О тревогах не предупреждают

ВЕТЕР В ЛИЦО

Полигон встретил солдат моросящим дождем. Временами со стороны гор налетал ветер. Холодный и неприятный. От ледяных брызг по всему телу пробегала зябкая дрожь.

Лейтенант Толстов стоял перед строем взвода и не знал, что сказать людям. Это были его первые стрельбы в офицерской должности, и он волновался. Надо бы подбодрить подчиненных, отвлечь, поднять их настроение. Но как это сделать? Толстов искренне завидовал командиру первого взвода старшему лейтенанту Ильинову, который что-то бойко объяснял обступившим его солдатам. Там слышался смех.

«Ему хорошо, — думал Толстов об Ильинове. — Он — без пяти минут командир роты. За его плечами опыт… И сегодня его взвод отстреляется на хорошо. Это уж наверняка. А может, и на отлично… И это только начало марта! К маю у Ильинова по огневой подготовке будет твердое отлично. Как пить дать будет! А мне вытянуть бы на четверку. Больше не смогу — кишка тонка».

Если бы Леонид Никитович Ильинов мог читать мысли молодого офицера… Скорее всего, он посмеялся бы. Не все так ладно было и у него. Даже на сегодняшних стрельбах. И хотя общая оценка взводу получилась хорошей, Ильинов тоже волновался. Рассказывая подчиненным веселый охотничий эпизод, который слышал от отца, Леонид то и дело поглядывал на дорогу. Дежурной машиной на полигон должны привезти внутренний наряд роты. А он, Ильинов, чтобы не испытывать судьбу, поставил дневальными рядовых Курмакова и Ниязматова. Оба выше, чем на тройку, никогда не стреляли. Таким образом, он хотел повысить общую оценку взвода по огневой подготовке. Но капитан Летучих приказал подменить наряд, вывести на занятие сто процентов личного состава.

Валерий Курмаков и Фарид Ниязматов слишком долго, как показалось командиру взвода, снаряжали патронами магазин. На рубеж открытия огня оба выдвигались неуверенно, то и дело поглядывая на офицера.

Курмаков шел прямо, квася сапогами глинистую землю. Он смотрел вперед, не мигая. Ниязматов обходил лужи, косился по бокам. Его правая рука, крепко обхватившая цевье автомата, мелко дрожала. Крупная дождевая капля то и дело повисала на кончике его горбатого носа, и солдат все время мотал головой, стараясь ее скинуть.

Незаметно оба солдата подошли к рубежу открытия огня. И сразу впереди, за брустверами окопов опорного пункта «противника» показались мишени. Рядовой Курмаков, увидев их, упал на бугорок. Прильнув к автомату, он прицелился, но выстрела не последовало.

Предохранитель?

Солдат засуетился. Сдвинул флажок предохранителя. Опять прицелился. Раздался одиночный выстрел…

Ниязматов обнаружил цели с опозданием. Оглянувшись, он увидел вокруг многочисленные лужи. Ему бы быстро продвинуться вперед, лечь за пень, что торчал на небольшом пригорке. Но Фарид не сориентировался, а в лужу падать ему не очень хотелось. Поэтому стрелять он решил с колена.

Очередь… Другая… Третья… Мишени постояли еще пару секунд и скрылись непораженными.

— Разряжай! — приказал Ильинов.

Ниязматов отсоединил магазин, сунул его в подсумок. Курмаков тоже дернул магазин. Но не тут-то было. Солдат нажал на него сильнее. Однако магазин прочно сидел в гнезде и не поддавался его усилиям.

— Нажмите на защелку! — бросил командир взвода, и, махнув с досады рукой, направился к вышке.

Неожиданно выглянувшее из-за туч солнце будто подлило масло в огонь, который бушевал в груди офицера. Особенно огорчен он был действиями командира роты капитана Летучих. Ведь все равно уходит, приказ уже пришел, размышлял Леонид. Так нет, подавай ему на полигон дневальных. Теперь взводу, да и роте в целом, выше тройки не подняться. Как о нем, командире роты, подумают в штабе? Впрочем, Летучих все равно. А вот ему, старшему лейтенанту Ильинову, он сделал медвежью услугу. Теперь его шансы на выдвижение намного поубавились…

Сердясь, офицер где-то в глубине души понимал, что все случилось так, как и должно было случиться. Разве не знал он о слабой огневой подготовке обоих солдат? Знал. Думал, пронесет. К тому же имелся и другой расчет. Стрельба, дескать, не главная учебная дисциплина для радиотелеграфистов. А жизнь взяла и нанесла удар по тому месту, где было тоньше всего.

Уже подходя к вышке, Ильинов вдруг осознал, что та затаенная мысль, которую он сначала надежно скрывал даже от себя, вырвалась оттуда и теперь постоянно бередила его сознание. Вот и сейчас Леонид Никитович задавал себе вопрос: готов ли ты принять роту, способен ли вывести ее личный состав на более высокий рубеж в боевом совершенствовании? Утвердительно ответить не решался. Чувствовал, что ему не хватает пока знаний, опыта, воли, целеустремленности. В этом убеждался, когда оставался за командира роты. Срывалось расписание занятий, нарушался распорядок дня, росло число дисциплинарных проступков. Все его усилия разбивались о невидимую стену, и он с нетерпением ждал возвращения из отпуска капитана Летучих. Но другого мнения о нем была жена — Рая. Она постоянно твердила: «Лео, чем ты хуже Летучих? Ни вида у него, ни стати. А ты всем хорош, все можешь. Хватит взводным ходить! Перед соседями стыдно. Иди к начальству, требуй!»

И он однажды последовал совету жены. Было это во время репетиции художественной самодеятельности. Игру инструментального квартета, которым руководил Ильинов, слушал майор Щелочков. Ему понравились и репертуар, и исполнители. Заместитель командира батальона по политчасти похвалил всех, а в адрес руководителя сказал:

— Хороший коллектив сколотили, спасибо!

Тогда Ильинов взял да и выложил:

— Как хвалить, так Ильинова. А как выдвигать, так Королькова.

Ответ взводного пришелся в самую точку. Только что командир батальона Смолянинов советовался с Щелочковым относительно нового командира радиороты. Рассматривали они в качестве выдвиженцев и Королькова, и Ильинова. Комбат сомневался как в первом, так и во втором. У Королькова хромала на обе ноги методическая подготовка, да и сам он как специалист вот уже три года топтался на одном месте. А Ильинову Смолянинов дал такую характеристику: «Специалист он неплохой… Но ответственности, принципиальности ему явно не хватает. Такое впечатление, будто Ильинов хочет понравиться всем, на всех произвести благоприятное впечатление. Давайте повременим с выдвижением…»

Щелочков согласился с командиром и сейчас, услышав от Ильинова колючую фразу, только укрепился в мнении, что они были правы. Пусть штаб дивизии пришлет на роту более достойного и более опытного офицера.

Обо всем этом Ильинов, разумеется, не знал. Однако, шагая по полигонной грязи к вышке, понимал, что должности командира роты теперь ему не видать. Виноваты в этом Курмаков и Ниязматов, стрелявшие плохо, и капитан Летучих, вытащивший этих солдат на полигон. Ясное дело — заботился о том, чтобы повысить шанс на выдвижение своему любимчику Королькову. Ильинов даже застонал, вспомнив, что взвод старшего лейтенанта Королькова выполнил сегодня упражнение лучше, чем его подчиненные, и это обстоятельство может стать главным при окончательном выборе преемника капитана Летучих. «Ну, елки-моталки, — вырвалось у Ильинова, — я тебе, Сашка, еще покажу, где раки зимуют!»

Подводить итоги стрельбы этой смены старший лейтенант Ильинов не стал. Все ясно и так. Своему заместителю сержанту Темченко он приказал:

— Дайте Курмакову и Ниязматову наставление, автомат, и чтобы они свое оружие до каждого винтика изучили. Назубок! А зачет я сам приму!

…Старший лейтенант Трифонов поднялся на подножку автомобиля, оглянулся назад. Пятеро друзей-сослуживцев, оставшихся стоять у небольшого домика, где размещалась канцелярия их роты, взмахнули на прощание руками.

— Просигнальте, — попросил Трифонов водителя рядового Паукште.

Тот кивнул, нажал на большую черную пуговку в центре руля. Резкий и пронзительный сигнал будто стоном прокатился по ущелью.

— Все, поехали! — сказал Трифонов и сел с водителем рядом.

Машина тронулась. Но Трифонов не выдержал, еще раз посмотрел назад. Друзья продолжали стоять у дороги над обрывом, наблюдали, как спускается вниз по горному серпантину машина, в которой он, Николай Николаевич, ехал к новому месту службы. Вскоре машина скрылась за поворотом. Позади остались товарищи и та «точка», которой он, Трифонов, отдал четыре года своей офицерской жизни.

В последние минуты перед расставанием командир роты капитан Юлий Николаев протянул Трифонову тетрадь в дерматиновом переплете и сказал:

— Возьмите, Николай Николаевич. Буду рад, если она вам пригодится.

На «точке» все знали, что это за тетрадь. В нее Юлий Семенович записывал свои наблюдения, выводы, мысли о методах работы с людьми. Были здесь целые педагогические рассказы и психологические истории. Герои рассказов и историй существовали не в воображении автора, а в действительности, и становление многих из них произошло на глазах Трифонова. Немало строк было посвящено и ему, Николаю, прибывшему на горную «точку» сразу после училища.

Трифонов, сидя в машине, глубоко вздохнул, откинулся на сиденье. Кажется, было это недавно, а на самом деле — сколько воды утекло…

Первым почему-то вспомнилось улыбающееся лицо прапорщика Максимова, только что провожавшего его. И сразу же память спроецировала другое лицо — растерянное и жалкое. Такой вид четыре года назад был у рядового Максимова, не сумевшего своевременно запустить бензоагрегаты, обеспечить станцию электропитанием. Как тогда Трифонов, начинающий командир взвода, был несправедлив, требуя у Николаева убрать с «точки» шофера-электрика рядового Максимова. За медлительность и нерасторопность, за угрюмость и нелюдимость. Солдат старался быть всегда один. И взгляд у него тяжелый был, исподлобья. Бывало, слова из Максимова не вытянешь. Спасибо Николаеву. С его помощью молодому офицеру удалось проникнуть в душу солдата, открыть в его характере такие качества, о которых никто даже и не подозревал. Теперь прапорщик Никита Федорович Максимов старшина роты. О нем локаторщики говорят, что он прикипел к «точке».

Может, и так. Только сам Николай думает иначе. Он даже уверен, что Никита Федорович Максимов, который в раннем детстве потерял родителей и воспитывался у тетки, прикипел сердцем скорее не к «точке», а к Юлию Семеновичу Николаеву — человеку чуткому и отзывчивому. В его лице он обрел то, что потерял в детстве: близкого человека, искреннего друга. И к Максимову вернулась улыбка. Да, да — улыбка! От улыбки его лицо прямо-таки преображалось, становилось открытым, добрым, источало радость, нерастраченную еще нежность…

Листая тетрадь Николаева, Трифонов попытался думать о том, с чего и как сам начнет командовать ротой. Но мыслью возвращался и возвращался к прошлому, к первым дням службы, когда только приехал в этот горный гарнизон, или, как кто-то выразился, в «хозяйство» капитана Николаева. Перед его взором вставали сильные и прекрасные люди, стойко преодолевавшие опасности, часто подстерегавшие их в этом суровом краю. Сама природа здесь обязывала человека быть сильным, предоставляла каждому возможность испытать себя. Потому-то некоторые труднодоступные места этой округи называются именами людей: вершина Максимова, тропа Усманова… Да и он, Трифонов, не обойден: «Ущелье Трифонова». А за этими названиями — драматические события.

Да, бывало всякое. Горы не любят слабых, не умеют шутить. Как-то молодой солдат Заур Хурцишвили, недавно прибывший на «точку», решил взобраться на «вершину Максимова» один. Дескать, прапорщик Максимов ежедневно взбирается на нее, почему и мне, бывшему горному жителю, не попробовать. К тому же и цель благородная была. Нарвать эдельвейсов и вручить их своему товарищу Демиру Бабичу, которому исполнялось 20 лет. Только не рассчитал солдат своих сил, сорвался, сломал ногу, потерял много крови. Фельдшер, осматривавший его, покачал головой. «Вертолет прилетит через два — три часа, а кровь нужна сейчас», — сказал он Николаеву.

Первым к командиру роты подошел он, Трифонов, и предложил: «У меня первая группа — годная для всех». Потом пришел рядовой Иван Зуев и твердо заявил: «Разрешите, я дам свою кровь Хурцишвили. У меня та же группа, что и у него». А через несколько минут перед дверью канцелярии собрались все свободные от несения боевого дежурства воины. И каждый из локаторщиков изъявил желание отдать свою кровь во имя спасения жизни товарища. Смотрел тогда Трифонов на лица своих подчиненных и думал: «Какие же вы замечательные люди, настоящие боевые товарищи. С вами любые испытания по плечу!»

Вспомнив о Хурцишвили, Трифонов спросил у водителя Паукште:

— Как там у Заура? Скоро выпишут? Ведь вы вчера его навещали…

— Со дня на день. Мы вам напишем, когда он вернется. Ведь все мы теперь — кровные братья, — улыбнулся солдат.

Трифонов подумал: «Если бы ты знал, дорогой, как мне трудно уезжать от вас!» И чтобы скрыть нахлынувшее волнение, поспешил продолжить разговор:

— Пожалуй, я к Зауру загляну в госпиталь, может, его еще не выпишут. — И замолчал, глядя на отвесный склон, поросший колючим кустарником.

— Тропа Усманова, — перехватив взгляд офицера, сказал Паукште. — Сколько по ней приходилось спускаться сверху вниз, потом карабкаться обратно на «точку». А теперь баста. Капитан Николаев запретил.

«И верно сделал, — подумал Трифонов. — После того случая и я бы закрыл эту тропу…»

— Вот тот корень, что торчит у валуна, видите? — Паукште нажал на тормоза и, подождав пока машина остановится, показал рукой на выступ, что возвышался метрах в пятидесяти над дорогой.

Теперь Николай Николаевич хорошо различал на фоне ярко-голубого неба острый выступ скалы и дугообразный корень дикой яблони, торчащий из земли. Самого дерева не было. Яблоню сломало ураганом еще год назад. А вот корни остались. И один из них спас жизнь двум воинам…

Да, испытаний, малых и больших, служба на высокогорной «точке» таила немало. Но особенно много хлопот доставил людям сильный тайфун, нежданно-негаданно ворвавшийся в горы. Он занес снегом все перевалы, и мощные машины не смогли пробиться на «точку». Чтобы доставить горючее канистрами, капитан Николаев решил выделить самых сильных и опытных солдат.

Возглавил группу лейтенант Насыр Усманов. Воины спускались вниз к застрявшему бензовозу и, наполнив канистры, взбирались на позицию по обледенелой каменной тропе, которую года два назад проложил Усманов. Все шло хорошо. Но вдруг под ногой рядового Федора Максутова сорвался камень, и солдат, потеряв равновесие, стал скользить вниз. Лейтенант Усманов сумел схватить его одной рукой за воротник меховой куртки, а другой взялся за корень, выступавший из земли у крупного валуна.

Положение было критическим. Подтянуть одной рукой Максутова к себе Усманов, конечно, не мог. Самому же солдату не за что было зацепиться. С каждой секундой лейтенант чувствовал, как все больше и больше деревенеют его руки. Он сквозь зубы процедил Максутову: «Не шевелись», мысленно приказал себе продержаться хотя бы пять минут. Должны же сейчас идти по этой тропе солдаты к бензовозу или от бензовоза. Должны!

Каждая минута казалась Усманову вечностью. А он с Максутовым провисел над дорогой около десяти минут. Потом подоспели рядовые Паукште и Зуев. Втроем они вытащили товарища в безопасное место. После этого лейтенант около часа не мог даже пошевелить онемевшими пальцами.

О происшедшем Максутов написал жене в Ленинград и попросил: если родится сын, назвать его Насыром, в честь лейтенанта Усманова. И вскоре из города на Неве пришла телеграмма. Рядовой Федор Максутов стал отцом. Родился сын. Назвали его Насыром.

И вот теперь Трифонову пришлось расстаться с родной ротой, с людьми, которым он столько отдал и которым так много обязан.

…Чем ниже спускалась машина по горной дороге, тем теплее становилось и тем красивее, ярче и богаче вокруг была растительность. На очередном повороте Паукште притормозил машину и с восторгом воскликнул:

— Вот это да!!!

Трифонов осмотрелся и увидел тюльпаны. Они росли прямо на отвесной скале, окрашивая ее угрюмый мрачный вид. Николай Николаевич хотел спросить у Паукште, мог бы тот, любитель цветов, вырастить тюльпаны на скале, но, увидев озабоченное лицо водителя, промолчал.

— Что-то двигатель начал троить, — прислушиваясь к работе мотора, произнес Паукште.

— Так остановите машину и проверьте, — посоветовал Трифонов.

— Съедем вниз, у разрушенной мечети и остановлюсь. Там перекресток. Заправочная станция. Сдается мне, что свечу заменить надо. — Паукште продолжал прислушиваться к работе двигателя.

После очередного поворота дорога выпрямилась. Машина вырвалась из теснины ущелий на простор и на высокой скорости устремилась по цветущей долине. Красные маки, алые и желтые тюльпаны, белые и сиреневые цветы алычи — все это радовало глаз, поднимало настроение, Трифонов неожиданно запел вполголоса: «Ой ты, степь широкая, степь привольная…» Паукште удивленно посмотрел на него, но промолчал. Однако офицер уловил этот взгляд и, усмехнувшись, замолчал.

Вот уже ЗИЛ грохотал по подвесному мосту. Внизу стремительно несла свои воды горная река. Местные жители произносят ее название нараспев — Чир-чик. Более десяти электростанций построено на ее пути, и все же она бурливо и напористо рвется вперед, чтобы напоить живительной влагой хлопковые поля. «Река-работяга», — подумал офицер о Чирчике. И вновь вспомнил прапорщика Максимова. «Работяга» — так назвал его командир роты капитан Николаев. И прапорщик не обиделся на эти слова. Напротив, он гордился, что Юлий Семенович дал ему такую характеристику.

Что и говорить, Николаев был хорошим командиром и наставником, думал Трифонов. Повезло ему, Трифонову, с ним. А как сложатся его отношения с новыми начальниками, еще не известно. Хотя Николай Николаевич знал и командира батальона подполковника Смолякова и его заместителя по политической части майора Щелочкова.

Павел Иванович Смоляков прослужил в Туркестанском военном округе более двадцати лет. Он казался суровым и жестким на вид. Виной тому была его обезображенная глубокими оспинами левая щека — следы укусов местной мошки, называемой пендинкой. На самом же деле, это был красивой души человек. Прямой, честный и справедливый. Об этом говорил хотя бы такой пример. Год назад комиссия вышестоящего штаба проверяла боеготовность батальона и осталась весьма довольна результатами. Оценка могла быть высокой. И тогда подполковник Смоляков подошел к старшему инспектору и сказал прямо, по-партийному: «Рано батальону ставить пятерку. У нас еще много недостатков». И начал их перечислять. Ничего не ответил генерал-майор, старший инспектор. Только крепко пожал командиру батальона руку.

Дим Димыч Щелочков прибыл в батальон недавно. Сразу после окончания академии. Его Трифонов видел всего два раза и запомнил только, что майор худощав, носит усы и еще у него добрые, улыбчивые глаза. Говорили, что по прибытии в батальон работник пошел не к себе в кабинет, а в солдатские казармы. Побывал в ленинских комнатах, побеседовал с людьми, заглянул в клуб, столовую, а уж потом направился в штаб.

Знал Николай еще двух-трех офицеров батальона. Лучше всех, конечно, Костю Жабыкина, своего однокашника и друга. Как там у него? Слух был, что он жениться собрался…

Неожиданно машина резко сбавила скорость. Трифонов понял: до развилки дорог оставалось совсем мало, и водитель начал притормаживать.

— Сейчас будут развалины мечети, а затем чайхана и бензозаправка, — пояснил Паукште. — Вы немного разомнитесь, а я машину посмотрю.

Как только Паукште выключил зажигание, Трифонов рывком соскочил на бетонную площадку и пошел в поле. Туда, где цветы образовывали ярко-красный ковер. Сразу же наткнулся на черепаху. Она медленно и косолапо ползла в сторону дороги. «Куда же ты? Раздавят», — Трифонов развернул черепаху в другую сторону. Но она медленно развернулась на одном месте и упорно вновь поползла к дороге.

Николай Николаевич оставил ее в покое. Оглядываясь вокруг, он заметил на развилке одинокую фигуру белокурой девушки. Что-то знакомое в ее силуэте показалось ему. А когда девушка подхватила чемодан и направилась к их машине, Николай решил возвратиться назад.

Девушка о чем-то поговорила с рядовым Паукште и повернула обратно к развилке.

— Что ее интересовало? — спросил у водителя офицер.

— Думала, что с нами до Ташкента можно доехать, — ответил Паукште и уточнил: — Она из гарнизона, куда мы едем. В продовольственном магазине работает. Продавцом. Я ее несколько раз там видел.

«Продавцом? Стой, стой! Так вот почему она мне показалась знакомой!» Теперь Трифонов узнал ее. Это была Таня Королькова — жена его однокурсника в прошлом, а теперь старшего лейтенанта Александра Королькова. Командира взвода в том же радиотехническом батальоне, куда и он получил назначение.

Сколько же лет они не виделись. Да все пять. Последняя их встреча была на выпускном вечере. Таня была единственной женщиной за их праздничным столом. Среди выпускников их училища было только тридцать женатиков. А остальные — холостяки. Чтобы как-то скрасить выпускной банкет, комиссия так распределила офицеров, что за каждым столом оказался один женатый. За стол убежденных холостяков, какими были Трифонов, Комов и Жабыкин, попали Корольковы — муж и жена.

Холостяцкая троица тогда несколько огорчилась такому соседству. Саша Корольков не был другом ни одному из этой троицы. Потом только узнали, что он тоже едет по распределению в Краснознаменный Туркестанский и безропотно приняли его в свою компанию. И не прогадали. Таня оказалась веселой и общительной женщиной. Она сразу же стала называть всех «мальчиками» и объявила сама себя хозяйкой.

Вечер этот запомнился Трифонову на всю жизнь. Откровенные разговоры с друзьями, взаимные объятия и обещания встречаться через каждые пять лет, завет не жениться первые три года офицерской службы… Запомнились даже повелительные слова Тани; «Лишаю вас слова!» Это когда ей надоели мужские разговоры, и она требовала внимания к себе, предлагала совместно спеть песню или пойти потанцевать. Вместе, одним кружком.

Да, в тот вечер Таня понравилась всем троим. Под конец они даже позавидовали Саше Королькову, которому привалило такое счастье.

И вот эта встреча у развилки дорог.

— Здравствуйте, Таня! — поздоровался с ней Трифонов и, видя, что она не узнает его, представился: — Старший лейтенант Трифонов Николай Николаевич. Неужели не помните? Выпускной бал, праздничный стол… Трое холостяков…

— Ой, Коля, это вы? — Брови Тани выгнулись дугой. — Какой вы стали! И не узнать.

— Какой? — удивился Трифонов. — Ах, да! Усатый. Загорелый. Пропыленный.

— Да нет! — отмахнулась она рукой. — Мужественный. Сильный.

— У-у! — широко улыбнулся Николай. — Просто изменился. Время же идет, Таня. Пять лет прошло!

— Летит время, — согласилась она, поправляя прядь соломенных волос.

— А вы ничуть не изменились, — сказал Трифонов. Но тут он увидел на лице женщины несколько морщинок, которые бежали вразлет от светло-синих глаз к вискам, и поправился: — Почти не изменились.

Таня уловила эту перемену в его голосе. Она пристально посмотрела на Николая и грустно улыбнулась.

Надо было менять тему разговора, и Николай поинтересовался, как поживает Саша, куда она путь держит?

— В Ташкент. Там у меня тетка живет, у вокзала. А потом. Потом я покину эти края… — ответила Таня и вдруг голос ее дрогнул. Она закрыла лицо руками, села на чемодан, всплакнула.

Трифонов растерялся от этой неожиданной перемены в ее поведении. «Вот болван! — ругнул он сам себя. — Неужели я что-нибудь сморозил?» Что же предпринять? Обычно в таких ситуациях женщине подают стакан воды. Здесь ее не было. Чтобы успокоить Таню, Николай погладил ее по голове, приговаривая:

— Ну зачем плакать?! Не надо. Успокойтесь, пожалуйста! Что с вами?..

Чуть успокоившись, Таня достала из сумочки платочек, вытерла слезы. Трифонов стоял и ждал, что она скажет. Всем сердцем он понимал, что у них с Сашей что-то произошло. Но понимал он и другое: Таня любит его и если решилась на этот шаг, то виной тому серьезные основания.

— Ухожу я от него, — наконец промолвила она и вновь заплакала.

— Э-э, так не годится, — Николай вновь прикоснулся к ее белокурым волосам. — Успокойтесь. А еще лучше, зайдем в чайхану. Попьем чаю. Зеленого. Сердцебиение успокаивает…

Таня послушно встала с чемодана, еще раз посмотрела ему в глаза и направилась к чайхане. Трифонов поднял ее чемодан и пошел за ней следом, мучительно раздумывая, как вызвать молодую женщину на откровенный разговор. Пожалуй, это единственный случай в его командирской практике, когда он не знал, что делать. «Вот бы сюда капитана Николаева, он бы нашел, что сказать Тане, какими словами утешить ее, как распахнуть ее душу», — подумал офицер.

Чайханщиком был пожилой узбек с красивой седой бородой. Видимо, он давно наблюдал за ними. И сейчас, разливая в ярко-красные пиалы дымящийся чай, он неожиданно по-отцовски посочувствовал Тане:

— А ты поплачь, дочка, поплачь. Это хорошо. Слезы камень с сердца снимают. Помнишь у Омара Хайяма:

Таня благодарно посмотрела на него, попыталась улыбнуться.

Когда чайханщик поставил на стол чайник, разукрашенный красивым золотым рисунком, и ушел, она сказала:

— Богатой души человек. Фронтовик. Все его здесь уважительно зовут Юлдаш-ака…

— А я, Таня, все еще холостякую, — будто бы ничего и не произошло, завел разговор Трифонов. — Сейчас вот на новое место службы еду. Командиром роты в батальон, где вы… работаете.

Николай Николаевич помолчал, ожидая, какую реакцию вызовут его слова. Таня, казалось, его не слышала, пила маленькими глотками ароматный зеленый чай.

— А в какой роте служит Саша, ваш муж? — спросил он.

— В первой, — ответила она и оживилась. — Значит, теперь вы у нас будете командиром роты? Вот хорошо! Прямо-таки замечательно!

Почему хорошо, почему замечательно, Николай пока понять не мог. Он воспринял ее слова просто, как проявление вежливости.

Трифонов вновь налил ей чай в пиалу и, продолжая начатый разговор, уже настойчивее попросил:

— Раз я командир, давайте откровенно, начистоту. Что у вас стряслось с Сашей?

Будто не слыша этих слов, Таня продолжала пить чай.

— Таня! — Он мягко коснулся ее руки. — Ведь у вас так все хорошо было. Мы же видели. Даже завидовали. Что же произошло?

Взгляд ее уперся в чемодан, стоящий около стола. Она смотрела на него, не мигая. Николаю показалось, будто она думает сейчас, стоит ли доверять ему свою тайну. Ведь он не такой уж и близкий для них человек. Правильно ли он поймет и расценит их семейный разлад?

— Конечно, если это тайна, которая затрагивает вашу честь, тогда не надо, — Николай долил себе в пиалу чаю и замолчал.

Она посмотрела на него, дождалась, когда Трифонов отведет взгляд от чайника и посмотрит на нее. Лишь тогда, когда их взгляды встретились, Таня встряхнула головой, спокойным голосом сказала:

— Какая же здесь тайна? Просто не хотелось бы к этому возвращаться. Ну, хорошо, — вздохнула она. — Я все расскажу.

Она откинулась на спинку стула, снова глубоко вздохнула и неторопливо начала свой рассказ.

— Три дня назад Саша пришел с дежурства темнее ночи. Ни слова не говоря, сел за стол и начал рассматривать меня тяжелым, злым взглядом. «Тебе нездоровится?» — спросила я его. «Это тебе нездоровится, а я в полном здравии», — вызывающе ответил он. «Да что с тобой? Случилось что?» — подошла я к нему и хотела потрогать ладонью его лоб. Так он отшатнулся от меня, грубо оттолкнул мою руку, крикнул: «Не смей прикасаться ко мне! — Потом зло добавил: — Дрянь!» Поверьте, я ничего не понимала. От обиды не знала, куда деваться. Конечно, расплакалась. А он вдруг стал требовать ответа на такие вопросы: почему я ездила вчера вечером в Ташкент? С кем встречалась? Когда приехала обратно? Давно ли это у меня с Костей Жабыкиным… Словом, вел он себя ужасно. И я выбежала из дома.

Потом мне удалось узнать, откуда свалилась беда. Началось все с болтовни старшего лейтенанта Ильинова. Сменяя Сашу с дежурства, он, то ли в шутку, то ли, чтобы подзавести Сашу, сказал ему, что видел меня вчера вечером в городе у ресторана «Ташкент» с Костей Жабыкиным. Представляете, с Костей?

Таня вновь всхлипнула, достала платочек. Успокоившись, продолжала свой рассказ:

— Потом Ильинов приходил прощения просить. Мол, ошибся он. С Жабыкиным была другая девушка и так далее. Но слух-то по городку пополз… Саша с Костей врагами стали. А мне и совсем житья нет. Подозрения, ревность… Вот я и решила уехать.

Она замолчала, уткнулась в платочек.

Трифонов смотрел на нее и вспоминал, как лихо Таня отплясывала с Костей Жабыкиным краковяк на том далеком выпускном вечере в училище. Здорово и красиво у них получалось. Кто-то из лейтенантов, видимо, не разобравшись, ляпнул: «Вот это пара, лучшей подруги жизни не сыскать!» Тогда еще Николай обратил внимание, как потемнел лицом Корольков, потупил взор, а его ладонь, лежавшая на столе, нервно дрогнула. Значит, запомнил Саша тот безответственный ляп. Значит, на благодатную почву попал навет и теперь.

— Да, Таня, я понимаю вас, — сочувственно произнес Трифонов.

Если все, что она рассказала, правда, (а он в этом не сомневался), то почему там, в батальоне, никто не восстановил справедливость, почему дали Тане уехать? Надо было сразу, как только поползли эти грязные слухи, собрать… «Кого собрать? — остановил себя Трифонов. — Выставить интимную жизнь на всеобщее обозрение? Тоже мне, психолог!»

А если он сейчас уговорит Таню возвратиться? Надо будет поговорить с Корольковым, с Костей Жабыкиным… И этого прохвоста Ильинова как следует «прочесать», чтобы знал, как языком болтать. Но не покажется ли это странным: не успел появиться новый командир роты и сразу же влез в чужие семейные дела. Выставил себя в роли всезнающего судьи, а сам о семейной жизни еще и понятия не имеет. «А какое понятие вам надо? — уже почти зло полемизировал с кем-то Николай Николаевич. — У меня офицеры в подчинении, это мои товарищи, сослуживцы! Кто-то из них ошибся, кому-то сейчас очень горестно и больно, а я, Трифонов, буду в стороне? Разве не самое главное — вернуть людям взаимное доверие? Разве это не дело моей совести, не мой партийный и служебный долг?!»

— Товарищ старший лейтенант! — голос рядового Паукште вернул его к действительности. — Машина в готовности. Время не ждет.

— Заводи! — приказал он солдату и посмотрел на Таню.

В ее глазах он уловил беспокойство, неуверенность, напряженное ожидание. Сейчас все зависело от него. Трифонов встал с места, сказал:

— Ну вот что. Никуда вы не поедете. Разберемся во всем дома.

Не дожидаясь ее ответа, он взял Танин чемодан и пошел к машине.

Таня не сдвинулась с места.

— Иди, девушка, иди. Офицер правильно говорит. Умный он, жизнь знает, уехать всегда проще, но вернуться сложнее. — Это говорил чайханщик Юлдаш-ака. — Иди, голубушка, иди. Мое сердце говорит, что это надежный человек.

Он близко стоял у стола и слышал последние слова Трифонова.

Таня медленно поднялась и не спеша пошла к машине. Оглянулась на чайханщика, и едва заметная благодарная улыбка скользнула по ее лицу. Потом вдруг ускорила шаг, догнала старшего лейтенанта и взяла его под руку.

Юлдаш-ака смотрел ей вслед, задумчиво теребил свою седую бороду и чуть слышно цитировал Хайяма:

…Темнота навалилась как-то сразу. То было светло, и Трифонов, не включая настольную лампу, готовился к завтрашним занятиям по станционно-эксплуатационной службе. Потом вдруг все померкло, и в ротной канцелярии стало пасмурно. Это означало, что солнце закатилось за горы. К такой резкой перемене от дня к ночи Трифонов уже привык: как-никак четыре года прослужил в самом южном военном округе.

— Да будет свет! — весело сказал он и щелкнул тумблером электрощитка. Стоваттная лампочка залила помещение ровным, ярким светом.

Офицеры роты уже разошлись по домам, только Николаю Николаевичу некуда было торопиться. Написав план-конспект, он достал тетрадь в дерматиновом переплете и стал ее перелистывать.

Прошла уже неделя, как он принял роту, включился в новую для себя жизнь. В отличие от подразделения, в котором он служил раньше, здешняя рота несла боевое дежурство реже. Это была первая особенность, которую отметил Трифонов. Сразу увидел и то, что боевая жизнь нового коллектива была организована ничуть не хуже, чем на его прежнем месте. Четко и планомерно налажена боевая учеба, систематически проводятся политзанятия и самоподготовка солдат и сержантов, неукоснительно соблюдается распорядок дня. И вообще он поймал себя на том, что старается все оценивать в сравнении. «Ах, у них так, а у нас было так», никак не мог перестроиться, почувствовать, что теперь здесь его «дом».

По благоустройству новый радиолокационный гарнизон тоже отличался от высокогорного. Все постройки, боевые посты, антенные поля оборудованы основательно, прочно и красиво. Вокруг было много зелени, воды.

Понравился новый коллектив. Только вот бросалась в глаза какая-то разобщенность среди взводных, между ними чувствовалось нездоровое соперничество. Старший лейтенант Ильинов — самый опытный из них. Он командовал первым взводом. Лучшим в подразделении. Фактически он мог претендовать на должность командира роты. Но старшие начальники усомнились в нем. Более того, в служебной характеристике на Леонида Никитовича Ильинова Трифонов прочитал такие слова: «Самолюбив, обидчив, тщеславен».

Первая встреча Трифонова с Ильиновым произошла в канцелярии роты. Николай Николаевич пришел в подразделение вместе с подполковником Смоляковым. Когда командир батальона представил нового ротного, Ильинов натянуто улыбнулся, сказал, пряча глаза:

— Вот и хорошо. Теперь у нас комплект… Трое старших и один — лейтенант… Будем вместе роту двигать вперед.

— Надеюсь на вашу помощь, — Трифонов протянул ему руку. — Как самого опытного офицера, я попрошу вас ввести меня в курс дела, познакомить с людьми.

Ильинов, не поднимая головы, тоже подал руку. Николай Николаевич энергично пожал ее. Ладонь Ильинова была вялой и потной…

Вторым взводом командовал однокашник Трифонова старший лейтенант Александр Иванович Корольков. Был он высокий, стройный, широкоплечий. Но взгляд серых глаз казался рассеянным, беспокойным. На его офицерской тужурке сиротливо поблескивал знак специалиста третьего класса. Уловив, что новый командир роты рассматривает этот знак, Корольков смутился, неожиданно высказался:

— Не всем же мастерами эфира быть.

— А у меня, Александр Иванович, иное кредо: раз мы профессионалы, то обязательно должны быть высококлассными специалистами.

О том, что Таня собиралась уйти от него, Корольков не догадывался. Он был на дежурстве и не знал, что жена покидала гарнизон на полдня. Об этом Трифонов сразу догадался и промолчал о своей встрече с Таней. Понял он и другое: по военному городку продолжали ползти нехорошие слухи о разладе в семье его взводного. Где-то в кругу друзей Ильинов вновь утверждал, что ошибиться он не мог. У ресторана были Таня и Костя Жабыкин. Но говорить по такому щекотливому вопросу с командиром второго взвода ротный не стал. Решил, что надо дождаться Жабыкина, который должен был скоро вернуться из командировки. Только после разговора с ним можно беседовать начистоту и с Корольковым, и с Ильиновым.

Третьим взводом командовал лейтенант Алексей Яковлевич Толстов. По всему было видно, что офицер этот исполнительный, старательный. Но без практического опыта и житейской закалки. И с самостоятельностью у него не все ладилось. С первой же встречи начал заглядывать в рот Трифонову. Скажешь — сделает хорошо, добротно. А от него самого инициативы не жди. А если и проявляет активность, так от нее так и несет рационализмом. Фактически тоже новичок в батальоне, он, еще как следует не познакомившись с подчиненными, уже просил убрать из взвода рядового Данилюка. «С ним работать нельзя, — писал лейтенант в рапорте, — он не верит ни командирам, ни товарищам. Весь взвод разлагает».

Читал Трифонов этот рапорт и видел свое начало офицерской службы. Именно так он сам, будучи командиром взвода, реагировал на поступки Максимова. Юлий Семенович тогда выслушал его, взял чистый лист бумаги и, расчертив пополам, написал в левом ряду «положительные качества солдата», а в правом — «отрицательные». Когда подсчитали, где и сколько записано, — оказалось, что положительных черт характера у Максимова втрое больше.

— Метаморфоза получается, — улыбнулся тогда Николаев. — Бывает. Вот три дня назад возвратилась моя жена из города и говорит, что там одни пьяницы ходят. Спрашиваю, а сколько ты видела подвыпивших? Двоих, отвечает. Представляете — двоих. А встречалась она в городе с тысячами. Вот и получается, что положительное в людях мы порой не замечаем, оно неприметное. А плохие черты прямо-таки лезут в глаза. Мастерство воспитателя в том и состоит, чтобы увидеть и развить все самое хорошее в человеке.

Вспомнив об этом случае, Трифонов улыбнулся. Мог же Николаев вот так, ненавязчиво, по-житейски просто и доходчиво объяснять его ошибки. Почему же и ему не продумать свою линию поведения с каждым из офицеров, свою методику влияния на них. И начинать надо с командира третьего взвода. Самого молодого. И самого нуждающегося в помощи.

На следующий вечер Трифонов пригласил лейтенанта Толстова в ротную канцелярию. Они расчертили продольно лист бумаги и стали писать в левой его части то, что комвзвода знает о рядовом Данилюке. «Хороший специалист. Обязательный человек, сказал — разобьется, а сделает. Любит рыбную ловлю и природу, лично посадил тополиную аллейку у радиостанции, стоящей на боевом дежурстве. Много читает»… Словом, положительного набралось немало. А вот в правой части листа появилось только три записи: «Замкнут и недоверчив. Груб с товарищами и сержантами. Упрям».

Толстов предлагал записать еще одну черту характера солдата: «Склонен к обману», но она не вязалась с той, которую они записали в левой части.

— Что побудило вас сделать вывод о необходимости отчислить солдата? — спросил Трифонов лейтенанта.

Подумав, Толстов ответил:

— Каждый вечер Данилюк уединяется и пишет длинное письмо. Когда я спросил, кому это вы сочиняете столь возвышенную оду, солдат, покраснев, сказал, что девушке. А недавно младший сержант Заблоцкий говорил мне, дескать, на конверте написано: «Данилюк Марии». Кто это — мама, жена,, сестра? А ведь он в беседе со мной заявил, будто мамы у него нет, сестры тоже, а жениться еще не успел. Вот и выходит, что всех обманывает.

— Так уж и обманывает? — переспросил Трифонов командира взвода.

— Неужели непонятно? — удивился Толстов.

— Нет, непонятно. А может, это тетя, двоюродная или троюродная сестра?

Командир взвода пожал плечами.

В это время в дверь канцелярии постучали. Вошел дежурный по роте сержант Темченко, доложил:

— Старший лейтенант Ильинов ушел домой, не опечатав боксы. Караул не принимает технику под охрану.

Трифонов поморщился, с укором посмотрел на заместителя командира взвода.

— Вы же заместитель Ильинова?

— Так точно! — бойко ответил сержант.

— Вот и принимайте решение: или офицера вызывайте, или сами опечатывайте.

— Есть! — ответил сержант и вышел из канцелярии.

— Вот вам наглядный урок безответственности, с одной стороны, и перестраховки — с другой. В современном бою, Алексей Яковлевич, не только от офицера, но и от каждого солдата потребуется максимум самостоятельности.

Помолчав, он возвратился к прежней теме разговора:

— Ну, давайте теперь подведем итоги наших записей о Данилюке и проанализируем их. Согласны?

— Да тут и так все ясно, — со вздохом произнес Толстов, давая понять, что согласен с точкой зрения командира роты, поскольку доводы неопровержимы.

Действительно, даже мимолетный взгляд на эти записи говорил о том, что солдат не так уж и плох, как его характеризовал командир взвода. И лейтенанту ничего не оставалось, как согласиться с этим выводом.

— Попробуйте поговорить с ним потеплее, расположить к себе, — посоветовал Трифонов молодому офицеру.

— Тысячу раз говорил, — махнул рукой лейтенант. — Вчера вечером снова вызвал его в радиокласс. Стоит, маленький, щупленький и твердит «да» или «нет».

— А вы не вызывайте, а как-нибудь поговорите с ним в непринужденной обстановке. Кстати, как часто Данилюк получает письма?

— В том-то и дело, что за последние три месяца он не получил ни одного.

Когда Толстов вышел, Николай Николаевич достал служебные карточки личного состава роты. Нашел среди них карточку Данилюка. Ее лицевая сторона, куда записывались поощрения, была пуста. На оборотной значились две записи. Оба взыскания солдат получил недавно. Одно от командира отделения младшего сержанта Заблоцкого «за опоздание в строй». Другое — от командира взвода лейтенанта Толстова «за пререкание и нечестность».

Интересная формулировочка, подумал Трифонов. Надо будет разобраться, в чем конкретно офицер обвинил солдата. Старший лейтенант встал из-за стола, чтобы пригласить к себе Данилюка, но тут зазвонил телефон. Николай Николаевич услышал в трубке взволнованный голос Тани.

— Очень прошу вас зайти к нам в воскресенье, — поздоровавшись, быстро заговорила она. — Надо что-то делать. Так дальше жить нельзя.

— Хорошо, Таня. Вечером в следующее воскресенье зайдем, — согласился Трифонов. — Вдвоем с Жабыкиным. Он к тому времени должен приехать.

— Ой, только не с ним! — ужаснулась она.

— Именно с ним! — делая ударение на каждом слоге, ответил Николай Николаевич.

В трубке воцарилось долгое молчание. Потом раздался глубокий вздох, и Таня выдохнула:

— А может, и верно. Будь что будет!

…В субботу утром старший лейтенант Трифонов решил провести соревнование на лучшего радиотелеграфиста роты. Офицер хорошо помнил, какое значение придавал им капитан Николаев. Организовывал такие соревнования ежемесячно, нередко и сам участвовал в состязаниях. И молодых офицеров роты привлекал к ним. Уже тогда Николай Николаевич понял их значение: они способствуют быстрому становлению специалистов.

С утра на радиополигон вышли все солдаты и сержанты, имеющие второй или первый класс. Командир роты разбил участников состязаний на пары, раздал им задания и объявил начало соревнований.

Строй рассыпался, радиотелеграфисты поспешили к радиостанциям. Трифонов по своим часам засек время, поручил старшему лейтенанту Королькову проверять порядок и очередность вручения связистам телеграмм и сигналов различных серий и помогать лейтенанту Толстову ставить радиопомехи. Сам же он направился к Жабыкину, который только что вернулся из командировки и сразу же пришел на радиополигон. Костя прохаживался поодаль, время от времени поглядывая на подчиненных.

— А об ошибках и нарушениях правил радиообмена кому докладывать? — поинтересовался Корольков. — Ильинову?

— Вы — старший на учебном месте, вы и принимайте решения! — повысил голос Трифонов. — Привыкайте к самостоятельности.

— Понял, — без особого энтузиазма в голосе ответил Корольков. — А если…

Не дослушав его, Трифонов резко повернулся и быстро пошел к Жабыкину. Они обнялись по-братски.

— Хорош, нечего сказать! — хлопал Трифонов по спине своего товарища.

— Силен! — говорил Жабыкин, тиская Николая своими большими и крепкими руками.

После объятий и взаимных приветствий сели в стороне на лавочку и, слова больше не говоря, с минуту рассматривали один другого.

Костя Жабыкин заметно полысел. У него и в училище были большие залысины. А теперь волосы исчезли с половины головы. В уголках его карих глаз появились морщинки, которые хорошо просматривались на загорелом лице. Костя еще больше похудел и от этого казался выше ростом. Так же, как и пять лет назад, он был застенчив и скромен, улыбчив и неразговорчив. В общем, туркестанский зной мало его изменил. И это обстоятельство только радовало Трифонова.

— Ну, здравствуй, дружище! Чертовски рад тебя видеть! — наконец вымолвил Николай Николаевич.

А Костя Жабыкин молчал. Он сразу заметил в своем друге большие перемены. И куда только делись его непоседливость, вертлявость. Ведь в училище его все звали «вьюном». Теперь Трифонов держался спокойно, с достоинством. Наблюдая за ним издали, Жабыкин отметил, что его друг хорошо овладел голосом, команды и распоряжения отдавал четко и властно, уверенно вел себя с офицерами и солдатами. А теперь Жабыкин подивился и изменениям в его внешности. Усы придали Николаю решительный, смелый вид, а складки у губ говорили о его воле.

— Вот, Костя, мы и встретились, — вновь нарушил молчание Трифонов.

— Я рад, — широко улыбнулся Жабыкин.

— Говорят, ты жениться собрался?

— Собрался. Да тут в историю одну влип… — нахмурился Костя.

— А ты расскажи. Я ведь не сторонний наблюдатель. Пойму.

— Спасибо, дружище. Поэтому и пришел сюда сразу с поезда. Мне сейчас во как нужен совет, чтобы выпутаться из всей этой истории. Но, может быть, потом? — И он понимающе кивнул головой в сторону радиостанции.

— Ничего, — понял друга Трифонов. — Я всех их вывожу на самостоятельность. Итоги соревнования подведу сам. Так что высказывайся.

Трифонов придвинулся к нему поближе и, толкнув в плечо, подбодрил:

— Ну, давай, выкладывай.

Костя полез в карман, достал пачку «Столичных», закурил. Потом, спохватившись, протянул сигареты Трифонову.

— Подымите?

— Спасибо, не курю, — ответил тот.

Сделав несколько глубоких затяжек, Жабыкин начал свой рассказ…

Трифонов не перебивал его. Только следил за его глазами, жестами. Он пытался поставить себя на место Кости, хотел понять его мысли и поступки, определить в них логику, найти оправдание тем случайностям, которые нагромоздились одна на другую, отсеять истину от лжи.

Николай допускал, что на рейсовый автобус, который шел в Ташкент, Костя и Таня сели случайно. Допускал, что случайно они вернулись и обратно на таком же рейсовом автобусе. Но как можно случайно встретиться в большом городе, да еще у ресторана?

— Можно! — будто подслушал его мысли Жабыкин. — Знаю, что никто не верит этому. Но это так. У меня там было свидание с Надей, о ней я тебе расскажу попозже…

Костя еще раз затянулся сигаретным дымом и быстро заговорил:

— Стою это я у ресторана. Смотрю: из магазина идет Таня и несет большую фарфоровую тарелку. Я отвернулся, будто не замечаю ее — вот-вот должна была подойти Надя. Но Таня сама окликнула меня. Помахав мне рукой, она стала переходить дорогу. Но неожиданно споткнулась на трамвайных путях, тарелка выскользнула из ее рук и разбилась.

Когда подошла Надя, мы с Таней убирали черепки с мостовой. Надя сразу все поняла (она у меня умница) и начала успокаивать Таню. Дескать, не надо расстраиваться, новую купим.

— Это была последняя, — ответила Таня.

— Я знаю на Алайском рынке магазинчик, там много таких тарелок, — успокаивала ее Надя. — Хотите, я куплю ее для вас. Через пару недель Костя приглашает меня к себе в гости. Не раздумал, Жабыкин? Нет? Тогда я и захвачу с собой точно такую же.

Таня согласилась. На этом мы с ней и расстались, договорившись встретиться на автобусной станции.

— И это все? — переспросил Трифонов Жабыкина.

— Абсолютно! — твердо ответил Костя.

— Почему же ты не расскажешь все это Королькову?

— Пытался, — махнул рукой Костя. — Да он и слушать не хочет. Ильинов так все запутал, что Сашка никому не верит.

— Тогда надо было поговорить с Ильиновым, пусть сам разъяснит все Королькову, — рассудил Николай.

— С Ильиновым уже говорил замполит. Так твой взводный после этой беседы ничего лучшего не придумал, как возьми и скажи Королькову, что он обознался. Мол, я стоял с другой девушкой, похожей на Таню. И это после того, как я сам сказал Королькову о том, что случилось у ресторана. Немудрено, что после таких откровений тот стал еще подозрительнее.

— Да… — произнес Трифонов. — Вроде серьезный народ, а такой узел завязали.

— Ладно, вечером встретимся. Бывай!

Они крепко пожали друг другу руки и разошлись.

Соревнования прошли успешно. Каждый из радиотелеграфистов стремился показать все лучшее, на что был способен. По быстроте и качеству передачи буквенно-цифрового текста победу, как и предвидели, одержал младший сержант Заблоцкий, специалист первого класса. А вот в приеме сложного текста на первое место неожиданно вышел рядовой Олег Данилюк.

— Не может быть! — удивленно воскликнул Толстов, когда командир роты подвел предварительные итоги.

Командир третьего взвода взял у старшего лейтенанта Королькова аппаратный журнал и стал перепроверять записи, а заодно и телеграммы, оформленные солдатом.

— Да вы не сомневайтесь в точности, — обиделся сержант Демидов, проверявший нагрузку. — Данилюк может принимать еще сложнее текст. Каждую субботу у приемника по часу, а то и по полтора тренируется.

— Почему же вы молчали, что принимаете двадцать групп в минуту? — спросил Толстов солдата, не зная, удивляться ему или сердиться.

— А у меня никто об этом не спрашивал, — чуть улыбнулся солдат.

Победителей награждали вымпелами торжественно. Перед всем личным составом роты. По совету старшего лейтенанта Трифонова командир взвода лейтенант Толстов объявил младшему сержанту Заблоцкому и рядовому Данилюку благодарность. А когда солдат вставал в строй, командир взвода высказал пожелание:

— И девушке своей напишите, пусть порадуется вашей победе.

Трифонов заметил, как замер на мгновение Данилюк. Румянец на щеках и лукавая улыбка исчезли с его лица, и оно вновь стало мрачным и бледным.

Вечером Николай Николаевич взял дневник капитана Николаева и углубился в его изучение. Какой уже раз он вникает в записи, сделанные в этой тетради? И всегда находит в ней нужный совет или ответ на интересующий вопрос. Вот и сейчас, перечитывая свою же историю с рядовым Максимовым, он нашел такие слова:

По субботам Трифонов начал проводить служебные совещания, на которых анализировал дисциплинарную практику сержантов и офицеров. Теперь он решил поговорить на совещании и о «подранках». Солдатах, которые росли без родительского глаза. В роте их было трое: рядовые Данилюк, Курмаков и Ниязматов. Первым в этом списке стоял Олег Данилюк. О нем и предстояло говорить в очередную субботу.

В ленинскую комнату явились все офицеры и сержанты роты. По приглашению командира присутствовал и секретарь комсомольского бюро ефрейтор Немцев. Окинув взглядом собравшихся, Трифонов с удивлением обнаружил, что все расселись строго по взводам. Представители первого — у окошек. Второго — в центральном ряду. Подчиненные лейтенанта Толстова — у стенки. «Ничего, — подумал Трифонов, — этот межвзводный барьер я сломаю. Обязательно сломаю!»

— Товарищи, собрались мы сегодня для того, чтобы откровенно поговорить о рядовом Данилюке, сообща разобраться, как в нем одном уживаются и отличный специалист, и недисциплинированный солдат. Прошу высказываться каждого.

С минуту офицеры и сержанты сидели тихо, задумчиво. Потом по комнате побежал шумок, и вот поднялась одна, вторая, затем сразу три руки.

— Только, пожалуйста, коротко и — о деле, — напомнил Трифонов.

Выслушав всех поочередно, командир роты пожалел, что не провел такого совещания раньше. Оно дало ему намного больше информации об Олеге Данилюке, чем все предыдущие беседы с солдатом. Офицер узнал, что Олег любит своего отца — начальника радиостанции на большом морозильном рыболовном траулере. Собственно, радиодело и увлечение рыбалкой он и перенял у родителя. Мать по всем документам у Данилюка есть, а он отрицает это. Сержант Петр Лавриненко рассказывал, что месяца четыре назад солдат получил письмо, в котором лежала маленькая записка. Прочитав ее, он вскрикнул: «Неправда!» и убежал из казармы. Вся рота потом искала его и нашла уже ночью у озера. С той поры Олег не получил ни одного письма.

— Какие будут предложения, исходя из услышанного? — спросил Трифонов.

— Вызвать его сюда и потребовать выложить всю правду, — лейтенант Толстов хотел хлопнуть по столу ладонью, но встретившись взглядом с командиром роты, опустил руку.

— Надо написать письмо отцу, — предложил младший сержант Заблоцкий, — пусть объяснит поведение сына.

— Нет, не будем беспокоить отца и травмировать Данилюка, — оживился Трифонов. — Но письмо напишем. Военкому. Пусть разберется и сообщит, почему от них нет писем. А отвезете письмо на почту вы, Алексей Яковлевич. Немедля. Заодно купите мне спиннинг со всеми рыболовными принадлежностями.

— Не знал, что вы рыбак, — удивился лейтенант.

— Я тоже не знал, — улыбнулся командир роты. — Но с покупкой прошу поторопиться. Это чтобы найти общий язык с солдатом.

Ответ военкома пришел не скоро. Трифонов дважды ходил на рыбалку. Первый раз, увидев командира роты, рядовой Данилюк ушел с озера. На второй раз они посидели вместе, поговорили. Солдат раскрыл кое-какие секреты своей рыбацкой удачливости. Немного рассказал о себе и об отце. О матери — ни слова.

И вот наконец — письмо военкома. Николай Николаевич прочитал его дважды.

— Вызовите ко мне Данилюка! — приказал он дежурному по роте, затем протянул письмо лейтенанту Толстову.

— Товарищ старший лейтенант, рядовой Данилюк сейчас придет, он на радиостанции, — доложил дежурный. — Вам тут телеграмма.

Трифонов даже присвистнул, пробежав глазами текст. В это время в канцелярию вошел рядовой Данилюк. Доложив о прибытии, он задержал свой взгляд на телеграмме, которую держал в руках командир роты.

— Завтра прилетает ваша мама. — Трифонов увидел, как округлились глаза солдата. — Поедете с лейтенантом встречать ее в город.

— Не поеду! — Данилюк нахмурил брови, опустил голову.

Командир роты подошел к солдату, взял его за плечи.

— Будь мужчиной, Олег! Оттолкнуть человека всегда проще.

— Ничего вы не знаете, — голос Данилюка дрогнул.

— Все мы знаем, Олег. И то, что мама ушла от вас, когда отца вновь послали в море на шесть месяцев, и то, что письмами вашими был забит весь почтовый ящик, пока соседка по просьбе военкома не переправила их по новому месту жительства вашей мамы, и то, что вы регулярно слушаете приемник в надежде узнать в какофонии эфира руку своего отца-радиста. Знаем и о той, последней записке…

Николай Николаевич еще раз слегка тряхнул солдата за плечи.

— Знаем, Олег…

Данилюк доверчиво глянул на офицера, глаза его подернулись влагой.

— Она и сейчас лежит у меня здесь и жжет, как уголек, — Данилюк, боясь заплакать, умолк, уткнулся лицом в тужурку офицера.

Трифонов неловко коснулся его белокурых волос и успокаивающе произнес:

— Ну-ну, Олег. Мы же мужчины. А вспомни свои письма? Они тоже угольками жгут сейчас сердце мамы. Не так ли? — Трифонов отстранил солдата от себя и неожиданно предложил: — А не сготовить ли нам уху? Из вчерашних судаков. Пожалуй, и отец ваш такую не пробовал.

Эта мысль пришла Трифонову внезапно, и он ее теперь развивал азартно, искренне:

— Отличная уха будет! Все, решено. Идите, собирайтесь. И вас, Алексей Яковлевич, приглашаю, — сказал Трифонов Толстову, снимая трубку телефона. — Кстати, дневник Николаева прочитал?

— И не раз. Разрешите, я доложу свои соображения по очередному «подранку»…

— Потерпите до субботы, — перебил командир роты и, услышав голос заведующей офицерской столовой, сказал: — Ольга Тихоновна, готовьтесь принимать гостя… Наша рыба — ваша уха, как договаривались. Какого гостя? Как какого, самого главного человека в нашей армии — солдата. Того самого, Данилюка, о котором мы с вами говорили, когда я вам судака приносил…

…Партийное собрание закончилось поздно. Оно запомнилось всем. Подполковник Смоляков не стал говорить о достижениях подразделений, а «выкладывал резервы», как он выразился. Пора менять психологию, сказал, перестраиваться. Досталось всем. Даже Трифонову, новому человеку в батальоне. Его критиковал за то, что допустил послабления во время стрельб и по старинке планирует недельные расписания занятий.

Старший лейтенант Ильинов получил упрек за «местничество, искусственно создаваемый межвзводный барьер». Не обошел докладчик Королькова и Толстова, сказал, что они слабо растут в профессиональном мастерстве.

Перед собранием Трифонов советовал Королькову выступить, рассказать, что мешает его взводу выполнять обязательства, взятые на зимний период обучения, о недостатках в обеспечении учебно-методическими пособиями. Но командир второго взвода так и не поднял руки. Отсиделся на собрании.

Замечание в свой адрес Трифонов воспринял спокойно. Он действительно был повинен в том, что организовал стрельбу связистов из личного оружия с элементами послаблений. На прежнем месте службы он не проводил таких занятий. Их радиолокационная «точка» размещалась на слишком маленьком пятачке. Найти подходящую стрелковую директрису не представлялось возможным. Окрест высились горы. Поэтому капитан Николаев поочередно вывозил взводы сюда, в радиотехнический батальон, и на его учебно-материальной базе личный состав выполнял то или иное огневое упражнение.

А в этом гарнизоне ротному самому пришлось организовывать и проводить стрельбы. Он изучил соответствующие руководящие документы, наставления. Но, понадеявшись на свои силы, на занятиях допустил ряд ошибок. Их-то сразу и обнаружил подполковник Смоляков. Молодой командир роты и сейчас со всеми подробностями помнит тот день.

…Подполковник приехал на полигон в разгар стрельб. Утро было ветреное. Крапал мелкий и нудный дождь. Старые раскидистые чинары, что росли на противоположной стороне стрельбища, тонули в серой пелене.

— Чем порадуете? — спросил подполковник у старшего лейтенанта.

— Первые три смены уложились на отлично, — доложил Трифонов.

— Ого! — крутанул головой комбат. — У вас что, рота снайперов?

Смоляков прошел на командирскую вышку, проверил пульт обратной связи, поднял мишени на ближнем, среднем и дальнем рубежах. Удовлетворенно крякнув, приказал командиру роты:

— Теперь покажите второй вариант мишенной обстановки.

— В такую непогоду, товарищ подполковник, и одного варианта хватит, — ответил Трифонов. — К тому же Курс стрельб допускает подобную ситуацию.

— Но это упрощенный подход к делу, — в голосе комбата появились металлические нотки. — Курс стрельб предполагает и другие, более сложные варианты мишенной обстановки. Потрудитесь установить второй вариант целей, измените последовательность показа мишеней. Иначе что же это получается? Солдаты знают места расположения целей и дальность до каждой из них. Стреляющим не надо ни отыскивать мишени, ни ориентироваться на местности. Даже установки прицела не надо менять. Разве не понятно, что это упрощенный взгляд на обучение?!

— Понял. Разрешите действовать!

— Пожалуйста!

Через сорок минут стрельбы возобновились. Очередная смена вернулась с рубежа открытия огня мрачной. Все стрелявшие еле уложились в удовлетворительную оценку. Трифонов помрачнел. Хотел попросить комбата, чтобы вернуться к стрельбе по первому варианту, но промолчал. Будто прочитав его мысли, Смоляков сказал:

— Думаете, стрельба по первому варианту принесет пользу обучаемым или успокоит вашу совесть? Нет! Пусть продолжают стрелять по усложненному варианту. Легко в учении — тяжело в бою. И не отчаивайтесь, если сегодня рота будет стрелять на тройку. Завтра она выполнит это же упражнение на хорошо, а послезавтра — на отлично. Поймете это, будете перспективным ротным.

Трифонов и тогда, на стрельбище, и здесь, на партсобрании, правильно отреагировал на слова комбата. Согласился и с тем, что допустил огрехи и при планировании занятий. Хотел составить план творчески, предусмотреть экономию времени на перемещение взводов с одного учебного места на другое. Раньше около часа терялось на то, чтобы перейти из класса в радиоцентр, а оттуда на полигон или в огневой городок. Поэтому в очередном расписании он запланировал занятия таким образом, чтобы воины не делали больших перемещений.

Не одобрил комбат такого планирования. Раскритиковал. Что же: век живи — век учись.

Еще была загвоздка. На среду Трифонов намечал показной урок по станционно-эксплуатационной службе на базе первого взвода. Королькову и Толстову это занятие, несомненно, пошло бы на пользу, позволило бы обоим офицерам пополнить свой методический багаж, познакомиться с организацией попарных тренировок радиотелеграфистов. Но старший лейтенант Ильинов неожиданно запротестовал.

— Моя методика еще несовершенна, — заявил он. — Ее надо проверять и проверять на практике.

— Но ведь на контрольных занятиях ваш взвод показал отличные результаты? — удивился такой его реакции командир роты.

— Попозже, товарищ старший лейтенант. Прошу вас, — настаивал Ильинов.

Пришлось наскоро переделывать расписание занятий. До его утверждения комбатом оставалось полтора часа. А спешка, как известно, к добру не приводит…

Согласился командир роты и с критикой в адрес командира взвода старшего лейтенанта Ильинова. Он действительно держится среди других офицеров обособленно, смотрит на них свысока. Они это чувствуют, поэтому и не обращаются к нему с просьбами о помощи, хотя осаждают ими его, старшего лейтенанта Трифонова.

А как же Ильинов воспринял критику в свой адрес? На партсобрании он пытался отмолчаться. Не получилось. Заместитель командира батальона по политической части майор Щелочков, сидевший в президиуме, обратился к нему:

— Хотелось бы услышать ваше мнение, Леонид Никитович.

Ильинов нехотя поднялся на трибуну. Откашлявшись, начал:

— Время сейчас такое, что надо открыто и честно говорить все: и об успехах, и о недостатках. Вот и я хочу сказать о том, что нам мешает…

Дальше речь Ильинова трудно было понять. Он хотел, видимо, подчеркнуть важность поиска в методике, но слишком часто употреблял такие слова, как: «Я хотел», «Я решил», «Я придумал», «Я внедрил».

Майор Щелочков поправил Ильинова:

— Побольше самокритики, Леонид Никитович.

Однако Ильинов так и не признал критику в свой адрес, отделавшись общими словами: «Мы поняли», «Мы постараемся», «Мы еще наверстаем».

Выйдя из клуба, где проходило собрание, Ильинов догнал командира роты и, прошагав метров десять рядом, спросил:

— Как мое выступление?

— Нескромное.

— Вы считаете мое выступление нескромным? — Ильинов удивленно вскинул брови.

— Да, считаю, — ответил Трифонов. — На партийном собрании надо поднимать проблемные вопросы, критически подходить к собственным недостаткам. Простое перечисление того, что сделано, никого не заинтересует. Все уже знают об итогах боевой учебы за март. Еще раз подчеркивать свои успехи — значит заниматься самовосхвалением.

— Так я же, елки-моталки, о людях рассказывал, — оправдывался Ильинов.

— О себе вы рассказывали, поэтому и одернул вас замполит, — не согласился с ним Трифонов. — Извините, если я вам прямо говорю. Да и к чему нам лукавить?

Ильинов промолчал.

Так молча они и шли. Командир взвода время от времени заглядывал в лицо Трифонову. Его пышные, выгоревшие на солнце брови то сходились у переносицы, то выгибались дугой.

— Вообще-то верно. На трибуну меня выдернули зря. Не был я готов к выступлению, — согласился Ильинов. — И чего это я полез? Может, поддался сиюминутному желанию? А потом было уже поздно.

— Конечно, надо было держать свою марку, — с иронией в голосе сказал Трифонов. — А ведь это опасно — все делать наскоро, не обдумав как следует.

Ильинов замедлил шаг, повернулся к командиру роты, переспросил:

— Что-то я не пойму вас, Николай Николаевич. На что это вы намекаете?

Трифонов понял, что лучшего момента для откровенного разговора не будет. Они еще некоторое время смотрели друг на друга, затем Николай Николаевич предложил:

— Давайте присядем на скамеечку, Леонид Никитович. Поговорим как коммунисты. Забудем, кто командир, а кто подчиненный. Начистоту…

— Ну-ну! — неопределенно произнес Ильинов. На скамейку под раскидистым платаном он присел не сразу.

— Позавчера подходит ко мне лейтенант Толстов и говорит, что вы отказались подменить его вечером: он должен был присутствовать на вечерней поверке и отбое. Так это или нет?

— Ну, так! Я день назад то же самое делал. По графику. Поймите и меня. Дом, жена все-таки. Надо и ей какое-то внимание уделять. И вообще, имею я личное время или нет?

— Имеете, конечно. Но сейчас я не об этом. Как вы ответили лейтенанту? Забыли? Напомню: «Молодой, а службу уже понял».

— Ну и что? Подумаешь, оскорбление! И мне в свое время так говорили, — Ильинов пожал плечами.

— Это не оправдание. Вы оскорбили товарища. И оскорбили именно тогда, когда он остро нуждался в помощи. Ведь знали же, что жене Толстова нездоровится, сын заболел скарлатиной. Знали? Однако не помогли, да еще больно сделали. Не заслуживает Толстов такого обращения. Очень болезненно воспринял он ваши слова! Неужели вас не гложет совесть?

Ильинов промолчал. Опустив голову, он смотрел на землю, носком сапога механически перекатывал сюда-туда какой-то камешек. Потом глубоко-глубоко вздохнул:

— Ладно, хватит. Ясно, что не здорово вышло. Но… — Он как будто не решался что-то сказать. — А-а, у меня у самого на душе кошки скребут. Рая моя глядит исподлобья. Внимания к себе требует. И на работе появились сбои — сами ведь ругали за аккумуляторы. Намеревался сдать их на подзарядку, да закрутился и вспомнил о них уже у дома. Думал, обойдется. Да вот, не обошлось.

— Может быть, вы слишком мнительны стали, Леонид Никитович? Потому другим обиды наносите запросто? Не думая о последствиях. Нет, я не о Толстове. О нем — хватит. Я о другом. Вы хоть поняли, что своими необдуманными действиями поставили под угрозу развала семью старшего лейтенанта Королькова. Да-да! Вы нанесли оскорбление человеку, поставили под сомнение честь и порядочность женщины. Жены вашего товарища. Оскорбление нанесли словом, дурное слово, как вам известно, страшнее пули. Как теперь Таня Королькова отмоется от ярлыка, который приклеился к ней с вашей помощью?

— Ничего я ей, елки-моталки, не приклеивал. Честно рассказал Королькову о том, что видел ее с Жабыкиным у ресторана. И все.

— Неужели вы не осознали того, что произошло?

— За собой вины не вижу. Семейные отношения и у меня непростые. Кстати, если я не приду домой через пять минут, моя Раечка устроит вам разнос, — Ильинов постучал по циферблату часов, поднялся.

— Хорошо вам живется, товарищ старший лейтенант, — сказал Трифонов и, не попрощавшись, пошел к солдатской казарме.

Ильинов посидел еще несколько минут, наблюдая, куда уходит командир роты, потом вдруг вскочил, побежал к своему дому.

В канцелярии роты Трифонов неожиданно застал Королькова. Домой тот и не собирался. Разложив перед собой тетради и книги, он конспектировал первоисточники.

— Вы что, ночевать в роте собрались? — спросил его Трифонов.

Корольков, как бы спохватившись, стал собираться. Не спеша перекладывал с места на место конспекты, рассеянно смотрел на полки в книжном шкафу…

Трифонов терпеливо ждал.

Из казармы они вышли вместе и неторопливо побрели по платановой аллее. Оба молчали. Корольков хмуро смотрел под ноги, громко сопел.

Первым начинать разговор Трифонову не хотелось. Слишком щекотливым был вопрос. Его всегда смущали семейные отношения других. Раньше он старался не вникать в них, отделывался шуточками. Теперь волей-неволей ему, командиру-единоначальнику, предстоит развязать этот гордиев узел, в котором оказались его подчиненные. Но как? Ясности у него не было.

Трифонову нравился вечер. Было тепло и тихо. Небо, усеянное россыпью крупных и ярких звезд, притягивало к себе, будто магнитом. Здесь, в долине, оно отличалось от того, горного. И прежде всего своей бездонной глубиной. Там, в горах, небо казалось совсем рядом: стоит протянуть руку и дотянешься до звезды. Но было оно холодным, а звезды — заиндевелыми.

— Скажите, Александр Иванович, вас манят к себе звезды? — прервал молчание Трифонов. — Задумывались ли вы о мироздании, о галактиках, о возможности разумной жизни на других планетах?

— В юности да, — без особого желания ответил Корольков. — А теперь мне не до звезд. Земные дела так навалились, что не продохнуть.

Глубоко вздохнув, командир взвода опять замолчал.

— Сами вы себе жизнь усложняете. Тоже мне, Отелло нашелся, — резко начал Трифонов, но вовремя спохватился, перешел на более спокойный тон. — Подумайте о последствиях. Мне думается, что в ссоре с супругой вы не правы. Таня — чистой души человек. Она верная, чуткая, но, как порой бывает, легко ранимая. Да, да, ранимая. А за что страдает — неизвестно. Разговаривал я начистоту с Ильиновым и Жабыкиным. Просто удивительно, из мухи слона раздули.

Корольков бросил быстрый взгляд на командира роты, сузил глаза и, как бы прицеливаясь, процедил сквозь зубы:

— А из мухи ли?

— Ну, знаете… — Трифонов покачал головой. — Эдак мы сами себе верить перестанем. Вот Фома неверующий…

— Не надо, Николай Николаевич! — Корольков дотронулся до руки Трифонова. — Мы с ней сами разберемся. Хорошо?

— Знаю я, как вы разбираетесь. Таню я вам в обиду не дам. Не заслуживает она оскорблений!

Губы Королькова скривились в иронической улыбке:

— Когда же это вы успели разобраться во всем?

— Как видите, успел, — не обращая внимания на улыбку Королькова, продолжал Трифонов. — Хотите верьте, хотите нет, а по моему глубокому убеждению, история с этим рестораном выеденного яйца не стоит. Да дело не в этом! — неожиданно разозлился на себя Трифонов: ему показалось, что он не о том говорит. — Вы же Таню свою знаете. Как же можно не понимать, не чувствовать, что человек ни в чем не виноват?!

— Хорошо вам, холостяку, о семейной жизни судить, — продолжал иронически улыбаться Корольков. — Да вы же не знаете Таню. Она вечно кокетничает с лейтенантами. Самой-то уже двадцать четыре. На работу собирается, как в театр. А приходит из магазина поздно. Однажды явилась навеселе. Спрашиваю, в чем дело? А она с эдаким вызовом ответила: «У нас девишник был — дебет с кредитом сошелся». И смеется.

— Ну и что? Все вы усложняете, — покачал головой Трифонов.

— Напротив. Упрощаю. Слишком много я ей воли дал. Она же этого не поняла. С магазином тоже надо кончать. Хватит. Пусть дома сидит. Детей рожает…

— О-о, какой домострой решил устроить! Это в вас самолюбие говорит, — прервал его командир роты. — Этим ничего не улучшишь. Вы бы помягче к жене, с уважением, потеплее. Поговорите искренне, как будто ничего не было. Выложите друг другу взаимные обиды. Обоим будет легче. Да не смотрите вы на меня так, будто я в этом деле ничего не смыслю! — взорвался Трифонов. — Не женат? Ну и что? Только-только появился, а уже выводы готовы? Представьте себе, готовы! И не надо быть семейным, чтобы почувствовать, где фальшь, а где искренность. Где заблуждение, а где самолюбие. Есть, наконец, простое и мудрое правило: не веришь кому-то, сомневаешься в чем-то — поговори с человеком. Спокойно, честно… А вы — с иронической улыбочкой.

Корольков, сбитый с толку неожиданным гневом командира роты, давно уже погасил улыбку и вновь опустил голову, словно изучал лежащий перед ним кусочек желтоватой земли.

Оба замолчали.

— Вы правы, Николай Николаевич, — Корольков наконец поднял голову и вымолвил задумчиво: — Мы с ней сегодня же выясним отношения.

Трифонов все время наблюдал за выражением лица Королькова, и ему показалось, будто оно просветлело. Чтобы больше не причинять подчиненному боли, он заговорил о другом:

— Договорились. А теперь — о службе. Скажите, как у вас продвигается подготовка к тематическому утреннику «В созвездии равных»? Осталось всего четыре дня, а у вас еще нет четкого плана.

— Почему нет? Я говорил с рядовыми Умаровым и Насыровым, дал им темы для выступлений. Один из них из Бухарской области, хлопкороб, другой — из Намангана, рабочий. Вот они и расскажут об Узбекистане. Потом покажем кинофильм, пригласим кого-либо из ветеранов…

— Эх, Александр Иванович! Неинтересно это будет. Буднично. Скучно. Надо подумать, проявить творчество, найти интересных людей. Пригласить, скажем, Юлдаш-аку. Знаете того чайханщика, что работает на развилке дорог? Говорят, замечательный человек. Воевал с басмачами. Фронтовик. Он-то найдет, о чем рассказать.

— Слышал о нем, — согласился Корольков. — Пошлю ему приглашение.

— Да не посылать открытку, а самому подъехать надо. Поговорить с ним, порыться в его фотоархиве. На утренник привезете в командирском уазике. И еще. В Ташкенте живет первый командир нашей части полковник в отставке Михаил Ильич Иванов. У замполита есть его адрес. Хорошо бы и его привезти к нам. И фильм надо подобрать не художественный, а документальный. Чтобы все достоверно было, чтобы люди сами сравнивали дела и события за 70 лет Советской власти. Понимаете?

— Отчего не понять! Но на это время надо. А где его взять?

— Хорошо. Даю вам день. Какой — скажу. С утра и поедете в Ташкент. А на обратном пути заглянете к Юлдаш-аке. Только повежливее с ним.

— Постараюсь.

— Вот и хорошо. До свидания. Передайте низкий поклон Тане.

Уже направляясь к себе домой, Трифонов увидел, что его догоняет посыльный.

— Вас к телефону. Междугородная, — доложил он.

— Спасибо. Бегу.

Когда Трифонов влетел в канцелярию роты, телефонная трубка уже покоилась на рычагах телефона. Сержант Темченко протянул исписанный листок бумаги, сказал:

— Звонил ваш брат Александр Николаевич. Вот почитайте.

— Разговор был заказан всего на пять минут, — виновато произнес Темченко.

— Ничего. Спасибо вам.

Когда замкомвзвода ушел, Трифонов достал служебные карточки солдат и нашел ту, на которой написана фамилия рядового Валерия Курмакова. Тут же нахмурился: опять повторяется старая история. Ни одного поощрения у солдата, а взысканий три. Одно — за опоздания в строй, другое — за плохую уборку помещения, когда был дневальным по роте, третье — за пререкание с сержантом Темченко. Кто-то из острословов в роте дал Курмакову такую характеристику: «Горячий, что утюг. Плюнь — зашипит».

— Так…

Офицер потер ладони одна о другую, резко поднялся со стула, прошелся по кабинету. Через два дня, в очередную субботу, обсуждается вопрос о другом «подранке» — рядовом Курмакове. Надо подготовиться. Может, попытаться найти ключ к сердцу солдата? Сделать это сейчас? Но на душе как-то неспокойно. Давила усталость.

Трифонов открыл дверь канцелярии. У тумбочки дневального стоял Курмаков. Рядом — дежурный по роте сержант Игорь Темченко. Из ленинской комнаты доносились голоса. Там работал телевизор. Решение пришло сразу.

— Курмаков, зайдите ко мне! — сказал Трифонов.

Слегка побледнев, солдат одернул куртку, вошел в канцелярию, доложил о прибытии.

— Что-то непонятно, — произнес старший лейтенант Трифонов, показывая Курмакову его служебную карточку.

— Что тут непонятного? Что заслужил, то и есть.

— Так служить не годится.

— Как могу…

— Может, вам кто-то или что-то мешает служить по чести, совести?..

— Нет.

Разговор явно не получался. На все вопросы офицера Курмаков односложно отвечал «да» или «нет». Но Трифонов не отпускал его. Николай Николаевич сам рос без отца и не любил, чтобы кто-то ковырялся в его родословной или интересовался его жизнью. А она у него нелегкая. В семье было четверо детей. Николай — старший. В пятнадцать лет пошел на завод учеником, чтобы зарабатывать, помогать матери. Он и сейчас ей помогает, часто пишет письма. «Ага!» — вдруг вспомнил он о ее последнем письме, в котором лежала их семейная фотография. Достав из сейфа снимок, Трифонов показал его рядовому Курмакову.

— Валерий Захарович, посмотрите-ка на моих братьев. Младший на вас похож, ей-ей.

Курмаков заинтересованно начал разглядывать фото, потом удивленно спросил:

— Это чем же он похож? У вашего брата лоб узкий и нос картошкой, не то что у меня.

Курмаков потрогал свой длинный нос.

— Характером, — ответил офицер. — Он такой же ершистый, угрюмый. Когда отец умер, он заявил нам, чтобы все слушались его.

— А я своего отца совсем не помню, — задумчиво произнес солдат.

Взгляды их встретились. Открытый, доброжелательный — старшего лейтенанта и настороженный, испытующий — солдата. Трифонов улыбнулся, весело сказал:

— Все будет хорошо. Только не надо замыкаться, таить в себе обиды. Давайте договоримся: если ляжет камень на сердце — приходите ко мне. Сюда, в канцелярию, или в общежитие. Хорошо?

— Хорошо, — чуть помедлив, ответил Курмаков.

Отпустив солдата, Трифонов собрал бумаги, вышел из канцелярии на плац. Свежий воздух взбодрил его. Минуту он раздумывал над тем, зайти к Жабыкину или нет. Было уже поздновато. Но Костя — холостяк и вряд ли ложится так рано. Николай помнил его как полуночника. Всегда к нему на ночь глядя приходили какие-то идеи, и Жабыкин часто приставал с ними к Трифонову, не давая возможности заснуть. Эту его слабость знали многие.

На душе у командира роты было муторно. Сказались и критика на партсобрании, и тяжелые разговоры с Ильиновым и Корольковым. Но и с Жабыкиным хотелось поговорить. Он приглашал. Дескать, если за полночь не прозаседаете — заходи. Да и как не зайти, если учесть, что в общежитии нет никакого провианта, есть хочется…

Взвесив все это, Трифонов неторопливо зашагал по аллее к досам — так в гарнизоне называли дома офицерского состава.

Слабый ветерок с гор перешептывался с листьями платанов, приятно обдувал разгоряченное лицо.

Дома стояли в ряд. Двухэтажные и трехэтажные. Из первого двухэтажного дома доносилось бренчание гитары. Там, на втором этаже, жил Жабыкин. Ему дали эту небольшую однокомнатную квартиру лишь потому, что никто из семейных не хотел в нее селиться. Но музыка лилась не из его окон, а ниже, где жил старший лейтенант Леонид Ильинов со своей, как в гарнизоне говорили, Раей-стройной, веселой и всегда улыбающейся. Из окна их квартиры доносились слова разбитной песни:

Трифонов уже знал, что семья Ильинова слывет в гарнизоне самой шумной, скандальной и вместе с тем загадочной. Почему-то считалось, что эти муж и жена сами по себе люди не очень серьезные, до неприличия любопытные, стремятся первыми узнать и передавать местные новости. И еще судачили о том, что они часто ссорятся по всяким пустякам, а потом пышно празднуют свое примирение. Знал Трифонов и о том, что в гости к ним никто не ходит и они никого к себе не приглашают. Ильиновы всегда вечерами бывают вместе. И всегда дома. Он играет на гитаре, она ему подпевает. Замполит батальона хотел было привлечь их в художественную самодеятельность, но из этого ничего не получилось.

В истории с «тайным свиданием» Жабыкина и Корольковой Леонид Ильинов сыграл роковую роль. Хотя, как он сам потом уверял майора Щелочкова, сделал он это без каких-либо задних мыслей. Ляпнул и все. Остальное уже сделала молва.

Так неосторожно брошенное слово превратилось в самую банальную сплетню. А когда молва через третьи уста дошла до Кости, Ильинов испугался: неужели он виной этому слуху? И опять, не подумав, начал поспешно всю эту историю как-то объяснять, чем еще больше все запутал.

Оказалось, что это уже не первый случай, когда Ильинов влипал в какую-нибудь некрасивую историю. В прошлом году он, не разобравшись как следует, пожаловался замполиту батальона майору Щелочкову на зампотеха роты, который якобы вне очереди приобретает дефицитный товар в гарнизонном магазине. Началось расследование. Никаких нарушений комиссия не обнаружила.

Через несколько месяцев Ильинов опять «отличился», обвинив старшину роты, который, по его словам, растранжирил один из ЗИПов с радиостанции. И опять была создана комиссия для расследования. К счастью, все закончилось очень быстро. ЗИП оказался в аппаратной. А брали его на регламентные работы с согласия начальника радиостанции.

После этого случая старшего лейтенанта Ильинова заслушивали на заседании партбюро. Здорово ему тогда досталось. Более полугода он ходил тише воды, ниже травы. А теперь вот вновь не сдержался…

Уже у самого дома Трифонов увидел и сразу узнал высокую фигуру идущего от клуба замполита батальона майора Щелочкова. «Неужели тоже к Жабыкину?» — подумал Николай Николаевич и присел на скамейку у подъезда. Он слышал, как Дим Димыч поднялся на площадку первого этажа и постучал в дверь. Гитара у Ильинова замолчала. «Ага, значит, не к Жабыкину, — отметил Трифонов. — Значит, замполит к Ильиновым».

Посидев еще несколько минут, Трифонов поднялся к Жабыкину.

— Заходи, дорогой! — встретил его Костя, приветствуя на кавказский манер. — Чай пить будем. Плов есть будем.

— Ой, не дразни! — у Трифонова от этих слов даже слюнки потекли.

— Почему? Не веришь? Ай, нехорошо о друге думаешь, — Костя толкнул дверь в кухню, и оттуда повеяло запахом жареного лука, мяса и пряными приправами.

— Ну ты даешь, старик! — удивился Трифонов. — Неужели сам? И для меня?

— Сам, это точно. А что касается для кого — не волнуйся. Едоки найдутся. Мы с тобой — раз. А завтра холостяки зайдут. Из моей роты. Скоро и Надя с подругой приедет. Тренируюсь. Все, старик. Решил я. Женюсь!

— Дело твое, Костя. Тут я тебе не советчик… Во всяком случае, пока не поедим. — Трифонов, не дожидаясь приглашения, пошел на кухню, потирая руки и приговаривая: — Соловья баснями не кормят.

— Знаю я тебя соловья, — усмехнулся Жабыкин. — По части еды ты и в училище никому не уступал. Слушай! Познакомлю я тебя с Таей — подругой Нади. Она кулинарный техникум окончила. Готовит — пальчики оближешь.

Трифонов посмотрел на расплывшееся в блаженной улыбке лицо Кости и посоветовал:

— А ты сам на ней женись. Будешь меня в гости на вкусный обед приглашать. И на ужин — тоже.

— Размечтался. Кстати, Надя этот же техникум окончила.

— Вот как! Хорошо устроился! Поздравляю! Значит, завтра ты меня тоже приглашай. Чертовски все вкусно, — Трифонов уселся за стол, взял кусок хлеба, посыпал его солью и стал есть.

— Погоди, — засуетился Жабыкин и начал быстро выставлять на стол все, что у него было.

— А где же плов? — уставился на него Трифонов и принялся отодвигать от себя колбасу, сыр и салат из редиски.

— Плов по узбекскому обычаю подают последним блюдом.

— Ладно, — согласился Николай, вновь пододвинув к себе колбасу и салат. — Садись, что стоишь. Мог бы по случаю встречи и бутылку сухенького организовать.

— Есть шампанское. Но это на завтра. Придется потерпеть.

— Жадина, — пропел Трифонов, продолжая уплетать колбасу.

— Если будешь обзываться, плов не получишь, — пригрозил Костя, но духовку газовой плиты открыл и достал оттуда увесистый чугунок с хорошо распарившимся рисом, сверху которого лежали небольшие куски баранины.

— Спасибо Наде. Видать, много у нее терпения, если даже тебя научила готовить, — прежде чем наброситься на плов, сказал Трифонов.

Оба замолчали. Ели, думая каждый о своем. Лишь после пиалы чая Костя неожиданно спросил:

— Ты получаешь письма от Володи Комова?

— Месяца три назад он сообщал, что собирается поступать в академию. А что?

— Стареем мы, Николай. Не знаю, как ты, а я прихожу со службы, ложусь на кровать, и такая меня тоска донимает! Скучно и грустно. Вот теперь Надю встретил. Не знаю, люблю ее или нет. Но с ней мне легко и хорошо. Умеет она создать уют, заботлива. Кажется, ей тоже нравлюсь. А взаимность, старик, это уже немало.

— Признаюсь, Костя, и меня вечерами тоска донимает. Во многом это от того, что офицеры роты еще не сдружились как следует. Вот у нас на высокогорной все было иначе. Мы всегда были вместе. Вместе радовались, вместе грустили, вместе чаи гоняли.

Трифонов встал из-за стола, показал ребром ладони на горло, мол, вот как сыт, подошел к окну.

— Может, выйдем погуляем? — предложил Жабыкин.

— Поздно уже. Завтра рано вставать, хочу с подъема вывести роту на километровый кросс. Я у тебя заночую. Поговорим еще немного и спать. — Трифонов открыл форточку, удивленно сказал: — Смотрите-ка, кто-то еще гуляет. Постой, так это, кажется, Таня Королькова. Куда это она по аллее пошла?

— Да нет, — подойдя к окну, усомнился Костя. — Это, наверное, Нина Скворцова, связистка. На дежурство идет. Рядом с вашим общежитием узел связи. А может, нам погулять все-таки? Вечер больно хорош.

— Вижу, не сидится тебе. А может, не стоит жениться? Свобода, холостяцкая вольница…

— Брось ехидничать! Ладно, давай укладываться.

— Давай. Но учти одно обстоятельство. Нас с тобой пригласила в воскресенье Таня Королькова. В гости.

Жабыкин насторожился.

— Да ты не бойся, — чтобы опередить возражения друга, поспешил Трифонов, — и она и он к нашему визиту уже подготовлены. Кажется, кое-что понимать начинают.

Костя недоверчиво посмотрел на него. Потом, глубоко вздохнув, в знак согласия кивнул головой. Но поставил условие:

— Только пойдем с Надей. Она сама все расскажет.

— Идет, — отозвался Трифонов, укладываясь на скрипучий диван.

Очередное субботнее совещание, на котором анализировалась дисциплинарная практика и обсуждались пути воспитания рядового Курмакова, было не столь продуктивным, как предыдущее. Хотя свою точку зрения высказывали все. Интересными были два выступления: лейтенанта Толстова и сержанта Лавриненко.

Напомнив о том, что Курмаков пришел в роту со взысканием, командир отделения заметил:

— Мне думается, что Курмакова мы встретили не так, как надо. Не успел солдат прижиться на новом месте, в новом коллективе, а мы его уже на собрание личного состава взвода вытащили. Послушали, покритиковали «для профилактики», потребовали служить честно, строго по уставу. Получилось так, что, не зная еще хорошо товарища, мы уже зачислили его в списки нарушителей, выразили ему свое недоверие. Дескать, раз он уже допустил дисциплинарный проступок, значит, может допустить еще один. Видимо, это предвзятое отношение коллектива оскорбило его, вызвало в нем ответную реакцию. Потому что после собрания Курмаков замкнулся, начал дерзить и товарищам, и старшим по званию.

Продолжая эту мысль, лейтенант Толстов привел такой пример:

— Представляете, приносит мне рапорт дежурный по роте младший сержант Заблоцкий и кладет на стол. Читаю: «Подозреваю, пишет он в нем, что рядовой Курмаков подбил дневального рядового Ниязматова уйти без разрешения в клуб смотреть кинофильм». При других обстоятельствах эти слова не вызвали бы у меня сомнения. Но я знал, что Курмаков до позднего вечера работал на радиополигоне. Значит, он ни при чем. Спрашиваю у Заблоцкого: «Почему вы сделали такой вывод?» Он отвечает: «А больше некому. Сам бы Ниязматов не ушел». Ничего я не сказал Заблоцкому, но вдруг вспомнил, что в тот день на вечерней поверке прежний командир роты объявил благодарность всем работающим на радиополигоне. Но фамилии Курмакова в числе поощренных не назвал. Солдат стоял в строю и смотрел безразличным взглядом себе под ноги. Тогда я впервые спросил себя: справедливы ли мы к рядовому Курмакову?

После совещания Трифонов отпустил всех, только Ильинова попросил задержаться. Тот недовольно поморщился, достал из кармана носовой платочек, вытер им потные ладони рук, грузно уселся.

Укладывая уставы и наставления в стопку, Трифонов незаметно бросал взгляд на командира взвода. Все последние дни тот ходил хмурый, неразговорчивый. Даже похудел и побледнел, Должно быть, переживал разлад в семье Королькова, виной которого был он.

Но сейчас Трифонов задержал его не для того, чтобы заняться этой историей. Командира роты взволновал один эпизод во время сегодняшнего развода на занятия и регламентные работы. Первому взводу в воскресный день предстояло развернуть ретрансляционный пункт на ближайшей островерхой горе, которую узбеки назвали «Зубом дракона». Это необходимо для того, чтобы обеспечить старшего начальника устойчивой радиосвязью в ультракоротковолновом диапазоне частот.

Объявив о предстоящей задаче, старший лейтенант кликнул добровольцев. Из строя вышло человек десять. Один из первых три шага вперед сделал рядовой Курмаков. Лицо его выражало готовность выполнить любой приказ офицера. Но Ильинов не торопился с выбором. От напряженного ожидания правое веко солдата начало дергаться. Повернувшись всем туловищем к командиру взвода, Курмаков терпеливо ждал…

Но Ильинов не заметил этой внутренней готовности радиотелеграфиста выполнить сложную и ответственную задачу и назначил для этого двух других солдат.

— Скажите, Леонид Никитович, почему вы не остановили свой выбор на рядовом Курмакове? — спросил Трифонов командира взвода. — Ведь он первым вышел из строя.

— У Курмакова есть неснятые взыскания, — ответил офицер. — А выполнять это задание должны были лучшие из лучших.

— Так-то оно так… Но ведь инициативу проявил не простой солдат, а «подранок»! Понимаете?! Когда это раньше Курмаков проявлял инициативу? Было такое?

— Раньше не замечал.

— Вот видите. Сдается мне, что вы допустили здесь педагогическую ошибку.

— Теоретически, может, оно и верно. Но практически… Курмакову не под силу взобраться с радиостанцией на такую гору, как «Зуб дракона». Слабоват он, елки-моталки, для этого.

— А я не согласен с вами. Слабоват? Так пусть испытает себя. Трудности или сломают его, или закалят. Это одна сторона медали. Нам с вами, как воспитателям, важна другая ее сторона: его готовность к трудным испытаниям и наша вера в солдата. Вы поняли меня?

— Догадываюсь, к чему вы клоните, — нахмурился Ильинов. — Но ведь я уже принял решение, доверил выполнение задачи другим воинам: сержанту Темченко и ефрейтору Китову.

— А вы подумайте.

— Минуточку, — командир взвода, о чем-то вспомнив, достал записную книжку, открыл страницу со списком личного состава, провел по нему пальцем. — Ага, вот. Ефрейтор Китов Павел Данилович, родился 25 марта. Все ясно. У Китова в воскресенье день рождения. Значит, так: пусть отдыхает. Вы объявите об этом или я?

— Ваш подчиненный, вы и ставьте ему задачу. Но только, чтобы в присутствии всего взвода.

— Понятно. Разрешите идти?

…Воскресное утро выдалось хмурым, ветреным. Косматые облака висели над городом. Прикрывая окно комнаты, лейтенант Толстов задержал взгляд на маленьком пирамидальном топольке, который он посадил совсем недавно. Ветер раскачивал еще неокрепшее деревце, временами безжалостно пригибал его почти к самой земле. «Не приживется, пропадет», — промелькнула мысль. И невольно офицер подумал о себе.

После окончания училища он попал служить в радиорелейную роту. Начало было неплохим. Люди ему нравились. Но технику подразделения он знал слабо. На одном из развертываний антенных систем произошло несчастье. Толстов сорвался с мачты… Пришлось лечь в госпиталь. Перелом оказался сложным, кость срасталась медленно. Только через два месяца начал ходить. За это время его часть была передислоцирована в другой округ, а молодому офицеру по выходу из госпиталя дали новое предписание.

В этом радиотехническом батальоне Толстов не стал распространяться, что его нога еще не окрепла, и при непогоде ноет, а то и просто болит. Вот и сегодня она давала о себе знать. Боль разбудила его еще ночью, когда налетел ветер и пригнал с севера тяжелые дождевые облака. Толстов выпил таблетку анальгина, но уснуть больше не смог. Раньше обычного встал, оделся, побрился, позавтракал. Тяжелым будет день, подумал.

Сразу после подъема старший лейтенант Трифонов выведет роту на километровый кросс. Как поступить ему, Толстову? Признаться, рассказать о больной ноге или промолчать? Вспомнился разговор на заседании бюро ВЛКСМ роты. Речь шла о спортивно-массовой работе комсомольского актива. Заслушивали и комсгрупорга первого взвода ефрейтора Китова. Тот отделался общими фразами. Когда Толстов спросил активиста, почему в их взводе пять солдат не уложились в норматив по кроссовой подготовке, Китов ответил:

— Ничего страшного. Это ведь всего-навсего тренировка. Когда потребуется — на отлично пробегут.

А рядовой Ниязматов, которого должны были разбирать за очередной дисциплинарный проступок, пробурчал, пряча лукавые глаза:

— Говорить все горазды, а попробовали бы сами, за три с половиной минуты — то…

Тогда Толстову показалось, что эти слова сказаны в его адрес. Поэтому решил, что сегодня он должен непременно бежать. Всего-то один километр…

Алексей Толстов стал в общий строй роты и побежал. Начал он резво, но вскоре его обошли старшие лейтенанты Трифонов и Ильинов, сержант Демидов и еще несколько человек. Лейтенант видел их взмокшие от пота спины, слышал ровное, в такт бегу дыхание.

Сразу за только что засеянным хлопковым полем начался медленный спуск. Боль в ноге начала отдаваться во всем теле. Сам того не замечая, Алексей сбавил темп, тотчас впереди него оказались еще несколько солдат.

— Товарищ лейтенант, может, помочь? — неожиданно услышал Толстов рядом с собой.

Командир взвода узнал голос младшего сержанта Заблоцкого и отрицательно помотал головой. Однако ему стало легче от мысли, что подчиненный заботится о нем, предлагает помощь.

Вскоре Толстов увидел рядом с собой рядового Данилюка. Дыхание у него было прерывистое и хриплое. Солдат хватал ртом воздух, и было видно, что быстрый темп, который задал старший лейтенант Трифонов, ему не выдержать.

— Давай вместе, Олег, — выдохнул Толстов. — Вдыхайте носом, выдыхайте ртом, три шага — вдох, три шага — выдох.

Солдат слабо улыбнулся, попытался внять совету. Какое-то время у него не получалось. Казалось, еще секунда — другая, и он остановится, сойдет с дистанции.

— Осталось всего ничего, Олег, — стараясь пересилить боль, подбадривал его лейтенант.

И солдат выдержал. Дыхание его выровнялось, бег стал ритмичным. Толстов почувствовал, что Данилюк увеличивает темп. Стиснув зубы, офицер старался не отставать. Правая нога начала подкашиваться.

— Давай, давай! — неслись навстречу дружные голоса.

Сразу же за финишной чертой Толстов тяжело опустился на землю. Отдышавшись, попытался снять сапог. Получилось не сразу.

— Что это с вами? — к лейтенанту подошли младший сержант Заблоцкий и рядовой Данилюк.

Нога опухла и покраснела. Чтобы снять боль, Толстов поднял ее кверху и энергично массажировал. Кость тупо ныла, боль пронизывала все тело.

— И с такой ногой вы меня тянули на буксире? — покачал головой Данилюк.

— Это вы меня тянули, — постарался улыбнуться Толстов. — А как пробежала рота?

— Отлично пробежала…

…Сразу после километрового кросса старший лейтенант Трифонов поспешил в общежитие. Надо было привести себя в порядок, еще раз посмотреть план-конспект, сходить в офицерскую столовую.

Вдруг все это разом отодвинулось на второй план. Виной тому была маленькая записка, которая торчала в скважине замка его двери. В ней торопливым округлым женским почерком было написано:

Николай Николаевич повертел в руках записку, соображая, когда это Таня успела ее оставить здесь.

— Тетя Феня, — спросил он проходящую мимо уборщицу, — давно приходила Таня Королькова, что в магазине работает?

— Я здесь, голубчик, с шести утра. Записка уже торчала, — занятая своими делами, тетя Феня равнодушно прошла мимо.

«Так. Значит, Таня была здесь вчера. И из окна жабыкинской кухни мы видели как раз ее, а не связистку, — начал размышлять Трифонов. — Надо немедленно идти к Корольковым. Эх, Александр Иванович, Александр Иванович! Разве так-то ты обещал поговорить со своей женой? Видно, вновь не сдержался, верх взяли эмоции, оскорбленное самолюбие. И ничего-то ты не понял из всего нашего вчерашнего разговора…»

Торопливо шагая по аллее, Трифонов то и дело встречался с офицерами, которые спешили на службу. Завидев лейтенанта Толстова, командир роты остановил его, отдал распоряжение:

— Остаетесь за меня. После завтрака — состязания радиотелеграфистов по станционно-эксплуатационной службе. Организуете нагрузку, еще раз объявите условия соревнований. Остальные пусть идут в солдатский клуб смотреть кинофильм. Если кто хочет поиграть в волейбол — не препятствуйте. Словом, все вопросы решайте самостоятельно. И передайте старшему лейтенанту Ильинову, что вы остались за меня.

— Есть! — ответил Толстов, и щеки его неожиданно покраснели. Видимо, от доверия и ответственности. Он впервые оставался за командира роты.

Уже подходя к домам офицерского состава, Трифонов увидел старшего лейтенанта Ильинова. Он был каким-то растерянным, возбужденным, а завидев командира роты, остановился, широко открытыми глазами уставился на него, затем не то спросил, не то сказал:

— Королькова уехала…

— Кто вам об этом сообщил? — строго спросил Трифонов.

— Молочница. Она приносит нам молоко в шесть тридцать. Вот она и сказала, что видела беленькую продавщицу из магазина с чемоданом. Шла по дороге…

— И вы опять носитесь по гарнизону с этой новостью?

— Да что вы, Николай Николаевич! — оторопел Ильинов. — Я у замполита был. Доложил ему об этом и больше никому… Мне эта история с рестораном на всю жизнь… На носу зарубил. Теперь я даже жене ничего не говорю. Ученый…

— Ну-ну! Спасибо за информацию. В роте Толстов остался. За старшего. Вы после завтрака едете старшим к горе «Зуб дракона», отвезете Темченко и Курмакова на дежурной машине. Водитель — рядовой Ниязматов. — Трифонов не стал больше терять времени на разговоры, поспешил дальше.

Не пройдя и десяти метров, Николай Николаевич остановился. После новости, услышанной от Ильинова, можно было и не идти к Корольковым. Александра Ивановича, он знал, дома нет: уехал в Ташкент по его же заданию на «хлебовозке», которая ежедневно отправляется в пять утра. А Таня, если верить Ильинову, ушла из дома час назад.

И все же Трифонов поднялся на второй этаж, постучал в дверь к Корольковым. Убедившись, что дома никого нет, он вышел, постоял, раздумывая, куда идти: в магазин, где работала Таня, или к замполиту. Решил — к майору Щелочкову.

В штабе уже было многолюдно. Офицеры стремились решить все неотложные вопросы до общего построения батальона и культпохода личного состава в гарнизонный клуб. На месте был и заместитель командира по политической части майор Щелочков.

— Заходите, садитесь, — увидев Трифонова, пригласил Дим Димыч. — В батальоне ЧП. Вам уже известно?

Командир роты кивнул.

— Я машину послал на развилку. Хотел ехать сам. Но жена переубедила. Поехала одна. Сказала, что в таких делах она опытнее меня. Подождем немного.

Трифонов молча наблюдал, как прохаживался по кабинету майор Щелочков, пощипывая свои усы. Но вот он успокоился, сел за стол. Постучал пальцами по кипе бумаг. Приглядевшись, командир роты понял — это были служебные карточки на солдат и сержантов первого взвода их роты. Подумал: «Видно, Дим Димыч по-серьезному хочет за Ильинова взяться».

Будто угадав его мысли, Щелочков сказал:

— Анализировал дисциплинарную практику старшего лейтенанта Ильинова. Впечатление неплохое. Выправляется Леонид Николаевич. И с боевой подготовкой взвод выровнялся. Так или нет? Так. Видимо, взыскание, наложенное полгода назад, дало свой положительный эффект. Будем снимать выговор. Командир батальона того же мнения.

— А знаете, и я такого же мнения. За последнее время Ильинова не узнать, — поддержал разговор Трифонов.

— Мне показалось, что он глубоко прочувствовал свою вину и за разлад в семье Корольковых. Был он сейчас у меня. Переживает крепко. Хотел тоже ехать на развилку…

Зазвонил телефон. Дим Димыч быстро снял трубку, коротко сказал:

— Слушаю вас.

Звонил начальник штаба. Он просил согласия запланировать на следующей неделе строевые занятия вместо политинформации. Разглаживая левой рукой усы, Щелочков хитро сощурился, тактично сделал упрек начальнику штаба за то, что тот недопонимает значение политического информирования людей. В конце телефонного разговора поинтересовался, как идет подготовка доклада к предстоящему собранию штабной партийной организации. Напомнил:

— Раз уж дано вам такое партийное поручение, постарайтесь копнуть поглубже, подойти к оценке деятельности каждого коммуниста принципиально. И о самокритике не забудьте.

Положив телефонную трубку, Дим Димыч спросил Трифонова, как в роте пройдет тематический утренник.

Командир роты ответил уверенно:

— План составлен. Королькову поручено пригласить полковника в отставке Иванова и фронтовика Юлдаш-аку. Обоих вы знаете. Подберем еще подходящий документальный фильм. Из числа воинов-узбеков есть желающие выступить.

— На базе кинопроката есть фильм «Паранджа». Возьмите его, — посоветовал Дим Димыч. — И пригласите еще известную Маджуду Абдурахманову. Это о ней фильм. Первая в Узбекистане женщина — депутат. А Иванова знаю. Это он давным-давно, будучи командиром роты в нашей части, призывал местных жителей голосовать за Абдурахманову в высший орган народной власти. Вот теперь и могут встретиться избиратель и депутат. Теперь об Юлдаш-аке. Интереснейшая это личность. Через судьбы людей вы сможете рассказать об Узбекистане. Понимаете, о чем я?

— Спасибо за совет. Конечно, все понял.

— Вот и хорошо. Абдурахманова работает на Ташкентском текстильном…

Телефонный звонок.

— Слушаю, Лиля, — Щелочков сразу узнал голос жены. — Откуда говоришь? От Юлдаш-аки! Так. Так. И адрес есть. Молодец, Юлдаш-ака. Нет… Возвращайся, здесь сообща решим.

Дим Димыч положил трубку, в сердцах сказал:

— На десять-пятнадцать минут опоздали. Хорошо хоть есть адрес. Юлдаш-ака разговаривал с Таней, уговаривал вернуться. Ладно. Подождем Лилю Дмитриевну, потом посоветуемся с командиром.

Щелочков встал из-за стола, подошел к стене, на которой висела схема Ташкента, стал ее рассматривать. Потом повернулся к Трифонову, показал на карту:

— Вот здесь, у вокзала, родственница ее живет. Я — о Тане.

— Тетя, — уточнил Николай Николаевич, вспомнив разговор с Таней в чайхане.

— А вы откуда знаете? — удивился Щелочков.

Трифонов рассказал о встрече у развилки дорог с Таней Корольковой, о том, как с помощью Юлдаш-аки уговорил ее возвратиться домой, в военный городок. И о своем обещании никому не рассказывать о ее поступке тоже сообщил.

— Эх вы, конспираторы! — нахмурился замполит. — Почему же не рассказали мне об этом раньше?

— Думал, что справимся своими силами.

— Хороши отцы-командиры. — Дим Димыч зашагал по кабинету, пощипывая усы. Потом сел напротив Трифонова. — Не перестаю удивляться Юлдаш-аке. Какой молодец! Я здесь недавно, а кажется, что знаком с ним всю свою жизнь. Несколько раз встречался с ним и завидую его житейской мудрости, опыту, исключительной порядочности.

Щелочков достал из стола небольшую тетрадь, полистал ее.

— Вот здесь о Юлдаш-аке записано, — взяв со стола красный карандаш, он подчеркнул несколько строчек и прочитал их вслух. — Год рождения 1915-й, партийность — член КПСС с 1935 года. Дехканин. — Закрыв тетрадь, продолжил: — Юлдаш-ака интересный рассказчик. И слушать умеет.

Майор несколько секунд стоял молча в раздумье, потом сказал:

— Да, незавидная судьба. Его, Юлдаш-аку, дважды расстреливали. Первый раз — басмачи. Второй — фашисты. Хотите, я вам расскажу коротко? Это будет полезно и для подготовки утренника. Тем более, что нам все равно сидеть, ждать возвращения жены.

Дим Димыч, не ожидая согласия командира роты, начал было рассказ, но вдруг умолк. Как показалось Трифонову, с некоторым колебанием глянул на него, а затем, словно решившись на что-то, решительно произнес:

— Знаете что, вы лучше сами прочитаете. Вот в этой тетради. Здесь — подробнее, да и я пока другим делом займусь!

Трифонов взял тетрадь и углубился в чтение. Перед ним разворачивалась удивительная жизнь удивительного человека.

Трифонов на секунду отвлекся от тетради, незаметно глянул на писавшего что-то замполита. У командира роты мелькнула догадка: «А не сам ли майор пробует себя в литературе? Или для газеты подготовлено?»

Щелочков почувствовал этот взгляд Трифонова и поспешил опустить глаза.

Николай Николаевич поднял голову и посмотрел в окно, как бы желая убедиться, где эта школа, а сам подумал: «Недурно написано». Однако майор расценил его взгляд в окне по-своему:

— Что, неинтересно? Тогда оставьте пока…

— Что вы, что вы! — Искренне запротестовал Трифонов. — Обязательно хочу дочитать. И, поверьте, очень интересно.

— Вот он какой — Юлдаш-ака! — молвил с восхищением Трифонов, а майор Щелочков, боясь, что его гость начнет хвалить написанное, несколько торопливо вставил:

— Теперь вы знаете Юлдаша и можете через его судьбу говорить о всей республике.

— Это я понял, — согласился Трифонов. — Но я хочу связать тематический утренник с предстоящими тактико-специальными учениями.

— Правильно! — поддержал его Щелочков. — Все правильно. Надо только дать верное направление утреннику…

Ему не пришлось договорить. Дверь широко распахнулась, быстро вошла Лилия Дмитриевна, супруга замполита. Она поздоровалась с Трифоновым и сразу же упрекнула обоих офицеров:

— Надо действовать, а не говорильней заниматься.

— Это верно. Что бы мы делали без вас, о женщины! — многозначительно, с легкой иронией произнес Дим Димыч.

— Э-эх! Полководцы! — Она уселась на стул, достала записную книжку — точно такую же, как у мужа, сказала: — Таня Королькова пойдет, скорее всего, к тетке. Она живет у вокзала, а работает в военном универмаге. Это рядом. Надо ехать, уладить эту ссору, вернуть ее назад. Ведь они оба любят друг друга.

— Сейчас я доложу командиру и мы сообща примем самое оптимальное решение. — Щелочков взялся за трубку телефона. Но не успел он и слова сказать, как в кабинет вошел подполковник Смоляков. Он поздоровался, сел у стола и внимательно выслушал Щелочкова и его супругу. Увидев на столе карандаш, взял его и постучал им по спинке стула. Все ждали, что он скажет, а он принялся ладонью тереть свою обезображенную пендинкой щеку. И только потом твердо произнес:

— Семью надо сохранить. Поезжайте, Дим Димыч, с супругой в город, уладьте это недоразумение. Вот вам адрес и телефон политотдела спецчастей Ташкентского гарнизона. Его начальник — человек большой души и солидного житейского опыта. Потребуется, обращайтесь к нему. Он не откажет в помощи. Задали нам Корольковы хлопот! Но никуда от них не уйдешь.

…Мокрая асфальтовая лента дороги то легко летела под колеса радийной машины, то как будто упиралась, резко замедляла бег. Особенно когда налетал сильный встречный ветер, который забрасывал лобовое стекло упругими струями воды. Они образовывали плотную дождевую завесу, и через нее широкое шоссе почти не просматривалось.

Очередной порыв ветра налетел в тот момент, когда машина начала вписываться в крутой поворот.

— Притормозите! — приказал Ильинов.

Но водитель уже и сам нажал на тормоза. Автомобиль заскрипел всем своим нутром и остановился. Подождав, когда напор ветра ослабнет, рядовой Ниязматов включил первую передачу, осторожно повел газик по скользкой дороге.

— Так вы говорите, что жизнь у вас не сложилась? — продолжая прерванный разговор, переспросил Ильинов.

— Все у меня не так, как у всех, — Ниязматов горько усмехнулся.

— А может, сами вы виной тому, что у вас все не так?

— Может… — Солдат тяжело вздохнул. — Только обидно. Почему именно у меня вся жизнь пошла на-перекос?.. Скажите, есть у вас знакомые, у которых мать — алкоголичка? Честно только…

— Зачем же мне обманывать? У меня нет таких знакомых.

— Вот видите! — повысил голос водитель. — А скажите еще, слышали ли вы, чтобы отец выбил зубы своему сыну? Уверен, что не слышали.

— Верно, не слышал.

— А мне выбил. За то, что по пути из школы в лужу влетел. А нос? Посмотрите, какой у меня изуродованный нос. И это из-за лужи.

Ниязматов снова горько усмехнулся, потом продолжил:

— Теперь я любую лужу обхожу. При виде ее на меня такая тоска нападает!..

— Почему же ваши родители не лечились? — спросил Ильинов.

— Лечились. Только мне от этого ни холодно, ни жарко. Я в интернате воспитывался. Часто по субботам и воскресеньям оставался один на все огромное здание. Бывало, проснусь среди ночи — одиноко, жутко. Поплачу от тоски и обиды, потом начинаю мечтать, фантазировать. Что только не приходило в голову! А утром проснусь — все по-прежнему…

— А где сейчас ваши родители?

— Отца за драку осудили. Потом за что-то еще добавили. После он на Север подался. Там и по сей день. А мама… У мамы другой муж, — Ниязматов хмыкнул. — Музыкант. В ресторане играет. Только мне это все равно. У меня своя жизнь… После ПТУ — завод. Общежитие. Сейчас вот — армия. И тоже все идет через пень-колоду…

— Это точно, — непроизвольно вырвалось у офицера. Спохватившись, он уточнил: — Понимаете, Фарид, ваши действия порой непредсказуемы. Иногда вы ставите и меня, и весь взвод в тупик.

— Как это? — искренне удивился солдат.

— А вот так. Вспомните ваш «культпоход» в кино, будучи дневальным. Весь взвод тогда искал вас. Вместо того, чтобы отдыхать, люди носились по городку, спрашивали, беспокоились, где же Ниязматов? А вы наплевали на коллектив, на требования устава. Смотрите, какой букет нарушений… Что, вас за это по головке гладить?

Нахмурив брови, водитель молчал, сосредоточенно вглядывался в дорогу.

— Или случай с купанием. У меня до сих пор в голове не укладывается, как вы могли, будучи в наряде по парку, уйти на озеро позагорать, поплавать. Еще вечные пререкания с сержантами… Товарищи вас несколько раз уличали в неискренности. У вас, Фарид, шесть взысканий. У одного. Весь оставшийся личный состав взвода имеет пять.

— Я же говорю, что все идет через пень-колоду, — не отрывая взгляда от дороги, ответил Ниязматов.

— Так кто виноват в этом? — спросил Ильинов.

— Вы думаете, что я этого хочу? — вопросом на вопрос ответил солдат.

— Значит, вы признаете, что сами себе усложняете жизнь? — настаивал на ответе командир взвода.

— Виной всему мой нелюдимый характер, — Ниязматов покрутил головой, кашлянул в кулак. — Люблю побыть наедине с собой, помечтать… А за мной, как за шпионом… Порой аж зло берет. На днях ушел я с самого начала кинофильма. Этот фильм уже два раза видел. Думаю, похожу у озера, помечтаю. Глядь, а за мной ефрейтор Немцев бежит, секретарь комсомольского бюро роты. Догоняет и спрашивает: «Куда это ты, Фарид, лыжи навострил?» «А тебе какое дело», — отвечаю, еле сдерживаясь. «Пойдем обратно в клуб. Негоже от коллектива отрываться», — настаивает он. «Сам не отрывайся», — огрызнулся я. «Я-то не оторвусь, — отвечает. — А вот ты…» И здесь меня прорвало. Нагрубил, обидел его. А когда злость утихла, пошел искать Немцева. Захожу в казарму, смотрю на стене «колючка» висит. Солдаты читают и ржут от души. Оказывается, обо мне сочинили. Кровь ударила в голову. Вы же знаете — гнев плохой советчик. Сдернул со стены эту «колючку» и убежал на озеро.

— Да, Фарид, тяжело вам служится. Но будет еще труднее, если… — Ильинов сделал паузу, — если друга не найдете.

— Какого друга?! — не понял Ниязматов.

— Друга. Близкого товарища, с которым можно посоветоваться, которому можно в трудную минуту излить свою душу. — Ильинов помолчал, наблюдая за выражением лица солдата, потом спросил: — Скажите, у вас есть друзья?

Ниязматов ответил не сразу. Ильинов видел, как ходили желваки на его скулах. Как бы размышляя, водитель сказал:

— И да, и нет. Вроде бы мы с Курмаковым ближе всего. Но его одни проблемы волнуют, меня — другие. Он любит коллектив, шум, веселье, хочет быть заметным. А меня устраивает одиночество, тишина, спокойствие. От шумных компаний я быстро устаю, и в сердце закрадываются беспокойство, тревога… Так что разные мы.

— Спасибо, Фарид, за откровенность. А теперь вы поймите и меня. Во взводе вас два десятка. И каждый со своим характером. Так вот представьте, если каждый из вас будет активно проявлять характер — один буйные компании искать, другой — уединяться, третий — личные интересы ставить выше общественных… Разве получится у нас дружный, сплоченный коллектив?

— Понимаю я, товарищ старший лейтенант. Все понимаю. Хочется только, чтобы и меня понимали… — Ниязматов, почувствовав новый натиск ветра, переключил передачу, сбавил скорость движения. — Вы думаете, почему такой веселый Курмаков? Он понял, что его заметили, оценили и оказали доверие. Если бы вы видели, как он радовался, узнав, что связь в горах будет обеспечивать он! Вот увидите, Валерий в доску разобьется, а задачу выполнит.

— Ну что ж, посмотрим, — Ильинов приподнял руку, как бы призывая водителя к вниманию и осторожности. — Метров через пятьсот будет левый поворот. Сбавьте еще скорость.

— Понял! — с готовностью ответил Ниязматов.

После поворота началась грунтовая дорога. Она шла в горы. На одном из поворотов автомобиль заметно занесло. Водитель, побледнев, сказал:

— Сцепление колес с грунтом слабое. Откуда-то глина взялась… И ветер, сдается, крепчает… Боюсь, на «Верблюжьем горбу» застрянем.

— Может, не будем рисковать, высадим сержанта Темченко и рядового Курмакова здесь? — решил посоветоваться с подчиненным Ильинов.

— Тогда они не успеют, — покачал головой Ниязматов. — По дороге еще добрых пять километров. Да там, по горной тропе, три…

— Верно. Далековато, елки-моталки. Да и погода — хуже не надо. — Ильинов зябко потер ладони рук, решил: — Давайте рискнем. Не спеша. Осторожно.

— Есть, осторожно! — повеселевшим голосом ответил Ниязматов.

Весь оставшийся путь ни офицер, ни солдат не проронили ни слова. Ниязматов напряженно всматривался в скользкую горную дорогу, маневрировал машиной… А Ильинов, наблюдая за медленно ползущей навстречу грунтовкой, время от времени посматривал на водителя и старался осмыслить все сказанное им. Командиру взвода казалось, что он нащупал верный подход к сердцу подчиненного. Надо лишь спокойно все проанализировать. К очередной субботе, когда будет рассматриваться и обсуждаться этот «подранок», Ильинов должен иметь ясное представление, что и как…

— Товарищ старший лейтенант, «Верблюжий горб», — нарушил молчание Ниязматов и остановил машину.

Ильинов открыл дверцу кабины, стал на подножку, осмотрелся. Действительно, этому месту другое название трудно подобрать. Две горы стоят друг против друга, а между ними течет река, через которую переброшен деревянный мост. Самый трудный участок дороги.

Командир взвода постучал по кузову. Из первого окна высунулся сержант Темченко, спросил:

— Какие будут приказания?

— Выходите! С собой забирайте радиостанцию. Когда мы на машине взберемся на противоположную гору, подбросим вас ближе к «Зубу дракона». Здесь осталось чуть больше двух с половиной километров. А сейчас вы пешочком… Ясно?

— Чего уж яснее, — ответил сержант и скрылся за окном.

Через пару минут он и Курмаков, накрывшись плащ-палатками, пошли вниз по обочине дороги. Командир взвода тронул Фарида за руку:

— Будь внимателен! Вперед!

Ниязматов крепче ухватился за руль, будто сросся с ним. Приближался мостик, обозначенный по краям белыми кольями. Водитель весь подался вперед. «Ну… еще немного… еще…» Когда до вершины оставалось несколько метров, двигатель вдруг громко «стрельнул» и заглох. Фарид с силой нажал на тормоз. Но… машина начала медленно скользить вниз. Ниязматов уперся спиной в сиденье, изо всей силы нажимая на педаль тормоза.

Неожиданно задние колеса выскочили из колеи, и машина заскользила к обрыву.

— Ручной тормоз! — крикнул командир взвода и, выскочив из кабины, рывком снял шинель, бросил ее под задние колеса. Потом увидел на обочине крупный увесистый скальный обломок, схватил его и тоже бросил под правое заднее колесо. Машина вдавила его и несколько сантиметров проволокла по дороге.

Ниязматов видел, что делал офицер. Но также видел, что автомобиль продолжал скользить к пропасти. Еще немного и он свалится в нее. Надо прыгать. Иначе… Фарид мотнул головой, стараясь отогнать предательскую мысль. Он еще раз отчаянно потянул рычаг ручного тормоза. И вдруг почувствовал, что машина замерла. Кузов ее висел над обрывом…

Холодный пот скатывался со лба, попадал в глаза Ниязматову. Все тело ныло. Ломило пальцы рук. Сердце, казалось вот-вот выпрыгнет из груди.

— Держитесь, все будет в порядке, — ободрял Ильинов. — Ручной и ножной тормоза выдержат. И помощь не за горами.

Старший машины все подтаскивал и подтаскивал скальные обломки и подкладывал их под колеса.

На какой-то миг в памяти Ниязматова всплыл случай на заводе. Тогда они с приятелем собирали силосный комбайн. Увлекшись работой, не заметили, как стальная коробка бункера, весившая около двухсот килограммов, соскользнула со станины и медленно стала съезжать вниз. А там, не подозревая об опасности, работал Лев Рец. Фарид, не раздумывая, бросился к бункеру. Упершись руками и ногами в корпус комбайна, он принял всю тяжесть стальной коробки на свои плечи. И так он держал бункер до тех пор, пока не подоспела помощь. Около месяца после этого он не мог ни согнуться, ни разогнуться — болела спина.

«Вот тогда действительно было тяжело, а сейчас что?! — мысленно успокаивал себя Ниязматов. — Выдержу. Лишь бы тормоза не сдали».

Солдату казалось, что он сидит очень долго. Внезапно до его слуха донесся звук работающего двигателя. Фарид скорее почувствовал его, чем услышал. И через минуту в окошке левой дверцы показалось лицо рядового Курмакова.

— Держись, друг! — бросил Валерий.

Сказал и вновь исчез. Но каким приятным и знакомым показалось теперь Ниязматову это простое слово «друг». Налетевший холодный ветер через окошко дверцы обдал его лицо сотнями мелких брызг. А он и не заметил этого. Сердце его заполняла теплая и нежная волна. Как-то сразу потянуло к этому прямому и честному парню, Валерию Курмакову.

Позже, когда машину отбуксировали, Фарид так и упал грудью на руль. Только тогда он понял, какой опасности подвергался…

Старший лейтенант Трифонов пришел в роту на второй час занятий. Сразу же поспешил в третий взвод. В классе все было по-старому, и, вместе с тем, Николай Николаевич уловил какую-то особенность. Что-то было не так. Слишком старательно и заинтересованно работали радиотелеграфисты.

«Чем же мог лейтенант Толстов увлечь людей», — подумал командир роты. И здесь он увидел кабель, отходящий от пульта управления к соседнему классу, где занимались подчиненные старшего лейтенанта Александра Королькова. «Неужели молодой офицер скоммутировал оба пульта и организовал попарные тренировки связистов?» — возникло у Трифонова предположение.

Во втором взводе командир роты увидал ту же увлеченность радиотелеграфистов работой. У каждого был аппаратный журнал, «нагрузка» в виде шести-семи радиограмм. И частоты — запасные и резервные.

— Вот график попарной работы, — лейтенант Толстов показал аккуратно расчерченную схему. — А это радиосигналы каждому на смену радиоволн. Кроме того, я ввожу поочередно в каждое «радионаправление» помехи, вынуждая обучаемых переходить на запасные частоты…

Трифонов смотрел на командира третьего взвода и будто видел его впервые. Держался он уверенно, докладывал четко и грамотно. Его волнение выдавали разве что пунцовые щеки, которые обычно были матовой белизны.

— Спасибо, Алексей Яковлевич, я все понял. — Трифонов впервые назвал командира по имени-отчеству. — Сами догадались или кто подсказал?

— Ильинов помог, — смутился офицер.

— Сам или вы попросили?

— Само собой получилось. Готовился я к занятиям, конспект составлял. Он посмотрел мои записи и говорит: «Пойдем ко мне во взвод, посмотришь, как надо организовывать попарные тренировки». Вот я и сходил…

— Молодцом! Спасибо! — похвалил Трифонов.

Щеки Толстова еще больше налились красной краской. Он хотел сказать командиру роты: «Не стоит!», но промолчал. В его сознании вдруг промелькнуло, что, может, эта благодарность относится и не к нему. Может, это Ильинова хвалил ротный.

Старший лейтенант Корольков возвращался из Ташкента на попутной машине. На четырнадцатичасовой автобус он не успел. Долго искал квартиру полковника Иванова, потом увлекся разговором с ним. За какой-то час беседы Корольков узнал очень многое. Иванов, оказывается, принимал участие в формировании их части и командовал ею несколько лет. Потом с первого и до последнего дня шагал по огненным фронтовым дорогам, награжден многими орденами и медалями. А сколько у него фотоснимков! И за каждым из них — интересный эпизод.

Иванов с готовностью согласился приехать в свою родную, как он выразился, часть.

Корольков зашел и в контору кинопроката, взял документальную киноленту «Паранджа». А когда уже ехал на автостанцию, увидел на одном из красивых зданий надпись «Центральный универмаг». Подумав немного, сошел с трамвая, направился в магазин.

После вчерашней ссоры с женой он чувствовал себя плохо. Болела голова. Наверное, от бессонницы. Ему казалось, что он и теперь слышит возбужденный до предела голос Тани: «Уйду я от тебя, Саша, уйду!»

А ведь началась их беседа мирно. Александр пришел после разговора с командиром роты с твердым намерением уладить, наконец, семейный конфликт. И хоть где-то в его сердце еще сидел червь сомнения, ежеминутно вызывавший ревность и обиду, Корольков решил усилием воли подавить это чувство, вести себя с женой так, будто ничего у них не произошло.

— Таня! А меня на партсобрании раскритиковали, — прямо с порога крикнул он.

Жена не ответила. Громко работал телевизор, и она могла не расслышать, что он пришел. Но Александра это покоробило.

— Я с тобой говорю, а ты не отвечаешь, — сказал он и смутился. Голос его был грубым и раздражительным.

— Фильм интересный. Заслушалась. — Таня выключила телевизор. — Есть будешь?

— Зачем спрашиваешь?! Не в ресторане же был, а на партсобрании, — непроизвольно вылетело у него.

Таня, ни слова не сказав, ушла на кухню. А вскоре он услышал, как что-то в кухне со звоном упало на пол.

Корольков поспешил туда и увидел на полу разбитую тарелку.

— Какая ты неуклюжая, — резко бросил он.

Перевел взгляд на жену и увидел, что ее глаза полны слез. «Что же я грублю?» — подумал. Хотел что-то сказать, но Таня громко разрыдалась и выбежала из кухни. А Корольков остался на кухне, начал равнодушно ужинать.

В этот момент он и услышал слова жены: «Уйду я от тебя, Саша, уйду!» Они были сказаны резко. В них слышались горечь, обида, отчаяние.

И опять Корольков не встал из-за стола. Продолжал есть даже тогда, когда хлопнула входная дверь их квартиры…

— Товарищ старший лейтенант, мне направо, — прервал его раздумья угрюмый пожилой водитель попутной машины. — А вам прямо. Здесь до развилки всего три километра. Я не могу — опаздываю. Надо еще рейс в город сделать — молоко отвезти.

— Спасибо, — поблагодарил его Корольков и, подхватив портфель, быстро пошел на шоссе. Надо было спешить. Через час на развилку заедет дежурная машина их части. Она забирает детей из школы, что в соседнем поселке, а также и возвращающихся из Ташкента офицеров, членов их семей. А ему надо было еще поговорить с Юлдаш-акой.

Нет, он хорошо сделал, что зашел в универмаг, купил Тане подарок — серебряную цепочку, шагая по дороге, размышлял Александр. Будет повод начать разговор. Сегодня-то он обязательно сдержит себя и помирится наконец с женой.

В чайхане, где хозяйничал Юлдаш-ака, на одном из столов стоял огромный самовар, и чайханщик усиленно раздувал его каким-то кожаным приспособлением, похожим на большущий сапог.

Среди посетителей выделялись две со вкусом одетые девушки. Они сидели за крайним столиком и о чем-то весело щебетали. Рядом стоял чемодан и кожаная сумка, из которой торчала красивая большая тарелка-ляган.

Старший лейтенант сразу же хотел поговорить с чайханщиком. Но тот, занятый своим делом, не замечал его. Наполнив красный чайник душистым напитком, он понес его к столу, за которым сидели девушки. Корольков тоже подошел к столу, поздоровался с девушками и чайханщиком. Тот внимательно посмотрел на подошедшего офицера, притихших девушек и продекламировал Хайяма:

Девушки дружно улыбнулись, похлопали в ладоши. А Корольков, напротив, смутился, сказал, обращаясь к чайханщику:

— Юлдаш-ака, я к вам по поручению командира части. Можно вас на минуточку?

— А почему нет? Можно! Только какому начальнику понадобился чайханщик?

— Я от подполковника Смолякова и майора Щелочкова.

— Так сразу бы и сказал. Хорошие это люди. Замечательные! Садись и ты, гостем будешь. К девушкам садись. Они к вам в гарнизон направляются.

Через минуту на столе появились еще две пиалы и чайник:

— Если разрешите, и я с вами посижу. — Юлдаш-ака пододвинул к девушкам вазу с конфетами. Потом спохватился: — Еще горячих лепешек принесу.

Пока он отлучился, Александр Иванович познакомился с девушками, поинтересовался, что ведет их в военный городок. Отвечала за обеих Надя, так представилась подвижная смуглянка с карими, чуть узковатыми глазами и привлекательной улыбкой. Вторую звали Тая. Она была полной противоположностью Наде. Держала себя робко. В разговор не вмешивалась. Соломенная челка волос ниспадала на ее большие темные глаза. Их цвет Корольков сразу и не разглядел. Слишком красивы и мечтательны были глаза. И вся она была хороша, если бы не шрам, деливший надвое нижнюю губу и половину подбородка. Эта губа сразу привлекала взгляд, вызывала любопытство.

— Мы в гости к Жабыкину Косте, — быстро говорила Надя. — Вот решились. Одной мне страшновато в мужское общество, а вдвоем мы ничего не боимся. Так ведь, Тая?

Подруга кивнула головой, не сказав ничего.

— А вы разве не знаете Жабыкина? — Обе девушки посмотрели на Королькова слишком внимательно, как ему показалось.

Он уже понял, что эта смелая и настойчивая девушка — невеста Кости, и от этого ему почему-то не стало легче. И он без особого энтузиазма ответил:

— Почему же, знаю. Мы с ним одно училище оканчивали. Как и со старшим лейтенантом Трифоновым.

— Трифонова я знаю. По рассказам Кости, — оживилась Надя. — Он тоже холостяк?

— Убежденный!

— А вы? Как ваша фамилия?

Этот прямой вопрос смутил офицера. Он заерзал на стуле, но, поймав на себе пристальный взгляд Юлдаш-аки, ответил:

— Женат. Уже шесть лет. А фамилия моя Корольков.

— Корольков? — переспросила Надя.

Александр Иванович сжался в комок, ожидая чего угодно.

— Ой? Так это вы муж Тани?

Корольков весь напрягся. А Юлдаш-ака, спокойно отхлебывавший чай из пиалы, поставил ее на стол и чуть приподнялся.

— Вашу жену я знаю. Красивенькая такая. Беленькая с голубенькими глазами, — продолжала быстро говорить Надя. — Я ей узбекское блюдо везу под плов. Она очень горевала, когда разбила такое же у ресторана «Ташкент». А это, посмотрите, красивое…

Девушка быстро встала, вытащила из сумки действительно красивое блюдо, протянула его офицеру. И…

— Ох! — вскрикнули обе девушки.

Блюдо выскользнуло из рук Нади, мгновение задержалось на столе и упало на бетонный пол. Осколки его разлетелись в разные стороны.

Все выскочили из-за стола. Корольков от неожиданности побледнел, задрожавшими вдруг пальцами начал собирать осколки и прижимать их к груди. Он не слышал, как утешала его Надя, обещая привезти новое, более красивое блюдо. Но видел, как теребил свою седую бороду Юлдаш-ака, тихо повторяя рубаи бессмертного Хайяма:

Эта сцена длилась несколько секунд. Затем Надя со вздохом промолвила: «Несчастная тарелка» — и тоже принялась собирать черепки, бросать их в урну. Закончив с этим, она уже с улыбкой сказала:

— Вторая тарелка бьется — это уже к большому счастью.

А Корольков и не переживал. Ему жаль было Надиного труда — покупала, везла подарок, а самой тарелки — ничуть. Он весь был во власти необычайно сильного чувства, словно к нему пришло радостное прозрение: ведь эта случайная встреча открыла ему правду, убедила его в том, как он заблуждался. Радость была настолько сильной, что мешала пока во всей полноте ощутить, какую же душевную боль он нанес своей жене, как оскорбительна была для близкого человека его ревность! Эти минуты беспощадного суда над самим собой заставит потом пережить его старший лейтенант Трифонов.

А пока Корольков, держа в руках два больших черепка, разрисованных яркими розами, думал только об одном: «Таня не виновата! Все, что она говорила, все, что Трифонов говорил, правда!»

Ему захотелось немедленно в городок. Он уже представлял, как вбежит по ступенькам на свой этаж, как откроет ему Таня…

— А вот и машина! — воскликнула Тая, и все они посмотрели в сторону дороги.

Из-за поворота показался уазик, ощетинившийся антеннами. Старший лейтенант Корольков сразу же узнал машину начальника штаба батальона. «Странно», — только успел подумать он, как из-за поворота показался еще один автомобиль, затем еще, Корольков понял, что идет взвод связи. Ему стало ясно, что выполняется какая-то задача. Он посмотрел на девушек: как же быть с ними? Надя уловила его обеспокоенный взгляд.

— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросила она, направив взгляд в сторону колонны.

— Похоже, случилось. Для нас — дело обычное, — ответил он, а затем добавил: — Впрочем, сейчас все узнаем.

Корольков зашагал навстречу колонне. Поравнявшись с офицером, уазик остановился. Отворилась дверца, начальник штаба, не выходя, коротко бросил старшему лейтенанту:

— Ждите свою колонну здесь.

— Понял. Но что случилось? Я только из города товарищ майор…

— Значит, кстати: батальону объявили «сбор», выходим в район сосредоточения…

Он не договорил и с некоторым удивлением посмотрел мимо Королькова: из кабины соседнего автомобиля неожиданно выскочил Костя Жабыкин и побежал к стоявшим у перекрестка девушкам.

— Надя!

Девушка узнала его и побежала навстречу. Они, позабыв об окружающих, обнялись. На лицах солдат, сержантов и офицеров, которые наблюдали за этой трогательной сценой, появились теплые улыбки, словно каждый из них переживал эту счастливую минуту.

Начальник штаба озабоченно глянул на часы, затем еще раз на девушку и офицера, но, заметив, что старший лейтенант и сам торопится, вмешиваться не стал.

— Вот возьми ключ, Надюша… Распоряжайся там, хозяйничайте… И ждите. Вернусь, скорее всего, завтра к вечеру. Извините, что так…

Только ушла колонна взвода связи, как тут же появились специальные машины. Корольков узнал свою роту, непроизвольно двинулся ей навстречу. Но сделав несколько шагов, остановился. Оглянувшись, помахал рукой девушкам:

— Вернемся, приходите в гости! Все вместе. Мы с Таней будем вас ждать.

— До встречи! — ответили девушки дружно.

Ввести Королькова в обстановку Трифонову понадобилась одна минута.

— Все ясно? — спросил он.

— Все, — так же коротко ответил Корольков и хотел уже бежать к своей машине, но Трифонов вдруг спросил, показав взглядом на девушек:

— А которая из них Надя?

— Надя? — Корольков, недоумевая, посмотрел на командира. — А-а… Та, что справа. — Затем он с понимающей улыбкой глянул на ротного, добавил: — А рядом — Тая. Должен заметить, очень недурна собой…

— Ладно, ладно, — смутился Трифонов и, приоткрыв дверцу кабины, скомандовал: — По машинам! Заводи!

Не доезжая до мелколесья, колонна свернула на проселочную дорогу, и сразу же Трифонов получил по по радио сигнал «Ракета!» Он означал развертывание и подготовку к боевой работе.

Трифонов вначале удивился этому — ведь до намеченного района сосредоточения и развертывания еще далеко. Здесь же нет ни подходящих условий, ни привязных позиций. Но, секунду поразмыслив, тут же упрекнул себя: «Вот те на! Ведь батальон вышел на учения. Ты же, командир роты, сам убежден, что надо усложнять обстановку. Всегда. А где, как не в таких вот условиях, обучать людей боевому мастерству?»

Остановив колонну, Трифонов вызвал офицеров и, уточнив время, скомандовал:

— К бою!

Командир роты наблюдал, как расходятся машины на положенное расстояние, как солдаты начинают устанавливать антенны.

Старший лейтенант не стал вмешиваться в дела взводных. Он поспешил на свой пункт управления, который разворачивали подчиненные сержанта Лавриненко. Здесь уже были собраны и лежали на земле мачты с подключенными к ним фидерами. Предстояло самое главное — поочередный их подъем и крепление. Лавриненко последний раз проверил правильность сборки той мачты, что была сориентирована на север, подошел к ней с ветровой стороны и, взявшись за растяжку, скомандовал:

— Взялись! Разом!

Многометровая мачта медленно стала подниматься вверх, пока не застыла, как стрела, устремленная в зенит.

— Закрепляй! — скомандовал Лавриненко.

Трифонов не стал больше наблюдать за действиями радиооператоров. Он зашел в аппаратную, по привычке сел к пульту управления, приступил к вычислению местоположения взводов и отдельных станций. Знал, что такие же данные готовит и каждый из офицеров. Сам он мог и не производить этих расчетов. Но вспомнил совет капитана Николаева о том, что командир роты должен везде поспевать, первым делать вычисления, скрупулезно сопоставлять расчеты. И следовал этому правилу.

Закончив вычисления, Трифонов достал таблицу магнитных отклонений и внес поправки в систему ориентирования на каждую боевую позицию станции и роты в целом.

И вот уже зажглась лампочка на пульте управления.

— К работе готов! — доложил по переговорному устройству старший лейтенант Ильинов.

Трифонов посмотрел на часы: боевой норматив по развертыванию станции перекрыт.

Через несколько секунд последовал такой же доклад старшего лейтенанта Королькова. Голос командира взвода был звонкий, бодрый, радостный.

— Молодцом! — похвалил его Трифонов.

Лейтенант Толстов молчал. Стрелки секундомера делали круг за кругом, а от него еще не было доклада.

Командир роты посмотрел в окно, и сердце его екнуло. Один из пеленгаторов стоял без восьмой мачты. Лейтенант Толстов бегал по позиции, энергично жестикулировал руками и что-то кричал водителю, который возился на крыше аппаратной машины.

Первым порывом Трифонова было поспешить на помощь Толстову, но он сдержал себя. Пусть командир взвода самостоятельно выпутывается из создавшегося положения. Ведь он не просит о помощи. И тут он увидел, как на позицию к Толстову бежит старший лейтенант Ильинов. Будто теплая волна обдала командира роты. Мог ли он ожидать, что на помощь товарищу первым придет Ильинов? Значит, офицер избавляется от себялюбия, эгоизма. Это — победа.

Из аппаратной командир роты видел, как Ильинов встал к подъемнику и четко скомандовал. Мачта послушно поползла вверх. Водитель, ранее беспомощно размахивавший руками, подхватил конец фидера и начал подключать его к вводу в распределительный щиток.

Еще несколько секунд — и последовал доклад о готовности и от Толстова. Рота все-таки уложилась в жесткий норматив. Но Трифонову не терпелось узнать, что произошло во взводе Толстова при развертывании?

— Ветер-то какой! Сильным порывом рассоединило клеммы фидеров, пришлось опускать мачту, устранять неполадку, — извиняющимся тоном доложил лейтенант.

Потом началась боевая работа. Команды шли плотно — одна за другой. От радистов и операторов требовались предельная быстрота и точность в действиях.

Расшифровывая поступающие команды и кодируя свои донесения, старший лейтенант Трифонов так увлекся работой, что и не заметил, как на командном пункте появился заместитель командира батальона по политической части майор Щелочков. Командир роты поднялся, чтобы доложить ему, но майор жестом остановил офицера.

— По предварительным данным, рота выполняет задачу успешно. Так что обстановку я знаю.

Молчали. Но Трифонов то и дело бросал вопросительный взгляд на майора. Щелочков прекрасно понимал суть этих взглядов, но с ответом не спешил. Нравился ему молодой командир роты. И выдержкой, и тем искренним участием, которое он принял в судьбе своего подчиненного. Другой бы на его месте мог отмахнуться от посторонних забот. Мол, самое важное — боевая учеба. Трифонов же, как видно, заботу о конкретном человеке, о его душевном состоянии не считает второстепенной и выносит ее на первый план.

Он по-своему воспринял молчание майора, в его сознании начали закрадываться опасения: «Неужели у замполита ничего не получилось?» Он вспомнил, как только что Ильинов пришел на выручку товарищу, с каким вдохновением докладывал о готовности Корольков. Сегодня он был, как показалось Трифонову, радостно возбужденный. Объяснить такую перемену в настроении офицера он пока не мог, но понимал — произошло что-то для него очень важное. Но тогда что же произойдет, если Корольков вернется и обнаружит, что Таня ушла?!

Майор Щелочков словно прочитал мысли командира роты и успокаивающе произнес:

— Не беспокойтесь, Николай Николаевич, мне удалось вернуть беглянку. Хотя, должен признаться, это потребовало немало дипломатических усилий.

Трифонов облегченно вздохнул. Однако замполит сделал предупредительный жест:

— Рано торжествовать! Корольков… Вот что сейчас важно.

Если бы они знали, о чем сейчас думал нетерпеливо подгоняющий время старший лейтенант Корольков!

…Толстов ушел из автопарка последним. По поручению Трифонова он проверил, как расставлены машины по боксам, соблюдаются ли правила противопожарной безопасности. Один из бензоэлектрических агрегатов первого взвода, за который отвечал рядовой Ниязматов, оказался поврежденным. Должно быть, это произошло во время марша.

— Ниязматова ко мне! — вызвал Толстов водителя.

Вечерело. Сильный ветер, свирепствовавший двое суток, ослаб. Небо прояснилось. Стало теплее. Вдыхая свежий воздух, Толстов чувствовал усталость и все возрастающую нервозность. Он был недоволен своими действиями на учениях. Слишком много ошибок совершил. Мелких и обидных. Правда, на разборе о нем и его подчиненных было сказано всего несколько слов, дескать, третий взвод с задачей, в основном, справился. И это «в основном» больно задевало самолюбие лейтенанта…

Прошло десять минут, а Ниязматов не показывался. Вдруг он услышал тяжелый топот, а через секунду увидел, что к автопарку бегут двое — Ниязматов и Курмаков.

— Я вызывал одного Ниязматова, — сказал лейтенант Курмакову.

— Товарищ лейтенант, вдвоем мы быстрее управимся, — доложил, улыбаясь, Курмаков.

Толстов все понял. И от мысли, что эти два в общем-то «трудных» и разных солдата подружились, ему стало спокойнее и радостнее. Значит, все правильно идет в роте.

В общежитие Толстов возвращался в хорошем настроении: он все сделал на совесть. Трифонов будет им доволен. Но самое важное в том, что и сам Толстов был доволен собой. Как-никак, а первое в своей командирской практике тактико-специальное учение он выдержал.

Перед общежитием лейтенант неожиданно увидел Трифонова. Командир роты поливал тополек, растущий перед окнами его комнаты. Рядом с молоденьким деревцем появился прочный кол.

— Вспомнил, как ветер разбойничал тут два дня, — поднял голову старший лейтенант. — Решил помочь малышу. Пока не окрепнет, обязательно опора нужна.

— Я хотел, товарищ старший лейтенант…

— Вот и хорошо! Принесите, если не трудно, еще одно ведерко воды.

В этот вечер они долго сидели на скамейке под окнами общежития. А когда, наконец, поднялись, командир роты, задумчиво посмотрев на еще слабое деревце, сказал:

— Расти, тополек!

Толстов мог поручиться, что эти слова предназначались и ему.