Обелиск на меридиане

Глава первая

Ранним утром третьего июня 17-го года нового китайского летосчисления[1] по гулким безлюдным улицам Пекина в сторону Северного вокзала двигалась кавалькада: два ощетинившихся дулами пулеметов броневика, за ними — бронированный легковой автомобиль, облепленный с обеих сторон по подножкам телохранителями-маузеристами, позади — еще два броневика. Вдоль всего пути, от Пурпурного дворца в Запретном городе до вокзальной площади, стояли солдаты — спиной к машинам, лицом к домам с затворенными дверями и наглухо занавешенными окнами. В руках солдат винтовки на изготовку с блестящими штыками-жалами.

Генералиссимус Чжан Цзолинь покидал столицу Поднебесной. В междоусобных войнах, десятилетиями раздиравших страну, Пекин много раз переходил из рук одних правителей в руки других, подобно золотому жезлу, символизирующему право на власть над всей страной. Так и Чжан Цзолинь трижды до этого дня добывал жезл и дважды терял его в расчете на близкий реванш. С такой надеждой оставлял он заветный город и ныне. Поэтому оставлял без боя, накануне отдав приказ на отход по всему фронту дивизиям своей «армии умиротворения».

Он знал, что военное и политическое счастье переменчиво. Но за спиной Чжан Цзолиня надежные, могущественные и решительные покровители. В самом же Пекине за недолгое время иного правления выявятся скрытые враги, и по возвращении генералиссимус, как обычно, выкорчует ядовитые кусты до самого глубокого корня. Теперь же, как улитка в прочный панцирь, Чжан скроется в своей вотчине — Маньчжурии. При всех сменах ветров там его царство, там незыблемы лишь его повеления.

Вдоль перрона — сплошные цепи охраны. Единственный провожающий — председатель «комитета старейших государственных деятелей» Ван Шичжэнь, ровесник генералиссимуса и преданный его сторонник. Халат перехвачен красным поясом с пряжкой из нефрита. Лысое темя прикрыто шапочкой с помпоном — просверленным рубином величиной с орех. Все это символы принадлежности к высшей, еще при империи, чиновничьей касте. Ван молча, с подобострастной улыбкой на восковом лице исполняет традиционный ритуал прощания с правителем — лю-коу: отвешивает шесть земных поклонов. Рубин глухо ударяется о настил. Генералиссимус лишь сжимает кулаки и поднимает их к лицу. Нет, это не выражение гнева, а лишь гун-шоу — такая же, предусмотренная церемониалом, форма ответа.

Скрежет колес. Лязг буферов.

Поезд без остановок проносится мимо станций и полустанков. Вдоль всего пути, как и на улицах Пекина, охрана. На насыпи, у въездов на мосты и под виадуки, вперемежку с китайскими солдатами несут службу солдаты японской армий — армии страны-покровительницы Чжана. Они в иной форме, но с таким же оружием. Солдаты похожи на спиленные телеграфные столбы. Или на частокол ограды от всех превратностей. Систему обеспечения своей безопасности Чжан Цзолинь перенял от последнего русского царя.

Стонут шпалы. Над равниной, разлинованной на квадраты полей чумизы и гаоляна, гудит ветер. По горизонту синеют холмы. В небе навстречу поезду, с севера, несутся облака. По древнему поверью, злые духи приходят с северными ветрами, добрые — с южными. Ныне, однако, злые духи Чжана пришли с Юга. Но не то что тем холмам, даже высоким горам не задержать облаков: пройдет немного времени, генералиссимус навербует новые сотни тысяч солдат, пополнит армию оружием; перекупит кого следует в стане врагов, кого нужно — отравит, уступит кое в чем своим покровителям, хотя они стали чересчур нетерпеливы и требовательны, и его «армия умиротворения» сокрушит южан, вернет ему золотой жезл. Он снова воссядет в Пурпурном дворце и щедрыми жертвоприношениями возблагодарит Небо и своих богов. На кострах жертвоприношений будут гореть обезглавленные тела его врагов. Только набраться терпения и переждать…

От Пекина до Мукдена — маньчжурской столицы Чжан Цзолиня всего сутки пути. Поезд мчит навстречу облакам. Утром генералиссимус укроется в своей неприступной раковине.

В 5 часов 10 минут утра 4 июня эхо оглушительного взрыва разбудило столицу Маньчжурии — Мукден.

Глава вторая

Зазвонил телефон. Михаил Николаевич снял трубку и с облегчением отозвался:

— Точно, у меня. Совсем замучил. С удовольствием передам. — Обернулся к собеседнику: — Берзин тебя разыскивает. Просит, когда освободишься, — он сделал ударение на «освободишься», — зайти к нему. Что-то срочное. Ну а мы, кажется, обо всем договорились.

— Э, нет! — Василий Константинович встал, резко отодвинув стул. — Только на одни пушки я не согласен. Танки и самолеты все равно выжму.

— Жми, — согласился начальник штаба. — Не на меня — на своих приятелей из Управления механизации и моторизации. Не больно много они дают. Открою секрет: до конца года обещают всего сто танков и две сотни самолетов. На всех.

— Ого! Вот и дай мне… — Василий Константинович прикинул, — хотя бы тридцать танков, как раз на отдельный полк. И столько же самолетов, создадим три эскадрильи. Сам знаешь: наш округ особый, приграничный.

— Каков, а? Когда сидел на Ленинградском УРе, брал за грудки, говорил, что тот особый! — подтрунил начальник штаба. — Все особые, и всем нужна новая техника. Сколько просишь, конечно, не выкроим, и не мечтай. — Не дав возразить, умиротворяюще добавил: — Но не обидим. Распределим по справедливости, каждой сестре по серьге. Кстати, уже поступают новые ручные пулеметы, самоучка-рабочий сконструировал — Дегтярев с тульского оружейного. Отличный пулемет! Тоже получишь.

— За пулеметы благодарствую. Но от танков и самолетов не отступлюсь. Не распылять нужно технику, а собирать в кулак. Чтобы отрабатывать взаимодействие как решающий фактор успеха в грядущих боях. Не так ли, уважаемый автор?

— Хитер! Прочел, значит? Впечатление? Общее и в частностях?

— О частностях поговорим на досуге, а в общем и целом обеими руками голосую «за».

— Коли так, получай дарственный экземпляр с автографом, — Михаил Николаевич выдвинул ящик, достал книгу в синем картонном переплете. На обложке было оттиснуто: «Вопросы современной стратегии». Открыл книгу, вывел на титульном листе: «Василию Константиновичу Блюхеру, давнему боевому товарищу и единомышленнику» — и размашисто подписал: «Тухачевский».

— Спасибо, — с сердечностью сказал Блюхер и, уже направляясь к порогу, пообещал: — А за танки и самолеты мы с тобой поборемся. Наш Украинский действительно самый важный округ.

От здания Наркомата по военным и морским делам до разведуправления было недалеко. Блюхер быстро дошел до тихого переулка. Часовой у входа взял под козырек. Дежурный краском, хоть и знал в лицо, проверил удостоверение. На втором этаже, в приемной, Наталья Владимировна, неизменный помощник-секретарь начальника управления, оторвалась от заваленного пакетами стола, кивнула на обитую черной клеенкой дверь:

— Павел Иванович ждет.

Навстречу поднялся широкоплечий мужчина: седой ежик, выпуклый лоб, спокойные серые глаза. Блюхер вспомнил: многие говорили, что они внешне похожи. Только Берзин совсем сед, а у него в щетине еще ни одного белого волоска. Павел Иванович нравился Блюхеру.

— Здравствуй, Василий.

Они обменялись рукопожатием.

— Услыхал, что ты объявился в Москве. Решил посоветоваться как с главным специалистом по Китаю.

— Китайская эпопея уже выветрилась у меня из головы.

— Ой ли? — с усмешкой усомнился Берзин.

— Хочу, чтобы выветрилась, — уточнил Василий Константинович. — Вспоминать тошно.

— Ну, пока помнишь — вот, прочти, — Павел Иванович протянул узкий лист.

— Хао, хао! — с удовлетворением проговорил Блюхер, возвращая листок. — По-китайски значит «хорошо»! Выходит, добрались-таки до старого хунхуза. Вот уж не скажу: «мир праху его». Пусть-ка хорошенько пожарят Чжана черти на том свете.

Уж кто-кто, а Чжан Цзолинь был достоин такого напутствия. Обличье диктатора Маньчжурии было превосходно известно. Начинал Чжан как главарь хунхузской шайки, орудовавшей в тылу русских войск во время войны 1904 года по заданиям и на деньги японцев, и все последующие годы пользовался их возрастающим покровительством. И прежде, даже при императорах, восседавших на троне в Пекине, власть в Китае на местах целиком и полностью принадлежала губернаторам: они вводили на границах провинций свои пошлины, имели свои армии и флоты, чеканили собственные монеты, даже устанавливали единицы мер и весов. Войны или восстания, разгоравшиеся за пределами их владений, наместников не касались. Их связи с Пекином сводились к регулярной уплате налогов в императорскую казну. Так было в течение столетий. Тем более обособились провинции после крушения императорской династии и провозглашения в 1911 году республики. Тут уж каждый правитель возомнил себя богдыханом. А бывший главарь бандитов Чжан Цзолинь стал генерал-губернатором Трех Восточных провинций Китая, властителем Маньчжурии. Позже, в годы гражданской войны в России, его отряды принимали участие в оккупации Приамурья, в боях против Красной Армии, наступавшей на Колчака, и против Народно-революционной армии Дальневосточной республики, которой тогда командовал Блюхер. Чжан Цзолинь охотно принял белоэмигрантов, хлынувших в пределы Китая. По сей день тысячи бывших корниловцев, колчаковцев, каппелевцев, молчановцев и прочих несут службу в «армии умиротворения», в жандармерии и полиции Чжана.

Генералиссимус изображался на портретах в драгоценных одеяниях, восседающим на троне под расшитым золотом балдахином. Крысиное, усохшее лицо закоренелого курильщика опиума. Унизанные перстнями морщинистые руки опираются на меч. Вряд ли он хоть единожды вынимал из ножен этот меч, но во всем Китае не было более свирепого правителя — Чжан превратил свою вотчину в «сад пыток», где за любой проступок изощренная смерть ждала каждого. Даже офицерам и генералам «армии умиротворения» за недостаточное рвение при исполнении его приказов генералиссимус отрезал носы и уши. Но, как и большинство диктаторов, сам он до такой степени боялся смерти, что о его трусости ходили легенды. Специальной конструкции бронированный автомобиль он заказал в Северо-Американских Штатах; почти никогда не появлялся за пределами дворца, подобно осажденной крепости окруженного спиралями колючей проволоки, окопами и блиндажами. Да вот, как ни остерегался…

— Хао! — повторил Блюхер. — Однако, Павел, почему тебя так обеспокоило это известие?

— Дело не в мощах Чжан Цзолиня, а в подоплеке покушения, — ответил Берзин. — Более злобного врага СССР трудно было найти. Но его повадки мы знали, цели изучили и могли прогнозировать его действия. Убийство генералиссимуса может привести к непредвиденным последствиям. А любое изменение стабильности в мире, тем более в районах, примыкающих к нашим границам, вызывает тревогу. Кто стоит за покушением? Какие цели, ближайшие и долгосрочные, преследует? В какой степени они направлены против нашей страны?

— Может быть, все гораздо проще: месть? — высказал предположение Блюхер, но тут же сам отверг: — Вряд ли. Если бы разделались во дворце, еще куда ни шло. Но взрыв на тщательно охраняемой дороге… А его сынок, Чжан Сюэлян, тоже ехал в этом поезде?

— Нет, по нашим сведениям, он с войсками под Кайфыном.

— И ему вроде бы незачем спешить, — продолжал размышлять вслух Василий Константинович. — Последние годы Сюэлян фактически командует Мукденской армией, отец провозгласил его своим наследником. В отличие от старого хунхуза, Сюэлян — образованный офицер, окончил Токийскую военную академию, вводит в армии новшества, наводнил штабы японскими советниками. Отец не мешал ему и в этом… К тому же Сюэлян — правоверный конфуцианец, а по конфуцианским канонам невозможно допустить, чтобы сын поднял руку на отца… Нет, нужно искать в другом направлении. А что, если это проделка Чан Кайши?

Теперь возразил Берзин:

— Чан Кайши добился, чего хотел: без боя взял Пекин и теперь, конечно же, объявит себя главой центрального правительства. Так что цели он достиг. И вряд ли из-за хунхуза будет ссориться с его могучими покровителями. Хотя сам он опирается на американцев, но, по нашим сведениям, ищет расположения и японцев.

— Запутанный клубок… Понять мотивы поступков китайских бонз так же трудно, как расшифровать их иероглифы. — Блюхер ногтем распечатал пачку папирос, закурил. — Уж как я готовился к своей командировке; казалось, проштудировал все возможное, а за те мои три года убедился: в Китае все для нашего мировосприятия непривычно. Церемонии, церемонии… Обязательно улыбаются. Непременно кланяются… Да это еще что! У них лучший подарок почтительного сына своему отцу в день рождения — гроб! А преподнести в день пятидесятилетия похоронные одежды — неукоснительный обычай. Генералы чуть что начинают рыдать. В первый раз я даже опешил, когда увидал. Представляешь, прямо на военном совете — слезы ручьем. Оказалось, тоже ритуал: коль сказали о нем во всеуслышание лестные слова, он должен в знак благодарности прослезиться. И такая разница почти во всем: мы пишем перьями, они — кисточками; мы — слева направо, они — сверху вниз. Ты, приветствуя, пожимаешь руку товарища, он — свою собственную.

— Но живем-то мы с ними бок-о-бок. Вот, — Павел Иванович кивнул в сторону карты Восточного полушария на стене кабинета, — тысячи километров общих границ… — Он снова взял в руки листок, сосредоточился, будто пытаясь прочесть нечто меж строк короткого донесения. — Нам известно, что в последние месяцы и Чжан Цзолинь начал заигрывать с американцами…

— Вот оно что? Для его покровителей — это кость в горле. Они бы ни за что не стали терпеть шуры-муры Чжана с янки.

— Предполагаешь, что покушение подстроили сами самураи? — проследил ход мыслей Блюхера Павел Иванович. — Не чересчур ли проста отгадка?

— Ни у японцев, ни у китайцев чересчур просто ничего не бывает, — согласился Василий Константинович. — И все же, как ни невероятно, а не исключено. Не исключено…

В дверь постучали.

— Войдите.

Помощница переступила порог:

— Вы просили немедленно докладывать о донесениях из Мукдена. — Она протянула бланк.

— Спасибо, Наташа.

Берзин начал читать. Нахмурился:

— Вот и первое эхо взрыва. — Передал лист Блюхеру.

— Завязывается. Как я и предполагал, вокруг КВЖД, — проговорил Павел Иванович. — Пожалуй, ты прав — японцами. «Держи вора!» громче всех кричит сам вор. А развязывать этот узелок, или — как там по-твоему? — расшифровывать иероглиф, хочешь не хочешь, а придется. Нам с тобой, Василий.

Глава третья

Панихида по безвременно почившему генералу Данилину в православной церкви союза галлиполийцев на рю Мадемуазель окончилась, толпа прихожан чинно двинулась к дверям. Но тут от одного к другому передали, что офицерам велено собраться в притворе церкви.

— Господа офицеры! — адъютантским тенором подал команду штаб-ротмистр Мульча, и в комнату под сводами вошел генерал Кутепов.

Путко повел взглядом по сторонам. Проплешины. Патлы. Жеваные сюртуки. А прикроешь глаза — можно представить: парадные мундиры, эполеты, аксельбанты… Да и Александр Павлович Кутепов, генерал от инфантерии, сам в сером твидовом пиджачке. Котелок. Зонтик. По виду — рантье средней руки… Ан нет! За ним сила. Весь РОВС[2], сотни тысяч солдат и офицеров бывшей российской армии, ставших эмигрантами.

— Господа, — не повышая голоса, но отрывисто, по-командирски, начал Кутепов. — Рад доложить, что великий князь Николай Николаевич имел личную аудиенцию у президента Пуанкаре и получил от него карт-бланш на организацию во Франции русских военных школ. — Генерал сделал значительную паузу и продолжил: — Это, господа, означает и подготовку-переподготовку унтер-офицерских и младших офицерских кадров, кои за годы безвременья подзабыли военную науку, а она, даст бог, пригодится в недалеком будущем; это и воодушевляющий пример солидарности страны-союзницы, это и посильная, хотя и скромно оплачиваемая фондом великого князя служба для многих из вас.

По собранию пошел одобрительный гул.

— Наряду с сим радостным известием вынужден доложить и о прискорбном: «возвращенцы» усиливают свою зловредную деятельность. Еще до тысячи ходатайств поступило от эмигрантов в представительство Совдепии на рю Гренель. В числе ходатайствующих немало рядовых чинов, казаков. Но что особенно прискорбно, имеются и офицеры. Позор, господа! Отказаться от жертвенного порыва! Продать свои шпаги большевикам!..

Лицо Кутепова дошло бурыми пятнами. Гнев его передался собравшимся. Толпа загудела.

— Мы должны, господа, принять меры. К слову сказать, президент обещал великому князю содействие в искоренении деятельности зловредного «Союза возвращения».

Антон Путко продолжал с интересом разглядывать генерала. Невысок. Невзрачен. Черноус и чернобород. Довольно молод, едва за сорок. Кутепов лишь не так давно, после смерти барона Врангеля, принял пост председателя РОВС. В отличие от Деникина, Лукомского, Юденича и иных он выдвинулся лишь в гражданскую войну, до нее был дворцовым «шаркуном» — командовал лейб-гвардии Преображенским полком. Боевой путь начинал в Добрармии под Ростовом, потом командиром корпуса наступал до Орла и отступал до Новороссийска; уже в Крыму, у Врангеля, командовал армией… После войны Кутепов так и находился при бароне, в Югославии, пока великий князь Николай Николаевич не вытребовал его в Париж.

Перед тем как расходиться, штаб-ротмистр Мульча назвал несколько фамилий:

— Этих господ офицеров Александр Павлович просит задержаться. Остальные свободны.

Путко знал, что почти все названные — бывшие офицеры разведки, контрразведки и жандармерии. Его в этом списке не было.

Вечером следующего дня Путко катил на своем потрепанном «дофине» по французской столице, равнодушно принимая наскучившее высокомерие Елисейских полей, великолепие Трокадеро, сияние неба над иллюминированными мостами. Сам он снимал комнату в пригороде, в Биянкуре, неподалеку от заводской площади, посреди которой на постаменте стоял проржавевший танк FT — первая продукция фирмы, освоенная еще в семнадцатом году. С такими «сухопутными дредноутами», или, как называли их в армейской среде, «стальными гробами», Путко имел дело еще на Перекопе. Теперь он работал механиком в экспериментальном цехе этого завода. Ныне фирма переключилась на кабриолеты, ландо, грузовые автомобили, однако продолжала выпускать и модернизировать и военную продукцию. В цехе новинки отлаживались, подготавливались к серийному производству. Работать приходилось много. Зато и жалованье было вполне приличное. Мало кто из эмигрантской братии устроился так хорошо. Бывшие блестящие гвардейские офицеры почитали за счастье получить место шофера такси или официанта. Устраивались кто как мог. В большинстве же и вовсе перебивались с хлеба на воду. Исключая, конечно, тех, кто своевременно озаботился переводом ценностей в европейские сейфы или пользовался опекой разных «фондов», учрежденных для поддержания в среде белой эмиграции воинственного духа.

Сейчас, уставший после изнурительной смены, лязга станков, Путко неторопливо вел свою машину в потоке разномастных авто. Равномерное движение, привычно-сосредоточенное внимание снимали напряжение дня. Торопиться ему некуда. В целом городе никто не ждет его, и остается лишь думать, как убить вечер…

Он свернул на Севр-Лекурб и — такая случайность! — увидел бредущего по тротуару Мульчу. Со стороны долговязый, худющий, узколиций штаб-ротмистр в непомерно коротком макинтоше напоминал борзую, потерявшую след. Путко притормозил. Окликнул.

— Ишь ты! — Офицер оглядел машину. — Взял напрокат?

— Да нет, собственный.

Мульча бросил взгляд в кабину, понимающе гмыкнул:

— Подрабатываешь без счетчика?

— Нет. Просто выкупил на своей фирме, — небрежно ответил Путко.

— Ишь ты! — штаб-ротмистр не мог скрыть зависти. — А что за фирма? Где ты обретаешься?

— На «Рено», в Биянкуре.

— Ишь!.. Вот бы мне! — Лицо его еще больше заострилось. Путко понял — в брюхе его пусто. Посочувствовал:

— Можно обсудить. Не хочешь чего-нибудь пожевать и пропустить по рюмочке? Я плачу.

Они зашли в бистро.

— Желаешь аперитив, мартель?

— Водку! — с вожделением выдохнул Мульча.

— Две двойных «Смирнофф», — заказал Путко бармену. — Четыре сэндвича.

— Душу воротит, как они тут пьют: наперстками, без закуски! — Штаб-ротмистр опрокинул в рот рюмку, зажевал.

Путко думал, что он набросится на бутерброды, а он откусывал медленно, едва ли не с отвращением. Пальцы его дрожали.

— Значит, на завод хочешь? Кем можешь? У меня-то как-никак почти полный курс Петербургского императорского технологического, — со вкусом выговорил Путко.

— Ишь ты!.. — Мульча снова с недоброй завистью глянул на него. Наморщил лоб. Обозначились две продольные вкладки. — Шут его знает… Рубать — это могу… Стрелять тоже не разучился… Тачку возить? Не-ет, на завод не пойду. Как-нибудь перебьемся. Нынче такие перспективы открываются!

Путко заказал еще две двойных. К его удивлению, штаб-ротмистр был уже под хмельком.

— Я вчера в церкви задержаться не мог: вечерняя смена… О чем там разговор был?

— РОВС открывает военные школы. Будем учить скотину уму-разуму! — неожиданно ожесточился, ударил кулаком по стойке Мульча. — Ну и еще о «возвращенцах». — Придвинулся. — Решено создать группу, чтоб давить их! — Он выругался. — Помнишь, как у Пуришкевича — «каморы народной расправы» при его «дружине Михаила Архангела»?.. Эх и погуляли тогда! По жидам и студентам-интеллигентам!.. Бросай свою грязную работу. Хочешь, спротежирую? Ты в каких частях служил?

— Артиллеристом. На Юго-Западном. Потом на флоте.

— А-а… — разочарованно протянул Мульча. — Не-ет, мы своих, с опытом… Но ежели рвешься — спротежирую!

— Стоит подумать. Расскажи подробней, что это за «каморы». Еще по одной?

— Ишь ты! Не откажусь, коль такой щедрый…

Глава четвертая

В риге было сухо и душно от крепкого запаха свежего сена. А сверху по дранке крыши нудил дождь.

Алексею было жарко от полулежащей рядом с ним Нюты. Она вольно раскинулась на развороченных для просушки снопах жита, запрокинув за голову руки, выставила круглые локти. Девушку не было видно. Но он, пообвыкнув в темноте, старался разглядеть ее в коротких отсветах огня, мигавшего из заслонки печи.

— Нют!.. — колотилось его сердце, перехватывало горло.

Он осторожно повел рукой.

— Иди ты! — небрежно ворохнулась она, отказывая, но и не отстраняясь. — Лучше послухай.

О чем мог он слушать, когда туманило, кружило голову, все тело наливалось тяжелой истомой и мысли, желания стремились к одному?.. А она таинственным голосом продолжала:

— Маменька божится, истинная правда… Сама не видела, да Маха-Птица сказывала, что своими глазами подглядела, как он колдовал. В чистый четверг было. Пришел, значитца, он в Черный лес, стал под осиновое дерево и начал чось бормотать, подзывая своих нечистиков. Они и полезли-поскакали. Разные! Страшенные! Кто с хвостом, кто с рогом, а боле всего — гады, змеи то исть!.. И вот Петрич стал еще бормотать, Маха издаля не услыхала, а вроде как посылал их на работу. Они и поползли, поскакали в разны стороны… Да убери ты лапы, а то уйду!

Не поймешь: серьезно сказала или просто так, для игры. Он отнял руку. Закипая злостью, еле сдерживаясь, буркнул:

— Да куда ж гадов на работу, кака у них работа? Лес рубить, сено косить, что ли?

— Рази за тем с чистиками водятся? — удивилась его непонятливости Нюта. — Ихняя работа — молоко у коровы отымать аль куриц приворожить, чтобы соседям яйца несли, да ишо рожь кому пережинать. По одному колоску все поле пережнут, ни меры с десятины не соберешь!

В черном пряном воздухе сарая все Нютино казалось правдой. Алексей верил и не верил. Полувера эта коренилась в вековом убеждении ладышских жителей, что колдуны и знахарки живут себе так же, как пашенные крестьяне и смолокуры, лесорубы и сплавщики. Только их куда меньше — по одному умельцу на деревню, а то и на две деревни, как доктор или землемер, или председатель сельсовета. Однако открыто о колдунах не говорили, боялись навлечь их гнев, хотя по именам и знали. В Ладышах колдуном был пастух Иван Петрович — Петрич. Не простым колдуном, а «вековешным», перенявшим навыки от отца, тоже пастуха, а к отцу умение перешло от деда. В деревне Петрича побаивались, и даже спьяну никто его не ругал. Прошлым летом в Черном лесу медведь трех коров заел, а слова дурного пастуху не осмелились сказать: набормочет нечистиков да хвороб, пустит по миру.

— Ты чо, заснул? Слухай. Бабка Лукерья ишо сказывала: Петрич чертякам работу дает, а ихний главный диавол с него работу спрашивает. Колдун должон денно-ношно на него работать. А ежели пьянствует-ленится, его наказывают. Однажды Петрич заленился, диавол в него поленом пустил, голову разбил да в щель под часовенкой засунул, мужики еле вытащили.

Страшновато было слушать напористый шепот Нюты. Алексей таращил глаза, ему казалось даже, что в дальнем углу кто-то шевелится. Может, и вправду нечистики рогатые и клыкатые?..

Но девушка была рядом, ее круглые локти от огня розовели, сами будто светясь, маня; от нее пахло терпко, зазывно — и он снова подкрадывал к ней руки.

— Сказываю, а ты все за свое! Вот встану и уйду, раз ты так. Лучше б слухал…

Дождь рядил по крыше то напористее, то глуше, меж его зарядами подвывал ветер. От глиняной печи тянуло жаром и дымком. «Чего ж она? — думал Алексей. — Сама ж позвала…»

У них в Ладышах гуляли на мосту и на том берегу, за околицей, где деревенская улица от часовенки переходила в проселок на Великотроицкое. Перед часовней была вытоптана площадка, обычное место деревенских сходов. По краям площадки врыты скамьи. Тут молодежь летними вечерами и хороводилась. Для парочек же — сосняк рядом. Уже на границе деревни стоял пожарный сарай с насосом, бочками, топорами-секирами на длинных рукоятях. Как и все хранилища в деревне, сарай запирался на щеколду, и его тоже приспособили для «свиданиев». Обычно Леха-Гуля наяривал на гармошке, парни и девчата танцевали модную, из города завезенную лансье-кадриль и пели частушки.

Другой голос — высокий, задорный:

У девчат напевки все про любовь да про любовь. У парней тоже, но с насмешками:

Иначе, а все равно о том же…

Когда пели девчата, Алексей сразу выделял голос Нюты. Может, ему только так казалось, но был ее голос самым звонким. Давно он пытался подступиться к девушке и так, и эдак… А до нее «знаком» был с Олькой, к ней по ночам в сени пробирался. Да разлюбилось отчего-то. Теперь с ней Гришка «знаком». А его вдруг Нюта приворожила: увидел, когда поднималась она в гору от бань — крепкая, щеки пышут, простоволосая, и все… Но когда гулять-то? Как началось с николы: картошку сажать, сеять овес да яровую рожь, а там — капуста, огурцы, лен, жито, гречиха, прополка, сенокос… Так до первых снегов, каждый на своем наделе. Только на праздники и собирались, а их на все лето два-три — и обчелся.

Вот и нынче догуливали пантелеймона, завтра на зорьке снова в поле; плясали под музыку Лехи-Гули, не заметили, как накрыло тучами и хлынуло. Алексей всю гулянку держался ближе к Нюте. Когда пошел дождь, припустили к деревне вместе. А тут, сразу за мостом, гумна стоят. Нюта и вспомнила:

— Отец наказал печь в риге истопить, жито высушить, завтра молотить будем. Подсобишь?

Сама отворила сарай, засветила плошку. Они растопили печь, разворошили снопы по полатям. Сели отдохнуть. Алексей будто нечаянно задул фитилек.

В риге широкие полати-колосники укреплены в два яруса. На верхнем рассыпаны снопы, а нижний — чтобы не потерять ни одного осыпавшегося зернышка. Отсюда, со второго настила, крыша была совсем близко — руку поднять. Дождь стучал будто по голове. Хоть и не капало, а холодило, даже ознобом пробирало спину. Крапанье дождя смешивалось с подвыванием огня в печи. Было уютно, дурманил запах.

— Нюта…

— Отстань!

Он взвился:

— На кой ляд мне твои колдуны? Ты сама меня околдовала и мучаешь хуже чистика!

— А нет? — вдруг призналась она, — Вправду околдовала. Ты давно мне люб. Еще на святки гадала, увидала в зеркальце. А еще корову видала. Это к богатству. Да какое у вас, «колчаков», богатство?.. А когда на масленице Лизка свадьбу играла, я хлеба откусила, остальной тебе подсунула, а сама в уголок села. Съел! Видела! Раз съел — верная примета, приворожила!

— Так чего ж тогда? — Он снова придвинулся к ней.

— Как с Олькой хочешь «познакомиться» и обманить? Знаю я, она все сказывала.

«Вот дуры-девки…»

— Балабола она… Другое то совсем. Люблю, понимаешь?.. Хочь завтра давай оженимся.

— Иди к отцу, миленький, чтоб честь по чести. Сватов посылай как положено. — Она сама доверчиво придвинулась к нему. — Проси у бати приданого поболе. Ржи пудов десять, да овса пудов десять, да жита… И коня проси, корову, овец голов пяток… У вас же нет ничего, пустой двор, сама видала.

— А как не отдаст?

— Отдаст. Я на него маманю настрополю. А уж коли не отдаст, узелок повяжу и самоходом к тебе… Возьмешь, Лешенька?

— Вот как есть сейчас — возьму! Ничего от твоего отца не нужно.

Она обвила мягкими руками его шею, тесно прижалась — горячая, нет сил!

— Не, ты твердо проси. И чтоб дом нам поставил.

— Я сам с отцом и братом поставлю, лучшей других будет! — Он осмелел, обнял девушку. — А то у нас жить будем. Мой батя обрадуется.

— Ишь чего надумал! На трех мужиков ломаться! — отозвалась она. — Эт ланно, что матери у тебя нет, под свекровью ох как трудно ходить, все сказывают. Печь когда еще начнешь сама топить.

Алексея корябнула ее простодушная откровенность. Знала бы, как тяжко-безласково им троим все эти годы… Он отстранился. Промолчал. Передохнул.

— Сами отстроимся. Брат с отцом подсобят, пятистенник поставим… — И снова: — Нют, ну чего ж ждать?..

— Теперь сманивашь… А потом срамить будешь, яичницу ковырять, знаю вас, бессовестных! — выдохнула она, не разжимая объятий и не отстраняя его жадных рук. — Думаешь, такая блукащая девка, раз сама в ригу позвала?

— Не думаю.

— Сказала — слово! — отпрянула она. — Не насильничай. Маленький, не знаешь, чем такие играчки кончаются? А как затяжелею, а ты не возьмешь?

— Да что ты!..

— Меня-т возьмешь! — В голосе ее была уверенность. — Многие зарятся. Меня всяк возьмет, не тощая-хворущая, на личико хорошенькая и не бедная. Меня любую возьмут!

— Эх ты… — Он спустил ноги с полатей. — Я-то про тебя даже стих сочинил.

— Ну-ко!

— Если хошь, слухай… — Он запнулся. Собрался с духом:

Алексей охрип, осекся.

— Дальше, Лешенька!

Он замолчал.

— Ах ты, мой миленькой! Такой мне гостинец! Иди сюда, мой забавочка! Иди!.. О-о!.. Медведь какой!..

Она всхлипнула. Потом тихо засмеялась:

— О, какой ты настырной!.. Вот и обвенчал нас сноп жита…

Толкая его, сонного, мягкими локтями, начала одеваться. Снова тихо рассмеялась:

— Рубашку наизнанку надела!.. — Жарко ткнулась губами в его щеку: — Пора… Маманя хватится. У нас сени ужас какие скрыпучие.

Соскользнула с полатей. За ней зашуршало ссыпающееся жито.

— Огонь оставим. Ты чего лежишь-разлеживаешься? Вставай, прислони к дверце полешко, чтобы угли не выпали. А в воскресенье присылай сватов, слышь?..

Глава пятая

В уик-энд Антон Путко отправился на своем «дофине» в Суассон, городок неподалеку от Парижа. Поводом для поездки послужило опубликованное в рубриках светской хроники эмигрантских газет сообщение, что во Францию из Германии соизволил пожаловать великий князь Кирилл Владимирович. Эмиграцию новость взбудоражила, поскольку Кирилл, выступая соперником великого князя Николая Николаевича, предъявлял свои права не только на роль белого вождя, но и на царскую корону.

Попытки объединения русских эмигрантов, «в рассеянии сущих», предпринимались едва ли не сразу после крымской эвакуации. Уже в Константинополе барон Врангель собрал «Русский совет». В нем оказались и генералы, и бывшие министры, и земцы; лидер «черной сотни» сенатор Шульгин и некогда большевик, а затем рьяный антиленинец Алексинский, бывший председатель Государственной думы Гучков и украинский «самостийник» батько Левицкий, правая рука Петлюры… Столь пестрый состав предопределил недолговечность первого «Русского совета». За тем последовали «Русский комитет» под председательством архиепископа Анастасия в том же Константинополе, «Национальный комитет» в Париже, иные образования, но ничего не получалось: каждая группа хотела утвердить свою верховную власть, выдвинуть своего вождя, урвать из скудных эмигрантских касс и «фондов» побольше только для себя. Так продолжалось, пока за сплочение белой эмиграции не взялся «Российский торгово-промышленный союз» во главе с Рябушинским, Нобелем, Лианозовым. В отличие от высочеств, сиятельств и превосходительств, чьи титулы остались лишь тенью былого могущества, эти тузы торговли и промышленности, люди точного расчета, заблаговременно разместили капиталы в Европе и за океанами, загодя срастили золотые рубли с франками, марками, фунтами, долларами и безбедно пережили лихолетье войн и революций. Теперь в иных краях имели они банки и магазины, заводы и фабрики, на вывесках коих значились их фамилии. С прежним российским размахом кутили в ресторанах, а свободные от забот дни проводили на Лазурном берегу, в благословенном Карлсбаде, в ускоряющем ток крови Монте-Карло… И как во все времена, не выставляя на заглавные листы событий свои имена, они-то и решали, каким быть грядущему.

Теперь, собравшись в парижском зале «Конференции производства, порядка и мира», они судили-рядили, кого поставить вождем. Не генерала — на любом из них лежал несчастливый знак поражения в гражданской войне; но и не политического деятеля — каждый был запятнан участием в партийных кознях, интригах, сопричастен бесславному правлению предреволюционных лет. Вождем должен стать кто-то из отпрысков царствовавшей династии. Ибо во все времена, как свидетельствовала история, когда на смену республике возвращалась монархия, на трон сажали представителя прежде царствовавшего дома. Так было в Австрии, куда снова вернулись Габсбурги; в Англии, где после Кромвеля корону вручили Стюартам, в Испании и Франции — Бурбонам. Так должно произойти и в России: трехсотлетнюю династию продолжит Романов. Но кто именно?.. Всего уцелело восемнадцать принцев и принцесс царской крови. Больше женщин, они в счет не шли. Мужчины? Великий князь Андрей Владимирович держал игорный дом в Лондоне, тем опорочил свое имя, да к тому же недавно обанкротился. Дмитрий Павлович, участник убийства Распутина, политики чурался, был занят поисками богатой невесты, предпочтительно дочери американского миллиардера. И так — на кого ни обрати взгляд. Найти самозванца? В наш-то век, век репортеров и фотокорреспондентов…

Вскоре после совещания денежных тузов съехались на зарубежный съезд, тоже в Париж, четыре сотни делегатов из эмигрантских колоний тридцати стран. Путко удостоился гостевой карточки на съезд. И услышал, как генерал Краснов, распушив лихие усы и обведя острым взглядом зал, провозгласил: «Уполномочен всеми казачьими атаманами во всеуслышание заявить, что мы боролись и будем бороться за утверждение в России неограниченной монархии с царем из дома Романовых во главе! Единодушным вождем нашим, символом великого прошлого и светлого будущего, перед именем чьим смолкнут споры, улягутся распри, сгладятся трения, да будет великий князь Николай Николаевич!..» Слова его заглушил шквал рукоплесканий.

В том шквале потонула истина. Великого князя Николая Николаевича штаб и обер-офицерство знало: старейший из членов династии, дядька последнего самодержца, до мировой войны выделявшийся среди других представителей дома Романовых лишь саженным ростом и пристрастием к псовой охоте, с началом войны назначенный главнокомандующим российской армией, талантов стратега отнюдь не проявил, а в революцию благополучно перебрался в Париж. Но на съезде никто об этом не вспомнил. Нужно имя — и имя названо.

Императорское высочество в съезде не участвовал. Однако по завершении его великий князь соблаговолил принять депутацию в своем дворце в Шуаньи и согласился возложить на себя историческое бремя.

Антон Путко на аудиенцию к новому монарху, конечно, не попал. Но в эмигрантской среде уже на следующий день стало известно, что Николай Николаевич приступил к образованию правительства, назначению министров, советников, генерал-губернаторов по управлению эмиграцией, с тем чтобы в будущем они стали и генерал-губернаторами в освобожденном от большевиков отечестве.

Все шло, как было спланировано. Как вдруг из-за кулис ворвался на сцену Кирилл. Тоже великий князь. Тоже Романов, племянник Николая Николаевича, до того тихо-мирно обретавшийся в городке Кобурге, в Германии, и теперь пожаловавший во Францию. В пику своему дядьке он провозгласил себя «блюстителем российского престола», а затем и «Кириллом Первым, императором всероссийским». И даже начал издавать собственный официоз, газету «Вера и верность», фразеологией напоминавшую листки «Союза русского народа». Редактировал газету Александр Столыпин, сотрудник черносотенных органов печати, брат бывшего премьер-министра России. В «Вере и верности» Кирилл опубликовал декларацию, в коей объявил «всем нашим верноподданным как в пределах, так и за пределами России, что Мы решили осуществить возрождение и новое строительство России, ежели Всемогущий Господь дозволит претворить в жизнь Наш священный долг…»

Новоявленный «Кирилл Первый» для многих был фигурой загадочной, отчасти даже романтической, что привлекало к нему интерес прежде всего молодого офицерства. Тому способствовали некоторые моменты его биографии. Еще во время русско-японской войны, весной четвертого года, когда на рейде Порт-Артура броненосец «Петропавловск» под флагом командующего эскадрой адмирала Макарова подорвался на японской мине и почти весь экипаж погиб, в горстке спасшихся моряков оказался единственный офицер — именно он, Кирилл, сын великого князя Владимира, внук Александра II и двоюродный брат Николая II. Вскоре после той «купели» Кирилл был назначен командиром крейсера «Олег». Все сулило ему блистательную карьеру. Но, гостя у кузины Виктории, жены великого герцога Гессенского, бравый морской офицер соблазнил ее — кузина оставила герцога и вступила в морганатический брак со своим двоюродным братом. Случай не столь уж редкий и предосудительный. Однако герцог был родным братом Александры Федоровны, венценосной супруги царя. Николай II наложил вето на брак кузена с кузиной. Кирилл не подчинился, за что поплатился трехлетним изгнанием. Правда, затем царь сменил гнев на милость, и Кирилл вступил в мировую войну уже в чине контр-адмирала. В начале войны он был прикомандирован к штабу великого князя Николая Николаевича, затем определен командиром гвардейского флотского экипажа в Петрограде.

Теперь его приверженцы в эмиграции утверждали, что именно он — богом данный государь, ибо дважды сохранен для престола: и в волнах океана, и в лихолетье минувших войн. Великого же князя Николая Николаевича они обвиняли в том, что тот бездарно командовал российской армией, отдал неприятелю множество губерний и первоклассных крепостей, в февральские дни семнадцатого года умолял государя отречься от престола, а затем положил меч главнокомандующего, царем ему врученный, к ногам Временного правительства и на все последующие ужасные годы, когда по России бушевала гражданская война, погрузился в благодушное бездействие.

Все это было святой правдой. Но сторонники Николая Николаевича подобные же обвинения бросали и Кириллу: кто, как не он, в первый же день февральской революции, нацепив красный бант, продефилировал во главе своего гвардейского экипажа к Таврическому дворцу и присягнул на верность Родзянке и Керенскому? И если Николай Николаевич хоть и бездарно, но все же воевал, то Кирилл ни разу за все годы противоборства с германцами не казал носа на фронт. Это тоже было правдой. Кирилл обвинял Николая Николаевича в нарушении закона о наследии престола, за что тот «перед богом и судом его страшным совсем скоро ответ держать будет», явно намекая на преклонный возраст претендента, дядька же во всеуслышание называл племянника мерзавцем и молокососом — и один другого справедливо бранили за то, что спор за корону и власть вносит раскол в «среду русской эмиграции и пагубно сказывается на борьбе за освобождение России». Однако ни один, ни другой отступиться не хотел, и борьба в военных и правых политических кругах эмиграции разгоралась.

Путко помнил Николая Николаевича еще по войне. Совсем уже старик, он мог дать движению лишь свое имя. Сам же предпочитал коротать дни в дворцовой тиши. Но что представляет собой Кирилл?..

Не будучи уверенным, что «блюститель российского престола» соизволит осчастливить аудиенцией рядового офицера-эмигранта, Путко решил воспользоваться своей репортерской карточкой: время от времени он пописывал в «Пти Паризьен» об автомобильных и воздухоплавательных новинках, все больше привлекающих читательский интерес, — благо, сам вращался в парижских технических кругах и мог узнавать об изобретениях из первых рук, а в своей фирме имел к ним прямое касательство. Писал он в газету под псевдонимом Антуан Пуатье и на это же имя получил корреспондентскую карточку.

Резиденция Кирилла оказалась вида довольно невзрачного — серогранитный запущенный дом старинной построили. Сам «император» — рослый, спортивного сложения, в потертом, синем в клетку костюме, в обвислой фетровой шляпе — куда-то спешил, соблаговолил обронить лишь несколько слов у открытой дверцы маленького, видавшего виды «амилькара» и перепоручил докучливого корреспондента своему советнику.

Советник, похожий на бульдога генерал Доливо-Долинский, был достаточно известен в эмигрантских кругах. Почти всю жизнь провел он в контрразведках, начав с имперской российской, перекочевав к украинским «самостийникам», затем в польскую дефензиву. Поговаривали, что всех смертных он разделяет на две категории: тех, кто числится в кондуитном списке, и тех, кто не числится. Причем последних было лишь двое: он и Кирилл. Путко нимало не сомневался, что с сего часа и репортер Антуан Пуатье окажется в подозреваемых. Несмотря на это, Доливо-Долинский охотно поведал представителю «Пти Паризьен», что «блюститель российского престола» — великолепный автомобилист и игрок в гольф; он любит выращивать розы и решительно отмежевывается от эпизода с красным бантом и присягой у Таврического.

— В тот злополучный день Кирилл Владимирович лишь поддался всеобщему поветрию и доверился Родзянке, бывшему предводителю дворянства и камергеру императорского двора. Впрочем, все это вряд ли интересует французскую общественность.

Генерал-контрразведчик проницательно оглядел репортера и, продемонстрировав, что его не обманула ни карточка газеты, ни сносный французский предъявителя ее, по-русски допросил:

— Вы офицер высочайшего производства или получили чин в гражданскую войну?

— Высочайшего. Это имеет значение?

— Первых мы будем зачислять в наш корпус армии и флота автоматически, а вторые должны подавать ходатайства блюстителю престола. Можете оповестить также в прессе, что Кирилл Владимирович приступил к назначению министров своего кабинета и к присвоению чинов и званий. Персоналии будут оглашены в ближайшее время. — Доливо-Долинский проследил, правильно ли репортер записал его слова в блокнот, и продолжил: — На нашей стороне поддержка могущественных сил, коим ясно, что именно Кирилл Владимирович, а не дряхлый Николай Николаевич, воплощает здоровое монархическое начало. Именно он — богоданный источник возрождения российской самобытности. — Генерал снова сделал паузу. — Назвать всех, кто нас поддерживает, еще не пришло время. Но запишите: супруга Кирилла Владимировича императрица Виктория Федоровна получила приглашение от миллиардера лорда Астора посетить Северо-Американские Соединенные Штаты. Нет ни малейшего сомнения, что миллиардер намерен щедро субсидировать деятельность блюстителя престола и вознаградить наших сторонников. Прошу сие особо отметить в вашей корреспонденции.

«У кого же больший вес в среде военной эмиграции? У «царя Ниццского» или «царя Кобургского»? — размышлял Путко, возвращаясь из Суассона в Париж. — В конечном счете все зависит от поддержки неких «могущественных сил». Что это за силы?.. Кому они отвалят больше — Николаю или Кириллу?..»

Вскоре в «Вере и верности» действительно было оповещено, что Виктория Федоровна на фешенебельном лайнере «Куин Мери» отбывает за океан, где ей обещана помпезная встреча, приемы в Белом доме, тридцатикомнатные апартаменты в лучших отелях Нью-Йорка, Филадельфии и Вашингтона. Ободренная эмиграция, затаив дыхание, стала следить за триумфальным путешествием — тем более что на подготовку его, на гардероб императрицы и подорожные свите были затрачены деньги из «фонда» помощи русским беженцам. Стрелка на барометре настроений явно качнулась от Николая к Кириллу.

Тем неожиданнее и сокрушительнее оказался удар, нанесенный престижу «блюстителя престола», когда, по прибытии Виктории Федоровны в Нью-Йорк, оказалось, что приглашение было прислано не миллиардером Астором, а владельцем отеля «Астор» для рекламы; с той же целью билеты на «Куин Мэри» оплатила, автомобильная фирма «Роллс-Ройс», а все дельце устроил некий Джамгаров, сын бывшего торговца восточными сладостями с Невского проспекта.

Императрица в роли рекламной дивы — не говоря уже о несбывшихся надеждах на долларовый дождь, долженствовавший утолить жажду эмигрантских душ!.. На сей раз турнир претендентов завершился победой Николая Николаевича.

Узнав обо всем этом, Путко подумал: «Как ловко!.. Небось Рябушинский, Нобель и компания сами и подстроили ловушку. Чтобы неповадно было лезть вперед без их спросу…»

Возню вокруг свергнутого престола и призрачной короны можно было бы считать пустой игрой, если бы за именами, претендентов не стояли реальные силы: в одной только Франции — до двухсот тысяч эмигрантов, в Польше — восемьдесят тысяч, в Югославии — тридцать, в Чехословакии — двадцать… А всего, по неточным, но близким к реальности подсчетам, по миру было рассеяно до двух миллионов беженцев, и значительную часть их составляли кадры бывшей белой армии.

Глава шестая

Утро было свежеумытое. Блестели мокрые тротуары. В фонтане, исторгаемом шлангом дворника в белом фартуке, вспыхивала радуга. Доски настила на мосту потемнели. Трезвонили трамваи, голосили автомобильные клаксоны, вопили мальчишки-газетчики… Башни Кремля на сини неба. Москва-река за парапетом тоже отливает синью.

Берзин любил эти неспешные сорок минут пути перед сонмом дел, которые обрушивались, как только он переступал порог своего служебного кабинета.

Товарищи в наркомате и Реввоенсовете, встречая Павла Ивановича, в полушутку любопытствовали: «Ну, какой прогноз на завтра: али дождик, али снег?..» Самому же Берзину, коль прибегать к сравнениям, управление представлялось скорее не метеостанцией, а сейсмическим центром, улавливающим подземные толчки и возмущения клокочущей лавы под обманчивой твердью. Но сулили эти толчки куда более грозные испытания, чем показания барометра на «бурю». Обеспечить командование Красной Армии всеми данными, необходимыми для безопасности СССР, своевременно раскрыть коварные замыслы империалистических держав против нашей страны — вот задача Берзина и его помощников. Разведка — сложнейший вид военного искусства. Павел Иванович считает: один из важнейших.

Сегодня Берзину предстояло сделать очередной доклад на Реввоенсовете: тенденции в политике капиталистических государств, состояние их вооруженных сил. Павел Иванович был готов к докладу. Но сейчас, машинально отмеривая шаг за шагом, снова перепроверял выводы и оценки. Сообщения из-за рубежа тревожны. Консерваторы, недавно пришедшие к власти в Англии, отказались ратифицировать договоры с СССР, уже подписанные их предшественниками — лейбористами, учинили налеты на помещения «Аркоса» и торгпредства, расторгли дипломатические и торговые связи. «Твердолобые» нажимают на правительства других европейских государств, чтобы те не предоставляли Советскому Союзу кредитов; даже пытаются слепить «Совет четырех» — Франции, Италии и Германии — под своей эгидой. Возрождение Антанты, на сей раз с привлечением в союзники Берлина?.. Да и в самой Германии все наглее ведут себя реваншисты. Павел Иванович видел в дни недавней своей командировки этих фашистских молодчиков, «гуннов двадцатого века» из «Штальгейма». Лязг кованых подошв по булыжнику. Дробь барабанов. Мазутные факелы на ночных улицах. В багровом отсвете — квадратные челюсти, раздувающиеся ноздри. Дубинки и кастеты в руках… Берзин слышал выступления этих горлопанов перед толпами на площадях. Бред о превосходстве арийской расы, о торжестве жестокости над гуманностью. Опасный бред. «Гунны» пытаются запугать немецких рабочих: вот как мы страшны! Хотят обнадежить обывателей: мы ваша защита от коммунистов! Сейчас фашисты набирают силы. Вербуют молодежь. В специальных лагерях тренируют будущих убийц. А в это время генералы рейхсвера требуют перевооружения и увеличения германской армии. Помощники Берзина уже сообщают о тайных испытаниях новых видов стрелкового оружия, о проектировании подводных лодок и боевых самолетов в немецких секретных конструкторских бюро. Всего десять лет прошло, как народы покончили с мировой войной. Еще на каждом шагу калеки — у них же, на улицах Берлина, в других германских городах. А снова — субмарины для дальних морей, самолеты с бомбами… Трещит, расползается по швам Версальский договор…

Но сегодня куда тревожнее дела на Дальнем Востоке, у самых рубежей Советской страны. Правители Китая — что на Севере, что на Юге — словно удила закусили и несутся к последней черте. Подхлестывают их опытные наездники — те же «твердолобые» из Лондона, толстосумы из Вашингтона. Но самые рьяные — самураи барона Танаки.

Выяснились наконец истинные обстоятельства гибели генералиссимуса Чжан Цзолиня. Взрыв произошел в те самые мгновения, когда поезд правителя Маньчжурии проходил под старинным каменным виадуком. Пролет виадука рухнул, придавив вагон диктатора. Как и следовало ожидать, китайские власти не упустили возможности раздуть антисоветскую кампанию. И японский генконсул в Мукдене заявил, что гранаты оказались «русского производства», а на месте преступления был арестован некий русский со странной фамилией Снаков, «выдававший себя за белого, но на самом деле красный». Снаков тут же был расстрелян. Следом начались обыски в домах советских служащих КВЖД. Но через день-другой версия о «русских гранатах» заглохла — настолько она была смехотворной: чтобы подорвать массивный гранитный виадук, гранатами не обойдешься, нужно заложить не меньше двухсот фунтов мощной взрывчатки; а чтобы взрыв произошел в точно рассчитанные секунды, необходимо подвести к фугасам электрические детонаторы. Любому ясно: опытные саперы должны были заниматься этим в течение нескольких часов. Как могло произойти такое на дороге, охраняемой сплошной цепью солдат?.. Предположения сменились конкретными фактами: в ночь накануне взрыва японская охрана запретила китайским солдатам подходить к виадуку, а перед самым взрывом укрылась в блокгаузах по обе стороны железнодорожного пути. После взрыва были обнаружены провода. Они вели от места закладки фугасов к одному из блокгаузов. Всплыли и другие свидетельства. Китаец, слуга японского генерального консула в Мукдене, рассказал, что его хозяин в то утро проснулся необычно рано, на заре, поднялся с биноклем на крышу дома и оттуда разглядывал виадук, пока не послышался грохот. Еще факт: японский советник Чжана, сопровождавший его в поездке из Пекина, накануне взрыва неожиданно сошел на промежуточной станции перед Мукденом. Не чересчур ли много оплошностей? А если это «предусмотренные оплошности»?.. Взрыв был устроен не только без соблюдения конспирации, но даже с расчетом, чтобы стало очевидным, кто организовал его. По принципу: мы тебя породили, мы тебя и убьем… Цель? Решили показать, что в Маньчжурии им дозволено все?.. Решили избавиться от старого хунхуза, в последнее время ставшего чересчур строптивым и затеявшего флирт с янки?.. Кстати, приближенного генералиссимусом американского военного советника Свайнхарта спустя несколько дней после взрыва тоже обнаружили мертвым… Воспользовавшись самими же ими созданной ситуацией, самураи не преминут еще больше усилить свое влияние в Маньчжурии.

Предположения Берзина уже начали подтверждаться. Павлу Ивановичу сообщили из Токио, что японский кабинет после докладов военного министра и министра иностранных дел о положении в Китае принял решение использовать создавшуюся обстановку «для разрешения маньчжурской проблемы любой ценой». Премьер-министр барон Танака с генеральской откровенностью изрек: «Хотя юридически Маньчжурия — составная часть Китая, но японские интересы там настолько велики, что, если в Маньчжурии будет нарушен порядок, мы примем необходимые меры». Меры последовали тотчас: под предлогом, что в Мукдене, Харбине, Гирине и других северных городах «начинаются эксцессы против японских граждан», туда началась переброска войск с островов. Но не захотел упустить своих возможностей в этой ситуации и Лондон: делая вид, что не замечает действий соперника, стремящегося заграбастать побольше, и даже заявив о «благожелательном нейтралитете», он послал дополнительные контингенты войск в Северный Китай. Американцы же не пожелали примириться с утратой нового «сердечного друга». Государственный секретарь Келлог оповестил, что САСШ не признают за Японией никаких особых интересов в Маньчжурии и что Америка не отступится от своей доли. Между тем совещание высших правителей Трех Восточных провинций, как именовалась вотчина Чжан Цзолиня, избрало его преемником — генерал-губернатором Маньчжурии и главнокомандующим «армией умиротворения» — двадцатисемилетнего маршала Чжан Сюэляна, сына убитого диктатора. Тотчас же на встречу с ним в Мукден выехал военный министр САСШ Дэвис, а следом — представители мультимиллиардера Форда. Они с ходу предложили Чжан Сюэляну проложить сеть автомобильных дорог взамен на обязательство ежегодно приобретать определенное количество машин только их марки. Берзину, хорошо знающему методы американской экспансии, долговременный расчет янки ясен: они хотят «въехать» в Маньчжурию на фордовской машине. Капиталисты Нью-Йорка и Вашингтона готовы также образовать международный консорциум банкиров для финансирования Китая «со значительным участием», конечно же, Рокфеллера, Моргана и иных своих вкладчиков. Тут уже настала очередь забеспокоиться японцам. Впустить «форды», а тем более администраторов консорциума в Маньчжурию?.. Барон Танака потребовал от Чжан Сюэляна не только безоговорочного исполнения всех договоров, заключенных его отцом, но и полного согласия на удовлетворение новых требований Токио: прав на строительство пяти железных дорог, на беспрепятственную повсеместную торговлю японскими товарами, на свободное японское землевладение в Трех Восточных провинциях, на размещение дополнительных войск и даже на замену в определенных пунктах местной полиции — короче, на фактическое превращение Маньчжурии в колонию. А военный министр Сиранава предостерег Чжан Сюэляна от «чрезмерного честолюбия», какое проявил в последнее время его отец, переставший уважать особые интересы Страны восходящего солнца. Из Токио Берзину прислали только что вышедший учебник географии для школ. Маньчжурия значилась в нем как японская территория.

Казалось бы, какая забота Берзину до происходящего за пределами Советской страны — в Лондоне, Берлине, Нью-Йорке, Токио, Мукдене? Какое дело до возни скорпионов в банке?..

Павел Иванович посмотрел по сторонам. Через мост, бренча, несся трамвай, облепленный пассажирами, как леток улья пчелами. Навстречу пробежали веселые девчата в красных косынках. Милиционер в белой гимнастерке и белом шлеме старательно отдал честь. Вытаращили глаза на его ромбы и ордена школяры с портфелями, пристроившиеся вокруг старичка рыболова у парапета…

Его прямая забота… Все события в мире взаимосвязаны. Исследуя эти связи, он пытается получить ответ на главный вопрос: сколько времени имеет страна на подготовку к неминуемой схватке. Скорпионы сцепились. Но смертельно жалить друг друга они не будут. Свои жала рано или поздно они нацелят на Республику Советов… «Сейсмический центр?.. Да. С той лишь разницей, что мы не только реагируем на вулканические толчки и даем прогнозы, но и пытаемся влиять на земные процессы…»

— …Хочу привлечь внимание Реввоенсовета к последним событиям в Маньчжурии. Напомню слова из недавнего секретного меморандума барона Танаки, представленного императору Японии: «В программу нашего национального развития входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить мечи с Россией». Упорное стремление Японии укрепиться в прилегающем к СССР районе преследует именно эти цели. Да и вся перегруппировка сил по линии Вашингтон, Токио, Мукден, Берлин, Лондон проходит под лозунгом антисоветизма. Участились провокации против советских граждан и наших учреждений в Мукдене, Харбине, на линии КВЖД. Поднимается на поверхность эмигрантская муть. Должен отметить усиление белогвардейской активности в Маньчжурии и новые случаи вооруженных провокаций на нашей дальневосточной границе, — заключил свой доклад Павел Иванович. Посмотрел на Ворошилова: — Реввоенсовету необходимо сделать соответствующие выводы.

Климент Ефремович согласился:

— Реввоенсовет Союза примет меры по дальнейшему укреплению обороноспособности страны, прежде всего Сибири и Дальнего Востока.

Наркомвоенмор посмотрел на записи, которые делал по ходу доклада начальника разведуправления:

— Особое внимание нам следует обратить на укомплектование, оснащение и перевооружение восемнадцатого и девятнадцатого корпусов, а также на усиление кадрами Дальневосточной флотилии на Амуре.

Глава седьмая

В Ладышах исстари полагалось не самому жениху идти в дом невесты, а поначалу засылать сватов — мать с отцом и крестных.

Матери у Алексея не было. Посылать отца в дом Евсеевых, такой справный по сравнению с их холостяцкой избой, — обижать его. Пожалуй, и отец, в солдатской своей гордости, не сдержится на язык, такое скажет, что потом не сунешься. Крестных тоже не было… Если не держаться обычая, то можно идти самому с кем-нибудь из дружков.

Алексей выбрал Леху-Гулю. Милиционер согласился сразу — его никто еще сватом не приглашал.

— Не боись, разузнаю, чо да как, в полном порядке проверну.

— А как сосватаешь, не забудь о приданом поговорить. Нютка наказывала, чего востребовать. Крепко стой. Запомни… — он перечислил все, что назвала она той жаркой ночью в риге.

— Будьте спокойненьки, выжму из этого мироеда и поболе! — Лехе любо-дорого представляться хоть в каком деле, а в сватанье чувствовал он что-то озорное. — Револьверт с портупеей одевать?

— Зачем? Не заарестовывать идем.

— А што? Будет выкобениваться — и попужать можно. Евсеич первейший самогонщик, я-то знаю, только руки не дошли.

— Ты не того… Может, самогон его на свадьбу сгодится.

— Эт точно. Так когда иттить?

— Нютка сказывала, в воскресенье, — вздохнул Алексей.

И вот набежало воскресенье.

Накануне Нюта сама обстригла Алексея под скобку, а жених утром отцовой заржавелой бритвой соскреб рыжий волос-пух с подбородка, заслюнявил порезы, облачился в чистую сатиновую рубаху с белыми пуговицами, в новый, для гулянок, пиджак, начистил сапоги, достал новые городские галоши с языками. Леонид тоже принарядился, не удержался, навесил портупею. Только от кобуры и нагана отказался.

Вдвоем и пошли.

Идти им было через всю деревню. Дом Евсеевых стоял на другом краю, от Арефьевского через всю улицу — с версту, а то и более, почти у спуска к реке Вызге и мосту. Там, за мостом, — часовенка, от которой и начинался проселок на Великотроицкое. А если взять влево, то проросшая бурьяном каменушка вывела бы к покосившимся столбам ворот — сами ворота сорваны и увезены — бывшей барской усадьбы.

Некогда, в старопамятные времена, Ладыши были деревней господской, барщинной, а за рекой, в усадьбе, кроме господских жили лишь дворовые, своих наделов не имевшие и голосами на сельском сходе не пользовавшиеся, как бы отчужденные от истинно крестьянской жизни. Было это еще при крепостном праве — было и почти забылось. О той поре остались у мужиков всякие «сказки» — хочешь верь, хочешь не верь. Мол, бывший помещик вон из той сторожки, что у дороги, тайком высматривал, как выходят его крестьяне на работы, и припоздавших приказывал пороть, привязав за шею и ноги к деревянной кобыле, тут же у ворот усадьбы. Старики о таком наказании вспоминали без осуждения: «Зато падет корова аль конь у крестьянина — давал даром». — «А продавать людей за кобелей?» Соглашались: «Было, было». И не такое еще было: брал управляющий у старосты списки крепостных, смотрел, кто подоспел из парней и девок, сам и распределял, кому на ком жениться. Следующим днем и венчали. «Да за одно такое голову ему оторвать!» — горячились нынешние молодые. «А ты угоди. Да упроси: дозвольте не на Дуньке, а на Маньке. Кто угодный был, он и перерешал, ему-т какая разница: Дунька ли, Манька? Лишь бы рожали поболе да крепкого корня».

Может, от того помещичьего произвола укрепились в их Ладышах куда более свободные нравы, чем по другим деревням: девчата были не очень строги с парнями, да и пожилые не судили их. Искони здесь не только водили хороводы, а и гуляли парочками, с осени до масленицы собирались поочередно по избам «на посидки», а с весны — на мосту, на площади у часовни, в лесу, в обнимку. Если парень только «гулял» с девушкой, это значило, что ухаживает, если «знакомился» — то уже и живет с нею. Обычно кто «знакомы», те и женятся. Но были и своенравные, хоть и «знакомы», а коль разлюбилось, в самой церкви «скидывали венец». И ничего, лишь бы не принесла в подоле. Да и с наследством брали в жены — брак определялся и материальными выгодами: из зажиточного ли дома, какое дадут приданое, да какова сама работница. Работник, работница — вот что в здешних краях считалось наиглавнейшим. Установилось и такое: по велению общего схода девке за «бесчестье», за «славу» полагалось выплатить деньги. И вообще от древних устоев шло: хоть мужик — хозяин и первое слово в семье и единственное на деревенском сходе принадлежит ему, женщины не только не чувствовали себя забитыми, но и в стенах избы, и за оградой двора верховодили. Да и на гулянках, в ухаживании не робели, не ждали, а часто сами подступали к избранному, даже одаривали, подкармливали.

— С сиденьицем, тетя Ваха! С сиденьицем, дед Пахомыч!..

Собаки брешут. Перекликаются голоса. Над крышами дымки по-праздничному.

В будни утром по эту пору не увидишь ни одной курящейся трубы. Хоть больших пожаров и старики не припомнят — за последние три года сгорела одна рига да стог в поле, на пастушат грешили, — но порядок в Ладышах строг: летом, осенью позднее семи утра печи уже не топят. Утром, пока роса и крыши сырые, не опасно, да и люди не в поле. За порядком следит выбранная сходом немая Васиха. Кто к установленному часу не загасил печь, входит с ведром и, не спросясь, заливает огонь.

Строй изб вдоль улицы, дома высокие, перед каждым — палисад, цветы, скамейка у калитки.

— С сиденьицем! — жених и сват шли, раскланиваясь с восседающими на скамьях мужиками и бабами, те лузгали тыквенные семечки.

В деревне было как бы три ряда строений: крестьянские избы вдоль улиц, с крепкими оградами, просторными дворами, крытыми скотными сараями и житницами для хранения зерна; вдоль реки второй ряд — гумна, большие помещения для обмолота хлебов, с непременной ригой, где сушились снопы; были там и пуни, сенные сараи, а вокруг пунь и гумен вытоптанные площадки — огуменки для просушки сена. Третьим рядом, уже под обрывом, по самой реке, тянулись баньки, у каждого — своя. По всем понятиям, деревня считалась справной, не увидишь ни одной развалюхи. Все избы высокие, срубы стоят на подклете, каменном или из обхватной сосны, да еще и в два этажа, с мезонином, с балконом. Кто победнее, у того и дом поменьше, и потолки в нем пониже, кто побогаче — пять окон спереди, пять сбоку, ставни такой резьбы, что глаз не оторвешь. На все Ладыши лишь два-три бобыльих да вдовьих домишки, еще с одной приметой — не засаженными цветами палисадами. Хозяева таких изб носили сочувственно-презрительную кличку «непашенных».

Деревня зажиточная. Кулаками на все Ладыши можно назвать троих. Остальные же крепкие середняки. Хозяйствуют сами, не нанимают никого, кроме случайных пришлых, да и тех лишь на косовицу или что подправить. Семьи большие, обросшие сыновьями-внуками, как вековые дубы, укрепившиеся в этой земле, — обломаешь, да не выкорчуешь. Живут в семьях дружно, хотя случается, что и хватают братья за грудки. Но до крови никогда не доходит. Коль приспичит до передела, вызывают землемера, тот нарезает новый участок, а имущество делят.

Жители тут коренные, пришлых не принимают. Только для нескольких семей, нагрянувших в недавний голод с Поволжья со своей нищенской хурдой, поступились обычаем… Не прогадали. Пришлые оказались работящими, до земли и рукоделья жадными. За эти пять лет и обстроились, и имуществом обзавелись. Только резкого, отличного от местного «оканья» не утратили. Почему-то их с первого дня прозвали «поляками», так и по сей день всех скопом кличут.

Лежат Ладыши в лесной стороне, среди черных боров, заливных лугов, непролазных болот и холодных, извилистых, глубоких и быстрых сплавных речек. Заезжему места эти могут показаться угрюмыми, над борами куда чаще шумят дожди, чем светит солнце, и хотя летом ночи белы, зато зимами даже в полдень под тяжелым накатом туч сумрачно. Но для Алексея и его односельчан это их сторона, их край. Здесь Алексей родился и вырос. За все свои два десятка лет по пальцам может пересчитать, сколько раз побывал на станции «железки» в сотне верст от Ладышей, да и в волостной центр, в Великотроицкое, доводится наезжать не каждый, месяц. Конечно, слыхали в Ладышах и о других краях. Почти в каждом дворе выписывали газету «Беднота», а Леха-Гуля даже наладился писать в нее о деревенских непорядках, за каковую предерзость был дважды бит, дабы не славил родную деревню на весь свет. Но тут пришло предписание из уезда или даже из самого губцентра о назначении Леонида Ивановича Рассохина младшим милиционером. Поначалу никто в это не поверил, да и не сразу вспомнилось, что Леха-Гуля — Леонид Иванович. И сам он куда-то исчез, зато через два месяца вернулся в сопровождении волмилиционера в форме, в ремнях, да еще и с револьвером системы «Наган» на боку в яловой кобуре. Ударили в колокол на часовенке, собрали сход, и волмилиционер вместе с председателем сельсовета в два голоса объявили: так, мол, и так, принимайте блюстителя законности и порядка. Первые дни-недели Леха важничал, степенился, пытался прижимать самогонщиков и разнимать дерущихся по пьянке. А потом запрятал «револьверт», форму с ремнями стал надевать по советским и крестьянским праздникам, а в остальное время, как и все другие, сохатил землю, жег лес, корчевал пни, заготавливал дрова, сеял и жал, иногда даже нанимаясь для приработка к кулаку Петруничеву, мужику крепкому, но имевшему в семье только баб и девок и набиравшему в страду парней.

Земли во все стороны от Ладышей — сколько душе угодно. Отмеряй от пуза. Только не легка она. Для поля приходится вырубать и выжигать «под суки»: лес заготавливают и вывозят, сучья жгут — потом три года будет хороший урожай, а пни не корчуют, тяжко, да и нет нужды, сеют по сукам, меж пней. Правда, косой или тем более жнейкой к хлебу не подступишься. Бабы тут жнут серпами. Хоть и медленнее, зато ни колоска не пропадет. Здесь не наделы берегут, а каждое зернышко. Поэтому, хоть свободной земли — бери не хочу, деревня окружена лишь проплешинами пашен и покоса посреди лесов да болот.

Мужики, расчистив надел, остальную работу в поле оставляют бабам, а сами подаются в лес за верным заработком. Дальним городам нужна прорва леса, только руби, пили, вози, сплавляй; грузи. Тут на приработок не повлияют ни поздние весны, ни ранние морозы, ни дожди, ни обложения волземотдела. Наоборот, сыплются льготы, надбавки — только давай, давай лес!

Может, потому почти и не коснулись Ладышей события последних десяти — пятнадцати лет, обошли стороной: мировая война отозвалась призывом в ополчение, несколькими уже забывшимися «похоронками» да тремя увечными мужиками; в гражданскую войну сражающиеся армии обходили эти болотистые места стороной. Когда же прочно установилась Советская власть, то вместо сельского старосты выбрали на сходе председателем сельсовета того же самого Кузьмича, а писарем остался прежний Викентьич, а иного и быть не могло, потому что испокон веков сельских писарей поставляла одна семья Фалеевых. «Грамотейство» вместе с затейливым, как узорная вышивка, почерком переходило от отца к сыну. Так и звали их «грамотеями», меняя лишь имена: Саха-Грамотей, Ваха-Грамотей… Даже голодные годы сказались на Ладышах лишь тем, что в лавке Чубрикова не стало сахара, гвоздей, спичек и керосину, — перешли на бортничество, гвозди ковали сами да вспомнили древнее умение: ставили избы и настилали крыши без единого гвоздя; спички заменил трут, а вместо керосина жгли сосновую смолу или самогон двойной перегонки, хочешь — пей, хочешь — жги. Соль же добывали свою, знали заветное, чужакам не доступное место в дебрях, а взамен мыла пользовали золу и особую пенящуюся глину из Дунькиного оврага.

Памятью прошлого осталась разоренная помещичья усадьба. Управляющий исчез в первые же дни, как скинули царя, от старого режима сохранились по избам всякие нужные и ненужные барские вещи. Вдовьи дворы в дни разгрома почти ничем на попользовались. Растащили те, у кого в семьях были парни да девки. Когда Алексей, Федька и мать прибежали со своего дальнего края, мужики уже выламывали оконные рамы и крушили в комнатах печи-голландки с узорными изразцами. Только и досталось — картина в коричневой раме, а на той картине — их же лес под серым небом. Скотину крестьяне честь по чести поделили между собой на сходе, Арефьевым достался старый мерин. Скотный двор разрушили, не известные, не нужные в их хозяйствах орудия и механизмы поломали, разобрали на железки, а помещичий дом поначалу пустовал. Потом решили открыть в нем школу: перестлали заново полы, вставили рамы, сложили печи. Приехал из волости учитель, поселился во флигеле. Алексей начал учиться в этой школе. Ее и окончил, осилив полные четыре класса (учитель был один, классы рассаживались по углам большой залы, и он переходил от угла к углу), вечерами там же была школа для неграмотных мужиков — «ликбез».

Кого коснулась минувшая война, так это семьи Арефьевых. Отца забрали в четырнадцатом году, сразу же после объявления мобилизации. Остались близнецы-шестилетки — Алексей и Федор. Голосила мать, провожая отца. Была она совсем молодая, первая красавица на деревне, и вот — солдатка. Так и запомнилось: «Ох, убьют тебя, родименькой!..» А вышло иначе… Где там носило отца, вернулся он в Ладыши лишь через шесть лет, месяца не дождалась мать его прихода, сгорела в тифу. Отец пришел израненный, хромой, со справками на пенсию. Горевал он крепко. То ли уж так верно и единственно любил мать, то ли еще что, но молодую мачеху в дом не привел. За эти годы их хозяйство совсем расшаталось, куда было одной соломенной вдове управляться на такой земле. Сыновья, подрастая, помогали чем могли, да проку от них было не так уж много. Не то, чтобы бедствовали, с голоду не пухли, но ватрушки и кокорки ели не в каждый праздник. Теперь отец не стал выжигать и боронить заросший кустарником надел. Для самых ближних нужд поднял лишь полдесятины сразу за двором да огород. Занялся же ремеслом, был он умелым плотником-столяром. Первейшая профессия в их краю. Хотя каждый крестьянин здесь сам себе мастер и носит за подпояской топор, делает он что-нибудь одно: если будешь браться и за то, и за се, только заработки потеряешь. Поэтому были в Ладышах кузнец, сапожник, портной, шорник, коновал, бабка-ворожея, пастух-колдун, повитуха и кадошник-бочар. Был и плотник. Да куда ему, запойному, до отца — топор в руках дрожал.

Отец же оказался м а с т е р к а. Все мог сделать из дерева. Брал не дешево. Поначалу мужики отступались, нанимали плотников со стороны. Да дешевизна та боком выходила. Поставят избу, а через месяц-другой угол просядет, пол вздыбится, стрехи провиснут, дранка посыплется. Избы же, какие отец срубил, и через годы как новенькие. И любого фасона, по желанию хозяина: с мезонином так с мезонином, с колоннами-балконами, с петушком на коньке. Заказчики покорились. Поняли: берет по справедливости, а труд свои ценит. Но прозвали отца Колчаком. Было для сыновей в этом прозвище что-то обидное. Отец рассказывал, как воевал он против белого адмирала Колчака на Восточном фронте, в неведомо-дальнем Зауралье и в Сибири, дошел с боями до самого озера Байкал. Но прозвище прилипло, не отклеишь. Может, и от того еще, что «колчаками» называли в их краю колченогих.

Когда отец уходил на воину, он оставил сыновей мальчишками-сопляками. А вернулся — встретили его мужики. Хоть и не вымахали ростом, а крепкие, в работе хваткие, не разбаловались — не та была у них, полусирот, жизнь. Отец прижал обоих к жесткой груди, поплакал, окропив слезами стриженые макушки, — и начал приспосабливать к своему ремеслу, к топору и рубанку. Может, знал он и прежде, может, в крови жило, а именно он возродил в деревне умение вязать, класть, строить, крыть без единого гвоздя. Втроем они валили лес, заготавливали бревна, устроили в своей риге сушильню. Годами выдерживался там «матерьял». Отец, неходко ковыляя по окрестным лесам, учил сыновей зорко глядеть вокруг, в сучьях ветровала, в живых ветвях дубов, осин и берез угадывая природой созданные горбыли с кривизной для устройства крыш и для саней, жерди для островья, ветви для «поддавалок», особых вил с торчащим в сторону пальцем, — только спили, оттеши и высуши. Мужики удивлялись. Хвалили. Покупали. Когда не было заказа на большую работу, «колчаки» брались за цепы для молотьбы, косы, грабли, строгали дранку-щепу для крыш. А уж если кто надумает на гребне крыши «шелом» — резной, в завитках или фигурках, — тут без мастерки и его сыновей не обойдешься.

Намахавшись топором, отец садился, ссутулившись, на бревна, по морщинам и усам — капли, в бороде щепки, сворачивал козью ножку и, попыхивая махрой, продолжал бесконечные свои бывальщины. А побывал-повидал он много! Рассказывал, как живут люди в других краях, и дивно было сыновьям, что иначе живут и привычные вещи называются у них по-иному, и строят не так. Даже хлеба там другие растут. Рассказывал он про мировую войну, как чуть было не удушил его германец газом. Рядом с их дивизией тысячи и тысячи солдат в адских муках насмерть покорчило. И как наступали-отступали они, захватывали чужестранные города. Воевал он геройски: в тряпице хранил потускневшие медаль и крест — по теперешней власти вроде бы и зазорные награды, потому что царские, да он-то за них кровью заплатил, на поле брани добыл, хотя если б узнал кто из начальства в Красной Армии, за такой узелок по головке его бы не погладили. В Красную же Армию он попал сразу: совсем домой было собрался («прости меня, Дарьюшка, грешного!..»), да перехватили по дороге солдатским митингом, по призыву комиссара записался добровольцем в рабоче-крестьянское войско. Где только не носило, против кого только не воевал! И против Деникина на Южном фронте, и на Колчака шел до самой Читы — вот там леса так леса, тайга бескрайняя! Под командой самого Блюхера шел. Потом с ним же, в его пятьдесят первой железной дивизии, на Врангеля наступал, в вонючем Сиваше чуть не утонул, а все ж взяли они Перекоп. Вот там и садануло его напоследок, уже в третий раз. От первых ранений быстро очухивался, в мякоть попадало, помажут, прилижут, зашьют — и заросло, а тут кость искрошило, не шуточное дело. Чуть было не помер. Хорошо хоть ногу не оттяпали — сколько их ног да рук по отдельности по всей русской земле рассеяно…

Иногда же, снова и снова возвращаясь к давнему, отец опускал коричневые руки с недоклеенной цигаркой на колени, устремлял взгляд в далекое и говорил: «Море я видал, сынки… Как поднялись мы на гору, одолели перевал — вдруг отворилось оно… Тышщи наших озер слить — и того мало будет. Конца-краю ни в одну сторону не видать… Ро-озовое!.. А как солнце поднялось за нашей спиной — си-инее… А тучи нашли — черное… Спустились мы к морю, волны пошли, о скалы колотятся. Выше нашей избы волны — по краю белые, как кружева вязаные. Вода — соленая-солонущая, с горчинкой, пить нет никакой возможности… Много повидал я на свете, а самое изумление — мо-оре…»

И каждый раз, вспоминая об этом сказочно-прекрасном видении, он протяжно и грустно тянул: «мо-оре…»

Он показывал сыновьям, доставая из узелка, затертые бумаги — благодарности и грамоты «Революционного Военного Совета верному воину Социальной революции», на листках еще можно было разобрать широкую подпись: «Блюхер». «Не поверите, сынки, вот так я знаменитого командира видал. Не разок и не вдругорядь, потому што блиндажи ему рубил и столы для ихних карт и важных бумаг. И Василий Константиныч самолично мне руку жал, рука у него крепкая… Было, сынки…»

Отец первым почувствовал и высказал то, чем Алексей давно смутно томился, слыша по другим дворам женские голоса, видя вывешенные для просушки пестрые лоскутные одеяла да вышитые занавески: «Одними мужицкими руками красоту жизни не создашь…» А как заводилась на улице гулянка, да заливалась гармошка Лехи-Гули, он с маху вгонял топор в бревно: «Разговейтесь, сынки». Однажды и прямо высказал: «Пора бы кому из вас привести в дом хозяюшку… Вона сколько ладных девок на деревне. Скукота без женского голосу».

Будто в воду глядел — в эту пору потянуло Алексея к Нютке.

Федька, узнав о предстоящем сватовстве, насупился. И так-то не говорлив, а тут и вовсе будто подавился. Отец же обрадовался: «Веди молодую, не обидим».

Теперь, чем ближе к евсеевскому дому, тем трудней давались жениху шаги. Леха подбодрил:

— Чо нос клюкой? Да ты самый что ни на есть драгоценный жених. Не богат, зато с руками. И отец-вдовец, Анюта зараз хозяйкой в доме станет. И вид у тебя по всем статьям.

Невестин двор просторный, хозяйственные постройки примыкают к дому — так что чердак хлева на уровне сеней.

Они вошли в незатворенную калитку, обогнули избу, по рубленной из толстых досок лестнице поднялись на высокое резное крыльцо с витыми колонками и остановились у входа в сени. Сват решительно звякнул щеколдой, толкнул дверь и переступил порог.

Потянуло мясным духом и печивом.

— Есть кто жив, хозявы?

Дверь в горницу широко распахнулась. В проеме сам Евсеев-отец, в рубахе с подпояской, борода лопатой на всю грудь:

— Входьте, гости, коль с добром пожаловали.

Алексей оробел. Не бывал он никогда в этом доме, их с батей не нанимали строить-подравнивать, все здесь крепко стояло аж с довоенной поры. Огляделся исподлобья. Просторная горница с ковровой дорожкой на полу, выскобленные полати и стол у окон. Божница в переднем углу, свежевыбеленная печь. Под потолком десятилинейная лампа-молния в латунном кованом уборе, с матовым, в розочках, стеклянным абажуром. У дальней стены подвешенная к потолку на стальной пружине зыбка-«колубелька». И тут же резной гардероб темно-красного цвета с бронзовыми ручками, тонконогие стулья с шелком обтянутыми сиденьями.

— Чего стали в сенях, добры молодцы? Милости прошу.

Из другой комнаты выплыла, молча поклонилась Евсеиха.

Милиционер больно тыркнул Алексея в бок и первым переступил порог, с поклоном перекрестился в сторону божницы. За ним последовал и жених.

Не успели они и освоиться, как сидели уже за столом и хозяин задавал тон разговору.

— Обзавелся я ручной молотилкой. Да надо-ть к ей четырех работников… А как мне с однеми бабами да Сенькой-малолетком управиться? А брать батраков — не по моде оно, а?.. У мене в хозяйстве пять коров, один бык… — Он хохотнул.

Леха-Гуля ущипнул жениха: мол, дело на лад идет! Но по правилам к главному полагалось переходить после чаю с пирогами.

Нюта все не показывалась. Подавали на стол Евсеиха и младшая дочка, такая же круглолицая, беловолосая, как все в этом доме.

Уже и чай попили, и пироги откушали, обо всем кругом да около переговорили. Наступило молчание. Алексей вобрал голову в плечи, просительно посмотрел на друга.

Сват прокашлялся, поправил на плече портупею:

— Так вот какое, значит, дело: за Анюткой… кхе… кхе… Анну Васильевну сватать пришли… Молодой князь Алексей Гаврилыч в жены ее желают брать.

Алексей обомлел: во куда загнул — «молодой князь»! Евсеиха всплеснула руками, потянула угол платка к глазам. Евсеич распушил бороду:

— Вон оно с чем пожаловали, гости.

В густом голосе его нельзя было уловить ни одобрения, ни осуждения. Он сурово оглядел всех за столом:

— Чо скажешь, мать?.. Тут без сулейки не разберешься. Ставь на стол.

Леха осклабился, подмигнул жениху.

Хозяйка принесла бутыль. Евсеич наполнил стаканы. Запах да и цвет жидкости, отливавшей синевой, свидетельствовали — не картофельный первач, а чистейший, двойной перегонки, спиртовой крепости хлебный напиток.

— Ну, по маненькой! — Потянул из кулака воздух, закусил пирогом. — Породниться с моей фамилией хотишь? Ну-ну… А достоин?

— Эт как понимать? — выставляя плечи, будто расправляя крылья, спросил милиционер.

— Мы, Евсеевы, коренные пашенные, вот как. Отродясь роду на своей земле хозяиновали. Мы и перед барином спину не гнули: «Мы-т ваши, а земля — наша!» А вы, Арефьевский род, пришлые, твово деда наш помещик у соседского за суку гончую с кобелем выменял, все в Ладышах знают.

— Да как вы смеете с старорежимными претензиями! — вдруг взвился Леха-Гуля, вскакивая из-за стола. — За такие штуки, чтоб человека на суку менять, мы и поставили энтих буржуев-помещиков к стенке! Теперича все равны перед Советской властью! Пошли отселя, Алексей!

— Невозможно такие обидные слова слышать, — весь залился краской, поднялся следом жених. — Не слыхал я такого, чтоб моего деда за суку-кобеля. Зато батя мои воевал в Красной Армии, у него благодарности от самого Блюхера!

Хозяин дома тоже поднялся с лавки:

— Ох каки горячие, как угли в печи. Я не в обиду, а для прояснения. То, что гордые, — хорошо. Без гордости какой мужик? И супротив тебя, Лексей Гаврилыч, я возражения не имею, не богатые вы, да работящие. Мастера, — Придавив тяжелой ладонью плечо жениха, усадил. Обернулся к жене: — Зови, мать, Анну. Сыми икону пресвятой богородицы, дадим им родительское наше благословение. — И впервые за весь разговор широко улыбнулся:

— Нютка во все ухи полную неделю жужжала!

— Погодьте минуточку, — спохватился сват. — Еще дельце: о приданом за невестой сговориться надо на начало ихней счастливой семейной жизни.

Глава восьмая

Антон Путко, измочаленный, возвращался с завода. По дороге, в квартальной лавчонке, прихватил «палку»-булку и бутыль молока. На душе было тоскливо. Отгрыз на ходу хрустящую горбушку. Промозглый дождь… Нахохлившиеся редкие фигуры…

Консьержка в подъезде сунула письмо. Странно. Получать неоткуда и не от кого… В комнате он включил свет. Под потолком в полнакала замерцала голая лампа. Опостылевшая эмигрантская конура…

«Курсы современной полицейской техники». Приглашение. Опять. Отпечатано по-русски… В последние месяцы, после возвращения к власти Пуанкаре, русских эмигрантов стали рьяно вербовать на всякие охранные должности: в жандармерию, полицию, пограничную стражу. А еще охотнее — в штрейкбрехеры. Даже на вывоз в сопредельные страны: в Бельгию, Германию. Оплата проезда, кормежка, наградные… Во время стачки в Марселе, писали газеты, штрейкбрехеров жестоко избили местные забастовщики. Слава богу, Антону не нужно искать заработка. А все же… «…В программе курсов: организация розыска уголовного и политического, техника допроса и исследование преступлений, антикоммунистическая пропаганда, информация и разведка, другие предметы. Срок обучения — 12 месяцев. Выдержавшим экзамен выдаются дипломы на средние полицейские должности. Слушателями курсов могут быть лица без различия национальности, не состоящие под следствием, не опороченные по суду, не принадлежащие к коммунистической партии. Для приема требуется представление кратких о себе сведений и рекомендаций». И примечание: «Прохождение курса современной полицейской техники представляется не только полезным для будущего, но и необходимым в настоящее время для всякого, желающего активно бороться с большевиками. РОВС призывает русских воинов к прохождению курсов, чтобы умело, организованно и систематически вести антикоммунистическую работу».

Путко повертел в руке конверт. Небось Мульча опекает… А что, любопытно бы поступить на эти курсы. «Организация розыска… Информация и разведка…» Набрался бы ума.

Действительно, Мульча. В конверт был вложен еще клочок, на котором каллиграфически выведено: «Милост. госуд. Антон Влад., настоятельная необходимость встретиться. Жду ровно в восемь вечера на площади Конкорд, у могилы неизвестного солдата». Наверняка выпить жаждет штаб-ротмистр… Путко достал портмоне, перебрал его содержимое — хватит дотянуть до получки?..

После той, еще летней, встречи в бистро, они виделись не раз — то опять же на панихидах в церкви союза галлиполийцев, то на иных собраниях или в офицерских компаниях. Однако Мульча не возвращался к разговору — повернет к Антону узкую физиономию, будто обнюхает, и все. Наконец однажды спросил: «Так как, согласен вступить в «камору»?» «Ну что ж, коль надо», — ответил Путко. Штаб-ротмистр назвал адрес, день, час.

В просторной квартире народу набилось немало. Приглядывались, знакомились. Большинство же знали друг друга. Один — таксист, другой — посудомойщик у «Максима», третий — полотер, четвертый — куафер… В прошлом по чинам от полковника до капитана, не ниже. Двое даже «сиятельства». Не мешкая, приступили к разработке плана: с чего начать, как действовать против ненавистных «возвращенцев».

Первый «Союз возвращения» возник не во Франции, а в Болгарии, куда оказалась выплеснутой часть врангелевской армии. У истоков организации «Союза» были болгарские коммунисты. Сотни, а потом уже и тысячи солдат и казаков, наслышавшись о жизни в Советской России и получив ее помилование, потянулись к дому. Следом за болгарским «союзы возвращения» начали возникать во всех странах, куда разбросало беженцев. И вот докатилось и до Франции. Число заявителей подбирается к десяти тысячам, тысяча уже получила красные паспорта и разрешения на въезд.

«Этот «Союз» — язва, разъедающая эмиграцию! Нам нужно с корнем вырезать ее! — судя по тону, каким говорил Мульча, штаб-ротмистр, несмотря на свой скромный чин, претендовал на заглавную роль в «каморе». — Прежде всего нам необходимо проникнуть в их организацию, раздобыть списки. Установить, кто главари, узнать их адреса». «И сделать им секим-башка!» — уточнил скуластый с жестокими раскосыми глазами Расулбек, в прошлом есаул у барона Улагая.

План одобрили. Назначили следующую встречу уже для конкретного распределения обязанностей.

И вдруг во французской коммунистической «Юманите»: «Русские белогвардейцы хотят превратить Париж в гангстерский Чикаго». В корреспонденции без подписи изложены достоверные факты о «каморе» и ее замыслах, да еще с леденящими кровь подробностями, да еще с поименным перечислением учредителей. Хорошо еще, не названы имена рядовых соучастников. А вот Мульча — тот помянут со всеми своими «титулами». Оказывается, штаб-ротмистр служил и в читинской контрразведке у Колчака, и в симферопольской контрразведке у Врангеля.

Через того же Мульчу по цепочке был передан приказ генерала Кутепова: «Отбой!» Однако списки все равно следовало добыть: президент пообещал великому князю, что «возвращенцам» будут выданы волчьи билеты, предприниматели вышвырнут их за ворота, главарей же «Союза» под благовидным предлогом изолируют и вышлют из страны. Но никаких «секим-башка»!..

Мульча распустил «камору», да, судя по всему, не успокоился — его душа изнывала по делу так же, как глотка — по спиртному. Ну что ж, Антон не против встречи. Может быть, борзая замыслила какое-нибудь интересное предприятие.

На мраморной площадке перед тоскливо трепещущим синим языком газового пламени маячила тощая, в перехлестнутых полах мокрого плаща, фигура.

Мульча, согнувшись в три погибели, юркнул в машину:

— Ну и сволочная погодка!

— Пропустим по маленькой?

— В самый раз! — он даже клацнул зубами. — Продрог до печенок!..

— Может, заглянем в «Станицу»?

— Ишь ты!.. Преуспеваешь?

— Как сказать… Надоело мне здесь все до чертовой матери.

— А у меня как раз предложение. В «яблочко»! Хоть и рискованное, но… — Штаб-ротмистр искоса посмотрел на Антона. — Зато хандру как рукой снимет. Гарантирую. — Помолчал, выждал — и огорошил: — Хочешь с «возвращенцами» назад, в отечество?

— Как это — назад? — даже притормозил машину Путко.

— Не соображаешь? А еще инженер-механик!.. Для выполнения кой-чего т а м.

Путко задумался. Долго молчал, наблюдая, как сбегают по лобовому стеклу капли.

— Заманчиво… Аж защемило… Да как вернуться?

— Напиши ходатайство. Оттащи на рю Гренель.

— В красное консульство? Не-ет, туда я не ходок!

— Понятно, — согласился Мульча. — И меня воротит, когда мимо прохожу и вижу их флаг. Но есть и другой путь… — Он сделал многозначительную паузу. Признался: — Мы о тебе, Антон Владимирович, конечно, навели сведения. Для порядка, сам понимаешь. Всяко может статься в такое времечко. Чист. И поручители нашлись. Подтвердили полную благонадежность.

— Кто?

— Ишь ты! Вынь да положь! Будь спокоен: высветили и снаружи, и изнутри. Ну так что, рискнешь?

Антон задумался. «Вот бы взять да и махнуть…»

Он приткнул «дофина» к тротуару. Ресторан «Станица» светился неярко. Антон частенько заглядывал сюда, в одно из ночных прибежищ эмигрантов.

Официант в черкеске и кубанке с голубым, кубанского войска, околышем, подал водку, закуски. Мульча поглядел на запотевшую, истекающую слезами бутылку и крякнул от удовольствия.

На низкой эстраде женщина в черном — поблекшее лицо и рыхлые обнаженные руки — декламировала:

«Может, использовать такой случай?.. Только представить себе…» — Антон даже зажмурился.

— Слыхал, Родзянко отбросил копыта? — штаб-ротмистр протянул к рюмке руку. Пальцы его дрожали от нетерпения. — Один наш человечек приехал из Сербии, рассказал. Последние годы в крайней нужде жил, хлеб на пропитание добывал голосом — пел регентом в церковном хоре. Представляешь?

Представить было трудно. Путко однажды видел Родзянку. Кажется, первого марта… Да, первого марта семнадцатого года. На ступенях Таврического, в Питере… Антон приковылял туда на костылях из лазарета. Председатель Временного комитета думы обращался к солдатам. Красный бант на груди. Громоподобный голос. Основоположник Временного правительства — и в церковном хоре…

— Жестоко бит был монархистами. За то, что побудил государя к отречению от престола. Нет ему прощения во веки веков!

— Его, что ль, помянем?

— Ну уж шиш! — Мульча поднял рюмку. — За благополучный отъезд!

Антон не спешил с ответом. Они чокнулись по-русски.

— А ты… Почему ты-то не возвращаешься? — полюбопытствовал Путко.

Штаб-ротмистр уловил в его голосе обидное:

— Думаешь, играю труса? Не-ет!.. Не резон мне лезть на рожон! — Он рассмеялся неожиданной рифме. — У меня, как сказано в басне, рыльце в пушку. Наследил по матушке-России ого-го! Сразу там вляпаюсь, безо всякой пользы нашему святому делу. Но и отсиживаться здесь не намерен. Нет! Особливо в нынешней ситуации… — Не дожидаясь официанта, он сам снова наполнил рюмки. — Нынче такое, брат, заваривается! — Упер пунцовые губы прямо в ухо Антона. — Недавно к великому князю приезжал из Мукдена Спиридон Меркулов, бывший председатель приамурского правительства. Нынче он в Маньчжурии. Предложил Николаю Николаевичу войти в соглашение с Чжан Сюэляном, сынком прихлопнутого япошками генералиссимуса. Этот китаеза обещает разрешить формирование русских частей для рейда в Приморье и Сибирь. Чтобы оттяпать их от большевистской России и образовать «буферное» государство. Конечно, без япошек там не обошлось. Ну да нам какое дело? Пусть договариваются. Спиридон говорил, что его братец Николай и к Чжан Сюэляну близок, и правая рука у генерала Хорвата.

— Ну а мы-то при чем? Тут — Франция, там — Китай, другой край земли.

— Ох, инженер! — сокрушенно помотал головой Мульча. — Раскинь мозгами: РОВС-то один, и верховный вождь один! Думаешь, все так единодушны, как мы с тобой? И генералы иные нос воротят: «Буфер!», «Япошкам-китайцам Россию распродавать!». А какую Россию? Да я б нынешнюю, большевистскую, — всю, хоть оптом, хоть в розницу!.. А Чжан Сюэлян в уплату за разрешение на формирование русских частей требует уступить ему лишь КВЖД. Всего-то и делов! Ну и черт с ней, с этой дорогой!.

— А что же Николай Николаевич?

— Созывал совещание. Решил дать согласие. А ежели с «буфером» получится, использовать его в русских интересах. — Штаб-ротмистр поднял рюмку, любовно поглядел на просвет. — Вот туда-то я и подаюсь. С особыми полномочиями. Через Сингапур, Шанхай. Экзотика!.. «В бананово-лимонном Сингапуре, в бурю…» Давай! Я — туда, ты — сюда! В пасть чека!

Он опять хохотнул.

— Нет… — придержал рюмку Путко. — Я пока не могу… Не потому, что боюсь. Личные обязательства.

— Баба? Что-то мы не знали…

— Но у меня есть на примете надежный парень, — резко перебил Антон. — Мичман. На Черном море служил, еще у адмирала Колчака. Бароном Врангелем отмечен. Теперь в одном цеху лямку тянем.

— Имя, фамилия?

— Никита Трепов.

— Из тех?

Ныне в эмиграции пребывал сенатор Александр Федорович Трепов, сын того самого Трепова, генерал-губернатора Москвы, который в пятом году, в дни восстания на Пресне, изрек сакраментальную фразу: «Патронов не жалеть, пленных не иметь!»

— Точно не знаю. Но могу за Никиту поручиться.

— Познакомь. — Мульча разлил остаток водки. — Хоть и мичмана… Люди нам нужны. Чтобы действовать снаружи и изнутри. — Он посмотрел на Антона трезвыми глазами.

— Ты все понял, Никита? Запомнил телефоны? Повтори.

Темень растворяла их фигуры.

— Не бойся. Все будет, как я тебе говорил. Даю слово. Давай обнимемся, друг. Ни пуха!..

— К черту! К черту!..

Глава девятая

Чан Кайши распахнул балконную дверь.

Всю ночь бушевал ливень. Сейчас дождь прекратился, но воздух был тяжелым и влажным. Сквозь него, как сквозь вату, приглушенно долетали щелчки редких выстрелов.

Выстрелы не тревожили. Наоборот, они — будто хлопушки, поджигаемые в дни праздников и жертвоприношений.

Чан Кайши дождался своего праздника. Испытывает он ту упоительную радость торжества, какую предвкушал?.. Да! Наконец-то он осуществил то, к чему стремился и готовился всю жизнь. Он «оседлал тигра»! И все же на душе тревожно. Это чувство преследует вот уже полтора года — с того самого дня, когда он открыл свои карты. Со дня шанхайского переворота. Вспять уже не повернешь. Со спины тигра не спрыгнешь, смертельны его клыки и когти. Значит, коль оседлал — вцепись в жесткую шкуру и держись!..

Внизу, под балконом, поскрипывал гравий под ногами рослых телохранителей-бодигаров. Он в безопасности. Хотя, конечно, никто не может быть в полной безопасности в этом поднебесном мире. Сколько проклятий обрушилось на его голову за эти последние месяцы — больше, наверное, чем капель в ночном ливне. «Предатель», «изменник», «палач»!.. Вода. Капли ливня на скале. Вода испаряется, камни остаются. Эти бодигары — не только солдаты его личной гвардии, его «когти и зубы». Они — ученики «Великого дракона», а если «Великий» не разгневается, то и волоса не упадет с головы Чана. Пока все складывается так, как он того хотел: генералы его армии и генералы противника, англичане и японцы, французы и американцы, компрадоры и хозяева концессий и сеттльментов — все будто несутся в вихре вокруг него, а он, как стержень волчка, один устоял в этом верчении. Смело́ даже Чжан Цзолиня, а он устоял!..

Почему-то вспомнилось: лет пять назад, в первую их встречу, Мэйлин сказала: «Я выйду замуж за генерала. Но это будет не генерал «гоу-юй»[3], а знаменитый генерал!» Тогда его еще можно было считать «собакой-рыбой», он ничем не был знаменит. Зато теперь о нем знает каждый. Не только в Кантоне или Шанхае — во всем мире! Мало тех, кто произносит его имя с восхищением, большинство — с ужасом. Зато произносят. И ныне каждый житель Китая — от Великой стены до Тонкинского залива — «да повинуется со страхом и трепетом!»[4]. И строптивая Мэйлин — теперь его жена!..

Сейчас за спиной Чан Кайши, в кабинете, у развернутой карты, начальник генерального штаба Бай Чунси продолжал бубнить:

— …«армия умиротворения» без боев отошла за Великую стену. Наши войска закрепляются вокруг Пекина. Одновременно проводятся облавы на коммунистов…

И здесь — коммунисты! Полтора года, как он начал с ними непримиримую борьбу. Разгромлены коммунистические части Е Тина, Хэ Луна и Чжу Дэ, поднявшие восстание в Наньчане и пытавшиеся пробиться на Юг; подавлена «Кантонская коммуна». А коммунистические ячейки — как поросли бамбука. Корни бамбука, узловатые, суставчатые, жестко сплетены под землей. Если их выдрать, они напоминают сочленения кактуса. Кажется, высохли в безводной земле. Но то тут, то там выбрасывают светло-зеленые побеги, стрелками пробивающие твердый наст. Столько отрубленных голов выставлено в клетках для устрашения, каждый день вершатся казни — но все равно пробиваются ростки… Еще тогда, при подавлении «Кантонской коммуны», Чан Кайши приказал схваченных коммунистов завертывать в хлопок, обливать керосином и сжигать; всех стриженых женщин тоже считать красными и расстреливать на месте. С тех пор остается в силе его приказ: «Уничтожать коммунистов до последнего человека!» Не щадить никого! Иначе — крах карьеры. Крах планов, которые он так долго и так тайно вынашивал.

Он снова прислушался.

Рядом с его дворцом находился дивизионный плац. С балкона было видно, как из длинного безоконного сарая солдаты по одному выводят обнаженных до пояса людей. Кто идет сам, кого волокут под руки. В центре плаца — столб. Перед ним сейчас блестит лужа. Человека привязывают спиной к столбу. Выстрел — и голова падает на грудь. Ни голосов, ни топота шагов. Доносятся только щелчки… Как потрескивание бамбуковых хлопушек. Больше хлопушек — веселее праздник. Их треск отгоняет злых духов и приносит счастье. Враги — как тростник, который рубят на костры для жертвоприношений. Дымы от сожженных жертв поднимаются к небу и достигают обители духов. Духи — покровители Чана должны быть довольны: он не скупится на жертвоприношения в свой праздник, длящийся уже полтора года…

— Однако Чжан Сюэлян начал возводить за Великой стеной оборонительные сооружения на рубежах… — Бай Чунси вел указкой по карте, перечисляя названия холмов, рек и населенных пунктов. — Судя по этим данным, маршал готовится к затяжным оборонительным боям, если мы, согласно нашему плану, продолжим дальнейшее наступление на Север, на Мукден…

— Он может угомониться: на Мукден мы не пойдем, — повернулся наконец от балкона Чан Кайши.

Бай Чунси с удивлением воззрился на главнокомандующего. Но тот не стал дальше развивать свою мысль.

Начальник штаба начал свертывать карту в рулон. Однако покинуть кабинет не спешил. С молчаливым поклоном положил перед Чаном конверт, заляпанный почтовыми штемпелями.

Несколько исписанных иероглифами листков. Чан Кайши начал читать, и кровь ударила в голову:

— Собака!..

Он с подозрением поглядел на Бай Чунси: как эти листки попали к нему? Глянул на конверт: «Генералу Чан Кайши». Вот оно что! Письма, адресованные ему официально, сначала поступали в канцелярию штаба, там их вскрывали, читали и отбирали для главнокомандующего лишь наиболее важные. Конверт вскрыт. Значит, прочел не только Бай. Позор! Потеря лица!.. Ибо письмо было от старшего сына Чана — Цзинго, и прислано оно из Москвы. Долго же добиралось…

Сын писал:

Красная собака!.. Плохой сын плохой матери!.. Неслыханное для китайца оскорбление: сын отрекается от своего отца! Намеренно и письмо послал по почте, чтобы прочли его все!..

С трудом пересилив себя, Чан стал читать дальше:

Чан швырнул листки на пол:

— Красная собака! Из трех смертных грехов самый тяжелый — нарушение сыновнего благонравия!

Его нижняя челюсть выпятилась сильнее, чем обычно, обнажив острые зубы.

Генерал Бай придавил сапогом листки:

— Прислать Ла Шена? Вы вырываете сына из своего сердца?

Формула «вырвать из сердца», а заодно и предложение прислать Ла Шена, специалиста по тайному умерщвлению, требовали подтверждения того, что Чан Кайши вынес своему сыну смертный приговор. Склонив голову к левому плечу, Чан зло глянул на генерала. Обрадовался, жирный курдюк!.. Теперь потрясет по всем закоулкам… Сын проклял отца. Позор!.. Да, первой его мыслью было: «Смерть отступнику!» Генерал Бай отгадал ее. Но по конфуцианскому вероучению род не должен иссякать, и долг потомков — заботиться о душах предков, иначе им неуютно будет в вечной жизни на небе. Старший же сын — «чжун-цзы» — «сын могилы», на него и возложена обязанность совершать жертвоприношения в усыпальнице отца.

Не в силах побороть раздражения, Чан Кайши молча, похлопывая стеком по голенищу сапога, прошелся по кабинету. Снова остановился у балкона.

Как душно!.. Многоярусные облака будто спрессовали воздух, приплющили здания и деревья к мокрой земле. Балконная дверь распахнута настежь, но запах противомоскитных свечей не выветривается из кабинета, а лишь смешивается с одуряющим ароматом магнолий из сада и тошнотворным запахом бобового масла от солдатских кухонь за оградой.

Чан расстегнул пуговицы френча. Чего солдаты копаются там, у столба?.. Полуобнаженный человек поднял руки. Кажется, что-то выкрикивает. Голоса его не слышно. Но вот раздается хлопок. Наконец-то!..

Он успокоился.

Нет, к старшему сыну, как, впрочем, и к младшему, он особых чувств не испытывал. Много лет назад он без сожаления отослал в деревню вместе с первой женой и их. Но от второй жены детей не было. Не будет детей и у Мэйлин. Кто же продолжит его род?.. Письмо Цзинго не задело его сердца. Оно было оскорбительно тем, что сын посмел нарушить вековые традиции, а китаец всегда должен оставаться китайцем. Ничего. Образумится. Годы возьмут свое. Хотя не сам ли он учил сына быть беспощадным при достижении поставленной цели?.. В одном из немногих своих писем к старшему сыну, сравнивая себя с древними героями, которые были полны решимости пожертвовать всем для избранного дела, Чан Кайши привел пример: когда отец первого императора Ханьской династии был взят в плен, то захвативший его полководец стал угрожать императору смертью отца, если тот не отведет свои войска; император ответил, что он лучше съест суп, сваренный из тела отца, чем подчинится воле противника. Не пошли уроки впрок… Или как раз наоборот — Цзинго чересчур хорошо усвоил их?..

Нет, принимать поспешных решений Чан Кайши не будет.

— Цзинго оторвался от родной земли и поэтому забыл ее законы. Но он еще очень молод. Он одумается и замолит передо мной свою вину. — Чан повелительно показал стеком на рассеянные по полу листки. — Предай огню эти строки, написанные желчью. И никогда не напоминай мне о них. Я их забыл. Советую забыть их и тебе.

В его голосе прозвучала неприкрытая многозначительная угроза. С мстительным злорадством он наблюдал, как рыхлый Бай Чунси, трудно согнувшись, собирает с полу листки. Гнется!.. Как блестит его змеиный взгляд!.. Хоть брови надвинуты на глаза, а не могут притушить блеск, выдающий тайное честолюбие и зависть. А еще не так давно позволял себе насмешки над Чаном, разваливался в его присутствии в кресле, перебивал заносчивыми репликами на военном совете. Сам метил на пост главнокомандующего. Соперник. Чан Кайши потому и назначил его начальником штаба, чтобы отстранить от командования корпусом — реальная военная сила опасна в таких руках. И чтобы все время держать под наблюдением. Хотя и здесь, в штабе, Бай Чунси рад подбросить ему дохлую крысу.

— Я жду высокого гостя. По всей вероятности, он приедет один. Позаботься, чтобы его встретили по ритуалу «да цзянь». Пусть слуги отворят средний вход.

В каждом дворце по фасаду непременно имелось три входа. Средний открывался лишь для посетителей, равных хозяину по положению или превосходивших его. В любом случае распахнутая средняя дверь свидетельствовала о высоком знаке внимания к гостю.

Бодигар отворил ворота и впустил на дорожку, ведущую к дворцу, невысокого полного мужчину. Макушку его гладко бритой головы прикрывала круглая шапочка. Одет он был в серый халат с широкими рукавами и традиционную короткую куртку-курму со стоячим воротником и шнурками вместо застежек. В руках у гостя не было ничего, кроме сандалового веера. Верзила-бодигар почтительно следовал за незнакомцем на отдалении, привычно положив правую ладонь на рукоять маузера в открытой кобуре.

Чан Кайши дернул шнур колокольчика. В дверях в низком поклоне согнулся дворецкий. В его сопровождении Чан поспешил в гардеробную, чтобы сменить одежду — вместо привычного мундира и армейских сапог облачиться в синий сатиновый халат, шаровары с завязками на щиколотках, надеть туфли с войлочными подошвами и загнутыми вверх носками. Предстояло тщательно выполнить церемонию приема. Для встречи каждого гостя, в зависимости от его ранга, существовал свой ритуал, в который можно было внести лишь незначительные изменения — в зависимости от того, какие цели при встрече преследовал хозяин дома. Чан Кайши делал исключение лишь для прибывавших с докладами офицеров: в рабочем кабинете церемонии были сведены до минимума. И то это было не всегда, а лишь со времен нетерпеливого Галина, главного военного советника, «хунданжэня»[5].

Тем более строго нужно соблюсти ритуал сегодня. Чан Кайши многого ждет от этой встречи.

Судя по шорохам, гость уже был препровожден в приемную. Теперь предстояло выдержать паузу: знаком уважения считалась не поспешность хозяина дома, а, наоборот, тщательная его подготовка к встрече высокого посетителя.

Наконец, исчерпав паузу, Чан вышел в соседнюю комнату с почтительной и радостной улыбкой на лице; трижды, полуприсев, будто намереваясь упасть на колени, поклонился, прижав к груди сложенные ладонями руки, а затем, пятясь, как бы проложил гостю дорогу в гостиную.

— Счастлив принять труд твоих почтенных шагов, достоуважаемый старший брат! — снова отвесил он низкий поклон. — Осмелюсь спросить, какое драгоценное имя украшает высокого гостя?

— Нижайший слуга твой носит ничтожное имя Ван, — снисходительно отозвался пришедший.

— Питаю надежды, что твой путь к моему скромному дому, высокий гость, не был труден. Для меня было бы величайшей радостью узнать, глубокочтимый старший брат, каково твое долголетие — тебе пятьдесят и сколько?

— Мой возраст, милостивый старший брат, самый мизерный — всего лишь каких-нибудь сорок пять лет, — ответствовал гость.

— О, твоей милости, старший брат, вполне можно дать на пятнадцать лет больше.

Посетитель скромным кивком принял комплимент.

— Осмелюсь утолить свое безмерное любопытство: сколько у достойного гостя драгоценных наследников?

— У жалкого твоего младшего брата в роду всего три глупых козявки…

Пока вершился этот обязательный, как вдох-выдох, обмен фразами-любезностями, при котором спрашивающий непременно возвеличивал собеседника, а отвечающий уничижал себя, слуги в белых халатах бесшумно вносили и расставляли в гостиной низкие столики, жаровню, чайную утварь. Чан Кайши с почтительностью, даже с подобострастием глядел на гостя и прикидывал: какое положение занимает он в клане «Великого дракона»?.. Манеры Вана, медлительные движения, скромное, однако же дорогое одеяние, длинные ногти на указательном и безымянном пальцах — такие ногти долго холят, сохраняют в специальных драгоценных коробочках-футлярах — все это подтверждало принадлежность его к высшим слоям тайной иерархии. На одутловатом лице гостя красовались большие очки в золотой оправе. Стекла, отражая блики света, делали его взгляд еще более непроницаемым.

Наконец вода в сосуде над жаровней заклокотала.

Чан Кайши, кивком отослав из комнаты слуг, взял обеими ладонями чашку, накрытую блюдцем, и с поклоном поднес гостю. Теперь можно было, завершив ритуал, перейти к делу.

— Я молю ниспослать «Великому» десять тысяч лет жизни, здоровья и процветания, — проговорил Чан Кайши. — Я припадаю к его стопам со словами бесконечной благодарности за благодеяния, оказанные ничтожнейшему из земных червей.

Ван сдвинул блюдце с чашечки и пригубил горячий ароматный напиток:

— «Великий» примет эти слова с похвалой. Я удостоен великой чести передать тебе, генерал, также пожелания десяти тысяч лет жизни и десяти тысяч выдающихся побед.

— Почтительно осмеливаюсь довести до сведения «Великого», что господа промышленники и банкиры передали мне, как и обещали, еще тридцать миллионов долларов для укрепления правопорядка. Из этой суммы я готов любую долю положить к стопам «Великого». Где и когда я смог бы это сделать?

Гость снова мелко отглотнул, посмаковал чай. Напиток был не черный, сладкий, какой пьют на Севере, а зеленый, без сахара, смешанный с лепестками жасмина и роз.

— Твой неразумный младший брат, как всегда, туг на ухо: ты, глубокочтимый генерал, назвал сумму в пятьдесят миллионов долларов?

— Я уверен, что слух высокоуважаемого господина моего сравним со слухом Гуань-ди[6], — закипая злостью, любезно ответил Чан Кайши и тоже отпил глоток. — Пусть небо и земля будут свидетелями: пока мною получено лишь столько, сколько я назвал. Остальные деньги обещаны в будущем. Но пусть свет моей милости, «Великий дракон», знает, что и в будущем ему принадлежит любая доля.

Гость наклонил голову, выражая молчаливое согласие. Генерал же подумал: а знает ли «Великий дракон», что посланцы, пожаловавшие из Токио, посулили ему еще шестьдесят миллионов? Известно ли предводителю клана, что и американцы, через «папашу Чарли», уже подбросили не мало? И что он вместе с Мэйлин и ее братом намерен учредить в Поднебесной собственный банк?.. Вот какими деньгами начинает он теперь ворочать!..

В Чан Кайши уже пробуждался не столь давний хваткий делец шанхайской биржи. Да разве сравнить масштабы?.. Но услуги — услугами, слово — словом, а деньгам должен знать счет только их владелец. Деньги — без глаз. Глаза у того, кто их получает или отдает. Сейчас получал он. В прошлом бедняк, он становился богат, надежно богат. Такие деньги — не утлая джонка, а дредноут. На нем уже можно пускаться в большое плавание. Не за горами время, когда не он будет платить дань «Великому дракону», а тот — ему. Но пока это время еще не наступило.

— Я хочу выразить надежду, что «Великий» будет и впредь покровительствовать мне и что дружба, согласие и взаимопонимание будут, сопутствовать братьям по клану во все грядущие годы, — произнес он. — Уповая на неизменное благорасположение «Великого», в надежде снова прибегнуть к его помощи и осмелился я просить встречи с его высоким представителем.

— Недостойный слуга готов выслушать твою просьбу.

Чан Кайши задумался. Пришло время?.. Да, пришло… Испокон веков на Пекин претендовали все, кто помышлял стать правителем Китая. Последним восседал в Пурпурном дворце Чжан Цзолинь. Теперь столицей овладел он. Престарелый генералиссимус без боя уступил ему вожделенный город. Чжан Цзолиня уже нет на земле, его дух ушел на небо. Но сын его, молча отведя свои дивизии в Маньчжурию, как бы демонстрирует, что лишь временно покидает поле соперничества за власть. Мукденская армия — самая боеспособная из армий китайских предводителей, лучше вооруженная и вымуштрованная: постарались японцы, много лет опекавшие ее… Нет, пока знамя гоминьдана не будет реять над всей страной, Чан Кайши не может считать, что достиг своей цели. В одном лесу не живут два тигра. Но в какие слова облечь свою просьбу?..

— Мои чаяния — лишь о процветании Поднебесной, без кровопролития и междоусобных войн. Если «Великий» соблаговолит оказать покровительство своему бездарному слуге, то я хотел бы с его помощью вступить в контакт с представителями Чжан Сюэляна, чтобы сказать им: я обниму дубаня[7] Маньчжурии как своего дорогого брата. Ныне нет ничего, что бы разделяло нас. Мы должны объединить свои усилия в деяниях на благо Поднебесной, в борьбе против коммунистов и «чихуа»[8].

Гость проследил за извилистой линией мысли хозяина дома, помолчал и отозвался:

— Твоя просьба будет незамедлительно донесена до слуха «Великого». Как полагает ничтожный его слуга, тебе, высокочтимый старший брат, будет оказано содействие в этих благих начинаниях.

«Коль отвечаешь так определенно, значит, ты — высокая персона в клане». Чан Кайши прижал ладонь к ладони, поднял руки к подбородку:

— Я приложу все усилия, чтобы не оказаться недостойным благорасположения мудрого сеятеля добра и радости!

Гость отставил чашку. Конфиденциальный разговор был закончен. Чан Кайши потянул шнур колокольчика. Тотчас слуги начали вносить столики для кушаний.

Глава десятая

Евсеев-отец оказался черствым ломтем. Но и Леха-Гуля проявил себя с неожиданной стороны: ожесточенно оспаривал каждый пуд ржи в приданое, каждую кудель льна и голову сахару. Сшиблись крепко. Евсеев вел разговор словно бы не со сватом и не о фундаменте счастья для своей дочери, а с уполномоченным волземотдела, пытающимся взыскать натуроплату сверх положенного.

Отбивался:

— Ишь куды горазды, задарма вынь да отдай! С чужого богатства зачинать хотят! Да я пуп рвал всю жисть, чтоб нажить свое нынешнее благоденствие.

— Неразумно рассуждаете, Авдей Никодимыч, — совестил милиционер. — Теперича все равно зажиточны должны быть. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а-а затем мы наш, мы новый мир постро-оим — кто был ничем, тот станет всем!» — вон как в нашей революционной гимне говорится.

Конечно, Алексею не хотелось отказываться от нежданно привалившего добра: коровы, зерна, утвари. Но все ж переспор слушал он вполуха. Ему виделся колдовской красный глаз в жаркой риге — и окатывало нетерпением.

Когда договорились наконец о приданом (Евсеев почти все требования Лехи выполнил, только вместо пяти овец пообещал выделить двух, да не посулил ни копейки деньгами), дальнейшее сватовство провели по всем правилам: родители кликнули Анну, она вышла из соседней комнаты потупившись — сама непорочность; прошлась по дорожке — сват и жених удостоверились, что не хрома; села в углу за прялку — мол, и нитку сучить умеет; на стол к чаю начала подавать… Будто Алексей и вправду в первый раз ее увидал, и не было ни лансье-кадрилей и хороводов у часовенки, ни жаркой ночи в риге… Да он и сам, подчинившись извечному порядку, включился в игру.

Родители Нюты благословили их иконой, уговорились, когда придет в дом Евсеевых отец, в какой день они ответят визитом. Прикинули, когда лучше свадьбу сыграть, чтобы без спеху, но и откладывать нечего, — сразу после полевых работ.

— Позжей резону нет: ежели молодая понесет, то как раз к косовице и разрешится. А за зиму и наткет, и нашьет чего положено.

Переедет она, конечно же, к молодому мужу (в Ладышах только пришлых женихов, да и то с насмешкой, «брали в дом»), а мужики — Арефьевы тут же начнут ставить сруб, чтобы под зиму выложить фундамент и повязать первые венцы, а закончить уже по весне.

Мать снова потянула уголки платка к глазам. Но Нюта зыркнула довольная: приспичило, видать, ей самой почувствовать себя хозяйкой. Хоть и не чужая в доме, не под свекровью, да и маменькины понукания уже поперек горла.

— Во как я твово будущего тестя выпотрошил! — похвалялся на обратной дороге сват-милиционер. — Жать их надо-ть, пауков-мироедов!.. Если б не я, облапошил бы он тебя, разнюня, — как пить дать! А мне за такое усердие готовь мячок, чтоб целую неделю опосля свадьбы тверезым не был ни часу!

Мячок, выкуп за девицу в пользу всех парней деревни, — тут уж ставь четверть, а то и полведра. Не откупишься — лучше не показывайся на улицу: побить могут. Да и не было в Ладышах случая, чтоб уходил кто-то из молодоженов от мячка.

Хоть первейшей обязанностью младшего милиционера было преследование самогонщиков, свадьбы пользовались покровительством Леонида: ставь аппарат, набирай в сулейки отдающую сивухой сизую влагу.

Отец радовался предстоящей жизненной перемене. И будущая невестка приглянулась ему: любил он таких девах, крепких и веселых. Ближе к дню свадьбы сам вымел двор, выскоблил полы и полати в избе, перестирал одежду, подстригся, подровнял бороду. Брат же Федька отнесся без всякого интереса, будто женитьба Алексея никак его не касалась. Близнецы, внешне похожие — если видели их по отдельности, то даже путали, — характерами были они не схожи. Оба русоголовые и крупноносые, с рыжиной на щеках и светлыми небольшими глазами в светлых ресницах, с еще юношеским румянцем, но уже с мужицкими, жилистыми руками, коренастые — похожие, а разные: Алексей — в отца, общительный, легкий на решения, нетерпеливый, переменчивый, с интересом ожидания взирающий на все окрест; Федор — несуетлив, молчун, про таких говорят: «аршин проглотил» и «семь раз примерит, один раз отрежет». Уже двадцать один год от роду, а он и на гулянки не ходок, и на самогон и пиво не падок; Алексей думает, что и не целовался он еще ни с одной из девчат. Об этом у них вообще никаких разговоров — не то что с Леней-Гулей или другими парнями. И дружки у брата не те, что у Алексея: Петька-горбун, Колька, батрак Ярцевых. Когда братья работают вместе, под приглядом отца, тот более основательную часть поручает Федьке, а достругать до зеркальной гладкости или узор нарезать — Алексею. Теперь, когда Алексей объявил, что женится, брат только плечом дернул: «Как хотишь…» — а будущую свою золовку оценил: «Ватрушка».

В нетерпении жениху казалось, что ждать свадьбы долго, а дни пробежали быстро, света укоротилось, сумерек прибавилось, зачастили дожди. В поле, на «пожнях», уже добирали последки, свозили хлеба и сено на гумна и в пуни, оставшиеся снопы укрывали в островьях; копали картошку, начинали теребить лен…

Урожай был добрый: ржи — по полсотни пудов с десятины на круг, и овса не меньше, капризного жита — в половину того; сена наготовили вдоволь, хватит до свежих трав на луговинах.

Когда окончилась жатва, жницы принесли с полей своим «хозяева́м» по последнему снопу, обвязанному их выгоревшими на солнце и поблекшими под дождями платками, и приняли от «хозяевов» — мужей и отцов — положенное угощение. А уже во дворах собрали с этих снопов пясточки, припрятали для будущего весеннего обряда — моления о новом урожае. И уже застучали на открытых токах цепы, полетела из распахнутых для сквознячка ворот шелуха-мякина — начался потный праздник, венчающий крестьянский год.

Бабы начали уже подбираться и к льну, мять после просушки и трепать, готовить к долгим зимним вечерам, когда усядутся за прялки и веретена, чтобы по великому посту уже и ткать холсты.

Предсвадебные дни Арефьевы, все втроем, работали у Ярцева, первого в Ладышах богатея, кулака. Говорили, что он крепко жил и до революции. А после революции еще больше разбогател: натащил всякого скарба от благодетеля-помещика, а к тому еще ублажил заезжего землемера, и тот щедро прирезал к наделу Ярцева «божьей», то есть ничейной после бегства управляющего, самой плодородной земли. Прежде у Ярцева была своя паровая мельница. Имел он и пай в лавке другого деревенского кулака — Чубрикова. По новому землеустройству паровая мельница, лавка, так же, как и лесопильня третьего ладышевского богатея Сергутина, были национализированы и сданы в аренду сельскому обществу. Мужики собрались на сход, стали судить-рядить, как управляться с общественным имуществом: ведь не обучены, неграмотны, не знают, как подступиться к «механизме» и хитрой науке «опт-розница». Покричали, пошумели, а потом и решили передать от имени общины право аренды прежним владельцам: Ярцеву — на мельницу, Чубрикову — на лавку, Сергутину — на лесопилку. Только чтоб доход шел в казну сельсовета. Жидковато поступало: «Где прежний товар?», «Механизма истерлась» — и всякое такое. Как проверишь? Махнули рукой. Вон по другим деревням общиной взялись за мельницы и лесопильни и вовсе разорили.

Теперь Ярцев из деревни подался на хутор («от дурных глаз», признался Арефьеву-отцу), на новь. Хоть и предстояло на нови расчищать лес под пашню и покосы, да ведь не своими руками. Пришлых с голодных земель вон сколько, любого выбирай в батраки, да и из ладышевцев многие не откажутся подработать. К тому ведь и прежний надел не оставил… На хуторе же, за полверсты от бывшей барской усадьбы, Ярцев надумал поставить дом, да не просто дом, а в два этажа, в точности, пусть и меньше размером, как у помещика: с мезонином и колоннами. Не поскупился, задаток дал солидный и пообещал одарить сверх оговоренного, коль дом получится по его «умыслу».

Арефьевы каждый день, с рассвета, крепко ломались на том холме. Возвращались домой мимо часовенки, через мост.

Молодежь вечерами гуляла у околицы.

Другая певунья — подхватила:

Алексей различал знакомые голоса, Нютиного среди них не было. На душе холодило от мыслей об уходящей холостяцкой жизни. Теперь уже не попоешь, не попляшешь, не покуролесишь на долгих зимних посидках. Зато жена будет. И свое хозяйство. И дети пойдут. Как положено. Хотя представить все это, семейное, трудно…

Суббота накануне венчания выдалась ясная, в ведро.

Перед тем, как требовал обычай, жених принес в дом невесты мыло, чулки и кулек помадок из лавки Чубрикова. Невеста, в свой черед, преподнесла ему «задаток» — свой шелковый платок, а также часть приданого: два постельника, две подушки, два одеяла, ею сшитую и узором вышитую рубаху и исподнее. Тут уж за соблюдением правил следили и Нютина мать, и сват. Арефьевы запаслись самогоном — закупили и взяли в долг, а пива наварили сами, было у них свое место у Лешего озерца.

Теперь в субботу жениху и невесте предстоял банный обряд.

По субботам в Ладышах у всех был банный день: оживали рубленые строения у реки, дружно курились над обрывом дымки. Большинство банек топились по-черному. «Белых», чтобы печь с трубой, стояло мало — все тех же Ярцевых, Чубриковых да Сергутиных. Остальные — каменки, с кадушками, в которые бросают раскаленные голыши.

У купания были свои правила. Мужики, парившиеся всегда первыми, хоть летом, хоть зимой, голяком выбегали к берегу по воду — и никакого сраму не было ни в их наготе, ни в наготе баб и девиц, сменявших их в баньках и тоже носивших воду в чем мать родила. Купание — святое, чистое дело. В избы возвращались в одном лишь нательном белье и дома угощались брусничным соком и закисшей пареной ягодой.

Перед свадьбой же банное действо превращалось в ритуал. Дружки, запасшись самогоном и пивом, вели в баньку жениха, а в другую подружки вели невесту. Терли-парили едва не до крови, выгоняли хворостинами, да еще с припевками, к реке, да не просто по воду, а чтоб окунулись. Даже зимой, в проруби. Вообще баня много занимала в укладе их жизни: паром лечили, березовыми вениками, как и заговорами, ворожбой, выгоняли «осуд» и «сглаз». Вот и нынче, когда оттирали жениха, вокруг соседней баньки бегала нагая Грунька-молодайка, лечившая своего мальца от «собачьей старости» — худосочия. Матери полагалось трижды обежать вокруг сруба. По белым плечам и грудям молодайки бились в беге темные косы, и сама она, распаренная и истовая, была похожа на ведьму.

Леха-Гуля заикнулся было, что в «Бедноте» пишут о свадьбах без церковного обряда — новых, советских. Но тут же и замолчал: в Ладышах еще ни разу не было такого, чтобы мимо церкви, без фаты. Даже о самых неимущих и то говорили: «Из-под торбы — а венчаться в фате».

Пока вершилось таинство в Великотроицкой церкви и тамошний рыжий батюшка водил молодых вокруг аналоя, в избе Арефьевых, но на невестиных скатертях, уже накрывался свадебный стол. Тут уж постарались: наготовили студня и рыбника, кислых щей и супа с мясом, жареной со свининой картошки, овсяной молочной каши в чугунках, пирогов с изюмом, ватрушек и кокорок.

После венчания кортеж покатил к дому жениха. Дружка, все тот же Леха-Гуля, шествуя с кнутом впереди молодых, расчищал им дорогу. И празднество началось.

Снова заставили молодую показывать свое умение: «пахать избу» — мести мусор. Мела, а друзья и подружки набрасывали, но так, чтобы с сеном и трухой позвякивали и монетки. Потом высыпали на улицу: молодая жена должна пронести от колодца полные ведра и ни капли не обронить, а парни мешали пройти. Нюта старалась, обходила, а потом — из ведра с головы до ног, хохотали до упаду.

Пива было в глиняных кувшинах — хоть залейся. Самогоном поначалу обносили чарками, и только когда уже совсем разгулялись, выставили бутыли на стол. Все пили, пьянели, но молодым и пригубить не дали — не положено. Чтоб зачали здоровое потомство, крепкое продолжение рода.

«Может, уже понесла? — с тревогой, с опаской перед неведомым думал Алексей, поглядывая на раскрасневшуюся, домовитую Нюту — еще невесту, а уже и жену, хозяйку, присматривавшую за гостями и направляющую праздник. — Теперьча я семейный…»

Ночью гости разошлись, оставив наконец молодоженов.

Отец высвободил им горницу, а сам с Федькой перебрался за печь, в маленькую комнату-чулан. Прежде мужчины спали на широких полатях или на «плечах» печи. Но к такому случаю Арефьев-старший вытащил из сарая и починил свою давнюю семейную кровать.

Все затихло. Молодые остались одни. Алексей пододвинулся к Нюте. Она не противилась. Жаркая, желанная…

Все было хорошо у них в первую законную супружескую ночь. Но не было той жажды, того нетерпения и торжества, как в риге на снопах жита…

На следующий день гуляние продолжалось уже в доме тестя и тещи. Тут-то и подавалась молодому мужу яичница-глазунья на большой сковородке. И если он не пожелает откушать, а исковыряет, — эге, невеста-то не была непорочна!.. Алексей расправился с яичницей. Но снова не дали им выпить спиртного ни глотка.

В разгар веселья к столу протиснулся Сергуха-почтарь:

— Принимайте поздравленьице!

Он тряс над головой конвертами.

— Откуда? Кому?

Алексей ни разу в жизни не получал письма. Да и не писал — кому писать?

— Из волости, видать. Их штемпеля. Поздравляют власти молодое семейство.

Все столпились, заглядывая через спины.

Алексей неумело расклеил конверт.

— Тю-у! Забрить нашего женишка хотят!

Он разорвал второй конверт.

— И братца! Вот так похмелка!

Отец Нюты урезонил:

— Не могет того быть, нет такого закону, чтоб из-под венца — в новобранцы. Не война.

— Правильно! — поддержал Нютин дядька, шорник Захар. — Не пужайтесь. С Ладышей опосля войны еще никого не забривали на действительную. К пожарной команде припишут, аль к лесозаготовительной повинности: свезешь пять возов леса — и к женке на побывку, хо-хо-хо!

В бумаге указывалось, что в волостной комиссариат надлежит прибыть в следующий понедельник.

До субботы же, прежде чем начать самостоятельную жизнь, молодоженам предстояло провести неделю под кровом тестя и тещи, а в субботу, снова истопив баню, пойти в нее уже вдвоем.

Глава одиннадцатая

В воскресенье Антон Путко был приглашен на обед по случаю дня ангела к профессору Павлу Николаевичу Милюкову.

Милюкова и Путко разделяла разница без малого в три десятка лет. И без всякой натяжки, принадлежали они к представителям двух поколений. Но добрые, почти приятельские отношения установились между ними давно. Профессор время от времени удостаивал «молодого друга» своим вниманием и одаривал щедротами истинно российского, хотя и в эмиграции, застолья.

Собираясь на званый обед, Путко обдумывал, в каком облачении явиться да рю Даншю. Казалось бы, особенно заботиться не стоило — скромный механик будет принят в среде маститых ученых, литераторов и политиков в любой одежке: птица не из их стаи. И все же, перебирая свой отнюдь не обширный гардероб, Антон Владимирович остановил выбор на мундире подполковника с золотыми погонами и тускло отсвечивавшими Георгиевскими крестами. Был в том особый резон: профессор, издававший в Париже ежедневную общественно-политическую газету «Последние новости», одновременно являлся и лидером «республиканско-демократического объединения» и в среде противоборствующих эмигрантских группировок числился на левом фланге, едва ли не рядом с «возвращенцами» и явными красными. Поэтому, явись Антон Владимирович в гнездо «эрдеков» в гражданском платье да узнай о сем в офицерских компаниях, в РОВС, его могли бы посчитать перебежчиком. Мундир же свидетельствовал, что участие его во встрече людей гражданских — лишь частный визит к престарелому профессору. Офицерской этикой такой поступок не возбранялся.

Путко с усмешкой подумал: «Мой мундир в их собрании — как барабан в органном концерте!..» Благо, не надо шествовать в нем по улицам, привлекая презрительное внимание туристов и вызывая громкоголосый интерес мальчишек-оборвышей.

Профессор занимал просторные апартаменты в том же солидном доме на рю Даншю, 22, где в бельэтаже размещались принадлежащие ему «Последние новости».

Как и предполагал Антон, мундир произвел впечатление на смокинги и фраки. Хозяин дома вынужден был каждому из вновь приходящих представлять своего молодого друга, героя минувшей войны и наследователя боевой славы российской армии.

— Да будет вам известно, господа, Антон Владимирович — родственник покойного Петра Аркадьевича Столыпина. Многие из вас знавали, наверное, его отца, профессора Владимира Евгеньевича Путко, и матушку, Ирину Николаевну, ныне баронессу Томберг.

— Как же! Как же!.. Профессор Путко… Его супругу почитали за первую красавицу Петербурга!..

— К огорчению, не имеем счастья видеть и ее, ныне Ирина Николаевна с мужем в Новом Свете. Но поприветствуем ее сына, боевого офицера и нашего друга!

— Весьма рады!.. Весьма!..

Как обычно, разговоры порхали с одного на другое, перемежаясь тостами с хрустальным перезвоном. Помянули, почтив паузой, недавно арестованных ОГПУ в Москве князя Павла Дмитриевича Долгорукова и Василия Ивановича Анненкова, в прошлом видных деятелей кадетской партии, пребывавших последние годы здесь же, в Париже, да вдруг объявившихся в России и обвиненных там в подготовке контрреволюционных групп. Минутная скорбь «по мученикам», скрытая радость: «я-то в безопасности!», немой вопрос к тем из находящихся за столом, кто должен был знать, на какой шут понесло их в Совдепию… И снова оживленный, уже хмельной говор.

Расходились гости, поздно. Антон опьянел, разомлел и не спешил покидать профессорский дом. Да и Павел Николаевич не торопил. Раскурили сигары, потягивали ликер, смаковали кофе.

Когда захлопнулась дверь за очередным, теперь уже предпоследним гостем и прислуга готова была убирать посуду, Милюков пригласил Путко в кабинет. Там, в потертости солидных кожаных диванов и кресел, квадратах фотографий в темных рамках на стенах и мерцании книжных корешков за стеклами, жил не эмигрантский конца двадцатых годов Париж, а добропорядочный, предреволюционный, даже предвоенный Питер.

— Ну-с, что нового, мой друг? По-прежнему поносят меня последними словами золотые погоны? Кто нынче в перевесе сил — николаевцы, кирилловцы?

Путко давно уже свыкся с мыслью, что выполняет роль некоего информатора Милюкова. Что ж… Долг, как известно, красен платежами… Они и познакомились ради этого, еще летом семнадцатого года, в разгар российской «вседемократической» смуты, накануне корниловского мятежа: уже тогда Павел Николаевич пожелал, чтобы сын давнего знакомого, удостоенный боевых наград офицер стал соглядатаем его, вождя кадетов, в армейских кругах. Тем памятным летом Милюков приглашал Антона Владимировича и в Москву, на Государственное совещание, где происходила «коронация контрреволюции»; ввел и в дом Петра Петровича Рябушинского… Но потом надвинулись иные времена: вооруженное восстание большевиков, провозглашение власти Советов, гражданская война. Путко бросало по фронтам. Павла Николаевича восемнадцатый год застал в Киеве, оккупированном германцами. Оттуда профессор перебрался в Екатеринодар, к Деникину, для установления связей с французскими представителями Антанты, затем продолжал переговоры в Одессе, своевременно, до всеэмигрантского повального бегства, выехал в Европу, в Париж и Лондон, чтобы побуждать союзников присылать военную помощь и обсудить участие антибольшевистской России в последующих после разгрома Советов мирных переговорах. Бедствия гражданской войны коснулись его мало. В Англии Милюков предпринял издание журнала «New Russia»; вернувшись же в более располагающий Париж, обосновал эмигрантские «Последние новости» и из остатков конституционно-демократической партии образовал «Республиканско-демократическое объединение». Сейчас, в день своего ангела, он был настроен минорно:

— Через год отмечать круглую дату… Подумать только — семьдесят!.. Жизнь пролетела; планы, мечтания — ничто не осуществилось…

— Не гневите бога, Павел Николаевич. Вы выдающийся ученый, общепризнанный знаток истории славянства и России.

— История… Еще в гимназии я читал классиков на греческом и латыни. Помните: «История — учительница жизни», Марк Туллий Цицерон… Он и вдохновил. Захотелось стать поводырем — если не всего человечества, то хотя бы отечества… — Профессор скептически улыбнулся. — Более провидчивым оказался Иоганн Энгель: «История — превосходная учительница; но она несчастна, ибо ученики ее удивительно невнимательны…» Да, никто из учеников не желает понять, что в мире все уже было, и, чтобы не делать новых ошибок, надо лишь внимательно посмотреть в прошлое… Нет, каждый снова изобретает колесо.

— Так что же, отказаться от всех попыток? Надежды нет?

— Сколько было в истории и эмиграции, и попыток реставраций… А мы все еще на что-то надеемся. А вдруг получится?.. Вот Англия наконец-то решилась. И в Китае объявился свой Корнилов — как его, трудно запомнить: Чан Кайши. А теперь еще и смута в Маньчжурии. И сразу — надежды!.. Как приняты новости в офицерских кругах?

— Ажитация. Кое-кто уже чистит оружие.

Павел Николаевич и Антон Владимирович снисходительно и плавно обсуждали трепещущие заботы эмигрантской жизни. Путко превосходно понимал, что Милюкову известно все не хуже, чем ему: большая газета, уйма корреспондентов «во всех крупных центрах Европы, в России и во всех местах русской эмиграции», как значилось в рекламе «Последних новостей». Но, видимо, важны для профессора и живые свидетельства, те нюансы, какие не уловит подчас сторонний наблюдатель. К этим беседам, возможно, побуждает лидера политической эмиграции и потребность поделиться своими раздумьями.

— Вот вы, Антон Владимирович, живете иными импульсами: дни проведите на заводе, в реальном деле; ну, изредка бываете в гостях… Посему в лицо эмиграции, особенно обывательской, вглядываетесь редко. Я же все дни в этой среде, как жаба в болоте, хе-хе… Не напрасно такое сравнение. Лицо меняется, становится все менее привлекательным. Да-да… Серая интеллектуальная посредственность, бесплодные мечты о возврате прошлого. Зависть. Дрязги. Вечные поиски денег… Для души и поговорить не с кем… Соберутся, о чем говорят? Ругают большевиков и жидов, масонов, сплетничают друг о друге… Думаете, наговариваю?.. Нет, право.

Милюков привалился к высокой спинке кресла. Кресло будто поглотило его, сделав меньше, чем был он на самом деле.

— Неужели никаких надежд? — спросил Путко. — Неужто вы хотите сказать, что эмиграции следует отказаться от политической борьбы?

— Ни в коем случае! — с неожиданной горячностью воскликнул Павел Николаевич и словно бы вырвался из щупалец кресла, распрямился. — Ни в коем случае! — повторил он, назидательно подняв палец. — Необходимо лишь изменить тактику. Нынче, на одиннадцатом году пребывания вне родины, для огромного большинства русской эмиграции и русского беженства с особой остротой встает вопрос: как быть дальше? Вопрос сей не возбуждался, пока существовала надежда на то, что отрыв от родины будет кратковременным. Эта надежда подогревалась каждую весну. Все эти годы ждали приказа, выдачи оружия, посадки на корабли — и домой! Но обещания военных вождей насчет похода каждый раз кончались разочарованием. А время-то ушло. Веры не осталось… Да и что нынче происходит в России? Знаем ли мы достоверно? А вдруг теперешний режим продлится бесконечно?..

Он внимательно вгляделся в собеседника, словно бы ожидая в его словах услышать ответ всего поколения «детей».

Путко и сам пристально разглядывает профессора. Изменился. Лицо стало суше, набрякли мешки под глазами. Академическую бородку сбрил, усы совсем уже белы, как белы и поредевшие, тщательно расчесанные на пробор волосы. Глаза, увеличенные линзами пенсне, утратили прежнюю, пусть и обманчивую, мягкость, взгляд упорно-внимательный… Воротничок подпирает старческую, в морщинах, шею… Но галстук по последней моде, на пальце перстень с бриллиантом.

— Вы сами, мой друг, верите, что режим рухнет?..

Взять бы и огорошить: «Нет, не верю! Никогда не рухнет!..» Может быть, профессор и ждет такого ответа?.. Или весь этот вечер обволакивал, одурманивал, ждал срыва?.. Даже голос, сама интонация может его выдать… Путко молча, неопределенно пожал плечами.

Милюков отвел взгляд. Мелкими затяжками раскурил сигару:

— Вижу, тоже точит червь… Вижу. И понимаю… Точит и молодые деревья. Любое растение, вырванное из земли, сколько ни держи его в вазах, увядает… А индусы еще и так говорят: «Опавшие листья никогда не возвращаются на свои стебли». Грустная пословица… Не знаю, подвержены ли вы приступам ностальгии. А я, признаюсь, особенно в последнее время… Чем ближе к юбилею… — Он медленно выпустил изо рта синий сигарный дым. — Эти приступы и побуждают многих эмигрантов к возвращению в Россию. На условиях большевиков, для легального существования. Ни для меня, ни для вас сие невозможно… Так что же, выбрать путь конспиративной борьбы? Вернуться нелегально? — Милюков снова сквозь пенсне посмотрел на собеседника. — Но таких подвижников — единицы. У меня нет от вас секретов, дорогой друг: князь Долгоруков с такими намерениями и вернулся в Питер, не в силах побороть тоску. Вернулся под маской «возвращенца», сменив, естественно, фамилию и получив паспорт на рю Гренель. Так же и Анненков, и некоторые иные.

Он замолчал. Путко подумал: «Кажется, и многоуважаемый Павел Николаевич склоняет меня к такому подвижничеству…»

— Судьба князя может прельстить не многих, — уклончиво отозвался он.

— Вот-вот! — неожиданно согласился профессор. — Вы подтверждаете мою мысль: многие уже не верят в сказки минувших лет, устраиваются на длительное существование на чужбине, приискивают постоянный заработок, примиряются с перспективой ассимиляции. Вот даже и вы… Вы-то еще молоды… Поди, уже приглядели себе парижанку? — не сдержал он старческого любопытства.

Путко отрицательно качнул головой.

— Да, — снова согласился Павел Николаевич. — К чему плодить безродных? Вырастет и спросит: какого отечества я сын? Поймет ли?..

— Дело ведь не только в возможности заработка и утрате воли к борьбе. Каковы цели? Не кажется ли вам, профессор, что эмигранты уже надоели всем правительствам Европы и от них отмахиваются, как от назойливых мух?

— Да, Европа предала Россию, а эмиграция растратила за эти годы свой политический и моральный вес. Причем растратила в попытках возродить белое движение и гальванизировать идеи интервенции. Возвращаюсь к тому, с чего начал: никто не хочет черпать опыт из уроков истории. А жизнь-то изменилась. Изменилась обстановка. Следовательно, изменились и условия борьбы.

Милюков поднялся с кресла, открыл дверцу бара, наполнил маленькие, с наперсток, ликерные рюмки:

— «Правопреемники русских царей», «Под святым крестом за веру, царя и отечество!», «Подымем меч христолюбивого воинства!» — голос его звучал иронически. — Бог мой, все это давно кануло в Лету. Идеи реставрационно-монархического белого движения, коими живет русское офицерство, уже негодны. Это очевидно. Там, в России, народ встретил бы враждебно таких «освободителей». Да и как можно вернуться в отечество вооруженным путем? Только с помощью иностранной интервенции. Значит, участие русских в войне иностранцев против России? На том же зарубежном съезде, насколько я знаю, а вы подтвердите, так ли это, Марков-второй прямо заявил: русские люди должны поддерживать интервенцию, какова бы она ни была, даже если ее результатом стало бы разделение России на сферы влияния и на «буферы». Мол, даже такой исход лучше, чем господство большевиков. Так он сказал?

— Да. Почти дословно.

— Ну и как вы относитесь к подобному призыву?

— Решительно не приемлю.

— Рад еще раз убедиться в нашем единомыслии, Антон Владимирович. Если Европа когда-нибудь и пойдет на военное вмешательство, то отнюдь не для того, чтобы облагодетельствовать эмиграцию, а исключительно ради своих корыстных целей. Так неужели же мы, истинно русские люди, отдадим отечество на разграбление?

— Ни в коем случае.

— Очень рад, что так думаем теперь не только мы, левый фланг эмиграции, но уже и вы, офицеры. И даже некоторые русские генералы. Да-да! В последние месяцы я в дружбе, с Деникиным. Антон Иванович выступил нынче в новом качестве — начал писать мемуары. Не читали еще его «Очерки русской смуты»? Просит моих советов… Он — генерал русской армии, а я как-никак генерал российской истории, если говорить без ложной скромности… В этих-то беседах я с удовлетворением и обнаружил, что он тоже против интервенции.

— Любопытно, — с сомнением проговорил Путко. — Тем более что после переворота в Китае и заварухи вокруг КВЖД только и разговоров, что о скорой интервенции.

— Мы с генералом Деникиным единодушны в ненависти к большевикам. Их идеология, взгляд на мир, на историю, в конце концов, противны всем нашим убеждениям. Коммунизм! Исторический матерьялизм!.. — Павел Николаевич задохнулся. То ли от сигарного дыма, то ли от спазмы ненависти. Помолчал, переводя дыхание: — Но… Но Россия!.. Уступить ее чужеземцам? Какие же мы тогда русские?.. — Он еще больше ссутулился, и Антону показалось, что кожаные боковины кресла, как створки раковины, поглотят его. — И все же я верю: можно что-то вернуть.

— Как? Вы только что сами говорили: болото…

— Самовозрождением! — не дал ему договорить Милюков. — Путем преобразования режима, пусть и с сохранением его внешних атрибутов. Там, в самой России.

— Значит, вы считаете, что роль эмиграции исчерпана?

— О нет! Хотя здесь у нее уже нет никакой миссии. Здесь крики со всех колоколен — шепот; все потоки негодующих слов — лишь дым по ветру. Зато там даже один приглушенный голос — колокол!

Путко окончательно понял, к чему клонит собеседник:

— Что же вы предлагаете?

— Помните легенду о «троянском коне»? К сожалению, в эмиграции сейчас нет достаточно воинов, коими можно было бы заполнить чрево коня… Но я убежден, они еще объявятся. Я понимаю: ваши личные интересы сосредоточены ныне на ином… Однако я не теряю надежды: когда придет час, в вашей душе отзовется призыв на подвиг, пусть и безвестный…

Милюков неторопливо, вроде бы без понуждения подталкивал «молодого друга» к решению. Не сиюминутному, а в будущем — как когда-то, много лет назад… Вот так умело, вкрадчиво, исподволь он вербовал, наверное, и тех, кто теперь схвачен там, в Москве. Как говорится, рыбку ловят удочкой, а человека — словами… «Разные инструменты, да оркестр-то, оказывается, один: Милюков — на скрипке, Мульча — на трубе».

Что ж, разговор был небесполезным. И весьма поучительным.

Глава двенадцатая

— Разрешите, товарищ командир?

— Входи. Что-нибудь срочное?

Берзин с удовольствием посмотрел на Оскара. Как всегда безукоризнен, даже франтоват. Выбрит. Светлые усы тщательно подстрижены. Белейший подворотничок. Широкий ремень затянут так, что, кажется, не продохнешь.

— Донесение от Файна, из Мукдена.

— Уже ознакомлен, — Павел Иванович вернул шифровку. — Что можешь добавить?

— Банда Уварова входит в формирование полковника Аргунова. Орудует в районе Пограничной, откуда совершает налеты на нашу территорию. На ее счету немало убийств по деревням Приморья. Сам Аргунов тесно связан с японцами еще с времен оккупации Дальнего Востока.

— Как считаешь: нападение на поезд — уголовщина или политическая провокация?

— Конечно, белобандиты хотели поживиться. В Маньчжурии они живут впроголодь. Файн дополнительно сообщил, что уваровцы обобрали поезд дочиста, уволокли все, вплоть до постельного белья и посуды. Но… — Оскар снова открыл папку. — Только что в Харбине завершилось весьма важное совещание. Как вы знаете, в дальневосточном регионе за власть над белой эмиграцией до последнего времени боролись две фигуры: глава «Общеэмигрантского союза на Дальнем Востоке» генерал Хорват и генерал Дитерихс, руководитель дальневосточного отделения «Российского общевоинского союза», имеющего штаб-квартиру в Париже. Вот последнее донесение.

— Не в пример европейским николаевцам и кирилловцам, тамошние соперники объединились? — прочитав, удивился Берзин. — Трудно поверить.

— Это так, Павел Иванович. Объединились по требованию главарей белоэмигрантских организаций Харбина, Мукдена, Шанхая и даже тех групп, которые находятся в Японии и Корее.

— Почуяли, что наступают горячие времена? Надо не грызться друг с другом, а действовать сообща?

— По всей вероятности, так. Файн передал, что отныне за генералом Хорватом сохраняются посты главы «Общеэмигрантского союза» и «блюстителя казны великого князя Николая Николаевича» — почетные звания, однако власть целиком переходит к РОВС, то есть к Дитерихсу. Только атаман Семенов со своими головорезами не захотел присоединиться. Не без оснований опасается, что утратит свободу действий.

— Н-да… Насколько я знаю, кредо Дитерихса — вооруженная борьба.

— Совершенно верно, Павел Иванович. Дитерихс уже отдал первый приказ: приступить к вербовке белогвардейцев в так называемый «урало-сибирский полк». Поэтому вылазку банды Уварова можно расценивать не только как нападение с целью грабежа, но и как первый отклик на призыв Дитерихса. — Оскар перебрал бланки: — Поступило сообщение из Дайрена, от Макса. Туда приехал Пу И.

— Вынырнул из безвестия бывший китайский император? Любопытно. О нем не было слышно очень давно.

— Да, после низложения династии Пу И жил как частное лицо под покровительством японцев.

— Почему Макс заинтересовался его прибытием в Дайрен?

— Он считает, Павел Иванович, что японцы хотят выставить Пу И претендентом на трон. Если не во всем Китае, то хотя бы в Маньчжурии: в Дайрен он прибыл как частное лицо, однако командующий японскими войсками в Северном Китае генерал-лейтенант Араи в сопровождении высших офицеров нанес ему визит.

— Скорее тут игра: японцы хотят показать Чжан Сюэляну, что у них в запасе есть и другие фигуры. Чтобы тот стал еще послушнее.

— Возможно и так, Павел Иванович. Их игра нас бы не беспокоила. Но Макс радирует, что уже и белогвардейцы навестили бывшего императора. Они посоветовали ему воспользоваться неустойчивым положением в Маньчжурии после убийства Чжан Цзолиня, захватить власть и заодно прибрать к рукам КВЖД.

— Как отреагировал Чжан Сюэлян?

— Поступили сведения, что он ищет контактов с Чан Кайши.

— Это что-то новое… Готов подчиниться ему?

— Похоже, что так, Павел Иванович. Со своей стороны и Чан Кайши предпринимает попытки связаться с маньчжурским диктатором. К чему это приведет, пока, конечно; неизвестно. Но мы имеем сведения, что Чжан Сюэлян тоже помышляет воспользоваться ситуацией и захватить КВЖД.

«КВЖД… Снова и снова — КВЖД…»

Берзин повернулся к карте, оценивающе повел взглядом вдоль юго-восточных границ Союза, по обозначенной тонкой черной нитью линии железной дороги, уходящей в пределы Китая и наиболее коротким путем соединяющей Центральную Россию с Дальним Востоком и Приморьем.

До Великой Октябрьской революции КВЖД принадлежала России. Во время гражданской войны на нее поочередно претендовали и «верховный правитель» Колчак, и атаман Семенов, и даже чехословацкий полковник Кадлец во время эвакуации белочешского корпуса из Сибири. После окончания войны управляющим дорогой провозгласил себя генерал Хорват. До двадцать четвертого года Китайско-Восточная железная дорога находилась в руках белогвардейцев, имущество и оборудование ее расхищалось, распродавалось; западные державы и Япония уже начали соперничать за право приобретения КВЖД. Но четыре года назад, после установления дипломатических отношений между Советским Союзом и Китаем, было подтверждено, что дорога является собственностью СССР. Договаривающиеся стороны заключили соглашение об управлении КВЖД. В этом соглашении дорога рассматривалась как чисто коммерческое предприятие, и должна она была находиться под совместным советско-китайским контролем. В правлении ее, директорате, на станциях, в отделениях и различных службах приступили к работе сотни советских специалистов, а на линии — тысячи рабочих. Но дорога пролегала по Маньчжурии, через основные поселения белоэмигрантов, а правление КВЖД находилось в «столице» белогвардейщины — Харбине. Правда, поначалу, после подписания договора между СССР и Китаем, белогвардейцы затаились. Ненадолго. Начались провокации. Чжан Цзолинь поощрял их. А теперь его сынок помышляет уже о захвате дороги. Пока это лишь помыслы. Белоэмигранты же спят и видят, как КВЖД превращается в плацдарм для нападения на Забайкалье, Приамурье и Приморье…

— Подготовь развернутый план контрмероприятий, — подытожил своя размышления Берзин, обращаясь к Оскару.

— Уже готовлю. Но Файн один не справится. Не ту роль играет. Не предусмотрели, когда внедряли. Хорошо бы направить туда кого-нибудь еще.

— Подумаю. А ты обо всем новом из своего региона докладывай тотчас.

Оскар вышел.

Помощник прав: в нынешней ситуации там необходим человек, который смог бы проникнуть в самые верхи белой эмиграции. Для большей безопасности он будет работать самостоятельно, без связи с Файном. Кого же послать в Китай?.. В Харбине, вокруг Дитерихса, контрразведчики многоопытные — и русские, проходившие школу еще в отдельном корпусе жандармов и департаменте полиции, а потом у Деникина и Колчака; и японские, из токко[9] и кэмпэйтай[10], и китайские, вымуштрованные старым хунхузом. Поэтому нужен опытный разведчик, помимо всего иного обладающий безукоризненной «легендой». Кто же лучше других из немногочисленных товарищей — помощников Павла Ивановича справится с таким заданием?..

В кабинете, в простенке между окнами, стояла радиола. Тумбочка под нею была тесно заставлена пластинками. Берзин любил музыку, под нее хорошо думалось. Он ставил на вращающийся диск Моцарта, Дворжака, Шопена или Чайковского — вроде бы машинально, непроизвольно. Лишь недавно сделал маленькое открытие для себя: музыка помогала ему глубже понять характер человека, о котором он думал, и не просто музыка, а определенный композитор и даже определенное произведение, будто каждый человек нес в себе свою мелодию. А может, великие музыканты умели волшебством звуков проникать в глубины человеческой психологии, раскрывать людские души?.. Думая о своем помощнике — поляке, он ставил Шопена; с чехом почти непременно был связан Сметана, с немцем — Бетховен или Бах…

Кого же пошлет Павел Иванович в Китай?..

Когда он принял наконец решение, из динамика радиолы наплывал, заполняя кабинет энергичными аккордами, фортепианный концерт Рахманинова.

Глава тринадцатая

Светало. Медленно и плоско, как на фотолисте в старом проявителе, смутно проступали контуры леса, спуск к реке, дальние холмы.

Блюхер еще затемно приехал на командный пункт батальона «синих» и теперь наблюдал за ходом военных учений: шла подготовка к маневрам войск двух округов — его, Украинского, и соседнего, Белорусского.

Батальону поставлена задача при поддержке роты танков и артдивизиона захватить мост через реку и овладеть высоткой, сейчас едва различимой на далекой кромке горизонта, за полем и лесом.

Комбат, поджарый, молодой, уже невоенного поколения, «академик», отдавал распоряжения четко, толково, а все же с молчаливым вопросом поглядывал на высокое начальство. Мол, как? Правильно?.. Василий Константинович не выказывал ни одобрения, ни порицания, лишь наблюдал. Оценку он даст после учений, на разборе.

Еще с вечера комбат послал в расположение «зеленых» разведгруппу, чтобы выявить силы противника, составить схему его обороны и расположения огневых средств. Местность разведчикам была незнакома. Предстояло сориентироваться в темноте, незамеченными пробраться в тыл, к строго указанному времени вернуться назад. Комбат нервничал: время истекало.

У речки затрещали холостые выстрелы. И через полчаса на КП ввалились командир разведчиков и его парни. В маскхалатах, измазанные в глине, мокрые.

Командир, веселый, возбужденный, доложил:

— Проползли до рощи. В роще «зеленых» нет. У моста дозор. На подручных переправились через Чусочу. По ту сторону реки — до взвода пехоты. Два пулемета. На хуторе — батарея, три орудия, пятидесятисемимиллиметровки. В лесу, справа от высоты, рота танков. Здесь, — он продолжал показывать по двухверстке, — обоз, лошади. Нас заметили, но шума не подняли, видать, за своих приняли. Выслал донесение со связной собакой.

— Донесение получил, — подтвердил комбат.

— Обратно было трудней. На речке, когда переправлялись, обстрелял дозор.

Разведчики шумно дышали, стеной выстроившись за своим командиром, вслушивались в его доклад, согласно кивали. С их одежды сочилась вода. Сапоги тоже наверняка полнехоньки… Внимание Блюхера особенно привлек один: глаза аж светятся, рот до ушей и на круглых щеках ну прямо девичьи ямочки. Первый раз, видно, на задании. Из нового пополнения…

— Ориентировались ночью хорошо? Никто не отстал?

— Шли точно по графику. Отставших, заплутавших нет!

Комбат снова, на этот раз явно довольный, глянул на замкомандующего: вот какие у меня орлы!.. Действительно, крепкие парни, и командир у них толковый. Но КП батальона — муравейник, демаскирует себя суетней. Командирский язык не отработан — много лишних слов. И поглядим, «академик», как батальон будет действовать дальше…

Вроде бы все привычное: боевая задача, разведка, наступление, оборона… Бойцы и командиры. Но поколение — другое, еще не обстрелянное. А главное — вся армия во многом становится иной по сравнению с той, какую знал по гражданской войне и в создании какой сам принимал участие с первых партизанских отрядов. Уже не просто армия — Вооруженные Силы. Какими они должны быть?.. Три года назад, на Пленуме ЦК, Фрунзе, когда обсуждали ход военной реформы, сказал, что многие из «старичков» еще живут представлениями гражданской войны. А грядущая война будет не похожа на гражданскую — прежде всего методами ведения ее и оснащенностью самих противоборствующих армий. «Мы будем иметь дело с великолепной армией, вооруженной всеми новейшими техническими усовершенствованиями». «Войны, нам не избежать. И нельзя рассчитывать, что она будет легкой войной». Василий Константинович был на том Пленуме — как раз приехал из Китая в отпуск. Поддержал тогда Михаила Васильевича: «Да, надо строить новую армию». Мог ли подумать, глядя на разгоряченного спором, загорелого, полного энергии Фрунзе, что пройдет всего несколько недель — и встанет в скорбном почетном карауле у изголовья его гроба в Колонном зале?.. Такая же нелепая смерть, как и комкора Павлова… Едва сорок. Еще один товарищ и ровесник…

Сейчас, как и тогда, сжало сердце. Боль пробуравилась к плечу, угнездилась под лопаткой. Василий Константинович прижался спиной к стене блиндажа. Перевел дыхание. Сейчас отпустит… Ему тоже — сорок. Подумал: «Где и когда достанет безглазая меня самого?» Отогнал мысль. Михаила Васильевича нет. Но дело-то идет! Новая армия строится! Хотя в военных «верхах» до сих пор не прекращаются споры: какую строить — массовую, чтобы через службу в ней проходило все молодое поколение, или немногочисленную, кастовую. Один из теоретиков: «Массовая армия исчезнет, ее заменит небольшая армия рыцарей». Нет! Блюхер, как и Фрунзе, — за массовую армию, однако же превосходно вооруженную, механизированную и моторизованную.

В частях и подразделениях — всех, не только кавалерийских — конюшни, коновязи, фуражные цейхгаузы. Все марши — в пеших колоннах. А в Москве, в Техническом штабе, в Управлении моторизации и механизации, в Управлении военно-воздушных сил, в Бюро рационализации Наркомата по военным и морским делам, в Генеральном штабе, в Реввоенсовете — обсуждения штатов новых, незнаемых прежде, моторизованных и механизированных соединений; подготовка к созданию первых мотомехчастей; споры по проблемам оперативного искусства и тактики в неведомых условиях «битв моторов». Споры ожесточенные. «Старички», высшие командиры, легендарные герои гражданской — не все, конечно, но и не один-два — пытаются держаться за старое, испытанное: «Главное в армии — боец, а не мотор! Сабля и винтовка, а не какой-то там двигатель внутреннего сгорания!..» Правда и в их словах: чего стоит мотор без умелого, стойкого бойца? А все же угадывается за их словами невыказываемое вслух опасение: куда ж тогда нас — с богатейшим да старым опытом, с нашими двумя-тремя классами церковно-приходской школы?.. Молодежь в большинстве рвется к новому. Тон задает начальник Штаба РККА Тухачевский. Но глупо отказываться и от накопленного. В Штабе РККА создано Управление по исследованию и использованию опыта войн. Начальником управления назначен Альберт Янович Лапин, давний друг Блюхера. Вместе были и в Китае. Управление изучает искусство ведения войн от Цезаря и Ганнибала — некоторые законы стратегии вечны. Но прежде всего, конечно же, — опыт минувших империалистической и гражданской. Какое богатство, сколько открытий, причем сделанных не золотыми медалистами царской и иных академий, а недавними рядовыми и унтерами! Тот же Семен Михайлович Буденный, нынешний член Реввоенсовета и инспектор кавалерии РККА, — не он ли превратил повозку с пулеметом — тачанку в грозное и универсальное средство борьбы; не он ли первым сумел оценить значение конницы именно в условиях гражданской войны и настоял на создании самостоятельных кавалерийских соединений?.. Да и сам Блюхер лишь задним числом узнал, что примененная им под Каховкой глубоко эшелонированная и противотанковая оборона — ни много, ни мало — вклад в военную науку. Никогда и нигде такое прежде не применялось. Как и разработанная им тактика борьбы с танками или использование минных полей в противотанковой обороне. Там, в долинах Таврии, вместо с военным инженером Карбышевым используя эти поля, он и думать не думал, что делает открытие.

Семен Михайлович как-то вспомнил эпизод, который теперь приняли бы за анекдот. В ноябре девятнадцатого под Касторной, в расположение одной из дивизий Первой Конной армии вошли четыре белогвардейских танка. В то утро разыгралась непогода, мела пурга. Буденновцы, до того никогда не видавшие танков, приняли их за возы с сеном. Танки же, не встретив сопротивления, повернули назад и ушли без единого выстрела.

Теперь подобное уже немыслимо. На языке у всех в штабах, в частях: «моторизация», «механизация», «танкизация». Какие новые возможности для внезапных и быстрых маневров, борьбы за пространство, размаха операций в глубину! Вот даже и в сегодняшнем военном учении батальону придана целая рота танков — все же выбил Василий Константинович три десятка машин у Тухачевского. Малость, конечно, на весь округ. Но хотя бы вот так распределить по частям, чтобы привыкали, осваивали. Любопытно, как распорядится своей стальной ротой в наступлении молодой на зависть комбат? Но технике в наступлении нужно противопоставить технику в обороне. Блюхер приказал усилить такой же ротой танков и батальон «зеленых».

Да, все внове. Вместо «мускульного» маневра, ограниченного во времени и пространстве физическими возможностями пешего или конного бойца, можно будет бросать в бой резервы, расположенные за десятки километров, в тылу, на широком фронте изменять направления ударов по противнику, быстро рассредоточивать или, наоборот, концентрировать силы, добиваться даже в оперативном масштабе скрытности, внезапности. Но для этого нужно освоить не только технику. Нужно овладеть новыми приемами и методами, новыми формами управления войсками. Только тогда армия действительно станет новой. Вот что прежде всего требуется от них…

Уже совсем рассвело. Комбат, изучив донесение разведки, внес коррективы в заранее разработанный план и теперь диктовал адъютанту приказ о наступлении.

До командного пункта донесся приближающийся рокот. Он достиг предельной ноты и оборвался.

Боль под лопаткой отпустила. Блюхер вышел из блиндажа. Неподалеку, за холмом, на площадке, обозначенной флажками и полотнищем в виде буквы «Т», стоял самолет, пропеллер еще вращался.

Хорошо. Он успеет побывать на КП батальона «зеленых» и понаблюдать за боем со стороны «противника».

— Контакт!

— Есть контакт!

— От винта!

— Есть от винта!..

Ак-1 запрыгал по кочкам, разбежался — и вот уже поплыло внизу поле, промелькнула темная извилина реки.

Когда же он летал в последний раз?.. В Китае. Шли бои за трехградье. Василий Константинович тогда не удержался, сам отправился на разведку. Желтая земля внизу. Черные дымы над горящими фанзами, серые дымы над воронками. Вернулись они с пробоинами и на крыльях, и на фюзеляже, но ни летчика, ни его не задело. То сражение за трехградье, в особенности штурм Учана стали сравнимы для Василия Константиновича с самым серьезным испытанием в гражданской войне на родине — битвой за Перекоп. Учан в переводе — «город военного могущества». Подступ к нему — узкий перешеек между глубокими озерами. Сам город обнесен квадратом крепостной стены — земляной вал, снаружи облицованный шлифованным скользким камнем. Местами стены поднимались на высоту пятиэтажного дома. На ближних подступах к городу — линии окопов, проволочные заграждения, огневые точки. Сооружены грамотно, английские инструкторы постарались. «Нарисованную лепешку увидишь, да не съешь», — беспомощно сказал Чан Кайши, дав понять, что считает крепость неприступной. «Ответьте главкому: нет таких крепостей, каких бы не взяли большевики, — отозвался тогда Блюхер, обращаясь к переводчику. — Впрочем, вместо «большевики» скажите «революционеры». «У советника есть план, как съесть эту лепешку» — перевел тот. Блюхер посоветовал бросить дивизии Национально-революционной армии на прорыв укреплений перекатами, чтобы не дать врагу ни минутной передышки. Сначала двинется в наступление одна дивизия; когда она начнет выдыхаться, сквозь ее порядки пройдет вторая, затем третья… Вперед и вперед!.. Всю артиллерию свести в кулак и придать авангарду. Навязать ближний бой, незнаемую прежде китайцами рукопашную, чтобы ворваться в Учан на плечах противника!..

Наступление началось ночью. К рассвету солдаты по бамбуковым лестницам уже карабкались на стены крепости. Осажденные расстреливали их сверху, обливали, как во времена средневековых сражений, горящей смолой и кипятком. Люди-факелы с душераздирающими криками срывались в ров…

Снова остро кольнуло в сердце. Блюхер заглотнул воздух. Ах ты, черт!.. Все Китай и Китай… Эта боль — тоже памятка о тех трех годах…

Он посмотрел вниз. Вот и расположение «зеленых». Танки. Две машины спрятаны за стогами сена, наступающим они должны быть не видны. Остальные на опушке рощи, уже сбрасывающей листву. С земли не разглядишь, а вот отсюда, с неба…

Летчик повел машину на посадку, «Вот они, новые скорости, — подумал Блюхер, — скорости будущего: пять минут — пятнадцать километров». Однако самолет снова начал забирать вверх. Пилот обернулся и, показывая на карту, что-то прокричал, сердито взмахнув кулаком. Из-за шума мотора Блюхер не расслышал. Расстегнул свой планшет, сориентировался. Здесь должен быть КП «зеленых», а вот тут — временный аэродром. Но внизу никаких знаков.

Летчик сделал новый заход на посадку, сбросил скорость. Удар. Подскок. Протрясло по комьям.

— Где, товарищ замкомандующего, аэродром? — военлет со злостью сдвинул очки на шлем. — Никакой увязки! Каждый раз вот так прилетаем: ни посадочной площадки, ни нагретой воды!

Блюхер сделал пометку в блокноте. Мелочь? Нет, целая цепь проблем.

Сам обратился к летчику:

— Видели, Климов, танки в поле и роще? Смогли бы разбомбить их с воздуха?

— Разделался бы, как повар с картошкой!

— Хорошо. Посажу к вам бомбометчика, прикажу дать пакеты с сухой краской. Будете с воздуха охотиться и за наступающими танками, и за обороняющимися. Дадим по пакету на танк. — Он глянул на циферблат. — Бой начнется примерно через три часа. Подготовьтесь.

О задуманном эксперименте Блюхер решил не предупреждать ни «синих», ни «зеленых».

Разбор военного учения проходил поздним вечером в расположении батальона «зеленых». Командиры собрались в самом большом классе сельской школы, втиснулись за столики.

Даже сквозь затворенные двери, сквозь стекла долетал с улицы гомон — бойцы двух батальонов еще не утихомирились после недавнего. Здесь же, в классе, командиры обоих батальонов докладывали о своих решениях, командиры рот и взводов — о своих действиях, комполка и комдив выслушивали мнения посредников и давали оценку работе каждого из подчиненных. «Грамотны. Толковы, — с удовлетворением думал Блюхер. — Но сколько предстоит им еще усваивать и осваивать».

— Согласен с выводами ваших командиров, — поднялся он из-за учительского стола. — Недочетов немало. Они отмечены. В целом же оба батальона действовали в наступлении и в обороне умело, инициативно, решительно. Сегодня такая подготовка нас может удовлетворить. Но завтра — нет. — Он посмотрел на комбата «зеленых»: — Что такое танк?

Комбат вскочил. Густо покраснел:

— Ну… Вездеходная броневая повозка. — И добавил: — С мотором.

По классу прошел смешок.

— Правильно, — оборвал шум Блюхер. — Можно назвать и так. Танк — это концентрированная мощь огня, брони и движения. Почему же вы поставили их в лесу и в поле на прикол?

— Я ж был в обороне… Использовал как пушки.

— Ошибка. Грубая ошибка. Вы не использовали самое ценное качество танка — подвижность. Неподвижный танк обречен на уничтожение. Тем более, если по нему наносят удар с воздуха. — Блюхер посмотрел на летчика: — Сколько танков «зеленых» было поражено с воздуха?

— Все, как один, товарищ заместитель командующего! — поднялся с места Климов.

— А у «синих»?

— Только один.

— Вот вам наглядный результат. Танкисты, находившиеся в движении, не растерялись при неожиданном нападении самолета, умело маневрировали на местности. А у «зеленых» стояли как мишени. Запомните на будущее: танки и в обороне следует использовать как мощную маневренную силу — для контратак и контрударов. — Василий Константинович поискал глазами мелок, вооружился им, начал чертить на доске поверх плохо стертых «ба-ба», «ры-ба». — Обороняемая высота… Ваши танки… Танки «синих»… Вы, «зеленые», должны были заблаговременно изучить местность, предусмотреть возможность внезапного нападения на противника в момент его атаки. Ваши танки должны были ударить во фланг «синим», отрезать их машины от пехоты. А вы, комбат, — поддержать контратакующих танкистов фронтальным артогнем. Учиться нужно, товарищи, — теперь он обращался уже не только к комбатам и танкистам, но и к другим командирам. — В грядущих боях нам предстоят не одни наступления… Самое важное для новой нашей армии — даже не освоение техники, а умение взаимодействовать. Пехоте с танками. Пехоте и танкам — с авиацией. Вот чему предстоит нам долго и упорно учиться. И всегда помните слова Суворова: «Войско необученное — что сабля неотточенная». — Он вытер пальцы еще сырой школьной тряпкой. — За умелые действия награждаю комбата и командира танковой роты «синих» биноклями, механиков-водителей — комплектами обмундирования.

По улице вихрил ветер. Деревня жила в отблесках костров, необычно ярко освещенных окон, в дымках и запахах походных кухонь.

Запевала, невидимый в шеренге марширующего взвода, красивым, литым голосом выводил:

И несколько десятков голосов на едином дыхании подхватывали:

Василий Константинович постоял на крыльце, пропуская взвод, с удовольствием вслушиваясь в давно знакомые слова. С этой песней его пятьдесят первая пробивалась к Севастополю, шла «по берегам широкошумным Крыма». Прижилась их песня. Приняло ее и новое поколение.

Среди бойцов, толпившихся перед школой, Блюхер узнал улыбчивого разведчика с ямочками на щеках. Устал, видно. Минувшую ночь провел в поиске, днем же, конечно, было не до отдыха.

— Как настроение, товарищ красноармеец?

— Отличное, товарищ командир! — паренек смутился, — Настроение как в настоящем бою!

Снова резко, отбросив к стене, ударила под лопатку боль.

— Что с вами? — метнулся к Блюхеру красноармеец.

— Ничего… Ничего… Помоги-ка сесть. Сейчас отпустит.

Глава четырнадцатая

Неделю пожили молодые в доме Евсеевых. Побаивался Алексей этой недели, никогда не приходилось столоваться у чужих. Да гладко вышло. Отец Нюты, хоть и показал норов при сватовстве и прижимист был с приданым, в повседневности оказался добрым мужиком. За столом с усмешечкой-пересмешечкой, а так полный день занимается хозяйством. Зятя к своим делам не понуждал — он ему не батрак. А уж мать Нюты так ублажала-ухаживала: из пяти дочек Нюта старшая и первая выдана замуж; непривычно все, и радостно, и грустно — и так хочется, чтобы счастливо у нее сложилось-склеилось. В будни ладышевцы завтракали картошкой с грибами, обедали щами и крутой кашей из гороха или жита, ужинали тем же, вообще любили густую пищу, за то и дразнили их «гущеедами». Правда, когда работали в поле, в страду, обходились днем творогом, водой и квасом. У Евсеевых в эту неделю что ни день — ватрушки да кокорки. «Из печи — все на стол зятю мечи! — подмигивал тесть. — Тут и старику на ломаный зуб перепадет!..»

Алексей с отцом осмотрелись на своем наделе: где ставить новую избу. Отец вооружился огрызком карандаша и начал уже вычерчивать-вырисовывать. Днями, как и прежде, они стучали топорами на хуторе у Ярцева.

Федька — тот и вовсе жил своими заботами. Принес одним вечером бумагу, показал брату:

— Присоединишься? Алексей прочитал:

Первым стоял витиеватый росчерк Рассохина — Лехи-Гули, потом фамилии погодков Алексея и последней на густо исписанном листке — «Арефьев Ф.»

Алексей медленно перечитал заявление, перебрал подписи:

— Все холостежь неженатая…

В бумаге он чувствовал какой-то подвох. Организуют из волости этот союз, начнут чего-нибудь требовать… И вообще подписи брали, когда деревня выступала против чего-то или свое отстаивала перед далеким начальством, покушавшимся на ее права.

— Складно… А кто сочинил?

— Леонид.

— Ему хорошо, с револьвертом… — Алексей отстранил листок. — Это вы молодежь, а я ноне семейный мужик. Не темно мне и свободного часа нет, а теперь и вовсе не будет, хозяйство надо ставить, а не балаболить. Так что нет мне делов до вашего союза и животворящего луча.

Федор спрятал заявление в карман:

— Как хотишь. Обойдемся.

В субботу кончилась свадебная неделя, в доме тестя, молодые перебрались в избу отца.

Тут-то и вспомнили о конвертах из волости. Помеха, конечно, да ничего не поделаешь: коль предписано, надо ехать. Поэтому в понедельник на хутор не пошли, а запрягли своего мерина в дрожки и отправились еще затемно, чтобы поскорее, управиться. О волостном центре у них в Ладышах была своя припевка:

С этой насмешливой песенкой и покатили: что им до городка, а городку — до них? Ничего интересного и нужного оттуда не приходило: только разные повинности — то гужевая, то дровяная, то налоги да разнарядки.

Отец, напутствуя, поскреб затылок:

— Вы, сыны, вот чего: ежели выбор поставят в пожарный гарнизон или лес возить, так уж лучше на лес соглашайтесь, подналяжем и разом управимся…

В Великотроицком они разыскали военный комиссариат, длинное строение с большим двором за высокой оградой. Привязали к ограде мерина, подвесили ему торбу с овсом. Во дворе уже было полно парней — сто, не меньше. Чадили цигарками, галдели, никто ничего не знал. Потом стали выкликать по фамилии-имени. И каждому в руки — листок. Отпечатанный, как газета, разлинованный.

— Арефьев Алексей!.. Арефьев Федор!..

В большой с длинными скамьями комнате им приказали раздеться догола, как в бане, и пройти в соседнее помещение. Мужчины и женщины в белых халатах — доктора слушали трубками, щупали, разноцветные цифры показывали, молоточком по коленям стучали:

— Годен… Годен… Практически здоров…

А девки-медсестры взвешивали на весах, меряли рост на планке с подвижной скобой. Срамно перед ними в чем мать родила, а этим бесстыжим хоть бы что, будто мешки они с зерном… В конце комнаты мужчина принимал заполненные врачами листки, проглядывал их и распоряжался, кивая на следующую дверь:

— Тебе туда. И тебе туда. А ты возвращайся домой.

Завернул только двоих-троих.

Посреди соседней маленькой горницы возвышался табурет. Юркий человечек усаживал на него очередного голяка, запеленывал по шею простыней и — жжик-жик, от затылка к темечку, от лба к затылку, от уха к уху — болванил машинкой начисто. И парни — все разные, тощие и здоровяки, темноволосые и русые — становились после стрижки чудны́ми, не похожими на себя, зато похожими друг на друга, с торчащими ушами и почему-то одинаковыми сизо-голубыми затылками.

В последней комнате за столом под красным сукном восседали лишь военные, молодые и в возрасте, посредине же, за самого главного, — суровый мужчина в ремнях и с орденом в шелковом банте на груди. На стене висел плакат. Аршинными буквами написано: «Молодой красноармеец! Краснофлотец! Тверже руку, зорче глаз! Расширяй опыт, повышай знания! Будь стойким бойцом революции!» Рядом с этим плакатом — еще один: «Призывник! Пришел твой черед выполнить самую почетную обязанность — идти в Красную Армию и Красный Флот!»

Орденоносец просмотрел бумаги, лежащие перед ним, поглядел на Арефьевых — и расплылся в улыбке:

— Близнята? Ишь как похожи — спутаешь! — Оценил: — Здоровы́. Ну, в какой род войск желаете? В пехоту, кавалерию, артиллерию? Или в военный морской флот?

Алексей оторопел:

— Я неделю как женился…

— И что, под юбкой у жинки хочешь сидеть? — нахмурился комиссар.

За столом прыснули.

— А можно на лесозаготовки или в пожарную команду? — все же попытался отбиться молодожен.

— Нет, брат. Слышал небось про Чемберлена и Чан Кайши? Положение нынче грозное, порохом попахивает. Посему должны мы крепить рабоче-крестьянскую нашу Красную Армию, служба в которой — святой долг каждого гражданина СССР. Парни вы крепкие, даем выбор: хоть на суше, хоть на море.

Братья потоптались, прикрывая ладонями срамоту.

— Мне б — до коней, — первым подал голос Федор.

Алексею тоже хотелось к привычному. Кони, кавалерия — это знакомо. Сколько раз пацанами выезжали в ночное, да и кто в деревне не знает, как ходить за лошадьми?.. Но вдруг будто прорезало — вспомнилось отцовское протяжно-мечтательное: «Мо-оре!..» И словно кто потянул за язык:

— А я в морской флот. Давай и ты, Федь?

— Не. Я до коней…

Комиссар прихлопнул по их бумажкам:

— Решено и подписано. Тебя, Федор Гаврилыч, в кавалерию, тебя, Алексей Гаврилыч, во флот. И обоих вас, братовья, в Сибирский военный округ, наиответственнейший в данный исторический момент. — Он обернулся к остальным военным, сидевшим за столом: — Согласны, товарищи? — И снова к ним: — Доброй вам службы, Арефьевы, в славных рядах Красной Армии и Красного флота!..

Вот как обернулась пожарная команда…

В Ладышах поднялась суета. Слезы. Разговоры.

— Теперича, братва, ау! — изучил предписания Леха-Гуля. — Ишь, уже и оболванили под ноль. Хотите, съезжу в волость, попрошу, чтоб вас заместо армии к нам в милицию определили? Нам зараз народ очень нужен.

— Без пользы, — урезонил милиционера Арефьев-старший. — Коль постригли да предписание на руках, не открутишься: у армии своя разнарядка. Ничего, сынки, послужите! Крепость характера получите на всю жизнь. И свет поглядите, какой он есть. Не одни они на белом свете — Ладыши. Но чтоб нашенских в том дальнем российском краю как следует показали!

Федьке-то что!.. А ему, Алексею, как? Только оженился…

— Как Нюта тут без меня будет?

Леха понял по-своему:

— Не боись, не дам загулять. Я за ей пригляжу! — Он похлопал по кобуре.

Сама Нюта, конечно же, в голос:

— На кого ж ты меня, родименькой, покидаешь? Остаюсь я одна-одинешенька солдаткой!..

Дни перед отъездом прошли как в угаре, суетливые и хмельные. Вроде бы всеми заботами еще здесь, а уже потянуло к неизведанному, даже проскользнула мысль: «И вправду, не под юбкой же сидеть… Не должна жинка весь свет застить». Одно сомнение одолевало Алексея: какое же в Сибири море, какой Красный Флот? Даже отец, прошедший от Урала до Читы, и тот не видывал, не слыхивал о море в Сибири.

Новобранец наведался к школьному учителю.

— А как же! — развернул тот карту и в подкрепление снял с полки глобус. — Вот Сибирь, вот сибирское море — священный Байкал. Хотя по-настоящему это пресноводное озеро. А вот край Сибири, омываемый морями Северного Ледовитого океана. Если же сюда посмотреть, на самый дальний Восток, мы увидим Тихий океан, называемый также Великим. Так что сибирских морей на твою долю хватит.

Последняя жаркая, ненасытная ночь. И пронзительно-тоскливая мысль: «Как же оставлять Нютку, такую до любви жадную?..»

— Ты гляди у меня!

— Да что ты, паичка!..

Евсеев-отец посоветовал одеть на себя что поплоше: все одно украдут или провоняет по цейхгаузам. Батя отдал Федору свой солдатский, еще от мировой войны служивший, вещмешок, обучил, как затягивать лямки, Алексею же сколотил деревянный сундучок с кованой петелькой под замок. До околицы провожала едва не вся деревня. Уж забыли в Ладышах, когда призывали парней на действительную: первые годы после гражданской, наоборот, демобилизовывали, а потом брали лишь на заготовки да в пожарники. Видать, прав комиссар: снова порохом запахло…

Нютка, женушка ласковая, затянула навзрыд «ихохошки»-страдания: