НРЗБ

Дорогой профессор З.!

Спасибо Вам большое за интерес к биографическим данным об Игоре. Посылаю Вам его дневник. Вы, конечно, знаете, что в то роковое утро я Игоря не застала. Когда я вернулась с приема в посольстве, на котором была с Евграфом, неотложка уже увезла его в Склифосовского. Как установили доктора, он принял двойную дозу очень сильных стимулянтов. Но об этом после…

Вы спрашиваете об обстоятельствах нашего знакомства. Они были очень романтические. Игорь, он сам мне потом рассказал, заметил меня на вечере Евтушенко, организованном в нашем отделе моим мужем, тоже поэтом и тоже, кстати, Игорем. (Характерно, что Женя впервые читал там свое знаменитое «Постель была расстелена…») Но я не обратила на него внимания, и тогда он написал мне письмо (типично его стиль!) и прислал какую-то дикую статью о поэзии, на плохой бумаге, полную математических формул. В тот период я дулась на мужа и в пику ему назначила Игорю свидание. Мы встретились в кафе «Поэзия» (билеты достала я, как профорг, т. к. мы как раз взяли шефство над «Поэзией»). Там все было при свечах, новый интерьер и вообще очень стильная атмосфера.

Сначала я его даже не узнала, а когда он сам подошел, не могла удержаться и расхохоталась. Он смутился, и мне пришлось объяснить, что, судя по статье, я никак не ожидала увидеть интересного мужчину, воображала его этаким очкариком. Очки, он, и правда, носил, но фигура у него была хорошая. Представительный. Но одет немодно, и я как-то сразу решила заняться им всерьез. Тем более, он тогда только что вышел из психушки, диссидент и очень известный. (Я до сих пор получаю доплату к пенсии за то, что он отсидел.)

Заговорили о поэзии, я тогда очень ей увлекалась. Ну, о вкусах не спорят. Например, сколько он прорабатывал меня за Евтушенко, я даже стала соглашаться, особенно в части его фрондерства, но права-то была все-таки я, — теперь, когда он получил Нобелевскую, это ясно, жаль, Игорь не дожил. Ну, а в тот первый раз он стал читать Мандельштама, а я сказала, что люблю Блока, «Незнакомку», потому что очень жизненно. Тогда он спросил о Пушкине, и я соврала, что обожаю, хотя читала только в школе, из-под палки, и терпеть не могла. Он сказал, что занят какими-то важными исследованиями и надеется в один прекрасный день найти неизвестные стихи Пушкина и удивить весь мир, а открытие посвятить мне.

Это впечатлило меня, хотя такое в моей жизни уже было, когда мой второй муж, летчик — первый, между прочим, был тоже писатель, но детский, — посмертно посвятил мне залив в Антарктиде, он есть на подробной карте. Еще мне показалось не совсем этично посвящать чужие стихи. Но он буквально бредил Пушкиным, настолько, что даже умел копировать его почерк, один к одному, и отпустил такие же баки.

Вообще, чудной. Поэзия и формулы. В житейских вопросах не разбирался совершенно. Зато все было очень поэтично, особенно вначале. К примеру, он рассказывал, как, увидев меня с Игорем, сразу влюбился, но впал в жуткую меланхолию. Он пошел к своему другу, Федорову, плакал там у него, сидя на полу, говорил, что я (помню дословно) «красивая, чужая, дорогая, праздничная женщина», совершенно недоступная для него, т. к. принадлежу красавцу-поэту. Федоров его успокаивал: «Ну, какой поэт?! Наверняка, плохой. Ты ведь специалист — разбери его стихи, она увидит, что они никуда не годятся, и уйдет от него!»

Разумеется, Игорь был слишком джентльменом, чтобы так поступить; все произошло гораздо более интеллигентно, хотя и не так, как он себе воображал. Он думал, что покорил меня своими теориями, а на самом деле просто у Игоря была такая полоса, я от него не видела ничего, кроме стихов, одних стихов! Я даже стала подсовывать ему особые импортные таблетки, одна подруга сказала, что им помогло. Впрочем, не исключаю, что у него была другая женщина, — перед смертью он мне так и заявил, но, я думаю, он просто наврал мне назло, а тайну унес в могилу.

Да, так об Игоре. Странного было много. Например, он был помешан на бессмертии, к которому почему-то приплетал то Герасимова с его портретами по черепу, то этого своего Федорова, хотя мне он казался вполне нормальным и ничего такого никогда не говорил. Еще у него была навязчивая идея о каком-то онкологическом доказательстве бессмертия; при чем тут рак, я так и не поняла, а спрашивать его, когда он пускался в свои рассуждения, было бесполезно — мог устроить жуткую истерику. Поскольку Вы написали, что ценны любые детали, излагаю, как умею, все, что приходит на память.

Помню, он любил цитировать кого-то из великих, что писатель ничего не может скрыть от читателя, потому что из первого же абзаца будет видно, скуп ли он, как одевается, любит ли кушать виноград и в таком духе. Стиль — это человек (очень верно!), и потому большой поэт в принципе может быть оживлен, подобно тому, как онкология гарантирует наличие Бога (?!).

При всем при том он был веселым, жизнерадостным человеком, удивляли только внезапные переходы. Например, у него был любимый анекдот о том, как в Музее Революции рядом со скелетом Чапаева хранится маленький скелетик — Чапаев в детстве. Все смеются, а он и тут ударяется в заумные абстракции насчет искусственного оживления, какой-то единственности решений и наводит на всех несусветную скуку. Вообще, на бессмертии у него был пунктик… Были свои оригинальные выражения, иногда очень образные — например, чтение книг он называл «знакомых мертвецов живые разговоры», или, ну, это уже совсем личное, когда я была невнимательна, говорил, что «дошел до пузырей земли».

Вот, примерно, и все. Дневник он вел перед самой смертью. (Его нашли завернувшимся в простыню, с дневником, закапанным воском, в руках.) Признаюсь честно, что только открыла и читать не стала. Я хотела запомнить Игоря таким, каким я его полюбила, полным сил, а не издерганным неврастеником. В последние месяцы он стал совершенно не от мира сего, почти перестал меня замечать, хотя и повторял, что еще всех изумит. Между прочим, он нисколько не ревновал к Евграфу (меня это даже злило), говорил, чтобы если с ним что-нибудь случится, мы обязательно поженились, и в шутку дразнил меня «евграфиней Ланской». Мы уже не дети, все это было давно, и для истории можно рассказать, что в то время наша личная жизнь фактически кончилась. Я через Евграфа, который был уже известным дипломатом, получил генеральские ромбы и буквально не вылезал из Бенилюкса, достала замечательное средство от импотенции («Афро-Диззи», Евграф тоже его потом принимал и очень смешно острил про африканские страсти и еще что-то по-английски, не помню, я в школе учила немецкий). На Игоря таблетки действовали странно. Он долго изучал упаковку, очень мудрено толковал о какой-то, что ли, суперэрекции, уверял, что открыл настоящее назначение таблеток и как их принимать, по какой-то формуле 3–7−11, которая гарантировала, как он выражался, от «опоздания на празднество Расина». (Я сейчас посмотрела в БСЭ, там сказано, что трагедии Расина посвящены торжеству долга над любовью; теперь понятно.) В общем, я стала все чаще видеться с Евграфом, и по окончаниии месячного траура вышла за него. До самой его смерти мы были очень счастливы.

Далее следовал «Дневник Игоря З.», аккуратно отпечатанный на компьютере, и профессор узнал темный, сбивчивый и несколько вялый синтаксис своего несчастного кузена.

«1-я ночь

Тройной галлюциноген действует, как часы: я опять здесь. Спешу зафиксировать все, хотя бы бегло. Успехи техники феноменальные. Для записей буду пользоваться портативным дрим-рекордером (гипнографом), имеющим два режима работы: на словесное резюме потока сознания или на полную видеограмму. Видео берет больше энергии, в решающий момент батареек может не хватить, поэтому выбираю абстрактор.

Последняя сенсация здесь — программа комплексного воскрешения гениев. Подтвердилось, что подлинный художник бессмертен. Гениальное стихотворение содержит столь богатую информацию, что по ней можно вернуть к жизни всего автора целиком, причем с абсолютной однозначностью. То есть, какой текст данного поэта ни подай на вход, на выходе получается всегда один и тот же человек (чем, кстати, доказывается гипотеза об уникальности поэтической личности). Возраст определяется датой написания.

Кстати, как торжествующе объявил мой новый знакомый Док, правы-таки оказались философские реалисты, а не номиналисты (или материалисты-мистики вроде Федорова) — ресуррекция производится не по молекулам, а по битам информации. Я в общем согласился с ним, но подчеркнул, что центр тяжести онтологического доказательства удалось перенести с бытия Божия на бессмертие поэта: совершенные стихи работают как авторепродуцентный генетический отпечаток, то есть, по определению, включают в число своих предикатов и квантор существования. В такой форме онтологический аргумент, несомненно, приняли бы не только св. Ансельм и его последователи (Декарт, Гегель), но и критики (Фома Аквинский, Кант и даже исторические материалисты).

Что касается технической реализации, то до нее еще очень далеко, хотя принципиальные проблемы в основном разрешены. Семиотический, генетический, молекулярный и биохимический компоненты, управляемые единым гиперкомпьютером, будут питаться от мощной сети синхрофазотронов, способных создать достаточно интенсивное креаполе. Пока что ведутся тесты по компонентам. Так, с помощью семиотической программы удалось получить почти точный клон стихов «Я помню чудное мгновенье…» (в опытных целях его предварительно исключили из машинного корпуса пушкинских текстов). На сравнительно банальном образце пробу сделали сознательно, ввиду ограниченных возможностей изолированного прогона. Но результаты многообещающие; не вышел только финальный сдвиг рифмы (вместо вновь — любовь программа выдала мои — любви, скопировав из IV строфы) и, конечно, почерк, для которого необходимо полное воссоздание личности. Но даже и в стандартном принте и без финального эффекта первый блин смотрелся неплохо.

Прогоны по частям диктуются, среди прочего, экономическими соображениями. Оказывается, на то, чтобы продержать такого поэта, как Пушкин, в креативном поле хотя бы полчаса, расход энергии и информации нужен колоссальный. (Тем самым лишний раз подтверждается исключительная ценность великого поэта, а заодно и снимается псевдопроблема «двух скелетов», т. е., скажем, одновременной коресуррекции молодого и зрелого Пушкина.) Всем секторам дано указание максимально ужать программы. Отдел Семиотики после горячих дискуссий счел оптимальным ввести в машину только стихи, причем ограничиться полностью законченными. Из примерной прикидки видно, что такой набор данных необходим и достаточен для успешного порождения.

Док по секрету сообщил мне, что правительственное решение о развертывании комплексных работ ожидается в начале следующего месяца. О, как я мечтаю присутствовать при его реализации!

2-я ночь

Семерка сработала — я попал как раз во-время. Решение состоялось сегодня. Боялись, что фонды урежут, но проект неожиданно поддержал сам Хозяин. Он оказался не только любителем Пушкина, но и тайным адептом теории поэтического авангарда мирового общественно-исторического процесса. Вчера ему был официально присвоен титул Председателя Земного Шара, и все надежды теперь возлагаются на поэтическое моделирование. Материальная инфраструктура экономики будет слита с органами гуманитарной психоинженерии, а вся система в целом подчинена новому верховному комитету — Поэтбюро во главе с Хозяином.

Ура! Интегральная программа ресуррекции «AС» объявлена Главным Объектом Перестройки, а порождение нового стихотворения Пушкина — ключом к дальнейшему прогрессу человечества. На нее работают все министерства и институты, вся сеть ускорителей, спутников связи и вычислительных центров. Узким местом оказалось сельское хозяйство, ввиду непредвиденно высокого потребления креаполем органических нутритивов, в частности, крахмала и фосфора. Для обеспечения необходимого уровня крахмалоотдачи в деревню направляются срочно отмобилизованные армии работников, не занятых непосредственно на AС.

Работы идут широким фронтом. Решено воскресить Пушкина поры ранней зрелости, то есть, первой половины 20-х годов. Ресуррекция более позднего AС поставила бы перед проектом слишком трудные задачи, в частности, потребовала бы учета прозы. Кроме того, Поэтбюро недвусмысленно дало понять, что предпочитает ранний период творчества как более революционный. Максимальное напряжение всего народного хозяйства позволит продержать AС в суперкреативном режиме не менее 12 часов, чего, по данным Главного Текстологического Управления, с запасом хватит для генерирования лирического текста средней величины (8-16 строк).

День «Х» назначен на 6 июня. Пушкин будет ресурректирован в специальной пломбированной биокамере, откуда передача «Один день AС» будет непрерывно транслироваться по всему земному шару тремя каналами головидения. Только бы не промахнуться и попасть к началу!

3-я ночь

Все кончено! Я ничего не увижу. Я опоздал, и мысль бесплотная… Точно по схеме я принял 0,11, но, видимо, так разволновался от предвкушения встречи с AС, что это долго не давало эффекта. Тогда я машинально схватил дополнительную дозу (кажется, 0,4), которая, разумеется, пронесла меня дальше, чем нужно.

Я застал лишь гигантское пожарище. Сквозь дымящиеся развалины Креацентра я бросился внутрь и у дверей биокамеры столкнулся с Доком. Он на бегу рассказал мне, что сначала все шло, как по маслу. Хозяин выступил с торжественным докладом и призвал не щадить ничего, даже жизни, для достижения исторической цели — создания управляемого «божественного глагола» (он так и сказал, «божественного»!), способного зажечь людей на новые подвиги. Увы, его словам суждено было стать пророческими!

Хозяин лично произвел пуск комплекса. Программа стартовала точно по графику, все системы работали нормально, хотя и на предельных нагрузках. Секунда в секунду в 11:00 Пушкин проснулся и тут же в постели, при специально смоделированном огарке простой восковой свечи, принялся набрасывать черновик стихов (для оптимизации использования активного времени было применено препрограммирование заготовок, симулирующее ночную работу фантазии).

Все сорвалось из-за пустяка, но катастрофа была мгновенной и полной. Где-то на Крите троуджахеддины похитили жену нефтяного магната, знаменитую графиню Элину Минилассис, и в лазерной перестрелке был выведен из строя спутник связи, через который из Европы поступала телеметрия, регулирующая энергоуровень генетической пушки AС. Последовал взрыв невиданной силы по всему периметру Креацентра, моментально иррадиировавший во внешнее креаполе, то есть, практически на всю поверхность планеты, включая Антарктиду. Аннигиляция миллиардов людей и астрономически дорогой техники стала делом буквально нескольких секунд.

Центростремительная радиация шла медленнее, лишь постепенно слизывая слой за слоем противолазерную оболочку Центра. Но к тому моменту, как мы с Доком добежали до наружного помещения биокамеры, было уже поздно. AС мы, конечно, застать не надеялись — информационная решетка, на которой держался его антропоморфоид, должна была деконструироваться первой, сразу же после дерегуляции генетической пушки. Но еще при нас догорала забрызганная воском и чернилами простыня, которой он, по-видимому, пытался заслониться от излучения, так что на ней фантастически отпечатались вдвойне африканские черты его лица, искривленные пожиравшим их пламенем.

Я хотел переключить рекордер на видео, но пока я с ним возился, пламя охватило внутренность биокамеры, в том числе и черный ящик с маг-кристаллом. «Все погибло», — подумал я, но вдруг заметил, что Док напряженно всматривается в огонь и шевелит губами, как будто силится прочесть что-то неясно различимое. Я последовал за его взглядом и — о, Боги! — моментально и навек был вознагражден за все! В самом центре голубого костра, похожего на пылающую кисть рябины, или, точнее, винограда, вся в помарках, кляксах и зачеркиваниях, привычно бежала вкось, никуда не убегая, не сгорая и лишь слегка подрагивая в лизавших ее языках пламени, голограмма до боли родного почерка. Неужели никто никогда этого не увидит? Я резко нажал на переключатель….»

На этом машинопись обрывалась, и за ней следовал неразборчивый текст от руки (увы, более чем знакомый профессору!) чернового наброска 1823 г.:

Кто, волны, вас остановил, Кто оковал [ваш] бег могучий, Кто в пруд безмолвный и дремучий Поток мятежный обратил? Чей жезл волшебный поразил Во мне надежду, скорбь и радость [И душу] [бурную] и [нрзб] [Дремотой] [лени] усыпил?…

Тут обрывалась и рукопись, но был еще один листок с припиской от корреспондентки:

«Р. S. Жаль, что в свое время мы не познакомились поближе. Потом Игорь пал несчастной жертвой своих завиральных идей, я вышла замуж, а Вы, я знаю, неоднократно переменяли местожительство…. Но, как видите, у нас есть что вспомнить, о чем поговорить. Почему я и позволила себе задержать одну рукописную тетрадку. Может быть, Вы навестите меня, и мы вместе ее почитаем.

Ваша Лена П.

(я опять взяла девичью фамилию)»

Уж полночь близится, — с некоторой оперностью напомнил профессору внутренний голос, — а положение пиковое, ни сна, как говорится, ни отдыха. Мне не спится, нет огня. Мер лихьт, кричат, мер лихьт. Пришли с огнем. Да уж, на огонь не поскупился, целую геенну развел. A глотать больше нельзя, доктор сказал, три, от силы — четыре. Но подсознание-то каково, как в аптеке, четыре таблетки — четыре трупа! Или пять? (Не считая, конечно, AС и аннигилянтов.) Ах, да, пятый должен быть я сам. Ты спал, постлав постель на сплетне, графиня изменившимся лицом… И все из-за бабы. (В конце она, наверно, совсем старуха. Наина?) A как же, раз бессонница — шерше ля фам. Когда бы не Елена, что Троя вам одна…?! Надо было еще тугие паруса как-нибудь к эрекции присобачить. A бабье лепетанье вышло неплохо, да и генетических пушек настругал… Не так уж, значит, трудно быть богом. Aй да З., ай да сукин сын! — привычно воскликнулось было где-то в глубинах души профессора, но научная добросовестность заставила усомниться в правомерности приписывания подсознанию собственного инициала. Оно ведь безличное, «оно», ид. Я имени его не знаю… Хотя — носят же собаки фамилии владельцев. Когда у Феди был эрдель по кличке Сержант, он числился Сержантом Скворцовым, что служило предметом бесконечных острот, ибо сам Федя, как интеллигент-очкарик, был необученный рядовой и о таких чинах мечтать не смел. В общем, мое подсознание — меня бережет…

Ну, не обязательно оно собака, разве что у озверевшего от страсти Маяковского. Скорее, старый крот — призрак, который под землей поспевает туда же, куда Гамлет поверху (додумались ли до этого фрейдисты?). Но чего оно тут только ни навертело, как говаривала перед смертью процентщица Алена Ивановна. Пушки, лазеры, иррадиация (плоды любимых усовершенствований — из одного топора теперь много не сваришь), апокалипсис полный, а зачем? Правильно, смысла я в тебе ищу. Ну, разумеется, из-за бабы, причем она же тебе и пишет, чего же боле, в тот день мы больше не читали. Графуня! — вскричал граф… Нет, хорошо проснуться одному! Ну, а глубже? Страх, естественно. Чего — рака? Допустим. (Отсюда и весь этот ресюр.) Или, проще, — старения. (Кстати, в большинстве изданий прямо стоит младость, причем без всяких скобок, а в 17-томном ее вообще нет; да там, собственно, нет и нрзб, но так эффектнее.) Чего еще? Ну, они скажут, кастрации, геворфенхайт и т. п. В общем, здесь пишет страх… A что если все эти страхи — чистейшей воды мотивировка приемов? Вроде того, как дрим-рекордер разрешает проблему повествования с петлей на шее, занимавшую еще Гюго, а за ним и нашего кроткого Федора Михайловича?

Хорошо, пусть пишет страх. Страх, но какой? Не предсмертный — его нет даже у Державина, хотя ода, так сказать, неокончена за смертью. A у Мандельштама, если какой и есть, то сугубо грифельный, графический, графологический, звездоносный и хвостатый. Но не графоманский, как у некоторых (простыни не смяты, поэзия не ночевала). A почему бы и нет? Вдруг время пощадит мой почерк от критических скребниц? Я буквой был, был виноградной строчкой, я книгой был, которая вам снится! Так что, единственное, чего нам следует бояться, это самого страха, и значит, можно еще одну, последнюю… Когда ж от смерти не спасет таблетка, — уютно отключаясь, но с сознанием драматической пограничности ситуации, думал профессор З., — есть сон такой, не спишь, а только снится, что жаждешь сна, что дремлет человек… A дальше так: Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят? Вот объясненье. Вот что удлиняет (или, наоборот, — сокращает? Шекспир-Пастернак-Пушкин, звезда с звездой, могучий стык!) нам опыты быстротекущей жизни… Знакомых мертвецов живые разговоры, знакомый труп лежал в пустыне той. Нет, как труп, в пустыне я лежал. В общем, Кавказ был весь, как на ладони, был весь, как смятая постель, спи, быль, спи жизни ночью длинной, усни, баллада, спи былина, хрр… храни меня, мой талисс… сс… сс…

Профессор спал. Ему снилась идеальная концовка: «С головой зарывшись в бесплотный шелест своего центона{Центон (от лат. cento — одеяло из разноцветных лоскутов) — стихотворение…. составленное из строк других стихотворений. В европ. лит-ре наиболее известны позднеантич. Ц. из стихов и полустиший Вергилия…, служившие средством выразить преклонение перед [ним] и показать эрудицию авторов (КЛЭ, М. 1975, т. 8, с. 383).}, профессор уже наполовину спал, как спят или, лучше, лениво дремлют в раннем детстве, где-нибудь на даче, в четырехстопном ямбе — пока он еще не надоел».