О языке Древней Руси

2. ДРЕВНЕРУССКИЙ ЯЗЫК

Древнерусским языком называют язык восточных славян, выделившихся из общеславянского единства в VII—VIII вв. н. э. и существовавших как единая народность до XIII—XIV вв. Затем древнерусская народность постепенно разделилась на три народности — русскую (великорусскую), украинскую и белорусскую. Язык образовавшейся русской народности также называют древнерусским языком. Таким образом, этот термин применяется к языку, существовавшему в течение почти целого тысячелетия (с VII—VIII вв. до XVII в.) и претерпевшему за этот период существенные изменения. Язык восточных славян, существовавший до их разделения на три народности, называют также восточнославянским (или общевосточнославянским).

В данной главе мы расскажем об основных явлениях, свойственных древнерусскому языку в его устной и письменной форме, и об изменениях, которые он претерпел на протяжении своей многовековой истории. При этом мы рассмотрим и взаимодействие древнерусского языка с церковнославянским языком.

У читателя естественно возникает вопрос: можно ли вообще судить об устной речи, которая звучала, скажем, 700—900 лет назад? Конечно, о том, как говорил человек Древней Руси, мы знаем значительно меньше, чем о том, как он писал: ведь сохранилось очень много письменных памятников. Но в этих памятниках нашла отражение (иногда очень опосредствованное) и устная речь. Лингвисты стремятся вскрыть, реконструировать эту устную речь, скрытую за письменным текстом. Эта реконструкция осложняется тем, что между письменной и устной речью существовали (и сейчас существуют) значительные различия.

Орфография, как известно, часто далеко не полностью отражает то, что реально произносится. В настоящее время мы пишем, например, вода, пруд, а произносим вада, прут и т. п. Расхождения между письмом и устной речью существовали и в древнерусскую эпоху. На эти расхождения обратил внимание Г. В. Лудольф. Он писал в своей «Русской грамматике»: «... Большинство русских, чтобы не казаться неучами, пишут слова не так, как произносят, а так, как они должны писаться по правилам славянской грамматики, например, пишут сегодня, а произносят севодни» (30, стр. 114).

Речь книжная и речь разговорная

Дело, однако, не только в условности, традиционности орфографии. Разговорная речь отличается от книжной и по составу употребляемых слов и грамматических форм, по построению предложения. Об одном и том же часто пишут и говорят по-разному. В современной научной работе, например, напишут: «Этот вопрос нуждается в серьезном дополнительном изучении», а в беседе о том же самом скажут так: «Об этом надо еще хорошенько подумать». Вторая фраза так же неуместна в научной работе, как первая — в беседе.

Приведем похожие примеры из древней письменности. Многие жития святых отличались книжностью, возвышенностью языка. Однако наряду с этими житиями, сохранившимися, как правило, в сборниках церковного содержания, существовали более «простые» описания жизни тех же святых, сохранившиеся в летописи. Сопоставление этих жизнеописаний зачастую очень показательно. В «Житии Феодосия Печерского», дошедшем до нас в составе «Успенского сборника» (XII в.), а также в «Киево-Печерском патерике»[10] (XIII в.), предсмертная воля Феодосия выражена в таком литературно обработанном монологе: «и о семьже молю вы и заклинаю, да въ неи же есмь одежи нынѣ вѣ тои да положите мя тако въ пещерѣ идеже постьныя дни прѣбываахъ. ни же омываите убогаго моего тѣла [вот о чем я прошу вас и заклинаю; в той же самой одежде, которая на мне сейчас, положите меня в пещере, где я пребывал в дни поста; и не омывайте убогого моего тела...]». В летописи же (под 1074 г.) речь Феодосия более кратка и проста: «в ночь похороните тѣло мое».

Еще один аналогичный пример, на этот раз из более позднего памятника. В конце XV в. в Новгороде было создано «Житие Михаила Клопского». Язык этого жития, как и многих других памятников новгородской литературы, близок к живой речи. В XVI в. житие было существенно переделано, вернее, переписано по-церковнославянски боярином Василием Тучковым. Вот как выглядит в этих двух редакциях речь князя Дмитрия Юрьевича Шемяки.

Редакция XV в.: «Михайлушко! Бегаю своей отчины, збили меня с великого княжения».

Редакция XVI в. (тучковская): «Отче, моли бога о мне, яко да паки восприиму царствия скыфьтры: согнан бо есмь от своея отчины, великого княжения Московского! [Отче, моли бога обо мне, да снова возьму царский скипетр: я изгнан из своей вотчины, великого княжества Московского!]».

Вместо употребленного в редакции XV в. типично разговорного обращения Михайлушко (с суффиксом -ушко, характерным для живой народной речи) в тучковской редакции находим книжную звательную форму отче (из живой русской речи и прежде всего из северных говоров звательная форма на протяжении истории языка была утрачена). Развившимся в живой речи формам прошедшего времени глагола (збили) и винительного падежа личного местоимения (меня) соответствует у Тучкова книжный оборот согнан есмь, а вместо живой русской формы своей в тучковской редакции представлена книжная (старославянская по происхождению) форма своея. Кроме того, вторая речь по сравнению с первой расширена за счет книжных слов (паки, скыфьтр, восприиму); слово царствие содержит книжный суффикс -ствие.

Эти примеры иллюстрируют два вида речей, зафиксированных в древнерусских памятниках, — литературно обработанные и разговорно-бытовые. Последние и являются важным источником сведений о разговорной речи наших предков, на которой мы ниже остановимся подробнее. Но сначала несколько слов о книжных, литературно обработанных речах. Это специально написанные произведения ораторского искусства, вложенные автором в уста действующих лиц с целью их возвышения, прославления. Так древний писатель создавал образ «идеального героя». Эти речи сочинены в строгом соответствии с требованиями «литературного этикета» (29, стр. 84—108). В обращении к богу, например, неуместны были элементы бытовой, разговорной речи, зато широко представлены книжно-литературные слова и обороты. Например, Епифаний Премудрый вложил в уста Стефана Пермского такую молитву: «Боже и господи, иже премудрости наставниче и смыслудавче, несмысленым казателю и нищим заступниче: утверди и вразуми сердце мое и дай же ми слово, отчее слово, да тя прославлю в векы веком [боже и господи, премудрости наставник, дающий разум, просветитель неразумных и заступник нищих, утверди и вразуми сердце мое и дай мне слово, отчее слово, чтобы я прославил тебя во веки веков]» («Житие Стефана Пермского»). Эта речь сознательно литературно обработана. Об этом свидетельствуют, например, уже знакомые нам повторения близких по смыслу или тождественных слов (боже и господи; слово, отчее слово), нанизывание однотипных синтаксических конструкций (...наставниче и смыслудавче.., казателю... и заступниче...). Автор жития, несомненно, заимствует эту молитву из книжных источников: ее начало почти полностью повторяет начало молитвы, приписываемой Владимиру Мономаху и находящейся в более древнем памятнике — Лаврентьевской летописи под 1096 г.

Условные, трафаретные речи находим и в летописях: по воле летописца различные русские князья в сходных ситуациях (перед смертью, перед отправлением в поход) произносят речи, сходные между собой по форме и по содержанию.

Такие «олитературенные» монологи дают представление об ораторском искусстве средневековья, но не о живой бытовой речи. Однако в древних памятниках мы находим и записи речей совершенно иного характера — конкретных по содержанию и простых по форме. По записям речей в древних памятниках можно судить об устной речи, выработавшейся в крупнейших городских центрах (речь сельского населения в письменности почти не отразилась).

Население древнего Киева было смешанным по составу: в столицу древнерусского государства стекались представители разных племен. Поэтому еще до возникновения письменности там, вероятно, начала складываться особая форма устной разговорной речи, в которой сглаживались различия отдельных сельских говоров. Такая форма речи носит название койне (от греч. κοινή — «общий»). Этим термином называют особую разновидность языка, служащую средством общения людей, говорящих на разных диалектах или на разных языках.

В киевском койне вырабатывалась хозяйственная, военная и юридическая терминология, нашедшая широкое отражение в летописях и других памятниках, возникших в разных местах Древней Руси. Воспроизводя бытовую устную речь своего времени, древний писатель стремился дать предельно достоверную картину действительности. Не абстрактно-моралистические рассуждения, а конкретные факты, призывы к конкретным действиям составляют содержание «неолитературенных» речей. Вот примеры, взятые из древнейших русских летописей: «ре(ч)ему Волга... погребъ мя. иди же яможе хочеши [сказала ему Ольга...: «Когда похоронишь меня, иди куда хочешь»]» («Повесть временных лет»); «и посла Игорь к Лаврови конюшого своего. река ему перееди на ону сторону [и послал Игорь к Лавру конюха своего передать ему: «переезжай на ту сторону»]» (Киевская летопись).

Эти речи просты по форме и состоят почти сплошь из слов или форм, возникших у восточных славян: ямо, хочеши, выжену, волость, переиму, перееди, сторону. В речах только одной «Повести временных лет» отмечено очень много слов с полногласием: бесперестани, отъ берега, бороти, боротися, володѣти, волость, воробьи, ворогъ, вороти, воротися, голова, городъ, деревяными лъжицами, колодникъ, дружину молотшюю, оборонили, осоромять тя, паволоки, паруса паволочити, перевороти, перевеземся, передатися, переими, переступати, переяти, поити переди, полонъ, порози, середа земли, в сорочкѣ, сторона, в сторожѣхъ, схоронити, холопы, хоромовъ рубити, череви, черево, черес реку. Интересно, что, употребляя в прямой речи русское полногласное слово, древнерусский писатель нередко рядом, в авторском тексте, мог употребить соответствующее старославянское неполногласное, например: «и ре(ч҃) Володимеръ. се не добро еже малъ городъ около Киева... и поча нарубати мужѣ лучьшиѣ. о(т) Словень и о(т) Кривичь. и о(т) Чюди. и о(т) Вятичь. и о(т) сихъ насели грады [И сказал Владимир: «Нехорошо, что мало городов около Киева» ... и начал набирать мужей лучших от славян, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей, и ими населил города]» («Повесть временных лет»). Подобного рода примеры говорят о том, что писавший считал русские слова более уместными в прямой речи, нежели старославянские, которые допустимы в авторском тексте.

Памятники письменности донесли до нас не только отдельные реплики, но и живой древнерусский диалог: «И нача гл҃ти С҃тополкъ. останися на с҃токъ [сокращение слова святокъ] и ре(҃ч) Василко. не могу остати бр(а)те, уже есмъ повелѣлъ товарваомъ [описка вместо товаромъ] поити переди. Дв҃дъ же сѣдяше акы нѣмъ. и ре(҃ч) С҃тополкъ да заутрокаи брате. и обѣщася Василко заутрокати. и ре(҃ч) С҃тополкъ посѣдита вы сдѣ. а язъ лѣзу наряжю... и посѣдѣвъ Д҃вдъ мало ре(҃ч) кде е(҃с) бра(҃т). Они же рѣша ему стоить на сѣне(҃х). и вставъ Д҃вдъ ре(҃ч) азъ иду по нь. а ты брате посѣди [И заговорил Святополк: «Останься на праздник». И сказал Василько: «Не могу остаться, брат: я уже приказал обозу идти вперед». Давыд же сидел, точно немой. И сказал Святополк: «Хоть позавтракай, брат». И обещался Василько завтракать. И сказал Святополк: «Посидите вы здесь, а я пойду распоряжусь»... И, немного посидев, Давыд сказал: «Где брат»? Они же ответили ему: «Стоит на сенях». И, встав, Давыд сказал: «Я пойду за ним, а ты, брат, посиди»]» («Повесть временных лет»). Это отрывок из знаменитого рассказа об ослеплении Василька Теребовльского его братьями Святополком и Давыдом (1097 г.). Рассказ очень конкретен и драматичен; приведенный разговор между тремя братьями предшествует ослеплению и своей предельной достоверностью, реалистичностью усиливает напряженность и трагичность ситуации.

Бытовые речи вообще были одним из элементов реалистичности древнерусской литературы. Уже в древнейших летописях находим мы взятые из живой народной речи пословицы и поговорки. Так, вспоминая об аварах («обрах») — вымершем кочевом народе тюркского происхождения, летописец пишет: «и есть притъча в Руси и до сего дне погибоша аки обрѣ [И есть поговорка на Руси до сего дня: «Погибли как обры»]» («Повесть временных лет»). В том же памятнике, в рассказе о событиях 945 г., сообщается, что древляне, узнав, что Игорь повторно собирается взять с них дань, говорят: «аще ся въвадить волкъ в овцѣ, то выносить все стадо, аще не убьють его [Если повадится волк к овцам, то перетаскает все стадо, пока не убьют его]». В Галицкой летописи приводятся слова сотского Микулы, сказанные князю Даниилу, который уходит в поход против венгров: «не погнетши [т. е. не задавив, уморив] пчелъ. меду не ѣдать».

Письмо от Бориса к Настасье (Новгородская берестяная грамота конца XIV — начала XV в). Текст грамоты: «От Бориса ко Ностасии. Како приде ся грамота, тако пришли ми цоловек на жерепце, зане ми здесе дел много. Да пришли сороцицю, сороцице забыле»

Конечно, памятники сохранили для нас далеко не все свойства и явления устной речи. Ничего не знаем мы, например, о ее интонации. Передавая реально звучавшую речь, писатель, несомненно, упорядочивал ее, делал более стройной и правильной, удалял из нее многие оживляющие элементы непосредственности, разговорности. Эти элементы в большей степени сохранились в тех случаях, когда писавшие вообще не стремились создать какого-либо сочинения, а просто фиксировали свои мысли, чувства, потребности и т. п. Таких памятников, особенно древнейших (XI—XIV вв.), сохранилось немного. Это главным образом записки или письма бытового характера, которые никто не стремился сохранить. Тем интереснее их данные. Бытовую речь древних новгородцев сохранили для нас записки и письма XI—XV вв., написанные на бересте. Житель древнего Новгорода по имени Григша пишет к Есифу: «Поклонъ отъ грикши къ есифу. приславъ онанья. мол [далее текст испорчен] язъ ему отъвѣчалъ, не реклъ ми есифъ варити перевары ни на кого и онъ прислалъ къ федосьи вари ты пивъ сѣдишь на безатьщинѣ не варишь жито [Поклон от Григши к Есифу. Онания, прислав (по- видимому, слугу) сказал:... Я ему отвечал: «Не говорил мне Есиф варить перевары (т. е. напиток из ячменя) ни для кого». И он прислал к Федосье (и приказал): «Вари ты пиво; владеешь беззадьщиной (т. е. выморочным имением), а не варишь ячмень»]» (Новгородская грамота на бересте, № 3). Надо полагать, что автор письма довольно точно воспроизвел то, что он мог бы сказать в бытовом разговоре. Речь предельно проста: краткие предложения следуют друг за другом (вари... сѣдишь... не варишь...), не связываясь друг с другом союзами. Такое построение свойственно разговорной речи.

Отзвуки живой речи встречаем мы иногда в надписях на стенах старинных зданий, предметов или на полях объемистых рукописей, написанных по-церковнославянски. Устав от долгого переписывания, писец испытывает желание сообщить кому-нибудь о своем состоянии, но, не имея, по-видимому, собеседника, изливает свои чувства на полях рукописи — так, как он сделал бы это устно: «охъ зноино» — находим мы на полях «Шестоднева»[11] XIV в.; «охъ тощьно» — на полях «Пролога»[12] XIV в.; «Охо охо охо дрѣмлет ми ся [т. е. дремлется мне]», — сообщает между делом писец «Служебника» XIII в.; «охъ охъ голова мя болить не могу писати а уже нощь лязмы [т. е. ляжем] спати», — вторит ему писец «Пролога» первой четверти XIV в.; та же жалоба — в приписке на «Ирмологии»[13] 1344 г.: «о г҃(с)и помози г҃(с)и поспѣши дремота непримъньная. и в семь рядке, помѣшахся [т. е. ошибся в этой строчке].

Писцы весьма непринужденно сообщают о самых различных вещах, но чаще всего о том, что они собираются делать в ближайшее время, о времени суток или о состоянии своего пера: «поити на вечернюю» («Шестоднев», XIV в.); «поехати пить въ зряковичи» (там же); «поехати на гору къ ст҃ѣ б҃ци молитися о свое(҃м) сп҃сении» (там же); «полести мытъся» (там же); «поити на заутрѣнюю» («Пролог», первая четверть XIV в.); «уже нощь... тьмно» (там же); «уже поздъно» («Пролог», XIV в.); «уже д҃нь успе. а нощь пришла есть» (там же); «нощь успѣ а д҃нь приближися» («Паремийник»,[14] XIV—XVвв.); «погыбель перья сего» («Ирмологий», 1344 г.).

Надпись и рисунок на стене киевского Софийского собора, сделанные в середине XII в. На рисунке изображен, no-видимому, какой-то молодой княжич

В «Прологе» первой четверти XIV в. находим такое весьма непосредственное высказывание: «како ли не обьестися исто (т. е. наверное) поставлять кисель с молокомь». Основной текст, находящийся на том же листе, что и эта приписка, написан по-церковнославянски и содержит «Слово о исходе души и о восходе на небеса». Вот отрывок из этого сочинения: «И аще покаялася будеть. то избавится о(т) нихъ. и много запинания истязания д(҃ш)и от бѣсовъ идущи до н(҃б)си. посемь зависти ярости. гнѣва и гърдыни. срамословия и непокорьства. лихвы срѣбролюбия пьяньства. злопоминания. злопомысльния. чародѣяния потворъ. обьядения братоненавидиния. убииства тадбы. не(м҃)лсрдия [И если покается (душа), то избавится от них (от бесов) и от многих препятствий, чинимых бесами, и истязаний души, идущей на небеса, а также от зависти, ярости, гнева и гордыни, срамословия и непокорства, сребролюбия, пьянства, злопамятства и злых мыслей, чародейства, колдовства, объядения, братоненавистничества, убийства, воровства, немилосердия]». Очевидно, упоминание в числе грехов «объядения» и вызвало опасение впасть в этот грех.

Как видим, писцы, писавшие или переписывавшие рукописи на церковнославянском языке, оставили на полях своих рукописей замечательные своей непосредственностью записи бытовой древнерусской речи.

Славянизмы в разговорной речи

Изучение записей устной речи, имеющихся в памятниках, а также произведений устного народного творчества и современных народных говоров показывает, что старославянский и церковнославянский языки влияли на устную речь. Крупнейший историк русского языка А. А. Шахматов даже полагал, что «все лица, прошедшие школы, основывавшиеся на Руси в XI веке», говорили на «древнеболгарском (т. е. на старославянском. — И. У.) языке» (49, стр. 82). Трудно, однако, предположить, что, получив образование, русский книжник переставал в устном общении употреблять тот живой древнерусский язык, с которым он поминутно сталкивался в быту. Очевидно, книжное образование сказывалось в использовании определенного количества славянизмов в речи. Известный исследователь древнерусской литературы А. С. Орлов писал: «Русские литературные произведения Киевской Руси, собранные в огромном большинстве в летописи, по языку, надо думать, были близки к устной речи тогдашнего культурного христианизированного общества, речи, так сказать, нормативной для „образованного мира“. Нет неожиданного в том, что в этой речи уже освоены были некоторые церковнославянизмы» (22, стр. 43).

Серебряная чаша черниговского князя Владимира Давыдовича. Надпись гласит: «А се чара княжа Володимирова Давыдовча, кто из нее пьет, тому на здоровье, а хваля бога своего осподина великого князя»

Читая книги на церковнославянском языке, слушая богослужение, образованный русский человек не мог не усваивать некоторые славянизмы. Кроме того, есть все основания полагать, что ряд слов проник в древнерусскую речь устным путем из древнеболгарского языка (на основе которого и возник книжно-литературный старославянский язык) в процессе непосредственного общения с болгарами, возможно, еще до принятия христианства. А. А. Шахматов относил к числу таких слов плащ, овощ, товарищ, виноград, сладкий, плен, шлем, время, вред, врач, срам, нрав, власть, страна, странник, праздник, влага, облако, область, храбрый, среда, средний, вещь и др.

Через болгарское посредство устным путем в разговорную речь могли проникнуть такие греческие по происхождению слова, как кровать, коромысло, полаты, терем, парус, уксус и др. Устные заимствования, как правило, обозначают понятия светского характера.

О том, какие славянизмы употреблялись в устной речи в древнейший период, мы можем судить по записям речей, сохранившихся в древнейших русских летописях, созданных в XI—XIV вв. («Новгородской цервой летописи», «Повести временных лет», Суздальской, Киевской, Галицкой и Волынской летописях). Если определенный славянизм встречается (и притом регулярно!) в записях речей в окружении слов и форм, свойственных русской разговорной речи, то можно считать, что он реально употреблялся в повседневной речи рассматриваемого периода. Таким путем установлено, например, что почти из 400 глаголов со старославянской приставкой пре-, отмеченных в самых разнообразных памятниках, написанных на древнерусском языке или на церковнославянском языке русской редакции, в живой речи в княжеско-дружинной среде XI—XIII вв. употреблялось лишь пять глаголов: пребыти, предати, предатися, прельстити и преступити. Лишь эти глаголы регулярно встречаются в древнейших русских летописях в записях «неолитературенных» речей, например: «оже ны ся не прѣдасте дамы вы Половцемъ на полонъ... [если нам не сдадитесь, отдадим вас половцам в плен]» (Киевская летопись); «иди в Божьскыи. и прѣбуди же тамо» (Киевская летопись). Характерно, что именно эти глаголы, как показали подсчеты, чаще других глаголов с приставкой пре- употребляются в церковно-книжных памятниках. В устную речь, таким образом, проникали лишь те славянизмы, которые чаще всего встречались при чтении богословских книг и повторялись во время церковной службы. Лишь постоянное повторение, напоминание делало их составной частью активного словарного запаса древнерусского образованного человека.

Об этом свидетельствуют и другие факты. В речах «Повести временных лет» отмечены лишь те слова с неполногласными сочетаниями, которые очень часто употребляются в книжных памятниках: брашно («пища»), владыка, власть, возвращюся, врагъ, вражии, врата, глава («голова»), глаголати, гладъ («голод»), градъ («город»), злато, зракъ, не посрамимъ, предати, предатися, предъ людми градьскыми, предъ богомь, преже, не сдравити, срамъ, страна, престолъ, пречистая богородица, пребывати и некоторые другие (24). Широко употребительные славянизмы типа град, млад встречаются и в произведениях древнего русского народного творчества; в частности, в древних былинах постоянно встречаются такие сочетания слов, как Киев-град, Добрыня Никитич млад, злато-серебро, златоверхий терем, златорогий тур, а также неполногласные слова безвременье, Владимир, вран, врата, град, глава, глас, злаченый, младой, облака, отвратить, преставиться, срам, средний, страна, храбрый, чрево (2, стр. 12). Славянизмы могли употребляться в повседневной речи в составе устойчивых выражений, типичных для церковнославянского языка. Таковы, например, сочетания господи накажи а смерти не предаи, отъвѣчати предъ богомъ, пречистая богородица и другие, неоднократно отмеченные в составе речей в древнейших русских летописях: «И рѣше боляре и людье... аще ли неправо гл҃а Д҃вдъ. да прииметь месть от б҃а и отвѣчае(҃т) пре(҃д) Б҃мь [И сказали бояре и люди: «...если же неправду сказал Давыд, то пусть примет месть от бога и отвечает перед богом»]» («Повесть временных лет»).

Некоторые устойчивые выражения церковного происхождения настолько часто употреблялись в живой речи, что стали восприниматься как ее неотъемлемая часть. Например, выражение господи помилуй известный деятель раскола протопоп Аввакум (около 1621—1682 гг.) характеризует как факт «природного» русского языка. Столь же прочно вошли в повседневную речь выражения бога ради, бог даст, боже мой и т. п. Некоторые из таких штампов употреблялись автоматически и так часто, что их составные части перестали осознаваться и слились в одно целое. Такая судьба постигла, например, сочетание спаси бог, бывшее обычным выражением благодарности и слившееся затем в спасибо (утрата конечного г как раз и свидетельствует о том, что в спасибо уже не выделяются части бывшего словосочетания).

С течением времени круг славянизмов, регулярно используемых в живой речи, расширяется медленно. Материалы памятников XV—XVII вв. показывают, например, что из числа глаголов с приставкой пре- в речи продолжали употребляться лишь все те же пять глаголов, что и в предшествующую эпоху. Записи живой устной речи, произведенные иностранцами, включают опять-таки наиболее привычные славянизмы. Так, в «Парижском словаре московитов» 1586 г. находим лишь слова владыка и злат, в дневнике-словаре англичанина Ричарда Джемса (1618—1619) — благо, блажить, бранить, воскресенье, воскреснуть, враг, время, ладья, немощь, пещера, помощь, праздникъ, прапоръ, разробление (так!), сладкий, храмъ; в диалогах, записанных Лудольфом, — аще (в цитате из «священного писания»), благословить, благочестие, браниться, власть, воскресение, возлюбить, возмочь, вознестись, воспитать, время, глава, древо, здравствуи, младенецъ, напраздно, облакъ, отвержетъся, понравити ся, похранить, праздникъ, праздность, пребывать, предавать, прежде, премудрость, проклажаться («прохлаждаться»), разбоиникъ, разуменъ, сладокъ, сласти, смиренномудрие, согласовать, сотворить, среда, средний, странна («страна»), товарищь, умрети, хранить.

Новый приток славянизмов в литературу в XV—XVII вв., связанный со вторым южнославянским влиянием, отразился, несомненно, и на живой речи. Обучение грамоте велось по «исправленным» церковным книгам, многое из них выучивалось наизусть и оставалось в устной речи. Так следует объяснить уже известное нам распространение в XV—XVII вв. произношение жд вместо ж, начальных е, ю вместо о, у в словах типа Рождество, заблуждаться, рассуждать, понуждать, надежда, одежда, Елена, юноша, юг и т. п. В некоторых словах книжного происхождения устанавливается произношение фрикативного г (см. стр. 73): господи, благо, благословить, благодать, благодарить, богатый и другие, что было связано, возможно, с литературной деятельностью в Москве в XVII в. украинских и белорусских книжников (Симеона Полоцкого, Епифания Славинецкого и др.).

Славянизмы, конечно, попадали прежде всего в речь тех людей, которые получили книжное образование. Речь священника или князя, очевидно, отличалась в этом отношении от речи представителя городских низов, а речь последнего в свою очередь — от речи крестьянина. Так, исследования показали, что в речи высших слоев киевского общества было больше славянизмов, нежели в речи низших слоев (24). В некоторых случаях, возможно, летописец сознательно стремился показать различия в речах представителей разных социальных слоев общества. Описывая людей, угоняемых в 1093 г. половцами в плен, летописец пишет: «нази ходяще и боси ногы имуще сбодены тернье(҃м): со слезами отвѣщеваху другъ къ другу г҃люще. азъ бѣхъ сего города. и други. а язъ сея вси [голые шли и босые, с ногами, израненными тернием, со слезами отвечали друг другу, говоря: «Я — из этого города», а другой — «Я из этого села»]» («Повесть временных лет»). Может быть, не случайно в речи горожанина летописец употребил старославянское местоимение азъ, а в речи сельского жителя — народно-разговорное язъ (изменившееся впоследствии в я).

Социальные и культурные различия между людьми отразились и на устной речи периода Московской Руси. Памятники сохранили для нас диалоги и монологи на книжные темы, позволяющие судить о беседах книжно образованных людей. В их речи сравнительно много славянизмов. Вот отрывки из полемического произведения «Прения с греками о вере» (XVII в.), написанного Арсением Сухановым: «И Кирил де, то свѣдав, укрывался в дальних словянах, что нынѣ живутъ под цесарем, и там де преставился»; «престани от помышления своего [т. е. оставь свою мысль], еже носити тебѣ на главѣ своей бѣлый клобук».

Говоря о существовании у русских двух языков — «славянского» (т. е. церковнославянского) и русского, Генрих Вильгельм Лудольф сообщал в «Русской грамматике»: «Чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем больше примешивает он славянских выражений к своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи» (30, стр. 113). Сам Лудольф дал примеры рассуждений на религиозные темы, довольно богатых славянизмами, но имеющих и разговорные элементы. Надо полагать, что в XVII в. можно было слышать, например, такие монологи: «Спаситель скажетъ: аще кто хощетъ по мнѣ ити да отвержетъ ся себе. Что то, отвержетъ ся себе? Отложить плотские похоти и мирскую любовь, и только попечися о богоугодномъ житии, си речъ: что бы мы по примеру Спасителя нашево всегда жили, въ смиренномудрии въ любви, и въ чистотѣ [Спаситель говорит: «Тот, кто хочет идти за мной, пусть отречется от себя». Что это значит — «отречется от себя»? Оставит плотские похоти и мирскую любовь и будет заботиться только о богоугодной жизни, т. е. чтобы мы всегда жили по примеру спасителя нашего, в смирении, мудрости, в любви и в чистоте]». Перед нами разъяснение «своими словами» евангельской заповеди. Естественно, что такая тема не могла быть выражена без элементов церковнославянского языка (аще, хощетъ, отвержетъ ся, богоугодный, житие, смиренномудрие). И, однако, мы имеем дело здесь, по-видимому, с реальной, живой «церковно-бытовой» речью, а не с церковнославянским языком. Об этом говорит и сравнительно простой синтаксис высказывания, и элементы живой речи: сказати, чтобы, нашево.

Известный советский языковед Б. А. Ларин, издавший «Грамматику» Лудольфа, показал, что Лудольф записал образцы речи разных слоев русского общества XVII в. Так, по мнению Б. А. Ларина, в «высших и наиболее просвещенных кругах московского населения» усвоил Лудольф такие фразы, как «напразно попечетъ ся, как Вышнои не благословитъ»; «кажетъ ся мнѣ, что онъ не учонъ»; «по моему мнѣнию то болново ослабляетъ»; «скажутъ, что пригожие женщини во францускои землѣ»; «то великое утешение мнѣ было о чужихъ земляхъ бесѣдовать»; на среду высшего и среднего купечества и тогдашней «технической интеллигенции» — крупнейших мастеров, специалистов указывают такие, например, фразы: «по тои ценѣ продаватъ не могу»; «много я издержалъ на етую работу, а жаль мнѣ, что деньги не въ мошнѣ держалъ»; «то ихъ убычеи (т. е. обычай), что лутче ты платишъ, то хуже служаютъ»; от дворовых слуг были записаны такие фразы: «ты меня здвора (т. е. со двора) послалъ, не могу два дѣла въдругъ зделатъ»: «я бежалъ будъто бешенна собака», «въ передъ ленивъ не буду» (30, стр. 36—38).

Если же мы обратимся, например, к произведениям протопопа Аввакума (вторая половина XVII в.), то найдем там элементы крестьянского просторечия — и не только в прямой речи, но и в авторском тексте. Вот как многострадальный Аввакум описывает свое возвращение из сибирской ссылки: «Пять недель по лду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки; а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедми итти не поспеем, голодные и томные [т. е. утомленные] люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батко, меня задавил?» Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

Как видим, письменность сохранила для нас образцы речи разных слоев населения Московской Руси. Славянизмы в разной степени использовались в их речи. Можно, однако, с уверенностью утверждать, что они проникли во все ее разновидности — вплоть до сельских народных говоров. Так, в говорах первой половины нашего века зафиксировано довольно много неполногласных слов, проникших в них, по-видимому, гораздо раньше. Вот некоторые из этих слов: благо, благой, блажной, блажить, брашно, брань, владать, враг, вред, время, здравствуй, зрачный, младшей, помраченье, праздник, прах, сладкий, средний, средство («лекарство»), срам, странный, потреба, проклажаться, хранить и др. (53, стр. 113—118). Нетрудно видеть, что большая часть приведенных слов встречалась в записях устной речи с древнейшей поры, а также в произведениях народного творчества.

Таким образом, разные источники указывают на один и тот же сравнительно небольшой круг славянизмов, усвоенных устной речью. Эти славянизмы, утратившие в значительной степени свой книжный характер, могли употребляться в речи в соседстве с исконно русскими словами. Вот летописные примеры употребления в одном и том же высказывании слов с полногласными и неполногласными сочетаниями: «пережьду и ѣще мало время» (Суздальская летопись); «братья же рекоша ему а поѣдьмы въ свою волость. мало перепочивше опять възвратимъся» (там же).

Как показывают записи устной речи в древних памятниках, церковнославянский язык оказывал на нее определенное влияние. Однако в устную речь попадали лишь те славянизмы, которые были наиболее распространены в письменных памятниках, причем количество славянизмов в устной речи зависело от степени книжной начитанности говорившего.

Важнейшие изменения в разговорной речи

Записи речей, случайные реплики далеко не единственный и даже, пожалуй, не основной источник наших сведений о разговорной речи Древней Руси. Основные фонетические и грамматические явления, свойственные живой речи (т. е. ее «каркас»), выясняются путем изучения всех памятников, написанных или переписанных на Руси, в том числе и памятников церковнославянского языка русской редакции (последние, как мы уже знаем, отражают некоторые явления, свойственные восточнославянской речи и не свойственные старославянскому языку). Явления, вышедшие из употребления в литературном языке, могут сохраниться в современных народных говорах, изучение которых также позволяет судить о народной речи прошлого.

Сопоставительное исследование данных памятников и современных народных говоров позволило языковедам выяснить существенные изменения, происшедшие в живой древнерусской разговорной речи на протяжении многих веков. Рассмотрим кратко эти изменения.

Важнейшим изменением в фонетике было закончившееся в XII—XIII вв. так называемое падение редуцированных, т. е. очень кратких звуков, изображавшихся на письме буквами ъ (звук, средний между о и ы) и ь (средний между е и и). В одном положении они исчезали (например, вместо къто, зъвати стали говорить кто, звати и т. п.), а в другом — переходили соответственно в о или е (например, сънъ изменилось в сон, дьнь — в день и др.). Изменился и ряд других звуков и их сочетаний. Так, звук ѣ, близкий к дифтонгу[15] ие, перешел в е (в украинском языке — в и); различна судьба ѣ в современных говорах, в некоторых из них ѣ сохранился в качестве особого звука. Шипящие (ж, ш), а также ц из мягких стали твердыми, сочетания гы, кы, хы (гыбель, кыслыи, хытрыи) изменились в ги, ки, хи.

В области склонения имен существительных произошло уподобление одних типов склонения другим по признаку рода и образование благодаря этому немногих основных образцов склонения (например, слова типа стол, конь, сын, гость, камень, склонявшиеся по-разному, теперь образуют один тип склонения слов мужского рода с двумя подтипами — «твердым» и «мягким»).

Важнейшим изменением в системе форм глагола был выход из употребления к концу XIII — началу XIV в. нескольких форм прошедшего времени (аориста, имперфекта) и образование на базе перфекта одной формы прошедшего времени (писал, читал и т. п.). Эти и многие другие изменения, происшедшие в живой речи, составляют предмет особых наук — исторической фонетики и исторической грамматики русского языка.

Несомненно, что в речи разных районов Древней Руси существовали различия. Перечисленные нами изменения в фонетике и грамматике происходили не всюду одинаково (так, например, падение редуцированных произошло на юге несколько раньше, чем на севере). Наиболее древние памятники фиксируют сравнительно мало черт, закрепленных только за какой-нибудь одной территорией (например, так называемое цоканье[16] отражается в новгородских памятниках уже с XI в.). Письменность распространялась из Киева, и поэтому язык киевских памятников, во многом отражавший киевское койне, влиял на речь других городов. Культура восточнославянских племен, вошедших в состав Киевского государства, была едина. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что христианство довольно быстро распространилось по Руси и летописец конца XI в. уже представлял себе всю русскую землю крещеной. Киевский диалект был воспринят (главным образом среди грамотного населения, а грамотность в городах была, по-видимому, широко распространена) как общерусская норма правильной речи. Конечно, и в киевский диалект проникали элементы языка других территорий. Так, например, северные слова вѣкша или вѣкшица («белка»), пърѣ («парус») встречаются в киевском памятнике — «Повести временных лет». С юго-востока проникло к киевлянам заимствованное из древних тюркских языков слово лошадь: его употребил Владимир Мономах в речи на Долобском совещании князей в 1103 г.: «половчинъ... лошадь его [т. е. смерда] поиметь [половчин... лошадь его возмет]». В то же время киевские слова, естественно, попадали в речь других местностей. Так, киевское название белки вѣверица отмечено в севернорусских памятниках; слово лошадь из Киева перешло в более северные области, где раньше употреблялось лишь слово конь, и т. п.

Однако с течением времени в памятниках разных территорий попадается все больше специфически местных черт. Это свидетельствует о том, что диалектные различия в устной речи начинают увеличиваться. Знакомый с историей читатель, очевидно, догадывается о причинах этого явления: наступил период феодальной раздробленности, а затем татаро-монгольского господства. Ослабление политических и культурных связей между разными местностями способствовало сохранению и увеличению местных различий в речи. Памятники XIII—XIV вв. сохранили довольно много местных, не общерусских явлений устной речи. Назовем некоторые из них. Новгородские говоры наряду с уже упомянутым цоканьем характеризовались, например, такими звуковыми явлениями: звук г произносился так, как в современном литературном языке, т. е. как мгновенный, «взрывной» звук, в южных говорах ему соответствовал длительный «фрикативный»[17] г; в новгородских и псковских древних рукописях встречается сочетание жг в словах типа дожгь (сравните дождь): пригважгаема (сравните пригвождаема) и т. п. Псковским говорам, кроме того, было свойственно смешение с и ш, а также з и ж (здати, вешна, жимою, носаше; сравните ждати, весна, зимою, ношаше); употребление сочетаний кл, гл в соответствии с л в других говорах (привегли, сравните привели, ёгла, сравните ель) и т. п. Древние южные и юго-западные говоры, кроме фрикативного г, отличались, например, произношением звука у вместо в (узять, унук, усе, сравните взять, внук, все); в юго-западных (галицко-волынских) памятниках встречается сочетание жч в словах типа дожчь («дождь»); о произношении написаний жг на севере и жч на юго-западе — в словах типа дожгь (дожчь) существуют разные предположения. Известны диалектные различия и в словарном составе. Так, на юго-западе были распространены, например, такие слова, как багно — «болото»; болонье (оболонье, болонь, оболонь) — «низменное поречье», «луг»; глей — «глина», «ил»; пуща — «большой лес» и др.; на юге: рѣнь — «крупный песок», черевикъ — «башмак» и др., на севере и северо-западе: буй — «возвышенное место», възвод (взводье) — «подъем воды в реке вследствие сильного ветра»; голомя — «открытое море, водное пространство вдали от берегов», губа — «залив», рьль — «заливной луг», пожьня — «сенокосное угодье» и другие слова (45, стр. 94).

Постепенное накопление диалектных различий явилось причиной образования трех восточнославянских языков — русского (великорусского), украинского и белорусского. Как нетрудно заметить, южные (а также и юго-западные) древние диалектные черты во многом соответствуют особенностям украинского и белорусского языков. Великорусская народность и ее язык складываются на северо-востоке Руси XIII—XIV вв., причем особая роль в выработке единого, «общеобластного» языка принадлежала Москве, которая со второй четверти XIV в. стала политическим и культурным центром русской земли. В состав Московского княжества входит целый ряд других княжеств, и в XV в. создается сильное государство — Московская Русь.

Формирование языка великорусской народности сопровождается серьезными изменениями в грамматическом строе и словарном составе живого народного языка. Перечислим важнейшие из этих изменений.

Грамматический строй постепенно принимает вид, очень близкий к современному: окончательно выходят из употребления аорист и имперфект, форма двойственного числа (т. е. форма, указывающая, что речь идет о двух предметах, например: рукама и ногама, сравните современные руками и ногами); краткие прилагательные в функции определения заменяются полными (вместо каменъ теремъ стали говорить только каменный теремъ); утрачивается форма звательного падежа (отче, господине); появляется форма именительного падежа множественного числа с окончанием -а (города вместо городи); появляются формы типа рукѣ, ногѣ, сохѣ вместо руцѣ, нозѣ, сосѣ; сочетания -ый, -ий (например, в окончаниях прилагательных) заменяются на -ой, -ей (простый, сам третий изменяются в простой, сам третей) и т. п. Вышли из употребления некоторые очень употребительные слова: например, око, перст, речи́, глаголати, имати, зрѣти вытесняются словами глаз, палец, сказать, говорить, брать, смотреть; вместо союзов и союзных слов яко, да (дабы), иже, аще, оже и других распространяются что, чтобы, который, если и др.

Все эти изменения происходили в живой разговорной речи Московской Руси. Приведем примеры записей этой речи, произведенных в XVII в. уже известным нам Лудольфом (курсивом выделим те новообразования, о которых шла речь в предшествующих абзацах): «Онъ самъ мнѣ сказалъ что сѣстра ево за тебя замужь вышла; говорятъ что тамъ страшно холодно; поди ныне и смотри естли портнои мастиръ здѣлалъ мою шубу; смотри за рѣкою продажная ли дрова тамъ; пособи мнѣ роздѣвать сапоги и повиси ихъ что бы завтра сухие были; хъ которои немочи ты склоненъ; есть такихъ, которие въ одном пиру пропиютъ что во всемъ году нажили; море не люблю, естли сухимъ путемъ поѣду не утону». Фразы эти в переводе не нуждаются: они очень близки современной бытовой речи.

Языковеды, изучавшие разговорный язык Московской Руси (А. А. Шахматов, Б. А. Ларин), полагали, что и в XIV, и в XV вв. там еще не существовало какого-либо «общеобластного языка» — койне. В Москве, находившейся на границе северных и южных говоров, одни говорили по-севернорусски, другие — по-южнорусски. Однако в XVI в. постепенно вырабатываются нормы московской разговорной речи, в которой нашли отражение как северно-великорусские, так и южно-великорусские явления. Например, многие особенности согласных звуков были унаследованы от северных говоров, а гласных — от южных. Поэтому в Москве нормой стало произношение г взрывного (см. стр. 73). Это северная черта. Но другая северная черта — оканье[18] — в Москве не сохранилась: там стали «акать». Севернорусскими по происхождению были, например, такие явления речи: произношение т твердого в окончании третьего лица единственного и множественного числа глаголов (идет, идут, сравните южные идеть, идуть), произношение звука в в окончании родительного падежа единственного числа прилагательных и местоимений мужского и среднего рода (тово, доброво, сравните южные того, доброго — с г фрикативным).

Разговорная речь города Москвы, естественно, проникала в письменность, и прежде всего — в деловые документы, создававшиеся в московских «приказах». Некоторые из этих документов представляли собой нечто вроде современных протоколов: в них должно быть записано то, что кто-то выразил устно. Это так называемые расспросные речи (т. е. протоколы допросов) или записи рассказов («сказок») о различных происшествиях, о быте и нравах других народов. Приведем пример из расспросной речи москвича Т. В. Редькина (август 1671 г.): «А в роспросе сказал августа де въ I м числѣ в обѣзде своем ѣздил поутру и после обѣда осматривал караулов и дому и у Никиты сторожа поутру изба топилас а в полдни на дворе печь на квасы топилас же и он Тимофѣи в тои печи огонь стрелцам велѣл залит потому что та печь блиско ево Микитиных хором».

Правда, писцы, боясь прослыть неграмотными, сглаживали многие неправильности и просто разговорные черты живой речи. Они стремились следовать правилам письменной речи. Между прочим, этим они отличаются от иностранцев, не ставивших перед собой такой задачи при записи древнерусской речи (а иногда не знавших этих правил). Поэтому в иностранных источниках можно найти явления разговорной речи, которым трудно было проникнуть в записи русских писцов; таковы, например, безличные и неполные предложения, которые мы находим в «Парижском словаре московитов» 1586 г.: «борзо-ль нам обѣдать? ужинать-ли нам? любо-ли тебѣ то сдѣлать? куды дарога?» и т. п.

Авторитет Москвы в государстве был высок. Он распространялся и на ее речь. Получая документ из московского приказа, жители других местностей не только руководствовались его содержанием, но и воспринимали его язык. Развитие экономических и политических отношений способствовало распространению московской устной речи по территории Московской Руси. Все это и явилось причиной того, что говор города Москвы лег в основу формировавшегося на протяжении ряда столетий (со второй половины XVI до первой половины XIX в.) русского национального языка.

Систему славянского письма, пришедшую на Русь с юга в X в., русские люди стали использовать не только для того, чтобы создавать произведения по образцу церковных книг, но и для того, чтобы записывать и комментировать реальные исторические события (зачастую в художественной форме), описывать свои путешествия, фиксировать на письме свои законы, вести частную переписку. Летописный рассказ, воинская повесть, художественно-повествовательные произведения, свод законов Русская Правда, многочисленные грамоты и т. п. — все это наполнено (в отличие от церковнославянских памятников) разнообразными словами и формами живой восточнославянской народной речи.

Уже говорилось, что в крупных городах русского государства (прежде всего в Киеве, позднее в Москве) вырабатывалось так называемое койне, на котором говорили грамотные люди. В письменности они употребляли либо церковнославянский язык, либо (если это допускал предмет повествования) то койне, на котором они говорили, но, естественно, в обработанном, упорядоченном и «окнижненном» виде, как того и требует всякая письменная речь в отличие от устной. Уже в койне, как мы знаем, проникло известное число славянизмов. В письменной речи, возникавшей на основе этого койне, их было больше. Количество и состав славянизмов в произведении во многом зависели от его содержания. С этой точки зрения светскую письменность обычно делят на две группы. К первой из них относят летописные рассказы и различные повествовательные произведения. В этих произведениях древнерусская народная речь сочеталась и взаимодействовала со славянизмами. Ко второй группе принадлежат памятники делового характера. Здесь славянизмы представлены крайне скупо.

Рассмотрим каждую из этих групп в отдельности.

Язык летописных рассказов и художественно-повествовательных произведений

Вероятно, уже при Владимире Святославиче (978—1015 гг.) на Руси начали вестись записи важнейших исторических событий. Затем эти отдельные записи объединялись в своды. Кроме того, в своды включались различные народные сказания, такие, как рассказ о мести Ольги древлянам, так называемая Корсунская легенда, рассказ о поединке русского юноши с печенегом, легенда о белгородском киселе и др. Древнейшим из дошедших до нас сводов является «Повесть временных лет», составленная в начале XII в. монахом Нестором в Киево-Печерском монастыре. Язык летописи, посвященной реальным историческим событиям, очень сильно отличается от церковно-славянского языка. Он богат элементами живой народной речи. Наряду с восточнославянскими элементами (и, естественно, с общеславянскими) мы находим в летописи слова, выражения, фонетические и грамматические явления, заимствованные из старославянского и церковнославянского языков. Это естественно: летописи велись грамотными людьми (в том числе монахами при монастырях), знакомыми с книгами, написанными по-церковнославянски.

Прочитайте внимательно приведенный ниже отрывок из «Повести временных лет». Это начало известной легенды о белгородском киселе: «Володимеру же шедшю Новугороду по верховьниѣ воѣ [т. е. за воинами, которые находились в верхних, северных, по отношению к Киеву землях] на Печенѣгы. бѣ бо рать велика бес перестани. В се же время увѣдѣша Печенѣзи. яко князя нѣту. и придоша и сташа около Бѣлагорода. и не дадяху вылѣсти из города. и бы(҃с) [т. е. был] гладъ великъ в городѣ. и не бѣ лзѣ Володимеру помочи. не бѣ бо вои у него. Печенѣгъ же множьство много. и удолжися остоя [т. е. затянулась осада] в городѣ. и бѣ гладъ великъ. и створиша вѣче в городѣ. и рѣша се уже хочемъ померети о(т) глада. а о(҃т) князя помочи нѣту...».

Нетрудно убедиться в том, что этот отрывок написан не по-церковнославянски. В самом деле, текст прост по синтаксической структуре: преобладают простые предложения, соединенные союзом и. Употреблено много восточнославянских слов и форм: бес перестани, вылѣсти из города, помочи, хочемъ померети и др. Другие слова являются общеславянскими, т. е. они в равной мере свойственны и русскому и церковнославянскому языкам (шедшю, великъ, придоша, сташа и др.). Наконец, есть и старославянские по происхождению слова (время, гладъ) и синтаксические обороты (так называемый дательный самостоятельный[19]): «Володимеру же шедшю Новугороду» (т. е. «Когда Владимир пошел к Новгороду...»).

Народно-разговорные элементы и славянизмы находим и в художественно-повествовательных произведениях, таких, как сочинения Владимира Мономаха (конец XI — начало XII в.), «Слово о полку Игореве» (конец XII в.), «Девгениево деяние» (перевод на древнерусский язык византийского романа X в., сделанный в XII—XIII вв.), «Моление Даниила Заточника» (послание некоего Даниила к князю Ярославу Всеволодовичу, написанное в первой четверти XIII в.), «Слово о погибели Русской земли» (небольшое произведение XIII — начала XIV в., представляющее собой, по-видимому, только вступление к «Житию Александра Невского» или к какому-то несохранившемуся произведению), «Задонщина» — повесть конца XIV или начала XV в. о Куликовской битве, сочинения Афанасия Никитина (XV в), Ивана Грозного (XVI в.), Ивана Пересветова (XVI в.), Григория Котошихина (XVII в.), Арсения Суханова (XVII в.), «Повесть об азовском осадном сидении донских казаков», сатирические произведения XVII в. и т. п.

Во всех этих произведениях мы находим не только те русские фонетические (зафиксированные в письменности) и грамматические явления, которые закрепились уже в памятниках церковнославянского языка русской редакции (см. стр. 19, 20, 34), но и значительное число таких явлений живой русской речи, которые или полностью отсутствуют в памятниках церковнославянского языка, или представлены там эпизодически.

При чтении многих летописей мы постоянно встречаем, например, слова с полногласными сочетаниями, с приставкой вы- пространственного значения, например, выити (вместо старославянской из-, например, изити), крайне редкие в церковно-книжных памятниках. Подсчеты показали (4, 41), что, скажем, глаголы с приставками пере- и вы- в рассказах многих летописей встречаются чаще, чем глаголы с пре- и из- (и только в наиболее книжных по языку летописях типа Галицкой — немногим реже). Владимир Мономах в своих произведениях использует полногласия чаще, чем неполногласия (если не считать цитат из священного писания). То же относится и к произведениям таких русских авторов XV—XVII вв., как Афанасий Никитин, Иван Пересветов, Григорий Котошихин и др. Если славянизмы ограниченно употреблялись в летописях и художественно-повествовательных произведениях, то естественно поставить вопрос о том, чем объяснялось их употребление и каков их состав. Что заставляло авторов предпочесть славянизм русскому слову или, наоборот, русское слово славянизму? Об этом и пойдет речь в следующем разделе.

Соединение разговорного и книжного

Исследование языка русских летописей и художественно-повествовательных произведений показало, что в них употреблялись те самые славянизмы, которые в церковных книгах встречались наиболее часто. Круг этих славянизмов был несколько шире, чем в устной речи. Наиболее употребительная церковно-книжная лексика, чаще всего встречавшаяся при чтении и постоянно повторявшаяся во время церковной службы, входила в активный словарный запас русских людей.

Так, уже в «Повести временных лет» употребительны такие славянизмы, как азъ, брань («битва»), владѣти, власть, влѣчи, врагъ, врата, вредъ, время, възвратитися, гладъ, градъ, единыи, нравъ, область, предати, предатися, прельстити, преступити, работати, смрадъ, срамь, храбръ, хранити и др. (42).

С древнейших времен начинает вырабатываться определенный и довольно ограниченный круг славянизмов, которые все более прочно входят в русскую письменную речь. Многие из этих слов постепенно теряют свою высокую, книжную окраску, перестают отличаться от исконно русских, стилистически «нейтральных» слов, начинают употребляться рядом с ними в одном и том же тексте, лишенном какой-либо литературной отделки. Вот пример такого употребления, взятый из «Хожения за три моря» Афанасия Никитина: «Весна же у нихъ стала съ Покрова святыя богородица; а празднують шиху Аладину и веснѣ двѣ недѣли по Покровѣ, а празднують 8 дни...». В этом простом и по форме и по содержанию тексте дважды употреблен полностью освоенный славянизм праздновати, не имеющий книжной окраски в современном русском языке. Сравнив между собой приводимые ниже два предложения из «Новгородской первой летописи», легко убедиться, что некоторые славянизмы (в данном случае изгнати) можно было использовать так же, как и синонимичные русские слова (в данном случае выгнати):

Въ лѣ(҃т) (1154) изгнаша новъгородици кн҃зя яросла(҃в) ... и въведоша Ростислава.

В то же лѣ(т) выгнаша изяславича новгородци Ярослава. а Ростиславича Роман посадиша.

Однако возможность такого сходного употребления славянизмов и русских слов не означала, что они могли всегда заменять друг друга. Если в церковнославянском языке существовали устойчивые нормы употребления слов, то в древнерусском языке сложно взаимодействовали и переплетались разнообразные причины, влиявшие на выбор славянизма или народно-разговорного элемента. Степень книжности языка светских произведений была различной. Сравнивая, например, тексты разных русских летописей, можно заметить, что у одних летописцев рассказ сильно «окнижнен», а у других — весьма незначительно. Если сопоставить с этой точки зрения шесть древнейших русских летописей, то окажется, что наиболее богаты славянизмами рассказы из «Повести временных лет» (памятника, разнообразного по составу, возникшего на основании многих источников) и Галицкой летописи (памятника, основная часть которого написана одним летописцем). Рассказы Новгородской, Суздальской, Киевской и Волынской летописей значительно более просты по изложению и содержат меньше славянизмов. Летописцы, создававшие эти «некнижные» летописи, имея возможность выбора между русским словом и славянизмом, довольно последовательно предпочитали русское. Вот два отрывка, написанных такими летописцами: «князь же Всеволодь здумавь с братьею своею и с дружиною. води ихъ в роту [т. е. привел их к клятве, к присяге] в Половьцьскую. поима ихъ поиде к Великому городу. и приде князь к городу. и перешедъ Черемисанъ... наряди полкы» (Суздальская летопись); «и поидоша вси и полѣзоша ко заборо(҃л)мъ [т. е. к городским стенам, укреплениям] и бьяхуся крѣпко обои. и в то веремя приде весть Лвови князю. оже рать идеть на нь велика. и повелѣ перестати о(т) боя [т. е. прекратить бой]» (Волынская летопись). Простота синтаксического построения, регулярное употребление общеславянских или русских слов (например, городъ, переити, заборола, малоупотребительное даже в летописи веремя) соответствуют конкретности, документальности таких рассказов.

Их авторы иногда даже сами как бы превращали славянизм в русское слово, так, например, славянизм мраморяныи в некоторых рассказах переделан в мороморяныи (т. е. неполногласное сочетание ра было заменено на полногласное оро).

Однако и в таких рассказах могли употребляться хорошо известные славянизмы типа время, възвратитися. И тем не менее русская основа этих рассказов несомненна.

Аналогичные примеры можно найти и в литературе более позднего периода. Вот отрывок из уже упоминавшегося «Хожения за три моря» Афанасия Никитина: «И тутъ есть Индѣйская страна, и люди ходять нагы всѣ, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу плетены, а всѣ ходят брюхаты, дѣти родять на всякий годъ, а детей у нихъ много...».

Но даже обратившись к произведениям тех авторов, которые больше заботились о литературности, книжности своих сочинений, мы увидим, что язык многих из этих произведений очень существенно отличается от церковнославянского. Приведем пример из Галицкой летописи: «Ростиславъ... пѣшцѣ же остави противу враго(҃м) гра(҃д). стрѣщи вратъ. да не изиидуть на помощь Данилу. и не исѣкуть праковъ [т. е. не разобьют стенобитные орудия]. Ростислав же исполчився преиде дебрь глубокую... крѣпко копьем же изломившимся. яко о(т) грома трѣсновение бы(҃с) и о(т) обоихъ же мнози падше с кони и умроша. инии уязвени быша о(т) крѣпости ударения копѣиного». Этот пример показывает, что книжная отделка таких рассказов была довольно ограниченна и своеобразна. Если авторам было хорошо известно как старославянское, так и русское слово (градъ — городъ, изити — выити и т. п.), то они регулярно употребляли старославянское. Но эти славянизмы соседствовали с типично летописной русской фразеологией и народно-разговорными словами.

Аналогичную книжную отделку можно найти и в произведениях более позднего периода. Их авторы стремились совместить книжность языка с его доступностью: эта литература предназначалась для читателей, прошедших лишь начальный этап книжного образования. К таким произведениям относятся, например, возникшие в XVII в. «Повесть о Карпе Сутулове», «Сказание о куре и лисице» и некоторые другие. Так, в «Повести о Карпе Сутулове» нет ни одного слова с полногласием, местоимение азъ употреблено 31 раз, а язъ или я — ни разу. Часто, хотя и не столь последовательно и не совсем правильно, используются утратившиеся из живой речи формы аориста и имперфекта на -ша, -ше (повелеша, отвещаше), книжные формы причастий, синтаксический оборот дательный самостоятельный и т. п. Но вся эта книжность, представлявшая собой только собрание наиболее употребительных штампов церковной литературы, выглядела довольно поверхностно на фоне таких разговорно-просторечных явлений, как вытти, в одных, рублев, дай (наряду с книжным даждъ), и в составе простых по структуре предложений, например: «И в то же время прииде ко вратом поп, отец ея духовны, по приказу ея, и принесе ей с собою денег двести рублев и начал толкатися во врата, она же скоро возре в окошко и восплеска рукама своима».

Лаврентьевский список летописи 1377 г.

Авторы светской литературы всегда предпочитали употребить народно-разговорное слово в том случае, если книжный образец был малоупотребителен и поэтому ощущался бы в произведении как чрезмерно книжное, инородное явление. Стремление писать в одном и том же книжном ключе ограничивалось сложившимися в древнерусском языке определенной эпохи нормами употребления слов. Например, в рассказе о событиях 1254 г. уже упоминавшийся галицкий летописец рассказывает о том, как воины искали дерево и солому, чтобы поджечь город. Дерево и солома могли быть названы как с помощью неполногласных славянизмов древо и слама, так и с помощью полногласных русских слов дерево и солома. Галицкий летописец всегда последовательно ориентировался на книжные образцы, но в этом рассказе он употребил рядом с неполногласным словом древо полногласную форму солома: «искахуть бо вои ѣздяще сѣмо и сѣмо [т. е. туда и сюда], дрѣва и соломы што бы приврещи [т. е. бросить] граду». Дело в том, что слово древо было хорошо известно и автору и читателям, а слово слама было малоупотребительным, оно изредка встречалось лишь в церковных памятниках, но было слишком книжным даже для автора — любителя книжных слов. Так же объясняются и многие другие подобные случаи совместного употребления славянизмов и народно-разговорных слов в памятниках древнерусского языка, в том числе и особенно неожиданное на первый взгляд сочетание в одном контексте слов с синонимичными и близкими по форме русскими и старославянскими словообразовательными элементами, например глаголов с приставками пре- и пере- в рассказе из «Новгородской первой летописи»: «тъгда же мьстисла(҃в) перебродяся днѣпрь. пръиде... на сторожи [т. е. к передовым отрядам] татарьскыя». Для перебродитися отсутствовал книжный образец с приставкой пре-, а глагол преити широко употреблялся в памятниках церковнославянского языка. Лишь наиболее последовательные авторы и писцы проводят такую отделку текста, при которой заменяют разговорные морфемы на книжные, и возникают искусственно-книжные образования типа пребродитися, превозитися (см. стр. 28, 29).

Наряду с авторами, писавшими в одном стилистическом ключе, имелись и такие, которые зачастую чередовали русское слово и славянизм, стремясь избежать повторений. Один и тот же предмет назывался по-разному. Свое знание как живого народного языка, так и церковнославянского многие русские книжники использовали в целях литературной отделки своих сочинений. Примеры чередований синонимичных русских слов и славянизмов (чаще всего полногласных и неполногласных слов) имеются в памятниках разного времени: «и ста Володимеръ на сеи сторонѣ. а Печенѣзи на онои, и не смяху си на ону страну. ни они на сю страну» («Повесть временных лет»); «а на полуденной [т. е. южной] стѣнѣ ворота зовутся сионския, большия же. Тѣми враты идти токмо къ сионской церкви, а иной большой дороги къ тѣмъ воротамъ ни откуду нѣтъ, понеже пришли съ обѣихъ странъ овраги великие; да отъ тѣхъ же сионскихъ вратъ внизъ къ Юдоли плачевной близь святая святыхъ есть воротца не велики...» (Арсений Суханов. «Проскинитарий», XVII в.; отрывок из описания Иерусалима). А вот пример чередования старославянского по происхождению условного союза аще с русским буде: «аще меня задушат и ты причти [т. е. приравняй] мя с Филипом митрополитом Московским; аще зарѣжутъ, и ты причти мя з Захариею пророкомъ; а буде в воду посадятъ, и ты яко Стефана Пермского свободишь мя» («Житие протопопа Аввакума», XVII в.).

Использование славянизмов в древнерусском языке было связано с содержанием того, о чем шла речь в произведении. Изложение событий светской жизни было тесно переплетено с религиозной идеологией: многие летописные рассказы создавались в религиозно-назидательных целях, многие светские лица возводились в ранг святых и т. п. И естественно, что как только автор заговаривал на религиозные темы, он обращался к тем средствам языка, которые ему уже были хорошо известны из церковных книг. Если речь шла, скажем, о перенесении тел святых, то почти всегда употреблялись глаголы с приставкой пре- (в окружении других славянизмов), например: «и створше праздникъ праздноваша свѣтло. и преложита я [т. е. их, Бориса и Глеба] в новую црк҃вь» («Повесть временных лет»); если речь шла об избрании епископа или настоятеля монастыря, то, как правило, использовался старославянский глагол избьрати, а не русский выбьрати (4, стр. 171), например: «б҃жиею же волею избранъ бы(҃с) Иванъ пискупъ» (Галицкая летопись); когда Арсений Суханов в своем «Проскинитарии» говорит о переходе «юдоли плачевной» (долины вблизи Иерусалима), он употребляет глагол преити, говоря же о переходе ничем не примечательного гребня горы, он использует глагол переити. Сравните:

и соидутся обои, прешедъ Юдоль плачевную на одну дорогу в Вифанию и на Иорданъ...

а перешедъ гребень, стали на высокомъ мѣстѳ межъ горъ, на лужку.

Славянизмы нередко используются в составе устойчивых словосочетаний, сложившихся в церковнославянском языке, например: предъ богомь и предъ ч҃лвкы, вышьнии градъ и др. Эти словосочетания часто представляют собой перифразы[20]; так, о смерти писали: «д҃ша своя предаша в руцѣ б҃у» (Галицкая летопись), о сожжении: «огневи предаша» (там же). Устойчивые выражения типа на предълежащая възвратимъся или на предъреченая взидемъ, очень употребительные в церковно-книжных памятниках, используются тогда, когда авторы переходят к продолжению прерванного описания.

Естественно, что славянизмами богаты торжественные, эмоциональные описания, в которых речь идет о предметах, вызывающих восхищение или уважение: «мѣсто же то красно вѣдѣниемь. и устроено различными хоромы ц҃ркви же бяше в немь предивна красотою сияющи. тѣм же [т. е. поэтому] угодно бъ(҃с) [вместо бысть, т. е. было] князю пребывати в нем» (Волынская летопись).

В современном языке многие славянизмы используются и для того, чтобы вызвать ироническое, насмешливое отношение к чему-либо. При этом часто выступают целые сочетания слов из книг «священного писания». Некогда они звучали возвышенно, торжественно, но постепенно, с изменением отношения к религии, стали звучать иронически: «Сначала меня поразило, особенно после Берлина, полное отсутствие просящих нищих. Думал, «во человецех благоволение». Оказалось другое» (В. Маяковский. Париж). Библейское выражение во человецех благоволение (т. е. среди людей полное благополучие) употреблено явно не всерьез, а в шутку. В письменности Древней Руси, конечно, такого использования «священного писания» мы не встретим. Отношение к религии было иным, да и ирония средневековым произведениям мало свойственна. Но в XVII в. появляется сатирическая литература, распространявшаяся, по-видимому, в среде, далекой от духовенства. И вот здесь мы впервые встречаемся с использованием славянизмов в качестве средства пародии на церковную литературу. Одно из сатирических произведений, возникших в эту эпоху, было направлено против пьянства. Оно имело красноречивое заглавие «Служба кабаку» и пародировало текст из «Служебной Минеи». Сопоставьте эти два текста:

Благоугоден богови быв и возлюбен бысть, и живый посреди грешник преставися, восхищен бысть, да не злоба изменит разума его или лесть прельстит душу его, рачение бо злое губит добрая, и желание похоти променяет ум незлобив.

«Служебная Минея»

Благоугоден пьяницам быв, живый посреде трезвых преставлен бысть жалством, восхищен бысть и с ярыжными на воровстве уловлен бысть, да злоба покрыет разум его и лесть пьянства превратит душу его. Рачение бо злое губит добрая, и желание похоти прелагает его в ров погибели.

«Служба кабаку»

Итак, мы кратко остановились на том, что вызывает употребление славянизмов в тех произведениях, язык которых существенно отличается от церковнославянского языка.

Избирательное использование славянизмов сочеталось в летописных и художественно-повествовательных произведениях с широким применением разговорно-бытовой лексики и фразеологии, не свойственной церковно-славянскому языку. Эта лексика различна по происхождению: здесь и некоторые слова, унаследованные из общеславянского языка, и образования восточнославянской эпохи, и устные заимствования (из греческого языка, из тюркских языков и др.). Все эти слова попали в письменные памятники не книжным путем, а из живой речи. К числу таких слов, употреблявшихся уже в древнейших русских летописях и обозначавших различные предметы и явления повседневного быта, относятся, например, борона, молотити, огородъ, гридь («воин, княжеский телохранитель»), конюхъ, лошадь, боровъ, лебеда, комузъ (т. е. «кумыс, напиток половцев», заимствовано из тюркских языков), борть («лесной улей»), деревня, погостъ («усадьба, поселок, место остановки князей во время объездов земель; место около церкви и кладбища»), теремъ, хоромъ («дом, строение»), порогъ, вѣжа («шатер, кибитка; башня»); гридьница — «помещение для княжеских телохранителей», бѣла («белка»), куна («куница; денежная единица»), перевѣсъ («большая сеть для ловли птиц и зверей, которая перевешивалась с одного шеста на другой или с одного дерева на другое»), перевѣсище («место, где устраивались перевесы»), коврига и др. Там же встречаем большое число устойчивых сочетаний, возникших в русской княжеско-дружинной среде и регулярно употреблявшихся разными летописцами. Вот некоторые из таких сочетаний: держати русскую землю («управлять русской землей»), сѣдѣти на столѣ (т. е. на княжеском престоле) дѣда своего и отца своего; ести хлѣбъ дѣдинъ («княжить в наследственной отчине»), въѣха со славою и честью великою, бишася крѣпко, поможе богъ, творити миръ («заключать мир»), прити (или ити) въ сторожѣхъ («прийти с передовым отрядом»), сложити голову, на свою голову, показати путь («изгнать»), ятися по дань («согласиться платить дань»), на щитъ дати («въдати) или възяти («в добычу отдать или взять»), сѣсти на щитѣ («сдаться»), възяти городъ копиемь, лови дѣяти («охотиться») и др. В состав таких русских словосочетаний изредка проникают хорошо известные славянизмы; так, описание отступления под натиском врага, как правило, вызывает употребление в летописном рассказе глагола движения с русским предлогом передъ или со славянизмом предъ: «Саксини и Половци възбѣгоша... пере(҃д) татары» (Суздальская летопись); «...побѣгнуша предъ угры» («Повесть временных лет»).

В более позднее время в повествовательных и публицистических произведениях начинают применять те выражения, которые сложились в «приказном» языке Московской Руси (см. стр. 103, 104). Например, сатирическая «Повесть о Ерше Ершовиче» начинается челобитной, в которой точно воспроизводятся многие языковые особенности этого вида деловой письменности. Сравните:

Жалоба, господа, нам на злого человека, на Ерша Щетинника, и на ябедника.

«Повесть о Ерше Ершовиче»

а нас, крестиян ваших, перебили и переграбили

«Повесть о Ерше Ершовиче»

Жалоба гсдрь намъ на саседа своего на Стефана Купреянова.

«Московская деловая и бытовая письменность XVII в.». М., 1968; Челобитная 1649 г..

и на(҃с), г(҃с)дрь в улусе переимали и переграбили многи(҃х)

«Акты Астраханской воеводской избы», рукопись; Челобитная 1634 г.

Литературным и публицистическим произведениям зачастую придается форма деловых документов — челобитных (таковы челобитные Ивана Пересветова), войсковых донесений (такова «Повесть об азовском осадном сидении донских казаков» XVII в., написанная в форме донесения царю Михаилу Федоровичу), а в сатирической литературе XVII в. встречается и пародирование различных жанров деловой письменности (например, в «Калязинской челобитной», в «Сказании о роскошном житии и веселии», в «Лечебнике на иноземцев»).

Книжные и фольклорные художественные средства

В художественно-повествовательной литературе сочетались не только церковнославянские и древнерусские элементы языка, но и книжные и народные художественные средства.

Народно-поэтические произведения (песни, сказки, былины, сказания и др.) создавались на Руси еще в дописьменную, языческую эпоху. Когда же появилась письменность и стали возникать оригинальные русские сочинения, в них нашли отражение фольклорные мотивы. Как уже говорилось, фольклорное происхождение имеют многие сказания, включенные в состав «Повести временных лет». И в дальнейшем, на протяжении всего периода своего существования, древнерусская литература использует идеи и художественные средства народной поэзии в сочетании с традиционными, книжными. Элементы фольклорной и книжной поэтики (метафоры, сравнения, эпитеты и др.) в разной степени отражены в таких произведениях, как летописные рассказы, сочинения Владимира Мономаха, «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», «Задонщина», позднее в «Повестях об Азове», в «Повести о Горе-Злочастии» и др.

Многие метафоры и сравнения, с которыми мы встречаемся в этих произведениях, построены на аналогиях, взятых из русской устной поэзии или из окружающей жизни (прежде всего из мира природы) и не используемых в церковно-книжных произведениях. Таково, например, сопоставление князя, воина с соколом. Источник этого образа можно усматривать как в бытовых картинах соколиной охоты, так и в народной поэзии, где соколом часто называют юношу — милого, жениха или брата (1, стр. 78). Вот несколько примеров. В «Повести временных лет» в рассказе о событиях 1097 г. говорится о полках, которые «сбиша угры акы в мячь. яко се соколъ сбиваеть галицѣ [сбили венгров в кучу, как вот сокол сбивает галок]». Всем памятны такие метафоры «Слова о полку Игореве», как далече заиде соколъ [т. е. Игорь], птиць бья, — къ морю; се бо два сокола [т. е. Игорь и Всеволод] слътъста съ отня стола злата и др. Образ молодца — сокола, использованный в полуфольклорной «Повести о Горе-Злочастии», взят из народных песен о горе. Сравните:

Из народной поэзии был взят и ряд других метафор и сравнений. Например, враги и вообще все «темные силы» сопоставляются чаще всего с воронами, галками, гусями, лебедями: «чръныи воронъ, поганыи Половчине» («Слово о полку Игореве»), «ни черному ворону ни поганому Мамаю» («Задонщина»), «Горе... учало над молодцом граяти, что злая ворона над соколом» («Повесть о Горе-Злочастии»). В «Задонщине» так изображаются татары: «гуси возгоготаша.., лебеди крилы въсплескаша». Жадный и сильный человек сравнивается с волком, мужественный и сильный — с туром, быстрый и сильный — с орлом: «рѣша же древляне... бяше бо мужь твои аки волкъ. восхищая и грабя» [Сказали же древляне: «...Муж твой, как волк, похищал и грабил»]» («Повесть временных лет»); «и облизахутся на на(҃с) акы волци стояще» («Автобиография Владимира Мономаха»); «Камо [т. е. куда] туръ поскочаше, своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая, тамо лежать поганыя головы Половецкыя» («Слово о полку Игореве»). Роман Галицкий «прехожаше землю ихъ [врагов] яко и орелъ. храборъ бо бѣ яко и туръ» (Галицкая летопись). Смерть метафорически изображается как заход солнца, битва — как пашня, посев или пир, стрелы — как дождь, стрельба — как гром и молния, например: «плакахуся по немь [князе Владимире Васильковиче] лѣпшии мужи Володимерьстии рекуче... уже бо сл҃нце наше заиде (Волынская летопись); «Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна, а кровию польяна: тугою [т. е. печалью] взыдоша по Рускои земли» («Слово о полку Игореве»); «мечющимъ же пращамъ и стрѣламъ яко дожду идущу на гра(҃д) ихъ» (Галицкая летопись); «И после того в полкех их почела быти стрелба пушечная и мушкетная великая: как есть стала гроза великая над нами страшная, бутто гром велик и молния страшная ото облака бывает с небеси» («Повесть об азовском осадном сидении донских казаков»).

К народной поэзии восходят и так называемые отрицательные сравнения и метафоры, например: «Немизѣ кровави брезѣ не бологомъ [т. е. не к добру] бяхуть посѣяни, посѣяни костьми Рускихъ сыновъ» («Слово о полку Игореве»); «то ти не орли слѣтошася, съѣхалися вси князи русския» («Задонщина»), «не стук стучить, ни гром гремит, стучить сильная рать... гремят удальцы рускыя золочеными доспехы, черлеными щиты» (там же); сравните отрывок из былины:

Фольклорное происхождение имеют такие эпитеты, как синее море, чистое поле, зелена трава, студеная роса, серые волки, борзые комони, шизый орел, красные девы, стрелы каленые, кровавые раны («Слово о полку Игореве»), зверь лютый, сокол дюжии, шелом златыи, злато сухое, струны златые («Девгениево деяние»), горы крутые, холмы высокие, дубравы чистые, князья грозные, бояре честные («Слово о погибели Русской земли»), зелено вино, под буйну голову, белы ноги («Повесть о Горе-Злочастии») и др.

Встречаются в древнерусских произведениях и фольклорные сочетания двух слов, близких по значению и связанных между собой без помощи союзов, например: цари-царевичи, короли-королевичи («Девгениево деяние»); не думай украсти-ограбити и обмануть-солгать; в ногах у него лежат лапотки-отопочки [т. е. стоптанные лапти]; и все гости на пиру пьяны-веселы («Повесть о Горе-Злочастии»).

В некоторых художественных произведениях, созданных на Руси, звучат ритмы народной поэзии. Если внимательно присмотреться к ритму многих сказок, пословиц, поговорок, загадок, свадебных приговоров, то можно обнаружить, что он довольно строго организован: каждая строка имеет четыре ударения — слабое, сильное, затем снова слабое и снова сильное; после первого сильного ударения происходит смена («перелом») интонации; полустроки («колоны») часто сходны по своей синтаксической структуре, а последние слова строк или полустрок обычно рифмуются; первая полустрока иногда может отсутствовать. Такую организацию речи называют сказовым стихом (38, стр. 6). Вот отрывок из свадебного приговора, написанного сказовым стихом:

А теперь сопоставьте этот отрывок с началом «Слова о погибели Русской земли»:

Несомненно, вы обнаружили сходство между двумя приведенными отрывками не только в ритмике, но и в образах. Это сходство не случайно: автор «Слова о погибели Русской земли» испытывал влияние древних фольклорных произведений (38, стр. 11—13).

Ритмику, близкую к фольклорной, можно обнаружить и в ряде других древнерусских произведений («Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», «Повесть о Горе-Злочастии» и др.).

Итак, народная поэзия была одним из источников художественных средств древнерусской литературы.

Вместе с тем эта литература использовала и средства книжной риторики, присущие произведениям, написанным по-церковнославянски. Однако средства книжной риторики применяются здесь не столь активно, как в церковно-книжной литературе. Это объясняется как большей конкретностью, документальностью повествования, так и широким употреблением средств народной поэзии. Кроме того, чаще встречаются те книжные образы, которые наиболее близки бытовым и народно-поэтическим образам. Так, используется сравнение человека с орлом, но не для того, чтобы показать силу и быстроту героя; с высотой полета орла сравнивается возвышенность мыслей человека: «и бых паря мыслию своею, аки орел по воздуху» («Моление Даниила Заточника»). Сеяние и жатва символизируют не битву, а приобщение к христианству: «...якоже бо се нѣкто землю разорить. другыи же насѣеть. ини же пожинають и ядять пищю бескудну. тако и сь. оць бо сего [речь идет о Ярославе Мудром] Володимеръ землю взора и умячи [правильно: умягчи] рекше кр҃щньемь просвѣтивъ. сь же насѣя книжными словесы ср(҃д)ца вѣрны(҃х) людии. а мы пожинаемъ ученье приемлюще книжное [Как бывает, что один землю распашет, другой же засеет, а третьи пожинают и едят пищу неоскудевающую, так и здесь. Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещеньем просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение получая книжное]» («Повесть временных лет»).

Влияние церковно-книжной традиции на произведения древнерусской литературы сказалось и в употреблении метафорических выражений, построенных на сопоставлении материального и духовного, например: урва ми сердечное корение («Девгениево деяние»); скача, славию, по мыслену древу («Слово о полку Игореве»); сладость словесная; сосуд сердечный; обрати тучю милости твоея на землю худости моея («Моление Даниила Заточника»); душа... брашна духовнаго желает; зима еретическая; семя словеси божия; лоза преподобия; стебель страдания; нива сердца (различные сочинения протопопа Аввакума). В то же время в сатире XVII в. мы находим и пародии на эти выражения. Вот примеры из известной уже нам «Службы кабаку»; оружие пьянства (сравните церковные выражения оружие веры, оружие божие и т. п.), шлем дурости (сравните шлем суд нелицемерен, шлем упования), щит наготы (сравните щит непоборим преподобье, щит веры и т. п.).

В произведениях, написанных по-древнерусски, находим такие риторические приемы, как стилистическая симметрия: «Вострубим убо, братие, аки в златокованную трубу, въ разумъ ума своего и начнемъ бити в сребреныя арганы воизвѣстие мудрости» («Моление Даниила Заточника»); параллельные по структуре предложения, содержащие сопоставление или противопоставление:

парные сочетания: туга и тоска, свычая и обычая, рѣки и озера («Слово о полку Игореве»); восклицания: «О многострст(҃с)тныи и печалны азъ» («Письмо Владимира Мономаха к Олегу Святославичу») и др.

В отдельных произведениях можно обнаружить отрывки, написанные стихом, свойственным ряду церковно-книжных сочинений (см. стр. 50, 51). Ритм церковно-книжного стиха слышится в мольбах Даниила Заточника (38, стр. 14—15):

Там же, где автор «Моления» переходит от просьб к поучениям, мы встречаемся с народным сказовым стихом:

Художественные средства, рассмотренные в данном разделе, в разной степени использовались в сочинениях, написанных на древнерусском языке. Некоторые из этих сочинений почти полностью лишены художественной отделки; авторы их стремятся лишь к строгой фиксации событий. Таковы многие (но не все) летописные рассказы, «Хожение за три моря» Афанасия Никитина и др. Некоторые авторы, наоборот, явно ставили перед собой не только задачу зафиксировать факт, но и создать образную картину или использовать средства художественной выразительности для того, чтобы сделать свою речь более красочной или убедительной. Таковы авторы «Слова о полку Игореве», «Слова о погибели Русской земли», «Задонщины», Владимир Мономах, Даниил Заточник и др.

Вместе с тем в течение всего средневекового периода на Руси существовала письменность чисто делового назначения.

Деловой язык Древней Руси

Деловые документы возникли на Руси вскоре после появления письменности. Историки русского языка полагают, что многие законы древнерусского государства сложились и закрепились в устной форме в дописьменный период, а в письменности был зафиксирован готовый, обработанный устный текст этих законов. В посольских, договорных, воинских речах до появления письменности были выработаны, очевидно, деловые термины и устойчивые выражения. Существованием этой устной деловой традиции объясняется, по-видимому, тот факт, что на язык русских деловых памятников не оказали влияния церковно-юридические памятники, такие как «Закон судный людем» и «Номоканон»[23] Иоанна Схоластика, переведенные с греческого языка на старославянский еще в IX в. и довольно широко распространенные на Руси.

Устное право не позднее XI в. нашло письменное закрепление в Русской Правде — своде феодальных законов Киевской Руси XI—XII вв. Краткая редакция этого памятника возникла в XI в. и сохранилась в списках XV в., а Пространная редакция возникла на столетие позже — в XII в., но известна в более раннем списке 1280 г. (в составе «Новгородской кормчей»].

В Русской Правде излагались основные законы Киевской Руси, а отдельные факты юридического характера (передача имущества, завещания, договорные обязательства и т. п.) закреплялись специальными грамотами. От эпохи Киевской Руси сохранилось немного грамот («Грамота князя Мстислава Юрьеву монастырю», 1130 г., «Духовная Варлаама Хутынскому монастырю», около 1192 г. и др.). Грамоты XIII—XIV вв. более многочисленны; древнейшая из смоленских грамот относится к 1229 г., из новгородских — примерно к 1263 г., древнейшие из сохранившихся московских, тверских, рязанских и южнорусских грамот относятся к XIV в.

Особенно широко деловая письменность была развита в Московской Руси. В XV—XVI вв. на основе московского говора развился деловой («приказный») язык Московской Руси, сформировавшийся главным образом в московских «приказах» (т. е. в учреждениях, ведавших отдельными отраслями государственного управления). Явления делового языка предшествующей эпохи объединились в приказном языке с новыми явлениями, заимствованными из живой народной речи или возникшими в нем самом. На приказном языке писались государственные и юридические акты, а также письма московских великих князей, посольские донесения, географические и исторические сочинения, лечебники, поваренные книги и т. п. К числу важнейших памятников московского приказного языка относятся, например, «Судебник» Ивана III 1497 г., «Судебник» Ивана Грозного 1550 г., «Уложение» Алексея Михайловича 1649 г. и др.

Язык деловых документов как Киевской, так и Московской Руси отличается от языка летописной и художественно-повествовательной литературы, во-первых, крайне ограниченным использованием славянизмов; во-вторых, специфическими терминами, устойчивыми сочетаниями слов и синтаксическими явлениями; в-третьих, почти полным отсутствием каких-либо приемов литературной отделки; последние появляются только в самых поздних деловых памятниках Древней Руси. Рассмотрим эти три отличительных свойства делового языка.

Результаты подсчетов свидетельствуют, что славянизмы — такое же редкое явление в деловых памятниках, как народно-разговорные, восточнославянские слова и выражения — в памятниках церковно-книжных (3, 4, 40, 41). Те, кто писали или переписывали деловые документы, довольно часто предпочитали русские слова и формы славянизмам. В краткой редакции Русской Правды, например, находим: голова, борода, холопъ, хоромъ, корова, коровии, солодъ, борошно, передѣ, переореть, перетесъ (а не глава, брада и т п.); роба. лодья, вывести, оже, одину и другие восточнославянские слова, имевшие синонимы в церковно-книжных памятниках. Вместе с тем встречаются и единичные славянизмы: предъ, въ среду, хощеть, единъ, разбои, изымати, аще.

Все славянизмы, представленные в деловой речи, входят в тот круг «обрусевших» славянизмов, которые наиболее часто использовались и в церковно-книжных памятниках. О степени употребительности славянизмов в деловой письменности говорят, например, такие факты: почти в тысяче грамот, сохранившихся в списках XI—XIV вв., зафиксировано лишь три глагола с приставкой пре- (пребывати, пребыти, преставитися) и два глагола с приставкой из- (избьрати и изидти), причем именно эти глаголы наиболее употребительны (по сравнению с другими глаголами с пре- и из-) в церковно-книжных памятниках.

В каких же случаях в деловых памятниках употребляются славянизмы?

Русская деловая речь создает свои штампы, свою устойчивую фразеологию, в составе которой иногда используются наиболее распространенные славянизмы. Возможно также, что писцы, работавшие в русских княжеских канцеляриях домонгольской эпохи, употребляли устойчивые формулы, сложившиеся в языке болгарских царских канцелярий. Очень многие из древних русских грамот начинаются одной и той же формулой: се азъ (т. е. вот я), в которой употреблено старославянское местоимение. Так начинается уже известная нам грамота Мстислава 1130 г.: «Се азъ мьстиславъ володимирь с҃нъ...» и т. д. Грамоты могут начинаться и другими распространенными книжными выражениями или славянизмами, например: «во имя отца и сына и святаго духа»; «во имя святые живоначальные троицы отца и сына и святаго духа»; «благословение отъ владыкы» и др. Славянизмы представлены и в таких устойчивых сочетаниях, употребительных в деловой речи, как предъ богомь, предъ княземь, преступити крестное цѣлование, рабъ божии, божею милостию и пречистое его богоматери, съ божьею помощью, общимь совѣтомь, блаженныя памяти... при царѣ, богомь хранимыя своея державы и др. (одновременно употреблялись и русские се язъ, передъ богомь, передъ княземь, переступити крестное цѣлование и др.).

В устойчивых сочетаниях, употребительных в приказном языке Московской Руси, отразились даже отдельные результаты орфографических изменений периода второго южнославянского влияния (например, сочетание всеа Руси вместо всеѣ Руси или всея Руси), а также некоторые архаические формы слов, вышедшие из употребления в живой речи (а на то послуси; по сроцѣ при наличии в живой речи форм послухи, по срокѣ).

Список «Уложения царя Алексея Михайловича» XVII в.

Своего рода «штампом» деловой речи является сложное предложение с придаточным условия. В сводах законов, таких, как Русская Правда, различные «Судебники», «Уложение» 1649 г., эти предложения очень употребительны. В придаточных предложениях условия, которые в сводах законов обычно следуют перед главными, могут применяться разнообразные условные союзы. Большинство этих союзов русские, однако часто употребляется и старославянский союз аще. Этот союз мы встречаем в краткой редакции Русской Правды: «аще ли кто кого ударить батогомъ, либо жердью, либо пястью, или чашею, или рогомъ, или тылеснию, то 12 гривнѣ; аще сего не постигнуть, то платити ему, то ту конець [если кто ударит кого-либо палкой, жердью, рукой, чашей, рогом или мечом, то он платит 12 гривен; если потерпевший не настигнет его и не отомстит, то виновный платит штраф, и этим дело кончается]»; в древних грамотах: «аще кто деревомь ударить чл҃вка до кръви. полуторы гр҃вны [т. е. гривны] серебра, аще ударить по лицю или за волосы иметь. или батогомь шибеть. платити безъ четвьрти гр҃вна серебра...» («Торговый договор Смоленска с Ригою и готским берегом», 1229 г., список конца XIII в., рижская редакция) и в более поздней деловой письменности. В то же время в деловых памятниках широко представлены русские условные союзы аже, оже, позднее — буде (из глагола будеть) и другие, например: «аже ударить мечемь а не утнеть на см҃рть. то. ҃г҃. гр҃вны. а самому гр҃вна за рану, оже лѣчебное, потънеть ли на см҃рть. то вира [если кто-нибудь ударит мечом другого, но не насмерть, то он платит три гривны, а пострадавшему за рану гривна на лечение. Если же убьет насмерть, то платит виру]» (Русская Правда, Пространная редакция).

Вне штампов славянизмы появляются чаще всего в тех местах деловых документов, которые так или иначе связаны с религиозными мотивами, например в том случае, если речь шла о необходимости соблюдения церковных правил, о «божьей каре» за различные преступления: «гнев божий есть, посылается от руки божия на тех, иже ходят накриве к роте [т. е. принимают ложную присягу], да поженет [т. е. уничтожит] пламен их, и душа предастся огню неугасимому» («Уложение» 1649 г.).

Вместе с тем полностью освоенные русским языком славянизмы (типа время, владѣти, впредь, преже) могли быть употреблены в любом месте делового документа. Вот примеры употребления такого рода славянизмов: «Что дѣеть(҃с). по временомъ. то отиде по временомъ» («Торговый договор Смоленска с Ригою и готским берегом», по списку 1297—1300 гг.; в списке 1229 г. того же договора употреблено русское веремя); «да и впредь будетъ у них... (рядом употреблено полногласное впередь) которые земли пропашутъ они впередь...» («Уложение» 1649 г.).

Степень книжности деловых памятников неодинакова. Документы, создававшиеся в верхах государства, отличались большей книжностью. Так, грамоты великих и удельных князей, позднее царские грамоты по сравнению с другими деловыми документами богаче славянизмами: эти грамоты писались людьми, получившими книжное образование, которые придавали деловой речи легкую, но ощутимую книжную окраску; вот отрывок из жалованной грамоты великого князя Василия Михайловича и нескольких тверских удельных князей (1361—1365 гг.): «дали есмы сю милостыню [т. е. дар, подарок] церкви святое богородици отрочью монастырю, на память преставльшимъся от сего житья роду нашему».

Язык деловой письменности всегда отличался особыми, только ему свойственными чертами. Уже в древнейших деловых памятниках XI—XIV вв. мы обнаруживаем разнообразные деловые термины. Так, в грамоте Мстислава 1130 г. читаем: «...повелѣлъ есмь с҃ну своему Всеволоду о(т)дати буицѣ [это название села] с҃тму георгиеви [т. е. Новгородскому Юрьеву монастырю] съ данию и съ вирами и съ продажами». Здесь мы встречаемся с уже вполне устоявшимися деловыми терминами вира, продажа — виды штрафов за различные преступления.

Развитая система юридической и общественно-политической терминологии представлена в Русской Правде. Вот некоторые из терминов, употребленных в этом памятнике: изгои — «князь, не имеющий наследственного права на великокняжеский трон», послухъ — «свидетель, который что-либо слышал», видокъ — «свидетель, который что-либо видел», тать — «вор, преступник», головникъ — «убийца» (сравните уголовное преступление), огнищанинъ — «богатый, знатный человек, владелец дома», мужь — «свободный человек», отрокъ — «младший дружинник», тиунъ — «управляющий», особая должность при князьях, боярах и епископах, рядовичь — «служащий по договору» (сравните рядъ — «договор, условие»), закупъ — «работник, нанимавшийся на определенный срок за плату, которую он получал заранее», мыто — «пошлина», потокъ — «уничтожение; изгнание», добытокъ — «приумноженное имущество», розграбежь — «конфискация имущества», клепати — «обвинять» и т. п. С течением времени деловая терминология существенно пополняется. Так, в документах XV—XVII вв. впервые появляются такие слова, как волокита — «задержка, проволочка», допросъ и распросъ — оба в значениях «судебный опрос обвиняемых и свидетелей» и «акт, протокол судебного опроса», пропись и припись — «подтвердительная запись дьяка на указе, грамоте», выпись — «извлечение из более обширного акта», сказка — «объяснение, дача показаний», явка — «устное или письменное заявление о преступлении», записка — «протоколирование, запись при допросе во время суда», справка — «сверка, получение нужных сведений», отписка — «докладная записка представителя местной власти, направленная в высшую инстанцию», челобитная — «письменное прошение, жалоба», пожилое — «плата за пользование двором», тягль — «пошлина», ищеа — «истец», недельщикъ — «судебный чиновник, пристав», целовальникъ — «целовавший крест, присягавший» и очень многие другие (11, 28).

Некоторые слова в деловой речи получают новые значения, не свойственные им за ее пределами. Так, глагол вылѣзти в Русской Правде несколько раз употребляется в значении «явиться в качестве свидетеля»: «Оже выбьють зубъ... а люди вылѣзуть. то. 12 грвнѣ продаже [т. е. 12 гривен штрафа]» (Пространная редакция). Слово дело, имевшее значение «деятельность, поступок» и другие, в юридических памятниках с XIV в. начинает употребляться в значении «спор, тяжба, судебный процесс»: «И в розбое, и в поличномъ, и в татбѣ, и во всякихъ дѣлехъ вѣдаетъ самъ Петръ митрополитъ единъ, или кому прикажетъ» («Ярлык хана Узбека митрополиту Петру», 1315 г.); слово бумага в деловой речи XVI в. получило значение «документ, акт» (в других памятниках оно употреблялось с XV в. в значениях «хлопчатобумажная ткань» и «материал для письма»); слово черный, употреблявшееся со значением цвета, в документах XVII в. отмечено со значением «черновой» (например, черная челобитная) (52, стр. 182) и др.

Наряду с новыми словами или новыми значениями в деловой речи в изобилии возникали составные термины, включавшие несколько слов. Так, уже в ранних деловых документах (XI—XIV вв.) находим такие сочетания: ити ротѣ — «принимать присягу»; правьда дати (или дати правьду) — «относиться справедливо»; «оправдать»; «удовлетворить судом»; правьда възяти — «добиться права», «пользоваться правами»; коньчати (доконьчати) миръ — «заключать мир»; миръ дьржати — «соблюдать мир»; чинити вѣдомо (знаемо, знаменито, свѣдомо) — «извещать, давать знать, объявлять»; бессудная грамота — «грамота, даваемая без суда» и другие виды грамот; отъѣздьная («отдаленные») волости, мѣста; безъ пакости — «без препятствия»; безъ перевода — «без пересмотра дела; без изменения, без замедления»; се купи («вот купил» — в начале купчей грамоты); се заложи («вот заложил» — в начале закладной грамоты) и др. Вот некоторые примеры употребления этих сочетаний: «ротѣ шьдъ, свою правду възмуть» («Мирная грамота новгородцев с немцами», 1199 г.); «Се азъ князь Олександръ и сынъ мои Дмитрии... докончахомъ миръ с посломь нѣмьцкымь» («Договорная грамота, заключающая в себе условия восстановления мира Новгорода с немцами», 1262 или 1263 г.); «А сии миръ держати безъ льсти и безъ хытрости» («Договорная грамота великого князя Тверского Михаила Ярославича с Новгородом», 1318 г.); «Мы, великии князь Витовтъ, чинимъ знаемо симъ нашимъ листомъ, кто на него узритъ или услышить, чтучи» («Грамота великого князя Витовта князю Андрею Василу», 1382 г.); «А посломъ Новгородьскымъ и Новгородьцемъ ѣздити сквозѣ Михаилову волость безъ пакости» («Договорная грамота великого князя Юрия с великим князем Михаилом Ярославичем Тверским и с Новгородом», 1318 г.). Большое количество устойчивых сочетаний возникает в приказном языке Московской Руси, например: дать очную ставку; слушать судное дело; расправа чинить; живота (т. е. жизни) не дати, казнити смертною казнию; лезти на поле (с кем-либо) — «выходить на судебный поединок (очевидно, взято из военной терминологии); доправить деньги; приложить руку; судьи съезжии — «судьи, съехавшиеся для суда»; записные книги — «книги, содержащие акты о скреплении сделок»; переписные книги — «книги, содержащие опись имущества после смерти владельца или в целях обложения»; расспросные речи; заручная челобитная — «челобитная, содержащая поручительство за кого-либо»; земский староста; пошлинные деньги; служилые люди; торговые люди; таможенный сбор; волостной крестьянин и др.

Отметим еще некоторые языковые явления (из области словообразования и синтаксиса), особенно часто встречающиеся в деловых памятниках.

В документах эпохи Московской Руси, направленных какому-нибудь вышестоящему лицу, было принято употреблять с уменьшительными суффиксами свое имя, а также имена тех лиц или названия тех предметов, которые писавший старался представить незначительными, несущественными, не достойными уважения: «Црю гсдрю и великому кнзю Михаилу Феодоровичю всеа Руси бьет, челом холоп твои Ивашка княз Ондрѣевъ снъ Голицын» («Челобитная князя И. А. Голицына», 3 июня 1625 г.); «а меня холопа твоего и женишку мою убил до полусмерти» («Челобитная жителя Тверской слободы П. Гаврилова», 22 апреля 1634 г.); «шол я халопъ твои от заутрѣни к себѣ къ дворишьку» («Челобитная кадашевца Ф. М. Реброва», 21 апреля 1635 г.).

Характерной особенностью языка деловых памятников является очень частое применение глаголов несовершенного вида с суффиксом -ивать (-ывать). Такие образования находим уже в ранних грамотах: «а грамоты ти кн҃же не посуживати [т. е. не отменять]» («Договорная грамота Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичем», 1264 или 1265 г.); «а лихихъ бы есте людии не слуша(л)и хто иметь васъ сваживати» («Духовная грамота великого князя Симеона Гордого», 1353 г.). Но особенно типичны такие глаголы для приказного языка Московской Руси, где они употребляются чаще всего в форме прошедшего времени и с отрицанием: «я холоп твои ево ондрѣева двора не зажигивал и зажеч никому не веливал» («Челобитная стрелецкого головы П. Красного», 7 июня 1633 г.); «своихъ помѣстей не мьнивали; онъ своей вотчины никому не продавывал; ничего къ нему тотъ холопъ не принашивал» (все примеры из «Уложения» 1649 г.) и др.

В синтаксисе деловой речи, как уже говорилось, большое место занимали условные придаточные предложения. В приказном языке Московской Руси старые условные союзы (старославянское аще, русские оже, аже) постепенно уступают место новым союзам, возникшим из полнозначных слов. Так, если в Русской Правде господствуют аще, оже и аже, то в «Уложении» 1649 г. условные придаточные предложения регулярно начинаются словами а будетъ («а будетъ кто умышлениемъ и измѣною городъ зажжеть...»), союзом а («а кому лучится стояти...») или словом будетъ («будетъ кто какимъ умышлениемъ...») (48, стр. 136—137).

С древнейших пор для деловой речи типично нанизывание предложений с помощью соединительных союзов а, и, да, например: «а даръ имати тобе о(т) техъ волостии. а бес посадника тобе волостии не раздавати. а кому раздаялъ волости. братъ твои александръ. или дмитрии. съ новгородци. тобе техъ волостии без вины не лишати» («Договорная грамота Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичем», 1264 или 1265 г.); повторение союзов и предлогов перед каждым из однородных членов предложения: «а сю грамоту пи(с҃)лъ есмь пере(҃д) своими о҃ци. пере(҃д) вл҃дкою володимерьскимъ перед(҃ъ) олексѣемъ пере(҃д) вл҃дкою переяславьскимъ офонасеемъ. пере(҃д) вл҃дкою коломеньскимъ офонасьемъ. пере(҃д) архимандритомъ петромъ. пере(҃д) архимандритомъ пере(҃д) филимономъ. пере(҃д) своимъ о҃цемъ д҃шевнымъ попомъ евсевьемъ» («Духовная грамота великого князя Симеона Гордого», 1353 г.), а также ряд других синтаксических явлений (6).

Некоторыми специфическими синтаксическими особенностями отличался приказной язык Московской Руси, например, в нем было чрезвычайно широко распространено употребление названия лица после местоимения: «служил я холоп твои прежним гсдремъ и тебѣ гсдрю тритцат пят лѣтъ» («Челобитная сторожа Мастерской палаты И. Тимофеева», 30 мая 1638 г.).

Таковы вкратце некоторые основные черты языка деловых документов Древней Руси.

В XVI и особенно в XVII в. деловая речь оказывает все большее влияние на художественную литературу (см. стр. 89). В то же время в деловых документах начинают использоваться некоторые художественные средства. Так, в грамотах XVII в. встречается рифмованная неритмическая речь, например: а вамъ о томъ не вчуже по бозѣ ревновати, что за свою вѣру и за все православное крестьянство стояти и своя страны отъ иноплеменных свобожати; богоотступники литовские люди и съ ними руские воры, государевы измѣнники... села и волости и деревни воюютъ, и церкви божии разоряютъ, и образы колупаютъ, и окладъ и кузнь [т. е. оковку] снимаютъ, и православную вѣру попираютъ.

В документах того же времени можно отметить и повторение синонимов: им в свою землю ехати безо всякого задержания и зацепки; и мы... молили и просили, и радели и промышляли;... и то делается нераденьем, небреженьем вашим; обыскивати накрепко, не боясь и не страшася никого ни в чем; было многое их челобитье, что они вконец оскудали и разорились (15, стр. 212—214).

Используя эти и некоторые другие приемы, авторы грамот, очевидно, стремились усилить эмоциональность речи с тем, чтобы побудить читавшего к определенным действиям, убедить его в чем-то.

Эти элементы художественной речи — довольно редкое явление в деловых документах. В целом их язык очень конкретен и традиционен. И тем не менее начавшееся взаимопроникновение художественной и деловой речи явилось одним из тех явлений, в результате которых уже в новое время были постепенно выработаны нормы русского национального языка.