О тревогах не предупреждают

ВСТРЕТИМСЯ НА ГИНДУКУШЕ

Огромный оранжевый диск солнца скатывался к вершинам барханов. Дневная жара уже спадала, но температура еще держалась на тридцатиградусной отметке. Пустыня дышала зноем. В воздухе висела раскаленная пыль — давал о себе знать афганец, вихрем промчавшийся вчера в полдень. Глаза людей покраснели, на зубах скрежетал песок. Капоты машин покрылись грязной коричневой пленкой.

Извиваясь стальной змеей между барханами, колонна машин шла в Афганистан. Из Ашхабада вышли вечером — на этом настоял полковник Дынин.

— Время торопит? — спросил у него еще за несколько дней до марша заместитель командира автороты по политчасти лейтенант Игорь Чернущенко.

— Всему свой срок, — неопределенно ответил полковник. — Я слышал вашу беседу с солдатами. Правильно сказали, что очень важен наш груз для строителей Афганистана. Но дело не только в сроках.

— В чем же еще?

— Объясню. Но сначала давайте повторно посмотрим список военных водителей.

— Надо ли? — нахмурился лейтенант. — Я их поименно знаю, товарищ полковник.

— А я, к сожалению, еще далеко не всех, — Дынин положил руку на плечо лейтенанта. — Но ничего, Игорь, в пути познакомимся ближе.

— Идете с нами, Михаил Львович? — обрадовался Чернущенко.

— Иду. А сейчас — к делу. Где список? Не забыли его?

— Не забыл, — огорчился недоверчивым вопросом лейтенант. Ему казалось, что год службы — это достаточное время, когда офицеру уже не надо напоминать о прописных истинах. — Вот он!

— Повторение — мать учения, — заметил полковник, изучая список. — Та-а-к-с… Все водители — классные специалисты. Хорошо. А вот все ли имеют «туркестанский» опыт за плечами? Увы, не все. Обратите внимание: большинство прибыли в наш округ только весной. Они успели пройти обкатку жарой в песках пустыни?

— Было такое.

— Сколько из них уже водили машины в Афганистан?

— Двое.

— Вы, конечно, организовывали их выступление перед товарищами?

Чернущенко, досадуя на себя, угрюмо промолчал.

— Я понимаю ваше молчание как знак согласия. Но сколько раз — понять не могу.

— Ни разу, — признался лейтенант, покраснев.

Он так искренне переживал свой промах, что полковник ограничился лишь несколькими словами:

— Когда спланируете их выступление, доложите. Проследите, чтобы в день выхода после обеда водители хорошо выспались. И сами об этом не забудьте. Ночью нам будет не до сна.

…В краю пустынь и гор темнеет быстро. Еще час назад казалось, что ночи вообще не будет. И вдруг — сумерки, тьма.

Колонна шла со светом, на «полных фарах», оставляя за собой миром дышащие кишлаки, спокойные всплески огней труженицы-электростанции… Даже не верилось, что там, за границей, идти придется при строгой светомаскировке. И встречать такие же вот кишлаки, но дышащие неизвестностью.

За ночь прошли больше, чем намечали. В пути настигло и утро. Оно не торопилось унести ночную прохладу. Но полковника Дынина это не радовало. Столько лет служит он в Туркестане, не хуже седых аксакалов знает приметы пустынь. От накалившихся за день барханов дохнуло горячим ветром…

— Увеличить дистанцию! — передал Дынин по радио. — Поднять стекла кабин.

Пыльная буря. Черная буря. Тот, кого не испытала она, не может сказать, что знает пустыню. Движется песок. Он и в глазах, и во рту. Нечем дышать. Трудно водителю, если буря ударила в лобовое стекло и пески плывут, летят под колеса машины, кажется, что мчишься вперед с дикой скоростью. Если бьет она в задний борт, то можешь подумать, что врубил по ошибке заднюю скорость и летишь в обратном направлении…

Дынин вел колонну осторожно, но напористо, предупреждая о каждом повороте, напоминая о скорости и заданной дистанции.

Трудно, ох, как трудно. Может быть, остановиться? Но будет еще хуже. Если буря надолго, то заметет машины, не пробьешься потом сквозь навалившийся песок и с помощью лопат.

Двигались словно на ощупь. Ориентир — алеющие впереди сигнальные огоньки идущего автомобиля. И еще — упорство и спокойствие водителя первой машины, уверенность в том, что она идет, как надо. Не останавливается, значит, так и должно быть. Входит в поворот? Входи и ты. Набирает скорость перед подъемом? Нажми на «железку». Тогда все будет, как любит говорить полковник Дынин, как надо.

Первому — труднее всего. Первому всегда трудно. Дынин закрыл глаза, и вдруг перед ним встал не песок озверевшей пустыни, а городок Демидов, вернее, то, что осталось от него. Одни черные стены от разбитых зданий.

…Был август сорок третьего. 114-я отдельная стрелковая бригада вела наступление на Демидов, что северо-западнее Смоленска. Прежде чем выбросить врага из города, батальону предстояло с боем взять высоту. Господствующую над местностью высоту, которую фашисты превратили в неприступный опорный пункт. Она опоясана траншеями, минными полями, ощетинившимися рядами колючей проволоки…

Батальон готовился к атаке. Готовился и комсорг батальона — он, Михаил Дынин.

Пошла полого над высотой сигнальная ракета. Вперед и только вперед! Но перекрестный огонь, плотный, как черная буря пустыни, прижал бойцов к земле. Убит комбат. Убит заменивший его ротный…

Солдату кажется, что в этой лавине огня каждая пуля — в него. Залег батальон. Кто-то должен подняться первым и поставить на ноги других. Всех.

Он встал, комсорг Михаил Дынин. Встал первым под огнем, рванулся вперед, чтобы вцепиться врагу в глотку. За комбата, за ротного и убитых товарищей, за сожженный Демидов и поруганную русскую землю.

— Комсомольцы, за мной!

Он знал, что его не услышат в этом огненном грохоте. Но увидят, и подымутся, и возьмут высоту — это он тоже знал, в это верил.

Вот и вражеские окопы. Но смолк автомат — кончились патроны. Смолк в ту минуту, когда фашистский верзила — вот уже видны его белые от страха глаза — вскинул свой «шмайсер» и прицелился в Михаила. Но вдруг фашист словно подкошенный ткнулся лицом вперед, распластав руки по брустверу окопа. Старший сержант Сапрыкин, обгоняя Дынина и перезаряжая на бегу карабин, крикнул:

— Не спеши, комсорг! Ты свое дело сделал!

И теперь уже сапрыкинское:

— Комсомольцы, вперед!

Потом началась рукопашная. Гнали фашиста с обратных скатов высоты.

Какой же он лихой и дружный, их батальон. С командиром отделения старшим сержантом Сапрыкиным они не раз еще будут стоять в боях плечом к плечу, ходить в атаки, выручая один другого. А тогда, на высоте с отметкой 238,7, Михаил даже не успел ему сказать спасибо: в рукопашной каждая секунда ценою в жизнь. Ты одолеешь врага или он тебя. Но если ты настоящий солдат, если ты люто ненавидишь врага, если рядом твои товарищи, в которых веришь, а они — в тебя, то тут уж дерешься без всяких «или». Только ты его!

С Сапрыкиным и на комсомольских собраниях сидели бок о бок. Сдружились.

Жаль, потом разошлись их боевые пути-дороги. Победный май сорок пятого Михаил Дынин встретил капитаном, помощником начальника политотдела бригады по комсомольской работе. В том же мае, а потом все новыми и новыми зимами-веснами посылал запросы Дынин во все концы страны: «Где ты, друг Сапрыкин? Отзовись, боевой комсорг!»

…Колонна упрямо продвигалась вперед. Где-то через два часа устали ветры. Постепенно улегся песок, будто так и лежал он недвижимо здесь всю свою сонную вечность.

— Стой! Глуши моторы! Осмотреть груз, машины, проверить масло…

Недолог привал.

— Устали солдаты, товарищ полковник, — подошел к Дынину лейтенант Чернущенко. — Может быть, собрать их в кружок, побеседовать? Расскажете что-нибудь из военной поры, вот было бы к месту.

Михаил Львович рассматривал карту.

— Беседу, говорите? К месту. Проведем. Вот здесь, — отметил он точку на карте. — Через сорок три километра. А пока советую собрать саксаул. Впереди участки зыбучих песков и в такие вот бури выползают они на дороги. Без настила там не обойтись. Через пятнадцать минут сигнал «По машинам».

Солнце уже словно прикипело к зениту и выплескивало на землю свои расплавленные лучи. До дверцы кабины не дотронуться. Да и стекла закрыты. Откроешь, и от встречного раскаленного ветра трескаются, кровоточат губы.

…Идут, идут машины. И кажется, все моторы ревут в унисон первому. Первому всегда трудно. Но знает полковник Дынин: молодые солдаты и офицеры, следующие за ним, прокладывают свой первопуток в военной биографии. Молодость — она гордая, она порой и не в меру горячая. Нет опыта? Он быстро придет, когда есть на кого ей держать равнение. А они, на кого можно равняться, есть.

Все ближе и ближе сорок третий километр. Последний поворот перед привалом. Здесь…

— Товарищи, — обратился Дынин к построившимся у первой машины водителям. — Вот что, пойдемте со мной. Здесь недалеко. Можно — без строя.

Они шли молча, утопая в песке. Без шуток, привычных шоферских подначек. Значит, крепко устали.

Остановились у неглубокой выемки, занесенной песком. Рядом — почерневший желоб. Полковник Дынин снял фуражку.

— Запомните это место, товарищи. Здесь в годы гражданской войны красные курсанты Ташкентской пулеметной школы держали смертный бой. Они были вашими ровесниками. В такую же жару и под этим же солнцем они более месяца преследовали уходящую за кордон крупную банду. Почти без воды. А впереди — лишь отравленные басмачами колодцы. Но нет, они не повернули назад. Здесь они и настигли бандитов. Тех оказалось много, больше, чем докладывала разведка, — у этого колодца басмачи соединились с подошедшим другим отрядом. Но курсанты вступили в бой. Ценой многих жизней одержали победу, выполнили приказ.

Солдаты обнажили головы, стали плечом к плечу вокруг колодца.

— Там, — полковник Дынин показал на юг, — в Республике Афганистан встретятся на нашем пути сожженные душманами кишлаки, порушенные и отравленные колодцы. Враги братского афганского народа, противясь революционным преобразованиям, могут и на нас обрушить огонь. Но будем помнить: нас ждут однополчане, наш груз нужен, крайне необходим строителям нового Афганистана. Во что бы то ни стало мы обязаны выполнить свой интернациональный долг. Так будем держать равнение на подвиг красных курсантов.

К машинам возвращались также молча, но строем, хотя никто и не подавал команды на построение. И сразу же, без перекура, заняли место в кабинах.

Взревели моторы. И километр за километром отходила, отступала назад пустыня.

А впереди был Гиндукуш. Полковник Дынин знал его хорошо, не раз вот так, в первой автомашине колонны, шел этим маршрутом — от выбеленных зноем долин к обледенелым перевалам. Ему можно было вылететь в Республику Афганистан рейсовым самолетом. Перевалы с высоты полета кажутся некрутыми, а ущелья и пропасти, что сейчас в метре от левого колеса, — безобидными морщинками-ниточками на лице спокойных гор. И снежный обвал в иллюминатор видится медленным-медленным, а камнепад на фоне серых скал и не увидишь. И в гуле самолетном не услышишь.

Здесь же, на трассе, этот бешено мчащийся наперерез колонне поток камней долго будет помниться и сниться. Горное эхо множит его грохот. И уже один этот грохот вдавливает тебя в сиденье… А мысль одна: пусть камнепад, но не каменный мешок…

Каменный мешок — уловка душманов. Завидев издалека колонну, они закладывают мины выше дороги, на горных кручах, нависших над ней, Одну взрывают впереди колонны, другую — позади. Одновременно. Тогда пути отрезаны. Тогда — держать бой.

Он мог бы вылететь самолетом, полковник Дынин. И встретить колонну в пункте назначения. Да так и положено ему: не только эта колонна на попечении полковника, десятки подразделений спецчастей, начальником политотдела которых он является. Сотни неотложных дел в одном, в другом гарнизоне… Но в который уже раз, инструктируя офицеров, возглавляющих очередную колонну с грузом для Афганистана, он принимает решение идти с ними. Почему? Можно так самому себе и другим объяснить: у него опыт. Опыт службы и жизни. Опыт преодоления этих дорог и опыт Великой Отечественной войны. И все-таки не только это. Еще в кармане кителя — письмо. И в нем такие слова:

Письмо от Сапрыкина. Того самого старшего сержанта Сапрыкина, что спас ему жизнь в бою. Нашли-таки они недавно друг друга, комсорги огненных лет…

Жизнь разводила и сводила однополчан. В дальних гарнизонах, где-то на узловых станциях, в доме ли отдыха или приморском санатории вглядывались друг в друга, уже поседевшие.

— Комбат Николаев?

— Здравствуй, комсорг!

В Москве, уже потом, после Победы, когда Дынину вручали диплом и золотую медаль за успешное окончание Военно-политической академии, седовласый полковник, представитель Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота, сказал: «А ведь я вас знаю, вы — комсорг Миша».

Однажды он сам, подняв с пола выпавшую из альбома фотографию военных лет, долго всматривался в нее: «Неужто это я?» Время делает свое: серебрит виски, бороздит лицо морщинками. Но Дынина узнавали, как выразился начмед части по «кардиограмме дел». В каждое дело он вкладывал свое сердце.

Сердце… Раньше Дынин и не чувствовал его. Теперь вот оно нет-нет да и напомнит о себе. То ноющей болью, то резким и острым покалыванием в самые неподходящие моменты. Годы берут свое: как-никак скоро 60 стукнет. Осенью — на пенсию. Он давно бы ушел сам, да член военного совета не отпускает, говорит: «Вы у нас, как боевая реликвия, один ветеран-фронтовик на весь округ, пусть молодежь ваш опыт перенимает, учится всегда оставаться юным душой и сердцем». Душой — да, Дынин постоянно живет заботами и радостями молодого воинского поколения. А вот сердце…

Михаил Львович вспомнил, как сильно забилось оно, когда начальник штаба округа сказал ему на инструктаже: «В горах Гиндукуша вашу колонну встретит подвижная бронегруппа полковника Остапенко и будет сопровождать до Саланга». Чтобы убедиться, что это тот Остапенко, с которым его дважды уже сводила служба, Дынин переспросил: «Остапенко… Дмитрий Львович?» — «Он самый», — подтвердил генерал-лейтенант.

Дынин рад был встретиться со своим бывшим приятелем и вместе с тем ощущал беспокойство, даже какую-то тревогу. Виной тому было поведение Остапенко, его рационализм, расчетливое отношение к товарищам и к нему, Дынину, во время второй встречи, которая состоялась лет десять назад.

…Майор Дынин служил тогда в должности заместителя командира батальона по политической части. Дело было накануне отчетно-выборного партийного собрания. В полк прибыл инспектор политуправления округа подполковник Смирнов Аркадий Васильевич. Он решил побеседовать с Михаилом Львовичем. Но так как у замполита времени было в обрез, согласились вместе пройтись до стрельбища пешком, в пути и поговорить.

Шли, беседовали о разном, и тут послышался звук мотора — их догонял запыленный уазик. Дынин приложил руку к фуражке. Сидевший рядом с водителем подполковник слегка кивнул головой, и машина, не сбавив скорости, промчалась мимо, окутав обоих офицеров облаком рыжей пыли.

— Мог бы и подвезти до стрельбища, — вздохнул Михаил Львович. — Наш начальник штаба…

Несколько минут шагали молча.

— Субординация, — заговорил Дынин. — Без нее, понятно, не служба, а артельщина. Только вот начштаба наш, подполковник Остапенко, понимает ее по-своему. Любое отклонение от официальных отношений, даже во внеслужебное время, считает нарушением уставов, чуть ли не развалом дисциплины… Знаете, что он мне однажды посоветовал? — Дынин замедлил шаг. — Пора, говорит, вам, товарищ майор, вырастать из комсоргов… А может, действительно пора?

Дынин посмотрел вдаль, туда, где скрылась за поворотом машина.

— Понимаю, что этим хотел сказать мне Остапенко. Но нет, не принимаю. Масштабы моей работы другие? Обязанности возросли? Круг ответственности расширился? Все так. Но люди, они ведь — что ни человек, то целый мир.

Несколько минут шли молча.

— Вот любит повторять Остапенко: «Шутке — минутка, делу — час», — вновь заговорил Дынин. — Все правильно. Но есть у нас, например, прапорщик Трофим Гужвенко. Мастер своего дела, скажу я вам. Но очень раним, иной раз и шутку может в обиду принять. А вот сержанту Кумскому шутка сил добавляет. А сам он? На марше без таких, как Кумский, роте, кажется, и часу не обойтись… Объясни вот такое Остапенко. Нет, у него и шутка — по регламенту.

— Ладно, — сказал Смирнов, — дойдем до стрельбища и пешком.

— Да разве дело в этом? — вздохнул Михаил Львович. — Конечно, дойдем.

Смирнов не понял всей боли в его словах. Аркадий Васильевич сам недавно пришел в политуправление. Но имел замечательное свойство характера — тонко улавливать настроение человека, слышать струны его души. Перемена в настроении Дынина его удивила. Но он промолчал. Ждал, что собеседник сам объяснит.

…Подполковника Остапенко Дынин знал давно. Долгое время служили в одной части, дружили семьями. Но военная служба распорядилась так, что разошлись их пути.

И вот они встретились через семь лет. Увидев Остапенко на пороге штаба, Дынин подлетел к нему и обнял:

— Как я рад!

Остапенко был явно смущен, ведь рядом стояли его подчиненные:

— Здравствуй…те, товарищ Дынин, — поправляя галстук и скрывая этим жестом замешательство, поздоровался он. — Какой у вас ко мне вопрос?

Дынин растерялся. Подумал: время служебное, а он тут со своим личным… Извинился и тоже перешел на деловой тон, придумав какой-то «вопрос». Решил, что надо встретиться с Остапенко вечером.

— Приходи в гости. Вот уж поговорим.

— Ладно, — согласился Остапенко. Затем, полистав записную книжку с видом человека, решавшего сложнейшую задачу, добавил, что вечером, вообще-то, можно.

Жена Дынина испекла пирог. Ждали старого друга семьи.

Не доходя до калитки, Остапенко остановился. «Может, не уверен, правильно ли запомнил наш адрес?» — сказал Дынин жене и вышел навстречу. Однако Остапенко уже повернулся обратно и быстро удалялся…

На следующее утро он сам подошел к Дынину:

— Ты извини, вчера совсем закрутился. А тут вот еще что… Ну, понимаешь… Субординация. Правильно ли нас поймут в полку?

Год прошел. За это время Дынин имел возможность сравнить былого и нынешнего Остапенко: каким он был и каким стал. Безусловно, расширилась его военная эрудиция, раскрылись организаторские способности — на этот талант еще раньше указывал Дынин товарищу. Да, учеба в академии дала многое. Но неприятный осадок оставляло то, что подполковник стал иначе относиться к младшим по должности и званию. В любой обстановке, при каждом удобном случае он подчеркивал дистанцию, лежащую между ним и подчиненным. Порой казалось, что, раздавая взыскания направо и налево, он делает это не столь для укрепления дисциплины в части, а для собственного утверждения, для создания вокруг себя репутации волевого начальника штаба.

Не раз и не два вызывал Дынин Остапенко на откровенный разговор. В парткоме как-то сказали Дынину, не скрывая озабоченности поведением коммуниста Остапенко, стилем его работы в должности начальника штаба:

— Он — бывший наш однополчанин и соратник по комсомольской работе. Вы знаете его лучше. Побеседуйте с ним.

Дынин не скрыл тогда, что выполняет поручение парткома. Думалось, Остапенко обидится, скажет: «Зачем же так официально? От имени и по поручению… Сами найдем общий язык. Подскажи, в чем я неправ?»

Случилось обратное. Остапенко долго расспрашивал о мнении каждого члена парткома о нем, сомневался, что это было именно так. Потом как отрубил:

— Подумайте лучше о себе. О собственных обязанностях. О дальнейшем продвижении по службе. Пора вам, товарищ Дынин вырастать из комсорга.

Не зная всего этого, Смирнов свел инцидент к тому, что Остапенко не остановил машину. Не понял всей боли сказанного Дыниным: «А может, действительно пора вырастать из комсорга?.. Нет, не принимаю!»

Дынин думал о своем. Да, не мог он принять совета Остапенко. Ни тогда, ни сейчас. Начальник политического отдела, один из опытнейших политработников округа, не раз в трудных ситуациях проявивший себя как волевой, грамотный офицер, Михаил Львович душой и сердцем своим оставался комсоргом. Субботник? Ищите Дынина не в кабинете, а там, где звенят молодые солдатские голоса. Комсомольское собрание или диспут? Он среди молодежи. И в каждой офицерской семье он свой. Он — вожак по большому счету. Именно потому, что это большое складывается у него по крупицам из малого — из настроения офицера, только что прибывшего в часть из училища, прапорщика, переведенного к ним для дальнейшего прохождения службы. Он в курсе жилищных, семейных проблем офицерской молодежи, не по отзывам, а лично знает, каков микроклимат в том или ином коллективе.

Сколько их, коллективов, у Дынина? На политотдел спецчастей гарнизона замыкаются и военно-строительные отряды, и военно-ремонтные заводы, и склады, мастерские, десяток различных воинских учреждений. Весьма внушительно прозвучит цифра, за которой стоит количество партийных и комсомольских организаций, работающих здесь на правах первичных. И каждая из них решает свои задачи.

…Подполковник Смирнов и майор Дынин в тот жаркий и пыльный день уже подходили к стрельбищу. Вот и шлагбаум. Михаил Львович прибавил шагу, увидев, что навстречу спешит солдат с повязкой на рукаве.

— Чует сердце — опять был разнос, — проговорил Дынин. — Подполковник Остапенко, видимо, дал волю чувствам. Это у него почти система — рубить с плеча. Лейтенанту Демину за восемь месяцев службы объявил шесть взысканий, лейтенанту Тревину — пять. Наверное, и сейчас кое-кому досталось…

И точно. Лейтенант Демин, пунцовый, взвинченный, явно подражая кому-то, на чем свет стоит отчитывал сержанта Крапцова.

— Ну вот… — вздохнул Дынин.

— Товарищ майор, наводим порядок на вверенной территории, — доложил лейтенант. — Подполковник Остапенко объявил мне выговор.

Взыскание, как уточнил Демин, он получил за то, что задержался с выполнением некоторых работ. А задержался из-за срочности одного из полученных утром заданий.

— Жаль, что я не смогу вас дальше проводить, — сказал Смирнову Михаил Львович. — Сержант Крапцов покажет вам, где что находится.

Офицеры попрощались. Оглянувшись, Смирнов увидел, что Дынин шагает к стоящему в тени дерева уазику подполковника Остапенко.

Вскоре состоялось заседание парткома, на котором заслушивался отчет коммуниста Остапенко о выполнении требований Устава КПСС, о его работе с молодыми партийцами. Лаконично и четко Остапенко доложил о проблемах штаба, выдал каждому из подчиненных краткую, но вместе с тем законченную характеристику.

Поднялся секретарь парткома:

— Товарищ Остапенко, здесь вы главным образом говорили о недостатках молодых офицеров. Но ведь суть вашего отчета, как и сама суть дела, видится в другом — насколько конкретна и действенна ваша помощь молодым офицерам-коммунистам в их партийном и боевом становлении? Как вы лично их учите? Почему у того или иного товарища не все ладится в службе? Кому и в чем вы лично помогли? С кем и когда беседовали по душам?

Остапенко снова поднялся:

— У каждого молодого офицера в кармане диплом об окончании высшего военного училища. Я не требую от них знаний сверх училищной программы и приобретенного за год, за два года службы опыта. Почти у каждого партийный билет — я, как коммунист-руководитель, не требую ничего лишнего сверх Устава КПСС. Помощь им в становлении, обучение — это функции их непосредственных командиров и начальников. У меня, как у начальника штаба, свой и довольно-таки объемный круг обязанностей. За состояние дисциплины спрашивают в первую очередь с командира части и с меня. Ну а беседы по душам… — Остапенко нашел взглядом Дынина, — мне просто некогда с подчиненными чаи распивать.

Представитель политуправления округа Смирнов присутствовал на заседании парткома, и ему странно было слышать такое от офицера с большим служебным стажем, коммуниста. Аркадий Васильевич считал, что офицер-воспитатель — это единое и неразрывное, проходящее красной нитью через все его армейские и партийные обязанности, продиктованное самой жизнью. А здесь, в отчете Остапенко, все распадалось, раздробилось: кто-то должен только воспитывать, кто-то учить, а кто-то отвечать…

Смирнов попросил слово и откровенно сказал Остапенко об ошибочности его суждений, занятой им позиции.

— Рационализм, Дмитрий Львович, притупляет чувство партийности, — говорил Смирнов. — А при этом непременно снижается спрос к себе, тускнеет ориентир самого верного отношения и к своему положению, и к молодому лейтенанту, и к старому другу…

Остапенко слушал всех вроде бы внимательно, а рука его чертила на бумаге какие-то замысловатые геометрические фигуры. В конце заседания в ответ на критику он попытался отмести замечания товарищей. В главных суждениях продолжал упорно стоять на своем. Затем, словно делая какую-то уступку, пообещал быть внимательнее к нуждам и запросам молодых офицеров…

После этого Остапенко вроде изменился. Стал заметно вежлив с сослуживцами, с некоторыми здоровался за руку, даже терпеливо выслушивал мнения младших по званию. Но видно было, что все это давалось ему с трудом.

Дынин чувствовал, что Дмитрий Львович вот-вот сорвется. И точно. Когда дежуривший по штабу старший лейтенант Шуменков не представился ему утром, Остапенко резко отчитал офицера и объявил ему выговор.

С этого дня и началось. Молодые офицеры старались обходить сурового начальника штаба стороной. Избегали попадаться ему на глаза и командиры рот, иначе подполковник Остапенко обязательно найдет повод придраться, а то еще начнет экзаменовать по той или иной статье воинского устава.

Как заместитель секретаря парткома полка, Дынин однажды попробовал заступиться за молодого коммуниста-офицера, которого Остапенко распекал при подчиненных. Начальник штаба вспылил: «Вы что же, товарищ майор, против уставной требовательности?»

Вскоре начались тактические учения. Полк отражал натиск превосходящих сил «противника», затем, перегруппировавшись, контратаковал. Контратака перерастала в наступление. В самый разгар боя командир полка решил ввести в действие второй эшелон — третий мотострелковый батальон. Майору Дынину, исполнявшему обязанности командира, начальник штаба подполковник Остапенко передал боевой приказ. Ознакомившись с ним, Михаил Львович понял, что расчет времени сделан неверно, без учета сложной и противоречивой тактической обстановки. Доложив об этом командиру, он начал выдвижение подразделений на указанный рубеж.

— Увеличьте скорость движения! — резким тоном приказал начальник штаба полка.

Выслав вперед два боевых разведывательных дозора, Дынин повел батальон во фланг выдвигающемуся резерву «противника». Анализ обстановки и рельефа местности подсказывал ему, что «неприятель» не даст возможности совершить скрытый маневр — зайти ему во фланг. Он наверняка выслал на промежуточный рубеж сильный заслон. Миновать боя с ним никак нельзя. А это, значит, дополнительная потеря времени.

— «Ястреб-1»! Я — «Ястреб»!, — вызвал Дынин по радио командира первого разведдозора. — Проверьте рощу в квадрате 76.

Одного взгляда на топокарту хватало, чтобы понять, насколько удобен для засады этот небольшой лесной массив. Если здесь заранее оборудовать огневые позиции, пристрелять танки и пушки, можно за считанные минуты уничтожить их батальон.

Не успел Дынин подумать об этом, как в наушниках танкошлема раздался доклад командира разведдозора лейтенанта Васильцева.

— «Ястреб»! Я — «Ястреб-1»! Обстрелян из квадрата 76 противотанковыми орудиями. Веду бой. Отхожу за насыпь дороги.

— Понял. Свяжите «противника» огнем. Каковы его силы?

— По интенсивности артиллерийского и пулеметного огня — не менее усиленного взвода.

Значит, засада, подумал Дынин. Если ввязаться в бой, придется потерять минут двадцать, а то и все полчаса. Задачка… А время поджимает… Надо обойти рощу слева.

— «Ястреб-2»! Я — «Ястреб»! — вновь вышел в эфир Дынин. — Слушай приказ. Обойти квадрат 76 с севера, связать огневым боем «противника», обеспечить мое беспрепятственное продвижение вперед! Как понял?

— Задачу понял: зайти в тыл «противника» и огнем с места прикрыть ваше выдвижение на указанный рубеж.

— Поняли правильно. Выполняйте!

Дынин все же сумел вывести батальон на указанный рубеж к указанному времени и атаковать во фланг главные силы резерва «противника».

На разборе учений командующий войсками округа «поднимал» командира полка, а затем подполковника Остапенко за допущенные просчеты в организации разведки и связи, за слабое управление подчиненными. «Штаб все время отставал в подготовке данных командиру для принятия решения, — говорил генерал-полковник. — Лишь инициативные, смелые и тактически грамотные действия командиров батальонного звена, в частности майора Дынина, позволили полку выполнить поставленную задачу».

Когда все офицеры разошлись, подполковник Остапенко долго еще сидел в зале, где проходил разбор. Дынин понимал, что ему сейчас нелегко. Несколько минут Михаил Львович стоял в дверях, намереваясь подойти к начальнику штаба, посидеть рядом. Но что-то удержало его от этого шага.

Вечером за ужином Дынин рассказал жене о том, что оставил Остапенко в таком подавленном состоянии одного. Увидев в глазах Клавдии Александровны укор, предложил:

— Может, сходить к нему и пригласить на чай? По себе знаю, как нелегко после критики. А каково ему с таким самолюбием?

— Как знаешь, Миша. Но я бы не оставила его одного в такую минуту. Ой, смотри!

Дынин подошел к окну, проследил за взглядом жены. Сквозь сумерки он увидел подполковника Остапенко. Он почти приблизился к их дому. В нерешительности остановился, закурил. Постоял и, швырнув в траву сигарету, пошел обратно.

…И вот теперь, через столько лет, ему вновь предстояла встреча с Остапенко. О нем Дынин никогда никого не расспрашивал. Слышал, что в одной из частей округа служит такой, начальником штаба… Но тот ли это Остапенко, не знал.

— Товарищ полковник, государственная граница, — вывел из задумчивости Дынина водитель, рыжий долговязый ефрейтор Иван Нефедов. Был он родом из Клайпеды, но ни слова по-литовски не знал — когда ему было всего три года, родители переехали на постоянное место жительства в Калининград. До службы в армии Иван Нефедов ходил в море на траулере, ловил атлантическую сельдь. Пустыню он не любил и нещадно страдал от жары. За пять часов марша он выпил две фляги воды, и тужурка его была мокрой от пота.

— Вижу, Нефедов. Остановитесь у ближнего шлагбаума! — приказал Дынин.

Пока командир роты со своим заместителем по политчасти оформляли необходимые в таких случаях документы, полковник Дынин вызвал к себе секретаря комсомольского бюро роты. Сержант Степан Шуйский подошел, представился. Михаил Львович спросил:

— А скажите-ка, комсомольский секретарь, кто у вас отличился на марше?

— Младший сержант Понков и ефрейтор Мазниченков, — ответил Шуйский. — Мы о них листовку-«молнию» выпустили.

— Это хорошо, что листовку. А что дальше намереваетесь делать?

— Через десять минут состоится митинг, на котором еще раз напомним комсомольцам об их интернациональном долге, о необходимости политической бдительности и боевой настороженности. Выступят лейтенант Чернущенко, я тоже. Своим опытом боевой работы в Афганистане поделится младший сержант Понков.

— Добро. Можно и мне пару слов сказать?

— Рады будем вас послушать, товарищ полковник.

…Через час колонна пересекла Государственную границу СССР. По обе стороны дороги простиралась такая же, как и в Туркмении, глинистая песчаная земля. И все же это была другая земля. Из-за каждого бархана, каждого валуна могла брызнуть огненная очередь. Ударить из засады, внезапно. Неприятное ощущение — когда в тебя целятся, а ты этого не знаешь. Ни уклониться, ни спрятаться. И не привыкнуть. Можно только преодолеть в себе предательский холодок страха. Собрать в кулак волю и делать свое дело так, будто и нет направленных в тебя, в твоих товарищей черных душманских стволов.

— Справа разрушенный колодец и развалины глиняного дувала. Проверил, засады нет, — доложил по радио командир дозорной машины сержант Шуйский.

— Понял. Будьте внимательны! — Дынин переключил рацию на «прием». Подумал: молодец комсорг!

Комсорг… Дынин опять вспомнил, с какой любовью и уважением в годы войны бойцы говорили: «Наш комсорг!» Сам он стал комсоргом еще в сороковом, до войны. Это было в Одессе. Кто из тамошних мальчишек не любил море? Из школы — к морю. И перед школой, пусть на десять минут — к морю. У него с другом Павликом был туда свой маршрут. Быстро они тогда взрослели, и привела их «своя тропинка» в Одесский институт инженеров морфлота. О другом институте и не думали, потому что нет лучшего, чем Одесский морской.

После лекций — конечно же к морю. Павлик ждал, Павлик торопил друга. Он мог часами стоять на берегу и вглядываться, вглядываться в безбрежные дали.

А Михаила, кроме моря, еще тянуло к людям, в суетливую, бурлящую студенческую среду.

— Пойдем уже, а, Павлик?

— Ты изменник, Миша, — сердился тот. — Ты зря поступил в наш институт. Ты не любишь море, сухопутный краб.

Вот это неправда. Нет, не остыла у Миши мечта о морских походах, и красивее моря, лучше мореходства ничего не может быть на свете. Но как объяснить товарищу, что гул моря и гул голосов горячо спорящих и поющих студенческие и матросские песни товарищей никак не мешают, а дополняют друг друга.

— Что бы ты предпочел, Павел, — спросил он, — выйти в море на большом корабле или на яхте, в одиночку?

— По мне лишь бы выйти! А ты что, испугался бы один на один с ним? — кивнув на далекий, сливающийся с водой горизонт, Павел пристально «гляделся в лицо друга.

— Нет, конечно. Но мне бы лучше на большой корабль с дружной, веселой командой.

— Ну, так садись на паровоз — вон ведь как там и людно, и шумно.

Нет, не поймет его Павел. Где бы найти такие слова, чтобы все объяснить?

А в студенческом коллективе ребята все чаще и чаще обращались к Михаилу. С просьбой рассудить их в споре, разъяснить что-то не понятое на лекции, поделиться впечатлением о новой книге, о фильме, высказать предположения о развитии каких-либо событий в мире.

И Миша Дынин находил слова, находил время, чтобы поговорить с товарищами. Доводы его были убедительными, аргументы бесспорными, советы добрыми и верными. Он много читал. Увлекся философией, историей. Понимал: чтобы быть правым в дискуссии, нужно много знать. И еще: чтобы быть верным в совете товарищу, нужно пропустить его тревоги, боль, сомнения через свою душу… Не от того ли вот эта строка, прошедшая через все его характеристики, аттестации, строка, суть которой излагается разными словами, а мысль одна: «Успехам товарищей радуется, как собственным, к их неудачам относится, как к своим».

Студентам пришелся по нраву простой и улыбчивый парень. Уже на первом курсе они избрали его своим комсомольским вожаком. И не ошиблись.

Есть люди, неистощимые на выдумки, на шутки. Михаил Дынин был неистощим на душевное тепло.

А потом грянула война.

На войне, скажете, другие ценности? Да, превыше всего здесь ценятся в людях мужество и отвага. Только первоосновой всему — чуткость к людям, верность войсковому товариществу. Отсюда и берут свои истоки подвиги во имя спасения жизни однополчан. Мужество и отвага — они ведь рождаются в солдатском сердце. В сердце, открытом людям. В сердце, которое полнится любовью к Отчизне, в котором клокочет ненависть к врагам. Разговаривали с бойцами в коротких промежутках между боями сначала агитатор, а потом комсорг Михаил Дынин. Наш комсорг Миша, — так товарищи называли Дынина. Любили его за отзывчивость, за доброту, за неунывающий характер. Ценили за смелость. За верность фронтовой дружбе, личную примерность во всем.

Было это в сентябре сорок третьего. И раз, и два батальон поднимался в атаку, но откатывался назад. Противник яростно огрызался, казалось, неистощим его огонь. Осколки снарядов и пули прижали бойцов к земле, многие уже не вставали, так и остались навечно на поле боя. Не могли поднять головы живые… Но видел комбат: одна фигурка короткими бросками, по-пластунски — все ближе и ближе к самой первой среди залегших солдатской цепи. Это комсорг Дынин. Последний бросок. Есть! Он там, среди первых. И комбат дал сигнальную ракету.

Дынин не оглядывался. Он знал, что за ним, за теми, кто встал рядом с ним, поднялись рота, вторая, весь батальон.

Отбито у врага наше село. Еще одно, но под фашистским игом стонали другие села, города, звали солдат вперед, ждали освобождения. Там дышала земля от погребенных фашистами заживо, там слышался в огне плач ребенка, качались тела партизан на виселицах.

Утром — снова в атаку. Устали солдаты. Как придать им сил?

— Товарищ комбат, — обратился Дынин к командиру. — Еще вчера привезли нам кинофильм, да так и не успели его показать. Разрешите сейчас?

— Устал наш батальон, Михаил. Пусть лучше люди выспятся перед наступлением.

— Кинофильм называется «Радуга». Я много слышал о нем.

Поначалу шумно было в просторном подвале, где поставили кинопередвижку. Солдаты усаживались прямо на полу, плечом к плечу, с явным намерением «малость кимарнуть». Но уже через несколько минут после начала фильма стих говор, гасли, обжигая пальцы, позабытые самокрутки. «Радуга» набатом стучала в солдатские сердца.

Ранним утром, за час до атаки, Дынина нашла группа солдат из первой роты.

— Товарищ комсорг, мы принесли заявления с просьбой принять нас в Ленинский комсомол.

Потом — из второй роты, третьей…

— Мы понимаем, сейчас мало времени, скоро пойдем вперед. Но если можно, то разберите наши заявления сразу после боя.

Солдаты понимали и то, что для многих из них не будет этого «после боя».

— Ежели что — считайте нас комсомольцами.

Атаку начали с первыми лучами солнца. Дынин был в первой роте. Рядом с теми молодыми солдатами, кто час назад принес ему заявления с просьбой о приеме в комсомол…

После окончания военно-политической академии Дынину предложили остаться в адъюнктуре.

— У вас, товарищ Дынин, богатый фронтовой опыт, добротная теоретическая подготовка, — говорили ему в академии. — Вы нужны здесь. Адъюнктура, преподавательская работа…

Отказался. Его тянуло в войска. Хотел испытать свои силы и способности в роли организатора и руководителя партийно-политической работы в части. Как золотому медалисту, Дынину предоставили право выбора военного округа.

— Я уже выбрал. Прошу направить меня для дальнейшего прохождения службы в Туркестанский военный округ…

Спецчасти гарнизона, как известно, — это десятки воинских коллективов с различной спецификой и своими задачами. Полковник Дынин до тонкостей знает задачи каждого подразделения. Но важным считает не это. Главное — познать сильные и слабые черты в характере людей, в первую очередь командиров и политработников. С тем, чтобы сильные черты развивать, от слабых помочь избавиться. Ему важен не столько сегодняшний день, сегодняшние «показатели» становления личности того или иного офицера, прапорщика, солдата, сколько сама динамика этого становления. Точнее сказать — то же самое «сегодня», но в сопоставлении с «вчера». Только так можно увидеть день завтрашний, спрогнозировать его, наметить верные рубежи и достичь их. Так считает он. Этому учит других.

Вот житейский пример. Кому-то он может показаться мелким, будничным. Пусть так. Но он весьма показателен. Из таких вот «мелочей» и складывается стиль работы полковника Дынина, его методика воспитания.

В спортивном городке командир взвода из вчерашних выпускников училища проводил занятия по физической подготовке. Впрочем, он закончил занятия, а проходящий мимо полковник Дынин услышал лишь конец разбора:

— Итак, товарищи, отличную оценку заслужил сегодня рядовой Ланской. Хуже всех дела на перекладине у рядового Гладуна.

Дынин подошел, поздоровался с солдатами и спросил:

— Что у вас сейчас по плану, товарищ лейтенант?

— Перерыв, а через десять минут — строевая подготовка.

— Вот и передохнем вместе. Присаживайтесь, товарищи.

Солдаты сомкнулись кружком.

— Из каких мест приехали и когда? — спросил Дынин. — Вот вы, товарищ Ланской.

— Москвич. Полтора года служу.

— А вы, рядовой Гладун?

— Два месяца. Из Подолии я.

— Покажите-ка ладони.

Гладун нехотя разжал пальцы. Ладони были в свежих мозолях, видимо, крепко саднящих.

— Так у нас на хуторе и не было той перекладины. Спасибо сержанту, по вечерам мне помогает, как подтянуться.

— Ну а вы, рядовой Ланской? Не может быть, чтобы без спортивного разряда к нам пришли.

— Так точно! Третий разряд по гимнастике, — лихо ответил тот.

— А сейчас, спустя полтора года службы, какой? К первому подошли?

— Никак нет, — опустил голову солдат. — Все тот же третий.

— Ну что же. Командир выставил вам оценки по заслугам. На сегодняшний день. А вот завтра, через недельку, верю, у рядового Гладуна тоже будет пятерка. Ведь вы ему поможете, рядовой Ланской? Трудно будет, конечно, самому штурмовать второй разряд и товарищу помогать, но…

— Конечно, помогу! — выпалил Ланской.

Потом они отошли с лейтенантом в сторону.

— Товарищ полковник, я все понял, — поднял глаза лейтенант. — Как же так я? — спросил по-мальчишески растерянно. И уже твердо добавил: — Ваш разбор — для меня хороший урок.

Вот и весь пример. Пятиминутный, как говорится, ведь большего он и не занял, тот разговор. Но из подобных и складываются недели и месяцы, годы и десятилетия службы офицера-политработника Дынина Михаила Львовича. Службы, которой он отдает всего себя — опыт, знания, душу.

Уроки Дынина… Иному молодому офицеру хватает одного предметного урока, одного дельного совета, замечания. Другому…

Вот капитан Виктор Панин, топограф. Офицер он трудолюбивый, хорошо знает свою специальность. И подчиненные у него, как говорится, — дай бог каждому. А Михаил Львович и его не обошел.

Панин поначалу не понимал, почему это начальник политотдела, и раз, и два заглядывая в подразделение, вызывает его на откровенную беседу. Даже воспринял это как знак особого расположения к нему.

— Что вам кажется главным на пути к успеху? — спросил как-то Дынин.

— Командирская требовательность, — не задумываясь, ответил Панин.

— В общем-то верно, — согласился Дынин. — Но ответ будем считать неполным. Думаю, вам ясно, что требовательность к подчиненным должна быть подкреплена командирской заботой о них.

Да, Панин слыл офицером требовательным. К себе в первую очередь. И к подчиненным. Но была в этой требовательности вот такая «щербатинка». Мог Панин совсем молодому специалисту, еще теряющемуся в выполнении простого задания, сказать: «Или работать, или уходить из топографов: третьего не дано!» Мог посетовать на то, что, мол, подсунули ему одних «неумех».

Как-то возвращались из подразделения вместе.

— Хочу вам рассказать об одном случае со мной, Виктор Петрович, — начал разговор Дынин. — Геройский случай, — усмехнулся он. — Нет, вправду геройский, так и командир полка Иноземцев тогда сказал. В общем, было это, хорошо помню, в октябре сорок четвертого, у населенного пункта Гребенишки, в Белоруссии. Один из командиров рот повел своих людей в обход этих Гребенишек, занятых врагом, чтобы ударить во фланг. Повел, значит, и заблудился в ночи. Мы ждем от него сигнальную ракету, ведь, думаем, вышли ребята на рубеж атаки, скоро и сама атака, а ракеты нет. Геройский комсорг Дынин, это, значит, я и есть, — дуй в ту сторону. Отыскал я роту, сориентировал командира и — «ура-ура» — почти что вовремя. Вот так.

Дынин помолчал. Словно бы нехотя продолжил:

— Рассвело, и я увидел того командира роты. Он и взводным-то был без году неделя. Но других командиров выбило в прошлых боях — принял он роту. Мальчишка. Опустил голову. Готов сам под трибунал… Как же я благодарен командиру полка подполковнику Иноземцеву! За то, что меня не наградил и других не наказал. Просто толково разобрался в этом случае. Вызвал начальника штаба и приказал провести обязательные дополнительные занятия по ночному ориентированию. Понимаете, Виктор Петрович, была у того мальчишки-ротного карта местности. А на ней — так и видятся тебе чистые светлые домики и тех Гребенишек, и других сел да хуторов. На карте — вот они, населенные пункты, а на местности — одни пожарища да черные печные трубы в ночи.

Видел я потом того лейтенанта уже капитаном. На этот раз он нас крепко выручил со своим батальоном в одном ночном бою. Девчонка нареченная, если он, конечно, дожил до Победы, ладошечкой по его груди проведет — заблудится среди орденов и медалей.

Снова помолчал. Продолжил с улыбкой, с той самой улыбкой, о которой офицеры говорили, что она хочешь не хочешь, а заставит тебя позабыть о своих жалобах на какие-то временные служебные неурядицы.

— Хорошие у нас, Виктор Петрович, люди! Очень даже замечательные. Знания имеют твердые, желание служить огромное. Опыта, правда, у некоторых из них маловато. И у ваших молодых офицеров. Но разве в этом только их вина? С вас за это тоже надобно спросить, Виктор Петрович.

— Это точно, — согласился Панин.

— Что точно? Чтобы с вас спросить?

— Само собой. Но я о том, что хорошие люди в подразделении.

Человеческий фактор… За этими двумя словами слышится Дынину закаленное в огнях войны определение: «Это главный фактор нашей победы».

…Связисты — прежний лидер социалистического соревнования — сдали свои позиции. Последняя проверка выявила ряд пробелов в их знаниях и навыках.

— Ума не приложу, отчего вдруг такой сбой? — сокрушался заместитель командира подразделения по политической части.

Но вдруг ли этот сбой? Побывал полковник Дынин на занятиях в этом воинском коллективе, близко познакомился с его жизнью, даже с тем, как молодые офицеры проводят свой досуг, посмотрел их читательские формуляры в библиотеке, поприсутствовал на партийном, затем на комсомольском собрании. Беседовал с солдатами, сержантами.

Разбор с политработником, коммунистами, командирами, комсомольскими активистами начал, казалось бы, издалека:

— Кто делает погоду в боевой учебе? На чьи рубежи держит равнение молодежь? Лидерами, пусть даже не формальными, здесь ведущие специалисты. Так. Посмотрим на их список. По стажу службы — старше других солдат. По мастерству, хоть, к сожалению, и не намного, но выше других. Они же, как видим, командиры отделений, экипажей. Они же, в большинстве своем, — сержанты. Так недолго и успокоиться, ведь не каждый сам себе прикажет: «Иди дальше, добивайся большего». Но есть у нас комсомольская организация, которая может и обязана призвать: «Иди дальше, добивайся большего». Теперь посмотрим список комсомольских активистов. Как-то так получилось, что и срок службы у них поменьше, и опытом они послабее. И комсомольского задора, боевитости у них явно недостает. А теперь поговорим о нас. О роли парторганизации в руководстве комсомолом. И о каждом коммунисте — в отдельности…

Как хотелось бы сейчас сказать: «И дела в подразделении поправились». Так оно и есть, но поправлялись они не одним днем и даже не одним полугодием. Легко сдать позиции, вернуть же их стоит большого труда, а в боевой обстановке и большой крови.

Но вот он, очень важный показатель того, что дела пошли на лад, залог того, что связисты вернут право называться лидерами социалистического соревнования: через год комсомольская организация этого подразделения была признана лучшей среди спецчастей гарнизона.

Требовательность Дынина… Впрочем, его требовательность — это тоже школа.

— На нашего начпо ничем не угодишь, — бросил в сердцах как-то после совещания один из политработников, человек умелый, знающий и любящий свое дело. Разговор шел в курилке. Чувствовалось, у человека накипело на душе. Он раскрывал свою душу, явно не заботясь о том, что о нем подумают рядом стоящие. Подойди сейчас Дынин, не стал бы он подыскивать выражения более мягкие.

— Полковник видит в каждом из нас «недорабатывающих», «недопонимающих», «недовкладывающих». Есть у нас такие? Есть. Вот с ними пусть и работает. Пусть с них и потребует… Какой же я осел! Сижу, сияю. Жду: вот-вот поднимет и похвалит. Ведь какое дело сдвинули! Коллектив сплотили — не такое еще сдвинем с нашими-то людьми! А он? Поднял. Да еще как поднял! К мелочам прицепился… Нет, ему ничем не угодишь. Может, по личному делу взъелся? Ума не приложу, за что.

— Вот это вы зря, — повернулся к нему один из офицеров. — Насчет личностного. Вы у нас всего год и много хорошего сделали за это время. Всем видно, а Дынину — в первую очередь. Очень тепло отзывается о вас. Не угодили ему, говорите? А полковник Дынин терпеть не может угодников. Был здесь такой, помните товарищи? — обратился он уже ко всем. — Был, да, как пишется в заявлениях о разводе, не сошлись мы с ним характерами. Ну а у Дынина, я ведь тоже не сразу понял, свой стиль. Чистит тебя наждачной бумагой — поскрипывай телом, успевай поворачиваться. Но — гордись. До блеска тебя доводит. Потом в твое подразделение и приведет «недовкладывающего»: учись на хорошем опыте, скажет. Зажжется коллега, начнет «довкладывать» в дело душу, а у Дынина наготове уже наждачная бумага, и пошла здесь тоже доводка до нужных кондиций. Он не заставляет «вкладывать». Он учит, агитирует за полную самоотдачу делу.

— А ведь было и у меня такое, — перебил слушавший, и в его голосе уже ни следа не осталось от прежней горечи. — Было, привел он в нашу ленинскую комнату трех молодых замполитов рот…

В одном и том же военном городке о Михаиле Львовиче могут сказать так: «Открытой души человек», «Скуп на слова, строгий», «Сама доброта и отзывчивость», «Крут полковник». И все это так, все верно. Говоря словами характеристик, он требовательный и заботливый. Требовательность — предельная. Ну а забота, она постоянная, четко адресованная, если можно так сказать, и потому проявляется по-разному. Одному нужна поддержка, другому — конкретная помощь в делах ли, в быту. Третьего — успокоился товарищ — не мешает и разбудить, «подстегнуть»…

— Уж лучше бы он взыскание на меня наложил, — вздыхал такой третий, выходя из кабинета полковника Дынина. Нет, не кабинетный работник Дынин. Сам находит людей. Но коль уж вызывает к себе — хорошенько подумай, как и чем поправить положение в коллективе.

Он знает людей, умеет их видеть в завтрашнем дне. Поначалу это кажется даже странным: отзываясь о человеке, он часто оперирует глаголами будущего времени «сумеет», «справится», «думаю, сможет подтянуться». Каждому офицеру-политработнику в аттестациях он дает краткую, но точную и объективную характеристику.

В людях ценит открытость. Искренне считает, что из человека по натуре замкнутого, педантично-спокойного, невозмутимо уравновешенного может получиться, предположим, хороший разведчик, но не политработник. Не любит Михаил Львович красивости слов в речах, гладкости фраз. Однажды выговаривал одному замполиту:

— Замкнут, говорите, сослуживец? Не идет на контакт? А вы постучитесь в его душу. Сердцем своим стучитесь.

Отзываясь об одном политработнике, он дал ему самую полную характеристику всего двумя словами: «Гладкий товарищ». Это надо понимать, что политработник сглаживал углы. Не устранял сучки-задоринки, а вот именно сглаживал. Сглаживал недостатки сослуживцев, неполадки в дисциплине. Это у него вошло в привычку.

Предстояли учения. С марш-бросками, стремительными атаками и бессонными ночами. С захватом горного перевала. А послушаешь того политработника — он даже эту горную местность старался сгладить и морозную ночь своим «тепленьким» инструктажем согреть.

— Правда, что в соседней части люди на том перевале попали под снежную лавину и есть жертвы? — спросил его молодой солдат.

— Не знаю. Вряд ли. У нас ведь техника безопасности при восхождении соблюдается со всей строгостью.

Знал он о случившемся снежном обвале. И что погиб один человек, тоже знал. Вот и сказать бы, почему погиб, поговорить о технике безопасности — как бы было к месту! Дело в том, что буквально на днях в тех же горах, где предстояло учение, один взвод грубо нарушил технику безопасности, не соблюдал дисциплину марша. Трасса была разведана и указана на картах. Отставший взвод решил спрямить путь в горах и пошел на внешне ровный и безобидный снежный карниз… Спасли всех, кроме одного.

С офицерами части уже было разобрано это чрезвычайное происшествие. Выяснятся все обстоятельства, и случившееся доведут до сведения каждого солдата, готовящегося к учениям. Это будет через два часа, в клубе части. Ну а сейчас?

— Почему не ответили на вопрос? — спросил Дынин у замполита.

— Подумалось, что не стоит сбивать им боевой настрой перед выходом.

А тем временем в коридоре:

— Не в курсе замполит, а может, и скрывает, — говорил тот вихрастый солдат, что задал вопрос. — А я знаю. Слышал от того, кто видел. Была лавина, вроде бы восемь человек погибло…

У подобной «гладкости», как ни странно, очень много острых углов, царапающих, а то и коверкающих людские отношения, порой весь микроклимат в коллективе.

Одно происшествие в «благополучном» подразделении, второе… Полковник Дынин — там. Скрупулезно разбирается в обстановке, сложившейся в подразделении.

— Кто бы мог подумать, что рядовой Карпушкин допустит такое! — сетовал замполит роты. И этим, как потом с горечью скажет на совещании политработников полковник Дынин, он сам себе подписал приговор.

— «Кто бы мог подумать?» Это звучит самым тяжким признанием политработника в собственной некомпетентности и слабой профессиональной подготовке. Кто, как не замполит, обязан думать, видеть в человеке все, видеть завтрашний день коллектива?

Особенно нетерпим полковник Дынин к тем, кто ради чести мундира старается «не выносить сор из избы», кто делает вид, что в его коллективе, на возглавляемом им участке работы все благополучно. Вместо длинного слова «очковтирательство» полковник Дынин по-фронтовому прямолинейно употребляет слово «обман». Он не устанет повторять, что замазывание недостатков, сокрытие истинного положения дел, приукрашивание фактического положения в подразделении есть обман, коль речь идет о поддержании постоянной боеготовности, ежечасной и сиюминутной.

— Вы правы, товарищ полковник, — взял слово один из замполитов. — На все сто процентов правы. Но вместе с тем представишь старшему начальнику объективную информацию — потом упреков не оберешься.

По залу прошел шумок. Севший на место замполит принял это за одобрение своей позиции. В перерыве сослуживцы ему сказали:

— Вы недавно у нас, в спецчастях. Здесь такое не проходит. Для нашего начпо главное — объективность.

И теми же словами Дынина:

— Поживете — увидите.

«Быть или не быть?» — этот гамлетовский вопрос, над решением которого бьется веки вечные все человечество — в глобальных ли проблемах или в плане личного бытия — для взвешивания ответов у полковника Дынина собственные, выверенные партийной совестью, точные весы. Вопросы? Они могут быть самые разные, житейские и крупномасштабные — как-никак, а объем возложенной на начальника политотдела ответственности велик. Вопросы сегодняшнего дня и на перспективу, технического плана и морального… Ну хотя бы вот такой, простой — быть или не быть капитану Н. майором? На столе у полковника Дынина лежит представление на выдвижение этого офицера на вышестоящую должность. Вопрос назван простым для Михаила Львовича потому, что он с этим офицером, как говорится, пуд соли съел, познал его в деле, на учениях, в повседневном быту, на коммуникабельность в коллективе… Человек имеет глубокие знания, волевой, опыта не занимать. В общем, как говорят кадровики, перспективный офицер. Недостатки? Они Михаилу Львовичу тоже известны. Порой нескромен, излишне самоуверен. Любой свой труд «подрумянит». Коллектив справился с задачей — выпятит себя. Иной раз, нет, не в крупном, а так, по мелочам, выдаст желаемое за действительность… Но у кого из нас нет недостатков? Так быть майором ему или не быть?

Неправильно было бы сказать, что решение подобных вопросов для полковника Дынина является чем-то мучительно сложным, что он испытывает чувство раздвоенности. Нет, у Дынина — опыт. У него — не стоит бояться этого слова — чутье на людей, выработанное глубоким проникновением в самое нутро человека. Но в поиске верного решения Дынин видит перед собой не просто ту или иную личность с количеством звезд на погонах, а весь воинский коллектив, который доверят этому офицеру. Видит, что привнесет офицер в боеготовность подразделения, в боеспособность каждого солдата и сержанта.

Помнится, как однажды ответил полковник Дынин сослуживцу, старшему офицеру — тому потребовалась характеристика для перевода на более высокую должность в вышестоящий штаб:

— Москва нужна вам, я это понимаю. Но подумаем, нужны ли вы Москве?

Вот и сейчас представление на выдвижение капитана Н. откладывается в сторону. В блокноте Михаил Львович сделал пометку: «Еще раз побеседовать с Н.».

Телефонный звонок. Докладывал майор Кочунов, заместитель командира по политической части одного из подразделений. Оно только что вернулось с полигона, где принимало участие в тактико-специальном учении:

— Товарищ полковник, учебно-боевые задачи выполнены успешно. Настроение у людей нормальное.

Голос у Кочунова, как всегда, ровный, но в нем так и слышалась радость.

— Что значит «успешно», «нормально»? — сердито бросил в трубку Дынин. — Оценка, надеюсь, «пять»? Настроение у людей, чувствую это по вам, отличное?

— Так точно! — ответил тот, уже не скрывая радости. Поддавшись собственному отличному настроению, добавил смеясь: — Спасибо, товарищ полковник, за пусть и не очень существенную, но все-таки поправку в этот мой телефонный доклад.

— Вот так и докладывайте в следующий раз, — смеялся Михаил Львович. — А то: «успешно», «нормально»… Кстати, вы уже знаете, на что нацеливаем ваше подразделение ровно через неделю? Завтра в 16.30 я буду у вас.

Положив трубку, Михаил Львович продолжал улыбаться. «Вот этот не подрумянит ни оценок, ни своих способностей. Умеет любую задачу сделать родненькой, по его же словам, для каждого».

Последний телефонный звонок в этот уже поздний вечер. Клавдия Александровна, жена, спрашивает, ждать ли ей сегодня его к ужину? Правомерный вопрос: на часах 23.30.

Уже отойдя от штаба, Михаил Львович огляделся. Так и есть, снова в ночи светится то самое штабное окно: в одном из кабинетов, уже который раз, засиживается молодой офицер. Дынин шагнул к штабу: надо спросить, почему тот не идет домой? Неурядицы? Быть может, нужен житейский совет лейтенанту?

Школа Дынина. Многие из бывших его воспитанников (так его подчиненные партийные и комсомольские активисты называют сами себя) уже ходят в начальниках политорганов. Переписываются с ним, спрашивают совета. Вот одно из таких писем.

Дынину вспомнилась одна из встреч с молодыми солдатами-связистами, только что прибывшими в подразделение. Те спросили, что им делать, как действовать по сигналу «Сбор». Закономерный вопрос. Ведь до этого юношам лишь в кино приходилось слышать этот резкий, как выстрел, сигнал.

— Ну что же, — начал Михаил Львович. — Приведу вам в пример совершенно недавнее. Это было два дня назад. Команда «Сбор» застала сержанта Сергея Кислухина в расположении роты. Схватив чемодан, Кислухин бросился на радиостанцию.

— А зачем чемодан, товарищ полковник? — спросил кто-то из слушавших.

— О чемодане я вам расскажу потом. А сначала — об экипаже этой радиостанции. Скажу коротко: экипаж вышел в отличные. И в этом большая заслуга сержанта Кислухина. Он не раз в соревнованиях на лучшего специалиста отстаивал честь вашей роты. Его за неунывающий характер, трудолюбие, прямоту и честность, за то, что всегда готов помочь товарищам, сослуживцы два года подряд избирали комсгрупоргом.

Так вот, кинулся Кислухин к радиостанции. Привычно уселся за пульт. Настроил передатчик. Наметанным глазом проверил готовность остальных членов экипажа к боевому дежурству.

Вскоре начали поступать сигналы. С каждой минутой напряжение в работе возрастало. «Противник» применил прицельные помехи. Но недаром экипаж отличный, недаром сержант Кислухин назван снайпером эфира. Связь оставалась гибкой и надежной. По команде Кислухина переходили на запасную частоту, на резервную, с одного режима работы на другой.

Сутки не выходили радиотелеграфисты из аппаратной. Сутки руководил работой своих подчиненных комсомолец сержант Кислухин. Иногда он заменял членов экипажа, давал возможность каждому хоть десять-двадцать минут передохнуть, брал их обязанности на себя, так как овладел всеми смежными специальностями. Сам же отдыха не требовал.

Командир, комсорг, специалист первого класса, он не только умело руководил слаженной работой экипажа, не просто призывал воинов-комсомольцев в сложной обстановке действовать по-фронтовому, а увлекал товарищей личным примером.

Все учебно-боевые задачи, поставленные в ходе учения, экипаж выполнил с оценкой «отлично». Вот, пожалуй, если коротко, и все для первого раза. Да, я обещал вам объяснить, что это был за чемодан у сержанта Кислухина. Дело в том, что у Сергея закончился срок службы в армии. Еще утром он получил в штабе все необходимые для следования домой документы, после обеда попрощался с товарищами и совсем уже собрался на вокзал. Вот тут-то и прозвучал сигнал «Сбор». Как говорится, уже не для сержанта запаса Кислухина. Ведь комсомольская честь, войсковое товарищество в запас не уходят. Не мог комсгрупорг Кислухин оставить в такой момент сослуживцев, знал что его опыт, знания и навыки пригодятся сослуживцам.

— Ну а сейчас, — полковник Дынин обратился к одному из присутствовавших на беседе младших командиров, — найдите и передайте мое приглашение сержанту запаса комсомольцу Кислухину прийти на несколько минут к нам сюда, в ленинскую комнату.

Когда Сергей вошел, все молодые солдаты без команды встали. Как ученики при входе учителя в класс. Да так оно и есть. Они, молодые солдаты, будут учиться владеть оружием и вверенной им боевой техникой так, как специалист первого класса Кислухин, ценить солдатскую дружбу и понимать ее так, как комсгрупорг Кислухин.

Поднялся с места и шагнул с доброй улыбкой навстречу комсоргу восьмидесятых комсорг огненных сороковых лет Дынин.

…Далеко на севере остался военный городок, политотдел, уютные казармы. По дорогам Афганистана колонна машин упрямо держала курс на юг. Горы — все выше и выше. Даже не верилось, что там, на перевалах, холод. Что скатам автомашин понадобятся цепи.

Светящиеся стрелки циферблата указывали на то, что пора колонне прижаться к обочине на большой привал. «А какой сегодня день?» — подумал Дынин. Суббота… И вспомнились первые рейсы в эту страну.

В этой стране выходной день — пятница. Хотя выходным в общепринятом смысле его не назовешь — бедный да нищий, а они здесь на каждом шагу, не будет сидеть, сложа руки… Но повелось исстари считать пятницу выходным днем.

Теперь во многих домах афганских крестьян на календарях как праздник помечен еще один день — суббота.

Это было в апреле, в канун дня рождения В. И. Ленина. Воины подразделения, входящего в состав ограниченного контингента советских войск в Афганистане, готовились к коммунистическому субботнику. Комсомольские активисты вместе со старшими товарищами-коммунистами создали штаб субботника, определили круг задач на день, расставили силы. Главное внимание, конечно, технике. Трудными дорогами она прибыла сюда, через обледенелую крутость гор и раскаленное марево песков. Еще намечали навести образцовый порядок в своем палаточном городке, в полевой столовой и на солдатской кухне. Каждое отделение получило свой участок работы, надо сказать, довольно-таки объемный. Кое-кто из младших командиров задумался: «Выполним ли?»

Но комсомольские активисты решили, что намеченное можно выполнить и сокращенным составом. Если работать по принципу «товарищ за товарища». А высвободившихся комсомольцев хорошо бы направить на помощь афганским дехканам соседнего кишлака.

Предложение комсомольцев было обсуждено на командирском совещании, с коммунистами батальона. Связались с губернатором провинции. Тот оценил по достоинству желание советских воинов прийти на помощь крестьянам, довел их решение до сведения старейшины кишлака.

Ранним субботним утром группа советских воинов вышла на крестьянские поля. Уже через десять минут зеленые их кители виднелись тут и там, вперемешку с разношерстной одеждой дехкан. Знакомились ближе в процессе работ. Вместе относили большие камни к дорогам и тропам, углубляли арыки, очищали ирригационные сооружения. Ну а лучшие водители подразделения получили особое задание.

Дело в том, что при разговоре командира подразделения с губернатором провинции присутствовал подполковник Амирмамад, офицер управления цорандоя — так названа в Афганистане милиция. Он-то и подошел к уже знакомому ему по прежним встречам в этом кишлаке полковнику Дынину. Смущаясь и от этого еще больше путаясь в общем-то известных ему русских словах, сказал:

— Понимаю, это не хорошо, но хочу тоже попросить помощи. Вернее, прошу посмотреть нашу машину и дать совет, можно ли ее починить и как? Был бой с душманами. Они машину обстреляли и она свалилась в арык. Мне кажется, что ее ремонт — дело безнадежное, но… — Амирмамад развел руками, — очень нам надо для борьбы с бандитами, чтобы она была на ходу.

Выделили троих — лучших водителей. Они, как говорится, были уже опробованы в подобных делах. В январскую стужу на горном перевале после длительного марша «поставили на ноги» две неисправные машины.

Афганские товарищи, подведя наших солдат к своей машине, не скрывали своего смущения. А чего здесь смущаться? Такую машину — в музей бы Афганской революции как свидетельницу народного подвига. На ветровом стекле следы от путь, кузов изрешечен осколками гранат…

Но в музей — это потом, а сейчас машина еще должна послужить делу защиты революции.

Михаил Львович знает авторемонтное дело. Опытным взглядом определил: работы здесь на неделю. И получится ли?

Вечером он заехал снова во дворик местного цорандоя.

— Как дела, товарищи? Нужна ли помощь?

— Нет, нам хорошо помогают афганские ребята. С полуслова нас понимают, что к чему.

— Что-то получится?

— Так точно, товарищ полковник. Вот только разрешите нам остаться на ночь здесь.

К утру они поставили машину в строй. И не только отремонтировали, но и заменили смазку, тормозную жидкость, выполнили все регулировки, прошприцевали, заменили прокладки головки блока цилиндров, отладили коробку передач.

— Как успели все это сделать за день? — искренне удивился полковник Дынин.

Он не сказал: «И за ночь». Ночь для солдата — это ведь зачастую тот же рабочий день.

Ночь… Сколько километров за рулем автомашин пройдено воинами под звездным небом Афганистана, сколько за их плечами бессонных и зорких караулов, стремительных маршей в горах, чтобы помочь попавшим в бандитские засады афганским воинам…

— Как успели? — переспросил, вытирая уставшие и сбитые в кровь руки ветошью, старший группы. — Так ведь день необычный, товарищ полковник. Суббота. Наш коммунистический субботник. Вот и они, — солдат кивнул на стоящих рядом с веселыми и довольными лицами афганских товарищей, — вот и они это русское слово выучили, поняли его большое значение.

— Ленин! Субботник! — поднял руку один из афганских парней и широко улыбнулся.

Михаил Львович Дынин очень гордился, что видел первый день, день рождения в Афганистане «красной субботы».

Дружба воинов двух братских народов. Ее прочность не раз выверена в совместных боевых походах, в схватках с душманами, засылаемыми из-за неспокойной границы для того, чтобы жечь, убивать, чтобы во что бы то ни стало помешать афганскому народу строить новую, справедливую, светлую жизнь.

Немало примеров отваги и героизма сослуживцев мог бы привести полковник Дынин, на многих солдат, сержантов, офицеров он там же, в Афганистане, как говорится, по горячим следам оформлял представления к государственным наградам. Но сегодня ему вспоминается почему-то вот такой обыденный житейский случай.

Впрочем, обыденным его не назовешь, несмотря на всю прозаичность. Какая уж здесь героика — подразделение готовилось к помывке в бане. Но тут надо объяснить, что там по горным дорогам, грохочущим от камнепадов и бьющих из засад пулеметных очередей, не солдат идет в баню, а баня едет к нему, в палаточный городок. Специальный дегазационно-душевой автомобиль.

Так вот — о том случае. Рота афганских военнослужащих возвращалась из рейда по горным районам, где злодействовали душманские банды. Душманы там жгли созданные школы, убивали учителей. И детей — тоже, из-за одного их желания учиться грамоте. Устала афганская рота в том трудном походе. Уселись в кружок, улеглись на песке. Лишь дозорные из охранения зорко всматриваются вдаль.

Но как только рядом на такой же привал остановилось подразделение советских воинов, усталости ни у кого как не бывало.

Знакомство друг с другом, с боевой техникой… Надо сказать, что с нашей боевой техникой афганские бойцы знакомы, научились ею владеть. Но такую вот автомашину, подкатившую вместе с советскими воинами и опустившую длинный рукав, словно хобот, в горную речку, они видели впервые.

Их командир Абдул Азиз, подойдя, спросил у нашего санинструктора, хлопотавшего у машины:

— Это что?

— ДДА. Дегазационно-душевой автомобиль, — ответил тот. — В поле используется для помывки личного состава.

Абдул Азиз понимал по-русски, но сейчас попросил еще раз объяснить.

— Ну, в общем, это баня, — сказал санинструктор. — Вы лучше сами посмотрите, что там внутри и что вот в той палатке. Думаю, поймете.

По ходу осмотра санинструктор давал пояснения:

— В комплект ДДА помимо двух специальных автомобилей входят банные палатки с душевыми установками на двенадцать мест. Вот здесь вода фильтруется, становится чистой. Здесь она греется до нужной температуры. И подается вот сюда…

Тем временем экипаж, обслуживающий дегазационно-душевой автомобиль, доложил о готовности к работе.

— Первый взвод, приступить к помывке! — раздалась команда.

— А мне можно попробовать? — спросил у командира Абдул Азиз.

— Пожалуйста!

Ему тут же вручили мыло, солдатское полотенце, смену белья.

Он вышел через полчаса сияющий, довольный. Поднял большой палец:

— Баня!

Все рассмеялись. И тут же послышалось:

— Очередь второго взвода…

Но взвод не торопился, хотя трудно передать, какое это великое наслаждение — после перехода горными тропами человеку уставшему, пропыленному встать под ласкающий, снимающий эту пыль и усталость горячий душ.

Второй взвод не торопился. Его командир подошел к замполиту батальона:

— Товарищ капитан, если можно, мы уступаем свою очередь…

Тот обратился к комбату.

— Дело, — сказал коротко комбат и направился к афганским воинам.

Те не заставили себя ждать. Заулыбались, благодарно приняли кусочки мыла, полотенца, тут же выделенную им смену белья. Гуськом направились в палатку.

— Поддать парку! — скомандовал комбат.

— Есть поддать русского парку! — откликнулись члены экипажа ДДА.

Из палатки слышался веселый гомон и смех.

Веселый смех — он ведь на всех языках веселый смех.

…Колонна упрямо продвигалась на юг. Крутые подъемы, казалось, вздыбились перед лобовым стеклом. Справа — нависшая скала, слева, у самого колеса, — пропасть.

Горы. Взметнувшуюся под самое солнце снежную вершину Михаил Львович уважительно величал по-своему: «Ее величество Спокойствие». Никому об этом не говорил, стеснялся собственной «лирики». Но сколько раз бывало: разгорячит его спор, взбудоражит до пределов служба — взглянет на горы и чувствует, как вновь в него вливается спокойствие. Любит он их величественную и суровую красоту. «Так и всю службу пройдете в этих нелегких краях?» — спрашивали порой друзья. «Так ведь я, как Прометей, прикован к горам, — отвечал. И уже серьезно добавлял: — Люблю горы».

Не оттого ли — это уже по отзывам однополчан — спокоен полковник Дынин в любой, даже сверхкритической ситуации?..

Через иллюминатор вертолета полковник Смирнов тоже видел горы. Только сверху. Их вершины, покрытые мохнатыми белоснежными шапками, медленно и величаво проплывали внизу, совсем рядом с винтокрылой машиной. Порой Аркадию Васильевичу казалось, что это вовсе и не снежные вершины гор, а застывшие кучевые облака. Вот сейчас в их толстом слое появится окно и внизу откроются зеленые поля с сеткой арыков. За свою более чем тридцатилетнюю службу в Краснознаменном Туркестанском военном округе полковник Смирнов налетал на вертолетах не одну тысячу километров, видел сверху и цветущие оазисы, и бескрайние хлопковые поля, и безлюдные зыбкие пески, и развалины древних городов и крепостей.

Теперь вот он летел в небе Афганистана и видел внизу горы. Они очаровывали своей красотой и неповторимостью. Те скаты хребта, что освещались солнцем, слепили глаза, манили белокипенным сиянием вечных снегов и яркими отблесками от утесов, отполированных ветрами и дождями. Теневая сторона гор выглядела мрачно, угрюмо и таинственно.

Смирнов хорошо знал, что в горах Афганистана пока трудно и неспокойно. Эхо выстрелов днями и ночами разносится по ущельям и каньонам, дробится в скалах. Это банды душманов спускаются черными тенями с гор и, недобитые, исчезают в них, чтобы снова, собравшись с силами, жалить побольнее. Горят кишлаки. Взлетают взорванные мосты. Пятнами черной оспы покрываются полотна дорог от сработавших мин иностранного производства. Чернеют на крутых обочинах остовы сожженных автомашин. И кажется, что стонут сами горы.

Не первый раз Аркадий Васильевич приезжает в командировку в Афганистан. Ему, старшему инспектору организационно-партийного отдела политуправления округа, доводилось бывать на собраниях и первичных парторганизаций и партийного актива в частях и соединениях, встречаться с представителями партийных и государственных органов Республики Афганистан, принимать участие в различных политических, культурных, спортивных мероприятиях, проводимых совместно с афганским военным командованием.

Гарнизон, в который он сейчас летел, был знаком Аркадию Васильевичу. Полгода назад Смирнов работал здесь, обобщал опыт партийно-политической работы. Что ему тогда особенно понравилось в этой части? Вся атмосфера жизни воинов говорила о том, что люди здесь высокого полета. Каждый хочет быть личностью, нужным коллективу. Быть заметным и полезным. Этому способствовало всеобщее уважение к достоинству каждого, которое утвердилось в части. И примером для всех служили глубоко партийные взаимоотношения между старшими и младшими, прежде всего между командиром — полковником Никитиным и его заместителями. Обладая большой властью, Никитин чуток к людям, прислушивается к их словам. У него напрочь отсутствуют привычки или поступки, унижающие достоинство младших по званию. Мужественный, благородный, кристально чистый облик коммуниста Никитина вызывает у подчиненных желание всего себя без остатка отдавать делу, которому служишь. Этим объяснялись и успехи личного состава в учебе, службе и боевой деятельности. Коллектив по всем показателям боевой службы и учебы занимал первое место среди родственных частей.

И вдруг в политуправление округа пришло тревожное письмо. Секретарь парткома майор Измальцев информировал, что между новым командиром полковником Остапенко и его заместителями складывается ненормальная обстановка, которая начинает отрицательно сказываться на жизни и боевой учебе воинского коллектива.

— Вот что, Аркадий Васильевич, вы обобщали там передовой опыт, вам и разбираться с жалобой, — сказал Смирнову начальник организационно-партийного отдела политуправления округа полковник Казаков. — Оформляйте командировку.

— Это, Михаил Михайлович, не жалоба, а партийная информация, — уточнил Смирнов. — А если секретарь парткома забил тревогу, значит, дело не простое. С вашего разрешения, вылечу завтра.

— Вот и хорошо. Заодно посмотрите, как они готовятся к отчетно-выборному партийному собранию…

Уже в самолете Смирнов еще раз перечитал письмо майора Измальцева, подчеркнул те места, где излагаются факты. Сам тон письма — спокойный, рассудительный, деловой — понравился Аркадию Васильевичу. Но вывод… Вывод ему не совсем был понятен. Секретарь парткома писал:

Прикрыв глаза, Смирнов попытался представить внешность Остапенко. Высокий, худой, седые волосы, аккуратно стриженные под бобрик. Глаза красивые, темно-карие… И странная привычка смотреть не на собеседника, а чуть выше, поверх его головы. Сначала Аркадий Васильевич думал, что это у Дмитрия Львовича особая форма раскосости глаз. Но, понаблюдав за ним, понял, что таким образом он смотрит только на подчиненных. На старших по званию и служебному положению Остапенко глядит прямо, не мигая…

Смирнов уже несколько раз встречался с Дмитрием Львовичем. И каждая из этих встреч оставляла в душе Аркадия Васильевича чувство неудовлетворенности. Особенно неприятна была последняя. Она произошла год назад после ужина в кафе гарнизонного Дома офицеров. К Смирнову подошла миловидная чернявая женщина, извинилась, представилась женой полковника Остапенко, попросила выслушать ее. Времени у Аркадия Васильевича не было ни минуты, ему предстояла еще поездка на полигон, где одна из танковых рот выполняла огневое упражнение штатным снарядом. Он обещал секретарю парторганизации подразделения, что обязательно приедет и посмотрит, как коммунисты роты не на словах, а на деле показывают личный пример. Но увидев, как дрогнули губы женщины и глаза стали набухать влагой, согласился ее выслушать.

Начальник Дома офицеров провел их в своей кабинет, а сам вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

— Пожалуйста, присаживайтесь. Извините, как вас величать? — Смирнов сел напротив, стал рассматривать женщину.

Смуглая и черноокая, с пышными черными волосами, она казалась намного моложе своего возраста. Держалась робко и вот-вот готова была заплакать. Сжав пальцы рук в кулак, она прижала их к груди, не спеша заговорила:

— Галина Степановна меня зовут. Только боюсь я, если муж узнает об этой встрече, мне не поздоровится. Он такой, если что задумал — непременно сделает. Ничто его не остановит.

Она помолчала, собираясь с мыслями. Потом доверчиво посмотрела в глаза Смирнову и, успокоившись, начала свой рассказ.

— С Димой мы расписались более двадцати лет назад. У нас растут близнецы — Дима и Леша. Им по четырнадцать. Без них — давно бы сбежала к родителям на Полтавщину. А муж не понимает их, называет лоботрясами, груб в обращении. Дети отвечают ему недоверием, холодностью. Когда он приходит со службы, в квартире устанавливается напряженное ожидание: что-то сейчас выкинет отец. А он, по настроению, или мне разнос устраивает, или детям. Мне — за то, что не так посмотрела, не так что-то сделала, детям — за тройку в дневнике, за неопрятный вид или еще за что-ни-либо. И так каждый день. Вы скажете, что моральный климат в семье — это наше личное дело. Согласна. Но ведь что он сейчас задумал? Объявил сыновьям, что хватит им баклуши бить, пора к делу привыкать, ума-разума набираться. Решил их отправить в суворовское училище. Там его приятель служит, полковник. Они уже обо всем договорились. Ни у меня, ни у детей он совета не спрашивал. Это его не интересует. Он всегда все решает сам. Но теперь мое терпение лопнуло. Вместе с детьми уеду и я. Об этом прямо сказала ему. Он рассмеялся мне в лицо, сказал: никуда ты не денешься. И тогда я решила твердо — уеду. Только вы его к партийной ответственности не привлекайте. Не виноват он. Это у него характер такой… Тяжелый. Он сам из-за своего характера страдает… Вот все, что я хотела вам сказать.

Смирнов слушал ее, не перебивая, и все время боялся, что Галина Степановна вот-вот расплачется. Но она сдержалась, хотя ее тонкие пальцы, собранные в кулачки, побелели от нервного напряжения.

— Скажите, вы любите своего мужа?

— Мне жаль его. Хотя иногда он по-прежнему нравится мне. Да и дети тянутся к нему. Но, не встретив взаимности, с обидой отходят, занимаются сами собой. Они уже большие и по-своему одаренные. Дима — природу любит, гербарий собирает. Он — мягкий, улыбчивый. Леша — тот больше спортом занимается. Он сильный. Тридцать раз на перекладине подтянуться может. Но весь в батю — грубый, надменный. Им обоим отцовской ласки не хватает. Вот они и растут сами по себе. Такими разными, такими не похожими…

— Что же вы хотите от меня, Галина Степановна? — спросил Смирнов.

— Сама не знаю. Говорят, списки кандидатов в суворовское училище утверждают в политуправлении. Вот у меня и мелькнула мысль… А может, вы поговорите с мужем. Нельзя мне без детей. Не будет у нас семьи. А Дмитрий Львович без нас надломится. Жаль только, что он не понимает этого…

— Хорошо. Подумаю, чем вам помочь, — пообещал Смирнов.

Через два часа Аркадий Васильевич встретился с Остапенко на танковой директрисе. Стрельба шла хорошо, по графику. Дмитрий Львович был доволен и организацией занятия, и результатами огня танкистов. Он стоял на вышке и удовлетворенно потирал руки. Увидев представителя политуправления округа, он спустился по лестнице вниз, показал Смирнову сводную оценочную ведомость, не без гордости сказал:

— Рота вытянет ночную стрельбу на отлично. И днем мы вели огонь лучше, чем мотострелки. Вот вам логическое подтверждение того, что наш полк имеет прочную и стабильную огневую выучку. Мы на голову выше мотострелков. Лучше их не только стреляем, но и водим боевые машины. Согласны?

— Допустим, — ответил Смирнов.

— Значит, согласны. Так почему же первенство в соревновании отдали мотострелкам? Где же истина? — не скрывая досады, говорил Остапенко.

— Истина в том, что боевой потенциал полка складывается не только из воинского мастерства личного состава и готовности техники, но и из морально-политической закалки воинов, организованности и дисциплины в части. А здесь вы явно уступаете соседям. Сами отмечали на партийном собрании, что в ротах появились симптомы неорганизованности, начала страдать исполнительность, есть случаи нарушения воинской дисциплины. Говорили об этом?

— Так это для порядка, — отмахнулся Остапенко.

— Поэтому-то вы и не назвали в своем выступлении ни одной фамилии?

— Ну… Вы меня на слове ловите.

— Слово всегда делом должно подкрепляться. А у вас одно с другим расходится.

— Это как вас понимать?

— В прямом смысле. Вы обещали секретарю парткома, что будете отпускать офицеров на занятия в вечернем университете марксизма-ленинизма? Обещали. А что на деле? Пустили учебу подчиненных на самотек. Ни контроля за успеваемостью, ни помощи. Более того, ставите их в наряд или посылаете в командировки именно в те дни, когда они должны быть в Доме офицеров. Как прикажете вас понимать?

— Случайность.

— Если бы так… А вот секретарь парткома утверждает, что вы не понимаете значения идейно-политической учебы молодых офицеров и прапорщиков, считаете, что на занятиях в университете они «бьют баклуши», увиливают от службы.

— Я так не считаю, — перебил Остапенко.

— Но ведь говорили. И не раз. На служебном совещании, при составлении графика нарядов на месяц, во время развода караулов.

— Может, под горячую руку и сказал, — Остапенко смущенно потер подбородок. — Я разберусь во всем этом.

Смирнов видел, как трудно Остапенко признать свою вину. Щадя его самолюбие, Аркадий Васильевич не стал продолжать разговор на эту тему. Но как перевести беседу на его сыновей? Ведь обещал Галине Степановне, что не скажет Остапенко о своей встрече с нею…

Время шло, оба молчали, думая каждый о своем. Не найдя более гибкого решения этого щекотливого вопроса, Смирнов напрямую спросил у Остапенко:

— Как, Дмитрий Львович, семья, здоровье жены, сыновей?

— Спасибо. Все хорошо. С моими короедами не соскучишься. Совсем от рук отбились. Я — по полигонам. Мать — больно уж сердобольная. Хочу вот их в суворовское училище определить. Возможность такая есть…

Остапенко неожиданно замолчал, опять потер подбородок широкой ладонью. Потом быстро и убежденно заговорил:

— Представляете, неожиданно встретил сильное противодействие со стороны жены. Такая тихая, кроткая и вдруг как пантера: «Не пущу и все!» Свою жену не узнаю. Но ничего, рога обломаем!

— А может, она и права? — перебил его Смирнов.

Остапенко, видимо, не ожидал такого поворота в разговоре, поэтому удивленно переспросил:

— В чем, в чем права?

— Видите, Дмитрий Львович, мы с женой всегда сообща решаем семейные проблемы. И если кто-то из нас против — откладываем разговор, а со временем необходимость в нем сама по себе отпадает.

— У меня в семье другие порядки… И я твердо убежден, что командовать должен один. Иначе, что это за семья получится, если один — одно, другой — другое, — Остапенко развел руками.

— Не завидую я вашей супруге, Дмитрий Львович. Впервые с подобным домостроем встречаюсь. Если откровенно, не нравятся мне и ваши рассуждения об устройстве сыновей в суворовское училище. И знаете, почему?

— Скажите, буду знать, — Остапенко, хитро прищурившись, начал рассматривать орденские планки на тужурке Смирнова.

— Насколько мне известно, в суворовские училища принимаются юноши из многодетных семей или из семей, потерявших кормильца. К вам это явно не подходит. Значит, дело не в материальной стороне.

— Безусловно, — согласился Остапенко.

— Тогда выходит, что вы сознательно перепоручаете воспитывать своих сыновей другим людям.

— Почему перепоручаю? — возмутился Дмитрий Львович.

— Это я у вас должен спросить, почему?

Остапенко вновь принялся тереть свой подбородок.

— Если вы так думаете, значит, и другие могут подумать так же, — раздумчиво проговорил он.

— Разумеется. Жена ваша предвидела это. Вот и выходит, что не грех и к мнению жены прислушиваться.

Ничего не ответил Остапенко. Он задумчиво тер свой подбородок и молчал. Смирнов чувствовал, что мысль его собеседника работала сейчас с большим напряжением. Скорее всего, он анализировал все плюсы и минусы создавшейся ситуации. Но Аркадий Васильевич уже твердо знал — Дмитрий Львович не будет больше поднимать вопрос об учебе сыновей в суворовском училище.

…Вертолет дрогнул всем корпусом, резко пошел на снижение. Смирнов вопросительно посмотрел на капитана с голубыми петлицами, что сидел напротив.

— Прилетели, товарищ полковник, — ответил он и начал укладывать газеты и журналы в дипломат.

Как только распахнулась дверь винтокрылой машины, Смирнов увидел на летном поле подполковника Семенова, заместителя командира полка по политчасти, и майора Измальцева. Обоих политработников Аркадий Васильевич знал хорошо. Игорь Павлович Семенов — коренной туркестанец. Высокий, светловолосый, улыбчивый. Открытое лицо и коротко стриженные льняные волосы придавали ему веселый, задорный вид, говорили об энергичном, непоседливом характере. Олег Валентинович Измальцев служит под туркестанским солнцем всего три года. Он прибыл сюда по замене из Группы советских войск в Германии. В противоположность Семенову, он — низенький, смуглый. Полевая форма была ему великовата, делала неуклюжим. Секретарь парткома и в самом деле не любил быстрых и резких движений. Но за что бы он ни брался, делал все основательно, на совесть. В полку говорили: кто попал на зуб Измальцеву, тот так просто не выкрутится. Но Смирнов слышал о нем и другую характеристику: чуткий и верный товарищ, уважаемый в полку человек.

— Как долетели, Аркадий Васильевич? — Широко улыбаясь, Семенов протянул инспектору руку. — Мы уж беспокоиться начали.

Майор Измальцев четко отдал честь, коротко поздоровался:

— Здравия желаю!

— Признаться, огорчили вы меня своим письмом, — сказал Смирнов, здороваясь с секретарем парткома за руку. — В лучшем полку и вдруг…

— Олег Валентинович немного поспешил, я тоже огорчился когда узнал, что он написал письмо, — заговорил Семенов.

— А что же делать? Молчать? Нет, — твердо вставил Измальцев. — Вот и сегодняшний пример тому доказательство.

— Что-нибудь произошло серьезное? — насторожился Смирнов.

— Нет-нет, ничего не произошло, — успокоил Семенов.

— А я говорю, произошло, — нахмурился Измальцев.

— Давайте посидим вот здесь, в беседке, успокоимся и — все по порядку. — Аркадий Васильевич первый направился не к машине, ожидавшей их, а к трем пирамидальным тополям, под которыми стояла скамейка.

— Так какое событие вас сегодня взволновало? — спрятавшись в тень деревьев, спросил Смирнов у Измальцева.

— Буду краток. Во время постановки боевой задачи полковник Остапенко несколько раз грубо одернул своего заместителя подполковника Демидова, докладывавшего о готовности бронегруппы к маршу. Тот терпел-терпел, потом возмутился: «Товарищ полковник, пожалуйста, без оскорблений». Остапенко покраснел, повернулся ко мне и при всех коммунистах тоном приказа отрубил: «Разобрать Демидова на парткоме!» Я промолчал. А когда остались вдвоем, напомнил ему о недавнем разговоре, тогда нас было трое: он, я и вы, Игорь Павлович. Мы ему растолковали, мол, нельзя ставить задачи парторганизации в приказах по полку, подсказывали, убеждали, что командир должен быть примером такта, выдержанности, опираться в своей деятельности на парторганизацию. Казалось бы, все должно стать на места. Ан — нет. Остапенко никаких выводов из того разговора не сделал. Глядя на него, и командир третьего батальона начал покрикивать на секретаря партбюро. Когда мы собирались вызвать на партком этого комбата, Остапенко воспротивился, дескать, тому надо батальонные тактические учения готовить, а не говорильней заниматься. Я добился своего. И тогда он мне знаете что сказал? Говорит, вы, товарищ майор, покушаетесь на мой авторитет. Каково, а?

— И на этом разговор с Остапенко закончился? — переспросил Смирнов.

— Нет, конечно же. Я настаивал на том, чтобы он извинился перед подполковником Демидовым.

— Ну и что?

— Сначала он ни в какую. Потом подошел подполковник Семенов, и мы вдвоем стали ему растолковывать, что к чему, убеждать, требовать, наконец.

— И каков итог?

— Мне думается, он слушал нас, а думал о другом, — нахмурился Измальцев.

— Нет же, нет, — перебил его Семенов. — Это у Остапенко привычка такая: смотреть не на собеседника, а чуть выше него. Наши советы, думается, дошли до него. Хоть и под нажимом, но он согласился извиниться перед Демидовым. Сразу после обеда будет построение личного состава подвижного бронеотряда. Проведем короткий митинг, потом оставим на пару минут офицерский состав. Остапенко извинится за допущенную бестактность, и бронеотряд выйдет в рейд.

— Если бы все было так легко, — покачал головой Измальцев.

— А может, вы все усложняете? Признаться, и выводы вашего письма мне не нравятся, — откровенно сказал Смирнов. — Очень уж они категоричны.

— Во-во, я ему об этом говорил, — вступил в разговор Семенов. — Считаю, что письмо написано преждевременно. Да, полковник Остапенко не похож на нашего прежнего командира. Полковник Никитин прошел большую жизненную школу, глубоко знал свое дело, уважительно относился и к старшим, и к младшим по званию, У Остапенко иной стиль работы. Он — суховат, грубоват, своеволен. Поэтому в сравнении с прежним командиром несколько проигрывает. Но ведь дело свое он знает! Есть у него и прочные положительные черты характера: глубина знаний, высоко развито чувство личной ответственности за порученный участок работы, настойчивость в достижении поставленной цели…

— Все это теория, — вставил Измальцев. — Теорию Дмитрий Львович знает. А вот на практике предпочитает следовать другим путем.

— Вы не согласны с тем, что трудится Остапенко много и немало полезного сделал для полка? — спросил Семенов.

— Этого я не отрицаю. Он действительно работает упорно, а настойчивость, с которой он добивается намеченной цели, заслуживает уважения. Но все ли избранные им средства приближают решение задачи — вот в чем вопрос… Скажите, товарищ полковник, — Измальцев обратился неожиданно к Смирнову, — как бы вы себя чувствовали, если бы вам постоянно делали внушение при подчиненных, распекали, не очень выбирая слова, во всеуслышание советовали чаще шевелить мозгами? Видимо, вас захлестнуло бы чувство унижения и внутреннего протеста. Не так ли?

Измальцев внимательно посмотрел на Смирнова, ожидая реакции на сказанное им. Аркадий Васильевич промолчал.

— Так вот, грубость, бестактность, пренебрежительное отношение к человеку глубоко ранит его, унижает достоинство. Разве будет у офицера после окрика или разноса высокий душевный настрой на дела? Разумеется, нет. Отсюда страдает и моральный климат в коллективе, и боеготовность подразделения в целом.

— Все это правильно. А что вы сами сделали, чтобы утвердить в коллективе доверительную, товарищескую обстановку, благоприятную нравственную атмосферу? — теперь уже Смирнов пристально посмотрел на Измальцева.

— Выходит, не все мы сделали для этого, — потупился он.

— Вернее, не так мы делали, не теми формами и методами, — поправил Семенов. — Чувствовал я, что слишком оберегаем мы с Измальцевым авторитет командира. Все стараемся говорить с Остапенко тет-а-тет. А нужно было укреплять единоначалие на партийной основе, ставить вопросы о зрелости и воспитанности коммуниста-руководителя на парткоме.

— Теперь мы это сделаем обязательно, — подхватил Измальцев.

— Только осторожно, тонко, не перегните. Остапенко самолюбив. Его убедить надо. Вы читали статью полковника Дынина «Зрелость руководителя», опубликованную в нашей окружной газете? — Смирнов раскрыл свой дипломат, достал свежий номер «Фрунзевца», вручил его Измальцеву. — Прочтите внимательно. И подойдите творчески. Много есть ценных мыслей, настоящего передового опыта.

— Михаил Львович сорок лет на партийной работе. А мой стаж — всего четыре года, — хмуро проговорил Измальцев. — А за свежую газету — спасибо. К нам почта лишь на второй день приходит.

— Олег Валентинович, может, хватит соловья баснями кормить, — Семенов давно поглядывал на часы. — Обед уже заканчивается. Да и на митинг надо успеть, людей на боевую операцию проводить.

…Обед занял двадцать минут. Когда офицеры стали подниматься из-за стола, в столовую зашел майор с медицинскими эмблемами на погонах. Он направился к подполковнику Семенову, вполголоса начал ему быстро о чем-то говорить. Игорь Павлович насторожился. Смирнову показалось, что он побледнел.

— Где теперь Демидов? — замполит посмотрел на часы.

— В госпитале. Уже минут пятнадцать.

— Хорошо. Информируйте меня через каждый час, — Семенов отпустил офицера, повернулся к Смирнову и Измальцеву, — у Демидова давление подскочило к 200. Извините меня, я должен вас оставить.

— Это на нервной почве, — высказал предположение Измальцев, — Демидов очень впечатлительный офицер.

— Какое обычное давление у подполковника Демидова? — спросил Смирнов майора-медика.

— Чуть повышенное — 150. Я могу быть свободен?

— Да, пожалуйста.

Уже на улице Смирнов вдруг понял, почему так забеспокоился Семенов: подполковник Демидов должен был идти старшим подвижной бронегруппы. Теперь его нужно заменить другим офицером. И не просто заменить, а поставить ему боевую задачу. На это уйдет не менее часа. Значит, колонна опоздает с выходом и по горным дорогам не сможет наверстать потерянные тридцать минут.

— Интересно, какое решение примет Остапенко? — неожиданно проговорил Измальцев, видимо, его беспокоили те же мысли, что и Смирнова.

— Сейчас узнаем. А скажите, Олег Валентинович, вы считаете, что у Демидова поднялось давление из-за конфликта с Остапенко?

— Вполне возможно.

— Ну и ну, — покачал головой Аркадий Васильевич.

Несколько минут они шли молча. Высокий и худой Смирнов делал неторопливые длинные шаги. А низкий и полноватый секретарь парткома будто догонял его. У здания штаба полка Измальцев забежал чуть вперед, остановился, спросил у Аркадия Васильевича:

— Членов парткома собрать?

— Да, вечером. До этого я должен побеседовать с Остапенко.

— Понял. У вас сейчас какой план? Может, до гостиницы провести? Отдохните час-другой после дороги…

— Я не устал. Да и времени у меня не много. Сегодня и завтра у вас… Послезавтра вы меня отвезете к авиаторам, посмотрим, как они к отчетно-выборному собранию готовятся. И вы приготовьте мне соответствующие документы. А сейчас вы… — Смирнов умолк на полуслове — к ним бежал посыльный.

— Товарищ полковник, вас просит прибыть на плац подполковник Семенов, — доложил он. — Очень срочно.

— Раз очень срочно — иду. А что у вас там случилось?

— Через пять минут бронегруппа уходит в рейд.

— А старший кто? — вырвалось у Измальцева.

— Командир полка сам идет, — посыльный отдал честь и побежал обратно.

Смирнов и Измальцев поспешили за ним. Со стороны плаца зазвучала музыка. Полковой оркестр играл «Прощание славянки».

— В создавшейся ситуации — это правильное решение, — рассуждал вслух секретарь парткома. — Вот тебе и Остапенко!

— Вы нашли выход. А каково мне? Пожалуй, выход один: идти вместе с бронегруппой. И с Остапенко наговорюсь, и в деле его посмотрю. — Смирнов зашагал быстрее.

Командир полка встретил инспектора политуправления округа сухо. Намерение Смирнова идти с бронегруппой он не отклонил, но и горячо не приветствовал. Указав на командно-штабную бронированную машину, Остапенко коротко сказал:

— Вперед! Все проблемы обсудим в пути.

После той встречи годичной давности полковник Остапенко почти не изменился. Лишь еще четче и глубже пролегли на лбу две поперечные складки. Они делали его лицо более волевым, собранным, решительным. Сильное, натренированное тело плотно облегала тщательно отутюженная полевая форма. Быстрые, властные движения и голос полковника невольно приковывали внимание подчиненных.

— По машинам! Заводи! — скомандовал он.

Аркадий Васильевич не стал больше ждать указаний, быстро забрался на броню, скользнул через люк внутрь бронетранспортера. За командирским столом он увидел капитана, который наносил на топокарту какие-то знаки и цифры, поздоровался с ним.

— Капитан Ивлев, начальник разведки полка, — представился тот.

— Какими сведениями располагает разведка? — спросил Смирнов, разглядывая карту.

— Авиационной разведкой обнаружено крупное бандформирование душманов. Идут вот сюда, — капитан указал на карте маршрут движения банды. — Завтра утром мы можем встретиться с ними здесь, у каньона «Глубокого».

— А точнее? — Остапенко появился в салоне машины бесшумно и одного взгляда на карту ему, видимо, хватило, чтобы сориентироваться в тактической обстановке, найти в ответе начальника разведки какие-то пробелы.

— Если точнее, то встреча может произойти на десятикилометровом участке: каньон «Глубокий» с юга и мост через горный ручей на севере. Здесь вдоль дороги есть подходы с гор, удобные места для засад и завалов. Не исключено, что душманы идут на перехват колонны полковника Дынина. А может, они ведут караван с оружием. Авиаразведка видела до двадцати верблюдов.

— Хорошо. Садитесь на место старшего, держите связь с разведдозором! А мы с Аркадием Васильевичем побеседуем. Часа полтора будет все спокойно, — Остапенко уселся на стуле напротив Смирнова, достал записную книжку, приготовился записывать.

— О цели моего приезда вам известно? — спросил Аркадий Васильевич.

— Да. В общих чертах. Меня Игорь Павлович информировал, — вздохнул Остапенко.

— Как вы считаете, правильно сделал секретарь парткома, написав письмо в политуправление?

Дмитрий Львович опять вздохнул. Отложив в сторону авторучку, стал тереть подбородок. Взгляд его замер на чистом листе блокнота. Минуту посопев, он в раздумье проговорил:

— Тяжело признавать свои ошибки. Вернее, не ошибки, а чрезмерную строгость. Но если человек простые истины не понимает? Ему четко скажешь, что и когда сделать, не проконтролируешь — не сделает. В лучшем случае, сделает не как положено, а тяп-ляп.

— Так ведь из ста человек всего один такой, — уточнил Смирнов. — А вы начинаете обобщать, высказывать недоверие всем ста. Выходит, что вы оскорбляете людей своим недоверием.

— Не отрицаю. Есть во мне такая черта характера. Порой сам чувствую, что надо промолчать, сдержаться, а я завожусь, под горячую руку обижаю человека. Поверьте, Аркадий Васильевич, душа болит: плохо все с Демидовым получилось. Я извиниться перед ним собирался…

Остапенко замолчал, взял авторучку, написал в блокноте «Демидов» и дважды подчеркнул фамилию своего заместителя.

— Мы с вами, Дмитрий Львович, знакомы много лет. — Смирнов, подражая Остапенко, вывел на чистом листке бумаги, лежащем на столе, фамилию «Дынин», подчеркнул ее. — Помните, много лет назад вас заслушивали на парткоме. Уже тогда вам сделали упрек за высокомерие, нетактичное поведение, грубость с младшими по званию. Было такое? Было! А как вы обошлись с Дыниным? Ведь я в тот давний вечер был у Дынина и через окно видел, как вы подошли к его домику, потоптались совсем рядом, покурили, но к другу семьи не зашли. Субординация помешала. Мне тогда подумалось: трудно у вас пойдет служба, слишком далеки вы будете от людей.

— Мне действительно тяжело было в тот вечер. Хотел с Михаилом Львовичем наедине побыть, своими горькими мыслями поделиться. Но чем ближе подходил к его дому, все больше меня сомнения одолевали. Думаю, чем он мне поможет? Ну, посочувствует, утешит. А может, и упрекнет. Он человек резкий в оценках. Всего этого я как раз и не хотел. Поэтому и отвернул от его дома.

— Вся беда, Дмитрий Львович, в том, что вашими мыслями и действиями руководит рационализм. Это, дескать, мне выгодно. Это для службы полезно. А этого ни мне и ни службе не нужно. Значит, это вредно. А ведь вокруг вас люди. Люди! И каждый из них — Человек. С чувством собственного достоинства. Одного нужно просто выслушать. Это тоже нелегко. Терпение, такт нужны. С другим — по душам побеседовать. Может быть, и не целенаправленно — просто о жизни, службе, любви. Он будет благодарен. Третьего интересным делом увлечь. С четвертым — чашку чая выпить… Казалось бы, что здесь рационального? А смысл весь в том, что вы людей познаете. И люди к вам лучше присмотрятся. Незримо рождается близость между начальником и подчиненным. И чем чаще вы будете с людьми, проще, отзывчивее, человечнее, если в любой ситуации будете уважать личное достоинство каждого, они сами потянутся к вам со своими мыслями, предложениями, задумками. И эта обратная связь намного укрепит ваш командирский авторитет. Вы согласны со мной?

Остапенко кивнул, продолжая делать в книжке какие-то записи.

— Особое беспокойство вызывает ваше отношение к партийной организации полка, стремление сделать из нее карающий меч, — Смирнов постучал ручкой по столу, обращая внимание собеседника на то, что собирался сказать. — Перед партией, Дмитрий Львович, мы все равны, все ходим в звании рядовых. У всех и каждого единые обязанности, четко изложенные в Уставе КПСС. Как коммунист-руководитель, вы должны быть образцом, примером в выполнении своего долга перед своей парторганизацией.

— Как командир-единоначальник, я должен управлять деятельностью партийной организации и в своих поступках не подотчетен ей, — хмуро проговорил Остапенко.

— Не управлять, а направлять. Руководить не значит командовать парторганизацией. Здесь вы глубоко ошибаетесь. И об ответственности руководителя вы судите неверно. Спрос с него больше, чем с кого бы то ни было.

— Товарищ полковник! — прервал их беседу капитан Ивлев. — На дороге завал из камней. В целях экономии времени лейтенант Пасякин предлагает свернуть с маршрута, взять чуть поближе к горам.

— На месте ему виднее. На то он и в разведдозоре. Пусть хорошо проверит местность. Душманы могли заминировать и завал, и обходы вокруг него.

Остапенко закрыл свой блокнот и, как бы извиняясь, сказал:

— Вот и кончилась наша мирная беседа, Аркадий Васильевич. Начались дела. Боевая работа. Здесь за малейшую ошибку кровью расплачиваются.

Смирнов уловил в его словах потаенный смысл, но промолчал, решил вернуться к прерванному разговору позднее.

— Всем закрыть люки! Усилить наблюдение! — отдал Остапенко распоряжение по радио. — Саперов с собаками вперед!

Через триплексы приборов наблюдения Аркадий Васильевич видел справа, метрах в десяти от дороги, отвесные скалы гор. Слева, почти рядом, начинался крутой спуск. Внизу, метрах в двухстах, бурлила на солнце горная река, ее плавный изгиб в каменных берегах, буйными ярко-зелеными красками отливала растительность вдоль берегов. Красота! И вокруг — ни души.

— Товарищ полковник! — это опять начальник разведки. — Собаки обнаружили две пластиковые мины. Пасякин их обезвредил.

— Увеличить дистанцию между машинами! — передал Остапенко приказ по радио. — Разведдозор — вперед по маршруту!

Колонна двинулась. У завала Смирнов выглянул из люка бронетранспортера. На дороге лежало до десяти каменных глыб. Вытащить такие на проезжую часть можно было только с помощью лошадей или верблюдов. Видно, завал сделан давненько — справа от него уже виднелась наезженная арбами колея. А как же мины? Ага, понял Аркадий Васильевич, мины, поставленные душманами, были противотанковыми.

— Слева внизу, вдоль горной реки идет небольшой караван, — доложил по радио Пасякин. — Все вооружены. Приветствуют оружием. Похоже, это Насыр-апа с сыновьями.

— Продолжайте движение! — отдал приказ Остапенко и, повернувшись к Смирнову, пояснил: — Насыр-апа активно поддерживает Апрельскую революцию. Он — старейший дехканин уезда, имеет девять сыновей и тридцать восемь внуков. А если еще посчитать родственников, то целая рота воинов. Душманы боятся его, обходят их кишлак стороной. Раз здесь Насыр-апа, значит, можно ехать смело. В семи, а то и десяти километрах врагов революции нет.

— Вы с ним лично знакомы? — спросил Смирнов.

— Да. Мы с подполковником Семеновым ездили к нему в кишлак. Замполит всю семью старика знает, дружит со старшим его сыном — Кузыбакаром. У него душманы одного из сыновей убили. Так Кузыбакар с семью родственниками более пяти суток шел по следу банды и расправился с палачами. Лишь один ушел, Али-бек.

Смирнов вновь выглянул из люка, посмотрел вниз, где в лучах заходящего солнца блестела лента горной реки. Сначала он увидел двух рослых мужчин с автоматами в руках. Они шли один за другим по берегу и время от времени поглядывали на колонну. Потом показалась вся вооруженная группа. Один, что шел впереди в белой чалме, махал советским воинам рукой.

— Это Кузыбакар, — узнал Остапенко в высоком мужчине сына Насыра-апы. — Интересно, куда это они ходили?

Через полчаса стало ясно, что Кузыбакар со своими родственниками чинили мост через реку. Об этом доложил лейтенант Пасякин, который три дня назад возил из карьера, что был внизу у реки, гальку.

— Аркадий Васильевич, — Остапенко уселся на броне рядом с инспектором, — скажите, вы пошли в рейд, чтобы проследить за мной в боевой обстановке?

Увидев, что Смирнов улыбнулся, командир полка поспешно добавил:

— Не проследить, конечно, а посмотреть, как я буду действовать?

— Конечно же нет. Я не хотел терять время. А здесь в ходе бесед мы сообща решим все проблемы. Не так ли? Кстати, где мы остановимся на ночь?

— Вот здесь, на перекрестке дорог, — Остапенко показал на карте точку, расположенную в пятнадцати километрах от их места нахождения. — Наверху, в горах, есть площадка, где постоянно находится опорный пункт одного из взводов нашего полка. Его задача — обеспечить безопасность движения колонн на этом участке. Местность вокруг, подходы к дороге с высоты просматриваются и простреливаются. Здесь мы заночуем, и с восходом солнца — в путь!

— Связь с колонной Дынина установлена?

— Еще нет. Мешает вот эта скалистая гряда, — Остапенко показал рукой на горы. — Но когда подойдем к развилке дорог, связь появится. Там мы и договоримся с Дыниным о месте встречи и ее времени.

Дорога поворачивала резко вправо, и Остапенко замолчал, наблюдал, как механики-водители уверенно и вместе с тем осторожно вели БМП. Под скалой, нависшей на изгибе дороги, машины замедляли движение, впритирку прижимались к почти отвесному основанию горы и медленно преодолевали поворот. Когда и командирская бронированная машина прошла опасный участок, внизу взору Смирнова открылась обширная цветущая долина, окруженная с трех сторон горами. По подошве этих гор все время под уклон петляла дорога. Она делала полукруг, и на ее противоположной стороне виднелись три идущие БМП разведывательного дозора. Напрямую до них было километра полтора, не больше. А если отмерять по горному серпантину — не менее пяти. Внизу, в долине, буйно росла зелень, виднелись лужайки огненно-красных маков. На фоне этой яркой жизни оазиса немым укором человеку стояло два черных полусгоревших здания, окруженных разрушенными дувалами.

— Следы разбоя хромого Али-бека, — пояснил капитан Ивлев. — После позорного разгрома его банды, было это более трех месяцев назад, о нем ни слуху, ни духу. Страшный, кровожадный душман… Никого не щадил. После себя оставлял только трупы и пепел. Народная власть приговорила его к смертной казни. Заочно, правда.

— Кузыбакар собирался идти в Пакистан, чтобы найти и расправиться там с Али-беком. Насилу отговорили, — покачал головой Остапенко. — Вся семья Насыра-апы считает его своим кровным врагом. И помяните мое слово, рано или поздно они встретят Али-бека.

Смирнов еще раз посмотрел на черные остовы строений и вдруг увидел, как от дувала отделилась и быстро шмыгнула за угол полуразвалившегося дома человеческая фигура.

— Смотрите, душман, — непроизвольно вскрикнул он. — Там, у развалин.

— Это не душман, — успокоил начальник разведки, опустив бинокль. — Во-первых, без оружия, во-вторых, в таджикской одежде, и в-третьих, это человек Насыра-апы. Один из его внуков. Я видел его в кишлаке.

— Выходит, что у Насыра-апы своя разведка и свои осведомители? — улыбнулся Остапенко.

— Точно так, товарищ полковник! — подтвердил Ивлев.

— Интересно… — командир полка неожиданно умолк, кивнул Ивлеву на радиста — тот начал принимать по коротковолновой радиостанции срочную телеграмму.

Через несколько минут начальник разведки расшифровал короткий столбик цифр, передал телеграмму командиру полка. Остапенко прочитал, задумчиво проговорил:

— Начинается… Ну что же, встретим!

Смирнов тоже прочитал бумагу, протянутую ему Остапенко. Ровным четким почерком Ивлева было написано:

…К дороге банда Али-бека подошла ровно в полдень. Большую часть пути от самой пакистанской границы душманы преодолели без происшествий, если не считать, что пришлось пристрелить Ибрагима — совсем еще мальчишку. Он сломал на переходе ногу и был обузой отряду. Нести его никто не хотел, а верблюды навьючены оружием.

Али-бек был горд доверием, которое ему оказал главарь контрреволюционной группировки. Шутка ли, сейчас в его банде было почти сто муджахеддинов. Все они хорошо вооружены, обучены. Теперь-то он наведет порядок в уезде, отомстит Насыру Кузыбакару и всей его семье, которая лишила его земель, богатства.

Провожая головорезов Али-бека в Афганистан, главарь напутствовал душманов: «В назидание вероотступникам проводите акции устрашения. Только таким способом мы приучим людей к покорности и заслужим милость аллаха!» Эти слова намертво засели в мозгу у Али-бека и его подручных.

Три месяца назад Али-бек уже приходил сюда из Пакистана с группой из двадцати человек. За трое суток сжег три кишлака. А сколько казнил людей — не считал. Надо было уйти в горы, затаиться, переждать. А он пошел к четвертому кишлаку. Там его уже ждал отряд дехкан и встретил огнем. Али-беку повезло. Пользуясь темнотой, он сумел уйти. Но от банды осталось всего восемь человек. И тех через пять дней настиг Кузыбакар. Одному Али-беку удалось уйти, вернуться в Пакистан. Там его наградили как национального героя. Такого поворота событий он не ждал, готовился к худшему — задание не выполнил, людей положил. Но зверства Али-бека и его банды широко осветила центральная кабульская пресса, и газеты были доставлены в Пешавар раньше, чем туда дошел он.

Али-бек стал намного хитрее. Он не будет действовать столь примитивно, как прежде. Пакистанские инструкторы научили его мудрой науке — тактике. И теперь душманы Али-бека, оставаясь незамеченными в скалах, ждали возвращения разведчиков.

Обе группы лазутчиков вернулись лишь к полуночи. Одни доложили: с севера без охраны идет большая автомобильная колонна. Донесение другой группы разведчиков насторожило Али-бека. С юга спешит подвижная бронегруппа. В дальнейшем она, скорее всего, будет сопровождать колонну до самого места назначения.

Задумался Али-бек. Велик был соблазн разграбить и уничтожить колонну. Но как сдержать сильную бронированную группу? Думал-думал, потом крикнул:

— Нурали, ко мне!

От общей группы муджахеддинов отделился худой, длинный душман с хилой острой бородой. Это был жестокий и кровожадный бандит. Его боялись все. Это он по команде Али-бека пристрелил мальчишку Ибрагима. И теперь, низко склонившись перед главарем банды, Нурали внимательно слушал его, заискивающе улыбался, угодливо кивал головой. Через час он с группой из пятнадцати человек ушел на юг. Еще через час вся банда повернула на север.

…Бронегруппа Остапенко остановилась на ночь в расположении опорного пункта взвода лейтенанта Петрова. Офицер предоставил командиру полка и представителю политуправления округа одно из маленьких помещений, вырубленных прямо в скале. Сдвинув к стене столы и скамейки, солдаты занесли в комнату две кровати, застелили их. Доложив Остапенко обстановку, Петров пожелал обоим полковникам спокойной ночи.

— Проверьте еще раз боевое охранение и секреты! — наказал ему на прощание командир полка. — Подъем в 4.30!

— Есть! — отдал честь лейтенант и исчез за дверью.

— Будем укладываться, Аркадий Васильевич, — предложил Дмитрий Львович. — Вы какую кровать выбираете?

— Любую. Вот эту, к примеру, — Смирнов указал на ту, возле которой стоял.

Офицеры быстро и молча разделись, юркнули под одеяла, минуту полежали, согреваясь своим дыханием. Первым заговорил Смирнов.

— Как думаете, Дмитрий Львович, нападут душманы на колонну? — спросил он, поворачиваясь к Остапенко.

— Если не знают о нашей бронегруппе — нападут.

— А если они обнаружили нас?

— Вряд ли.

— И все же?

— Тогда они на прямое столкновение не пойдут. Скорее всего, заминируют полотно дороги в двух-трех местах, обстреляют транспортные машины из засады.

— А что вы намереваетесь делать, чтобы предотвратить потери, упредить душманов в нанесении удара по колонне?

— По расчету времени мы можем встретиться с колонной Дынина в 11 часов. Наиболее опасный участок маршрута (длиной до десяти километров) начинается от каньона «Глубокий». Там есть весьма удобные места для завалов и засад. К каньону мы подойдем в 10.30. А в 10.45 над «Глубоким» появится звено вертолетов. Они будут вести разведку маршрута и в случае чего нанесут удар по банде. В довершение к этому я озадачил и свою разведку.

— Видел я, как вы ставили задачу капитану Ивлеву. Тот стоял по стойке «смирно», отвечал: «Есть!» и «Так точно!». Неужели, Дмитрий Львович, нельзя с людьми помягче, попроще. Ведь в бой пойдут.

— Потому и нельзя, что в бой идут, — отрывисто сказал Остапенко, и пружины кровати, на которой он лежал, сердито заскрипели.

— Это ваше убеждение?

— Знаете что, Аркадий Васильевич, давайте без тумана. Вы приехали по конкретному вопросу — давайте выкладывайте дальше претензии ко мне. Они у вас, вижу, есть. Я не бумажный, не расклеюсь, — в голосе Остапенко нарастало раздражение.

— Вот мы и вернулись к нашему незавершенному разговору. Я тогда о рационализме говорил. Так? Вот и теперь я снова подчеркиваю, что высокомерие и рационализм, а эти черты крепко укоренились в вашем характере, мешают вам сблизиться с людьми. Они, будто стена, отгораживают вас от подчиненных. Неужели вы не в силах разрушить, сломать эту стену?

— Громко сказано — стена, разрушить… Все вы здорово упрощаете! — Голос Остапенко зазвучал угрожающе спокойно. — Под моей ответственностью сотни людей. И в любую минуту они должны быть готовы вместе со своими обидами, симпатиями и антипатиями к тому единственному шагу, ради которого народ нас кормит и одевает. И ради этого я, командир-единоначальник, должен быть и строгим, и рациональным.

— А вы, Дмитрий Львович, можете приподняться над своими амбициями? Подумать, представить, сколько отцов и матерей вот прямо сейчас, в этот момент не спят и думают о своих детях. И сколько доверия вам дано, и сколько надежд на вас возлагают. В народе говорят: армия — школа воспитания. Воспитания! И если уж случается в бой идти, то идти надо с единомышленниками, с товарищами, у которых ясная цель, которые любят и верят командиру, ведущему их навстречу опасностям…

Смирнов неожиданно замолчал. Издалека послышалась бередящая душу песня о подмосковных вечерах. Пели солдаты. Тихо, но с душой. Этот родной мотив отрезвляюще подействовал на Аркадия Васильевича. И не только на него, но и на Остапенко. Повернувшись лицом к Смирнову, он тихо и примирительно сказал:

— Да, Аркадий Васильевич, признаюсь — характер у меня не мед. — И тут же встрепенулся: — Но от людей я не отгораживаюсь.

— Вот! Почаще повторяйте эту фразу. Хочу дать вам совет: в разговоре с человеком ставьте себя на его место. Постарайтесь разгадать, как он воспринимает ваши слова, что думает. И еще — глубже изучайте людей. Скажем, как вы ставили задачу капитану Ивлеву? Добрые полчаса разжевывали ему прописные истины. А ведь начальник разведки служит в Афганистане два года. Десятки колонн сопровождал. Награжден орденом Красной Звезды. Этот маршрут знает, как свои пять пальцев. А вы здесь — без году неделя. На что вы сосредоточивали его внимание? На дистанцию, глубину удаления, сигналы, порядок действий… Разве он все это не знает?

— Повторение — мать учения!

— Так-то оно так. Но поставьте себя на его место. Что подумал о вас Ивлев?

Остапенко опять шумно заворочался на кровати.

— А ведь и у Ивлева свой характер. Слушая вас, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, как бы говоря этим: я не новичок, все мне известно, все я понимаю.

— Ну, это мы завтра посмотрим, что он умеет.

— Хорошо, оставим Ивлева. Остался Измальцев.

— С секретарем парткома мы найдем общий язык. Здесь я кругом не прав, и постоянно думаю о том, как найти выход из создавшегося положения. Да и случай с Демидовым не прошел для меня бесследно.

— Значит, нужны были чрезвычайные обстоятельства, чтобы произвести переоценку таких ценностей, как долг, честь и человеческое достоинство, осознать и прочувствовать свои просчеты во взаимоотношениях с людьми?

— А почему бы и нет?! Представьте, что только теперь я понял одну немаловажную вещь. Оказывается, очень трудно признать свою горячность, промах, ошибку. Мне, по крайней мере. Могу смело пойти в бой, вступить с врагом в рукопашную схватку. А вот извиняться, отменять приказ… Выходит, что и здесь требуется не меньшее мужество… Дрожь берет, когда подумаю, а что потом скажут обо мне подчиненные?

— Скажут: а наш новый командир полка — человек справедливый, правильный. Поверьте моему опыту, признание своей ошибки не только не нанесет удар по вашему авторитету, а наоборот, укрепит его в глазах подчиненных.

— Аркадий Васильевич, а ведь нам отдохнуть надо, — перебил Остапенко Смирнова. — Нам до подъема два часа осталось. Все! Спим!

— Добро, спим, — согласился Смирнов.

Но сразу уснуть Аркадий Васильевич не смог. Да и Остапенко долго еще ворочался и вздыхал. Лишь когда небо начало светлеть, Смирнов провалился в липкую паутину сна.

Поднялись они от стука в дверь. Быстро оделись, вышли из своего каменного пристанища. В лицо ударили яркие лучи солнца. Их военный лагерь уже проснулся. Солдаты деловито сновали у боевых машин пехоты, готовили к бою оружие. Тихое и теплое утро обещало ясный, погожий день.

— Товарищ полковник, к нам гонец от Кузыбакара, — к Остапенко подошел Ивлев, указал на стройного юношу, что стоял у командно-штабной машины. Смирнов узнал в нем того парня, которого вчера мельком заметил возле развалившегося дувала. — Он передал от нашего друга весть: в уезде объявился хромой Али-бек с бандой в сто человек.

Остапенко подошел к юноше, пожал ему руку, сказал:

— Рахмат!

Юноша приложил ладонь к груди, поклонился и, ни слова не говоря, повернулся, быстро пошел по дороге вниз.

— Почему он без оружия? — удивленно спросил Остапенко начальника разведки.

— Это он к нам поднялся без оружия, — пояснил Ивлев. — А внизу, под скалой, находится большой вооруженный отряд цорандоя и дехкан. Будут охотиться за Али-беком. Попомните мое слово, на этот раз Кузыбакар не упустит его.

— Это их дело. А у нас своя задача. Разведдозор готов к маршу?

— Так точно, — доложил Ивлев и неожиданно попросил: — Разрешите мне его возглавить?

— Что, не доверяете лейтенанту Пасякину?

— Доверяю. Но у него нет боевого опыта. Слишком жаркий денек предстоит. А мне не привыкать — душманские повадки знаю.

— Хорошо. Выступайте через десять минут! Мы двинемся через двадцать.

…Колонна боевых машин пехоты растянулась на марше. Четко выдерживался расчет времени. Все шло по установленному Остапенко плану. До каньона «Глубокий» оставалось 7 километров — двенадцать минут хода.

— На обочине дороги из камней выложена раздваивающаяся стрела, — послышался очередной доклад Ивлева.

— Это что, условный знак? — переспросил Остапенко, потерев свой острый подбородок.

— Не похоже. Скорее всего, это Кузыбакар предупреждает нас. Наверное, о минах…

— Куда указывают стрелы?

— Главная идет прямо по дороге, от нее вправо отходит маленькая.

— Вот что… примите все меры безопасности! — распорядился Остапенко.

Щелкнув тангентой танкошлема, он поставил радиостанцию на прием, повернулся к Смирнову, в раздумье проговорил:

— Видимо, это действительно Кузыбакар. Но о чем он нас предупреждает? Не похоже, чтобы о минах. Здесь есть какая-то простая отгадка. Какая?

Дмитрий Львович помолчал, пододвинул к себе топокарту, стал ее разглядывать. В этот миг со стороны боевого разведдозора донесся сильный грохот. И сразу же по радио последовал доклад Ивлева:

— Направленным взрывом на дороге сделан завал из горных пород. Справа на высоте «Пологая» замечено движение вооруженных людей. Огонь не открывают. Не исключено, что ждут, когда выйдем из БМП и начнем растаскивать камни.

— Может, это люди Кузыбакара?

— Не похоже. Разрешите расчистить завал?

— Действуйте! Мы подойдем через пять минут.

Остапенко посмотрел на часы. Стрелки показывали двадцать минут одиннадцатого. До каньона «Глубокий» разведдозору оставалось три километра. Главным силам бронегруппы — шесть.

— Значит, Кузыбакар знал об этой группе душманов. Маленькая стрела указывала на высоту «Пологая», — вслух рассуждал Дмитрий Львович. — Но о чем тогда говорит основная стрела? И куда делся отряд цорандоя?

Стрельба со стороны разведдозора прервала его размышления. Дважды гулко ухнули пушки.

— Веду бой. Пасякин с отделением под огнем с высоты «Пологая» расчищает завал. Ранен рядовой Ильин, — доложил Ивлев.

— Каковы силы нападающих?

— До взвода, не больше…

— Людей спе́шили?

— Так точно!

Остапенко обхватил рукой свой подбородок, задумался, глядя на карту. Время бежало с катастрофической быстротой, поджимало его с решением. Смирнов видел, как быстро скользил по карте карандаш в руке Дмитрия Львовича. Глядя на острие грифеля, которое очертило высоту «Пологая» справа, Аркадий Васильевич понял, что командир полка вот сейчас отдаст команду, и вся бронегруппа резко повернет по ручью, зайдет душманам во фланг и нанесет сильный удар. Но карандаш неожиданно оторвался от бумаги и в нерешительности завис над нею.

— Командир, время! — напомнил Смирнов.

Остапенко оторвал ладонь левой руки от подбородка, быстро метнул взгляд на инспектора, сказал:

— Спасибо Дынину! — и улыбнулся.

Аркадия Васильевича эта улыбка даже покоробила: там люди ведут бой, помощи ждут, а он?..

— Ивлев, как проход? — спросил Остапенко.

— Пасякин расчистил завал, обстреливает душманов из БМП, укрыв ее за валунами. По нему ведет огонь гранатомет.

— Гранатомет уничтожить сосредоточенным огнем!

— Есть! Разрешите атаковать!

— Нет! Не разрешаю!

Смирнов вопросительно посмотрел на Остапенко. Брови того нахмурились, две продольные складки на лбу сошлись в одну, голос охрип, звучал будто из старого репродуктора:

— Слушай боевой приказ! Сковать противника огнем с места, обеспечить безопасное прохождение основных сил бронегруппы. После чего боевой разведдозор выполняет роль арьергарда. Как понял?

— Все понял! — быстро последовал ответ.

Остапенко, ни к кому не обращаясь, произнес вслух:

— Еще раз спасибо, Михаил Львович, за науку! — Уловив взгляд Смирнова, пояснил: — Задача группе какая? Встретить и провести до пункта назначения колонну полковника Дынина. Так? Так. А цель душманов? Разгромить и захватить эту же автоколонну. Значит, главные силы банды там, впереди, куда и показывала основная стрелка по дороге. А здесь засада.

Остапенко вновь щелкнул тангентой радиопереговорного устройства, отдал приказ:

— «Бронебои»! Я — «Лидер»! Увеличить скорость движения. Пушки развернуть вправо, в готовности открыть огонь по высоте «Пологая»! — Несколько секунд помедлив, он продолжал: — Внимание, делай, как я!

Отключив радиопередатчик, Остапенко коротко сказал механику-водителю по внутреннему переговорному устройству:

— Вперед! Простреливаемый участок пройти на максимальной скорости!

Командно-штабная машина резко дернулась и, набирая скорость, помчалась по каменистой дороге. За ней так же ходко пошли все боевые машины пехоты бронегруппы.

…Новое утро застало автоколонну полковника Дынина в пути. Щурясь от яркого южного солнца, Михаил Львович пристально всматривался в полотно дороги. Начинался очередной подъем. Двигатели «ЗИЛов» гудели натуженно, хрипло. Они все выше и выше взбирались на очередной перевал.

Чем выше в горы поднималась колонна, тем холоднее становился воздух. На перевале температура перевалила за минус двадцать. Ветер, несшийся по ущелью, будто вырвался из аэродинамической трубы, сбивал с ног, искалывал лицо мириадами невесть откуда взявшихся острых снежинок. Здесь, над облаками, остро ощущалась кислородная недостаточность…

Но солдаты мужественно пробивались сквозь снежные заносы. У некоторых в крови были ладони, иссечены лица, но во взгляде каждого твердость, уверенность в себе, в командире, в товарище.

Закрадывалось ли хоть на минуту в душу Дынина сомнение в том, что пробьются и хватит ли собственных сил? Да, силы солдатские, как и сухие пайки, выданные на марш, были на исходе. Три часа задержки, три часа трудной работы на холоде, где негде ни обогреться, ни укрыться от ветра, и не после прогулки — после забравшего чуть ли не все силы марша…

Потом начался быстрый спуск. И вновь Дынин вглядывался в ползущее навстречу полотно дороги. Он не раз уже водил машины этим путем, знал здесь каждый поворот, мостик. Опыт подсказывал ему, где именно может быть устроена засада. Вот там, за крутым поворотом, дорога пойдет под уклон.

«Внимание!» — сам себе приказал он.

Вот бронетранспортер с дозором пошел на поворот, а следом — вторая, третья машины…

Слева расступились горы, выйдя к дороге ущельем. Дынин оглянулся. Шестая, седьмая, восьмая машины показались из-за скалы. И тут по ним ударили автоматы, гранатомет. Бронетранспортер дрогнул всем корпусом, съехал в кювет. Из верхнего люка кубарем скатился сержант Шуйский, мгновенно припал к земле, дал из автомата длинную очередь по большому двугорбому камню, откуда раздавались выстрелы гранатомета.

За бандой — внезапность удара. За Дыниным — спокойствие и опыт.

— К бою! — скомандовал он по радио и выпрыгнул вслед за водителем из кабины. По привычке сделал бросок за придорожный камень. Снял курок предохранителя.

Оглядевшись, Дынин увидел, как одна из бандитских групп поднялась и перебежками стала отходить влево, будто бы намереваясь ударить во фланг. Но там — ущелье. Хитрят. Вызывают огонь на себя, явно желая отвлечь внимание от основной группы, пытающейся пробиться к камням.

Рядом с Дыниным плюхнулся на землю лейтенант Чернущенко. Переведя дыхание, он сообщил:

— Привел группу водителей — 10 человек. Приказывайте!

— Молодец, Игорь! — Дынин указал ему рукой на противоположную сторону дороги. — Видишь, от кювета канава идет? Возьми трех солдат и жми по ней до того валуна! Перекроешь путь отхода душманам. Сообразил?

— Понял! Я пошел. Панков, Китов, Рудин, за мной!

С южной стороны дороги показались боевые машины пехоты. Выскочив из-за поворота, они быстро развернулись в боевую линию и замерли на месте. Пушки медленно вращались из стороны в сторону, но огня не вели. На поле боя все затихло. Оставшиеся в живых душманы стояли на коленях и шептали молитвы.

На передней боевой машине открылся командирский люк, из него показался офицер. Он огляделся вокруг, взял автомат, спрыгнул на землю. И сразу же распахнулись задние дверцы БМП, на поле высыпали автоматчики, быстро выстроились в цепь и пошли вперед, обтекая слева и справа сдающихся душманов.

Дынин узнал в офицере полковника Остапенко. И несказанно обрадовался, что видит его здесь, на поле боя. Далеко на задний план отодвинулись неприятные воспоминания. Михаил Львович поспешил навстречу товарищу. Дмитрий Львович тоже узнал его, улыбнулся широко и приветливо, как когда-то мог улыбаться — в лейтенантские годы, пошел к политработнику напрямую, через кустики саксаула.

Они встретились у подбитого бронетранспортера, крепко обнялись. Потом с минуту рассматривали один другого, приговаривая: «Надо же, в центре Афганистана!» — «Сколько лет…» — «Располнел, Михаил, раздался!» — «А ты все такой же стройный, энергичный!»

— Посторонитесь, Дмитрий Львович, дайте и мне со старым приятелем поздороваться, — Смирнов поймал руку Михаила Львовича, потянул его к себе, обнял, с чувством произнес:

— Ну и здоров ты, Дынин!

И тотчас раздалась автоматная очередь. Над головами офицеров засвистели пули. Ефрейтор Нефедов, сбивший с ног Дынина, охнул, упал на спину Остапенко.

В ответ сразу прозвучало несколько очередей. Рядом с Дыниным бил автомат сержанта Шуйского.

Остапенко поспешил к Дынину и Смирнову, перевязывавших Нефедова. У солдата две пули прошили правое плечо. Лицо его осунулось, по бледному лбу разметались огненно-рыжие волосы. Они казались кровавыми ранами, и Смирнов несколько раз заправлял волосы водителя под панаму, приговаривая:

— Потерпите, Ваня. Сейчас вертолет сядет, отвезет в госпиталь. Еще будете капитаном дальнего плавания. И мы к вам в гости приедем. Покатаете нас на своем корабле по заливу Куршскому?

— Конечно, — слабо улыбнулся солдат.

Послышался гул вертолетов. Остапенко приказал освободить поляну, послал туда сигнальщика с флажками. Вскоре винтокрылая машина совершила посадку. Вместе с четырьмя ранеными солдатами улетал и полковник Смирнов. На прощанье с чувством гордости сказал Остапенко и Дынину:

— Замечательные у нас люди. С такими можно горы сдвинуть, реки вспять повернуть.

Смирнов замолчал — пилот вертолета показывал на часы: время, мол. Кивнув ему, Аркадий Васильевич протянул Остапенко руку и, глядя в глаза проговорил:

— Запомним эту нашу встречу на Гиндукуше, которая сделала нас чище, проще, человечнее. Не так ли? И давайте условимся: кто старое помянет, тому глаз вон…

— А кто забудет, тому два, — вырвалось у Дмитрия Львовича.

— Будем смотреть вперед, — заключил разговор Дынин. — И ждать новой встречи.

Прижавшись плечом друг к другу, Дынин и Остапенко следили за улетающим вертолетом. Небо было чистое и ярко-голубое.