собирался меня мочить. Иначе я, наверное, была бы давно мертва. А так, как видишь, сохранилась. Частично. Я, в общем, не жалуюсь. Очень многим из того патруля повезло меньше.

— Что было дальше?

— Полумертвую меня доставили в госпиталь в Киншасу. А через пару месяцев меня застала там война. Я уже немного очухалась, хотя протеза еще не было. Рвалась делать что-то полезное, но без ноги ни на что путное не годилась. Меня эвакуировали с другими на юг. «Глобал» собирался расторгнуть мой контракт досрочно. Не поверишь, но мне, бляха, стало стремно. Я ничего другого не умела, кроме как стрелять и драться. Так что без ноги и глаза я никому нахрен не была нужна. В общем, я уговорила кадровиков оставить меня на тыловой работе. Занималась никчемной бумажной работой в главном центре подготовки личного состава, в Форт-Норте, рядом с Брисбеном, пока другие воевали с евразами. Мне подфортило, по правде сказать. Иначе я бы, вероятно, была бы уже мертва.

— Тебя сократили после войны?

— Сама уволилась. В начале 92-го. До сих пор удивляюсь, как смогла просидеть так долго на этой никчемной работенке, и как меня там так долго продержали — работница из меня была такая себе, сказать по правде. А дальше… дальше было много всякого дерьма. Честно говоря, я почти ничего не помню. Я и в «Глобале» под конец почти не просыхала, а тут забухала крепко. Очень крепко. Даже для меня. И без наркоты не обходилось. Где-то жила, с кем-то бухала, с кем-то трахалась. Но где и с кем — напрочь не помню. Все словно в тумане. Как-то Грубер нашел меня у себя под забором. В буквальном смысле. Не помню, как оказалась там. На счету — ни копейки, грязная, побитая, обблеванная. Я была дерьмовей самого дерьмового дерьма. Но он обошелся со мной не как с дерьмом. И вот я здесь.

— Вы с ним вместе? Ну, в смысле?..

— А тебе какое дело?! — ни с того ни с сего взвилась она. — Хватит, может, допросов?! Я вот, честно, сижу и охереваю. Почему ты исчез — вроде уже и ясно. Если это правда. Но вот зачем пришел — ума не приложу. Какое тебе дело до того, где я, с кем я, что я?!

— Конечно же мне есть дело, Рина! Ты для меня…

— Прекрати, Алекс. Не говори так, будто этих чертовых пяти лет не было! — неожиданно рассердилась Рина, нервно отводя взгляд куда-то в сторону. — Их не вычеркнешь! Они, бляха, длиннее жизни. И мы теперь другие. Все то, что было когда-то, что говорилось когда-то — даже если это когда-то было правдой, теперь это уже нихера не важно!

Я сразу почувствовал, что именно она имеет в виду, говоря «было» и «говорилось», какую защитную зону вокруг себя пытается очертить. Это не было похоже на старую Рину. Но ведь она права. Все, что происходило между нами много лет назад, казалось каким-то странным сном.

Я вспомнил вечера, которые мы проводили иногда с ней в Сиднее. Это были лишь вечера, не ночи. А иногда просто часы. Рина всегда после этого уходила домой, даже не прощаясь. А я никогда не просил ее остаться. Нам было весело вместе. Приятельский треп с понятными лишь нам подколками, то о работе, то о бурном прошлом, то вообще о какой-нибудь фигне. И страстный секс. Сочетание, возможное лишь у немногих людей, особенно у женщин. Но Рина была одной из них.

Когда мы трахались, да так, что под нами едва не ломалась кровать, а соседи, должно быть, лезли на стены, она вела себя бесстыже и цинично, демонстрируя, что ею движет лишь животная похоть, не затрагивающая ее внутренний мир. А я в своём тогдашнем простодушном эгоизме принимал это за чистую монету. Мы оба из кожи вон лезли, чтобы показать, насколько просто и пофигистически мы ко всему этому относимся. Старались исключить даже малейший намек на то, что наш секс может хотя бы к чему-то нас обязывать или, не дай Бог, иметь какое-то продолжение. Гордо держались за свою показную свободу, рвали любые более близкие связи, едва те начинали формироваться, и бежали, как от огня, от признания того, что мы друг для друга что-либо значим.

Даже не понимаю теперь, зачем мы это делали. Может быть, испытав в прошлом большое горе, связанное с потерей близких, мы страшились уязвимости, которой придает привязанность, и боли, которую приносит утрата. Может, просто были легкомысленны и глупы. А может, искренне верили в то, что всегда успеем все изменить, если захотим. Зимой 90-го, во время нашей встречи, совпавшей с просветлением от «Валькирии», я ясно понял, что нас связывали более сильные чувства, чем мы всегда пытались показать. И, может быть, пожалел о том, что не осознал этого раньше. Но Рина права. Теперь обо всем это действительно можно было говорить только в прошедшем времени. А еще лучше — не говорить вовсе. Тех нас больше нет. А новые мы — уже совсем другие люди. Побитые жизнью, изувеченные, нервные и подозрительные. И почти что совсем чужие.

— Ты счастлива? — спросил я размеренным тоном, не решившись добавить «с ним».

Рина вздохнула, сразу поняв подтекст вопроса.

— Давай сразу уясним кое-что. Ты хочешь спросить меня, могу ли я быть счастлива, живя отшельницей со старым мужиком на СТО у черта на куличках и копаясь во внутренностях тачек? Я, неудержимая бестия, привыкшая брать от жизни все?

— Я не…

— Не отпирайся! Лучше просто усвой одну вещь. Ты не знаешь меня. Лады? Может быть, знал когда-то. Или думал, что знал. Но это было давно.

Взгляд Рины был твердым, интонации — ровными и решительными. Было ясно, что ею владеют не одни лишь эмоции, и слова ее вполне рассудительны.

— Я всегда могла о себе позаботиться. Никогда ни от кого не ждала помощи, ни о чем не просила, ни на кого не надеялась. Такова моя натура. И чем старше и злее я становилась — тем прочнее она укоренялась. Я не позволю тебе, как не позволяю никому, лезть ко мне в душу и копаться там. Я в этом не нуждаюсь.

Убедившись, что я внимательно ее слушал, она закончила:

— Заруби это себе на носу! Если тебе еще есть куда ставить там зарубки.

— Я все понимаю, Рина, — согласно кивнул я.

Лишь тогда ее защитный панцирь наконец немного ослаб. Вздохнув, она закурила, откинулась на спинку старого кресла и бросила:

— Ну и славно. Рассказывай тогда, как живёшь.

Оставшиеся полтора часа мы болтали, как старые приятели.

§ 71

— Чего глаза вытаращил? — вывел меня из раздумий ее голос.

— Да так, вспомнил кое-что, — уклончиво ответил я.

Года мне хватило, чтобы принять Рину такой, как она стала. Удивительно, но мы с ней даже смогли остаться друзьями — в той степени, в какой дружба вообще возможна между двумя людьми с такими скверными характерами, которых, вдобавок, больше не притягивает друг к другу сексуальное желание, которое могло выступить неплохим клеем даже для самых сложных натур. Сложно сказать, были ли мы с ней сейчас близки и испытывали ли действительно потребность в общении друг с другом. Но бесспорно было одно — мы все еще доверяли друг другу. А доверие много значит для людей, которые не доверяют практически никому. Это, пожалуй, и держало нас вместе.

Как и прежде, когда я бывал на СТО (а заезжать сюда мне случалось не так часто, может, раз пять-шесть за весь этот год), мы взяли себе по большому хот-догу на заправке по соседству. Рина прихватила вдобавок еще и бутылку пива. В ответ на ее жест я, как всегда, помотал головой, отказавшись поддержать ее в этом.

— Ты не на работе? — покосившись на пиво, переспросил я.

— Ой, как я не подумала — Грубер же меня уволит! — прыснула она с сарказмом.

Увидев, что мой взгляд продолжает сверлить ее, огрызнулась:

— Эй, я в порядке, лады?! Больше пары банок в день себе не позволяю.

— А я ничего и не говорил, — обезоруживающе развел руками я.

Застежкой от ремня она ловко откупорила бутылку и жадно осушила почти всю одним глотком, капнув пару раз себе на майку. Затем откусила едва ли не половину хот-дога. Покосилась глазами на трость, которую я поставил возле стульчика.

— Зачем носишься с этой хренью? Ты же почти не опираешься на нее, — проворчала она с набитым ртом.

— Коленный имплантат может в самый неподходящий момент подвести. Не хотелось бы в такой ситуации добираться до ближайшей больницы ползком, — объяснил я, но затем добавил: — Честно говоря, такого давно не случалось. Но я привык к этой штуке. Чувствую себя без нее… каким-то беззащитным, что ли. А что, это разве не стильно?

— Ага. Прям британский джентльмен. Котелок где посеял?!

Я с улыбкой пожал плечами, признавая, что сарказм вполне по делу.

— Ну рассказывай, что у тебя там стряслось, — предложила она, вытерев с губ остатки кетчупа. — Вид у тебя говеней обычного. Опять та же херня с глазом?!

— Да нет, ничего особенного. Зудит то там, то сям. Как всегда.

— Ты знаешь, что я об этом думаю.

— Я не к тому. Я ни на что не жалуюсь. Порядок.

— Ну ты и упрямый ублюдок, — поразилась она, допивая пиво.

— А вот мой работодатель, похоже, решил меня вышвырнуть под этим самым предлогом. Один старый педераст сегодня во время смены настучал на меня. А безмозглая врач-недоучка отстранила меня от работы, и принудительно направила на обследование в клинику.

— Давно пора было кому-то это сделать.

— Спасибо за поддержку.

— Да подавись ты! Я не собираюсь поддерживать тебя в твоем безумии! Сто раз повторяла.

Некоторое время мы молчали, пока я доедал хот-дог.

— Что, снова проблемы с деньгами? — наконец заговорила она. — Не верю, что ты явился сюда только для того, чтобы сожрать говеный хот-дог и потренироваться отнекиваться от своих болячек.

Я тяжело вздохнул. Как бы ни хотелось это опровергнуть, Рина была права.

— Я бы не назвал это «проблемами». Так, временные трудности.

— Тот хренов бар что, вообще ни черта не приносит?! — нахмурила она брови.

Я страдальчески поморщился.

— Не могу назвать его особенно прибыльным бизнесом, — признал я нехотя.

— Так продай его наконец к чёрту!

— Он нужен мне для других целей. Сама знаешь. Да и он, кстати, давным-давно заложен.

— Тьфу ты! — она закатила глаз. — У тебя хоть почки еще не заложены?

— Кто бы их взял, с моей-то историей болезни?

— Короче говоря, что бы ты там не хотел, я сразу говорю: нет. Забудь. Я даже не пойду с этим к Груберу. Ты ведь знаешь, что, если бы ты пришел с улицы, то он бы послал тебя к черту с самого начала.

— Знаю.

— Грубер не любит, когда какие-то его «приятели» просят сделать что-то задаром или невыгодно для него. Всех посылает к черту, не стесняясь. А я его никогда ни о чем не просила. Никогда. Кроме твоего случая.

— Знаю.

— Ты же знаешь, как я ненавижу у кого-либо что-либо просить! Никогда бы и в голову не пришло кляничть чего-то для себя!

— Твоя помощь неоценима, Рина. Ты же знаешь, как я тебе благодарен.

— Не надо мне этого благодарственного говна! Что сделано — то сделано. Но большего не проси. Грубер и так дал взаем вдвое больше, чем обычно дают под залог драндулета как твой. И под вдвое меньшие проценты.

— Я это помню.

— Он не торопит тебя с возвратом. И не будет торопить, ведь он знает, что ты мой приятель.

— Я всегда плачу по долгам вовремя, — гордо ответил я.

— Так чего, в конце концов, ты тогда хочешь?!

Я позволил ей высказаться и наконец молвил:

— Я хочу попросить Грубера выкупить тачку. Если, конечно, она ему нужна. Перепродаст кому-нибудь с хорошим наваром. Я не запрошу много. Отдам за любые деньги, которых хватить, чтобы вернуть ему заём с процентами, и чтобы мне осталось еще хотя бы… ну, неплохо бы штук тридцать.

— Это ты называешь «любыми деньгами»? — фыркнула она.

— Хватит и двадцати кусков. Даже пятнадцать сойдет.

Некоторое время Рина задумчиво молчала, все больше мрачнее.

— У тебя что, все так плохо? — прямо спросила она.

— Скажем так, ввиду нынешних обстоятельств я все равно не ожидаю, что смогу выкупить тачку в обозримой перспективе, — дипломатично ответил я. — Так что продать ее было бы разумнее. Она не так уж мне и нужна, если по правде. На общественном транспорте — почти всюду быстрее. И дешевле. Постоянно затраты на подзарядку, техобслуживание, транспортный залог. Не знаю чем я думал, когда решил ее купить.

Мои финансовые дела можно было обсуждать долго, но тема была не из приятных, да и Рине они были поневоле уже хорошо известны. В мае 94-го я искренне верил, что денег, которые мне полагается по контракту, хватит, чтобы обеспечить безбедную жизнь на протяжении многих лет, а может и до самой старости, если мне вдруг посчастливиться до нее дожить. На первых порах я даже не задумывался, сколько денег трачу и на что, полагая, что у меня хватает более серьезных причин для беспокойства, главная из которых — подорванное здоровье. Но реальность меня быстро отрезвила.

Послевоенные финансовые затруднения, грянувшие еще в конце 93-го, набирали обороты. Фунт, всю историю Содружества бывший стабильным, обесценивался с такими темпами, каких разбалованное население не могло даже представить. В середине 94-го уже не считалось преувеличением называть эту ситуацию «депрессией», «кризисом» или просто «задницей». СМИ, превозносящие экономику Содружества на фоне ее сравнения с разрухой, царящей в побежденном Союзе, не в состоянии были успокоить миллионы людей, которые всерьез задумались о своем выживании. И началась паника, усугубившая ситуацию.

Нехитрые подсчеты быстро привели меня к выводу, что ежемесячные выплаты по контракту, которые индексировались по мудреной формуле, прописанной в договоре, при нынешнем темпе инфляции превратятся в бесполезный мусор быстрее, чем я успею получить хотя бы треть. Правда, кое-кто на форумах утверждал, что можно будет добиться перерасчета через суд. Но другие утверждали обратное. И я не был уверен, где же правда в этом юридическом сраче. Единственным надежным способом спасти ситуацию виделась скорейшая конвертация денег в что-либо, имеющее объективную ценность. А сделать это можно было лишь по одной из государственных социальных программ.

Проще всего было воспользоваться жилищной программой. Долго не раздумывая, я вбухал львиную долю причитающегося мне по контракту вознаграждения в покупку на вторичном рынке таунхауса в одном из средне благоустроенных районов Сиднея. Недвижимость в Гигаполисе была самой дорогой в мире. Так что даже весьма скромное жилище стоило целое состояние.

На этом я не остановился. Почти все оставшиеся деньги я умудрился вытянуть из «Грей Айленд» в рамках программы по стимулированию открытия бизнеса. Для этого, правда, пришлось зарегистрироваться как частный предприниматель, обойти десяток бюрократов и получить дюжину справок, раз дав взятку и пару раз пригрозив судом. Но результат того стоил. Я купил нежилое здание, упомянутое Риной, речь о котором еще пойдет дальше, которое и стало центром моего дышащего на ладан «бизнеса».

Я до сих пор считал те приобретения удачным ходом. Они позволили мне превратить стремительно теряющие надежность деньги, которые мне в любом случае нескоро еще предстояло получить на руки, во вполне реальные активы, которые принадлежали мне уже сейчас. В ближайшие пять лет я не имел права продать или заложить купленный таунхаус, в остальном же мог распоряжаться им на свое усмотрение. Но была и обратная сторона медали. Истратив почти все вознаграждение, полагающиеся за почти пять лет работы на ЧВК, которое иначе продолжало бы лежать на специальном депозитном счету, обрастая потихоньку процентами, я лишился гарантированного ежемесячного дохода. С работой и моим пресловутым «бизнесом» все складывалось не так хорошо, как хотелось бы. А расходы, по ряду причину, резко возросли.

В итоге я и сам не заметил, как начал едва сводить концы с концами. В апреле 95-го я заложил электромобиль, который приобрел в июле 94-ом, когда еще не понимал всей тяжести кризиса. Благодаря Рине договорился с Грубером об очень выгодных условиях. Но и это поправило ситуацию лишь ненадолго. Так что теперь машину приходилось продавать. И неизвестно еще, что будет дальше.

— Тебе в этой строительной конторе хоть что-то платят?

— Совсем неплохо по нынешним временам. Не жалуюсь. Но я сам не замечаю, как уходит зарплата. Расходы клуба в последнее время сжирают кучу денег.

— Ну конечно. Этот твой чертов клуб, — недовольно проворчала Рина. — Скажи, ты что, один там за все платишь?

— Все, кто в состоянии помочь, помогают. К сожалению, сейчас мало кто на подъеме.

— Никто, кроме тебя, не отдает там последние пенни, оставшиеся за душой.

— Сомневаюсь, что ты права. Но даже если это и так, я и не могу ни от кого этого требовать. У многих есть семьи. Многим приходится за свой счет покупать лекарства. Они делают что могут, Рина.

Она вздохнула, махнув на меня рукой, мол, я безнадежен.

— Когда собираешься к нам заглянуть? — улыбнувшись ей, спросил я.

— Никогда. И ты это знаешь! — не ответив на мой взгляд, буркнула та, и нехотя начала оправдываться: — Я всегда была волком-одиночкой, ты это прекрасно знаешь. Не люблю людей, терпеть не могу слушать их нытье. В отличие от одного ботаника — старосты отряда, взявшегося за старое, я не нуждаюсь в том, чтобы собираться в каких-то кружках и петь песни, держась за руки!

— Знаешь, насчет себя я не соглашусь. Я ведь тоже был таким, — припомнил я. — Может внешне и открытый, но близко к себе никого не подпускал. Стал таким еще в «Вознесении», когда понял, что почти никому нельзя доверять. А особенно с 83-го, когда узнал о смерти родителей. Не думаю, что и сейчас меня можно назвать «общительным». Люди и правда не самые приятные из существ. Во всяком случае многие из них. Просто я в какой-то момент почувствовал, что одному бывает справиться слишком тяжело.

— Я пока справляюсь. Слушай, не проповедуй, а? Ненавижу, когда ты нудишь.

— Лады.

Я не стал давить. Я хорошо знал Рину, и понимал, что она может вернуться в клуб, а может и нет, но к решению она должна прийти исключительно сама. Настойчивые уговоры способны лишь пробудить в ней упрямство и сопротивление.

— Часто видишься с Большим Питом? — как бы невзначай поинтересовался я.

— Не чаще, чем нужно, чтобы получить от него то, что требуется! — отрезала она. — Мы с ним — не друзья, и никогда ими не были.

— Знаю. По правде говоря, у него друзей вообще нет. В конечном итоге все для него — просто бизнес.

— Он говнюк. Но он вполне трезво смотрит на мир. До сих пор не знаю, что хуже — предсказуемый мерзавец, который всегда гадит в меру, или полоумный идеалист, который способен навредить как угодно из самых лучших побуждений.

Я сделал вид, что не понял, кто был упомянут в этом сравнении наряду с Большим Питом. Затронутый спор был давним, и разрешиться ему предстояло явно не сегодня. А значит, не было смысла его и зря ворошить.

— Передашь Груберу то, что я попросил?

— Куда я денусь? — хмыкнула Рина. — Я позвоню тебе, когда он даст ответ. Скорее всего, это будет завтра. И, скорее всего, это будет «да». Так что скоро получишь свои бабки.

— Спасибо тебе, Рина.

— Не за что. Сбагрить тачку — дело нехитрое. Но надолго ли тебе хватит?

— Давай решать проблемы по мере их поступления, — уклонился я в сторону от разговора, и тут же взглянул на часы. — У меня скоро прием у этого проклятого врача. Проводишь меня до остановки?

— Надо работать, — отрицательно покачала она головой.

— Тогда до связи, — не обидевшись, кивнул ей я.

— Бывай.

Я отправился к остановке, махнув ей на прощание рукой.

— Алекс! — все-таки окликнула она меня.

Замерев и обернувшись, я увидел, что она ковыляет ко мне.

— Рина?

— Не будь упрямым ослом. Тебе, бляха, надо что-то делать с твоими болями! Меня не обманешь твоей якобы спокойной миной. Да и не настолько она спокойная, как тебе кажется!

Я автоматически открыл было рот для своего стандартного раздраженно-упрямого ответа на такое предложение. Но, увидев выражение лица Рины, не оставляющее сомнений, что она искренне желает добра, сдержался. Вздохнув, я избавился от раздражения и спрятал свои «иголки».

— Я подумаю над этим, — пообещал я искренне, посмотрев ей в глаза.

Такой ответ удовлетворил ее, и она одобрительно кивнула.

— Ну тогда береги себя. Ты же умеешь держать удар. Правда, тяжеловес?

Она подмигнула мне и протянула навстречу сжатый кулак. Суровое лицо озарила улыбка, почти такая же, как в юности, и на какой-то миг она стала практически прежней Риной. Я вдруг вспомнил, как она, забывшись от эмоций, прыгнула на меня с крепкими объятиями перед сорокатысячной толпой, в которой сидела и моя девушка, пока я, едва стоя на ногах на ринге, осмысливал свою победу над «Молотильщиком» Соболевым. И на душе вдруг стало немного светлее.

Улыбнувшись в ответ, я вполсилы стукнул кулаком о еёкулак.

— Ты тоже береги себя, нигерийская горилла, — прошептал я.

Ничего больше не сказав, я кивнул ей, развернулся и пошел прочь. Я был все так же мрачен и страшен в глазах автомобилистов, проносящихся мимо. И вряд ли они нашли бы что-то милое в улыбке, которая продолжала блуждать по моим губам. Но мне было все равно. Где-то в районе сердца я ощущал крохотный очаг тепла. Это тепло напоминало мне о том, что в этой жизни есть место и добру. И придавало уверенности в том, что, в конце концов, мы все преодолеем.

Главное, чтобы в жизни было это самое «мы».

§ 72

На подъезде к городским кварталам автобус, как всегда, остановился на чек-посту. В последнее время, по мере появления все новых знаков ® на асфальте, на стенах и на заборах даже в этом благополучном районе, полицейские все чаще заходили внутрь каждого автобуса, иногда даже со служебными собаками. Но в этот раз, к счастью, ограничились внешним осмотром. На конечной маршрута, у станции метро «Блу Скай Тайн — Сентрал», я вышел в иной мир. Здесь меж новеньких красивых сорокаэтажных домов пролегали парковые аллеи и аккуратные зелененькие газоны. На лавочках в скверах сидели пенсионеры. Молодежь колесила на гиробордах и сигвеях. Практически обложка для открытки на агитационном плакате. Мир, за сохранение которого я воевал.

Хромающий седой бородатый человек со шрамами, в блейзере и солнцезащитных очках, злобный и угрюмый, смотрелся чуждо на этом празднике жизни. Порой я замечал на себе косые взгляды прохожих — им казалось, что они чувствуют исходящую от меня угрозу. Совсем не похоже на полные смиренного почтения взгляды, которыми одаривали ветеранов-миротворцев во время парадов. Не похоже и на те кроткие и уважительные взоры, которыми смотрели на меня граждане во время службы в полиции. Что поделаешь. Времена изменились.

«Ничего страшного. Я не в обиде на вас», — думал я, не обращая внимания на взгляды. — «Сложись моя жизнь иначе, я, быть может, смотрел бы так же. Тогдашний я никогда не смог бы понять людей, таких как я нынешний. И даже не попытался бы».

На входе в метрополитен меня, конечно, все же проверили — из-за объемной сумки; из-за того, что, «рожей не вышел»; и из-за того, что не прошло и пары недель с последней попытки пронести в метро бомбу. Попытка была неудачной, однако террорист-смертник, предпринявший ее, забрал с собой на тот свет трех полицейских, которые воспрепятствовали его планам, и семерых случайных прохожих. Процедуру проверки я перенес стоически, с образцовой вежливостью и спокойствием.

— Почему глаз дергается? — осведомился станционный полицейский, подозрительно вглядываясь в лицо. — Наркотики употребляешь?

— Глаз болит от старой травмы, — терпеливо ответил я, не обижаясь на тон. — Наркотиков не употребляю, офицер. Если необходимо, готов пройти тест.

В конце концов, помусолив несколько минут, меня отпустили — и никаких вам «Извините, сэр. Удачного вам дня». Полицейские не растрачивали любезности на людей, которые характеризуются в публичных реестрах как психически неуравновешенные бывшие наемники, вероятно наркозависимые, с баллом по шкале Накамуры порядка единицы. Даже если это их бывшие коллеги. Я не винил их. Когда-то и сам был таким. Или почти таким.

Шесть станций, пересадка на другую ветку, еще четыре станции, длинный эскалатор — и я показался из подземного перехода в самом центре, где обычно избегал показываться. От обилия человеческих лиц, машин, летательных аппаратов и рекламных объявлений рябело в глазах. По моей бугристой роже проносились десятки глаз в секунду, даже учитывая то, что большинство людей на улице не выныривали из своих мультимедийных миров. От автомобильных клаксонов и гомона толпы голова начинала болеть еще сильнее. Хотелось поскорее спрятаться в помещении, закрывшись от этого бедлама звуконепроницаемыми стенами.

К моему несчастью, на площади Возрождения, которую мне предстояло пересечь, чтобы добраться до госпиталя, в это время как раз проходила очередная манифестация. Свободное обычно пространство вокруг памятника Героям-спасателям, где обычно лишь одинокие прохожие кормили крошками голубей, сейчас напоминало непроходимую чащобу из человеческих тел.

— … обман! Очередной обман!!! — сердито вещал через мегафон всклокоченный мужчина в старом костюме, топчась по крыше микроавтобуса, заменяющей ему сцену. — Сколько мы еще должны это терпеть?!

Проталкиваться сквозь толпу удавалось со скоростью ярдов пять в минуту. Я пробирался между людей осторожно — атмосфера здесь была такой наэлектризованной, что неосторожный тычок локтем или ступление на чью-то ногу могло обернуться серьезной перепалкой, если не потасовкой.

— Извините. Прошу прощения. Разрешите, — бубнил я себе под нос.

В такт запальчивой речи оратора толпа недовольно роптала. Словно мачты кораблей в штормовом море, над головами качались транспаранты. Партийной символики и флагов видно не было. Это было спонтанно возникшее, стихийное, почти неуправляемое сборище. Людьми на площади руководили эмоции, а не лидеры. Они могли в любой момент рассосаться и спокойно разойтись по домам примерно с такой же вероятностью, с какой и пойти крушить витрины магазинов. Исход зависел от тысячи случайностей, которые не поддавались никакому разумному прогнозированию и контролю. Именно поэтому власти всех времен и народов боялись таких толп, как черт ладана.

Еще шесть лет назад, когда я важно ходил по улицам Сиднея в форме полицейского, я не мог вообразить, чтобы что-то подобное творилось здесь, в самом сердце Анклава, оплота консерватизма и надежной гавани для правящих сил. Теперь же редкий день в Сиднее обходился без множества шествий и митингов, инициированных таким количеством самых разных сил, что я уже давно запутался, кто был за кого и за что, против кого и против чего.

В просветах между митингующими я видел вдали плотные ряды грозных «Автоботов» и офицеров сиднейской полиции в экипировке для подавления массовых беспорядков, которая ощетинилась щитами. Над толпой неспешно парили дроны, выискивая в толпе признаки оружия или взрывчатки, монотонным голос бубня сквозь динамики:

— УВАЖАЕМЫЕ ГРАЖДАНЕ! ЭТО МАССОВОЕ МЕРОПРИЯТИЕ ЯВЛЯЕТСЯ НЕЗАКОННЫМ! В ГОРОДЕ СОХРАНЯЕТСЯ ВЫСОКАЯ СТЕПЕНЬ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗЫ! ПРИКАЗОМ ГОРОДСКОГО СОВЕТА ОТ 1 АПРЕЛЯ 2095 ГОДА, В ЦЕЛЯХ ОБЕСПЕЧЕНИЯ БЕЗОПАСНОСТИ ЖИТЕЛЕЙ И ГОСТЕЙ ГОРОДА, ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПОВТОРЕНИЯ ТРАГИЧЕСКОГО ИНЦИДЕНТА 18 МАРТА, ВСЕ МАССОВЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ В ГОРОДЕ ВРЕМЕННО ЗАПРЕЩЕНЫ! ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ!

— Да пошел ты! — плевались в дрона люди.

— Они же сами 18 марта все и устроили!

— Да! Специально, чтобы теперь разгонять нас!

— Обманщики!

— Скоты!

Морщась от визгливых криков разгоряченного оратора, монотонного бубнения дрона и недовольного гомона толпы, я невольно погрузился в размышления о политике, которых обычно старался избегать. И этот водоворот, конечно, сразу затянул меня с головой.

§ 73

Десять лет, что я прожил в этом городе вне стен интерната, с 79-го по 89-ый, я был членом общества вначале в качестве полицейского курсанта, а затем и офицера полиции. Это не могло не отложить отпечаток на круге моего общения и не сказаться на взглядах. Все эти годы я принадлежал к привилегированной касте муниципальных служащих, лояльных к властям, и вращался главным образом в консервативных кругах.

Следующие пять лет, с 89-го по 94-ый, я был изолирован от общества в замкнутой и весьма специфической среде Легиона, где не было места не то что политическому мышлению, но и вообще какой-либо свободе воли и совести. Все мои помыслы были сосредоточены на войне, в самом узком и прикладном ее аспекте, а перспективы возвращения к мирной жизни выглядели сомнительно. Неудивительно, поэтому, что я нечасто задумывался о происходящем в обществе. А в те редкие моменты, когда подобные мысли все же приходили ко мне в голову, мне казалось, что я могу хорошо представить себе примерное состояние дел.

Для меня не было секретом, еще с поздних 70-ых, когда мне доходчиво разъяснил это Ленц, что Содружество являло собой весьма условно демократическое государство. Гражданские и политические свободы, якобы унаследованные от старого Западного мира, которыми Содружество кичилось, и которые противопоставляло тоталитаризму Союза, на самом деле были в большей степени декорацией, нежели реальной ценностью. Эти свободы резко ограничивались, когда речь заходила о вопросах безопасности и правопорядка. Вертикаль власти была очень прочна и опиралась, помимо силовых структур, на поддержку населения, которая обеспечивалась благодаря информационному господству и отсутствию реальной сильной оппозиции.

Были все основания считать, что военное положение, длящееся с 90-го по 93-ий, лишь еще больше обострит эти черты, сделав государство еще более сильным и авторитарным, а население — смирным и лояльным. Но оказалось, что я мало знал о процессах, которые все эти годы происходили в социуме, и сильно насчет их заблуждался. Так что, когда я вернулся в общество в середине 94-го, меня ждал ряд сюрпризов.

Начать стоило с того, что в роли неприятного собой странного типа с сомнительной репутацией бывшего наемника я оказался в самом низу социальной пирамиды, в касте неприкасаемых, в которой меня всю сознательную жизнь учили видеть лишь угрозу и источник потенциальных преступлений. Жизнь с этой стороны баррикад выглядела удивительным образом иначе, нежели с точки зрения офицера полиции. Так что я увидел общество совсем не таким, как привык.

Но дело было не только в том, как изменился я и мое место на социальной лестнице. Не менее важно было и то, как изменилось общество в целом. Я не заблуждался по поводу «закручивания гаек» во время войны. Спецслужбы действительно нарастили свои и без того непомерные полномочия. Человек с экстремистскими, с их точки зрения, взглядами мог угодить за решетку или даже тихо исчезнуть с лица Земли. И таким людям не приходилось надеяться на эффективную защиту со стороны общественных институтов, таких как СМИ, правозащитные организации или суды. Но для того, чтобы выиграть большую войну с 250-миллионным Евразийским Союзом, требовалось нечто большее, чем крепкий аппарат силовых структур и стабильная лояльность тощей прослойки сытых, общественно пассивных обывателей. Ведь силовые структуры были заточены на поддержание порядка внутри общества, а не на глобальную войну с внешним противником. А добропорядочные обыватели готовы были полагаться на власти и ждать от них защиты, но не горели желанием становиться на эту защиту своей грудью.

Вокруг анклавов вроде Сиднея, Мельбурна и Окленда бурлило беспокойное море из миллионов метущихся душ, оставшихся за воротами рая. Голодные, недовольные и обиженные люди, которым нечего терять, были гораздо более пассионарными и легкими на подъем, чем те, кто жил в сытости и достатке. Для врага, проповедующего идеологию социалистической уравниловки, это был сухой лес, к которому довольно было поднести спичку, чтобы он мгновенно вспыхнул, поглотив собой заодно и благополучные полянки, которые он окружал. Сделав такой ход, Союз перенес бы войну на территорию Содружества без какого-либо военного вторжения. И власти Содружества прекрасно это понимали.

Требовалось не только сдержать эту угрозу. Нужно было, насколько возможно, перетянуть нищих отщепенцев из «желтых зон», которые все эти годы были устранены от реального участия в политической жизни, на сторону властей; сплотить их вокруг общей идеи, способной превратить их недовольство в лояльность. Задача казалась нереальной. Но сделать это нужно было срочно. Даже в ущерб спокойствию и лояльности обленившихся сытых обывателей.

Понимая ситуацию, Патридж решился на сильный ход, какой мог рискнуть сделать лишь человек его калибра, опираясь на свой практически непререкаемый авторитет, огромный опыт и абсолютную уверенность в своих действия. Взор Протектора обратился на пакет радикальных социальных реформ, давно и упорно лоббируемых сенатором Элмором. Идеи сенатора провластные политики и СМИ последовательно критиковали и высмеивали, называя «опасным бредом» и даже «предательством». Даже многие из союзников Элмора по оппозиционному лагерю считали перебором. Никто из уважаемых экспертов не давал этому проекту ни единого шанса на успех, называя его «дешевым популизмом». Каково же было их изумление, когда Патридж неожиданно предложил дать этим реформам ход, тем самым заговорив о развороте социальной политики Содружества практически на 360 градусов! Для общества это стало катаклизмом, подобным землетрясению.

Патридж пошел даже дальше, нежели просто украсть понравившуюся ему идею у своего политического оппонента. Со свойственной ему широтой мышления сэр Уоллес решил превратить более молодого, харизматичного политика, стремительно набирающего популярность у протестного электората, из потенциально опасного соперника в ценного союзника. Неожиданно одобрив его давнюю инициативу, Патридж не стал выдавать ее за свою — напротив, он предложив Элмору достойное место в команде, которая будет реализовывать этот амбициозный проект. Вопреки чаяниям части своих сторонников, не желающих никаких компромиссов с властями, сенатор не устоял перед открывшимся соблазном. Свое решение он оправдал старой как мир отговоркой всех перебежчиков из оппозиции во власть — «систему можно изменить к лучшему, лишь работая внутри нее». С позиции одиозного оппозиционера, которому, из-за радикальности его взглядов, многие прочили путь репрессий и гонений, он переместился на пост министра-координатора по социальной политике, став главным ответственным за воплощение реформы в жизни.

Само собой, что в политической жизни столь крутой разворот учинил настоящую бурю. Наиболее закоренелые консерваторы во главе с бывшим мэром Сиднея Уорреном Свифтом из партии «Наш Анклав» выступили решительно против новой политики и демонстративно покинули коалицию. Но Патридж смирился с их потерей. Со свойственной ему холодной рациональностью он сделал выбор в пользу тех, кто был ему в тот момент нужнее.

Реформы, проведенные в 90-м, всколыхнули самые основы общественного уклада. Государства-члены Содружества и их автономные образования, такие как Сидней, утратили право иметь собственный визовый режим и устанавливать протекционистские меры на рынке труда, что на протяжении почти всей истории Содружества позволяло отделять «зеленые» зоны от «желтых». Отныне всем резидентам Содружества гарантировалась полная свобода передвижения, выбора места проживания и трудоустройства. Кроме того, объявлялась широкая амнистия для всех, кто был когда-либо осужден за нарушение визовых правил. Нелегальные иммигранты получали право легализировать свой статус и стать полноправными резидентами, записавшись в ряды миротворческих сил либо поступив на общественно полезную работу в тылу.

Перемены, в которые с трудом верили даже самые ярые бунтовщики, а обыватели и вовсе не могли вообразить их даже в страшном сне, свершились в мгновение ока, перевернув устоявшуюся социальную пирамиду с ног на голову. Для общества эти реформы были подобны шоковой терапии. И переварить их, разумеется, смогли далеко не все. Но терапия, хоть и болезненная, принесла желаемый результат.

Поступок Патриджа ознаменовал настоящий триумф либеральной демократии и произвел сдвиг в сознании миллионов людей, которые ранее были убежденными оппонентами действующей власти. Конечно, многие противники властей были слишком непримиримы, чтобы изменить свое мнение. Но не меньше было и тех, кто все еще был на это способен при определенных условиях. Люди поверили, что, один раз став на защиту общества от внешней угрозы (которая, надо сказать, виделась весьма реальной и нешуточной, в особенности после того, как все СМИ принялись красочно описывать проект «Скай»), они взамен наконец сделаются его полноправными членами и получат ту самую жизнь, о которой всегда мечтали.

Своим ловким маневром Протектор сумел не только ловко выбить из рук врага нож, который тот собирался вонзить в спину Содружеству, но еще и заполучить ощутимую по размерам армию лояльных и активных сторонников. И этот ход, безусловно, внес важный вклад в победу в войне. Но он же катализировал в обществе более глубинные изменения, о последствиях которых в тот критический момент, когда под вопросом стояло выживание государства, вероятно, никто не задумывался. Лишь после того, как война отгремела, стало ясно, что с грандиозным социальным экспериментом, возможно, что-то пошло не так.

Подписание мирного договора с евразийцами обязывало власти ко многим шагам, которые они, может быть, и рады бы не совершать, но у них не оставалось выбора. Драконовские меры безопасности, жесткую цензуру и другие проявления «ежовых рукавиц», которые общество вынуждено было, несмотря на усталость от них, терпеть во имя победы в войне, теперь пришлось серьезно ослабить. Эта вынужденная оттепель вполне могла бы миновать без серьезных последствий для власти, если бы наступление мира сопровождалось экономическим благоденствием. Но случилось как раз наоборот.

Население, больше не сплоченное против внешнего врага и не сосредоточенное на глобальном противостоянии, обратило свой взор на более приземленные вещи. Оглядевшись по сторонам, люди увидели там вовсе не экономический подъем и возрождение, мечту о которых лелеяли в тяжкие военные годы, а растущую нищету и неясные перспективы. Что еще важнее, вокруг оказалось очень много потенциальных виновников этих проблем, которых, словно по волшебству, средства массовой информации перестали выгораживать — всевозможных политиков и чиновников, которые, по идее, должны были предотвратить эти неприятности. И то были идеальные кандидаты, чтобы выместить на них накопившееся недовольство и злость.

Ирония была в том, что движущей силой протестов стали те самые люди, которых власть притянула из «желтых зон», переманив на свою сторону социальными реформами. Политтехнологи со свойственной им циничностью по отношению к людям полагали, что вчерашние изгнанники, заняв наконец желанное место в среде процветающих обывателей, ассимилируются в ней. Они надеялись, что эти люди быстро трансформируются в таких же точно консервативных сытых обывателей, готовых защищать свой уголок от посторонних, как те, кто исконно населял эту среду и кого они еще недавно ненавидели. Но ожидаемой ассимиляции так и не случилось. Вместо нее произошло слияние, в результате которого образовалась новая, нестабильная субстанция.

Добившись уже один раз выполнения своих давних требований, почувствовав себя полноправными членами общества с правом голоса, но так и не ощутив экономического благоденствия, да еще и вдохнув глоток послевоенной свободы, выходцы из «желтых зон» нарастили свои аппетиты и сформировали целый ряд новых требований, главным образом экономических. И площадкой для их отстаивания теперь было все Содружество. Впустив в ворота благополучных анклавов толпы голодных чужаков, власти добровольно затопили островки стабильной лояльности, которые волнения всегда прежде обходили стороной. Так что не было больше крепостей, в которых можно было бы спрятаться и делать вид, что не замечаешь, что творится вокруг.

Я не обманывался насчет того, что случившееся было естественным явлением. Я был убежден, что современное общество является в большей степени управляемым, нежели хаотичным организмом. И потому не сомневался, что грянувшие после войны экономический, а следом за ним и политический кризисы, были проявлением закулисных игр между власть имущими. Достаточно было сопоставить ряд фактов и событий, чтобы понять, что на самом деле происходит. И на страницах Всемирной паутины, при желании, легко было найти материалы, рационально объясняющие происходящие.

Если очень вкратце, то всесильный консорциум «Смарт Тек», олицетворяющий большой бизнес, и государственная власть во главе с Протектором, прежде неразлучные, всерьез побили горшки. Можно было услышать разные версии насчет того, когда начался этот конфликт и где его истоки. Кое-кто даже верил, что болезнь сэра Уоллеса в 90-ом была следствием попытки сжить его со свету со стороны консорциума. Так что, став на ноги, Протектор, мол, принялся сводить счеты. Правда это или нет — неизвестно. Но является фактом, что, начиная с того самого злосчастного 90-го, политика, проводимая Протектором, стала гораздо менее приятной для большого бизнеса, нежели ранее.

Знающие люди утверждали, что сэр Уоллес принял решение о вступлении Содружества в глобальный военный конфликт вообще без обсуждения с бенефициарами консорциума, привыкшими иметь в важных вопросах право голоса, и уже одно это посеяло между ними семена раздора. Но, даже если так, это было лишь началом конфликта. Едва война грянула, как Патридж, пользуясь своими невиданными полномочиями, полученными в режиме военного времени, всерьез придушил корпорации, которые прежде пощипывал лишь для виду. Государственное регулирование в самых разных сферах было резко усилено, а множество лазеек в законодательстве, которые, по молчаливому согласию властей, годами использовались большим бизнесом в своих интересах — перекрыты.

Многие члены консорциума имели надежды не только не обеднеть во время войны, но и снять с нее сливки, работая на оборонный сектор. Однако этим чаяниям не суждено было сбыться. Правительством было принято множество директив, обязывающих корпорации выполнять военные заказы по себестоимости или даже себе в убыток. Затем последовало постановление, позволяющее властям пользоваться услугами ЧВК в военное время на бесплатной основе, покрывая лишь часть затрат на их содержание. Протектор выдавил из промышленных гигантов все соки. И усердствовал так, что к концу войны многие члены консорциума едва могли избежать банкротства.

Укрепление единоличной власти Протектора до такой крайней степени, что он мог больше почти не считаться с олигархическими кланами, всерьез взволновало бенефициаров консорциума. Потеря влияния наверняка означала последующую утрату капитала — эту истину олигархии всех времен они понимали прекрасно. Но вступать в конфликт с сэром Уоллесом во время войны, когда его позиции были особенно прочны, к тому же рискуя подыграть Союзу, победа которого в войне означала бы верный конец частного капитала во всем цивилизованном мире, было неразумно. Так что акулы бизнеса, сцепив зубы, сделали вид, что покорились железной руке Протектора, принявшись втихаря вынашивать долгосрочный план по возвращению своего влияния сразу после наступления мира.

Ряд сведущих экономистов утверждал, что консорциум все еще обладал достаточными ресурсами, чтобы избежать экономического кризиса. Но кризису, и в особенности инфляции фунта, было позволено разразиться в полную силу. Более того, хитрыми и согласованными действиями, которые было практически нереально доказать, корпорации даже искусственно разогнали инфляцию. Цель была понятна — окунуть население в состояние неудовлетворения, тревоги и неуверенности в завтрашнем дне.

Параллельно консорциум резко изменил политику подконтрольных ему СМИ (а это составляло 80 % от всего информационного пространства). Табу, остававшиеся незыблемыми десятилетиями, и особенно свято соблюдаемые во время войны, были сняты. С экранов, из радиоэфира и со страниц веб-порталов обрушился шквал критики на власти. Респектабельные якобы телеканалы и газеты внезапно начали нанимать в свои ряды одиозных корреспондентов, нацеленных на разоблачительные журналистские расследования. На поверхность были вытащены многие факты, которые ранее замалчивались. Критика велась весьма осторожно и рассудительно, начиная с уровня рядовых исполнителей, с оглядкой на почтение телезрителей к тем идолам, которые годами насаживались обществу, главным из которых был сам сэр Уоллес. Но все же этот информационный шум в сочетании с экономическим кризисом, обрушившиеся на головы потерявшей ориентиры публики, составили гремучую смесь. Это заметно пошатнуло всеобщую лояльность и рейтинги провластных политиков, не исключая и самого Протектора.

Патридж, разумеется, не остался в долгу. Государство продолжало усиливать свой контроль над экономикой. СМИ, подконтрольные властям, приняли вызов и включились в информационную войну, став поливать грязью большой бизнес и его креатуры во власти. В ход пошли даже силовые структуры, которые были брошены на охоту против отдельных представителей враждебного лагеря и их бизнес, целью которого было показать назидательный пример остальным. Ряд громких уголовных дел против руководителей и собственников компаний — членов консорциума, широко освещаемых в СМИ, всколыхнул общественность.

Но, вопреки расчетам силовиков, эти показные расправы не достигли желаемой цели. Циничные бизнесмены в обычной ситуации рады были расширить свое влияние, воспользовавшись атакой властей на их конкурентов или вчерашних партнеров. Но ситуация выглядела экстремальней обычного. Властители капитала смекнули, что в этом противостоянии на кону не только их богатство и влияние, но также свобода и сама жизнь. А если так, то было бы неразумно отдавать на съедение кого-то из своих рядов, тем самым позволяя властям становиться сильнее и самоувереннее. Напротив, нужно было сплотиться и придерживаться круговой поруки, чтобы выстоять в этом шторме.

Растущее противостояние быстро докатилось и до парламента. Главный законодательный орган Содружества, вопреки представлению о любом парламенте как о сущем бедламе, традиционно отличался удивительным единством в большинстве вопросов. Исключение составлял небольшой набор тем, вокруг которых, в угоду изображения перед населением истинной демократии, по молчаливому уговору всех сторон, разрешались неограниченные дебаты, популизм и демагогия. Однако кажущееся стабильным парламентское большинство состояло из множества групп влияния, каждой из которых управляли свои кукловоды. До поры до времени их интересы не противоречили друг другу, или, во всяком случае, им удавалось достичь консенсуса. Но с момента, когда негласный пакт о сотрудничестве между Протектором и консорциумом был расторгнут, в парламенте перестало находиться большинство для голосования по большинству важных вопросов. Деятельность этого органа была фактически парализована.

Патриджу, утратившему лояльную парламентскую коалицию, оставалось лишь концентрировать еще больше полномочий непосредственно в своих руках. Само собой, это стало удачной почвы для того, чтобы контролируемые консорциумом СМИ завели речь о тирании. На повестку дня общественности начал пока еще осторожно, но верно и упорно выноситься вопрос о том, сколько еще будут продолжаться особые полномочия Протектора и есть ли вообще нужда в этом посте в послевоенном мире. Это поднимало ставки на совершенно новый уровень. Но дороги назад уже не было.

Кульминацией разрастающегося противостояния стал поступок Элмора. Возможно, впервые в своей политической карьере Патридж всерьез ошибся в человеке. Он полагал, что купил твердую лояльность этого политика, проведя социальные реформы, которые тот давно лелеял. Элмор не развеивал этого впечатления. Он имел врожденный дар располагать людей к себе, находить подход к каждому. Исключение не составил даже Патридж. Почти пять лет своего пребывания в правительстве Элмор оставался лояльным Протектору, умудряясь с подкупающей честностью конструктивно критиковать отдельно взятые инициативы и проекты, но при этом проявлять почтение и не оспаривать авторитета сэра Уоллеса ни публично, ни в кулуарах. В конце концов Патридж привык к этому «симпатичному малому, режущему правду матку» и даже проникся к нему доверием. Элмор сумел втесаться в узкий круг посвященных, в основном состоящий лишь из очень старых и последовательных соратников Патриджа, с которыми обсуждались самые важные политические решения. Но оказалось, что лояльность Элмора была лишь маневром, с помощью которого политик втерся в доверие к Протектору. И в 95-ом он неожиданно открыл свое истинное лицо.

Двухчасовая пресс-конференция Элмора 1-го июня 95-го, во время которой он откровенно пролил свет на множество шокирующих тайн сэра Уоллеса и его окружения, открыто объявил себя их оппонентом и призвал общество сплотиться вокруг общей идеи «возвращения к настоящей демократии», произвела эффект взорвавшейся бомбы. Политических скандалов такого масштаба Содружество еще не знало. Элмор, будучи вторым по популярности политиком в Содружестве, которому доверяли порядка 50 % избирателей, пошел ва-банк, решившись возглавить оппозицию и составить реальную конкуренцию самому Патриджу. Этот путь вел либо к головокружительной победе, либо к низвержению с политической арены. Вероятно, Элмор это понимал. Так что уголовные дела, заведенные против него уже к концу месяца, вряд ли стали для него сюрпризом.

Не знаю, насколько продуманными и взвешенными были действия всех сторон этого конфликта, и не вышли ли события у них из-под контроля в азарте борьбы. Так или иначе, настроения в Содружестве в середине 95-го ни у кого язык не поворачивался назвать спокойными.

Демонстрации и политические дебаты были лишь верхушкой айсберга. Гораздо более серьезным признаком кризиса был нарисованный по всем глухим подворотням улицам знак ®. Потому что те, кто использовал этот знак, не собирались выбирать между противоборствующими политическими силами и менять существующую систему. Они собирались разрушить ее до основания.

Я следил за развитием событий, как и все, кто имел глаза и уши, иногда с сомнениями, иногда с тревогой, а иногда и с зачатками страха или гнева. Но я оставался пассивным. К 35-му году жизни я стал убежденным скептиком и не испытывал доверия ни к власти, ни к умеренной оппозиции, ни к радикалам. Лагеря Патриджа и Элмора вызывали у меня смесь симпатии и антипатии приблизительно в равной степени. Второй был мне, пожалуй, инстинктивно несколько ближе и симпатичнее — в той же мере, в какой первый казался сильнее и опаснее. Главное же, что ни одна из сил не затрагивала всерьез тех тем, которые были мне особенно близки и не предлагала решения тех проблем, которые меня гложили. А если бы даже такое произошло, то я, вероятнее всего, не поверил бы им. Меня не оставляло чувство, что все происходящее было лишь спектаклем, мышиной возней, и что все это, в конце концов, закончится мирной договоренностью одного лагеря с другим, так как все они между собой повязаны и, в сущности, ничем друг от друга не отличаются. Третьей альтернативой были лишь радикалы. Однако я не мог поверить, что наше общество, при всех его пороках, дошло до той крайней точки, когда лишь идеи этих безумцев станут для него наилучшим выходом.

Быть может, мой индифферентный подход не был конструктивен. Но мне было плевать. Вокруг хватало наивных идиотов, готовых горлопанить на митингах. Были и люди, достаточно глупые, чтобы угодить за свои взгляды за решетку, и достаточно безумные, чтобы взорвать себя, обвязавшись бомбами. Так что я полагал, что моя пассивность не нанесет большого ущерба бурной политической жизни.

«Сами играйтесь в это, ребята», — думал я, терпеливо пробираясь сквозь толпу.

§ 74

Институт хирургии глаза в Сиднее был ультрасовременной клиникой, где человеческими руками делалось лишь то, что просто невозможно было так же хорошо сделать роботам и компьютерам. Я много раз бывал здесь в годы учебы в академии, последний раз в 83-м, когда тут проходила практику Дженет Мэтьюз. Но теперь клиника показалась мне даже более пафосной, чем тогда.

— Пожалуйста, сэр, подойдите к панели для регистрации посетителей, — донесся у меня из наушников голос виртуального помощника, перекрывший рок-композицию, едва я переступил порог этого медицинского учреждения.

Остановив музыку, я подошел к одной из голографических панелей для регистрации.

— По направлению с работы, — буркнул я, прикладывая ладонь к голограмме.

Голограмма весело засветилась, сканируя мои отпечатки пальцев. Миг спустя панель замелькала, выводя на экран карту-схему больницы с указанием моего маршрута, инструкцию для посетителей, а также изображение симпатичной молоденькой медсестры в белом халате.

— Мистер Войцеховский, мы рады приветствовать вас в нашем институте, — лучезарно улыбаясь, поздоровалась кибердевушка. — Вы обслуживаетесь согласно условиям страхового полиса. Вам назначен прием у хирурга-офтальмолога, кабинет номер 730, седьмой этаж. Пожалуйста, проследуйте указаниям вашего навигатора, чтобы найти автомат для выдачи бахил…

Получив в автомате бахилы и марлевую повязку (с прочих посетителей за это взималась плата, но в моем случае сработала страховка), я проследовал к лифту и поднялся на седьмой этаж. В одной кабине со мной ехало двое молоденьких медсестры, которые перемигивались и шептались о чем-то за моей спиной, и две старушки, которые открыто сверлили мою спину подозрительным взглядом.

У 730-го, виртуальный указатель напротив двери которого сообщал, что это кабинет дежурного хирурга-офтальмолога, на лавочке умостилась череда посетителей. Мирно дремал старый седой мужчина с повязкой на одном из глаз, вертелась беспокойная женщина-квочка с маленькой девочкой в темных очках и судачили о чем-то две упитанных матроны преклонного возраста. У самой двери стоял, нетерпеливо ожидая своей очереди, длинноволосый парень лет двадцати в наушниках, с покрасневшими зрачками. Все, за исключением старика, одаривали меня весьма настороженными взглядами.

— За кем я буду? — осведомился я, подходя к кабинету.

— За мной, — буркнула в ответ одна из матрон.

Прислонившись к стене поодаль от сторонящихся меня людей, я сцепил зубы. В голове будто отзвучал гонг, возвестив о начале очередного раунда поединка с болью. Условный рефлекс, который заставлял боль стихать, едва страждущий переступает порог больницы, на сей раз не сработал. «Становится все хуже. Если ты не самодур — примешь лекарства, которые тебе выпишут», — зашелестели в сознании подлые мысли.

Несколько минут погодя, дверь врачебного кабинета открылась, и из нее вышел, шаркая, благообразный старичок. Длинноволосый парень, все это время беспокойно чесавший себе глаза, опрометью кинулся к двери даже раньше, чем на табло отобразились данные следующего по очереди пациента. Но прошло менее минуты, прежде чем он, расстроенно чертыхаясь, вышел обратно, и бросил на меня неприязненный взор.

— Мистер Димитрис Войцеховский, пожалуйста, проходите в 730-ый! — зазвенел в динамиках в коридоре механический женский голос.

Дисплей на двери кабинета, к неудовольствию людей в очереди, отобразил мои данные, с указанием, что я прохожу на прием вне очереди из-за направления с работы.

— Просто здорово! — шумно возмутился патлатый парень. — Я так до вечера, блин, простою!

Судя по взгляду, который бросила на меня одна из желчных старух, она бы поостереглась вообще пускать такого, как я, в приличную больницу, не говоря уже о том, чтобы пропускать в кабинет без очереди. Выдохнув, чтобы побороть боль, я шепнул сквозь зубы:

— Идите, я пройду по очереди.

— Ничего не получится — проклятую систему не перепрограммируешь! — даже не подумав поблагодарить меня, раздраженно гаркнул парень, кивая на дисплей. — Иди давай, скорее только!

Выдохнув несколько раз, стараясь восстановить нормальное сердцебиение, я нехотя проковылял в сторону кабинета, и вошел, затворив за собой дверь. Доктор ожидал меня стоя прямо за дверью. К моему удивлению, это оказалась женщина. И разглядывала она меня с открытым ртом, будто некое диво.

— Послушайте, мэм, там люди сидят в очереди — я бы просил принять вначале их, — начал говорить я, обращаясь к врачу, хотя ее силуэт из-за рези в глазу расплывался.

Но доктор непочтительно перебила меня голосом, полным неподдельного удивления:

— Глазам свои не верю! Димитрис, неужели это действительно ты?!

Знакомый голос защекотал уши, будто дуновение ветра, внезапно вырвавшегося из прорвы давно забытых лет. Мой взгляд наконец сфокусировался на ее бейджике. И я прочел фамилию: «Фицпатрик». Сделав над собой усилие, я присмотрелся к чертам лица доктора — и убедился, что зрение не обманывает меня. «Ну вот. Только этого еще не хватало», — подумалось мне.

— Привет, Джен, — прохрипел я.

Для меня не было секретом, что она работает тут. Так что мысль о возможности подобной встречи промелькнула у меня с самого начала, когда я получил направление в институт. Но я убедил себя в том, что встреча маловероятна, ведь в институте, как-никак, работает по меньшей мере полсотни врачей.

— Здравствуй, Димитрис.

Дженет выглядела в жизни так же, как и на фото в социальных сетях. К своим тридцати четырем годам она повзрослела и остепенилась, но стала, пожалуй, даже более привлекательной, чем в юности. Тонкие черты лица говорили о появившейся уверенности в себе, возможно некоторой чинности, но вполне уместной для опытного практикующего врача, зрелого специалиста, счастливой супруги, полноценного члена общества. Джен всегда стремилась именно к этому.

Изумление в глазах доктора Фицпатрик не соответствовало ее обычной сдержанности. В одном взгляде бывшей девушки я прочитал все мысли, которые пронеслись в ее голове в этот миг. Увидев мою фамилию в списке пациентов, проверив мой файл, и убедившись, что это не тезка, она, должно быть, с нетерпением, волнением и даже некоторой тревогой ждала момента нашей встречи. Но когда я предстал перед ней, она обомлела. Вместо статного, уверенного в себе красавца, которого она когда-то любила, в ее кабинет ввалился угрюмый, хромой, бородатый инвалид.

Молчание затянулось дольше, чем следовало. Джен, которая наверняка успела отрепетировать нашу встречу, вдруг растерялась, не зная, с чего начать. И правда, сложно, должно быть, сыскать подходящие слова, когда в твой кабинет входит человек, с которым ты была близка почти десять лет жизни, которого ты затем из нее вычеркнула, и от которого за последние пять лет не получила ни единой весточки.

— Знаешь, — наконец начала она говорить. — Когда я увидела твои имя и фамилию в списке пациентов на запись, во мне столкнулись эмоции и профессионализм. Но первые одерживали верх. И я попросила доктора, к которому ты первоначально должен был попасть, отдать тебя мне.

— Значит, это не совпадение?

— Нет. Честно говоря, по нашим этическим правилам не принять лечить тех, с кем тебя связывают, или связывали, какие-либо личные отношения. Считается, что это только мешает работе. Но я не могла упустить возможности увидеть тебя спустя столько лет.

Я вздохнул и печально улыбнулся.

— Ну что ж, вот он я. Думаю, ты уже видела мой медицинский файл, так что знаешь даже больше того, что можно увидеть невооруженным глазом. Ты удивлена?

— Признаться, да, — не стала скрывать она.

— Не верь моему медицинскому файлу — все не настолько плохо.

Выдохнув, Джен как-то нервно поправила свой халат и покачала головой, избегая смотреть мне в глаза. Затем все-таки глянула в них, и прошептала:

— Все что угодно изменилось, но не выражение твоих глаз. В это невозможно поверить, но ты все тот же Димитрис — после всего, через что ты прошел. Невероятно.

Некоторое время она молчала, затем сказала:

— В 89-ом до меня дошел слух, что ты пропал во время полицейской операции и, вероятно, погиб, как и Бен МакБрайд. Я пыталась связаться с тобой по старым контактам долгое время. Но мне не удалось. Наши общие знакомые подтвердили, что ничего о тебе не слышали. Я решила, что слухи правдивы.

Я пожал плечами, затрудняясь что-то сказать.

— Не стану расспрашивать у тебя, что тогда на самом деле произошло. Тем более что теперь, когда я вижу следующую запись в твоем файле, это в целом становится понятно, — заключила она. — Я рада, что ты жив, Димитрис. Это главное.

— Я рад видеть тебя, Джен, — ответил я. — Прости, что не давал о себе знать. Я не имел такой возможности долгое время. А потом… что ж, честно говоря, решил, что будет лучше не появляться в твоей жизни.

— Напрасно ты так, — ответила она. — Я ни за что на тебя не в обиде. По крайней мере, спустя столько лет все обиды давно исчезли.

— Рад это слышать. Я поступил с тобой как говнюк. Став взрослее и мудрее, я это особенно ясно понял.

— Мы были молодыми, Димитрис. И иногда легкомысленными.

— Ты никогда не была легкомысленной.

— Нет, была. Я тоже во многом была виновата. В любом случае мне не в чем винить тебя. В моей жизни все сложилось хорошо. У меня есть муж, дом, любимая работа. Все то, о чем я мечтала.

— Знаю. Я иногда заглядывал на твою страничку, — кивнул я.

Страница Дженет в социальной сети соответствовала тому, что она о себе рассказала — милые фотографии, собирающий много лайков, нейтральный политкорректный контент, который ни у кого не вызывает отторжения, публичный обмен поздравлениями с коллегами и подругами. Таким образом ведут свои аккаунты те, кто хочет оставаться со всеми в ровных отношениях и ничем не нарушать обычный ритм своей жизни.

— Но это вовсе не значит, что в моей жизни нет места для старого знакомого, который никогда не будет мне безразличным, — тепло улыбнулась Дженет.

— Вполне нормально, что тебе становятся безразличными люди, с которыми твои дороги давно разошлись.

— Я так не считаю. Может быть, считала раньше. Но не один ты становишься взрослее и мудрее. Почти десять лет мы были близки, Димитрис. Я могла не вспоминать об этом, когда были еще свежими переживания и раны. Сам понимаешь. Но теперь, когда все это давно в прошлом, я не вижу причин прятаться друг от друга.

— Ты права, — вздохнув, согласился я. — Ты всегда мудрела быстрее меня, Джен.

— Перестань, — улыбнулась она, и тут что-то привлекло ее внимание. — Что с тобой?

Прищурившись, доктор Фицпатрик присмотрелась к моему глазу, который как раз в этот момент начал конвульсивно подергиваться.

— Пустяки, — процедил я.

— Так, проходи-ка, — сразу почувствовав ложь, деловито велела мне Джен. — Первым делом работа, болтовню оставим на потом.

§ 75

Минуту спустя я оказался в кресле для пациента, запрокинув голову вверх, а Джен внимательно осматривала меня сквозь какой-то прибор, напоминающий миниатюрную видеокамеру. Прибор время от времени издавал неприятное жужжание.

— Господи. Никогда еще не видела глазной нерв после семи оперативных вмешательств, — призналась врач. — Думаю, ты знаешь, что это чудо — то, что ты вообще видишь.

— Чудес не бывает, — ответил я. — Хорошие врачи, хорошее оборудование. Но порой я ловлю себя на мысли, что лучше бы мне тогда сделали ампутацию.

От нее не укрылись симптомы болей, которые мучали меня — испарина на лбу, тик, кулаки невольно сжимаются. Я знал, о чем она сейчас начнет говорить. Боялся и желал этого одновременно. Как всегда. Я понял, что момент настал, когда она вздохнула и произнесла, стараясь говорить очень мягко и плавно:

— Димитрис, я знаю о твоих обстоятельствах.

Вот как она решила назвать это. «Обстоятельства». Что ж, довольно демократичное выражение как для той информации, которую оно в данном случае несет. Из моего медицинского файла Джен, безусловно, знала, что я вероятный наркоман и психически неуравновешен. А она не из тех людей, которые ставят под сомнение информацию из надежных официальных источников. Такой она была всегда, и тем более должна была быть теперь.

— Твой муж — он ведь тоже побывал на фронте, да?

— Патрик — врач, как и я, — уклончиво ответила Джен. — Он не участвовал в боях, у него была своя работа. И все-таки я слышала от него… да и от других…. достаточно, чтобы понять тебя.

— Сомневаюсь, — вполне искренне прошептал я, жмурясь от очередного приступа боли.

Я слишком хорошо знал истинный смысл всех этих вежливых слов, «понимаю» и «не осуждаю», когда они исходили от добропорядочных граждан с безупречной репутацией, никогда не ступавших в настоящее дерьмо и даже не нюхавших его. Ведь я и сам был таким.

— Боль доконает тебя, Димитрис, — без перехода заключила она. — Пытаясь бороться с ней так, как ты это делаешь, ты лишь приближаешься к тому, чего хочешь избежать. Рано или поздно организм даст слабину. Вопрос только в том, что откажет раньше — воля или какой-нибудь жизненно важный орган.

— Я не первый раз слышу подобное, Джен.

— … но ты убежден, что все вокруг — твои враги, и лишь ты один знаешь, что для тебя хорошо, — с ноткой иронии закончила мысль доктор Фицпатрик. — Димитрис, ты достаточно самокритичен, чтобы понять — ход твоих мыслей продиктован упрямством, а не логикой.

— А я только на упрямстве и держусь, Джен. Ослиное упрямство и отрицание очевидного — это то, на чем зиждется мое существование с тех пор, как я вышел из комы. Благодаря им я сейчас нахожусь тут, а не где-нибудь в сточной канаве, со вздутыми венами и выпяченными глазами.

Какое-то время Джен молчала, внимательно разглядывая показания своего прибора и выделывая пируэты пальцами, моделируя какие-то невидимые мне проекции. Около минуты спустя, отложив прибор в сторону и облокотившись о свой стол, она посмотрела на меня с живым интересом, и спросила:

— Все думаю о том, почему ты решил именно так распорядиться своей жизнью. Я имею в виду — после войны. Извини, но я прочитала это в твоей биографии.

— А что, по-твоему, я должен был сделать?

— Мог получить дополнительное образование. Попробовать найти приличную работу. Тебе ведь полагалось очень приличное вознаграждение по твоему контракту, не так ли? Патрик рассказывал мне, что наемным солдатам очень хорошо платят.

— Спасибо, что хотя бы назвала меня солдатом. Обычно говорят просто — наемники.

— Я привыкла с уважением отзываться обо всех людях, которые рисковали своими жизнью и здоровьем ради благородной цели. И не важно, каковы были их мотивы.

— Уж поверь мне, мои мотивы были очень далеки от того, о чем ты говоришь. Только законченый идиот мог пойти на эту войну ради одних только чертовых бабок.

— Я не сомневаюсь в твоих мотивах, Димитрис. Учитывая твое прошлое, ни у кого, по-моему, не может быть сомнений насчет их. Я спрашивала о другом.

Я внимательно всмотрелся в серьезное лицо женщины.

— Дженет, ты достаточно умна, чтобы сама ответить на свой вопрос. Или ты недостаточно внимательно изучила мой медицинский файл? Я имею в виду — весь файл.

— Димитрис, многие люди оступаются или теряют ориентиры, но затем поднимаются и идут вперед. Наше общество вовсе не так агрессивно, как иногда кажется. Друзья, товарищи, или даже люди, которые работают в социальной сфере, всегда рады подставить плечо тем, кому тяжело. Неужели ты думаешь, что я, например, отказала бы тебе в помощи, если бы ты попросил?

Взглянув в ее глаза, в которых горел огонь сознательности и здравой рассудительности, а главное — искренняя вера в справедливость общества, я осознал, что между нами пролегает пропасть. Сейчас сложно было поверить, что когда-то находился на противоположной стороне этой пропасти. Глядя на меня, она видела психически искалеченного бедолагу, который из одного лишь тупого упорства не позволял себе помочь. Думала, небось, что из-за выпавших на мою долю страданий я потерял адекватность, и превратился в социопата, который скалился вокруг себя, как волк, вместо того, чтобы улыбаться и обниматься. И искренне жалела меня.

— Первое время я действительно помышлял над тем, чтобы пойти в какой-нибудь университет, — рассказал я, припомнив те дни. — Тем более, что денег, как мне казалось, мне и правда досталось немало. Но потом грянул кризис. Уже скоро я понял, что мне нужна какая-нибудь работа. А через несколько недель на рынке труда я осознал, что меня вполне устроила бы и работа таксиста. Но меня не допустили к управлению транспортным средством — таких, как я, не принято допускать к «источникам повышенной опасности». Так же точно нас не берут на работу, связанную с постоянными личностными контактами — главным образом из соображений безопасности. Безопасности окружающих. Понимаешь, о чем я? Считается, что такие, как я, могут внезапно выйти из себя, схватить первое попавшееся под рукой — и покалечить какого-то несчастного.

— Кого ты имеешь в виду под «такими, как ты?» — переспросила Джен осторожно. — Ветеранов? Но очень многие из них нашли в себе силы, чтобы вернуться к нормальной жизни. Патрик знает немало тех, кто даже занял довольно ответственные посты…

— Не путай понятия, Джен. Я имею в виду — наемников. Ветеранов ЧВК. Это не то же самое, что миротворцы. Ты встречала лично кого-то из этой категории ребят, кто бы вернулся к «нормальной жизни»? Говорила с ними? — саркастически усмехнулся я. — Прости, но мне кажется, что, произнося эти слова, ты вспоминаешь того кретина из пропагандистской рекламы.

Джен не ответила мне мгновенно. И это был верный признак того, что она не была убеждена в своей правоте. Во всяком случае, не настолько убеждена, как пыталась продемонстрировать. Какой бы не была ее вера в справедливость общества, умом она тоже не была обделена. А значит, способна была просеивать сквозь ситечко те данные, что вкачивала в ее мозг пропаганда.

— Дженет, HR-менеджер любой приличной компании покрывается липким потом, когда видит перед собой мое досье. Знаешь, о чем он думает в этот момент? Он думает: «Проклятая служба занятости. Опять они прислали нам какого-то психопата. Господи, почему нам так не везет на них?!», — поделился я своим опытом. — Я работал сторожем в научно-промышленном комплексе «Фьючер Петс» в Коринфусе. Оттуда я уволился по собственному желанию. Это было паскудное место. Затем устроился обходчиком на частном аэродроме в пригороде. Выкорчевывал бурьян на рулежных дорожках, отмывал самолеты и вертолеты от птичьего помета. Уволили по медицинскому заключению — влияние постоянного шума на мое здоровье. Заботливые они были, видите ли. Прямо как мой нынешний работодатель! Что там было дальше, дай припомнить… Ах, верно! Посчастливилось получить работу сортировщика на почте. Представляешь себе, какие-то динозавры до сих пор пользуются почтой?! То было неплохое местечко. Но надо же — сократили пятерых сортировщиков, и среди них меня. Джен, ты ведь читала мой медицинский файл! Видела, что там написано. Каждый мой рабочий день начинался с экспресс-теста на наркотики. Поверь, если бы я хоть раз дал слабину, меня с величайшим удовольствием выгнали бы взашей «по статье». Но этого ни разу не произошло. Можешь сама сделать вывод.

— Послушай, Димитрис, я не сомневалась в том, что ты держишься молодцом, — слегка пристыженная моим рассказом, поспешно произнесла Джен. — Если честно, я не знала, что трудоустройство может быть такой проблемой. Патрик рассказывал мне о том, как устраиваются ветераны-миротворцы. И я не знала, что у тех, кто работал в частных компаниях, все обстоит иначе.

— Представь себе. И на парады нас тоже не приглашают, — саркастически заметил я.

— Но ты ведь знаешь, что можешь жаловаться на любые нарушения своих прав…

— Ты же меня знаешь, — устало махнул рукой я. — Еще достопочтенный директор моего интерната как-то раз упомянул, что «я очень юридически подкован». Да и в полицейской академии, если помнишь, немало внимания уделяли юриспруденции. Даже патрульный должен знать парочку законов наизусть. А я был детективом. Так что не бойся, в обиду я себя не даю. В судах вертится около дюжины моих исков. Я сужусь с тремя своими бывшими работодателями и со множеством социальных служб. Раньше платил за это юристам, но потом понял, что гонорары этих крючкотворцев превышают цену вопроса. Так что теперь каждый вечер стараюсь выкроить пол часика, чтобы написать очередное заявление или ходатайство. Бюрократы меня ненавидят. И немного побаиваются. Я сумел уже выпить из них немало крови, и уже добился некоторых компенсаций.

Врач слушала меня с искренним интересом, сложив руки напротив груди. В ее глазах читалось неподдельное сопереживание, без высокомерной предвзятости, характерной для многих представителей «высшего сословия». Все-таки она неплохой человек. И я всегда это знал.

Мой рассказ прервал новый приступ боли. Какое-то время я морщился, борясь с мучениями и стараясь их не показывать. Наконец прошептал:

— Джен, у тебя за дверьми целая толпа, которая ожидает приёма. А мы тут лясы точим.

— Димитрис, моя смена заканчивается сегодня в шесть. Мы должны… — начала доктор Фицпатрик.

— Вовсе нет, — покачал головой я. — Спасибо тебе за предложение, но я занят этим вечером.

— В таком случае я освобожу для тебя завтрашний вечер, — упрямо предложила Джен. — Мы не виделись много лет. Я чувствую, что ты нуждаешься в дружеской поддержке.

— Ты ошибаешься, Джен. Я ни в чем не нуждаюсь. У меня полно дел. И друзья, хочешь — верь, хочешь — не верь, тоже есть. А у тебя есть семья, которой твое свободное время важнее, чем мне, — нетерпеливо проворчал я. — За меня не переживай. Со всем справляюсь. Прошу тебя об одном. Напиши в заключении, что я в полном порядке, чтобы я смог пройти проклятую медкомиссию. Мне сейчас очень не кстати будет потерять работу.

— Димитрис, ты же понимаешь, я не могу искажать результаты исследований, — растерянно развела руками Дженет Фицпатрик. — Дело здесь вовсе не в том, что кто-то пытается найти повод уволить тебя. Твое состояние вызывает объективные опасения. И я практически уверена, что постоянное шумовое воздействие действительно раздражает твой нерв и усиливает симптоматику.

Подняв на нее измученные глаза, я тяжко выдохнул и сказал:

— Я смотрю, рассказ о моих скитаниях тебя не особо впечатлил.

— Дело вовсе не в этом…

— Дженни, ты способна проявить целый океан полагающегося мне сочувствия, как это принято в приличном обществе, — проникновенно пресек я очередную оправдательную реплику бывшей девушки. — Поговорить по душам, угостить меня кофе, дать парочку ценных советов, вроде «Будь позитивнее» и «Верь в себя». Спасибо тебе за это. Но мне этого не нужно. Без обид. Я прошу оказать мне реальную помощь. И для этого тебе достаточно просто поставить свою подпись.

— Я не могу сделать этого, Димитрис, — возмущенно пробежав глазами по моей упрямой физиономии, открестилась Дженет. — Заведомо неправдивый диагноз — это преступление! А в данном случае это еще и подлость — по отношению к тебе же. Потому что тебе нужна реальная медицинская помощь. Думай, что хочешь, проклинай меня, если хочешь — но я не стану способствовать твоим самоистязаниям.

Остановив ее пламенную речь нервным движением ладони, я крякнул и раздраженно поднялся с кресла. Нельзя сказать, что ответ Дженет очень сильно уязвил меня. В принципе, я не ожидал ничего другого от визита в клинику. Но все-таки легкая горечь на душу осела.

— Знаешь, — бросила мне вслед врач, когда я взялся за трость и направился к двери. — Я до сих пор виню себя за то, что не пришла тебе на помощь тогда, когда ты действительно нуждался в этом. В 83-м.

Я замер в нескольких шагах от двери. Не думал, что она помнит.

— Тебе не за что винить себя, — ответил я, не оборачиваясь. — После известия о смерти родителей ты все время поддерживала меня.

— Нет, неправда. Я была слишком занята собой, своей карьерой. Ждала в душе, когда ты наконец справишься со своими проблемами, сосредоточишься на мне и на нашем будущем. Даже не пыталась постичь всей глубины твоей боли. Лишь много лет спустя я поняла, да и то, пожалуй, лишь отчасти, каково тебе было, когда всерьез заболел мой собственный отец.

— Я тоже не смог бы сполна понять этого, пока сам не пережил. Мозг человека так устроен.

— Нет, не оправдывай меня. Я была законченной эгоисткой, Димитрис, — категорически произнесла Джен. — И мне больно видеть в твоих глазах, что ты считаешь, будто я неспособна осознать своей ошибки. Поверь, я далеко не бесчувственна. Просто я не заметила вовремя, как ты нуждаешься во мне. И я до сих пор чувствую за это свою вину.

К ее последним словам я обернулся, и с изумлением обнаружил, что Дженет Фицпатрик едва сдерживает слезы. Такая чувствительность уверенной в себе 34-летней женщины, да еще и врача, привыкшего к виду человеческих страданий, огорошила меня.

— Перестань. Ты не должна винить себя, Дженни, — ступив к ней, заверил я искренне. — Много раз за те годы, что мы провели вместе, я игнорировал твои чувства и не замечал твоих переживаний. Я думал лишь о себе. И еще о множестве вещей, которые считал важными. О чем угодно, но только не о тебе. Я не любил тебя, Джен. Сомневаюсь, что я вообще умею любить.

Не знаю, как должна была отреагировать женщина на мои признания. Мне казалось, что ей должно было стать горько и обидно. Но вместо этого доктор Фицпатрик неожиданно шагнула ко мне и обняла.

— Ты ошибаешься насчет себя, Димитрис, — прошептала она.

Удивленный, растерянный, я робко положил руки ей на плечи. Даже сложно было вспомнить, когда кто-то последний раз обнимал меня. Странное это было чувство. Мы так и не произнесли ничего больше важного. Прервав объятия, Дженет решительно шагнула к столу и начала манипулировать движениями ладоней, формируя электронное медицинское заключение.

— Я не смогу полностью скрыть твои проблемы. Ты должен понимать, что очевидно неадекватный диагноз насторожит врача у тебя на работе, и она потребует повторного обследования. То есть и тебе пользы никакой, и мне — серьезные неприятности. Но я смягчу описание симптоматики настолько, насколько это вообще возможно. Еще запишу тебя на ряд обследований, в том числе МРТ, для уточнения диагноза. Пока все обследования не проведут — не проведут и комиссию на профпригодность. К работе, если угодно, могут и не допускать, а зарплата — по расписанию.

— Спасибо, — только и смог вымолвить я.

— Если тебе интересно мое мнение как врача, Димитрис — обезболивающие действительно не решат проблему. Тебе будет требоваться их все больше, чтобы заглушить боль, но они не устранят ее причины.

— Рад, что кто-то наконец признал это.

— Тебе требуется еще одно оперативное вмешательство. Имплантация синтетического зрительного нерва.

— В моем теле хватает чужеродных предметов, — недовольно пробурчал я. — Знала бы ты, сколько проблем доставляет одна только коленная чашечка, сделанная из какого-то дерьма!

— В конце 92-го в Йоханнесбурге начали выращивать синтетические нервные узлы из натурального биоматериала. Они намного надежнее и долговечнее, чем все то, что есть сейчас. Такой имплантат может прослужить десятки лет. Сейчас их производство еще не налажено, на рынке их мало, а спрос велик. Но, если ты сейчас станешь в очередь на операцию, то со своей страховкой и всеми своими льготами окажешься на операционном столе через три — четыре месяца. Я помогу устроить, чтобы тобой занимался лично академик Крючковский. Он самый лучший специалист в этой области.

— Я подумаю, — после раздумья кивнул я.

— Это единственное правильное решение, — обернувшись, решительно отчеканила Джен.

В этот момент я понял, что она, похоже, действительно стала хорошим врачом.

— Спасибо, Джен.

— Жду тебя с результатами МРТ ровно через неделю.

— Правда спасибо, — проникновенно повторил я.

Джен завершила делать какие-то свои записи. По ее лицу, ставшему на время речи об имплантате серьезным и сосредоточенным, промелькнула улыбка. И я вдруг подумал, что за десять лет нашего с ней знакомства я так и не сумел по достоинству оценить эту женщину, которую судьба подарила мне, не иначе как авансом, в самом начале моей сознательной жизни.

— Береги себя, Димитрис, — произнесла она на прощание.

§ 76

Волнующая встреча с Джен оставила на душе приятный осадок, но в то же время поселила в душе ностальгию. Пока я ехал в метро, то не переставал думать, как могла бы обернуться моя жизнь, если бы двенадцать лет назад мы с Джен поговорили по душам. Если бы я не напился и не изменил ей. Если бы захотел и смог удержать ее возле себя.

Я признался себе, что пока был в кабинете, присутствие Джен волновало меня. Нет, не в смысле полового влечения — в этом вопросе, к сожалению, я был сродни семидесятилетнему старику, в котором лишь изредка бродят отголоски былых желаний. Смысл этих чувств был более глубок. Белоснежный халат, ухоженная кожа, аккуратный пробор волос, легкий румянец на щеках, серьезный профессиональный тон с идеально поставленным произношением — все эти атрибуты красивой, образованной, состоявшейся женщины остро напомнили мне о той жизни, которая, как я когда-то думал, была намечена для нас с ней в будущем. Глядя на нее, я представил себя таким, каким мог бы быть сейчас, сложись все иначе — подтянутым здоровым, уверенным в себе мужчиной, профессионалом, достигшим уже немалых карьерных успехов, но стремящимся к еще большим вершинам, полным жизни и энтузиазма, привлекательным для окружающих.

— Забудь, — велел я себе шепотом, и поймал чей-то настороженный взгляд в метро.

Ностальгия и самоедство — бессмысленные чувства. Для каждого решения, каждого выбора есть свой момент. Сделав его, ты перешагиваешь к следующему. От него — к следующему. И этот путь уводит тебя все дальше и дальше от первоначальной точки. Принятые решения определяют сценарий развития сюжета. И крайне редко ты можешь перескочить с одной сюжетной линии на другую. Я все еще верю в то, что человек — сам кузнец своей судьбы. Но теперь я понимаю, что даже лучший кузнец не способен выковать меч из воздуха. Есть вещи, которые уже не изменить. И наши с Джен отношения были одной из таких вещей. Не потому, что кто-то из нас так уж плох. Может быть, даже не потому, что мы не подходим друг другу по определению. Просто так сложились обстоятельства. И такой мы сделали выбор в тот самый, решающий момент.

«Надеюсь, у тебя все будет хорошо, Дженни», — подумал я, усилием воли закрывая для себя эту тему.

Странный то был день. Уже дважды за несколько часов я говорил с женщинами, с которыми когда-то был по-своему близок. И каждый раз понимал, что моё с ними время ушло. Ещё несколько часов назад я был сосредоточён на рутине — работе, бытовухе, проблемах с финансами, неутомимой борьбой со своими болячками и зависимостями. А тут вдруг взглянул на свою жизнь в более широкой перспективе — и увидел, как она утекает, словно песок сквозь пальцы.

Всю жизнь я полагал, что лучшее мое время впереди. С момента, когда пятнадцатилетнего меня запроторили в интернат в 2076-ом, я с нетерпением ждал далекого дня, когда стану наконец свободным от обязательств перед этим проклятым государством. Вскоре эта дата стала точно известной — 1-ое августа 2089-го, когда оканчивался мой контракт с полицией Сиднея. Я искренне полагал, что настоящей жизни еще только предстояло начаться. И вот теперь я понимал, что мои лучшие времена, по-видимому, позади. А я их и не заметил, этих «лучших времен»!

Об интернате я вообще предпочитаю не вспоминать, наотрез не соглашаясь с тем, что мои тогдашние юность и здоровье способны были перевесить тяготы рабства и унижений. Следующие десять лет я прилежно учился и затем добросовестно пахал, когда не на работе, то на тренировках, к которым всегда относился с маниакальной серьезностью, смысл которой сейчас начал от меня ускользать. Выделял немного времени на то, чтобы незатейливо оттянуться. Вот, пожалуй, и все. Я искренне полагал, что в будущем еще смогу самореализоваться, найду и выполню свое предназначение в этой жизни.

Но оказалось, что кое у кого есть свои взгляды на мое предназначение. Двенадцать лет своей жизни я отдал им добровольно. Еще пять они забрали, не оставив выбора. Бросили меня в пекло войны, которая переварила меня, не поперхнувшись. Искалечили мои тело и душу до такой степени, что мне осталось лишь доживать. И выбросили затем на помойку, презрительно запустив в рожу пригоршню монет и страховой полис. Еще и обставили все так, что я не только боюсь раскрыть рот, но и испытываю облегчение от того, что мне вообще позволили уйти живым. Двадцать лет назад я искренне мечтал о полетах в космос. А теперь радовался дню, когда не приходилось скрежетать зубами от боли.

— Так-с. А ну отставить уныние, — пробубнил я себе под нос, силой воли прервав эти деструктивные мысли.

К счастью, у меня была пара рецептов того, как отогнать от себя депрессию и злость.