Новый расклад в Покерхаусе

17

Корнелиус Каррингтон развил бурную деятельность. Два дня его подвижная фигурка со свитой операторов и ассистентов носилась туда-сюда по узким лестницам Покерхауса. Не освещавшиеся столетиями закоулки вдруг засверкали яркими огнями: Каррингтон украшал репортаж архитектурными оборочками. Участвовали все. Даже Декан, дабы пристыдить Ректора, соблаговолил выступить и растолковать массовому зрителю значение консерватизма в наше неспокойное время. Он стоял под портретом епископа Файрбрэйса, ректора Покерхауса в 1545–1552 годах, громил распущенную молодежь и ставил ей в пример монашески целомудренных студентов прошлого. Потом камера прошлась по остаткам фундамента женского монастыря XV века, сохранившимся в саду, и в следующем интервью Капеллан поведал, что монастырь этот, сгоревший в 1541 году, был на самом деле публичным домом. Каррингтон не преминул изумиться: оказывается, в Покерхаусе издавна процветали свободные нравы. Старшего Тьютора сняли сперва на берегу — он сопровождал восьмерку на велосипеде, а затем в столовой. Каррингтон расспрашивал о диете атлетов Покерхауса, выманил признание, что ежегодный банкет обходится минимум в две тысячи фунтов, и поинтересовался, платит ли колледж в Оксфордский комитет помощи голодающим. Тут, позабыв об аудитории, Тьютор посоветовал журналисту не совать нос в чужие дела и, гордо подняв голову, покинул столовую, волоча за собой оторвавшийся провод микрофона. Сэра Богдера телевизионщики пощадили. Ему разрешили свободно прогуливаться по новому двору и вволю рассуждать о прогрессивных и гуманных изменениях в Покерхаусе. Время от времени он останавливался и то устремлял дальнозоркий взор на стену библиотеки, рассуждая об эмоционально-интеллектуальном симбиозе как основе университетского образования, то, опустив глаза долу, адресовал крокусу речь о духовном очищении при половом акте, то возводил очи к дымовым трубам XV века и с похвалой отзывался о молодежи, не равнодушной к нуждам ближнего и готовой прийти на помощь страждущим. И правильно она делает, что порывает с отжившими традициями, которые… Он пустился рассуждать о благотворности лучших человеческих чувств и пришел к выводу, что экзамены пора отменить. Вообще молодежи он пропел настоящую осанну и призвал пожилых (старше тридцати пяти лет) не становиться на дороге юноши и девушки, чьи сердца и тела раскрыты… Тут сэр Богдер запнулся, и Каррингтон вернулся к вопросу о воспитании милосердия, каковое он считал самым ценным в университетском образовании. Ректор согласился. Да, конечно, сочувствие ближнему — основной признак развитого ума. Съемка завершилась, и он вернулся домой в уверенности, что закончил на нужной ноте. Каррингтон придерживался того же мнения. Журналист оставил операторов снимать геральдических зверей на главных воротах и увенчанную шипами стену колледжа, а сам отправился на Райдер-стрит и провел около часа, запершись наедине с Кухмистером.

— От вас требуется одно — прийти в Покерхаус и рассказать, как вы служили привратником.

Кухмистер покачал головой. Каррингтон не отставал.

— Мы снимем вас у ворот, снаружи, вы можете стоять на улице, а я попрошу вас ответить на несколько вопросов. Вам не придется заходить внутрь.

Кухмистер уперся.

— Или в Лондоне, или никак.

— В Лондоне?

— Я там уже лет тридцать не был.

— Мы свозим вас в Лондон на денек, если настаиваете, но сниматься лучше в Кембридже. Хотите прямо здесь, у вас дома? — Каррингтон оглядел закоптелую кухоньку. Обстановка что надо: зрители будут рыдать от жалости.

— Нет, не годится.

Каррингтон шепотом обругал несговорчивого старикана.

— Не хочу, чтоб в фильме.

— Не хотите, чтоб в фильме?

— Хочу живьем.

— Живьем?

— В студии, как в "Панораме". Мне всегда было охота посмотреть, как там, в студии. Все по-настоящему?

— Отнюдь нет. Жара, здоровые кинокамеры…

Вот и хорошо. Или живьем, или никак.

— Ладно, — сдался Каррингтон. — Но сначала отрепетируем. Я буду задавать вопросы, а вы отвечать.

Упрямство привратника раздосадовало Каррингтона. Но что делать? Без него каши не сваришь. Кухмистеру хочется в Лондон, Кухмистер по каким-то суеверным причинам не желает, "чтоб в фильме", придется ублажить его, обойтись кадрами дома старшего привратника на Райдер-стрит.

Каррингтон вернулся в Покерхаус и собрал съемочную группу. Осталось последнее интервью — с генералом Кошкартом О'Трупом в Кофт-Касл.

Через неделю Кухмистер и Каррингтон вместе поехали в Лондон. В эту неделю Каррингтон потрудился на славу, он смонтировал фильм и усовершенствовал комментарий. Но тревога не покидала его. Что-то не так. Не с программой — ее он состряпает, — а с Кухмистером. После увольнения привратник как будто вырос, как будто у него появились собственные цели. Обиженный тон, которым он привлек внимание Каррингтона, сменился невозмутимостью и уверенностью. В принципе, Каррингтон не возражал. Это даже усилит впечатление. И в студии есть свои плюсы. Грубоватая физиономия Кухмистера, сизый нос и нависшие брови будут выгодно выделяться на искусственном фоне, дадут дополнительный эффект неожиданности и непосредственности. Невнятное бормотание привратника растрогает чувствительных зрителей. Внимание всей страны будет приковано к этой жалостной истории — подлинной человеческой драме. Банальности радикала Богдера и воинственный пыл реакционера Декана оттенят прозрачную, безыскусственную честность Кухмистера, и тем самым будет доказано преимущество обыденных ценностей, которое проповедовал Каррингтон. И напоследок — воистину мастерский штрих. Генерал сэр Кошкарт О'Труп, стоя на посыпанной гравием аллее в Кофт-Касл, предлагает Кухмистеру поселиться у него, и камера показывает скромное бунгало, где старший привратник может мирно провести остаток дней своих. Каррингтон гордился этой сценой. В Кофт-Касл царил тот же дух, что и в милых его сердцу городских предместьях, а сам генерал — классический тип современного английского джентльмена. Чтобы достичь столь блистательного результата, пришлось прибегнуть к монтажу — журналист сумел обойти необузданного вояку. Помог терьер. Каррингтон заметил резвившегося на лужайке песика и спросил сэра Кошкарта. любит ли он собак.

— Само собой, — ответил генерал. — Верный друг, верный и послушный, всегда с тобой. С ним никто не сравнится.

— А если вы найдете бездомного пса, возьмете вы его в дом?

— Не оставлять же собаку на улице погибать от голода. Комнат у меня полно. Сами посмотрите: казармы что надо.

Каррингтон поздравлял себя с удачным спектаклем. Кое-что подтереть, заменить "пса" на Кухмистера — пара пустяков. Генерал вряд ли будет скандалить: кто откажется предстать перед миллионами зрителей в качестве благодетеля?

По дороге в Лондон Каррингтон натаскивал Кухмистера.

— Помните, смотреть прямо в камеру и просто отвечать на вопросы.

Кухмистер в темноте кивнул.

— Я спрошу: "Когда вы стали привратником?", а вы ответите: "В 1928 году". И все. Точка. Понятно?

— Да.

— Потом я скажу: "Вы стали старшим привратником Покерхауса в 1945 году?" — и вы скажете: "Да".

— Да.

— Потом я продолжу: "Значит, вы отдали колледжу сорок пять лет?" — и вы скажете: "Да" Ясно?

— Да.

— Потом я скажу: "А теперь вас уволили?" — и вы скажете: "Да". Я скажу: "Вы представляете, за что вас уволили?" А вы что ответите?

— Нет, — сказал Кухмистер.

Каррингтон был удовлетворен. Кухмистер оказался послушен, как собаки, которых нахваливал генерал. Журналист успокоился. Все пройдет гладко.

Они добрались до студии, Каррингтон оставил Кухмистера в подвале в обществе ассистента и скрылся в лифте. Кухмистер подозрительно осмотрелся кругом. Комната походила на бомбоубежище.

— Присаживайтесь, мистер Кухмистер, — предложил ассистент.

Кухмистер присел на пластмассовый диванчик, снял котелок, а молодой человек тем временем открыл стенной шкаф и выкатил оттуда какой-то ящик. Кухмистер недоверчиво покосился на него.

— Это что такое? — осведомился он.

— Портативный бар. Выпивка взбодрит вас. — Молодой человек отпер ящик.

— А-а, — безучастно протянул Кухмистер.

— Что вы предпочитаете? Виски, джин?

— Ничего.

— Да что вы! — прочирикал юнец. — Потрясающе! Отказаться выпить перед прямым эфиром. Все пьют.

— Пейте сами. А я лучше покурю. — Кухмистер принялся неторопливо набивать трубку.

Юноша растерянно взглянул на бар.

— Значит, не будете? Выпивка, знаете ли, помогает.

— Потом выпью. — Кухмистер закурил.

Ассистент убрал бар обратно в шкаф.

— Вы в первый раз? — Он, очевидно, пытался разговорить Кухмистера.

Тот кивнул. Так они и сидели молча, пока не явился Каррингтон. В комнате было не продохнуть от едкого дыма, перепуганный ассистентик забился в угол.

— Не захотел выпить, — шепнул он Каррингтону. — Ничего не говорит, сидит и курит эту мерзость.

Каррингтон слегка встревожился. Чего доброго, привратник завянет где-нибудь посреди интервью.

— Как настроение? — спросил журналист.

— Лучше не бывает. Но компания мне не понравилась. — Кухмистер сердито покосился на молодого человека. — Голубой, — пояснил он в коридоре по дороге к лифту.

Каррингтон пожал плечами. Кухмистер смущал его. Привратнику недоставало подобострастия, свойственного чуть ли не всем трепещущим жертвам журналиста. С перепугу они становились как шелковые, и Каррингтон наслаждался чувством превосходства, какого ни разу не испытывал за пределами искусственного мирка студии. Сейчас — не то. Этак он сам увянет в середине передачи. Каррингтон ввел Кухмистера в ярко освещенное помещение, усадил на стул и побежал в буфет глотнуть виски. Вернулся он вовремя — Кухмистер рычал на молоденькую гримершу, чтобы она не распускала руки.

Каррингтон занял свое место, ослепительно улыбнулся привратнику.

— Постарайтесь не пинать микрофон.

Кухмистер пообещал. На них нацелились объективы камер. Входили и выходили какие-то люди. В соседней комнате с затемненным окном возились у кронштейна режиссер и техники. Программа "Каррингтон в Кембридже" вышла в эфир. Девять двадцать пять. Лучшее эфирное время. Миллионы зрителей приникли к экранам.

В Покерхаусе отобедали. Сегодня, — для разнообразия, обошлось без словесных пикировок. За столом, как ни странно, сохранялась доброжелательная атмосфера. Даже Ректор и сидевший по правую руку от него Декан воздерживались от грызни. Казалось, члены Совета, заключили перемирие.

— Я сообщил о программе влиятельным членам Общества выпускников Покерхауса, — сказал Декан Ректору.

— Замечательно, — ответил сэр Богдер. — Я благодарю вас от имени всех членов Совета колледжа.

Декан подавил смешок.

— Что мог, то сделал. Это же для блага колледжа. Дай Бог, после передачи фонд восстановления получит два-три солидных взноса.

— Каррингтон приятный парень и необычайно чуткий для… — Ректор хотел было сказать "для выпускника Покерхауса", но воздержался.

— "Берти-кокетка!" — вспомнив, как его называли, проревел Капеллан.

— Похоже, он переменился, — возразил сэр Богдер.

— Его купали в фонтане, — покачал головой Капеллан.

И только это зловещее замечание нарушило мирный покой трапезы.

После кофе и сигар члены Совета попросили Артура принести еще бренди и засели в профессорской, поглядывая на цветной телевизор, специально принесенный для такого случая. В девять часов телевизор включили, посмотрели "Новости", приехал приглашенный Деканом сэр Кошкарт. Теперь все, кто принимал участие в программе, собрались в комнате. Все, кроме Кухмистера, который ждал своего часа в студии и чуть заметно улыбался, отчего его суровая физиономия приобретала более благостное выражение.

Передача началась с кадров парка и капеллы Кингз-колледжа, сопровождаемых гимном гребцов Итона. Зазвучал голос Каррингтона:

— "Кембридж — один из крупнейших университетов мира, научный и культурный центр. Здесь получили образование величайшие английские поэты. Мильтон учился в Крайст-колледже". — На экране интерьер комнаты Мильтона. — "Вордсворт и Теннисон, Байрон и Кольридж — все они закончили Кембридж". — Замелькали кадры — колледжи Джонз, Джизус, наконец камера остановилась на сидящей фигуре Теннисона в капелле Тринити-колледжа. — "Ньютон, открывший закон всемирного тяготения… — Статуя Ньютона на экране, — и Резерфорд — отец атомной бомбы". — На экране стыдливо показался уголок лаборатории Кавендиша.

— Что это он так галопом по Европам? Скачет через целые эпохи, — удивился Декан.

— Какое отношение гимн гребцов Итона имеет к Кингз-колледжу? — спросил сэр Кошкарт.

Каррингтон заливался соловьем:

— "Кембридж — английская Венеция". — Кадры — мостик Вздохов, плоскодонки, вид Грантчестера, студенты выходят из аудитории в Милл-лейн. — "Но сегодня мы посетим уникальный колледж, уникальный даже для такого старинного университета, как Кембриджский".

Ректор подвинулся поближе и уставился на герб колледжа, красовавшийся на башне над главными воротами. Члены Совета заерзали на стульях. Они трепетали, точно девушки, которым предстоит лишиться невинности. Каррингтон призвал телезрителей задуматься над пережитком прошлого, которым является колледж, чьим питомцем он некогда был. В голосе Корнелиуса больше не было патоки, он явно готовил аудиторию к зрелищу поразительному и шокирующему. Он давал понять, что Покерхаус не просто колледж, что кризис, который здесь назрел, весьма показателен, что это символ выбора, перед которым стоит страна. В профессорской члены Совета изумленно воззрились на экран, даже сэр Богдер вздрогнул: "пережиток прошлого", "кризис" — он не ожидал такой резкости. Панорама колледжа, старый двор, переходы и вдруг — пленка, закрывавшая строительные леса на башне. Члены Совета ахнули.

— Что заставило блестящего молодого ученого покончить с собой столь странным способом и вдобавок погубить пожилую женщину? — вопрошал Каррингтон и приступил к описанию гибели Пупсера таким тоном, словно говорил зрителям: "Мужайтесь, я же предупреждал".

— Что за чертовщина! — закричал сэр Кошкарт. — Что замыслил этот ублюдок?!

Декан закрыл глаза, а сэр Богдер залпом осушил рюмку бренди.

— Мы спросили мнение многоуважаемого Декана, — продолжал Каррингтон.

Декан открыл глаза и узрел собственную физиономию.

— Головы сегодняшних молодых людей забиты анархической чепухой. Они вообразили, что насилием и неистовством можно исправить мир, — услышал он свои слова.

— Ничего подобного! О Пупсере и речи не было!

Каррингтон на экране позволил себе не согласиться с Деканом:

— Так вы считаете, что самоубийство мистера Пупсера — акт саморазрушительного нигилизма и умственного перенапряжения?

— Покерхаус всегда был гребным колледжем. В прошлом мы пытались достичь равновесия между спортивными и научными занятиями, — ответил теледекан.

— Он же меня не о том спрашивал! Он выдергивает мои слова из контекста! — бесновался прототип.

— Вы не рассматриваете это как помешательство на сексуальной почве? — перебил Каррингтон.

— Сексуальной неразборчивости нет места в Покерхаусе, — заявил Декан.

— А вы запели по-новому, — заметил Капеллан.

— Я этого не говорил, я сказал…

— Тише! — призвал к порядку сэр Богдер. — Дайте нам самим услышать, что вы сказали.

Декан покраснел в темноте.

— Мы проинтервьюировали Капеллана Покерхауса в саду Совета колледжа.

Декан и епископ Файрбрэйс исчезли, их сменили вязы, декоративные каменные горки и две крошечные фигурки на лужайке.

— Надо же — сад, оказывается, такой большой, а я такой маленький, — восхитился Капеллан.

— Обман зрения. Снимали широкоугольным объективом… — начал объяснять сэр Кошкарт.

— Обман? — фыркнул Декан. — Конечно. Вся треклятая передача — сплошной обман!

Камера подобралась поближе.

— Этот фундамент остался от борделя. Кое-кто считает, что тут монастырь был. Ничего подобного, самый настоящий бордель, с девками. А что? В пятнадцатом столетии… Обычное дело. Только сгорел он в 1541 году. Такая жалость. Впрочем, ручаться не могу, может, в борделе и монахини были. А что? У католиков это запросто, — разносился по лужайке зычный Капелланов глас.

— Господи, спаси и помилуй, что скажут экуменисты, — пробормотал Старший Тьютор.

— Следовательно, вы не согласны с Деканом…

— Согласен с Деканом? Ни боже мой! Вообще, он у нас со странностями. Взять хотя бы фотографии мальчишек у него в комнате… Стареет он, стареет, да и все мы, что греха таить, не молодеем. — Фигурка Капеллана под огромным вязом уменьшалась, голос слабел, затихал и вскоре стал напоминать отдаленное воронье карканье.

Капеллан повернулся к Старшему Тьютору:

— А хорошо получилось. Полезно посмотреть на себя со стороны. Такой неожиданный угол зрения…

Декан то ли захрипел, то ли застонал. У Тьютора тоже перехватило дыхание: настала его очередь. Река, вдоль берега плывет лодка, а по берегу деловито катит на велосипеде пожилой юноша в кепке и блейзере. Потное лицо во весь экран. Тьютор слезает с велосипеда, но никак не может отдышаться.

Голос Каррингтона прорывается сквозь его пыхтенье:

— Вы тренируете команды Покерхауса уже двадцать лет. Должно быть, за это время многое переменилось. Что вы думаете о нынешних студентах Кембриджа?

— Сборище балбесов! Щенки бесхвостые, вот они кто! — рявкнул Тьютор.

— Вы считаете, во всем виноваты наркотики? — мягко спросил Каррингтон.

— Разумеется, — отрезал его собеседник и незамедлительно исчез с экрана.

— Он меня ничего такого не спрашивал! Его там и близко не было! Он сказал, они просто снимут меня у реки! — В профессорской Тьютор ловил ртом воздух.

— Художественная вольность, — успокоил его Капеллан.

Интервью продолжалось. Столовая. Старший Тьютор прохаживается между столами. По стенам портреты ректоров Покерхауса — один другого толще.

— Кухня Покерхауса славится на весь Кембридж. Вы убеждены, что икра и паштет из утиной печенки с трюфелями необходимы для научных достижений?

— Я убежден, что нашими успехами мы обязаны правильному питанию. От недокормышей рекордов ждать не приходится!

— Я слышал, ежегодный банкет обходится колледжу недешево. Две тысячи фунтов, я не ошибся?

— На кухню мы не жалеем средств.

— Скажите, а какова величина ежегодного взноса Покерхауса в Оксфордский Комитет помощи голодающим?

— Не ваше собачье дело! — Терпение Тьютора лопнуло. Под взглядом телекамеры он удалился из столовой.

Убийственные разоблачения не прекращались. В профессорской стало тихо, как в склепе. Каррингтон распространялся о недостатках в преподавании, разговаривал со студентами, которые сидели спинами к камере: по их словам, они боялись, что, если преподаватели их узнают, они вылетят из Покерхауса за милую душу. Студенты обвиняли профессоров колледжа в ограниченности, отсталости, воинствующем консерватизме, в… И так далее, и так далее. Но вот сэр Богдер выдал свою тираду о сочувствии ближнему как признаке развитого ума, и вместо видов Кембриджа на экране возникла студия, а в ней Кухмистер. Члены Совета оцепенели.

— Итак, — начал Каррингтон, — мы услышали много лестного, а с чьей-то точки зрения, и нелестного о таких заведениях, как Покерхаус. Мы выслушали приверженцев старых традиций и прогрессивно настроенную молодежь. Мы слышали много слов о сострадании ближнему. Выслушаем же человека, который знает о Покерхаусе больше, чем кто-либо другой, человека, проведшего в колледже четыре десятилетия. Вы, мистер Кухмистер, около сорока лет служили привратником в Покерхаусе?

Кухмистер кивнул:

— Да.

— Вы поступили на службу в 1928 году?

— Да.

— И с 1945 года вы — старший привратник?

— Так.

— Сорок лет — долгий срок, и, наверное, вы, мистер Кухмистер, вправе судить об изменениях, происходящих в колледже.

Кухмистер послушно кивнул.

— Недавно вас уволили. По-вашему, за что?

Лицо Кухмистера крупным планом.

— Потому что я не хотел, чтоб у нас, в сортире для молодых джентльменов, поставили презервативник, — поведал Кухмистер трем миллионам зрителей.

Каррингтон крупным планом. Журналист не в силах скрыть замешательство.

— Что?

— Презервативный автомат. Вон чему молодежь учат. И где? В Покерхаусе! Разве это дело?

— Бог мой! — только и выговорил Ректор.

Старший Тьютор выпучил глаза. Декан корчился в судорогах. Члены Совета уставились на Кухмистера, словно видели его впервые, словно знакомую картинку вставили в волшебный фонарь и она ожила. Даже сэр Кошкарт О'Труп не находил слов. Казначей тихонько хныкал. Владел собой только Капеллан.

— Говорит как пишет, — заметил он. — И кстати, есть к чему прислушаться.

— Вы думаете, администрация Покерхауса совершает ошибку? — Каррингтон как-то оробел, съежился.

— Вот именно, ошибку, — авторитетно подтвердил Кухмистер. — Не к чему молодежь учить — что хочу, то и ворочу. В жизни-то не так. Я, к примеру, не хотел быть привратником. Но жить-то надо. Если кто учился в Кембридже да получил степень, он что — особенный? Все равно ведь придется зарабатывать на жизнь.

— Вы думаете… — Каррингтон напрасно пытался остановить сошедший с рельсов поезд.

— Я думаю, профессора наши испугались. Струсили. Они говорят — рас-кре-по-ще-ние. Чушь. Это трусость.

— Трусость? — поперхнулся Каррингтон.

— Дают им степень за просто так, не исключают за наркоту, разрешают шляться чуть не до зари, водить баб, ходить немытыми пугалами. Да сорок лет назад попадись такой студент на глаза декану — мигом вылетел бы. И правильно. Э, да что говорить. Все позволено. Разве вот презервативника не хватало для счастья. Я уж молчу о педиках.

Каррингтон затрясся.

— Вы-то должны знать, — повернулся к нему Кухмистер. — Их купали в фонтане.

И вас купали, как сейчас помню. И поделом. Это все трусость. И не говорите о раскрепощении. Каррингтон безумными глазами взглянул на диспетчера в аппаратной, но программа продолжала оставаться в эфире.

— А взять хотя бы меня. — Кухмистер совсем разошелся. — За смехотворное жалованье трудился всю жизнь, а меня ни за что ни про что выкинули, как стоптанный башмак. Где тут справедливость? Говорите, все позволено? Хорошо. Вот и позвольте мне работать. Человек имеет право на труд, ведь так? Я им деньги предлагал, мои сбережения. Вы спросите Казначея, предлагал я или нет.

Каррингтон ухватился за соломинку.

— Вы предложили Казначею деньги, чтобы помочь колледжу? — оживился он, словно забыв о том, что минуту назад Кухмистер поведал миру о некоторых интимных фактах его биографии.

— Он сказал, у Покерхауса нет средств держать меня. Он сказал, они продадут Райдер-стрит, чтоб заплатить за ремонт башни.

— Райдер-стрит? Улицу, где вы живете?

— Где вся прислуга живет. Они не имеют права выгонять нас.

В профессорской Ректор и члены Совета в немом отчаянии следили, как рушится под гнетом обвинений репутация Покерхауса. "Кухмистер в Лондоне" взял верх над "Каррингтоном в Кембридже". Тоска привратника по прошлому оказалась куда сильней и правдивей. Журналист сидел в студии осунувшийся и обмякший, а Кухмистер ораторствовал, невнятно и косноязычно, как истинный англичанин. Он говорил о мужестве и верности, он восхвалял джентльменов давно умерших и бранил ныне живущих. Он говорил о славных традициях и дрянных новшествах, превозносил образование и порицал научные исследования, восхищался мудростью, но отказывался смешивать ее с ученостью. Он провозгласил право служить и право, чтоб с тобой поступали по-честному. Кухмистер не жаловался. Он звал к борьбе за легендарное прошлое, которого никогда не было. Телефоны Би-би-си разрывались на части. Миллионы мужчин и женщин жаждали поддержать Кухмистера в его крестовом походе против современности.