14

Каррингтон трудился в поте лица: бродил по Кембриджу. Неискушенному туристу его маршрут показался бы весьма эксцентричным, но эксцентричность была тщательно продумана. Каррингтон подбирал архитектурный фон, декорации, в которых будет смотреться наиболее выигрышно. Думал было остановиться на капелле Кингз-колледжа, но тут же отмел эту мысль. Она слишком известна, опошлена и, что важнее, слишком громоздка, он потеряется рядом с ней. Корпус-Кристи компактней, больше отвечает его размерам. Каррингтон постоял на старом дворе, отдал должное его средневековому очарованию, перешел по деревянному мостику от Сент-Катеринз к Куинзколледжу, содрогнулся, глядя на чудовищное бетонное сооружение, перекинутое через реку. В Пембруке с неудовольствием осмотрел библиотеку Уотерхауса, "Викторианский стиль, фи, хотя — этот орнамент… Да и полированный кирпич все же лучше бетона", — размышлял Каррингтон, направляясь дальше. Утром он пил кофе в "Медном Котелке", позавтракал в "Капризе" и все время думал о программе. Чего-то не хватает, какой-то черточки. Просто путешествие по колледжам Кембриджа — этого мало. В передаче должна быть мораль. Не хватает задушевности, недостает трагедийной ноты, способной поднять передачу с эстетического уровня до уровня драмы. Ничего, он найдет ее, где-нибудь отыщет. У него был нюх на невидимые миру слезы.

Днем Каррингтон продолжил свое паломничество, побывал в колледжах Джонз и Тринити, разгромил мысленно огромные новые здания, просеменил по Модлин-колледжу и до Покерхауса добрался только к половине четвертого. Здесь, и только здесь во всем Кембридже время будто остановилось. Ни намека на бетон. Почерневшие кирпичные стены — такие же, как в его время. Мощеный двор, готическая часовня, газоны и столовая с витражами, в которых переливается, играет зимнее солнце. И Каррингтон, несмотря на всю свою славу, вновь почувствовал себя неполноценным. Никогда ему не избавиться от этого, въевшегося в кровь и плоть, комплекса. Он стиснул зубы, вздохнул, поднялся по истертым ступеням в вестибюль. Здесь тоже ничего не изменилось. Объявления за стеклом — гребной клуб, регби, сквош. Расписание соревнований. Да, конечно, Покерхаус — гребной колледж. Каррингтон отогнал тяжелые воспоминания, вышел в сводчатый проход и заглянул в новый двор. Ага. Здесь-то изменений более чем достаточно. Фасад башни затянут пластиковой пленкой, кладка совсем разрушена, кирпичи грудами валяются у подножия. Каррингтон хотел спуститься поглазеть на развалины, но тут маленькая фигурка, закутанная в теплое пальто, пыхтя, поднялась по ступенькам и стала у него за спиной. Журналист обернулся и нос к носу столкнулся с Деканом.

— Здравствуйте, — произнес Каррингтон голосом испуганного первокурсника.

— Добрый день, — бесстрастно поздоровался Декан, отводя загоревшиеся торжеством глаза. Он узнал Каррингтона по рекламному плакату, но предпочел притвориться, что помнит всех студентов колледжа. — Давненько мы вас не видели.

Каррингтон передернулся. Его передачи смотрит вся страна, вся — кроме достопочтенной профессуры Покерхауса.

— Вы не заглядывали к нам с… гм… э-э… — Декан сделал вид, что усиленно роется в памяти:

— С девятьсот… гм… тридцать восьмого. Каррингтон послушно кивнул. Декан вошел в привычную роль. С невыразимым словами превосходством он осведомился:

— Чашку чая? — И, не дожидаясь ответа, направился к своей скромной резиденции.

Укрощенный Каррингтон, проклиная себя за школьническое трепетание перед этим надменным человечком, последовал за ним.

Еще на лестнице Декан пытался уязвить Корнелиуса:

— До меня дошли слухи, вы составили себе имя в шоу-бизнесе.

Журналист натянуто улыбнулся и стал смущенно отнекиваться.

— Ну-ну, не скромничайте. — Декан посыпал рану солью:

— Вы — видная фигура, ваше слово имеет вес.

Каррингтон начал сомневаться в собственных успехах.

— Не так много выпускников колледжа стали выдающимися людьми.

Со стен на Каррингтона смотрели лица студентов Покерхауса, насмехались над ним вместе с Деканом: "Выдающийся? — Хе-хе".

— Посидите, я поставлю чайник. — Декан ушел в кухню.

Каррингтон воспользовался минутной передышкой и предпринял судорожную попытку собрать остатки самоуважения и приготовиться к обороне. Но обстановка комнаты действовала на него обескураживающе. Студентом Каррингтон ничем не блистал, а фотографии напоминали ему о соревнованиях, в которых он не участвовал, о рекордах, которые не устанавливал, о жизни, в которой ему не было места. Пусть его ровесники, осуждающе уставившиеся на него из рамок, не оправдали возлагаемых на них надежд — это не утешало Каррингтона. Они наверняка превратились в самоуверенных, пусть и заурядных, зато прочно стоящих на земле людей. А Каррингтон, при всем напускном высокомерии, прекрасно сознавал, что его репутация немного стоит. Никогда он не стоял прочно на земле и не будет стоять, но и взлететь ему не дано, он будет только бегать, подпрыгивая, пока не оступится и не плюхнется в лужу. Англичанин до мозга костей, Каррингтон не мог не мучиться от своей ущербности. И Декан обязательно намекнет на неизбежно печальный конец эфемерных карьер. Никогда Корнелиусу не сделаться славным, заслуживающим доверие малым. Может, поэтому-то в его дежурных ностальгических воздыханиях по двадцатымтридцатым годам и проскальзывает искреннее чувство? Может, не зря он тоскует по эпохе столь же посредственной, что и он сам? Так сокрушался Каррингтон, пока не появился из крошечной кухни Декан с подносом.

— Харрисон, — сказал он, указывая на фотографию, которую изучал журналист.

— Гм, — отозвался тот бесцветным голосом.

— Блестящий подающий. Играл в знаменитом матче в Туикенэме… Когда же это было?

— Понятия не имею.

— В тридцать шестом? Примерно в ваше время. Странно, что вы не помните.

— Я не увлекался регби.

Декан пристально оглядел его.

— Нет? Я припоминаю. Вы интересовались греблей, так?

— Нет. — Каррингтон был уверен, что Декан прекрасно знал это и раньше.

— Но чем-то вы занимались в колледже? Знаете, многие из нынешних студентов ничем всерьез не занимаются. Порой я прямо удивляюсь, чего они здесь ищут? Секс, я думаю. Хотя лучше бы они удовлетворяли свои отвратительные наклонности где-нибудь в другом месте.

Декан принес из кухни тарелку с печеньем.

— Я осматривал башню. Очень серьезные повреждения, — осторожно сказал Каррингтон.

— Приехали наживать капитал на наших несчастьях? Вы, журналистская братия, налетаете, как вороны на мертвечину — кар-кар! Прав я, Кар-рингтон? — И, довольный своей шуткой, Декан откинулся на спинку стула.

— Но я не считаю себя журналистом, — неуверенно запротестовал Каррингтон.

— В самом деле? Любопытно.

— Я, скорее, комментатор.

Декан снисходительно улыбнулся.

— Ну конечно. Что это я? Вы — король эфира. Властитель дум. Любопытно. — Он остановился, давая Каррингтону прочувствовать собственную ничтожность. — Скажите, вас не смущает огромная власть, сосредоточенная в руках властителя дум? Меня бы смущала. Но меня никто и слушать не будет. Я, как вы, наверное, выразились бы, не умею найти подход к аудитории. Выпейте еще чаю.

Каррингтон сердито следил за стариком. Он был сыт по горло. Довольно вежливых оскорблений и тонкой издевки над всеми его достижениями. Покерхаус не изменился ни на йоту. И он, и этот старикашка — анахронизм, это ясно даже такому тоскующему по прошлому человеку, как Корнелиус Каррингтон.

— Странно, — перешел он в наступление. — Кембридж известен научными исследованиями, а в Покерхаусе по-прежнему занимаются только спортом. Я просмотрел объявления — ни слова о лекциях, зато секции, тренировки…

— Вы какую степень получили? — вкрадчиво поинтересовался Декан.

— Второго класса.

— И очень она вам пригодилась в работе? Вот видите. Да, американская зараза еще не проникла к нам.

— Американская зараза?

— Докторат. Вера в то, что ценность человека измеряется его усидчивостью. Три года студент копается в пыльных архивах, корпит над вопросами, на которые более серьезные ученые и внимания не обратили. И вот за все мучения он получает докторскую степень, он стал интеллектуалом. Глупей не придумаешь. Но такова современная мода. Какой болван придумал, что талант — это способность протирать штаны! Если у вас хватает охоты и терпения три года перекладывать бумажки, откапывать никому не нужные фактики — вы талантливы. По моему же скромному разумению, талант — в способности перескочить через весь этот никчемный, нудный процесс. Но меня не слушают. Я убежден, подавляющее большинство студентов, каких бы усилий они ни прилагали, интеллектуалами все равно не станут. На миллион — один гений. А какой-нибудь неуч вроде Эйнштейна, который, кстати, и считать толком не умел… Ужасная мода! Есть от чего прийти в отчаяние. — И Декан замахал руками, заклиная беса современности. Каррингтон рискнул вмешаться.

— Но ведь научные изыскания, должно быть, окупаются, — намекнул он.

— Оплачиваются, вы хотите сказать? О да. Некоторые колледжи на этом неплохо зарабатывают. Принимают кого не попадя — авось среди сброда окажется гений. Чушь! Главное не количество, а качество. Но вы не можете сочувствовать столь старомодным взглядам: ваша репутация создана количеством.

— Количеством?

— Массовым зрителем, если ваш слух не оскорбляют нецензурные выражения.

Журналист покинул квартиру Декана в полной уверенности, что он, популярнейший телеведущий Корнелиус Каррингтон, полный нуль. И зря он воображает себя этаким ревнителем общественного блага. Ему прозрачно намекнули, что он — выскочка, чертик из табакерки. И Каррингтон согласился, хоть и корил себя за слабость. Он презирал бетонные многоэтажки — как олицетворение торгашеского духа века, а Декан презирал его самого — по той же причине. Каррингтону немало пришлось выслушать от гостеприимного старичка. Декан сообщил, что терпеть не может все преходящее и поверхностное, что насквозь видит всех этих дутых телекумиров и вообще его тошнит от однодневок. "Не примите на свой счет, любезный".

Каррингтон понуро брел по Сенат-Хауслейн, пытаясь разобраться, откуда у старика такая сила духа. На его веку одна эпоха сменила другую: то псевдотюдоровские особняки, милые сердцу Каррингтона, то дома с декоративной штукатуркой. Декан принадлежал прежнему веку. Такие вот англичане старого закала — настоящие любители пива, сельские священники и сквайры, они плевали на чужое мнение, они одного требовали — не суйтесь в наши дела, а чересчур любопытные пусть поберегут носы. Каррингтон ненавидел себя за малодушие, но не мог не уважать их. Так он шел куда глаза глядели и вдруг заметил, что очутился на Кинг-стрит. Узкую улочку с беспорядочно разбросанными домишками и магазинчиками было не узнать. Бетонная многоэтажная автостоянка, ряд безобразнейших кирпичных аркад. А где же пивные? Каррингтон позабыл, что по нему самому только что асфальтовым катком проехались. Праведный гнев охватил журналиста. Прежняя Кингстрит была запущена и бестолкова, но обаятельна и своеобразна. А эта… Унылая, безликая. Лишь кое-где сохранились остатки прошлого. Лавка старьевщика, в витрине выставлены осколки ваз и мазня всеми позабытых художников. Кофейня, уставленная кофейниками с ситечками и причудливыми молочниками — видно, студенты еще не отказались от них. Что-то, конечно, сохранилось. Однако в целом строители поусердствовали. Вот и "Лодочник Темзы". Надо же, стоит себе цел и невредим. Каррингтон зашел.

— Кружку горького, — заказал он. Каррингтон идеально чувствовал обстановку. Джин с тоником в пивной на Кинг-стрит?! Немыслимо! Взяв пиво, он уселся за столик у окна.

— Здесь многое изменилось. — Каррингтон сделал большой глоток. Он не привык пить большими глотками. Он вообще не выносил пива, но помнил, что на Кинг-стрит полагается пить пиво большими глотками.

— Да уж, все посносили, — лаконично ответил бармен.

— Плохо для вашего дела, — высказал соображение Каррингтон.

— И да, и нет, — был ответ.

Каррингтон оставил в покое необщительного бармена и принялся рассматривать орнамент на стене: она и то разговорчивее. Вскоре в пивную вошел человек в котелке и заказал портер. Его спина показалась Каррингтону знакомой. Темное пальто, шляпа, высокие, начищенные до блеска ботинки, массивная шея. Да это же привратник Покерхауса! Окончательно Каррингтон узнал его по зажатой в зубах трубке. Привратник заплатил, уселся в углу и закурил. Каррингтон втянул в себя дым — и прожитых лет как не бывало, он превратился в студентика, забежавшего за письмом в привратницкую Покерхауса. Кухмистер. Как мог он забыть эти деревянные движения, военную выправку! Бессменный, как геральдический зверь на воротах колледжа. Каррингтон часто наблюдал за ним из окна. Каждое утро Кухмистер, в неизменном котелке, маршировал по двору, освещенный лучами раннего солнца, похожий на стражника в шлеме, и черная тень бежала за ним по газону. "Старая волынка у ворот зари"[29], — пошутил как-то раз Корнелиус. А теперь привратник сидел сгорбившись над кружкой, посасывал трубку и хмурился, думая о своем. Каррингтон разглядывал его тяжелые черты. Какое сильное, мрачное лицо! "Декан напоминает пузатую пивную кружку, а Кухмистер — прямо персонаж Чосера", — думал Каррингтон. Правда, из "Кентерберийских рассказов" он помнил только пролог, да и то смутно. Да, выразительное лицо. Каррингтон допил пиво, заказал еще и подсел к привратнику:

— Кухмистер, я не ошибаюсь?

— Ну? — коротко бросил тот, недовольный непрошеным вторжением.

— Вы, верно, не помните меня. Я учился в Покерхаусе в тридцатых годах. Моя фамилия Каррингтон.

— Помню. Вы жили в комнатах над столовой.

— Позвольте, я вас угощу. Ирландский портер, да? — И не успел Кухмистер возразить, Каррингтон вернулся к стойке.

Привратник неодобрительно смотрел на него. Он хорошо помнил Каррингтона. Его еще звали "Берти". Берти-кокетка. Не джентльмен. Подвизается теперь на сцене, вроде клоуна. Каррингтон принес кружки и сел.

— Вы, наверное, ушли на покой, — заговорил он.

— Какой там покой! — проворчал Кухмистер.

— Не хотите ли вы сказать, что по-прежнему служите? Бог мой! Сколько лет прошло! — Корнелиус говорил с наигранным пылом интервьюера: что-то в Кухмистере пробудило в нем охотничий инстинкт. Каррингтон сделал стойку.

— Сорок пять лет, — сказал Кухмистер и залпом осушил кружку.

— Сорок пять лет, — эхом повторил Каррингтон. — Поразительно.

Кухмистер поднял кустистые брови. Он не находил в этом ничего поразительного.

— А теперь вы на пенсии? — гнул свое Каррингтон.

Кухмистер посасывал трубку и не отвечал. Журналист глотнул еще пива и сменил тему.

— Посносили старые пивные. Кинг-стрит уже не та. Студенты небось пивные марафоны больше не устраивают?

Кухмистер покачал головой.

— Их было четырнадцать. И в каждой надо было принять по кружке. За полчаса. Не так-то просто. — Он снова замолчал.

Каррингтон понял его настроение. Уходят старые времена, а вместе с ними и время старшего привратника. Поэтому-то старик так мрачен. Но только ли поэтому? Каррингтон зашел с другой стороны.

— Но Покерхаус не меняется.

Кухмистер стал мрачнее тучи.

— Еще как меняется. Так меняется, что… — Он сложил губы, как будто хотел плюнуть на пол, но вместо этого отвернулся и понюхал свою трубку.

— Вы о новом Ректоре?

— И его шайке. Женщины в колледже. Самообслуживание в столовой. А прислуга, которая жизнь отдала Покерхаусу! Ее вышвыривают на улицу. — Кухмистер допил пиво и грохнул кружкой об стол.

Каррингтон сидел тихо-тихо, как хищник в засаде.

Кухмистер снова раскурил трубку и выпустил облако дыма.

— Сорок пять лет я был привратником, — опять заговорил он. — Это же целая жизнь, правда? — Каррингтон торжественно кивнул. — Я торчал в привратницкой, а жизнь проходила мимо. Мальчишками мы поджидали, бывало, у костела кэбы молодых джентльменов. Они ехали со станции. "Давайте поднесу вещи, сэр", — и бежишь рядом с лошадьми всю дорогу до колледжа, а потом тащишь сундуки в комнаты. За шесть пенсов. Вот так. Пробежишь милю. Поднесешь сундуки. Заработаешь шесть пенсов. — Кухмистер улыбнулся, вспомнив былое.

Каррингтону показалось, что воодушевление привратника прошло. Определенно, он живет не только воспоминаниями. Кухмистер чем-то раздосадован. Нечто подобное испытывал и Каррингтон. Ведь его обидели те же люди. Это их проклятое высокомерие! Эта подлая снисходительность, с которой они изучают тебя, словно букашку под микроскопом. Пусть ты слаб, пусть жалок, но как они смеют! На мгновение журналист почувствовал в привратнике товарища по несчастью.

— А теперь они преспокойно извещают вас об увольнении? — спросил он.

— Кто сказал? — ощетинился Кухмистер.

Каррингтон завилял:

— Штат сокращают… Вы говорили что-то такое…

— Не имеют права, — почти про себя заговорил Кухмистер. — Не случилось бы такого при лорде Вурфорде.

— В мое время колледж пользовался отличной репутацией у прислуги, — поддакнул Каррингтон.

Кухмистер внимательно взглянул на него.

— Да, сэр. В Покерхауре всегда поступали по совести.

— Это я и имел в виду. — Каррингтон напустил на себя важность. По-видимому, это необходимо, чтобы войти в доверие к Кухмистеру.

— Лорду Вурфорду такое и в голову бы не пришло. Он прислугу жаловал. Оставил мне по завещанию тысячу фунтов, — продолжал Кухмистер, — я их и предложил Казначею. Чтобы помочь колледжу в беде. А он нос воротит. Представляете? Взял да и отказался.

— Вы предложили ему тысячу фунтов, чтобы помочь колледжу? — переспросил Каррингтон.

Кухмистер кивнул:

— Ну да. А он мне: "Что вы, что вы, не возьму". Да тут же меня и уволил. Представляете?

Представлял Каррингтон или не представлял — не суть важно. Но история — первый сорт!

— А еще и Райдер-стрит продают, — добавил Кухмистер.

— Райдер-стрит?

— Где все слуги живут. Всех нас выгоняют.

— Выгоняют вас? Не может быть!

— Может. Повара, старшего садовника, Артура, всех.

Каррингтон допил пиво и принес еще пару. Вот она, та задушевинка, которую он искал. Теперь дело в шляпе.

Загрузка...