О языке Древней Руси

1. ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК РУССКОЙ РЕДАКЦИИ

Старославянский язык распространялся по Руси двумя путями. Во-первых, на нем велось богослужение еще до официального принятия христианства; об этом, в частности, свидетельствует булла (т. е. грамота, послание) римского папы, написанная между 954 и 972 гг., в которой папа требует, чтобы чехи вели богослужение на латинском языке, а не уподоблялись русским и болгарам, у которых богослужение ведется на славянском языке. Во-вторых, распространение старославянского языка происходило книжным путем: как уже было сказано во введении, русские люди переписывали старославянские книги, а затем стали создавать переводы и оригинальные произведения, стремясь писать на старославянском языке, авторитет которого освящался церковью. В обоих случаях — и в богослужении и в книгах — старославянский язык претерпевал существенные изменения: в него проникали элементы живой русской речи, он превращался в церковнославянский язык русской редакции (или «славенский», как называли его на Руси).

В течение всего времени своего бытования на Руси книжный церковнославянский язык отчетливо противопоставлялся в сознании людей живому русскому языку.

Образованные русские люди владели, очевидно, по крайней мере двумя языками — русским и церковнославянским (об этом говорят приписки на полях церковнославянских книг, см. стр. 60, 62). Это были родственные, но все-таки различные языки. Выбор одного из этих языков был обусловлен жанром произведения, а жанры, как говорилось выше, были обусловлены темой, характером изображаемого. В древней письменности средства изображения, как правило, соответствовали тому, что изображается. Возьмем русские летописи. В них мы найдем как тексты, богатые книжно-славянскими элементами, так и тексты, в которых широко представлены народно-разговорные слова и формы. К числу первых относятся отрывки разного объема, а иногда даже целые произведения. Это, во-первых, отрывки из церковно-книжных оригинальных и переводных памятников (например, в «Повести временных лет» встречаем отрывки из «Хроники Георгия Амартола», «Жития Василия Нового», «Поучения о казнях божиих» и др.) или сочинения самих летописцев, написанные по образцу церковно-книжных произведений (таково, например, «Сказание о первых черноризцах», помещенное в «Повести временных лет» под 1074 г., написанное под влиянием патериков); во-вторых, многочисленные биографии — прославления русских князей, ничем не отличающиеся от житий святых, например «Повесть об убийстве Андрея Боголюбского», помещенная в Суздальской летописи под 1175 г., и др.; в-третьих, это религиозно-моралистические комментарии летописца к описываемым событиям: рассказы о военных победах и поражениях, как правило, сопровождаются оценкой события с точки зрения христианской религии. Сами же рассказы написаны на древнерусском языке. Один и тот же автор мог писать то на «славенском» языке, то на русском. Иван Грозный пишет «по-славенски» во всех тех случаях, когда говорит о религии или использует авторитет «священного писания» для подтверждения своих политических воззрений. Обращаясь к светской тематике, он переходит на русский язык.

Те авторы, которые считали необходимым писать «по-славенски» ученые сочинения, философско-религиозные, исторические и другие произведения, в быту изъяснялись совершенно иначе. Достаточно сопоставить любой наудачу взятый отрывок из историко-публицистических сочинений князя А. Курбского и его бытовую записку, чтобы отчетливо представить себе «двуязычие» Курбского, вряд ли существенно отличавшегося в этом отношении от других авторов книжных произведений: «И абие обдираютъ спасительские одежды съ него, и катомъ отдаютъ въ руки святаго мужа, отъ младости въ добродѣтелехъ превозсиявшего, и нага влекутъ изъ церкви, и посаждаютъ на вола опоко [т. е. задом наперед] — окаянныи и скверныи! — и бичуютъ лютѣ, нещадно, тѣло, многими лѣты удрученное отъ поста, водяще по позорищамъ града и мѣста» («История о великом князе Московском», XVI в.); «Да осталися тетратки переплетены, а кожа на нихъ не положена, и вы тѣхъ бога ради не затеряито» (Записка в Печерский монастырь).

Попытаемся представить себе, какими «лингвистическими» соображениями и нормами руководствовался образованный человек Древней Руси, создавая дошедшие до нас памятники письменности. Если это был церковный памятник, то автор, переводчик или переписчик, в древнейшую эпоху стремился писать его, следуя старославянским образцам. Но в старославянском языке было очень много такого, что или было непонятно русскому читателю (автору), или противоречило тем языковым навыкам, которые сложились у них под влиянием живой русской речи.

Стремление писать по-старославянски выражалось в том, что во всех случаях, когда русский книжник имел возможность выбирать между русским и старославянским средством языка и при этом старославянизм не противоречил свойствам живой русской речи, он выбирал старославянизм.

Возьмем уже известные нам слова с неполногласными сочетаниями. Можно сказать, что их употребление было нормой для языка церковно-книжных памятников, а употребление слов с полногласием было отступлением от этих норм. Имея возможность выбирать между словами типа градъ — городъ (в том случае, если они имели тождественное значение), книжник, стремившийся ориентироваться на старославянские литературные образцы, выбирал градъ и т. п. Эти слова не противоречили его языковым навыкам: сочетание ра между согласными было вполне обычно и для русских слов (трава, братъ и т. п.), унаследованных из общеславянского языка. Подсчеты случаев употребления некоторых распространенных слов с полногласными и неполногласными сочетаниями (глаголов с приставками, пере- и пре-, предлогов передъ и предъ) в памятниках разных эпох показали, что в памятниках религиозно-философского характера эти неполногласные слова составляют от 95 до 100% общего количества слов с неполногласными и полногласными сочетаниями (40, 41). Такое же соотношение свойственно и другим категориям русских и старославянских слов (например, словам с начальными ра-, ла- и ро-, ло-, с приставками из- и вы-; 3, 4) в том случае, если старославянизм не противоречит сложившимся навыкам произношения тех или иных звуков (сравните русские слова радъ, родъ, ладити, ложе).

Церковнославянский язык русской редакции не был только письменным языком. Несомненно, существовала и устная его разновидность. Ведь церковные книги часто читались вслух. И в процессе этого чтения вырабатывались особые нормы русского церковного произношения. Чем же отличалось оно от живого русского произношения? Историки русского языка полагают, что в церковном произношении почти не было таких звуков, которых бы не было в живом бытовом произношении. Исключения немногочисленны. Одно из них составляют, например, мягкие звуки к, г, х, отсутствовавшие в древнерусском языке древнейшей эпохи, но читавшиеся в греческих по происхождению словах типа кивотъ, ангелъ, архиереи, широко представленных в церковных книгах. Правда, некоторые звуки, имевшиеся как в живом, так и в церковном произношении, употреблялись по-разному: в церковном произношении, например, в начале слова были возможны а, е, позднее ю (йу), а в живом — нет, в русских словах в этом положении звучали я (йа), о, у (современные слова единый, юноша, устаревшее агнец и другие — по происхождению славянизмы). Основное же различие между русским бытовым и русским церковным произношением состояло в следующем: звукам бытовой речи, которые произносились в определенных словах, соответствовали в церковном произношении другие звуки, также возможные в бытовой речи, но в других словах. Мы уже поясняли это явление на примере слов с полногласными и неполногласными сочетаниями: звукам оро бытовой речи (например, в слове городъ) в церковном произношении соответствовали звуки ра (в слове градъ), возможные в бытовой речи в других словах (типа братъ и т. п.). Точно так же звуку ч бытовой речи (например, в словах ночь, печера и т. п.) в церковном произношении соответствовали звуки шч, изображавшиеся буквой щ (нощь, пещера), возможные в бытовой речи в словах типа ищу и т. п.

Звуки или сочетания звуков, совершенно чуждые живому русскому произношению (но имевшиеся в тех живых говорах, на основе которых возник старославянский литературный язык), отсутствовали и в русском церковном произношении. Они заменялись звуками русского языка. В древнейших памятниках церковнославянского языка русской редакции, в особенности оригинальных, а не переписанных со старославянских, мы регулярно встречаем написание ж в тех словах, которые в старославянском языке имели сочетание звуков жд. Так, например, русские писцы в XI—XIV вв. чаще всего писали гражанинъ, преже вместо старославянских гражданинъ, прежде, заменяя сочетание жд на ж, но сохраняя старославянское неполногласие ра, ре. Это объясняется тем, что сочетание жд не было свойственно русскому языку в древнейшую эпоху (до падения редуцированных, см. стр. 71) и русские писцы сначала более или менее регулярно заменяли это сочетание при переписывании старославянских книг, а затем ж стало нормой для церковнославянского языка русской редакции XI—XIV вв. Лишь после того как между звуками ж и д в словах типа жьдати, къжьдо перестал произноситься редуцированный звук и возникло «свое» сочетание жд, получило возможность распространения и старославянское сочетание жд, имевшееся в словах типа гражданинъ, прежде и т. п. (Этому способствовала «славянизация» церковных книг и церковного произношения в XIV—XV вв., в период так называемого второго южнославянского влияния, о чем речь пойдет ниже.)

В старославянском языке имелись так называемые носовые звуки о и е, унаследованные из общеславянского языка. Они изображались на письме буквами ѫ («юс большой») и ѧ («юс малый»). В русском языке в XI в. таких звуков уже не было. Об этом свидетельствует тот факт, что в «Остромировом евангелии» 1056—1057 гг. юсы очень часто заменяются буквами у, ю, а, ѧ [йотированное а], которыми обозначались звуки, произносившиеся на месте старославянских носовых звуков. Так, например, форма въвръгѫть в старославянском языке произносилась с о носовым после г, а в древнерусском — с у. Так она и написана в «Остромировом евангелии»: въвъргоуть (сочетанием оу изображался звук у). Правда, многие юсы употреблены еще на своем месте: ведь «Остромирово евангелие» — это памятник, списанный со старославянского оригинала, причем очень хорошими, грамотными писцами (по мнению исследователей, писцов было два). Но не зная, в каких случаях нужно употреблять юсы, русские писцы все чаще и чаще стали заменять их, и юс большой вообще вышел из употребления, а юс малый стал употребляться для обозначения звука а после мягких согласных (видѧть и др.).

Итак, одной из причин, способствовавших проникновению русских элементов (в данном случае звуков) в церковнославянский язык, было несоответствие ряда старославянских элементов нормам живого русского произношения. Кроме того, существовал еще ряд причин, действия которых могли взаимно дополняться и пересекаться. Рассмотрим эти причины уже на примере слов, а не звуков.

Генрих Вильгельм Лудольф — немецкий ученый и путешественник, проживший более года в России (1692—1694 гг.), — писал в своей «Русской грамматике» (1696): «... названия большинства обычных вещей, употребляемых в повседневной жизни, не встречаются в тех книгах, по каким научаются славянскому языку» (30, стр. 114). Действительно, в языке богослужебных книг (а именно по ним велось обучение грамоте) русский книжник, стремившийся следовать старославянским образцам, не находил средств для выражения многого из того, о чем он хотел написать.

Представим себе такую ситуацию. Русский переводчик «Огласительных поучений Феодора Студита», работавший в конце XI или начале XII в., встретился в греческом тексте с длинным перечнем различных профессий. Славянские книжные названия многих из них переводчику неизвестны (по-видимому, их просто не существовало). Как перевести эти греческие слова? Можно было либо взять слово из живой бытовой речи (если оно имелось), либо изобрести самостоятельно новое слово, копируя структуру греческого слова и используя старославянские корни, приставки или суффиксы, либо, наконец, заимствовать греческое слово. Переводчик успешно использовал все эти пути. И вот в церковнославянском тексте появляются целые серии названий профессий: «...призрить г(с҃)ь на кождо дѣло... Писци мя да расматряють. и не токмо того но и шевци. ли болноприимьци и дверницы. ли здателе и златолѣици. ли иконници. и вязебьници ли печьци. ли конюси. ли слуги, ли съблюстеле. и възбудители. и кандилници. и виноградницы... [господь взирает на каждого человека и его дело... пусть обратят на это внимание писцы и не только они, но и портные, и ухаживающие за больными, и привратники, и строители, и золотых дел мастера, и живописцы, и ткачи, и пекари, и конюхи, и слуги, и надсмотрщики, и будильщики, и лампадчики, и виноградари...]». В этом перечне встречаются слова, взятые, по всей вероятности, из живой речи (конюси, вязебьници), книжные новообразования, созданные, очевидно, переводчиком поучений по образцу греческих (болноприимьци, передающее греч. νοσοκόμοι, златолѣици — греч. χρυσοχόοι) и, непосредственные заимствования из греческого языка (кандилници — греч. κανδηλάριοι). О книжных новообразованиях речь будет идти в следующем разделе, а сейчас мы приведем еще ряд примеров русских слов, проникших в церковнославянские тексты.

Единственным глаголом с русской приставкой пере-, отмеченным в обширном сборнике поучений, носящем название «Пчела» (список XIV—XV вв.), является глагол пересолити. Нормой для этого памятника является употребление глаголов со старославянской приставкой пре- (их там 51, и употреблены они 152 раза). Но для передачи этого конкретно-бытового действия переводчик, очевидно, не нашел в церковнославянском языке подходящего слова (глагола пресолити в памятниках не находим) и употребил глагол, взятый из живой речи: «повары безумны су(т҃), иже пересоливъше брашно (т. е. пищу) и рекуть. много бо соли у на(҃с) е(с)ть».

Другие книжники были в таких случаях более последовательны: они заменяли в русском глаголе полногласную приставку на неполногласную, создавая новый глагол. Так, например, в летописных рассказах на военные темы и, по всей вероятности, в живой речи был употребителен глагол перебродитися — «перейти вброд какую-нибудь водную преграду», например: «Тогда же князь Мьстиславъ Галицькии перебродися Днѣпръ...» («Софийская первая летопись»). Но переводчик «Истории Иудейской войны», по-видимому, избегал употреблять глаголы с приставкой пере- (они в этом огромном памятнике употреблены всего пять раз при 78 глаголах с пре-, употребленных 324 раза). Поэтому, говоря о переходе озера вброд, он заменил в русском глаголе перебродитися приставку пере- на пре-: «въскочи на конь и еха напреди возлѣ край озера, пребродився и внидѣ въ градъ». Получившийся глагол пребродитися является своеобразным «славяно-русизмом»: это слово возникло на русской почве (в памятниках старославянского языка оно отсутствует) и на базе русского слова, но с использованием старославянской неполногласной приставки пре-. Замена полногласия на неполногласие может осуществляться и в корнях слов; так появились в церковнославянских памятниках русской редакции такие слова, как клаколъ (из колоколъ), влатъ (из волотъ — «великан)».

Как видим, русские переводчики иногда использовали различные книжные приемы восполнения недостающих им книжных слов, но это не исключало возможности использования и народно-разговорных слов даже в памятниках, написанных на церковнославянском языке. Исследователи этих памятников обнаружили в них довольно много таких слов. Это русские имена (Ярославъ, Вьсеволодъ, Ростиславъ) и географические названия (Новъгородъ, Берестово, Ростовъ), военные термины (осада, бронистьць — «воин, носящий латы или кольчугу», гробля — «ров, окружающий город», дружина, присъпа «насыпь, вал» и т. п.), названия должностных лиц и профессий (ключьникъ, огородьникъ, посадьникъ — «наместник князя в различных землях», староста, конюхъ), монет, мер веса (гривна, капь, куна, рѣзана), различных предметов быта (кожухъ, ларь, шелкъ) и многие другие народные слова (заморозъ — «время, когда замерзают реки», бересто — «березовая кора», мошница — «кошелек», улица и др.), не имевшие, по-видимому, синонимов-славянизмов.

В тех сравнительно нечастых случаях, когда в памятниках, написанных по-церковнославянски, речь шла о конкретных явлениях реального мира, народно-разговорные слова могли употребляться и в том случае, если они имели церковно-книжный синоним. Так, например, при описании церковного быта в «Уставе Студийском» (XII в.), памятнике, переведенном на церковнославянский язык, вместо сланъ — «солёный» употреблено солонъ («капуста же солона без масла»); переводчик «Хроники Георгия Амартола» употребил слово ягнята, говоря о предмете светской дани: «... и бы(҃с) емля у него дань по вся лѣ(҃т) ягнятъ [и брал у него каждый год в дань ягнят]», в качестве же церковной жертвы фигурировал чаще всего агнець, например: «жреться [т. е. жертвуется] агнець Б҃ии въземляи грѣхы всего мира» («Служебник Варлаама», XII в.[6]).

Русские народно-разговорные слова используются в церковно-книжных памятниках для пояснения тех слов, которые могут быть непонятны русскому читателю. В «Хронике Георгия Амартола» в составе глосс употреблены такие русские слова, как поромъ, перевозъ, мороморянъ, городъ и др. Чаще всего глоссы используются для пояснения малоизвестных старославянских, церковнославянских и греческих слов, но иногда и заимствований из западноевропейских языков; так, например, в «Рязанской кормчей» 1284 г.[7] немецкое шпильманъ поясняется русским словом глумець: «...есть шьпильманъ рекъше глумець [он — шпильман, т. е. забавник, скоморох]».

Естественно, что русские писцы, переписывавшие книги со старославянского оригинала, могли не пояснять незнакомые им слова, а просто заменять на известные. Так они поступали часто и в том случае, если в оригинале встречали слово, употребленное не в том значении, которое оно имело в живой речи. В церковно-книжных памятниках слово воня употреблялось в значении «запах» или «хороший запах», а также — «хорошо пахнущая мазь» (сравните заимствованное из старославянского языка слово благовоние), а в русской бытовой речи воня (позднее — вонь) означало, вероятно, «плохой запах». Поэтому, как показало сопоставление разных рукописей Евангелия (17, стр. 12), слово воня оригинала писцы могли заменять на народно-бытовые слова (масть — «мазь, масло») или на греческие по происхождению ароматы, хризма, мюро (миро). Весьма вероятно, что русские авторы и писцы, писавшие по-церковнославянски, употребляли слова, свойственные живой речи, и из эстетических соображений. С помощью народных слов устранялись случайные тавтологии и нарушения правил орфографии. Употребив какое-нибудь неполногласное слово, автор мог в дальнейшем с целью избежать повторений употребить полногласное (реже — наоборот), демонстрируя тем самым свободное владение разнообразными синонимами. Вот пример из «Жития Феодосия Печерского»: «и се бо видѣ на срачици [т. е. на сорочке] его кръвь сущю. о(т) въгрызения желѣза и раждьгъши ся [т. е. распалившись] гнѣвъмь на нь. и съ яростию въставъши и растьрзавъши сорочицю на немь; по сихъ облечашети [т. е. одевает] и въ мьнишьскую одежю и тако пакы въ всѣхъ служьбахъ искушашети [т. е. экзаменует] и ти тъгда остригы и оболочашети и въ мантию».

Существовали, по-видимому, и чисто орфографические причины, способствовавшие употреблению русских слов в церковно-книжных памятниках (25). Так, употребление многих полногласных слов в «Изборнике 1076 г.», «Житии Феодосия Печерского» и других было, может быть, вызвано необходимостью введения лишней буквы с целью соблюдения норм переноса со строки на строку. Согласно этим нормам, писец должен кончать строку буквой, передающей гласный звук, например, зла/то. Однако последняя буква строки могла выйти на поля рукописи. Чтобы избежать этого, писец употреблял соответствующее полногласное слово; нетрудно заметить, что таким путем можно было соблюсти правила переноса, например, «сребро и зо/лото вина и медове» («Сказание о Борисе и Глебе» по рукописи «Успенского сборника» XII в.).

Как видим, русские писцы считали более допустимым употребление слов бытовой речи в церковно-книжных памятниках, нежели нарушение стилистических и орфографических правил.

Количество русских элементов в памятниках церковнославянского языка колебалось в зависимости от места создания памятников, индивидуальных склонностей их авторов.

Русские авторы, писавшие на севере (главным образом в Новгороде), гораздо свободнее пользовались народной речью в произведениях на церковные темы. Произведения новгородского происхождения сильно отличаются от произведений такого же содержания, возникших на юге. Так, например, язык церковно-правового произведения «Вопросы Кирика, Саввы и Ильи с ответами Нифонта, епископа Новгородского» 1130—1156 гг. (помещено в «Новгородской кормчей» 1280 г.) гораздо больше подвергся влиянию живой речи, чем язык произведений того же жанра, возникших за пределами Новгорода. В «Вопросах Кирика....» встречаются такие народно-разговорные слова и формы, как выходъ, вышедъ, выплеваше, служаче, смысляче, молоко, молоди, холостъ, перестати, боронити — «запрещать», терезвыи, вередити и др., например: «А иже се на выходъ вышедъ по(п). на обѣдни и на в(ч҃)ернии. въ что цѣловати [это вопрос, а далее следует ответ] ре(ч҃) въ икону, не служаче. цѣловати и людемъ. того бо дѣля [т. е. ради] икона поставлена».

Просто и доступно, используя общеупотребительные слова, пишет новгородский епископ Лука (XI в., список XIV—XV вв.): «Любовь имѣите съ всякымь ч҃лвкмь. А боле съ братиею. Не буди ино на срд҃ци. А ино въ устѣхъ. И подъ братомъ ямы не рыи...» и т. п. Правда, и за пределами Новгорода изредка находились проповедники, вполне допускавшие возможность иногда говорить со своей паствой на близком ей языке. К их числу относятся, например, Серапион Владимирский — русский проповедник XIII в., Алексей, митрополит всея Руси (XIV в.). Вот отрывки из их сочинений: «... о(т) сна въставъ не на молбу [т. е. на молитву] умъ прилагаеши, но како бы кого озлоби(т), лжами перемочи ко(г)». (Серапион Владимирский): «къ ц҃рквному пѣтью будите спѣшьни. утѣкаяся другъ передъ другомъ. якоже иванъ б҃ословъ передъ петромь къ гробу хр(с҃)ву [спешите к церковному пенью, обгоняя друг друга, как Иван Богослов обгонял Петра на пути к гробу Христову]» (Алексей Митрополит).

Количество русских и церковно-книжных языковых элементов в произведениях, возникших на Руси, зависело от индивидуальных склонностей не только их авторов, но писцов, переписывавших эти тексты. Писцы могли как вносить, так и удалять народно-разговорные элементы. Так, например, дошедший до нас список XII в. «Жития Феодосия Печерского» написан двумя писцами, причем у первого писца находим гораздо больше русских элементов, чем у второго, хотя оба написали примерно поровну.

Мы познакомились с основными причинами появления русских народно-разговорных слов и форм в произведениях, написанных на церковнославянском языке.

Конечно, многие употребления русских слов, форм и т. п. в церковнославянских текстах можно объяснить только невнимательностью автора и переписчика. В самом деле, если в церковно-книжном памятнике мы встречаем такое русское слово, наряду с которым имелось равнозначное и широко употребительное старославянское или церковнославянское слово, и при этом русское слово употреблено в таком окружении, в котором обычно употребляются славянизмы, то остается лишь признать, что русское слово случайно «сорвалось с пера», что это описка, допущенная русским писцом под влиянием живой речи, которая окружала его в быту. Чаще всего это происходит в тех случаях, когда славянизм и синонимичное русское слово близки по форме (т. е. если они различаются лишь одним-двумя звуками: неполногласия и полногласия, слова с начальными а—я, е—о и т. п.). В тексте «Истории Иудейской войны» русский переводчик постоянно употреблял глагол престати — «перестать», например: «престаша от боя; да престануть о(т) рати; да престанеть о(т) стенобитиа; да быша престали о(т) кровопролития» и т. п. — всего 35 употреблений. И только один раз, и то лишь в одном из списков, использован глагол перестати: переставъ о(т) оружиа». Как видим, престати и перестати употреблены совершенно одинаково: в сочетании с близкими по значению словами (в отличие от современного перестать они употреблялись с предлогом от и существительным); во всех случаях говорится об одном и том же — о прекращении сражения. Ясно, что это единственное применение глагола перестати ничем не мотивировано — ни отсутствием старо- или церковнославянского синонима, ни эстетическими соображениями.

Народно-разговорные слова иногда можно встретить даже в цитатах из «священного писания», где их употребление, конечно, никак нельзя мотивировать, например: «убо г҃ь г҃лаше. и беремя мое льгъко есть» («Изборник 1076 г.», цитата из Евангелия), сравните применение славянизма бремя в том же памятнике и в том же окружении: «Г҃у гл҃юшту. ярьмъ мои благъ есть и брѣмя мое льгъко».

В церковнославянских памятниках мы находим не только русские слова, но и формы различных слов с русскими окончаниями, причем если одни окончания встречаются эпизодически (особенно в древнейших памятниках), уступая в количественном отношении старославянским окончаниям, то другие, наоборот, уже с древнейших времен абсолютно преобладают над старославянскими. Так, например, если в форме родительного падежа единственного числа мужского и среднего родов прилагательного окончания -ааго, -яаго и позднее -аго, -яго абсолютно преобладали в церковно-книжных памятниках над русским окончанием -ого, то в форме дательного падежа единственного числа тех же прилагательных русская форма с окончанием -ому к концу XII в. почти полностью вытесняет старославянские окончания -ууму и -уму. Что же касается, например, русских форм творительного падежа единственного числа существительных (селъмь в соответствии со старославянским селомъ) или третьего лица единственного и множественного числа глаголов (береть, беруть в соответствии со старославянским беретъ, берѫтъ), то эти формы почти регулярно употребляются уже в древнейших памятниках церковнославянского языка русской редакции (начиная с «Остромирова евангелия»), заменив собою соответствующие старославянские формы.

С течением времени на церковнославянском языке начинают писать все больше светских сочинений: светские повести, научные труды, например «Грамматика» М. Смотрицкого (XVII в.), публицистику, исторические произведения, такие как «История о великом князе Московском» А. Курбского (XVI в.), «История о Казанском царстве» (XVI в.), Повести «смутного» времени (XVII в.), «Сказание Авраамия Палицына» (XVII в.) и др.). Это способствует еще большему проникновению народно-разговорных элементов в церковнославянский язык, а также появлению в нем заимствований из западноевропейских языков. Начиная с XV в., в произведениях, написанных одним автором, ориентирующимся, несомненно, на церковно-книжные образцы, можно встретить целые отрывки, характерные для иных сфер письменности, — деловых документов, воинских повестей. Авраамий Палицын — русский политический деятель и писатель конца XVI — начала XVII в. — пишет по-церковнославянски. Но отдельные места его «Сказания» ничем не отличаются по характеру языка от деловых документов. Достаточно сопоставить два отрывка, чтобы в этом убедиться.

У Авраамия Палицына:

И посла князь Михаил воевод... за Волгу на перевоз к Николе чюдотворцу в слободу на речку Жабну под литовских людей, чтобы за тое речку не перепустити их.

В деловом памятнике:

и велѣли тѣ(х) нагаиских улусны(х) татарь оберега(т) накре(п҃)ко, что(б) и(х) в Кумыки чере(з) Терекъ реку не перепустить.

(Астраханские акты, отписка 1654 г.)

Такие «нецерковнославянские» отрывки в произведениях, написанных по-церковнославянски, можно встретить лишь в том случае, если речь идет о реальных явлениях русской жизни. В церковной письменности с конца XIV — начала XV в. проходил иной процесс — устранение явлений разговорно-бытовой речи. Происходило это в период так называемого второго южнославянского влияния. Но о нем — в следующем разделе, где речь пойдет об употреблении и развитии средств самого церковнославянского языка.

До сих пор мы говорили о русских элементах в церковнославянском языке, т. е. о тех элементах, благодаря которым и выделяется русская редакция этого языка. Церковнославянский язык, несмотря на свое книжное и церковное бытование, не был отгорожен непроницаемой стеной от живой речевой стихии. Однако основу этого языка составляли старославянизмы (наряду с общеславянскими элементами). Русификация церковнославянского языка — это лишь одна из тенденций развития его русской редакции. Другая тенденция состояла в его обогащении и изменении на базе собственных ресурсов.

Церковнославянский язык русской редакции, употреблявшийся в тех литературных жанрах, которые отличались традиционностью и устойчивостью, изменялся медленнее живой речи. Тем не менее и в нем возникали новые слова, фразеологические сочетания, изменялся грамматический строй, произношение. Эти процессы происходили постоянно, но с разной степенью интенсивности. Особенно серьезные качественные изменения произошли в церковнославянском языке в конце XIV и в XV в., в период второго южнославянского влияния (первое южнославянское влияние, как мы знаем, относится к X—XI вв.). Из Болгарии и Сербии в XIV—ХV вв. было перенесено много литературных произведений. В русские города переселяются некоторые выдающиеся южнославянские писатели (болгарин Григорий Цамблак, серб Пахомий Логофет и др.). Подъем национальных и (что вполне естественно для средневековья) религиозных чувств во всех трех странах, боровшихся против иноземных завоевателей (турок и татаро-монголов), нашел отражение в целом ряде произведений, написанных возвышенным, витиеватым, предельно украшенным, восторженным стилем. «Плетение словес» — так сами авторы называли свое творчество.

Второе южнославянское влияние — это сложное и важное явление, имевшее свои политические и философские основы и отразившееся на всех областях духовной культуры. Не останавливаясь на нем подробнее, рекомендуем читателю ознакомиться с научно-популярной книгой академика Д. С. Лихачева «Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого (конец XIV — начало XV в.)».

Здесь будут рассмотрены основные процессы развития, протекавшие в церковнославянском языке и особенно активизировавшиеся в период второго южнославянского влияния.

Словотворчество

Новые слова в церковнославянском языке создавались главным образом по старославянским образцам. Например, в памятниках старославянского языка употреблялось около 20 глаголов с приставкой предъ- (таких, как предъварити, предълагати, предълежати, предъписати, предърешити, предъставити, предъстати, предъстояти), а общее число глаголов с этой же приставкой, известных из памятников церковнославянского языка русской редакции, превышает это число не менее чем в 10 раз. Старославянские глаголы послужили образцом для многочисленных новообразований книжного характера — как окказиональных, эпизодических (типа предъизложити — «заранее изложить, сообщить», предъображати — «заранее показывать, изображать», предъсияти — «заранее сиять» и др.), так и употребительных (типа предъвидѣти, предъводити, предъположити, предъсѣдѣти, предъшьствовати и т. п.).

В церковно-книжных памятниках мы постоянно встречаемся с такими новообразованиями по старославянским моделям. Особенно богаты ими переводные памятники. Так, упомянутые выше глаголы с приставкой предъ- в памятниках, переведенных с греческого языка, употреблялись для перевода греческих глаголов с приставкой προ- — «пред». Если переводчик встречался в греческом тексте с глаголом, имевшим эту приставку, то он чаще всего или подыскивал глагол с приставкой предъ- из числа имевшихся в церковнославянском языке, или, если отсутствовал такой глагол, создавал его самостоятельно, переводя последовательно все значимые части («морфемы») греческого слова церковнославянскими морфемами. Например, переводчик «Хроники Георгия Амартола», встретившись в греческом тексте с глаголом προδείκνυμι, перевел приставку προ- приставкой предъ-, а глагол δείκνυμι — глаголом показати. В результате получилось книжное новообразование предъпоказати со значением «показать заранее, предсказать»: «И тому будущая предъпоказа» («Хроника Георгия Амартола»). Такой поморфемный перевод иноязычного слова называется калькированием, а слова, возникшие этим путем, — кальками. Особенно часто путем калькирования возникали новые сложные слова, т. е. слова, в составе которых имеется два или более корня, например: златоустыи — греч. χρυϭόϭτομος (χρυϭός — «золото», ϭτόμα — «рот», «уста»), самоубиица — αυτόειρος (αυτός — «сам», сравните автопортрет, автобиография, χειροω — «убивать, уничтожать»), любомудрие — греч. φιλοσοφία (сравните заимствованное из греческого слово философия: φίλος — «любимый», σοφία — «мудрость», сравните женское имя София) и др.

Однако много новых слов можно найти и в оригинальных памятниках, написанных по-церковнославянски на Руси. Такие образования мы встречаем уже в ранних памятниках, например: причастие прѣисъхъшии — «сильно высохший» в «Слове о законе и благодати» Илариона: «Пустѣ бо и прѣисъхши земли нашеи сущи. вънезаапу потече источни(к҃) еуа(г҃)льскыи. напояя всю землю нашу [Когда Земля наша была пустой и совершенно иссохшей (имеется в виду отсутствие «истинной», по представлениям Илариона, христианской религии), внезапно потек евангельский источник и напоил всю землю нашу]». Употребленное в образной, эмоциональной речи, это причастие является одним из ярких стилистических средств.

Особенно велико число подобных новообразований в произведениях, написанных в период второго южнославянского влияния, и в более поздних памятниках, ориентирующихся на усложненный, цветистый стиль «плетения словес». В русских оригинальных произведениях возникает множество сложных слов, включающих два, а иногда и три корня, появляются слова с несколькими приставками старославянского происхождения (воз-, из-, предъ-, пре-). Употребляя такие слова, русские церковные писатели придавали своей речи книжный и «ученый» характер. Кроме того, они давали понять, что описываемое ими явление настолько важно, необычно и возвышенно, что имеющихся в языке слов недостаточно для его «достойного» описания и прославления и поэтому надо создавать новые средства. Литература этого времени полна панегириков. Вот изобилующий сложными словами (как старыми, так и новыми) отрывок из похвалы князю Василию Васильевичу, содержащейся в «Слове избранном на латыню» (около 1461 г.): «Държавою владеющаго на тобѣ богоизбраннаго и боговозлюбленнаго, богопочтеннаго и богопросвѣщеннаго и богославимаго богошественника, правому пути богоуставнаго закона и богомудраго изыскателя святыхъ правилъ, ревнителя о бозѣ и споспѣшника благочестию, истиннаго православия высочайшаго исходатая, благовѣрию богоукрашеннаго и великодержавнаго благовѣрнаго и благочестиваго великаго князя Василия Васильевича, благовѣнчаннаго православию царя всея Руси...» или обширная похвала из «Жития Стефана Пермского» (XV в.), в которой мы видим серию новообразований с несколькими приставками: преизмечтанный, преупещренный и другие: «Многими же похвалами ю [т. е. ее, церковь] похваляю... преукрашену божиею славою, и добродѣтельми преудобрену, и божественными словословии преизмечтанну, и чѳловеческымь спасениемъ преупещренну, и православна лѣпотою преодѣну». В оригинальных произведениях этой эпохи встречаем такие новообразования, как хвалословие, многоразумие, доброглашение, многоплачие, нищекръмие, злоначинатель, христианогонитель, крѣпкодушныи, превозрастати, превозсияти, преобрадоватися, сребролюбствовати и т. п. Многие из этих новообразований были словами-однодневками, не вышедшими за пределы тех произведений, где они были употреблены. Однако большое количество подобного рода сложных и производных слов стало широко употребляться и впоследствии закрепилось и за пределами церковнославянского языка. К числу таких слов относятся, по-видимому, могущество, имущество, преимущество, суеверие, рукоплесканье, вероломство, первоначальный, предъвозвестить, предъвосхитить, предъопределить, предъпочитать, предъшествовать, подобострастный, гостеприимство, тлетворный и др.

Как видим, результаты процессов, происходивших в церковнославянском языке, нашли отражение и в словарном составе современного русского языка. Более того, церковнославянские слова, вошедшие в современный язык, зачастую являются образцом для новых слов, возникающих в современной книжной речи. Вот примеры таких новообразований — глаголов с приставкой предъ- (предсуществовать, преднайти, предслышать), употребленных в современных научных трудах и в поэзии, но не встретившихся ни в древних памятниках, ни в более поздней литературе: «... в языке нет ни идей, ни звуков, предсуществующих системе» (Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики); «преднайденный опыт и личный опыт грамматиста так или иначе взаимодействовали» (В. Г. Адмони. Основы теории грамматики);

В области грамматики церковнославянский язык был довольно консервативен: его система склонения и спряжения изменялась медленно и незначительно. Те немногие формы, которые довольно рано вышли из употребления (например, так называемый супин — особая форма глагола, имеющая значение цели, и др.), были искусственно восстановлены в период второго южнославянского влияния. Если в лексике возникали главным образом новые книжные образования, то в области грамматики книжный оттенок приобретали уже существовавшие старые формы. Дело в том, что к XIII—XIV вв. в живой речи (см. стр. 71) были утрачены многие грамматические формы (например, формы двойственного числа, аориста, имперфекта), а в церковнославянском языке они искусственно сохранялись. Ясно, что когда стали говорить зналъ или зналъ есмь, а в церковных книгах продолжали писать знахъ, то форма знахъ стала восприниматься как книжная, чего не могло быть тогда, когда форма знахъ употреблялась и в живой речи, и в церковнославянском языке. В данном случае специфически книжная, церковнославянская форма знахъ восходит не к старославянской, а к общеславянской форме, бывшей ранее стилистически нейтральной. Заметим, что такие явления иногда имели место и в лексике: общеславянские слова око, уста и другие приобретали книжный характер благодаря тому, что они сохранились в церковнославянском языке, будучи вытесненными из живой речи словами глаза, губы.

Изменения имели место и в церковном произношении, а также в орфографии церковно-книжных памятников. На славянском юге, а затем и на Руси началась правка церковных книг с целью их унификации. Элементы живой народной речи заменялись книжными, южнославянскими. Часть этих изменений имела большое значение для развития русского литературного языка: именно в период второго южнославянского влияния закрепились в церковнославянском языке, а затем и за его пределами произношение и написание жд вместо русского ж в словах типа невежда (сравните русское невежа), гражданинъ (русское горожанинъ), прежде и очень многих других, начальное ю (вместо русского у) в словах типа юноша, юность, юдоль, юг, юродивый, а также в корнях слов с приставками (современное слово союз образовано с помощью приставки со- и корня -юз-, сравните узы). В живой речи еще в XII—XIII вв. произошло исчезновение редуцированных звуков (ъ и ь) в определенном положении (см. стр. 71). Однако в церковном произношении существовала тенденция употреблять о на месте ъ в том положении, где в живой речи уже никакого звука не было; например, в живой речи говорили сдвинуть, а в церковной — содвинути или содвигнути и т. п. Благодаря этому в некоторых словах (или их частях) закрепляется это «церковное» о. Так произошло, например, со многими словами с приставками во-, со-, воз- (вопросъ, соборъ, совѣтъ, востокъ и т. п.). Приставка со- в церковнославянском языке даже получает особое значение, отсутствующее у приставки с-, — значение совместности: собеседовати —«совместно беседовать», соболѣзновати — «совместно страдать» (этот глагол образован от глагола болѣзновати — «страдать, печалиться»), соединити, соревнование, сообщество и т. п. (сравните новообразования современного языка: сопереживать, сотворчество и др.).

Наряду с появлением новых церковнославянских форм расширялось употребление старых (неполногласных слов вместо полногласных, слов с щ вместо слов с ч и т. п.).

Правка церковных книг проводилась и позднее — в период реформ патриарха Никона (1605—1681 гг.). В процессе этой правки были, например, изменены некоторые формы канонических (т. е. церковно узаконенных) имен. Так, форма Никола была заменена на Николай, употребляющуюся в русском литературном языке в настоящее время; противники Никона — старообрядцы сохранили в своем обиходе форму Никола, употребляющуюся и сейчас в просторечии.

Как видим, в современном русском языке сохранились результаты той правки церковных книг, которую проводили русские книжники XIV—XVII вв. Однако некоторые исправления были чисто орфографическими. Они не соответствовали ни церковному, ни живому произношению и вскоре были устранены. К числу таких орфографических новшеств, введенных было в период второго южнославянского влияния, относится восстановление буквы юс большой (Ѫ) для обозначения звука у, написания ръ, лъ, рь, ль в словах типа влъна, тръгъ, прьвыи (вместо вълна, търгъ, пьрвыи), употребление буквы а после гласных вместо ѧ (добраа вместо добраѧ).

Книжная риторика

Мы рассмотрели некоторые изменения, происшедшие в церковнославянском языке русской редакции. Многие из этих изменений были связаны с особенностями стиля церковно-книжных произведений — возвышенного, зачастую эмоционального и в то же время подчиненного строгим требованиям литературного этикета. Читатель должен был восхищаться красотой и величием церковно- книжной речи, как восхищался он красотой и величием церковной архитектуры или живописи. Стены храмов украшались фресками, лепными орнаментами. Церковно-книжная речь тоже имела свои фрески и орнаменты — разнообразные риторические приемы. Наиболее авторитетным литературным источником таких приемов были греческие тексты и церковнославянские переводы с греческого. Некоторые черты стиля произведений, написанных по-церковнославянски на Руси, будут рассмотрены в этом разделе.

Стиль памятника во многом обусловлен его содержанием. В религиозно-философских произведениях абстрактные моралистические рассуждения превалировали над сюжетными рассказами. Последние использовались чаще всего лишь для иллюстрации какой-либо моралистической сентенции. Обыденное, земное, конкретное постоянно сопоставлялось с вечным, небесным, абстрактным. Эта «двуплановость» средневекового мировоззрения определяет основную особенность стиля религиозно-философских произведений — его метафоричность.

Напомним, что метафора — это употребление слова или выражения в переносном значении на основании сходства, аналогии (сравните современные примеры метафор: чуткий камыш, говор волн, шелковые ресницы). Средневековая метафора (преводъ — «перенос», как называется она в памятниках) построена чаще всего на сходстве материальных явлений с духовными (или, по средневековой терминологии, несдушного, т. е. не имеющего душу, неодушевленного, и сдушного). Духовное становилось конкретней и понятней благодаря сопоставлению с обыденным, материальным.

Набор метафор, использовавшихся в произведениях, написанных по-церковнославянски, довольно ограничен. Авторы не искали новых, неожиданных аналогий (что характерно для литературы нового времени), а пользовались готовыми метафорами, известными главным образом из переводных книг Ветхого и Нового завета, а также из произведений «отцов церкви». Вот эти наиболее употребительные книжные метафоры: христианство, «книжное учение» — солнце, свет, тепло или весна, а также источник воды; безбожие, ересь — тьма, холод, зима; жизнь — море; бедствия, волнения — буря, волны; судьба человека — корабль; бог, князь, царь — кормчий; ум, сердце, душа — земля; благие мысли, добродетели — проросшее семя, плоды; злые мысли — терние, плевел (т. е. сорняк); учитель, глава церкви — сеятель или пастырь; верующие — стадо; лжеучитель или дьявол — волк; чистый, целомудренный, кроткий человек — голубь, горлица, «ластовица»; человек с возвышенными мыслями — орел; храбрый, сильный человек (иногда также жестокий или злой) — лев; судьба — чаша и др. (1). Эти немногие метафоры постоянно повторяются в церковно-книжных произведениях. Приведем лишь несколько примеров. Митрополит Иларион так говорит об отказе от языческой веры («бесослужения») и принятии христианства: «Тма бѣсослужения погибе и с҃лнце еув҃нгльское землю нашю осия» («Слово, о законе и благодати»). Та же тема у Кирилла Туровского получает несколько иное словесное оформление: «Ныне зима грѣховная покаяниемь престала есть (т. е. перестала, прекратилась) и ледъ невѣрия богоразумиемь растаяся; зима убо язычьскаго кумирослужения апостольскымъ учениемъ и Христовою вѣрою престала есть, ледъ же Фомина невѣрия показаниемь Христовъ ребръ растаяся. Днесь весна красуеться, оживляющи земное естьство...» («Слово в новую неделю по пасце», XII в., по рукописи XIII в.).

Церковно-книжные произведения заполнены такими метафорическими выражениями, как житииское море, море страстей, душевная лодия, бездна греховная, пристанище (т. е. пристань) покаяния, буря мыслена, струя православия, дождь благочестия, знои неверия, брашно (пиво, семя) духовное, бразды сердечныя, бразды покаяния, семя веры, семя благочестия, щит веры, броня правды, шлем спасения, мечь духовный, смертная чаша, струпи душевные, душевный домъ, огонь духовный и т. п.

Встречаются даже такие выражения, как лопата веры, мотыка молитвъ, которые сейчас воспринимаются как неудачно-комические. Особым обилием книжных метафор, иногда следующих непрерывно друг за другом, отличаются произведения эпохи второго южнославянского влияния.

На сближении материального и духовного чаще всего построены и сравнения. Цель этих сравнений — наглядное выявление сущности духовного. Поэтому наряду с простыми сравнениями (например: «яко же отъ лиця змиина тако бѣжи отъ грѣха». «Изборник 1076 г.») часто встречаются довольно сложные сравнения, когда ситуация духовного мира сопоставляется с похожей ситуацией мира материального. Вот два таких сравнения: «яко же и градъ бестѣны [т. е. без стены] удобь прѣятъ бываеть ратьными [т. е. легко захватывается войсками], тако же бо и д҃ша не огражена молитвами, скоро плѣнима есть отъ сотоны» («Изборник, 1076 г.»); «яко же бо въ темнѣ пещерѣ свѣща просвѣщаеть тако и м҃лтва и псалтыря в д҃шю вшедши всяку мракоту грѣховную о(т)гонить о(т) д҃ш(а)» (Приписка на Псалтыри 1296 г.). Перед нами сравнение сходных ситуаций, т. е. ряда явлений и действий, сходным образом связанных между собой. В первом примере сравниваются душа и город; молитва и стена; пленение души и захват города; сатана и ратные (т. е. войска неприятеля); во втором примере — душа и пещера; молитва, псалтырь и свеча; грех и темнота (сравните метафорическое выражение мракота греховная); отгонять грех и освещать. Такие сложные сравнения — специфика возвышенного стиля средневековья. Писатели эпохи второго южнославянского влияния зачастую выстраивали целые серии сравнений.

Постоянное использование метафор и метафорических сравнений способствовало тому, что переносные значения закреплялись за многими словами церковнославянского языка. Так, если вы внимательно прочтете два только что приведенных примера, то поймете, откуда у глаголов оградить и просвещать, означавших «обнести оградой» и «направить лучи света на кого- или что-нибудь», появились новые переносные значения. Но о развитии новых значений у слов, заимствованных русским языком из церковнославянского, речь пойдет в третьей главе. А пока мы продолжим рассмотрение тех литературных средств, которыми пользовались авторы церковно-книжных произведений, созданных на Руси.

Одним из таких средств было повторение слов, связанных между собой по значению или по форме (звучанию, написанию).

Церковнославянский язык был богат синонимами. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что одно и то же греческое слово зачастую передавалось целым рядом славянских слов, близких по значению. Например, греческое существительное έννοια в разных местах «Хроники Георгия Амартола» переведено следующими словами: домыслъ, домышление, замышление, мысль, помыслъ, размышление, разумъ, разумѣние, смыслъ, умъ, чувьствие (23, стр. 228). Русские авторы и переводчики использовали и пополняли синонимическое богатство церковнославянского языка. В церковно-книжных произведениях нередко встречаются целые серии синонимов, следующих друг за другом, например: «...кротость бо я [их, т. е. праведников] доправи [т. е. направила] и съмѣрение же и благъ съмыслъ. покорение и любы и добросьрдие. милостыни же и миръ къ вьсѣмъ малыимъ же и великыимъ» («Изборник 1076 г.»); «...зѣло желаше и велми хотяше еже шествовати къ Перми» («Житие Стефана Пермского») и др. Нередко следовали друг за другом синонимичные метафоры: «Тебе [т. е. тебя, речь идет о богородице] Х҃ву ластовицу и красьну гърълицу и непорочьную б҃жию голубицу» («Минея служебная», 1095—1097 гг.[8]), а также синонимичные сравнения: «...младенца в утробѣ носящи, яко нѣкое съкровище многоцѣнное, и яко драгый камень, и яко чюдный бисеръ, яко съсуд избранъ» («Житие Сергия Чудотворца», написанное Епифанием Премудрым в XV в.). Образность, содержащаяся в метафоре или сравнении, усиливается здесь их повторением.

Нередко в одном ряду с синонимами следовали слова, отличающиеся по значению друг от друга, но означающие разновидности какого-либо более общего понятия. Так, стремясь подчеркнуть многообразие и полезность деятельности епископа Стефана Пермского, автор его жития Епифаний Премудрый перечисляет двадцать существительных со значением «лица-благодетеля»: «Единъ тотъ былъ у насъ епископъ, то же былъ намъ законодавець и законоположникъ, то же креститель, и апостолъ, и проповѣдникъ, и благовѣстникъ, и исповѣдникъ, святитель, учитель, чиститель, посѣтитель [т. е. тот, кто навещает страдающих, покровитель], правитель, исцѣлитель, архиереи, стражевожь [руководитель, защитник], пастырь, наставникъ, сказатель, отецъ, епископъ». Как видно из этого примера, такие перечни могут оживляться рифмовкой: за сериейслов на -никъ следует серия слов на -тель. Часто близкие по значению слова попарно объединяются (обычно с помощью союза и). Такие объединения можно встретить как в составе длинных перечней, так и вне их: «...и много подвизався на добродѣтель, постомъ и молитвою, чистотою и смирениемъ, въздержаниемь и трезвѣниемъ, терпѣниемъ и безлобиемъ, послушаниемъ же и любовию» («Житие Стефана Пермского»); «да уведять вси, яко самого господа промысломъ и волею, того пречистыя матере молитвою и хотѣниемъ создася и свершися боголѣпная и великая церькы святыя богородица печерьская» («Киево-Печерский патерик», XIII в., список 1406 г.) и т. п.

Нередко в текстах сближаются слова, частично совпадающие по составу морфем или просто близкие по звучанию: «...печаль прият мя и жалость поят мя» («Житие Сергия Чудотворца»), «простота без пестроты» (там же). Такие слова называются паронимами, а их стилистическое использование — парономазией (от греч. παρα- «возле, вблизи», ονομάζω — «называю»).

Одним из видов парономазии является этимологическая фигура — риторический прием, заключающийся в повторении этимологически (т. е. по происхождению) родственных слов. Этот прием часто используется, например, в «Огласительных поучениях Феодора Студита». Это один из первых памятников, переведенных на Руси с греческого языка (в конце XI — начале XII в.). Переводчик этого памятника успешно воспроизводил риторические приемы греческого текста, зачастую самостоятельно создавая новые средства их передачи. Так, например, только в тексте «Поучений», но зато целых двадцать раз встретился глагол премолитися, который употребляется только в сочетании с глаголом молитися:молитеся и премолитеся (так Феодор Студит призывал своих слушателей); в греческом тексте чаще всего этому сочетанию соответствовал глагол εύχομαι — «обращаться с просьбами, молиться» в сочетании с глаголом υπερεύχομαι, образованным от первого глагола с помощью усилительной приставки υπερ-. По образцу глагола υπερεύχομαι переводчик и образовал глагол премолитися (υπερ — пре-; εύχομαι — молитися).

Изредка и в современной речи используется этот прием, например; пошлость пошлого человека, шутки шутить и др.; сравните также библейские по происхождению выражения кесарево кесарю, смертию смерть поправ и др. Конечно, такое «масляное масло» оправдано только в том случае, если служит средством выразительности. В древности этот прием был одним из самых распространенных. Приведем еще несколько примеров из разных памятников XI—XV вв.: дѣлъмь дѣлатель, златослове и златоусте, горя вѣрою правовѣрия, видимое видение, свѣтильникъ свѣтлыи, божьствьными блистании блистая, умьртвивъша съмьрть, хвалить же похвальными гласы, злозамышленное умышление, скорообразнымъ образомъ, смиренномудростью умудряшеся, обновляху обновлениемъ, падениемъ падоша, устрашистеся страхомъ, запрещением запретить, неустроеннаа построити, исповѣдника ли тя исповѣдаю и т. п.

Другим видом парономазии, употреблявшимся в церковнославянских текстах, является так называемый полиптот (греч. πολυ- «много», πτωτικός — «падежный») — риторический прием, заключающийся в употреблении одного и того же слова в разных падежах: лицьмь же к лицу; яко ка свѣтильницѣ свѣтильникъ; избьрана съ избьраными (примеры из «Минеи 1095—1097 гг.»).

Все эти риторические приемы были призваны не только продемонстрировать искусство автора или переводчика. Повторение слов, близких по значению, вновь и вновь возвращало читателя к основному предмету речи, к тому общему понятию, которое лежало в основе значений всех повторяющихся слов. Тем самым демонстрировалась сложность, многоплановость этого понятия, утверждалась его важность, возвышенность.

Отделка звуковой стороны речи была рассчитана прежде всего на устное восприятие текста. Не следует забывать, что поучительно-риторические произведения читались их авторами в присутствии многих слушателей. В частности, знаменитое «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона — образец высокого ораторского искусства XI в., — очевидно, было произнесено как проповедь в Киеве перед князем Ярославом и его приближенными. Минеи читались во время богослужения. Несомненно, что многие произведения воздействовали на слушателя не только своим смыслом, но и своей внешней отделкой, и прежде всего звуковой стороной и интонацией.

В церковно-книжных сочинениях — независимо от того, предназначались ли они для устного чтения или нет — постоянны такие элементы ораторского искусства, как призывы и вопросы, обращенные к читателю, и авторские восклицания, выражающие радость, восторг, преклонение или горе. Известный русский церковный оратор и публицист Серапион Владимирский, бывший епископом в г. Владимире в 1274—1275 гг., так обращается к своей пастве: «Почюдимъ [т. е. подивимся], братие, человѣколюбье бога нашего. Како ны приводитъ к себе? кыми ли словесы не наказаеть [т. е. поучает] насъ? кыми ли запрѣщении не запрѣти намъ?» («Слово третье»). Вот восторженное обращение, адресованное князьям — святым Борису и Глебу и одновременно — гробу и церкви, где были положены их тела: «О блаженая убо гроба (это форма двойственного числа существительного гробъ) приимъши телеси ваю [т. е. ваши, Бориса, и Глеба] чьстьнѣи акы съкровище мъногоцѣньно бл҃женая ц҃ркы в неи же положенѣ быста рацѣ [т. е. гробницы] ваю стѣи имущи блженѣи телеси ваю. о христова угодьника» («Сказание о Борисе и Глебе», конец XI или начало XII в.).

Наряду с разного рода перечислениями, в которых слова следовали друг за другом, в церковнославянских текстах очень часто применялось нанизывание предложений однотипной конструкции. Эти предложения (простые и сложные) чаще всего имели равное число членов (подлежащих, сказуемых и т. д.), причем в каждом предложении эти члены следовали друг за другом в одном и том же порядке; к тому же каждый член предложения так или иначе «перекликался» (т. е. был связан по значению или по форме) с соответствующим членом всех других предложений: подлежащее с подлежащим, сказуемое со сказуемым и т. д. Перекликались чаще всего слова, означающие разновидности какого-нибудь более общего понятия, синонимы, антонимы (т. е. слова, противоположные по значению), а также просто тождественные слова. Конечно, встречались и нарушения этой строгой схемы, иногда включались «лишние» слова, но основа ее сохранялась.

Рассмотрим ряд примеров. В церковно-книжных произведениях постоянно противопоставляются такие понятия, как добро и зло, высокое и низкое, духовное и материальное, жизнь и смерть, причем текст организуется таким образом, чтобы эти противопоставления были максимально отчетливыми:

добро | творящтяя | чьсти

и зъло | творяштимъ | запрѣщаи

«Изборник 1076 г.»[9]

В этих однотипных по структуре предложениях отчетливо противопоставлены друг другу антонимы чьстити и запрѣщати, добро и зло; это противопоставление особенно ярко выделяется на фоне повторяющихся форм причастия глагола mвopumu. Вот еще подобные примеры:

буди | пониженъ | | главою

| высокъ же | | умъмь

очи | имъя | въ | земли

умьнѣи | же | въ |нб҃си

уста | | | сътиштена

а срд҃чьная | въину (т. е. всегда)|къ б҃у| въпиюшта

«Изборник 1076 г.»

Вкупѣ | жихъ | съ | тобою

вкупѣ и | умру | съ | тобою

уность | не отъиде | отъ | насъ

а старость | не постиже | | насъ

«Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича», XV в.

Нередко автор несколько раз говорит об одном и том же, но употребляет при этом различные слова; создается так называемая стилистическая симметрия:

възишти | кыимь | путьмь | идоша

и | коею | стьзею | текоша

«Изборник 1076 г.»

Часто однотипные предложения соединяются воедино с помощью одного слова, которое повторяется в каждом из них, и при этом в одном и том же месте:

Страньно | твое | зачатие

cтраньно | твое | рожьство

страньнъ | твои | исходъ, д҃во

cтраньно | вънутрь | црк҃ви жилище

cтраньна | твоя | вся

«Минея 1095—1097 гг.»

Стилистические повторы могут завершаться противопоставлением повторяющегося слова его антониму:

никто | же убо | буди | непослушливъ.

никто | же | буди | ропотникъ.

никто | же | буди | шепотникъ.

никто | же | буди | клеветникъ.

никто | же | буди | дерзъ.

никто | же | буди | лжесловець.

никто | же | буди | смѣхотворець.

никто | же | буди | ревностр(҃с)тьникъ.

никто | же | буди | завистотворець...

но вси | твердѣ | вся | изрядная б҃ия творяще.

«Огласительные поучения Феодора Студита»

Повторение начальных слов, звуков или грамматических конструкций в сходных по строению отрезках речи называется анафорой (от греч. αναφορά, первоначальное значение которого — «вынесение наверх»). Используя этот прием, авторы получали возможность подчеркнуть, выделить, сопоставить или противопоставить важные для них понятия. Близость или противоположность значений сопоставляемых слов, параллелизм, сходство в строении предложений соответствовали параллелизму, сходству или контрасту самих понятий. Конец и начало каждого предложения перекликались друг с другом, обрамляли каждое предложение, фиксировали его границы, иногда ограничивали его размер. В тексте возникал своеобразный ритм. Хотя этот ритм очень далек от современных стихов (в частности, русских), тем не менее многие ученые считают возможным говорить о древнем несиллабическом стихе (т. е. имеющем различное число слогов в строках) на церковнославянском языке (38, стр. 1—5). Начала строк в таких стихах отмечаются «перекликающимися» словами; эти слова часто выражают обращение к слушателю или читателю и стоят в форме повелительного наклонения или в звательной форме. В конце строк нередко (но далеко не всегда) стоят слова с одинаковыми суффиксами или окончаниями (так называемая грамматическая рифма). Наиболее отчетливо эти элементы церковнославянского стиха представлены в акафистах — особых хвалебных песнопениях в честь Христа, богородицы и святых, например:

Такого рода стихи восходят к Библии. Их можно найти и в русских оригинальных произведениях «высоких» жанров, например в «Слове о законе и благодати» Илариона, который обращается к князю Владимиру с такими словами:

На этом мы закончим рассмотрение риторических приемов книжного происхождения.

Параллельно книжно-библейской поэтике существовала и развивалась народно-фольклорная поэтика, оказавшая определенное влияние и на произведения, написанные по-церковнославянски. Так, в «Сказании о Борисе и Глебе» встречается народная метафора «смерть человека [почитаемого, любимого] — заход солнца». Борис, оплакивая смерть отца, восклицает: «Како заиде, свѣте мои». Библейским образом смерти было затмение (а не заход) солнца. Чаще встречались народно-поэтические средства в историко-повествовательных произведениях, возникших уже в эпоху Московской Руси, таких как «История о Казанском царстве» (XVI в.), посвященная взятию русскими Казани; к народной поэзии восходит, например, сравнение воинов с орлами («рустии же вои яко орли... полетоваху; воевода аки орел похища собе сладок лов, мчаше царицу»), а сильного войска с тучей: «придоша ... яко грозныя тучи с великим громом» (1, стр. 37, 84). Но, конечно, нормой для произведений, написанных на церковнославянском языке (особенно для религиозно-философских, дидактических и т. п.), было использование поэтических средств книжно-библейского происхождения. Фольклорная образность широко использовалась в светской литературе (см. следующую главу).

Итак, мы в общих чертах познакомились с тем, что представлял собой церковнославянский язык русской редакции. Широко употребляясь не только в церковном обиходе, но и в сфере образования и культуры, он активно обогащался и развивался. С течением времени русская редакция церковнославянского языка достигла такого высокого уровня развития, что стала рассматриваться как основа единого литературного языка русских, болгар и сербов. Об этом свидетельствует ряд высказываний болгарских и сербских литературных деятелей XV—XVIII вв. Так, сербо-болгарский ученый Константин Костенческий (конец XIV — начало XV в.) в своем «Сказании о славянских письменах» отдает предпочтение «тончайшему и краснейшему русскому языку» (имея в виду церковнославянский язык русской редакции). Известный ученый и общественный деятель, хорват по национальности, Юрий Крижанич (около 1618—1683 гг.) полагал, что «... тот наш язык, которым мы книги пишем и на котором ведем богослужение, называется славенским (словинским), в то время как его истинным названием должно быть русский» (39, стр. 7, 8).

Однако начиная со второй половины XVI в. сфера употребления церковнославянского языка постепенно сужается. В демократических низах общества все шире распространяется литература на древнерусском языке. Развивается и обогащается деловая речь. Все более светскими становятся образование и наука. Существенные сдвиги в общественной жизни, происшедшие на рубеже средневековья и нового времени, вызвали серьезные изменения и в языке. Начинают вырабатываться нормы единого национального языка, в формировании которого церковно-славянский язык сыграл огромную роль. Церковнославянские элементы, особенно лексические и синтаксические, вошли в состав русского национального литературного языка. Однако церковнославянское наследие было использовано далеко не в полном объеме: даже в наиболее книжных стилях не были использованы устаревшие и малоупотребительные славянизмы. Зато закрепились такие элементы речи, которых, как писал М. В. Ломоносов, «нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, которой, пока, лишь» (34, стр. 17). Несмотря на то что новые произведения и новые списки на церковнославянском языке появлялись в течение XVII, XVIII и даже в начале XIX в., его употребление все больше ограничивается. Он превращается в церковный язык.