Обелиск на меридиане

Глава первая

Прокуренный дымами поезд, накручивая на колеса стальные версты, приближался к Уралу, чьи предгорные стражи-холмы уже маячили по горизонту.

Покачивание вагона… Могучее заоконное раздолье…

Блюхер любил дороги. Деревья вдоль полотна, будто прощаясь, заглядывают в окно и долго покачивают ветвями вслед уходящему поезду; как бубенец на дуге, позванивает в стакане с горячим чаем ложка; все в купе потренькивает; поскрипывает, постукивает на свой лад, будто оркестр выводит бесконечную мелодию… Он любил не короткие, на полсуток-сутки, а дальние ш и р о к и е дороги. Они — как несуетная беседа с умудренным жизнью человеком, в которой можешь сосредоточиться на главном, без спешки отсеять случайное и мелочное. И из всех таких дорог он больше всего любил эту — уральскую, сибирскую, дальневосточную; с каждым верстовым столбом ее были связаны воспоминания, самые значительные в его жизни. Только ли воспоминания? Нет, дорога эта — сама его жизнь… «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот… И останутся как в сказке, как горящие огни, огневые ночи Спасска, Волочаевские дни…» Вот эту песню и выводит оркестр. Наверное, дорога и рождает такие песни. Слова ее чеканит перестук колес; их навевает ветер, шумящий над земными просторами… Однажды Василию Константиновичу пришло на ум: полководец — как путешественник. Только открывает он неведомые края не для географических карт, а для истории. Каховка, Перекоп, Волочаевка — кто, кроме местных жителей, знал о них? А теперь вот даже сложены песни, у любого мальца спроси — загорятся глаза! Навечно вошли в историю. А ведь и Каховка, и Перекоп, и Волочаевка — будто сама плоть его, его нервы, его кровь…

В краю, куда устремлялся теперь поезд, летом восемнадцатого довелось ему впервые испытать свой характер и для себя решить: не принимай наилегчайший путь за лучший; когда требуют обстоятельства, до конца отстаивай свое мнение, даже если остаешься в, меньшинстве. Иногда такое оказывается труднее, чем грудью идти на штыки… В ту пору на Урале в каждом партизанском отряде был свой «батька-главнокомандующий». На партизанскую армию — десятка два «главкомов», никто никому не хотел подчиняться. Между тем на фронте обстановка создалась критическая. Отрядам предстояло отступать, а перед тем выбрать один из двух возможных путей отхода. Большинство командиров стояло за то, чтобы уходить по местам, не занятым противником, — на юг, в Туркестан. Но это значило отказаться от активной борьбы с врагом. Блюхер — тоже «главнокомандующий» одного из отрядов — доказывал: надо пробиваться через вражеское окружение на север, на Урал, в заводские районы и дальше, чтобы соединиться с регулярной Красной Армией. Там, под Челябинском и Екатеринбургом, куда он звал за собой партизан, контрреволюция сосредоточила главные силы. «Удар по ним с тыла поможет общему рабоче-крестьянскому делу!» Но мало кто поддержал его, чужака, юнца — остальные партизанские «батьки» были местными, коренными, густобородыми. И все же кое-кого Блюхер склонил на свою сторону, собрал из них Сводный уральский отряд. Позже тот полуторатысячеверстый переход по горным районам, охваченным восстанием казачества, назвали легендарным, сравнивали с переходом Суворова через Швейцарские Альпы или с эпопеей Таманской армии. В день соединения с частями Красной Армии Блюхер направил телеграмму Ленину: «…мы вышли сюда, чтобы вести дальнейшую борьбу с контрреволюцией в тесном единении с нашими родными уральскими войсками, и твердо верим, что недалек тот день, когда красное знамя социализма взовьется над Уралом». За тот переход он первым был удостоен только что учрежденного ВЦИК ордена Красного Знамени…

После Уральского перехода его партизанские отряды были переформированы в Четвертую стрелковую дивизию. Самого его свалил очередной приступ — открылись раны, приказано было оставить дивизию и выехать на лечение. Прощаясь с соратниками, он написал в последнем приказе: «Воспоминания недавнего прошлого встают передо мною… Эти тяжелые по переживаниям за вас, но лучшие минуты моей жизни… Эти тревожные и радостные минуты, пережитые вместе, тончайшими нитями связывают меня с вами. Уезжая, я душой остаюсь с вами. Дни боевого счастья будут моими днями». Только уехал — в Омске совершил переворот и установил военную диктатуру адмирал Колчак, провозгласивший себя «верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России». Пришлось прервать лечение, срочно вернуться в дивизию… Как раз в этих местах, только правее железнодорожного полотна, через леса и болота повел он ее против «верховного». Во время того похода и встретился с Галей… Заскочил в штаб — грязный, прогорклый от боя, — и вдруг обмер, увидев полыхнувшие восторгом синие глазищи на белом лице, обернувшемся к нему от истерзанного «Ундервуда». Потом полюбопытствовал у начштаба — как бы между делом, отведя взгляд в сторону: «Что это за пигалица там стрекочет?» «Взял вместо Митяя — тот в каждом слове пять ошибок лепит и весь «Ундер» вдрызг искорежил». — «Где взял-то?» — «Беженка. Курсистка». — «Кто такая?» «Поповна, — повинился, поняв по-своему, начштаба. — Да ты, Константиныч, не опасайся: секретные бумаги я ей не доверю». «Не опасайся…» Вот так, не только боями, остались засечкой на сердце эти зауральские дали. Недавно в Китае Василий Константинович некоторые свои отчеты и доклады в Реввоенсовет подписывал псевдонимом не «Галин», а «Уральский» — тоже дорогим ему именем…

Удивительное свойство: мысли перебрасываются, как мосты, через годы, события, соединяя, казалось бы, несоединимое… Уже в Китае, в последних боях, в которых он участвовал, когда отразили «психическую атаку» белогвардейской бригады, принесли ему книгу из ранца убитого русского офицера. Книга была написана белым генералом, издана в Пекине и называлась «Сибирь, союзники и Колчак». Он с любопытством перелистал — и наткнулся на строки: «Советский «генерал» Блюхер — тоже из рабочих. О нем мы много раз слышали в пути. Крестьяне рассказывали, что всегда при трудных обстоятельствах красные говорили о Блюхере: «Он выручит», «Он нас не выдаст». И действительно выручил…» Любопытно! Так и говорили?.. Согревают душу такие признания, запомнившиеся и врагам.

Но почему сейчас он снова подумал о Китае?.. Наверное, потому, что для него две гражданские войны связаны собственной его судьбой и предопределили нынешний его путь. Случайность? В общем-то, да, однако есть в этой случайности своя закономерность. Во всяком случае, теперь-то очевидно, что не напрасными оказались три его года, отданные Китаю…

Две недели назад его вызвали на Реввоенсовет. Открывая заседание, Ворошилов сказал: «Как вы знаете, товарищи, член РВС Буденный, инспектировавший зимой войска Сибирского округа, пришел к выводу, что штаб СибВО, находящийся в Чите, не в состоянии оперативно руководить частями, дислоцированными от него за тысячи километров, на Дальнем Востоке, в Приамурье и Приморье. Семен Михайлович внес предложение о создании в том районе отдельной армии, непосредственно подчиненной центру. Мы всесторонне обсудили это предложение и на РВС, и в правительстве. Последние события на советско-китайской границе подтверждают: такую армию не только целесообразно, но и необходимо срочно создать». У Василия Константиновича екнуло сердце. «Реввоенсовет предварительно обсуждал, кого назначить командующим новой армией. Есть мнение — товарища Блюхера. Он успешно работал на Дальнем Востоке в качестве военного министра и главкома ДВР, а затем выполнял ответственное поручение Реввоенсовета в Китае».

Вот так и замкнулось прошлое с настоящим…

На следующий день после заседания Реввоенсовета Блюхера принял Сталин. Василий Константинович впервые оказался в кабинете Генерального секретаря — прежде доводилось видеть его лишь на трибуне Мавзолея во время парадов и в президиумах пленумов и конференций.

«Товарищ Ворошилов сказал: «Если на Дальний Восток послать Блюхера, там можно будет иметь войск на один корпус меньше». Политбюро согласно с таким мнением товарища Ворошилова…» Сталин говорил негромко, монотонно. Сама манера его речи придавала словам стиль тщательно сформулированного текста, будто он читал по написанному. «Захват белокитайцами и белогвардейцами КВЖД, сосредоточение крупных сил по ту сторону советской границы, непрерывные нарушения наших рубежей на всем протяжении от Забайкалья до Владивостока вызывают законное возмущение советского народа. Новая армия призвана стать передовым отрядом наших Вооруженных Сил на берегах Амура и берегах Тихого океана».

Лицо Сталина — не такое, как на портретах, не ретушированное, — могло показаться обычным: под густой, уже в проседи, шевелюрой — низкий лоб; густые, неровно стриженные усы, прикрывающие губы, по краям усы рыжеватые, обкуренные; лоб, щеки, подбородок изрыты оспой — две глубокие оспины над правой бровью и две — на крутом подбородке… Но эта обычность контрастировала с блеском проницательных, изучающих глаз, с резко вырезанными, свидетельствующими о темпераменте, крыльями крупного носа. Но более всего контрастировала с значительностью, окончательностью слов, которые произносил он — Генеральный секретарь, вождь партии и государства: «Новая армия будет находиться на особом положении. Это положение определяется тремя моментами. Первый — отдаленность территории Дальнего Востока от центральных районов страны. Поэтому на новую армию будут возложены функции военного округа. Второй момент — новая армия призвана помочь населению в освоении края в хозяйственном отношении, в развертывании социалистического строительства. Наконец, третий и главный момент: она должна обеспечить безопасность дальневосточных границ Советской страны».

Сталин сделал паузу, как бы предоставляя возможность слушающему впечатать его слова в свою память: «Исходя из всего этого целесообразно, на наш взгляд, назвать новую армию не просто армией, а Особой Дальневосточной армией. Вы согласны с таким мнением, товарищ Блюхер?» Сталин внимательно, не мигая, снизу вверх посмотрел на стоявшего перед ним командарма и, не дожидаясь его ответа, продолжил: «Начальник Политуправления товарищ Бубнов заверил нас, что вы не только талантливый полководец, но и серьезный политик. Именно такой человек нужен сейчас партии для выполнения ответственного поручения. Мы согласны с характеристикой товарища Бубнова. Хотя рекомендуем не переоценивать роль личности в истории». В тоне, каким была произнесена последняя фраза, сквозила ирония. «Выезжайте к месту новой службы не теряя времени. Обеспечьте выполнение всех трех задач. Мы вам в этом поможем. Политбюро уверено, товарищ Блюхер, что вы успешно справитесь с поручением партии».

Еще спустя день Василию Константиновичу был вручен приказ Реввоенсовета СССР:

«Это по мне!..» — Честолюбивое чувство переполняло Василия Константиновича. Что ж, честолюбие, властолюбие — качества, в известной степени свойственные, наверное, большинству людей, и уж во всяком случае всем военным, даже необходимые им. Он, Блюхер, честолюбив и властолюбив! Только как это понимать. Он любит быть победителем и терпеть не может поражений, проигрыша даже в малом. Эти качества характера могут проявляться по-разному. Друзья раскусили: когда он проигрывает в шахматы, то находит предлог выйти за чем-нибудь из комнаты — мол, запамятовал, срочное дело, — а возвращаясь, говорит: «Забыл свой замысел, давай сначала!» — и сбрасывает фигуры с доски. Тоже, хоть и в пустяке, честолюбие… Но для него и для всех краскомов, кого он знает, чувство власти — лишь чувство личной ответственности. Чем больше власти, тем выше ответственность. За выполнение задания. За судьбу доверенного дела. За жизни людей — в партизанском ли отряде, в дивизии, в армии. Чувство власти соизмеряется им с собственным опытом, с осознанием того, справится ли он с порученным делом. Если бы он понял, что вверенная ему власть превышает его возможности и силы, сам непременно бы отказался. Потому что выше всех честолюбивых устремлений должно быть чувство ответственности. С новым заданием он справится. Потому что надежно, всей предшествующей жизнью, подготовлен к выполнению его. Больше того: теперь, став командармом, он сможет там, в дивизиях и корпусах Особой Дальневосточной, выверить вынашиваемые им мысли о новых приемах тактики, стратегии, оперативного искусства, мысли о том, какую новую армию нужно строить. Принципы новой армии: массовая, механизированная, отлично владеющая новой техникой. Е г о ОДВА станет образцом новой Красной Армии!.. Дух захватывает от открывающихся перспектив!..

Еще в Москве Василию Константиновичу пришлось снова, как когда-то перед командировкой в Кантон, взяться за изучение обстановки в Китае. Сообщения были одно тревожнее другого: сразу после захвата частями Чжан Сюэляна и отрядами белогвардейцев всей Китайско-Восточной железной дороги и последовавшего за этим бандитским актом разрыва отношений между Советским Союзом и Китаем началась усиленная концентрация белокитайских и белогвардейских войск на рубежах, нацеленных на советское Забайкалье, Приамурье и Приморье. Да, как бы не пришлось Василию Константиновичу проверять свои взгляды на оборонительные и наступательные возможности дивизий и корпусов не только на отрядных и общевойсковых маневрах… Создавая Особую Дальневосточную, правительство и партия предвидят и такой поворот событий. Что ж… Скорее бы только добраться до места и приступить к работе!..

Хотя работа уже началась. К скорому поезду «Москва — Хабаровск» были прицеплены два вагона: один — штабной салон-вагон командарма и второй — для его новых помощников. На заседание Реввоенсовета были вызваны с Дальнего Востока командиры дивизий, корпусов и отдельных частей, отныне вошедших в ОДВА. Кроме того, Блюхер попросил РВС, чтобы в Особую Дальневосточную откомандировали нескольких военачальников, служивших в наркомате. Подбирал по принципу того «родства», узы которого проверяются в боях.

Должность начальника штаба армии он предложил Альберту Яновичу Лапину. Лапин тоже недавно служил советником в Китае. Вместе с Михаилом Марковичем Бородиным он выбирался оттуда через пустыню Гоби. По возвращении Лапин был назначен начальником Управления боевой подготовки Генштаба РККА. Но Василий Константинович знал этого бритоголового крепыша, «академика» еще по службе на Дальнем Востоке — в двадцать первом году, когда прибыл в Читу, Альберт выполнял обязанности главкома армии ДВР, и Блюхер как раз от него принимал дела.

Только перед последним заседанием Реввоенсовета встретил Блюхер Степана Вострецова. Столько лет не видал. «Где ты? Кем ты?..» Они расстались, когда Василия Константиновича переводили из ДРВ в Ленинград, на корпус. Уже на новом месте Блюхер узнал о беспримерном сражении за Спасск, где была разгромлена «Земская рать» генерала Дитерихса — последняя белогвардейская армия на дальневосточной земле. То сражение предопределило освобождение всего южного Приморья. Среди особо отличившихся и представленных к награде был и Степан Сергеевич Вострецов, помощник начальника Второй Приамурской дивизии. Познакомились же они еще в боях против Колчака. Степан — из рабочих, кузнец, в старой армии дослужился до фельдфебеля. Блюхер давал ему рекомендацию в РКП в двадцатом году. Хоть Вострецов был года на два постарше, Василий Константинович считал его своим подопечным. Теперь, при встрече, потребовал: «Докладывай!» Степан — медведище, красавец, высоченный, широкоплечий, с великолепной командирской выправкой, ромб в петлице, шеренга орденов — гаркнул: «Командир двадцать седьмой Омской Краснознаменной имени итальянского пролетариата стрелковой дивизии!» «А на каком поле брани добыл четвертое Знамя? За Спасск тебе, помнится, третий орден дали». — «За Охотск получил. За экспедиционный поход против пепеляевцев».

Степан рассказал об экспедиции своего отряда на судах, затираемых льдами, из Владивостока к Охотскому побережью, о многосуточном марше через снежные сопки — и о самом последнем дальневосточном бое. «Поставил на гражданской войне последнюю точку? Что ж, молодцом, — крепко пожал ему руку Блюхер. — Хочешь снова вместе со мной служить?..»

Теперь Вострецов тоже ехал на Дальний Восток, чтобы принять под командование Восемнадцатый корпус.

В Особую Дальневосточную вошли два корпуса: отныне Вострецовский и Девятнадцатый, его командиром уже несколько лет был трижды краснознаменец Григорий Давыдович Хаханьян. Эти два корпуса состояли из пяти дивизий (назначение на Первую Тихоокеанскую получил Александр Иванович Черепанов, бывший старший советник в китайской группе Блюхера), двух кавбригад, отдельного бурят-монгольского национального кавдивизиона, нескольких других частей и подразделений. Перед отъездом Василий Константинович согласовал с Ворошиловым и Тухачевским, какие еще войска будут переброшены на Дальний Восток из центральных районов, получил обещание и на танковые подразделения, и на эскадрильи бомбовозов, истребителей и гидросамолетов. В подчинение ОДВА отныне входила и Дальневосточная военная речная флотилия.

Пока скорый одолевал долгие версты Урала и Сибири, в штабном вагоне шла работа: формировались управления армии. Альберт Янович Лапин, что ни час, теребил командарма, согласовывал штаты и персоналии штаба — оперативного отдела, организационно-мобилизационного, военных сообщений, разведывательного, особенно любезного ему отдела боевой подготовки… Уходил он — заявлялись артиллеристы, за ними — связисты, командиры из будущего управления начальника ВВС, врачи — из будущего военно-санитарного управления… Блюхер с первых же дней намеревался приступить к проектированию, а затем и возведению оборонительных сооружений и еще в Москве предусмотрел создание военно-инженерного управления.

Все вроде бы внове. А в то же время — знакомо. Вот когда из опыта прошлого он мог черпать знания для новой своей работы. Тем более что прошлое было не таким уж давним и вершилось почти в тех же краях — тогда Блюхер занимал посты военного министра и главнокомандующего Народно-революционной армией Дальневосточной республики. Но как разительно изменилось все за минувшие годы. И какие совершенно иные задачи ставит перед ним жизнь!..

Поезд сбавил ход. За окном вагона поплыли приземистые строения. На одном — полусмытое дождями название «Ольгохта».

Здравствуй, Ольгохта… Будто лицо знакомого человека. Здравствуй!.. Доброе лицо это никакие превратности судьбы не сотрут из памяти…

Как раз Ольгохту, неприметный полустанок на Великом Сибирском пути, выбрал Блюхер как плацдарм для решающего наступления на белогвардейцев в феврале двадцать второго года. А вон и она, сопка Июнь-Корань, последний подступ к Волочаевке, для беляков — «дальневосточному Вердену», для него — «второму Перекопу». Как сказал тот краском-пограничник на рейде бухты Золотой Рог? «С вами в болота вмерзал…» Да, здесь он померялся силами с армией Молчанова… Белогвардейцы после захвата Хабаровска усиленно укрепляли район Волочаевки, готовя его как базу для будущего летнего наступления в Забайкалье и Восточную Сибирь. Для Блюхера же Волочаевка должна была стать ключом к Хабаровску и всему Приморью. Белый генерал сосредоточил под Волочаевкой отборные офицерские полки. На два десятка верст, от Тунгуски до Амура, протянул окопы с блиндажами и ходами сообщений. Опоясал позиции восемью рядами проволочных заграждений, а за ними, перед самими окопами, приказал соорудить вал из мешков с песком, покрытых снегом и облитых водой. На сорокаградусном морозе вал превратился в ледяную гору. За валом — пулеметы, артиллерийские батареи, бронепоезда. В ближайшем тылу — натопленные избы. Центром укреплений белогвардейцев была сопка Июнь-Корань. Перед нею на десятки верст — безлесая снежная равнина, где каждый кустик взят на прицел. Они, народармейцы, были в этой долине. Одежда — тряпье. Ноги грели в соломенных мешках. Один-единственный танк с глохнущим на морозе мотором, один бронепоезд… «Невозможно! — доказывали штабные военспецы, — Полки вымерзнут на подступах к Волочаевке!» «Можно и должно, — настоял он. — Каждый потерянный день играет на руку белым. Бой будет трудным. Но он будет решающим».

Разве он не щадил своих бойцов?.. Нет, каждый раз, давая директиву на операцию или готовя солдат к грядущим сражениям, он всегда хотел увидеть конечной целью мир. И делал все возможное, чтобы отвратить жертвы войны. Вот и накануне волочаевского боя он направил Молчанову письмо: «Я — солдат революции и хочу говорить с вами, прежде чем начать последний разговор на языке пушек. Какое солнце вы предпочитаете видеть на Дальнем Востоке: то ли, которое красуется на японском флаге, или восходящее солнце новой русской государственности, начинающее согревать нашу родную землю после дней очищающей революционной грозы?.. Какая участь вам более нравится — участь Колчака, Врангеля, Унгерна или жребий честного гражданина своей революционной Родины?.. На этих сопках и без того много могил. В случае продолжения-борьбы одна из них будет вашей… Драгоценная кровь русского народа заставляет меня обратиться к вам с последним словом…» Письмо это было написано им за несколько часов до волочаевского боя и отправлено в штаб Молчанова с отпущенным пленным. Генерал не пожелал ответить. Бой продолжался трое суток. Завершился он рукопашной. Противник был опрокинут, и Волочаевка взята. По масштабам своим, по количеству соперничавших войск бой под Волочаевкой, конечно же, нельзя было сравнить со сражением за Перекоп. Но Василия Константиновича, уже столько повидавшего за гражданскую войну, потрясли стойкость и мужество народармейцев: с куском замерзшего хлеба в кармане, под ураганным артиллерийским и пулеметным огнем они грудью прорывали проволочные заграждения. Все они глядели в лицо смерти, и все были героями. И сколько их полегло в том бою, одном из последних боев за освобождение Республики… Даже белогвардейский полковник Аргунов, возводивший волочаевские укрепления, а затем командовавший офицерскими частями, оборонявшими «дальневосточный Верден», признал: «Всем красным, бравшим Волочаевку, я бы дал по Георгиевскому кресту»… Как настойчиво вторгается прошлое… Почему именно теперь, когда он во власти новых замыслов, в осуществлении давно вынашиваемых планов?.. Древнеримский полководец Фронтин говорил в своих «Стратагемах»: «Сравнение с уже проверенным опытом позволит не бояться последствий новых замыслов». Опыт прошлого нужен, чтобы правильно оценивать настоящее и предвидеть будущее…

После волочаевского боя Блюхер приказал похоронить погибших — замерзших было вдвое больше, чем убитых, — вон там, в братской могиле на вершине сопки Июнь-Корань, и высечь на памятнике:

Теперь Василий Константинович подумал: он словно бы беседует с этими далями, отчитывается — не перед кем-то, а перед этой дорогой, перед всеми теми, с кем шел по ней и кто пал в пути. Отчитывается перед своим прошлым — поэтому, наверное, прошлое так остро врывается в настоящее и сливается с ним. Не только отчитывается, но и черпает силы для будущего.

Здравствуй, Ольгохта… Здравствуй, сопка Июнь-Корань!..

На десятые сутки пути за окном пошли холмы, по ним — сады, огороды, избы переселенцев — как визитные карточки всей России: и украинские хаты-мазанки, и северные крепыши срубы, и затейливая резьба, принесенная на Амур мастерами западносибирских деревень. Обозначились ажурные фермы моста. Мост этот бойцы его армии взорвали в мае двадцать первого, когда к Хабаровску подходили беляки. Потом самим же приходилось переправляться на пароме. В последний раз, когда Блюхер возвращался из Китая, он ехал по уже восстановленному мосту. Рассказали: никак не могли подобрать для него ферму вместо взорванной, разыскали аж за Уралом, в Центральной России — подошла запасная ферма моста через Ветлугу.

Поезд простучал над Амуром — и потянулись пригороды, навалы штыба, нагромождения бревен, почерневшие пакгаузы.

— Хабаровск, товарищ командарм, — сказал адъютант.

— С прибытием!..

Город Хабаровск становился отныне местом дислокации штаба Особой Дальневосточной Армии.

Глава вторая

Чан Кайши и так, и этак приглядывался к газетному листу. Ошеломительное известие!…

После отъезда Галина-цзянцзюня из Китая он на годы потерял «хунданжэня» из виду. Если и вспоминал, то думал: наказан московскими властями? Или служит советником в каких-то иных краях?.. К мыслям, окрашенным уважением, примешивалось чувство язвительного торжества: как хитро обманул он проницательного русского, перед которым разыгрывал простака и революционера!.. И вдруг в газете: Москвой создана новая, Дальневосточная армия, командующим ее назначен генерал Блюхер, известный в Китае под именем Галина.

Корреспондент уловил то, что больше всего и встревожило Чана:

Излюбленное изречение, к которому Чан прибегал в различных обстоятельствах: «Если знаешь себя и знаешь противника, сражайся хоть сто раз…», оборачивалось теперь против него самого.

До сих пор, если не считать размолвок с Мэйлин и осточертевших понуканий ее папаши, все шло так, как хотел того Чан. В самый канун нынешнего, 1929 года — «Восемнадцатого года Китайской республики» — в Мукдене и Харбине, по всей Маньчжурии, на правительственных и административных зданиях был наконец-то спущен старый пятицветный флаг и поднят новый — гоминьдановского правительства: на синем полотнище белое солнце. В Нанкине вслед за посланниками Великобритании и САСШ свои верительные грамоты вручили Чану главы посольств Японии, Франции, Италии и Германии. Затем дипломатический корпус выступил с совместным заявлением о том, что западные державы аннулируют заключенное десять лет назад соглашение о запрещении ввоза в Китай оружия и военного снаряжения. Все годы это соглашение было лишь фиговым листком — оружие непрерывно поступало в Поднебесную; но теперь, после отмены формального эмбарго, оно буквально хлынуло рекой. Сам Чан Кайши по настоятельной рекомендации «папаши Чарли» назначил своим главным советником американца Миллорда, а советником по эксплуатации железных дорог — его соотечественника Ментеля. «Нью-Йорк таймс» оценила преобразования:

Несколько недель назад Чан Кайши снова встретился с Чжан Сюэляном. Оба подтвердили решимость действовать совместно против Советской России.

Через пять дней после их встречи, на рассвете десятого июля, по всей линии КВЖД был захвачен телеграф: вслед за телефонной была прервана и телеграфная связь с СССР; в тот же день управляющему дорогой был вручен ультиматум с требованием заменить всех советских сотрудников и начальников служб на чжансюэляновских чиновников, а когда управляющий, как и предполагалось, отверг незаконное требование, его и всех его помощников сместили и интернировали. Одновременно генерал-губернатор отдал приказ о закрытии советского торгпредства. Все это, как предполагали Чан и Чжан, должно привести к резкому обострению обстановки, разрыву китайско-советских отношений, а затем к прямому вооруженному конфликту. Вот конечная цель! Иностранные советники, сделавшие тщательные расчеты, предопределили: в вооруженном противоборстве победителем непременно станет Китай.

Чжан Сюэлян начал подтягивать свои войска к границе, Чан Кайши, как было предусмотрено, — готовить ударную свою силу: бригады и корпуса так называемой государственной обороны. И вдруг сенсацией во всех газетах — это сообщение из Москвы о создании красной Дальневосточной армии и назначении ее командующим Блюхера, Галина-цзянцзюня…

Чан передал Чжану, что хочет вновь встретиться с ним.

Одна из стен залы, в которой состоялась их секретная встреча, вместо шелковых полотнищ с изречениями была украшена «Картой позора».

— Десять тысяч лет жизни старшему брату!

— Пусть солнце, луна и звезды покровительствуют во всех великих начинаниях высокочтимому гостю!..

За минувшие месяцы Чжан Сюэлян поступился не только своим флагом — даже титул главнокомандующего «армией умиротворения» он сменил на куда более скромное звание командующего «войсками приграничной полосы», тем самым передав «старшему брату» права главкома.

— Нам, прославленный мой брат, не следует тревожиться в связи с возвышением Галина-цзянцзюня, — проговорил теперь Чан, успокаивая не только гостя, но и себя самого. — Я располагаю достоверными сведениями о численности русской Красной Армии. В ее составе всего полмиллиона солдат, тогда как в наших с тобой дивизиях — миллион шестьсот тысяч. А во вновь создаваемой Дальневосточной армии наберется едва ли восемьдесят тысяч. К тому же эта армия отстоит за тысячи ли от баз снабжения, с Центральной Россией ее связывает, как младенца пуповиной, лишь тонкая линия Транссибирской магистрали. Что случится с младенцем в чреве, если оборвать пуповину?

— Преклоняюсь перед мудростью твоих мыслей, старший брат!.. Но два корпуса, которые изначально находились на Дальнем Востоке, красные дивизии, что стоят в Забайкалье, у Хабаровска и в Приморье…

— Неужели ты и впрямь думаешь, что они обладают силой девяти быков и двух тигров? Против их восьмидесяти тысяч мы выставляем триста тысяч солдат. Мы разобьем их в пух и прах — как охотник стаю диких уток на озере!..

Хотя победа в предстоящих баталиях была предопределена, Чан Кайши все же мог предположить, что Галин-цзянцзюнь потреплет «войска приграничной зоны», которым предстояло первыми вступить в противоборство: он помнил, как во время Северного похода направлявшиеся тем же Галиным, осуществлявшие разработанные им операции полки и дивизии НРА, намного уступавшие числом армии северян, успешно громили их. Но Чан не против такого кровопускания: чем слабее станет Чжан, тем послушнее будет впредь. Вот хоть и поднял гоминьдановский флаг, подчинил Нанкину свою армию, а все еще держится обособленно, отгородившись Великой стеной от остальной Поднебесной. И если Чан сделал главную ставку на американцев, Чжан по-прежнему идет на поклон к самураям… Пусть будет так. В предстоящих испытаниях ему, Чану, обещали поддержку Вашингтон и Лондон, «младшему брату» — Токио…

— Мы, достославный брат, должны твердо идти по намеченному пути, — с воодушевлением продолжал Чан. — Ноты Москвы — как гром вчерашнего дождя, даже капель нет. — Он взял в руки лист перевода: — «Неизменно следуя мирной политике, Советское правительство предлагает Китаю немедленно созвать конференцию для окончательного решения всех вопросов, связанных с КВЖД. Но предварительно китайскими властями должны быть выполнены следующие требования. Безобразия на КВЖД должны быть немедленно прекращены. Все арестованные немедленно освобождаются. Договорные отношения должны быть восстановлены. Мукденскому и Нанкинскому правительствам дан трехдневный срок для принятия требований…» — Он презрительно скривил губы. — Сколько трехдневок прошло, как прислана эта нота? Сколько уже передано нам нот из Москвы? Вспомни, мой любезный брат, чем завершился демарш красных после того, как ты прибрал к рукам телефонную станцию? А после того, как ты захватил их генконсульство в Харбине? Помахали кулаками — и замолкли. Все это — пустые угрозы. Писк мышей из норы, перед которой сидит кошка.

Чжан Сюэлян наклонил голову, выражая согласие.

— Конечно, наши друзья в предстоящих испытаниях ищут свою выгоду, — продолжал рассуждать Чан. — Друзья из Лондона, да и друзья из Токио настойчиво предлагали захватить КВЖД. Теперь они хотят нашими штыками прощупать боеспособность Красной Армии, мобилизационные возможности русских. Они желают выяснить, насколько прочна власть коммунистов в Советской России.

— Но выполнить их пожелания можно, лишь развязав войну, — настороженно посмотрел на Чана «младший брат». — Захватом дороги и вылазками за кордон этого не выяснишь.

— Да, война. Я даже предполагаю — большая война! Вслед за нами в нее втянутся и Япония, и, может быть, даже Англия. Нам это выгодно: с помощью наших иностранных друзей мы достигнем своей цели. — Чан Кайши показал на «Карту позора»: — Наша великая миссия — окрасить эти черные пятна в желтый цвет плодородия, вернуть Поднебесной ее исконные владения за Уссури и за Амуром. Мы будем действовать вместе, как две руки одного тела, — да ниспошлет нам Небо свое благословение!..

Глава третья

Они встретились тогда в Шанхае, в доме, куда привез Антона Иван Чинаров. Но прошло еще мучительных три месяца — он уже обосновался в Харбине, — как действительно неожиданно, в беженской харчевне на Гиринской улице, в группке женщин с наколками сестер милосердия «Общины Красного Креста» он снова увидел ее. Полыхнуло: бог мой, как красива!..

Улучив момент, подсел к стоянку, что-то заказал. Непомерно роскошное для такого заведения. Не для нее — для всех ее подруг, А потом, не обделяя вниманием остальных, но настойчиво показывая им, что выбрал ее, попросил разрешения проводить. Подруги поняли. И выглядело совершенно естественно. А для него таким и было — будто увидел впервые и обмер. Потом она даже удивлялась: «Ты так себя вел… Ну и артист!» И вкрадывалось в ее интонацию: «Хорошо же ты напрактиковался!..» «Оля, Оля!.. — Он представлял свое постылое парижское одиночество. — Не напрактиковался, а сберег». «Ну что ж, здесь беженки не очень-то выламываются. Да и ты моим подругам приглянулся. К тому же — преуспевающий коммерсант с тугим кошельком. Не одна бы я согласилась», — не сразу отступала она. «Не надо, Оля!..»

Она, как было оговорено Стариком, — вдова, жена белого офицера, оказавшегося в списках «безвозвратных потерь», выброшенная из России, мыкавшаяся по разным странам и вот недавно добравшаяся до Харбина: перекати-поле, уставшая скиталица. Ну а он — не первой молодости агент процветающей экспортно-импортной фирмы «Лотос», представитель этой фирмы в Харбине. Для любого и каждого вполне естественно, что вот так, на глазах у всех, встретились двое, выбрали друг друга, надолго или не надолго — кому знать?..

«Пришпилилась! — Ольга, смеясь, словно бы повертела, как брошку, неожиданное слово. — Мои дамы так и сказали: «Пришпилилась!..»

Может быть, все остро еще и потому, что они — как в дремучем лесу, где можно ждать опасности в любой момент и со всех сторон, и поэтому все чувства напряжены до предела. Действительно, каким же дремучим был окружавший их лес… Хотя Харбин, подобно Шанхаю, поначалу предстал совсем не таким, как ожидал Антон после всего, что услышал о вотчине Чжан Сюэляна и «логове белогвардейщины». Сам по себе он был живописен и своеобразен. На просторном пологом холме располагался Новый город — с массивными зданиями административных учреждений, консульств и торгпредств, клубов и обществ, с добротными особняками чиновников, садами, где по вечерам ухали духовые оркестры. Эта центральная часть Харбина походила на губернский или уездный город дореволюционной России: на вершине холма, посреди большой площади, — деревянный, в стиле новгородских шатровых церквей, храм-собор; улицы Офицерская, Казачья, Полицейская, Коммерческая, Торговая; универсальный магазин Чурина; коляски под тентами, зонтики с оборками, офицеры в мундирах, деловые люди в визитках… Рядом с Новым городом, за железнодорожной линией, в низине вдоль берега реки Сунгари простирался другой Харбин — Харбин-Пристань, тоже еще не китайский, но уже и не русский, хотя то тут, то там торчали над домами шпили и луковки православных церквей. Пристань была торгово-увеселительным районом, где в непрерывной карусели мелькали вывески фирм, банков, ссудных контор, ломбардов, торговых заведений, ресторанов и отелей. Два десятка крупных японских фирм занимались здесь импортными операциями; американцы ввозили сюда консервы и обувь, автомобили и электроприборы; подобные же товары, но только более высокого качества и более дорогие поставляли англичане; парфюмерные, галантерейные и винные магазины открыли французы. В кабаре «Черная кошка» собиралась местная богема. В кабаре «Помпеи» официантки обслуживали посетителей одетыми в прозрачные туники… К Харбину-Пристани вплотную примыкала «Нахаловка», скопище саманных и дощатых клоповников-времянок вдоль сточных канав, скученное сосредоточение беженской бедноты, выплескивавшее, как из трубы нечистот, на улицы других районов в поисках наживы проституток, грабителей, ресторанных вышибал и сутенеров. И лишь третий район Харбина — Фудзядан был китайским, и на его кривых улочках редко можно было увидеть европейца. Здесь тоже сплошь лепились магазинчики, лавки, мастерские, чадило жареной рыбой, с рассвета дотемна колыхалась толпа, все грохотало, тренькало, кричало. И продирались сквозь людские скопления не коляски и автомобили, а голоногие рикши; кули переносили на головах и бамбуковых шестах удручающие по тяжести и объему тюки. В грязных фанзах были опиекурильни, а морфий кололи из открытых на улицу окошечек — не глядя, только сунь в окошечко руку с монетой.

Столь разноликий Харбин мельтешил перед глазами, как бы скрывая под пестрыми масками переменчивый и устрашающий свой лик, и поначалу можно было подумать, что тревоги мира, как отвернувшие штормы, обтекают его стороной: в Новом городе неподалеку от советских Дорпрофсожа и Медсантруда располагался белогвардейский клуб «Мулен Руж», на одной улице с большевистской газетой «Молва» — правомонархический «Свет», белоэмигрантский «Русский голос» и кадетская «Заря»; здесь были и комитет харбинских комсомольцев, и клуб молодых русских фашистов «Черные гусары»…

Приехав сюда, Путко снял номер в дорогом отеле «Модерн», внес вступительный членский взнос в Коммерческий клуб. Помещение конторы «Лотос» занимало особняк в районе Пристани, бок о бок с конторой «Лесных предприятий Ковальского» по одну сторону и «Американского акционерного общества по продаже автомобилей «форд», «бьюик», «кадиллак» и «джамси»» по другую. Предстояло нанять клерков — китайца и русского; предшественник Антона отбыл по вызову Чинарова в Шанхай вместо со своими помощниками.

Для Антона не оказалось неожиданным, когда в один из первых же дней повстречал он в Харбине Мульчу — где, как не здесь, должен был обретаться шустрый штаб-ротмистр?..

— Ишь ты!.. Как жареными гусями запахло, так и пожаловали на пир, ваше высокоблагородие! — приветствовал парижский знакомец. Признался: — А я уже любопытствовал: куда исчез господин подполковник из Парижа? Не подался ли в «возвращенцы»?

— Благодарю за внимание. Вскорости за вами и отбыл в Китай.

— Да уж наслышан. В Шанхае обретались, — подтвердил свою осведомленность контрразведчик. Многозначительно добавил: — Скромняга-скромнягой, а вон с какими верительными грамотами! От самого Антона Ивановича!.. — дал понять, что ему известно даже о визите Путко к генералу Волкову с письмом от Деникина.

Антон еще в Москве, когда обсуждал с товарищами детали своей экспедиции, предположил, что, коль повстречает Мульчу, тот «втемную» поможет ему. Товарищи в управлении одобрили такой ход. Теперь Путко пришла мысль: почему бы не предложить штаб-ротмистру должность клерка в «Лотосе»? Убьет двух зайцев: сослуживец обезопасит от подозрений; и к тому же, постоянно общаясь с Мульчой, он сможет, как и в Париже, много полезного узнавать от него.

В подобном предложении не было ничего странного: едва ли не каждый из эмигрантов-офицеров, продолжая выполнять свои обязанности при штабах, в белогвардейских «союзах», «комитетах» и «лигах», пристраивался «на прокорм» на любые подходящие работы: кто пооткрывал булочные или обувные мастерские, кто становился за прилавок или конторку, если не шел в официанты да тюремные надзиратели. Вот и в Харбине бывший Приамурский генерал-губернатор Гондатти заделался агентом земельного отдела; генерал Соболевский варил квас на собственной квасоварне, где был и хозяином и подмастерьем в одном лице; генерал Пепеляев и его офицеры зарабатывали извозчичьим промыслом.

— Ишь ты!.. А сколько положишь? — полюбопытствовал Мульча, но заманчивое предложение отклонил: — Не златого тельца ради сюда пожаловал! По службе забот невпроворот! А кормлюсь от кирилловского фонда.

Переход белой оплачиваемой верхушки с николаевского на кирилловский фонд произошел потому, что в начале января двадцать девятого года престарелый Николай Николаевич почил в бозе — и тем положил конец великокняжеской междоусобице в борьбе за призрачную царскую корону; единственным претендентом на нее остался «блюститель российского престола» Кирилл.

— Тогда посоветуйте, кого из надежных взять.

— Это могу. — Мульча ненадолго задумался. — Есть под рукой один. Из наших. Прошел и Крым, и рым. Не обмишурит.

Каково же было удивление Путко, когда на следующий день перед ним предстал присланный штаб-ротмистром Константин Костырев-Карачинский!.. В конце шестнадцатого — начале семнадцатого года они оказались в одной палате петроградского лазарета: Антон, отравленный газами и раненный в ноги, рубака-есаул Шалый и прапорщик Костырев-Карачинский, которого почему-то называли Катей, — юноша едва появился на передовой, как получил заряд свинца в ягодицу. Помнится, они расстались тогда по-приятельски. Катю выписали как раз в канун Февральской революции. Потом они мельком встретились в Москве, на Государственном совещании в Большом театре, когда там происходила «коронация контрреволюции»; Путко был на совещании делегатом от комитета Двенадцатой армии Северного фронта, а на самом деле — тайным посланцем большевиков, наблюдавшим за происходящим. Уже в конце августа семнадцатого он по заданию Дзержинского участвовал в аресте провокаторов, засланных штабом Корнилова в Питер для организации вооруженных выступлений в столице в момент подхода корниловских войск. Среди тех, кого арестовал Путко, оказался есаул Шалый. Есаулу удалось тогда бежать. Не встречался ли он потом с Катей, не рассказал ли ему?.. Вероятность подобного совпадения была ничтожной. А все же была.

Антон предусматривал возможность того, что на эмигрантских дорогах встретит кого-либо из давних знакомцев. Могло случиться — даже тех, кто видел его на посту начдива или начальника артиллерии корпуса РККА. Такая встреча означала бы провал. Но за все годы гражданской никто из командиров тех частей, где он служил, не переметнулся на сторону врага; в красноармейских газетах фамилии его не называли, фотографии не печатали. Ну а после войны — учеба, а потом — и «легенда»… И все же любое обстоятельство не предусмотришь; всех, кто знал тебя или просто видел, не перечтешь. Парижские годы судьба миловала его от нежданных встреч. Первая такая встреча — с Костыревым-Карачинским. Что известно ему об истинном прошлом Антона?.. Он испытывал беспокойство. Срабатывает интуиция разведчика?..

— Вот это да! — Катя распростер руки для объятий. — Вот так сюрприз!

Чтобы произвести впечатление, он заявился в контору «Лотоса» как на парад: мундир, эполеты, ордена. На рукаве нашивка — в щите российская монархическая трехцветка. Заматерел! Не розовощекий восторженный доброволец, сынок любвеобильных родителей… Тесный френч распирают налитые плечи, в щетке усов над губой проседь, глаза в красных прожилках, выцветшие зрачки. А орденов нахватал! Даже удостоился знака корниловского ледового похода: меча в обрамлении тернового венца.

— Понежили мы тогда свои задницы в лазарете! — напомнил Катя об их давнем общем, чтобы, видать, расположить, своего работодателя. Но мысль о минувшем вернула его к чему-то, он насупил брови.

— Тебя-то где носило эти годы? — не давая ему сосредоточиться, спросил Путко. — Вижу, навоевался.

— Всласть! Как пошел с Корниловым на Питер еще при Керенском, так…

Снова Антону почудилось, что Костырев-Карачинский ищет ускользающую, опасную зацепку.

— А сюда-то какими ветрами занесло?

— Сволочи англичане: когда отошли мы из Крыма, законопатили нас, всю дивизию, на остров Лемнос, за колючую проволоку. Остров необитаемый, без пресной воды, голые камни и песок. С-союзнички, мать их!.. «Казачьим кладбищем» нарекли мы тот остров. Потом вывезли нас в Египет — тоже в пустыню. Едва ноги оттуда унес. И вот уже пять годков здесь обретаюсь. У генералиссимуса служил. У сынка его начал. Да вот — засветило! Теперь бы временно, до больших дел, перебиться. — Понимающе поглядел на Путко: — И вы, полагаю, временно в «шпаках», господин подполковник?

«Ага, рассказал Мульча…»

— Конечно, временно. А ты сальдо-бульдо знаешь?.. Не беда, наука не такая уж и хитрая. Жалованьем по старой дружбе не обижу.

Итак, русский клерк есть. Китайца, владеющего японским и английским, он нанял по объявлению в местной газете «Гунбао» (наверняка или чжансюэляновский, или японский осведомитель); нашел через биржу труда и истопника-привратника, тем самым укомплектовав весь штат конторы. Начал вступать в деловые контакты с представителями других фирм. Постепенно стали заполняться страницы приходно-расходных журналов: из Шанхая, от Чинарова, поступали товары для сбыта в Харбине и заказы на закупки. «Лотос» занял свое место среди других коммерческих предприятий Пристани, не соперничая с торговыми домами Чурина или Арнольди, не равняя обороты с отделениями «Чосен-банка» или «Гонконг-Шанхайского», но неспешно добиваясь положения вполне респектабельной фирмы.

Между тем Антон через Мульчу и деловые контакты с другими русскими эмигрантами начал искать пути к белогвардейской верхушке, к самому Дитерихсу. Его цель, как было определено Стариком, — освещение военной эмиграции. Кто еще из помощников Старика работает в Харбине? Этого Антон не знал и не должен был знать. Лишь догадывался — по тем документам, с которыми познакомился в управлении, — что Павел Иванович не оставлял без внимания деятельность сконцентрировавшейся в Маньчжурии белогвардейщины и получал сведения о ней из надежных рук. Но как ему самому установить связь с Центром? Отправляя Антона в Харбин, Иван Чинаров многозначительно сказал: «Придет время — узнаешь».

Узнал он от Ольги. «Ты будешь составлять донесения и передавать их мне. Я зашифрую и передам радисту». — «Кто он?» — «Китайский товарищ. Из местных. В свое время выезжал в Советский Союз». — «Как его зовут, где он живет? Когда ты познакомишь нас?» — «Никогда. Он ничего не должен знать о тебе. Встречаться с ним буду только я. Так нужно на случай провала». — «Такого случая не может быть!..»

Разведгруппа Путко начала действовать. Как раз в момент резкого обострения обстановки — после массовых арестов советских граждан в Харбине и по всей линии КВЖД и последовавшего разрыва советско-китайских отношений.

Ольга и Антон сидели в кинотеатре. По рядам, наступая на ноги, сновали слуги, раздавая отжатые в кипящей воде салфетки для обтирания лиц и рук. Салфетки пахли жасмином. Фильм был американский. Тапер яростно стучал по клавишам расстроенного пианино, а из-за экрана что-то неразборчиво выкрикивали по ходу действия на разные голоса мужчина и женщина.

После фильма он провожал Ольгу домой. Она снимала комнату в меблирашках на Пристани, неподалеку от своего лазарета.

— Пойдем лучше ко мне.

— Нет. Я уже в шесть утра должна быть в лазарете.

— Собачья жизнь…

Она лишь пожала в темноте его руку.

Улица была еле освещена редкими фонарями.

— Сегодня утром к нам в лазарет принесли мальчишку… Подобрали около станции. Он был без сознания, весь в кровоподтеках… Когда пришел в себя, рассказал: местный полицейский избил за то, что он играл с китайскими ребятами. Мальчугану семь лет. Сын нашего железнодорожника. Отца его арестовали… — Антон почувствовал, как дрожит рука Ольги. — Говорят, арестованных бросают в концлагеря. Специально устроили для советских где-то неподалеку от Харбина.

— Я не слыхал об этом. Надо проверить.

Когда подошли к ее дому, Антон переложил в ее ладонь спичечный коробок. Если бы кто-то иной, кроме нее, захотел открыть его, в нем оказалась бы щепоть пепла.

— Я сообщаю, что японские экспортно-импортные конторы прекратили прием грузов для транзита по КВЖД в обе стороны — на Владивосток и на Читу. Ими прекращен прием грузов также в морских портах ввиду возможного перерыва транзита между Азией и Европой. Это многозначительно. На другом листке — сведения о концентрации белокитайских войск и белогвардейских отрядов в районах станций Маньчжурия, Пограничная и у города Хайхэ.

Рука ее напряглась:

— Думаешь, война?

— Дело идет к тому… Читала? На Дальнем Востоке создана армия. И Василий…

— Ее командующий, — досказала она. — Вот и исполнилось твое желание снова служить вместе с ним.

Глава четвертая

Глава пятая

Он вывел на листе первую строку:

Под ней проставил: «№ 1». Написал, понимая, что этот листок станет первой страницей книги, к которой не раз, наверное, будут обращаться историки:

Снова подумал: осилю?.. Должен осилить!

И крупно подписал: «Блюхер».

В отличие от последующих приказов этот не будет секретным, завтра его опубликуют в местных газетах. Пусть все узнают, что отныне ОДВА существует и штаб ее — в Хабаровске.

Василий Константинович полюбил Хабаровск. С тех дней, когда всеми помыслами рвался к нему — с Волочаевки. Бывая потом проездами, транзитным пассажиром, видел, как быстро меняется облик города. «Три горы, две дыры, тысяча портфелей» — так насмешливо величали его прежде. Да еще: «Сколько углов — столько кабаков». Город раскинулся по трем параллельным, протянувшимся вдоль берега Амура холмам, меж которыми лежали «дыры» — овраги Чердымовка и Плюснинка. Презрительными «портфелями» был определен его чиновничий при генерал-губернаторе Гондатти характер… Уже почти ничего, кроме холмов и ложбин, не оставалось от того старого Хабаровска. Разве что здания бывшей торговой фирмы «Кунст и Альберс», банка Плюснина, кафешантана «Чашка чаю», превращенные в универсальный магазин, почтамт, библиотеку… Триумфальную арку в честь посещения города цесаревичем Николаем снесли, зато вместо сгоревшего в войну деревянного вокзала построили новый, каменный. Вещает своя радиостанция имени Фрунзе, открылась автобусная линия — первый автобус прислали в подарок комсомольцы Москвы. Бывшая Протодиаконовская улица носит имя Фрунзе, Муравьева-Амурского — имя Маркса, а по оврагам — «дырам», сметая хибарки, прокладываются бульвары — Амурский, Уссурийский… Еще тогда, в первое свое житье в Хабаровске, Василий Константинович любил подниматься на холм над рекой или спускаться к самому урезу. Если было ясно, горизонт отодвигался на десятки и десятки верст. А когда громоздились тучи, то казалось, что за Амуром встают синие горы. Солнце садилось за рекой по правую руку, в той стороне, откуда набегали коричневые воды. Слева — Китай. Отсюда до него верст шестьдесят…

Изменился Хабаровск. Теперь преобразится и того более. На улицах его появилось много военных. Скачут всадники. Пылят легковые машины и грузовики. На товарной станции разгружаются эшелоны…

Командиры корпусов, начальники управлений являются к командарму с докладами. Сегодня Блюхер принял командующего Дальневосточной флотилией Озолина.

Краснофлотцы и пограничники первыми принимают на себя удары с того берега, вместе с подразделениями пехотинцев и кавалеристов отражают все учащающиеся нападения белогвардейцев и «китвоенщины» — этот термин уже вошел в обиход. На одном из участков два батальона противника форсировали реку, атаковали нашу заставу. Пограничники продержались до подхода кавполка. Белогвардейцы и белокитайцы оставили на поле боя около двухсот убитых. На другом участке был захвачен советский остров. Чтобы освободить его, пришлось организовывать десантную операцию. В районе села Полтавского целый полк регулярной китайской армии углубился на советскую территорию на несколько километров. Тут уже не провокацией попахивает, а настоящими боевыми действиями. Мы не желаем обострять обстановку. Но сколько, можно терпеть? Только за последние три месяца — восемьдесят нападений, десятки убитых и раненых красноармейцев и мирных жителей, восемнадцать разоренных сел и деревень…

И вот теперь Озолин докладывал:

— Мы получили сведения, что белогвардейская банда сосредоточилась у селения Полынь и маслозавода. Для захвата ее я направил на мониторе «Свердлов» десант в составе батальона Волочаевского полка, а также бронекатер «Пика» и катер погранотряда. При штурме завода бандитами было оказано упорное сопротивление. При поддержке артиллерии монитора десант занял завод. Часть банды была захвачена, остальные скрылись в густых зарослях кустарника, что затруднило преследование. Противник потерял убитыми шестерых. Наши потери — двое убитых и двое раненых.

Блюхер слушал, испытывая неудовольствие. Хотя доклад командующего флотилией лаконичен, но в тоне звучит чуть ли не реляция о победе. А ведь не новичок: прошел гражданскую, был комиссаром и Западно-Двинской, и Азовской военных флотилий, комиссаром обороны Кавказского побережья и даже комиссаром штаба Черноморского флота «Академик». За бои против Врангеля награжден Красным Знаменем… Отчего же столь незначительную и, прямо скажем, без успеха проведенную операцию выставляет как победу? Хочет пустить пыль в глаза? Или размягчел за последние годы работы в штабах, в Москве?..

— В связи с обстрелом наших пограничных дозоров у Черняево, а также сообщением, что в районе селения появилась белобанда, я решил произвести операцию по ее захвату, — прежним тоном продолжал Озолин. — Направил монитор «Красный Восток» с десантной ротой Карельского стрелкового полка и оперативной группой погранотряда. Банда отошла. Схвачен один белогвардеец.

— Вы удовлетворены результатами проведенных операций, Яков Иванович? — спросил Блюхер.

— Как понимать вопрос, товарищ командарм? — уловил что-то в его голосе Озолин, самолюбиво вскинул голову. — Белобандитов на нашу территорию мы не пропустили, границу защитили.

Блюхер с трудом сдержал себя. Промолчал. Хотя подумал: «Из пушек — по воробьям…» Но дело даже не в этом: нет ощущения решительной победы в каждой из баталий. Те наскочили, эти отбили, те отошли — и снова наскочили. А ответные удары должны быть сокрушительными, чтобы неповадно было соваться!.. Вот какие удары должна отныне наносить его армия!.. Но для этого предстоит сделать многое.

— Хорошо, Яков Иванович, — миролюбиво сказал он, отрываясь от своих мыслей. — Будем держать войска в полной боеготовности — и будем учиться. Учиться — вот первостепенная и наиважнейшая наша с вами забота.

Да, не к одному лишь объединению разбросанных по территории Дальнего Востока частей должна свестись роль командующего. И в первую очередь от него, Блюхера, зависит, насколько качественно новым станет это образование — Особая армия. В будущем — и не столь отдаленном — он видит свою армию механизированной и моторизованной, оснащенной автоматическим оружием. В его помыслах — создание образцовой армии, лучшей в РККА. Но первая задача — быть готовым к тому, чтобы отбить становящееся с каждым днем все более реальным нападение врага. Как там у Клаузевица? «Война — область недостоверного; три четверти того, на чем строится действие на войне, лежит в тумане неизвестности». Нет, он решительно не согласен с прусским военным теоретиком. Сам он всегда стремился не допустить неизвестности и на треть. В его расчетах нет знаков, обозначающих «неизвестность». Он хорошо знает армию потенциального противника — не напрасны были три его китайских года, но не будет делать скидок на ее слабость: по численности «китвоенщина» вкупе с белогвардейщиной превосходит Особую Дальневосточную в несколько раз.

В его голове уже вызревал стратегический план. На тот случай, коль придется ввести свою армию в бой.

Но перед тем как вместе со штабом и командирами корпусов и дивизий приступить к разработке этого плана, Василий Константинович обратился к тем, кому, коль наступит час, предстояло этот план осуществлять.

В приказе по ОДВА он написал:

Глава шестая

Дамы были в вечерних декольтированных туалетах: собольи боа, бриллианты; мужчины одеты строго по этикету: смокинги, галстуки-бабочки, лакированные туфли; военные в мундирах, при орденах и шпагах. В воздухе плыл настой сигарного дыма, аромата острых кушаний, бразильского кофе, перемешанный с благоуханием цветов — букеты в серебряных вазах украшали столы с яствами в посуде драгоценного гуандунского и соперничавшего с ним кузнецовского фарфора. Джаз-оркестр усердствовал, исполняя наимоднейший фокстрот «Малютка Нелли, хау ду ю ду?..», и на подсвеченном круге в красно-фиолетовом переливающемся сумраке посредине зала колыхались пары.

Ольга сникла, ссутулилась за столиком. Лицо ее приобрело отчужденное выражение.

— Кажется, я первый раз в жизни в таком шикарном ресторане… — Она сердито показала на вилки, ложки, ножи, разложенные на крахмальной скатерти вокруг тарелок. — Не знаю, какие брать… Такая я провинциалка.

— Куда проще: бери по очереди крайние слева и справа — не ошибешься, — беспечно, тоном завсегдатая, посоветовал Антон. — Привыкай, возлюбленная процветающего коммерсанта!

Она хмыкнула. Ужаснулась:

— В какую копеечку влетит тебе такое пиршество?

— Сегодня ведь твой день.

— Не забыл? — потеплели ее глаза. — Да, не восемнадцать… И не двадцать пять…

— Зато вместе! — Он нагнулся к ней, поцеловал. Тихо спросил: — Когда мы праздновали твой день рождения вместе?

Она вздохнула. Уже без робости оглядела зал.

— За тем столиком, справа от оркестра, — японский генконсул Амо. Он здесь дуайен дипкорпуса и вообще персона номер один; рядом с ним, в мундире, — начальник военной миссии полковник Такахаси, тоже очень важная фигура. Слева от них, с дамой в изумрудах, — американский генконсул Коллвен…

Официант подал карту.

— Закажем по высшему классу. Суп из плавников акул?.. Не возражаешь? Нет, пожалуй, вкусней черепаший. Затем рисовые лепешки и утиные языки. Сами языки проглотим. Раки в чесноке, с сахаром… Рыбьи жареные мозги. И, конечно же, шампанское.

— Мираж… Будто нет за этими стенами отчаяния и грязи… Ты даже представить не можешь, как живет большинство эмигрантов. Особенно беженки.

— Я-то нагляделся.

— Нет, не можешь!

— Это заведение — как трехслойный пирог. Здесь, наверху, ресторан для местного «света». Ниже два этажа номеров. А внизу и в полуподвале — каморки с красным фонарем, ночной приют для малопочтенных клиентов. Вход с задворков.

— А знаешь ли ты, что тех нижних клиентов обслуживают мужья, чьи жены зарабатывают под красным фонарем? Жена — в кабинете, а муж — официантом или коридорным… Мне рассказывали сослуживицы. Они-то считают себя в лазарете как в раю, хотя жалованья едва хватает на щи и кашу в беженской столовке. Но мало кому удалось устроиться… Читал в здешних газетах? «Молодая красивая женщина согласна наняться в услуги к одинокому мужчине»… — Ольга передернула плечами.

— Сами выбрали. Судьба не прощает отступничества. Даже если пируют вот так, — Антон кивнул в сторону большого стола, за которым восседали Спиридон Меркулов и его компания. — Заглянуть в их души — такая же опустошенность, как у официантов в нижних номерах… Париж — цветочки. Я повидал за эти две недели…

— Ты ничего не рассказал о своей поездке. — Она захотела перевести разговор на другое, хотя и это «другое» было неотрывно привязано к происходившему здесь.

— Любопытная поездка. Тяжелая. Но удачная. Могу рассказать.

В минувшие недели Антону удалось наконец добраться и до Хорвата, и до Дитерихса.

С Хорватом он познакомился через его жену, Камилу Альбертовну. Родом из семейства известных художников Бенуа, супруга генерала сама рисовала и считала себя знатоком искусств, коллекционировала произведения китайского народного творчества. Через Костырева-Карачинского Путко передал ей проспект уникальных поделок, какие могла предложить фирма «Лотос». Камила Альбертовна выбрала резьбу по слоновой кости. Иван Чинаров прислал изделия из Шанхая, а на дом генеральше принес их сам Антон.

Дмитрий Леонидович Хорват полностью соответствовал характеристике, данной ему в управлении Тимофеем: вальяжный сановник, похожий на старого беззубого льва — украшение зоопарка, уже не страшное и для мальцов. Бывший глава дальневосточной эмиграции в новой своей почетной должности «блюстителя казны» утратил реальную власть. Он мог пригодиться Антону только как дополнительный источник информации или рекомендатель. Как раз он-то, узнав о близком знакомстве подполковника с Деникиным, посодействовал встрече Путко с генералом Дитерихсом — иными путями пробиться к «местному Кутепову» было бы не просто.

Генерал Дитерихс принял вновь прибывшего в своем штабе. Помещение действительно походило на штаб, а не на временно приспособленную квартиру: строгая обстановка, ничего лишнего, адъютанты у телефонов, четкий звук быстрых шагов, короткие, в повелительном наклонении, фразы. Сам генерал — сухой, поджарый, новое в его облике — монокль, мертво отсвечивающий в правой глазнице, — прочел письмо Деникина и отверг:

— Глубоко уважаю Антона Ивановича как выдающегося воителя России и бывшего моего командира, однако решительно не приемлю нововременных рассуждений о недопустимости пролития русской крови за нерусское дело. От сих рассуждений попахивает кабинетной молью, да-с! Стоял и стоять буду: поначалу искоренение большевизма, а уже затем — заботы о формах переустройства России, да-с! — Монокль генерала перевернуто отражал кабинет и уменьшенную до малости, тоже вверх ногами, фигуру посетителя. От генерала исходил удушающий запах табака. — Относительно вас, подполковник: считайте себя призванным в строй. Назначение получите в ближайшее время. Оставьте точные координаты местопребывания.

Ничего себе, оборот!.. Не хватало еще, чтобы белогвардейский вождь вовлек в подготовку замышленных бандитских акций!.. Путко начал обдумывать различные варианты, как уйти из-под столь энергичной опеки.

Спустя день адъютант Дитерихса вызвал его в штаб.

— Мне доложили, что вы — артиллерист. Приднепровье, Крым. Так? — спросил генерал.

— Так точно, — подтвердил Путко, подумав: «Смотря с какой стороны».

— С учетом вашей коммэрческой деятельности… — генерал вложил максимум презрения в слово «коммэрческой», — считаю целесообразным временно использовать вас на инспекционной работе. Первое поручение: выезжайте на станцию Маньчжурия. Проверьте в подразделениях генерала Шильникова, а также в отряде Градова в районе Чжалайнора состояние артиллерии, боезапас, боеготовность. Даю десять дней.

Антон запросил Центр. Получил согласие на поездку. Оставил контору «Лотоса» на Костырева-Карачинского.

Вот когда представилась ему возможность познакомиться с западным, самым длинным и своеобразным участком КВЖД. По делам фирмы, зачастую связанным и с заданиями Старика, он уже ездил по южной ветви дороги в Мукден. Примерно на полпути от Харбина, в Чанчуне, ему каждый раз предстояло пройти полицейский досмотр, будто при пересечении границы двух государств, и там же пересесть из вагона широкой колеи линии КВЖД на узкую — линии ЮМЖД. Перейдя с одного края перрона на другой, пассажир сразу словно бы попадал в Японию: Южно-Маньчжурская железная дорога полностью находилась под управлением островной империи, полоса отчуждения ее была включена в зону Квантунского генерал-губернаторства. Поезда тоже были японские. В вагонах — выложенные кафелем полы. Коммерсант-европеец должен брать не сидячее место, а спальную полку. К постельному белью положены и шлепанцы, и накрахмаленное кимоно. Японцы-проводники подают в пиалах рыбу с рисом, чай, миндальную воду. Надписи — лишь по-японски и по-английски.

Сам Мукден по первому впечатлению тоже походил на японский город: станция расположена на территории имперской концессии; на привокзальной площади — «Ямато-отель»; в виллах вдоль асфальтированных улиц живут японские офицеры, чиновники и коммерсанты. В многочисленных ресторанчиках — и в тех обслуживают девушки в кимоно и на деревянных гэта, даже пиво доставлено с островов. Если кого еще и увидишь в этих заведениях, так европейцев, чаще всего англичан, дующих виски с содовой. Но рядом с чужеземным Мукденом — комнатой прислуги в богатой квартире — примостился собственно китайский город, ничем не отличный от харбинского Фудзядана: ни одной прямой улочки, все извилисты — чтобы заплутались злые духи; все крыши строений — с приподнятыми по краям углами и прогнутыми кровлями, чтобы злые духи не могли проникнуть в дома; на карнизах, во дворах перед воротами — фигурки оскаленных зверей, чтобы отпугнуть злых духов; даже полотнища с иероглифами, свешивающиеся с перекинутых поперек улиц, с одного дома на другой, прутьев, — тоже для того чтобы помешать их бесчинству. И это — нынешний, двадцатого столетия, Китай, чей народ уже за две тысячи лет до европейцев и тех же японцев изобрел порох, первым на земле сконструировал компас, нашел способ выделывать бумагу и фарфор, открыл процесс книгопечатания!.. Великая, самобытная цивилизация — и безропотная вера в духов, покорное подчинение призрачной силе… Неужто народ уверовал, что терзающие его духи — бесплотны и незримы, а не воплощены, как на каждом шагу в том же Мукдене, в реальное обличье колонизаторов, оккупантов и собственных жестоких правителей?.. Именно в таком облике предстала перед Антоном столица Северной Маньчжурии, резиденция Чжан Сюэляна.

Теперь же путь его лежал из Харбина на северо-запад, через города Цицикар, Бухэду, Хайлар — и до самой советской границы, через все три провинции, собственно и составлявшие Северную Маньчжурию.

Сразу за Харбином, едва поезд пересек мост над Сунгари, взору открылась бескрайняя равнина. «Десять миллионов десятин! — вспомнил Антон фантастическую цифру, названную тем инженером-строителем в московской коммунальной квартире. — Выходит: миллион квадратных километров. Действительно, две Франции. Ничего себе!..» Равнина слева и справа от насыпи и до горизонта была возделана. Не поверишь, что всего три десятка лет назад лишь редкие кочевники бороздили ее просторы — теперь куда ни глянь на рассеченной межами плодоносной земле копошились согбенные фигурки под соломенными шляпами; черные косматые буйволы с грозными рогами покорно волочили сохи и бороны, высвобождая ноги из жидкой грязи. На станциях жители, в большинстве одетые в синие куртки и синие же штаны с завязками на щиколотках, торговали пампушками, оранжевыми курицами, сваренными в красном перце, кукурузой и рисом, предпочитая получать за снедь не деньги, а «натуру», какие-нибудь обиходные вещи; к даянам же, пиастрам и прочим ходившим в Мукдене и Харбине банкнотам относились с недоверием, охотнее принимая чохи — старые желтомедные монеты с квадратными отверстиями, нанизанные на шнурки по сто и даже по тысяче штук. Но, как и в Харбине, в уплату шли и японские иены. Паровозы же и вагоны — все русской постройки, с клеймами Харьковского, Брянского, Коломенского заводов.

По беглому взгляду, войск — белокитайских и белогвардейских — вблизи Харбина немного, только охранные отряды на станциях и полустанках. Однако чем ближе к границе, тем гарнизоны становились многочисленнее, и в толпах на станциях чаще попадались военные мундиры, на запасных путях стояли эшелоны, паровозы под парами, как головы огнедышащих драконов. «Головы» — на запад, в сторону границы.

На третьи сутки пути потянулись безжизненные солончаковые степи — предвестники монгольской пустыни, впереди обозначились и с каждым часом начали вырастать отроги Большого Хингана. Поезд перебирал пролеты узких — только колея над оврагами и руслами рек — мостов, совершенно не огороженных, из вагонного окна казалось, что состав безо всякого пути перемахивает через препятствия. Потом надвинулись горбатые, поросшие кедрачом сопки, а в узких долинах-«еланях» меж ними — поля красных опиумных маков, будто овраги залиты озерами крови. Один за другим потянулись тоннели, продымившие вагоны гарью, и наконец открылась знаменитая «Бочаровская петля», о которой с таким восторгам рассказывал Виталий Викентьевич Корзунов. Действительно, поезд, будто ввинчиваясь, начал взбираться в гору, и скоро внизу, в ложбине, почти параллельно ему стал виден путь, который он только что одолел. Дорога заворачивалась, делая петлю, ныряя под насыпь почти в том самом месте, из какого поезд несколько минут назад вышел, а сам состав изогнулся дугой; из вагонов, расположенных посредине, были видны и тяжко отдувающийся паровоз, и хвост состава, едва ли не смыкающиеся в кольцо. Но вот паровоз исчез в черном жерле тоннеля, и гора стала торопливо пожирать вагон за вагоном…

И сразу за пробуравленным хребтом Путко увидел по склонам холмов свежеотрытые окопы; на высотках без труда обнаружил артиллерийские позиции.

Поселок при станции Чжалайнор и особенно город Маньчжурия, расположенный в нескольких километрах от пограничной реки Аргунь, уже сплошь являли собой военный лагерь. На станции находился полевой штаб чжансюэляновских войск. Тут же, в вокзале, в недавнем помещении советско-китайской таможни, разместилась белогвардейская комендатура. На фуражках офицеров — трехцветные ленты, на рукавах — оранжевые ромбы.

Он направился к комендатуре.

— Разрешите? — к их столику подошел Мульча. Он держал за локоть офицера, слегка покачивающегося, с иссиня-бледным испитым лицом. — Не помешаем?

Штаб-ротмистр изысканно поклонился:

— Разрешите представить: капитан Богословский. Мой друг. Жаждал познакомиться с вами, подполковник. И вашей… хм… избранницей.

Капитан бесцеремонно плюхнулся на стул за их столиком:

— Хин се-се! Покорно благодарим… Богословский… Эдуард. М-мадам?.. — Антону показалось, что он не так пьян, каким представляется. — Искренне р-рад… Считаю за честь… Хин се-се… Мы раньше не встречались, подполковник? Ваше лицо дьявольски знакомо. Впрочем, столько лиц… Выпьем за знакомство.

Неверной рукой он наполнил рюмки:

— Будем!..

— Разрешите, я вас оставлю. — Мульча ладонью прижал плечо своего приятеля, как бы плотнее усаживая его. — Меня ждут там, — он кивнул на меркуловский стол.

Богословский со звоном уронил пустую рюмку. В упор воззрился на Ольгу:

— Б-бежать? Но куда же? На время — не стоит труда, а вечно бежать невозможно?.. Т-так?.. Птичка, выпавшая из родного гнезда?.. Цып… цып… цып… — Вел он себя нагло. Антон с трудом сдерживал себя. — Э-эх, все мы выпали!.. — тряхнул головой капитан, редкие пряди сползли на его посиневший влажный лоб. — Э-эх, гусар удалой, ты люби свой полк родной я для славы его не жалей ничего!.. — Оборвал речитатив, повернулся к Путко: — Помнишь, подполковник, у Зинки Гиппиус: «…Но только в час расплаты не будем слишком шумными… Не надо к мести зовов и кликов ликования: веревку уготовав, повесим их в молчании…» — Он потянулся за бутылкой. Плеснул. Острый кадык его судорожно задергался, будто это его шею перехватила петля. Оторвался от бокала. Глаза его были красны и мутны. Снова уставился на женщину. — Н-нет… Мы большевиков не на фонари!.. Щипчиками. По кусочку… Отщипнем ушки… Откусим пальчики… А ты, птичка, хороша… Залетная красивая птичка!

Ольга оцепенела.

Антон встал:

— Мне пора проводить свою даму.

Он помог подняться Ольге, задвинул ее стул.

— З-за такие роскошные плечи… перышки… Полмира… Всех!.. Хин се-се!..

Богословский был уже совершенно пьян.

— Какая скотина! Мразь! — Ольгу и на улице еще била дрожь. — Как он расписывал!.. Садист! Как смотрел на меня!..

— Богословский — бывший колчаковец, потом служил у Семенова в контрразведке, в бронепоезде-застенке «Мститель». Меня в Москве предупреждали о нем… А теперь, как видишь, повышал квалификацию у генералиссимуса… Это там он подучился — щипчиками.

— Страшно!..

— Сейчас он — офицером для особых поручений при Дитерихсе. И конечно, на пару с Мульчой — в их контрразведке. Такой мерзости тут — пруд пруди.

— Я боюсь…

— Ничего, ничего, родная! — Он обнял жену, крепка прижал ее к себе.

Глава седьмая

Глава восьмая

Начальник Благовещенского погранотряда сообщил в штаб ОДВА: на берегу Амура нарядом пограничников обнаружен молодой мужчина в форме моряка ДВВФ. В тяжелом состоянии он доставлен в гарнизонный госпиталь.

Блюхер позвонил Озолину.

— Уже знаю, товарищ командарм. За последние два месяца, кроме погибших и раненых в операции у селения Полынь, флотилия потерь не имела. Но еще в июле с бронекатера «Копье», который нес боевую вахту на Амуре, ночью исчез краснофлотец Валентин Жуков. Розыски его оказались безрезультатными.

— Свяжитесь с госпиталем, — приказал Блюхер. — Если матрос транспортабелен, необходимо доставить его в Хабаровск.

— Примем все меры. Из Благовещенска завтра возвращается наша канонерская лодка «Пролетарий».

Врачи разрешили перевезти пациента в лазарет базы.

Вскоре Озолин прибыл в штаб армии.

— Это действительно краснофлотец Жуков, — доложил он. — Рассказал следующее: той ночью он нес вахту на палубе. Присел на кнехт и, видимо, задремал. Очнулся в воде — смыло за борт. Увидел берег, решил, что наш. В том месте фарватер Амура проходит близко от маньчжурского берега. Как только выбрался из воды, его схватили. Допрашивали, пытали, добивались сведений о флотилии и оборонительных сооружениях. Потом стали морить голодом. Больше он ничего не помнит.

Блюхер пригласил к себе члена Военного совета Доненко. Николай Ефимович приехал в Хабаровск недавно. Старый большевик, политработник, до назначения в ОДВА он заведовал одним из отделов в ЦК Компартии Украины. Внешне совсем не военный, спокойный, неспешный в решениях, но обстоятельный в суждениях, он был похож на главного политического советника Бородина и сразу расположил к себе Василия Константиновича.

— Хочу съездить к краснофлотцам. Составите компанию, Николай Ефимович?

— Конечно! Я как раз сам туда собирался: что там с матросом приключилось?

Они приехали в затон.

Блюхер примечающим взглядом определил: территория городка в отличном состоянии — дорожки подметены и присыпаны желтым песком, стволы деревьев побелены, обочины выложены уголками-кирпичиками и тоже сверкают белизной. Свежевыкрашенные ультрамарином ворота; окна казарм вымыты до прозрачности «чертова глаза»… И корабли внизу, у причалов и на рейде, — любо-дорого смотреть.

Но то, что увидели они в палате лазарета, потрясло. На койке лежал не человек — мумия; обтянутый желтой восковой кожей череп с редкими серыми пучками волос на темени, с провалившимися глазницами, впадиной стариковского рта. Руки вдоль туловища — как очищенные от коры прутья. Неестественно выпрямленные пальцы с расплющенными суставами…

— Почти все время без сознания, истощен до предела — двадцать пять килограммов, а прежде весил восемьдесят. Подозрение на повреждение внутренних органов. — Военврач приподнял одеяло над ногами. — Видите, как изувечены ступни? Обожжены до обугливания…

— Разучился есть по-человечески, — добавила дежурившая в палате медсестра. — Даже ложку не может держать, бедненький.

— Проводим искусственное питание, — пояснил врач.

— Родители у него есть? — повернулся к Озолину Доненко.

— Мать. В Чите.

— Вызовите ее. А лучше командируйте за ней кого-нибудь из командиров. Сегодня же и пошлите.

— Будет исполнено.

Когда притворили дверь палаты, Николай Ефимович с гневом проговорил:

— Изуверы!.. Краснофлотцы знают о случившемся?

— Слух идет. Но я и комиссар флотилии хотели…

— Пусть узнают. Пусть увидят! Запугать они нас хотели?.. Нас не запугаешь!

— В происшедшем — и ваша вина, комфлота, — жестко сказал Блюхер. — Почему матрос заснул на вахте? Почему не была дана тревога «Человек за бортом!» — так, кажется, у вас на флоте полагается?

Озолин вскинул голову. Но промолчал. «Самолюбив!..»

— Покажите, как вы тут живете. Поглядим, Василий Константинович? — спросил Доненко.

Блюхер молча кивнул. Боль — давно уже он забыл о ней — стискивала сердце.

Они пошли из казармы в казарму, в классы, кабинеты, на камбузы. В сопровождении свиты спустились вниз, к Амуру.

— Какие корабли хотите посмотреть? На базе в данный момент мониторы «Свердлов», «Красный Восток». «Ленин» несет вахту под Благовещенском. Готовится к походу монитор «Сунь Ятсен».

— «Сунь Ятсен», — выбрал Василий Константинович.

Вспомнил, как взбежал президент на борт крейсера — сухой, в полувоенном френче, белые манжеты, белый подворотничок; как осматривал пушки и пулеметы, постукивая по броне стеком… Нет великого человека. Погублено предателями дело его жизни. Они надругались над его заветами… А вот здесь — живо его имя! Имя на броне, которая принимает пули с того, его берега…

— Прошу, товарищ командарм. Прошу, товарищ член Военного совета. Осторожней, трап крутой!

В голосе Озолина Блюхер уловил обиду за недавний разнос — и привычную снисходительность моряков к сухопутным: у нас-де все не так, все труднее.

Сдерживая боль, быстро, едва держась за поручень, он поднялся на палубу. Молодой командир вытянулся, отдал рапорт. На палубе — ни соринки, ни пятнышка. Матросы в отутюженных выстиранных робах. Замерли. Едят глазами начальство.

Но когда шел по палубе, из трюма, прямо под ноги вынырнула распатланная светловолосая чумазая физиономия.

— Куда? — раздосадованно рявкнул командующий флотилией.

На физиономии округлились в испуге глаза. Матрос уже готов был юркнуть назад.

— Поднимитесь, — приказал Блюхер. — Кто такой?

— Машинист, — ответил за матроса командир монитора. — Внизу, у машин, жарко. Решил подышать.

— «Дух»? — кивнул Василий Константинович, показывая свою осведомленность. — Как зовут?

— Арефьев. Алексей.

— Какого года службы?

— Первый кончаю, товарищ командир.

— Нравится?

— Спервоначалу того… Тяжковато было… А зараз — очень нравится!

— Комсомолец? — спросил Доненко.

— Как раз готовлюсь… Околоячейковый актив.

— Наш корабельный поэт и моркор, товарищ член Военного совета, — вставил командир корабля. — Рекомендован корреспондентом от всей флотилии в газету «Тревога».

— Какое образование? Сколько классов?

— Уже в шестой перешел.

— Кончишь срочную службу, домой вернешься? Или на сверхсрочную останешься?

— Далече заглядывать… Может, и останусь…

Блюхер прикинул:

— Пока дослужишь, полную школу окончишь. — Повернулся к Озолину: — Получен приказ РВС откомандировать лучших краснофлотцев в командирское военное училище в Кронштадт. Подберите кандидатов.

— Будет исполнено, товарищ командующий армией!

Василий Константинович снова обратился к военмору:

— Хочешь стать красным командиром?

Алексей залился краской. Но неожиданно в его лице появилось выражение бесшабашной отваги.

— А вы и есть командующий армией? Самый настоящий товарищ Блюхер?

— Вроде бы он самый.

— А мой батя с вами воевал!

— Как фамилия, ты сказал?

— Да не… Он простым бойцом был, куда вам всех знать… Его фамилия, как моя, — Арефьев. Гаврила Иваныч.

— Арефьев… Гаврила Иваныч… — сосредоточился командарм. — Да помню же! Сухой такой, невысокого роста… Вот тут у него — пулевой шрам, — он ткнул себя в щеку. — И на руке, на левой, то ли безымянный… то ли на среднем пальце нет одной фаланги.

— То-очно!.. — выдохнул, вытаращив глаза, Алексей. — Мой батя…

— Знаменитый мастер по дереву был, — сказал Блюхер, обращаясь уже к сопровождающим. — Такие блиндажи рубил, что и под землей избяным духом пахли… Всю гражданскую с ним шли. И по Сибири, и на Врангеля дорогу моим бойцам прокладывал Гаврила Иваныч почти что по горло в вонючей ледяной купели… — Снова посмотрел на молодого моряка. Отеплел лицом. Наклонил голову. — Геройски погиб твой отец. Почти в самом последнем бою гражданской войны.

— Да как же погиб? — изумился Алексей. — Живой-здоровый, хоть и хромой! Зараз дома́ в Ладышах рубит! Мне с братеней грамоты почетные показывал, вами награжденные, товарищ Блюхер!

Теперь настал черед изумиться командарму:

— Живой? Да мы ж его посмертно орденом Красного Знамени наградили! А ну-ка давай его адрес!

Вынул блокнот, записал.

— Название какое славное — «Ладыши»… — убрал блокнот в планшет. — Гордись, краснофлотец! Ты — сын красноармейца, настоящего героя гражданской, войны. — Протянул руку. Крепко пожал черную от мазута лапу «духа». — Вот какие встречи случаются, товарищи… Ну, показывайте, что тут у вас еще замечательного? — повернулся он посветлевшим лицом к Озолину.

Поздним вечером того же дня Василий Константинович зашел в кабинет Доненко.

— Разрешите на огонек, Николай Ефимович?.. Все не идет у меня из головы этот замученный парень…

Он достал из пачки последнюю папиросу, размял. Глубоко затянулся.

— Зачем все же чжансюэляновцы переправили Жукова на наш берег? Могли расправиться с ним без огласки… Вы считаете, хотят запугать?

— А вы как думаете?

— Без умысла они бы его не вернули, уж я-то их повадки хорошо знаю. Да, или запугать, или спровоцировать. А скорей и то и другое. Хотят, чтобы у нас сдали нервы.

— Выстрелы из засад, мины на Амуре, теперь вот такое измывательство — тут действительно никаких нервов не хватит, — сказал Доненко. — Что Москва?

— Я говорил с Климентом Ефремовичем. Велено сохранять выдержку. Но и готовиться к худшему. Вот, комиссар, я тут набросал приказ по армии. Поглядите.

Николай Ефимович достал из очечника очки в круглой тонкой оправе, водрузил на нос. Начал читать, проверяя на слух:

— «…Все эти враждебные действия противной стороны нельзя рассматривать иначе как сознательную провокацию. По-видимому, они замышляют нечто большее, чем творимое на КВЖД и налеты на границы. Ставя об этом в известность войска армии, я призываю всех к величайшей бдительности. Еще раз заявляю, что наше правительство и в данном конфликте придерживается неизменной политики мира и принимает все зависящие от него меры к разрешению его мирным путем…» Правильно. — Доненко поправил очки. — «На провокацию необходимо отвечать нашей выдержкой и спокойствием, допуская впредь, как и раньше, применение оружия исключительно только в целях самообороны от налетчиков…» — Перевел дыхание. — Политически — правильно. А все ж на душе скребет: сколько можно терпеть?..

Глава девятая

Они снова были вдвоем в темноте ненасытной ночи.

Утром он проводит ее из гостиницы к дверям лазарета — и потянутся часы, а может быть, и дни нетерпеливого, беспокойного ожидания…

Все это время, со дня ее рождения, со злополучного застолья, испорченного Богословским, Антона не оставляло чувство тревоги. Почему? Отчего? Или сдают нервы?.. Уж лучше бы он был здесь один… Разве сравнить то ощущение постоянной настороженности, неисчерпываемой опасности, какое испытывал он в Париже да и в Шанхае, пока был один, с этой маетой?.. Наверное, подобное испытывают отцы по отношению к своим детям.

Вечером, когда он встретил жену и они шли в его гостиницу, она сказала: «Старик передал благодарность за донесение о районе Маньчжурия — Чжалайнор. Новое задание — оперативное, помимо основного: узнать состав, тактико-технические данные Сунгарийской военной флотилии…» Он спросил: «Как твой радист?» «Хороший парень. Коммунист». — «Ни малейших сомнений?» — «Верю ему».

Сейчас она спала, едва слышно было ее дыхание, она будто растворилась в темноте его комнаты. А он лежал, сна ни в одном глазу, и думал о ней и о предстоящем задании, чувствовал ее рядом, и все нити мыслей этих и ощущений были переплетены в странный узор… Жена, любимая его женщина — и «тактико-технические данные…»

Чем вызван интерес Центра к Сунгарийской флотилии?.. До сих пор это формирование никак не проявляло активности, носа не кажет из реки Сунгари в Амур. Недавно, правда, Путко узнал, что закончилась реорганизация так называемой Северо-восточной эскадры, объединившей речную флотилию и военные корабли, расположенные в Печилийском заливе. Чжан Сюэлян на торжественной церемонии в Мукдене вступил в должность командующего эскадрой. Возможно, Центр из каких-то других источников получил настораживающие сигналы. Что же до Антона, то ему куда более многозначительным и опасным представляется накопление сухопутных сил, переброска и концентрация китайских войск и белобанд в том районе, где он недавно побывал.

Генерал Дитерихс, выслушав доклад своего инспектора, поблагодарил:

— Ваше донесение вселяет бодрость.

Обследуя сектор станция Маньчжурия — Чжалайнор, Антон увидел едва ли не сплошные линии укреплений, обращенных в сторону советской границы: на склонах сопок и по гребням высот — доведенные до профиля стрельбы стоя окопы, связанные между собой ходами сообщения, сооруженные с учетом огневой связи, ведения не только фронтального, но и флангового огня; равномерно распределенные по всему фронту блиндажи под двойным накатом бревен и метровым слоем земли, с бойницами и раструбами для стрельбы из пулеметов; позиции для артиллерийских батарей, позиции для минометов… Инженерные работы продолжались полным ходом. Всего, как удалось ему выведать, на станции Маньчжурия уже было сосредоточено двенадцать тысяч солдат, в Чжалайноре — восемь тысяч; на подходе были пехотная и кавалерийская бригады, бронепоезда. Это не считая белогвардейских банд. В то время, пока Путко лазал по холмам, обследуя батареи, прибыл «Отряд смерти», собранный из добровольцев харбинского «Союза черных гусаров». На полевом аэродроме — двенадцать двухместных самолетов-бомбовозов систем «Пате» и «Брег», летчики — и чжансюэляновцы, и русские.

Концентрировалась внушительная сила. Хотя подготовка у части артиллерийских офицеров слаба: как оказалось, они умеют вести огонь только с открытых позиций, об угломере, буссоли, стереотрубе понятия не имеют. Он не придирался. Докладывая Дитерихсу, умышленно завысил оценки.

— Не пора ли, подполковник, на регулярную службу?

— Не испытываю желания идти под команду этих, — сделал ударение он голосом, полным презрения, на последнем слове.

— Парижская отрыжка, — нацелил на него монокль генерал. — Неважно, под чьей командой служить, важно — во имя какой цели. В данный момент в русских частях артиллерия имеется только в дивизии генерала Нечаева. У него же — пять бронепоездов. Артиллеристов там достаточно. Вскоре начнем получать пушки и для других формирований, полковник Такахаси обещал. Хорошо, пока считайте себя в резерве.

Теперь Антон сожалел, что поспешил с отказом. Будет ли Дитерихс привлекать его и впредь для инспекционных поездок? Как ему самому подобраться к Сунгарийской флотилии?..

Между тем белогвардейцы «осваивали» Китайско-Восточную железную дорогу. Уже до сотни высокочинных эмигрантов заняли кабинеты в управлении КВЖД. Опасаясь все же, что их нынешнее пиршество может закончиться горьким похмельем, белогвардейцы, не теряя времени, начали растаскивать все, что только возможно, начиная от вентиляторов и ковров в кабинетах, до строительных материалов на складах дороги. На харбинскую толкучку хлынули изделия с имущественными знаками «КВЖД». И сама дорога день ото дня работала все хуже: нарушения расписания; выход из строя систем сигнализации; порча железнодорожного полотна; крушения поездов…

Антон, ища подходы к решению новой задачи, собирал любые сведения о флотилии. Он уже знал: главная ее база и штаб находятся в городе Фугдин, далеко вниз по течению реки, в восьми десятках верст от впадения Сунгари в Амур; оперативная же база — в городе Лахасусу, почти в самом устье реки. Путко мог бы найти благовидный предлог для поездки по делам фирмы: Фугдин был довольно большим, на сорок тысяч жителей, уездным центром, с десятками самых различных предприятий, с отделениями фирм и конторами банков. Лахасусу хоть и гораздо меньше, но тоже достаточно крупный торговый город. Предварительно, чтобы безобиднее выглядела его вылазка, он послал и туда, и туда Костырева-Карачинского. Но он понимал: посещение тех мест в ипостаси торговца мало что даст. Корабли, конечно же, находятся вне города, скорее всего у особых причалов, а то и в протоках, коими изобилует эта равнинная река, уступающая по величине в этом бассейне только Зее и Уссури.

Дни шли, а зацепки все не было. Антон понимал: сроки поджимают его. Если командование флотилии что-то замышляет, то попытается осуществить свой замысел в ближайшее время. Путко изучил метеорологические сведения по району Сунгари. Для сухопутных войск они большого значения не имели. А вот для флота… В октябре уже обычными становились ночные заморозки, могло быть похолодание даже до минус пятнадцати градусов, в первых числах ноября начинался ледоход, а шуга появлялась и раньше. В ноябре реку уже прочно закует лед — и до весны полученное Антоном задание утратит всякое значение. Как подобраться?.. Подсказать Дитерихсу?.. Но как подвести его к мыслям о флотилии?..

И на этот раз везение сопутствовало разведчику. Генерал вызвал его сам. В кабинете сидел невысокий китаец в мундире, с генеральскими звездочками в петлицах. Несколько офицеров почтительно стояли за его креслом.

— Познакомьтесь, подполковник. Адмирал Шен.

Путко пригляделся: в петлицах чжансюэляновца — якорьки.

— Мне доложили, что вы служили на флоте. Черное море? Бизерта?

«Мульча не оставляет без внимания, — подумал Антон, отвешивая молчаливый поклон. — Можно ли было предположить, когда разрабатывали легенду, что пригодится такая деталь? Хотя наверняка, ставя задание, Старик учел теперь как раз и это».

— Вы неплохо справились с первой инспекционной поездкой. Сейчас адмирал спешно дооборудует плавсредства своей флотилии артиллерийскими установками. Необходима ваша помощь. — Сделал паузу. — Прислуга у орудий китайская, но большинство офицеров — русские.

«Ага, ублажает меня!.. Надо не сразу соглашаться…»

— Разрешите подумать, господин генерал? Мои коммерческие дела… Я должен снова связаться с Шанхаем: я лишь представитель фирмы, а не владелец ее.

— В такой момент ставить выше интересы какой-то фирмы! — вспылил Дитерихс. — Да вы понимаете!..

— Слушаюсь! — вытянулся в струнку подполковник. — Согласен выехать немедленно, господин генерал!

— Вот это ответ, достойный русского офицера.

«Значит, действительно что-то готовится, раз они так спешат».

В Фугдине, куда Путко приехал, совершив двухсуточное путешествие на пароходе вниз по Сунгари, на причале его ждал легковой автомобиль под флажком самого командующего флотилией.

У входа в штаб флотилии рослый синьцзянец в форме военного моряка, протяжно выдохнув: «Чи-ик чок!», взял винтовку на караул.

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Вместе с начальником штаба и командующим флотилией командарм выехал вдоль Амура, вверх по течению реки, к устью Сунгари.

Дорога вела по перелескам, сквозь заросли ивы и тальника. Настоящего леса здесь не было, только в балках, словно бы прячась перед атакой, толпились тонкоствольные деревца. К их ветвям уже липла паутина осени, березки стояли в золоте, осины сеяли в сухую траву жухлые листья.

Блюхер знал: на той стороне вдоль границы заканчивает сосредоточение трехсоттысячная Мукденская армия. Плюс к ней — до семидесяти тысяч в белогвардейских бандах. Группировка носит наступательный характер. Основные силы накапливаются на трех стратегических направлениях: вдоль западного участка КВЖД, по линии Хайлар — станция Маньчжурия южней Благовещенска; на самом восточном участке советско-китайской границы — в районе Турьего Рога в Приморье и посредине, в устье реки Сунгари, в достаточной близости от Хабаровска, на наиболее удобном подходе к Транссибирской магистрали. По численности чжансюэляновские войска впятеро превосходят ОДВА. Наряду с военными приготовлениями и вооруженными провокациями на самой границе началась усиленная обработка общественного мнения: китайские и белогвардейские газеты на разные лады превозносят силы маньчжурской армии, восхваляют ее командование, особенно славословят командующего Сунгарийской флотилией адмирала Шена; одновременно с этим расписывают слабосилье ОДВА, низкую боеспособность Дальневосточной флотилии. Такая массированная подготовка тоже весьма многозначительна.

На каком из трех направлений ждать первого удара?.. Анализ обстановки показывал: из устья Сунгари. У впадения этой реки в Амур находилась одна из сильнейших чжансюэляновских крепостей — Лахасусу с гарнизоном в двадцать две тысячи солдат, оперативная база флота адмирала Шена; именно здесь, по достоверным сведениям, уже закончены приготовления к боевым действиям, и сюда ныне направляются из верховьев реки военные корабли. Они сосредоточиваются в устье Сунгари.

Ничего этого сейчас, конечно же, не видно. Амур неприметно для глаза катит им навстречу свои коричневые воды. И все же не покидает ощущение, что правый берег как бы поставлен на боевой взвод…

— Последние данные разведки в устье?

Лапин достал из планшета карту, протянул на переднее сиденье, нагнувшись из-за спины командарма, начал показывать:

— Белокитайцы закончили строительство укреплений вот в этом районе: Лахасусу — Могонпхо — Чичиха. Перебросили сюда девятую пехотную бригаду, отряды морской пехоты. Всего около десяти тысяч.

— Артиллерия?

— Трехорудийные батареи… Батареи бомбометов… — Альберт Янович вел пальцем по нанесенным на карту обозначениям.

— Что на самой реке?

— Противник установил в устье и протоках минные заграждения: стационарные инженерные и гальваноударные мины, — вступил в разговор Озолин. — Установил также боновые заграждения и баржи с камнем, приготовленные к затоплению на случай форсирования нами реки. Действиям их флотилии мины и баржи, естественно, не помешают — оставлены чистые проходы. Мои разведчики обнаружили их.

Блюхер остановил машину. Из зарослей прибрежного тальника начал разглядывать в бинокль противоположный берег. В синем небе за излучиной реки висели дымы. Корабли Сунгарийской флотилии подошли к самому устью… Перед глазами командарма были листы аэрофотосъемок: извилины окопов, артиллерийские позиции. Блюхер располагал точными сведениями о флотилии Шена, о Лахасусу, где ныне сосредоточивались главные силы, одиннадцать вымпелов: флагманский речной крейсер «Кианг-Хенг», канонерские лодки, вооруженные пароходы, военные транспорты, плавбатареи. Сведения о флотилии поступили из Москвы, от Старика; они были уточнены и дополнены разведчиками его армий.

— Когда можно ожидать выступления противника?

— Сунгарийская флотилия и наземные войска заняли исходные позиции, — ответил Лапин. — Думаю, промедления не последует.

В кабинете командарма собрались члены Военного совета, штабисты, командиры частей.

— По последним разведданным, полученным нами, флотилия адмирала Шена развернулась в устье Сунгари в боевые порядки, — сказал Блюхер. — Наше долготерпение исчерпано. Я получил приказ Реввоенсовета и наркомвоенмора перейти от обороны к ответным ударам по врагу.

И командарм зачитал директиву:

— «Затяжной характер конфликта и непрекращающиеся выступления белокитайской военщины против частей Особой Дальневосточной армии, кораблей Дальневосточной речной флотилии и мирного населения вынуждают ОДВА начать активные боевые действия, чтобы обуздать китайских милитаристов и восстановить нормальное положение на КВЖД и советско-китайской границе. Цель операции — уничтожение Сунгарийской военной флотилии и укреплений противника вдоль границы и в районе Чичиха — Могонпхо — Лахасусу. Для выполнения задачи мной создана группа войск в составе ДВВФ, Второй Приамурской стрелковой дивизии, отдельного авиационного отряда гидросамолетов и бомбардировочной эскадрильи. Командующим группой назначаю начальника штаба ОДВА Лапина…»

Глава двенадцатая

Антон условился: этот вечер они проведут вместе. Но Ольга почему-то не пришла.

Внизу за стеной гостиницы пронзительно вскрикивал ишак. И так же пронзительно, будто подражая ему, кричал торговец:

— Есса яблоки! Яблоки покупай! Шибко дешево яблоки покупай!..

Уже сгущались сумерки, а ее все не было. Неурочное дежурство в лазарете?.. Заболела?.. В их последнюю встречу она кашляла, чихала, комкала платок, нос покраснел. Она вообще неважно переносила здешний климат, и он испытывал невольное чувство вины. Хотя какая в том его вина? Зато они вместе, пусть и утомляет эта постоянная игра в молодящихся знакомцев. Игра — не игра, но это ощущение невольной отъединенности, свидания, расставания заставляют по-молодому остро волноваться перед каждой встречей. Почему же сегодня Ольги нет?.. Проклятый, тоскливый одинокий вечер…

— Шибко дешево яблоки продавай!..

Он так соскучился по жене за время своей поездки по Сунгари… Хотя вылазка в Фугдин — Лахасусу прошла на редкость удачно. Он даже подивился той легкости, с какой добыл нужные ему сведения. Поначалу, когда адмирал Шен затребовал русского артиллериста, Путко насторожился, нет ли какого подвоха: в чжансюэляновских войсках предпочтение отдавали японским инструкторам. На месте выяснилась причина: многие пушки оказались русского производства, доставшимися Сунгарийской флотилии еще после разграбления самураями российского флота во Владивостоке и речной флотилии в Осиповском затоне. К тому же действительно несколько батарей обслуживали белогвардейцы. Флотских артиллеристов среди них не было. Прилагать усилий к довооружению флотилии и береговых укреплений у Фугдина и Лахасусу посланцу генерала Дитерихса не пришлось — батареи уже были укомплектованы до полного штата. Зато, переходя с позиций на позиции, с корабля на корабль, Путко получил превосходную возможность ознакомиться и с вооружением, и с боезапасом, и с самими судами. Он не мог сравнивать, не знал, чем располагает на речном театре Красная Армия, но сама по себе флотилия Шена представляла немалую военную силу: речной крейсер «Кианг-Хенг», канонерские лодки «Ли-Дзи», «Ли-Суй», «Дзян-Пин», вооруженные пароходы «Дзян-Най», «Дзян-Тай», «Дзян-Пай», «Дзян-Тунь», «Дзян-Ань», транспорты, плавбатареи; орудия — от слабосильных сороковок до мощнейших стодвадцатидвухмиллиметровых; много бомбометов, приспособленных для стрельбы по надводным целям и береговым объектам; достаточно серьезна оборона в Могонпхо и Чичиха… Донесение ушло в Центр. Ольга приняла подтверждение: сведения ценные, поступили своевременно.

Антон вернулся к повседневной работе. По сравнению с такими вот вылазками, как по КВЖД или на Сунгари, эта работа могла показаться однообразной и монотонной: штудирование местных газет, присутствие на собраниях эмигрантских групп, визиты в штаб Дитерихса, к Хорвату, где порой в салоне Камилы Альбертовны собирались «бывшие» и в разговорах с ними можно было вылущить что-то ценное, калейдоскоп встреч с клиентами фирмы…

Крупицы. Камешки, кропотливо складываемые в мозаичное панно, в целостную картину… Повседневная работа разведчика.

И неотвязчивая мысль: чего же медлят там?..

Здесь тысячи советских людей арестованы и брошены в концлагерь в Сумбее, в лагеря под Цицикаром и Хайларом; в самом Харбине в тюрьме — тридцать восемь человек, арестованных в мае во время налета на советское генконсульство. Тюрьма старая, еще царская, в центре города. Каждый раз, проходя под краснокирпичной стеной, Антон прислушивался: что за ней? Начальником тюрьмы некий Мозговой, служивший еще на Нерчинской каторге, свирепые надзиратели — русские и китайцы, особенно мрачная фигура — бывший унгерновский палач Сипайло… Путко узнал: арестованные содержатся в одной общей камере, расположенной рядом с выгребной ямой; один из арестованных умер… В белогвардейских кругах с нетерпением ожидали сенсационного судебного процесса, на котором «будут разоблачены козни Москвы» против Китая. На днях судилище состоялось. Высший суд Особого района Трех Восточных провинций заседал за закрытыми дверями. Приговоры: «Подвергнуть каторжной тюрьме по девять лет». Хотя даже проанглийская «Харбин обсервер» отважилась написать:

Китайская каторга — это страшно. Бамбуковыми прутьями избивают так, что кожа клочьями. Забивают до смерти. Излюбленная тюремщиками пытка — полуудушение…

Почему же медлят? Ведь создана армия… Он получает задания и передает сведения. Конечно же, они поступают не только от него. Для чего?.. В каждой работе важно увидеть результат. Особенно в такой работе, когда каждую минуту — как на острие ножа… Но дело совсем не в этом. Неужто сойдут чжансюэляновцам и белякам захват КВЖД, аресты, провокации на границе? Нет, не может того быть!.. Антон устал ждать. Что же там Блюхер? Почему медлит Москва? Еще надеются договориться миром? Тщетно. Положение усугубляется с каждым днем.

За окном стемнело.

Ольга сегодня не придет. Ходить в такую темень одной по харбинским улицам опасно. Почему она не пришла?..

Внизу голосом без надежды кричал бедняга торговец:

— Есса яблоки! Шибко дешево яблоки покупай!

Антон начал торопливо одеваться. Проверил браунинг. Поставил его на боевой взвод.

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Командарм был доволен исходом Сунгарийской операции.

Бой начался на рассвете. Первыми пошли на Лахасусу бомбардировщики. Волна за волной, они появлялись над рейдом, сбрасывая фугасы на вражеские корабли. Под прикрытием авиации тральщики очистили от мин устье реки и обеспечили безопасный прорыв к укрепрайону флотилии и десанта. По сигнальному залпу флагманского монитора «Ленин» вступила в бой вся флотилия. Уже на двадцатой минуте была потоплена канонерская лодка «Ли-Дзи», за ней — «Ли-Суй», начался пожар на пароходах «Дзян-Тай» и «Дзян-Пай». Лишь нескольким кораблям, в их числе получившему пробоины флагманскому крейсеру, на борту которого находился адмирал Шен, удалось вырваться из-под обстрела и уйти вверх по Сунгари.

Одновременно происходила высадка десанта. Батальон Волочаевского полка, несмотря на интенсивный огонь белокитайской полевой артиллерии, закрепился на берегу и обеспечил плацдарм для развертывания главных сил. К исходу полутора часов подразделения дивизии начали обход Лахасусу с юга. Сломив упорное сопротивление противника, десант овладел укрепрайоном Могонпхо — Чичиха, а затем и крепостью Лахасусу. В 15 часов боевые действия прекратились. Вечером все участники операции были посажены на корабли, флотилия вернулась на исходные позиции.

— В результате операции, — докладывал Лапин, — укрепления белокитайцев в устье Сунгари разрушены. Противник понес большие потери. Около ста солдат и офицеров, в их числе начальник укрепрайона, взяты в плен. После боя по моему распоряжению беднейшему населению Лахасусу роздана из трофейных складов мука, крупа, растительное масло, другое продовольствие. Медперсонал оказал населению помощь. Ни одно гражданское здание в ходе операции не пострадало.

— Экипажи кораблей и десантники действовали мужественно, — в тон командующему группой вторил Озолин. — В Сунгарийском бою флотилия показала тактическое умение и зрелость командиров.

Блюхер делал более всесторонние выводы: агрессивные планы китвоенщины и белогвардейцев в районе Сунгари сорваны, удар противника упрежден. Особая Дальневосточная выдержала экзамен. Это было главное. Важно и то, что впервые за все время существования флотилии она действовала в полном составе; впервые в Красной Армии в целом проверены на практике принципы взаимодействия сухопутных, водных и воздушных сил — эта операция позволит по-новому осмыслить тактику совместных выступлений военно-речных флотилий и сухопутных войск.

Победа на Сунгари показала полное превосходство нашей армии — может, хоть это-то образумит Чан Кайши и Чжан Сюэляна?..

Пленных доставили на базу флотилии, разместили в одной из свободных казарм, а раненых — в госпиталь, на равных условиях с ранеными красноармейцами и краснофлотцами.

В один из вечеров Блюхер и Доненко приехали на базу.

В казарме, где находились пленные, Василий Константинович увидел плакаты на русском и на китайском: «Да здравствует братство двух народов-соседей!», «Советским и китайским рабочим и крестьянам нужен мир!».

— Твоя работа, Николай Ефимович?

— Ты погляди на этих пленных! — кивнул член Военного совета. — Они ж не понимают, на какую войну их гонят. Все, как один: «Русский — хо! Мы бедный людя! Наша плохо живи! Красный капитана — хо! Русский — шаньго!..» Это по-ихнему: «хорошо!» А поначалу жались, как бараны в стаде. Думали, мы мучить и вешать их будем.

Действительно, пленные хоть и притихли при появлении высокого начальства, но на лицах не было подавленности и испуга. Разве что — заискивающие улыбки.

— Я сказал политработникам, чтобы они организовали совместные митинги. Краснофлотцы выступят перед ними с самодеятельностью, — с увлечением излагал свои планы Доненко. — Пусть смотрят. Пусть учатся. Кое-кто из них уже сейчас попросил разрешения навсегда остаться у нас.

— Ты впервые видишь китайских солдат? — спросил Блюхер. — А я их повидал…

Он всматривался в лица пленных. Те самые… Точнее, такие же. Замордованные батраки. Рабы. Наемники…

Василий Константинович помнил, как Фрунзе требовал от красных бойцов рыцарского отношения к пленным. Блюхеру и тогда это было по душе.

Да, находясь здесь, они должны понять, что Красная Армия не только сильна, не только великодушна. Они сами должны почувствовать себя людьми. Может быть, высеваемые семена произрастут. И все же осуществится когда-нибудь то, во имя чего отдал он Китаю три года своей жизни. И во имя чего, в конечном счете, была проведена нынешняя операция: граница между двумя странами станет границей дружбы. Пусть нескоро… Но должна стать!

Пока же он ждал, что вывод сделают те, кто спровоцировал Сунгарийский бой, — правители Нанкина и Мукдена, Надеялся, что благоразумие возьмет верх.

К благоразумию, к предотвращению провоцирования войны призывало противную сторону Советское правительство. В одной ноте. Во второй. В третьей. Двадцать первого августа, девятого сентября, двадцать пятого сентября 1929 года… Теперь, в ноте НКИД, опубликованной на следующий день после операции на Сунгари, предупреждение было сделано в еще более решительной форме:

Блюхер ждал откликов.

Они поступили. Харбинская белогвардейская газета «Свет» и чжансюэляновский официоз «Гунбао» в унисон напечатали почти идентичное коммюнике: Сунгарийская-де флотилия под командой прославленного адмирала Шена в бою с советскими кораблями одержала полную победу: красный десант был выбит из всех пунктов и отошел, понеся ужасающие потери; сбито два советских самолета, три неприятельских корабля затонули, четырем другим причинены тяжелые повреждения; флотилия потеряла пленными и ранеными сотни красноармейцев; мукденские же войска проявили исключительную доблесть, а адмирал заявил, что готов к новым решающим сражениям. Это коммюнике свидетельствовало не только о том, что Чан Кайши и Чжан Сюэлян не хотят признавать поражения. Оно подтверждало: провокации будут продолжаться.

Поражение под Лахасусу ничему их не научило.

Глава пятнадцатая

Антон озадаченно смотрел на страницу газеты «Свет». Заметка на самом видном месте, под крикливым заголовком «Победа над красной флотилией на Сунгари». Он перебрал другие газеты — «Русский голос», «Зарю», китайские. Во всех — ликование. Что же произошло?.. В корреспонденциях расписывался успех адмирала Шена в бою под Лахасусу. Путко связывал происшедшее со своей недавней поездкой, с заданием Старика. Почему так обернулось? Может быть, его сведения оказались недостоверными? Или наши не успели подготовиться к нападению врага? Как бы там ни было, он сопричастен к случившемуся, и в поражении ОДВА есть доля его вины. Выходит, что-то скрытное он не обнаружил…

Он направился в штаб Дитерихса. У собравшихся там офицеров настроение было отнюдь не праздничное.

— Победили? — саркастически гмыкнул Мульча. — Твой вшивый Шен наложил полные кальсоны. Едва ноги унес на своем продырявленном корыте!

— А в газетах…

— Собачья брехня! Все читай наоборот. Помнишь, как пыжился тут твой адмирал? «Я, я! Завтра захвачу Транссибирскую магистраль, послезавтра высажу десант в Хабаровске!..» А сам не успел и «караул» закричать. От всей его флотилии остались четыре гроба, да и те с дырками, еле дотащились до Фугдина.

Скрывая радость, Путко продолжал бубнить:

— Но во всех газетах черным по белому: красные отошли, понеся огромные потери…

— Все это — правда: потопили полфлотилии, сровняли укрепления с землей и ушли восвояси. Маленькая поправочка: не «понеся», а «на-неся». Совсем маленькая поправочка.

«Молодец, Василий! Зря я грешил… Да и не напрасно съездил, выходит».

Не удержался:

— Что же дальше?

— Теперь будем умней. Ничего, скоро станет Амур. Только бы дождаться крепкого льда… — уклончиво ответил штаб-ротмистр.

Намек?.. Какие новые планы вынашивают белокитайцы и белогвардейцы?

— По мне, так не с ними кашу надо варить, а с полковником Такахаси, — досадливо тряхнул рукой Мульча.

И эти его слова Антон не оставил без внимания.

Вскоре бесспорно подтвердилось: Сунгарийская флотилия получила хорошую трепку. В Фугдин и Лахасусу выехали ремонтные бригады; по реке из Харбина отправлялись транспорты со строительными материалами. Из Мукдена прибыла группа японских инструкторов — флотских офицеров. Следовало предположить, что Чжан Сюэлян спешно восстанавливает укрепления и ремонтирует корабли. Это должно представлять интерес для Павла Ивановича. Как сообщить в Центр?..

В соборе отпевали какого-то усопшего. Толпились офицеры. Антону панихида напомнила давнее — Париж, церковь союза галлиполийцев. Вон и вездесущий Мульча с крепом на рукаве, будто служка духа смерти.

Словно бы для того, чтобы закрепить сравнение с когда-то пережатым, штаб-ротмистр после панихиды подошел к нему:

— В наше время — отдать богу душу на клопином матраце! Н-нет!.. — и предложил, ощупывая взглядом: — Не желает ваше коммерческое высокоблагородие взбодрить нервы? Готовлю компанию за кордон, орлы один к одному.

— Пожалуй… — высказал заинтересованность Путко. — Да разве мало у вас орлов без меня?

— Тут нужны птицы особой породы. Не пиф-паф — ой-ой-ой!, а для кой-чего посерьезней.

Мульча замолчал, выжидая.

— Посерьезней? — подыграл ему Антон.

— Вот именно.

— А конкретней?

— Ишь ты… Если согласишься, узнаешь. Скажу одно: не с шенами и чжанами дело будем иметь, а с полковником Такахаси.

— Надо подумать. Хотя, действительно, коммерческие заботы.

— Костырева-Карачинского мы у тебя все равно заберем. А ты подумай. Но учти: времени раздумывать немного. Зато работенка предстоит особая.

И эти намеки представляли интерес. Связаться с Мульчой? Отказаться? Как сообщить в Москву? У Антона нет связи.

Куда-то запропастилась Ольга. С того вечера, с их последней короткой встречи.

В тот вечер она чувствовала себя еще плохо, была нервна. Он нечаянно резко хлопнул дверью — она вздрогнула, будто от удара, повернула лицо с расширенными от страха глазами. Он обнял ее, начал целовать: «Ты вся — как струна! Успокойся!» Ему показалось тогда, что ее щеки и губы чересчур горячи. «Ты все еще больна». — «Нет. Просто устала…»

Почему же вот уже несколько дней она не подает о себе вести? Уехала? Куда, зачем? Она бы нашла возможность предупредить. Без нее он как без рук — только она связана с радистом, да и шифр известен только ей.

Он приехал к ее лазарету. Среди выходивших после дежурства сестер милосердия Ольги не было. Поехал в дом, где она снимала комнату — на Пристани, в дешевых меблирашках, где ютились беженские семьи и эмигранты-одиночки из тех, кто пристроился на какую-либо работу и мог выкраивать скудные доллары на оплату жилья.

В настойчивости его розысков Ольги нет риска: их отношения известны всем, он умышленно афишировал их.

Хозяйка меблирашек, пожилая китаянка с плоским сморщенным лицом, неулыбчиво пробормотала:

— Луски дама уходи. Луски дама уехай. Все веси нету. Все веси уноси…

Он прошел в ее комнату. Здесь он бывать не любил: убогое жилище с подслеповатым окном. Дом почти не отапливался, и теперь в комнате было промозгло, в углах под потолком проступали пятна плесени… В таких условиях живет его жена… Он испытал прилив боли и нежности. Тут и чахотку заработаешь.

Живет?.. Где же она? Почему покинула этот дом? Или тяжело заболела? В больнице?.. Но почему тогда — ни одной ее вещи в комнате, только мусор на полу да голый матрац на железной кровати? Может быть, Центр срочно отозвал? Должна была предупредить. Могла ведь и позвонить в контору. Бросить открытку в почтовый ящик, наконец! Оставить его без связи! Он не знает радиста, а она говорила, что и радист не знает, от кого она получает шифровки… И он не знает шифра. Ерунда какая-то!

— Луски дама уходи. Веси уноси… — покорно повторяла китаянка.

Антону показалось, что она что-то недоговаривает. Он достал из бумажника деньги:

— Она уехала одна? Куда уехала? Когда?

— Луски дама комнату не плати. — Хозяйка выщипнула из его руки доллары и спрятала их под свое тряпье. — Луски дама уехай! — Она оттопырила пальцы, показывая, как давно это было.

— Она заболела? — Путко испытывал мучительную, накатывающуюся валом тревогу. — Она уехала одна? Кто-нибудь за ней приходил?

Китаянка съежилась, голова ее, как у улитки в раковину, вжалась в ворот курмы:

— Моя дома не бывай… Моя ходи… Моя не видай, не знай…

«Тяжело заболела? Тиф?.. Холера?..» Только этим он мог объяснить, что в комнате не осталось ни одной ее вещи.

Он поехал по больницам Харбина. Сколько женщин-беженок, оказывается, в этих скорбных приютах! Но Ольги нигде не было. Тревога росла. Тревога, смешанная с постоянной тоской. Павел Иванович говорил: плохо, когда разведчик перестает испытывать чувство тревоги. Точно так же, когда утрачивает ощущение новизны, остроту восприятия окружающего. Но у Антона все шло гладко. Может быть, чересчур гладко?.. В чем его просчет?.. И прежде всего, важнее всего — где Ольга, что с нею?

Он не находил себе места. Хотя, понаблюдай кто-нибудь за ним со стороны, выглядел просто озабоченным делами предпринимателем.

Костырев-Карачинский заявился поутру в контору «Лотоса» с опозданием. И одетым не как клерк: мундир, наплечные ремни, фуражка с кокардой.

— Изволите почивать? — не сдержал раздражения Путко. — Или явились за расчетом?

— Скоро рассчитаемся, босс, — нагловато ответил Катя. — А сейчас есть у вас пару часиков? Хочу показать кое-что. Весьма любопытненькое.

Костырев-Карачинский загадочно улыбался. В его улыбке Антону почудилось шакалье. Оскал? Зловещий и в то же время трусливый. Щерится, а сам поджимает хвост. Представление о шакале не вязалось с обликом заматерелого широкоплечего мужчины, но выражение его лица было как раз таким… Куда собирается тащить его Катя? И это облачение… Наверняка есть какая-то связь с Мульчой, с тем разговором об «орлах» и «особой работенке».

— Сам знаешь, сколько у нас дел! — Он показал на ворох накладных. — Грузы задерживаются — дорога работает сикось-накось, а клиенты требуют. И ты пропадаешь неизвестно где…

— Клиенты обождут. А съездить надо, — с неожиданной твердостью повторил офицер. — У вас машина на ходу?

— Забарахлила. Можно взять такси.

— За ваш счет, конечно, — согласился Катя.

— Куда?

— Час туда, час обратно, не дольше.

Путко вызвал по телефону такси. Шофером колымаги оказался пожилой плешивый китаец.

— В Сумбей, ходя. Да шибче! — приказал ему Костырев-Карачинский, разваливаясь на сиденье.

Поселок находился в двенадцати километрах от Харбина, Путко в нем не доводилось бывать. Зачем Катя везет его туда? На конспиративное сборище — как в Париже, когда готовились учредить «камору расправы»?.. Здесь подобные сборища можно проводить без конспирации… Коль согласился, чего спрашивать? Приедет — узнает.

Они миновали улицы Пристани, пересекли железную дорогу, пробрались сквозь запруженный людом пестроликий грязный Фудзядан — и видавший виды «форд» затарахтел по проселочной дороге, разбрызгивая глубокие лужи, раздавливая на них первый тонкий ледок.

Через полчаса посреди холмистой степи, в узкой долине меж склонов уже сжатых посевов гаоляна, открылось нагромождение глинобитных фанз. Лишь в центре поселка, на небольшой земляной площади — три-четыре более-менее опрятных строения с щитами-вывесками. Жалкое селение. Но не видно ни китайских солдат, ни белогвардейцев.

— Жди, ходя, здесь, — приказал Костырев-Карачинский шоферу. — А мы пройдем пешком, тут недалеко. Разомнем косточки!

Он потянулся.

Они миновали поселок, поднялись на гребень холма. Дорога спускалась вниз. И чем ниже, тем почва становилась более зыбкой, будто они ступали по недавно осушенному болоту. По одну руку по склону холма — выгоревшая жесткая трава. По другую — кучи мусора, отбросов. Городская свалка?.. Антон увидел безбоязненно шнырявших меж отбросами крыс. Они были какие-то особенные — белесые, розовобрюхие, раскормленные, с длинными голыми хвостами. Путко схватил ком земли, швырнул. Крыса не испугалась. Присела на лапах, пискнула, ощерилась. «Как улыбка Кати…»

— Куда ты меня тащишь?

— Скоро узнаете, босс.

Путко ощутил холодок в груди. Пронизывающий ветер?.. Он запахнул ворот плаща. Локтем ощутил плоскую твердость браунинга в нагрудном внутреннем кармане. Неужто он испугался? Что ему опасаться этого щенка? Почудилось что-то в голосе Кати?..

— Читали о рыбах-пираньях? — поинтересовался Костырев-Карачинский. — Они где-то в американских реках водятся. Я читал: хоть человек упадет с лодки, хоть корова — через несколько минут останется один скелет. Крысы здесь — как те пираньи. Бродяг и прочие отходы здесь не хоронят! — Он снова улыбнулся. И снова Антону показалось, будто он передразнивает выражением лица гнусных грызунов.

Они миновали лощину-свалку, поднялись на холм — и тут Путко увидел долину, а посреди нее, за высокой оградой из много рядной колючей, проволоки, — длинные и низкие строения. И сразу как ударило: «Сумбей! Да это ж — концентрационный лагерь!»

Антон слышал об этом, еще чжанцзолиновском, «саде смерти». Теперь здесь содержались советские граждане — рабочие и служащие КВЖД, их семьи. Вот он какой, Сумбей…

— Бывшие чумные бараки, — небрежно бросил Катя. — Как раз для этой сволоты.

Они подошли к воротам. Охранники-китайцы узнали Костырева-Карачинского, с низкими поклонами отворили ворота. Прошли за вторую линию колючей проволоки, вступили на вытоптанную площадку.

Перед длинными черными безоконными сараями-бараками, внутри их, в проемах ворот-дверей — десятки, сотни мужчин и женщин. И дети!.. Изможденные лица. Надсадный кашель. Воспаленные, ненавидящими взглядами сопровождающие белогвардейского офицера и его спутника глаза… Дети! Как много детей! Вон женщина кормит грудью… А вон — беременная женщина.

Только бы хватило выдержки. Антон стиснул кулаки, ногти впились в ладони.

— Подальше от них! Дизентерия. Тиф. Каждые сутки выбрасываем на свалку возами.

Антон вспомнил: «прочие отходы».

— Зачем ты сюда меня привез?

— Сейчас узнаете.

На дальнем краю лагеря темнели сооружения. Антон не мог понять, что они представляли собой. И лишь когда приблизились, разглядел: клетки. Клетки из толстого бамбука высотой в половину человеческого роста.

— Японские коллеги помогли китайцам и нам, — сказал Катя, придерживая шаг. — Недавно схватили одного. Местный. Радист. Работал на Москву.

Он повернулся и посмотрел на Путко.

«Вот оно что!..» Антон едва не сорвал шаг.

Увидел: внутри клеток, на гнилой вонючей соломе — скрюченные человеческие фигуры с какими-то круглыми дисками на шее. Колодки. Ярмо. Голова поверх них будто отделена от туловища. Сплошь облеплена синими мухами. Ноги тоже в тисках деревянных колодок.

Костырев-Карачинский неторопливо шел от клетки к клетке.

— Поначалу китаеза молчал. Да у нас не помолчишь! Заговорил!.. Выпотрошили. Но он действительно не знает ни резидента, ни шифра… — Они подходили к крайней клетке. — Зато выдал сообщницу. Связника. Да она, стерва, молчит! Молчит, что мы с ней не делали! Вот она.

Антон увидел. Не узнал. Не поверил. Над колодой — распатланные седые пряди. Одутловатое лицо с запекшимся ртом. Налитые безумной смертной болью глаза.

«Оля!» — в отчаянии, немо закричало все в нем.

— Молчит! Кто резидент?.. Ничего, сегодня вернется Богословский — продолжим. У него и камни заговорят!

Слова белогвардейского офицера ударами кувалды били по голове… Антон почувствовал, что разум оставляет его.

— А вы, подполковник, ничего не знали?

— Оля!.. — прошептал он.

Голова ее шевельнулась. Нестерпимо плеснуло из ее глаз. И тут взгляд потух. Голова опрокинулась на колоду.

— Чего это она?.. Эй, ты! Смотреть! Да она окочурилась! Как же мы узнаем, кто резидент?..

Глава шестнадцатая

Лапин докладывал командарму:

— Чжан Сюэлян снова накапливает войска на Сунгарийском направлении. На этот раз, — в Фугдине. В городе и укрепрайоне размещаются седьмая и девятая гиринские пехотные бригады, сосредоточивается кавалерия, прибывают специальные и технические части, отряды белогвардейцев, дружины полиции. Из Харбина и Мукдена поступает вооружение, боеприпасы, продовольствие. В Фугдине же сосредоточены остатки Сунгарийской флотилии. Срочно ремонтируется и довооружается флагманский крейсер «Кианг-Хенг», переоборудуются пароходы.

Да, разгром агрессивной группировки под Лахасусу не образумил белокитайцев… Высокопоставленные деятели Нанкина и Мукдена продолжают заявлять о превосходстве их армии над РККА. Чан Кайши и Чжан Сюэлян обсуждают планы нападения на Хабаровск и Владивосток, а борзописцы восхваляют «победы доблестных войск» и провокации на границе. Кроме Сунгарийского направления приготовления к нападению на советские рубежи завершаются на западном участке, в Забайкалье, в районе станции Маньчжурия, и на восточном — в Приморье, у станции Пограничной. Чжансюэляновцы и белогвардейцы бесчинствуют на захваченной ими КВЖД. Правители Китая демонстративно игнорируют все призывы к благоразумию со стороны советского правительства. Что это, как не провоцирование большой войны?.. Чан и Чжан не осмелились бы так себя вести, если бы не стояли за их спинами японцы и англичане. Вот кто науськивает их, вот кто подталкивает…

— Что представляет собой Фугдинский укрепрайон?

— Мощная, хорошо оборудованная крепость. Три линии заграждений. Центр города, прикрытый валом, является четвертой линией обороны.

— Пути подхода?

— По суше ограничены.

— А вы что скажете, Яков Иванович? Какова обстановка с флотской точки зрения?

Озолин, присутствовавший на докладе начальника штаба, понял, к чему ведет разговор командарм.

— На носу зима. По берегу Амура уже ледяные закрайки. То же самое и по Сунгари. Уровень воды падает с каждым днем.

— Сколько еще продержится, чтобы ваши броненосцы смогли пройти?

— Самое большее — две недели.

— В каком состоянии флотилия?

— Все корабли, за исключением монитора «Ленин» и канонерских лодок «Беднота» и «Красное Знамя», несущих дозорную службу, находятся на главной базе. Готовятся к зимней стоянке.

— Силы сопровождения? — Василий Константинович перевел взгляд на начальника штаба.

— Части Второй стрелковой дивизии — в местах постоянного расквартирования. Авиаотряд, кроме одного звена гидросамолетов, на базовом аэродроме.

— Что ж, как говорится: повторение — мать учения… Мы должны сорвать агрессивные замыслы противника. Приказываю прекратить консервацию кораблей. Подготовить флотилию и дивизию к походу.

Через несколько дней Блюхер отдал приказ: разгромить белокитайские гарнизоны вдоль Сунгари, от Лахасусу до Фугдина, разрушить укрепрайон. Удар должен быть ошеломляющим. Командующим операцией и всей группой войск на этот раз он назначил Озолина.

Озолин разбил флотилию на две маневренные группы. Ударной поставил задачу прорваться на рейд Фугдина, уничтожить военные корабли и саму базу Сунгарийской флотилии, второй группе — высадить десант и под прикрытием артогня мониторов захватить город. Ударной группой будет командовать он сам, десантной — командир стрелковой дивизии Онуфриев. Монитору «Ленин» выпала особая роль — следуя за ударной группой, вместе с ней выйти на рейд Лахасусу, высадить корабельный десант и обезопасить тыл флотилии, продвигающейся вверх но реке. Самолеты же обеспечат разведкой и бомбардировкой действия всех наступающих частей.

Приказ вступил в действие. И тут резко изменилась погода. Ударил мороз. При ясном небе подул штормовой, до восьми баллов, ветер. Начался резкий спад воды в Амуре и на Сунгари.

Командарм решил операцию не отменять. Последняя возможность использовать мощь флотилии. Скованного льдом Амура — вот чего ждет противник. Не дать ему выигрыша во времени! Провести операцию необходимо в более сжатые сроки: начать тридцатого октября, а второго ноября всем кораблям и войскам вернуться на исходные рубежи.

Одновременно Блюхер приказал штабу ОДВА приступить к формированию ударных групп войск в Забайкалье и Приморье.

Глава семнадцатая

Берзин внимательно смотрит на молодого мужчину, сидящего напротив его стола. Павел Иванович знает о нем все — насколько один человек может знать о другом. Больше, чем тот знает о себе… Нет, не факты биографии, не интимные подробности, взгляд со стороны позволяет беспристрастно оценивать его поступки, соизмерять качества его характера с тем делом, какое Павел Иванович собирается ему поручить.

Он обратил внимание на этого человека много лет назад — чуть ли не с момента его приезда в Москву. Имеет немалый опыт подпольной работы. Талантливый публицист. Превосходно разбирается в сложнейших хитросплетениях международной политики… Из него может получиться незаурядный ученый. Известный журналист. Даже выдающийся общественный деятель… Но чтобы стать разведчиком, этого еще недостаточно. Нужны специальные знания — они приобретаются учебой. Нужны особые навыки — их выверяют и закаляют только на практической работе: солдат становится настоящим солдатом в бою. Готов ли этот человек стать солдатом? Солдатом «невидимого фронта»?

Они встречаются в этом кабинете уже во второй раз. При первой встрече Берзин предложил ему перейти на работу в управление. Пусть он хорошенько все обдумает, взвесит «за» и «против». Потому что при ответе «да», придется ему изменить всю жизнь, все свои планы — предстоит работа за рубежом. Возможно, на много лет. Если же он ответит: «Нет», на нет и суда нет, каждый вправе принимать такое решение…

И вот теперь Берзин внимательно смотрит на мужчину:

— Решил?

— Да. Согласен.

Павел Иванович встает из-за стола, подходит к карте, смотрит на пестрые пятна, примыкающие к алой громаде Советской страны.

Гость внимательно наблюдает за ним. Они еще не говорили о том, куда ему предстоит ехать, если он примет предложение. Но он догадывается — в Германию. Ведь он немец. Родился в России, под Баку, мать у него русская, однако почти всю жизнь он прожил в Германии. Там стал революционером, коммунистом. Оттуда, из Гамбурга, Тельман направил его в Москву… Да, скорее всего, предстоит вернуться в Гамбург. Или в Берлин…

— Нам очень нужен человек, который следил бы за развитием событий вот здесь, — Берзин опускает ладонь на желтое пятно.

— В Китае? — удивленно восклицает мужчина.

— Сегодня наибольшая опасность угрожает Советскому Союзу отсюда. Сигнал тому — захват Китайско-Восточной железной дороги, бесконечные нападения на наши дальневосточные рубежи. Не исключено, что милитаристская Япония попытается открыто отторгнуть Маньчжурию и создать на Дальнем Востоке очаг агрессии и войны — не только против Китая, но и против нашей страны. Именно здесь, в Китае, завязан пестрый клубок заговоров и авантюр. Нам нужно постоянно следить, откуда и куда ведут вое нити этого клубка… Поэтому вы, Рихард, больше всего нужны здесь. — Берзин делает паузу. — Вы продолжите работу, которую выполнял там другой наш товарищ. На него обрушилась великая беда… Мы вынуждены отозвать его. Как можно скорей.

Рихард видит: при последних словах побледнело, буквально на глазах осунулось лицо Павла Ивановича. Думает: «Что случилось с тем товарищем? Что могло случиться такого уж страшного, коль он жив и может вернуться?..»

— Сегодня вы свободны, а завтра начинается ваша служба, — говорит начальник управления. — Времени на подготовку у вас очень мало. — Смотрит на мужчину. Устало улыбается: — С завтрашнего дня и начнем, товарищ… Давайте ваш пропуск.

Посетитель протягивает листок. На листке в графу «Фамилия, и. о.» вписано: «Зорге Рихард».

Глава восемнадцатая

Умом он понимал: не должен был… Но знал: только так и мог… А сердце разрывалось. Боль была такой, что он слеп от этой боли. А надо было смотреть. Видеть лица. Слышать голоса. Что-то говорить…

Он понимал: не сегодня завтра все обнаружится. Проследят цепочку. Их дорогу. Может быть, кто-то видел. И крысы на свалке не жрут пуговицы и кокарды… Ехали вдвоем. Возвращался один. Спросят охранников в концентрационном лагере. Разыщут таксиста…

Да разве дело в том, что схватят? Если бы лишь в этом, куда бы легче: браунинг на боевом взводе… Последнюю пулю… Зачем ждать?..

Не имеет права. Его работа. Он должен выполнять ее до последнего часа. Как она. И отплатить сполна. И за нее. И за себя. За свою обездоленную жизнь.

Ему показалось тогда: в ее безумных глазах в последний миг промелькнуло облегчение…

Пулеметы бы сюда! Его дивизию!..

Оцепеневший, он отошел от клетки-могилы.

«Она должна была заговорить!.. — бормотал позади Костырев-Карачинский. — Ах, ты! Сорвалось!.. Я должен доложить Богословскому!»

Они быстро возвращались в Сумбей мимо свалки. В отбросах шныряли крысы.

Антон шел, как заведенный. Боль оглушила его. Но, казалось помимо его воли, срабатывал профессионализм разведчика: «Хотел устроить мне очную ставку?» «Мы проверяли все ее контакты. У сестры милосердия в лечебнице очень много контактов». «Решили проверить и меня?» — «Это я сам решил. Вспомнил, как однажды есаул Шалый рассказал про Питер и свой арест». — «Почему ж ты один — без Мульчи и Богословского?» — «Они не знают. Вдруг Шалый наболтал спьяну? Он всегда был в дымину пьян». — «А ты, значит, захотел выслужиться? Заработать просвет на погоны, капитан?» — «Только предположение. Нет, я не верю».

Антон придержал шаг: «Остановись… Напрасно не веришь». Катя обернулся. Лицо его напряглось. «Да, капитан… Там была моя жена. Моя помощница… Убери руку. Мы с ней всю гражданскую, всю жизнь воевали против вас. Убери руку!» Потянувшаяся к кобуре рука офицера застыла в воздухе. «Теперь ты понял?.. Это смертный приговор тебе».

«Нет!.. Вы не посмеете! Я никому не скажу! Клянусь!» — «Не имеет значения. Сам понимаешь». — «Нет! Нет!»

Костырев-Карачинский неожиданно рухнул на колени. В грязь. В пыль. «Нет! Клянусь!..» А рука его рванулась к кобуре.

«Будь ты проклят!..» Антон нажал на спусковой крючок. И стрелял, пока не кончились патроны. Потом ухватил за наплечные ремни обмякшее, неимоверно тяжелое тело, отволок в кучи отбросов, совсем недалеко от дороги.

Китаец-шофер ждал в своем рыдване на площади поселка. «В город», — приказал Антон.

«Моя жизнь… Память… Воспоминания, которые я храню теперь один… Раньше я знал: это помнит и знает она… Теперь один… И они исчезнут, как будто ничего не было, они больше никому не нужны… Какая мука!..»

— Куда запропастился Костырев-Карачинский? — Мульча был похож на готовую укусить собаку. — Когда нужен позарез, его всегда нет! Ты когда видел его в последний раз, подполковник?

— В Сумбей… В лагерь вместе ездили. — Антон почувствовал, что теряет самообладание. — Сразу оттуда он уехал по делам фирмы в Шанхай.

— Знаю, какие у него там дела! К шлюхам укатил! Он по фрейлинам-графиням мастак, а в Шанхае есть специальное заведение — с фонарем и титулами! — Мульча гнусно выругался. Уставился на Путко оловянными глазами. — Коль сам послал, придется тебе заменить своего дружка.

— В чем? Где?

— Полковник Такахаси передал генералу Дитерихсу задание токийского штаба: надо перейти в районе Хабаровска на ту сторону.

— Зачем? Кого-то убрать, что-то взорвать?

— Мелко плаваешь. Японцы хотят, чтобы мы в радиусе трехсот верст от Хабаровска, в тайге, нашли площадку для подсадного аэродрома.

— На той стороне? Что за чушь!

— Ты их не знаешь, зато я уже имел с ними дела. Японцы хотят перебросить туда горючее. И если все пойдет, как спланировано, оттуда ударят по Хабаровску. По штабу особой армии красных и базе их флотилии. Ловко придумали?.. Дитерихс обещает участников вылазки повысить в звании. Сразу полковником станешь.

— У меня другое желание.

— Сможешь получить и деньгами: самураи не поскупятся.

Как передать в Центр?.. Восстановить связь через Ивана Чинарова?.. Долго. Для этого пришлось бы самому выехать в Шанхай. А теперь и опасно. Для Ивана — прежде всего. И нет времени. Надо выбираться отсюда как можно скорей. С ними? Что ж… Лучшего не придумаешь.

По улице к нему приближался, не уступая дороги, молодой офицер в флотской шинели.

Антон недобро посмотрел на него. Остановился. Не может быть!.. Или… Он был готов ко всему.

— Никита?

— Разрешите представиться, господин подполковник!

— Ты как очутился здесь?

— Как и вы, господин подполковник.

Трепов понизил голос:

— Прибыл к вам с приветами от Оскара и Тимофея.

Антон наконец понял. Неторопливо повел взглядом из конца в конец улицы.

— Здесь штаб-ротмистр Мульча.

— Знаю. У меня легенда — комар носа не подточит. Вот с такой компанией через кордон пробивался! — Он выставил большой палец.

— Ну что ж… А у меня…

— Знаю, Антон Владимирович, — дотронулся мичман до его локтя.

— Коль знаешь…

— Давайте поговорим где-нибудь в тихом месте.

Они спустились в подвал шашлычной Тотоса. В этом подвале были укромные сумрачные каморки. Сели за столик в самой дальней. Тотос поставил кувшин с вином.

— Ну…

Они выпили молча, не чокаясь. Антон не в силах был сдержать навернувшихся слез.

Снова наполнил чарки.

— Мне нужно выбираться отсюда.

— С тем я и прибыл. Вам готовится замена. Ждать ее не нужно. Выезжайте на станцию Пограничную. А там…

— Нет! — Антон почувствовал, как судорога сводит его челюсти. — У меня другой план. Но мне необходима связь.

— Я и есть связь.

— Тогда все проще…

Путко сам разыскал Мульчу:

— Когда же — твое дело? На мне ведь фирма.

— Через три дня. Завтра выезжать. А этого прохвоста нет как нет.

— Аэродром — и все?

— Разговеемся на обратном пути. Туда пойдем глухоманью. Назад выйдем на Петрово-Сергиевское. Там под завязку и погуляем. С этого берега нас прикроют. Выбросят отвлекающий десант.

— Коль гулять… Надо бы и Богословского взять, он специалист.

— Ишь ты, оценил! Что я тебе говорил? Отличный парень! Это идея — взять и его. Он те места должен хорошо знать, у Молчанова служил. — С ухмылкой глянул на Путко: — Полковничьих погон захотел? Деньжат-то у тебя — куры не клюют. Аль игрок по крупной? Ставка-то знаешь какая? Головы на банк!

— Знаю. По-крупному расплатиться хочу.

— Запомнил, Никита? Смотри, не перепутай. Через границу мы должны перейти без помех. Чтобы никто не смог уйти назад.

— Понятно, Антон Владимирович. Передам в точности.

Глава девятнадцатая

Командарм следил за ходом операции.

На этот раз все шло четко по графику. В пять утра тридцатого октября корабли, перед тем одолевшие почти трехсоткилометровый переход от базы до устья Сунгари, двинулись вверх по реке, к Фугдину. Впереди снова прокладывали путь тральщики, подрывавшие мины, промеривавшие глубины по фарватеру. Условия похода оказались куда более сложными, чем два десятка дней назад: мороз до одиннадцати градусов, штормовой ветер, палубы и такелаж — в корке льда… С часу на час флотилия должна была вступить в соприкосновение с противником.

Когда начнется бой, Василий Константинович полностью переключится на него. Пока же есть время для других, не менее важных забот. В Хабаровск вызваны командиры корпусов Вострецов и Хаханьян. Они и начальник штаба Лапин докладывали, как идет формирование Забайкальской и Приморской ударных групп.

— Учтите, если придется выступить, действия будут проходить в зимних условиях. Первейшая забота — чтобы ни одного обморожения! Как с лыжами? Кого возможно, поставить на лыжи, — Блюхер достал папку, развернул чертеж. — Изучите: у нас в Украинском здорово придумали, как ставить на лыжи даже пушки. Попробуйте. Разведчиков и связистов — тоже на лыжи. Коней перековать. Уже сейчас, по первым морозам, — всех в поле! Проводить учения каждый день. Как с полушубками, валенками, ушанками, рукавицами? Хозяйственники не подвели?

— Полный комплект, товарищ командарм. А вот насчет лыж… В Забайкалье зимы бесснежные, на лыжах не разбежишься, — заметил Степан Вострецов.

— Знаю. Помню. Тем более нужно готовиться. Тренируйте на марш-бросках. До тридцати верст в сутки. Но чтоб с полной выкладкой! Коль придется…

Коль придется…

Эти месяцы, создавая новую армию, Василий Константинович занимался не только укомплектованием штатов, подбором командиров, вооружением, боеприпасами, транспортом, обмундированием, продовольствием — всем, что нужно для жизнедеятельности такого сложного организма, как армия; с первого же дня он поставил перед штабом и управлениями задачу: готовить войска к отпору врагу. На всех уровнях — от разработки Лапиным и его помощниками планов действий по оперативным направлениям до организации команд разведчиков в полках. Приказал: занятия проводить ежедневно, по строго установленным программам. Оборудовать в частях военно-технические и стрелково-тактические кабинеты. Наладить обмен опытом между подразделениями. Не забираться в дебри, не теоретизировать, не поучать. Никаких «примерно», «приблизительно правильно», «не совсем гладко». Точность. Только «Да!» или «Нет!»; из классов и кабинетов — в поле, на полигон. Самое интересное без промедления передавать по цепочке: батальон — полк — дивизия — корпус — штаб армии.

Теперь, к исходу трех месяцев с момента создания ОДВА, стрелковые дивизии, кавалерийские бригады, артиллерийские части и авиаподразделения, все службы армии завершали разностороннюю подготовку.

— Штарму — в недельный срок закончить разработку операций по обоим направлениям поэтапно, — приказал Блюхер Лапину. — Вам, — обратился он к командирам корпусов, — начать передислокацию частей, включенных в состав ударных групп, на исходные рубежи. — Василий Константинович взял со стола две книги: — Проштудировали, товарищи командиры?

Вострецов посмотрел на обложки. Шапошников «Мозг армии», Триандафиллов «Характер операций современных армий».

— Слыхал, да руки не дошли.

— Возьмите и обязательно изучите. Потом передадите своим комдивам. Проверю, как усвоили.

Поскрипывая ремнями, Блюхер прошелся по кабинету:

— Помните суворовское: «Удивить — победить!»?.. На удар противника мы должны ответить не просто контрударом. И даже не двойным, не тройным — а сокрушительным! Ни в коем случае не допустить затяжных атак-контратак, но добиться быстрой и очевидной победы!

Он как бы выложил на ладони перед товарищами ключ своего стратегического замысла, осуществление которого только и могло привести к окончательному решению главной задачи, поставленной Реввоенсоветом и правительством при назначении его командармом Особой Дальневосточной. Недавний скромный пример Лахасусу показал: полуразгром Сунгарийской флотилии позволил китайской военщине и белогвардейцам преподнести операцию едва ли не как свой успех.

Но, может быть, противник сделает решающий вывод после Фугдина?..

На рассвете тридцать первого октября Блюхер приехал на узел связи штаба армии, куда непосредственно поступали донесения от командующего флотилией. Корабли уже шли по Сунгари, приближаясь к Фугдину.

Как сообщил на узел связи Озолин, к рассвету тридцать первого октября ударная группа подошла к рейду Фугдина. Противник встретил флотилию сильным огнем береговых батарей и кораблей. Под обстрелом тральщики очистили от мин проходы к местам высадки десанта ниже и выше города. Около одиннадцати часов утра высадка подразделений на берег началась. Производилась, она с таким расчетом, чтобы развернуть наступление на Фугдин с двух направлений: это распылит силы противника и даст возможность взять крепость в кольцо окружения. Наступающих хорошо поддерживают летчики. Они уже в самом начале боя потопили стоявший на рейде флагманский крейсер «Кианг-Хенг».

Находясь на узле связи, Василий Константинович лишь умозрительно представлял картину боя, отдельные эпизоды того, что происходило почти за четыре сотни километров от Хабаровска. Но он мог сопоставлять происходящее с рассчитанным операторами его штаба буквально по минутам ходом операции. Блюхер не любил при подготовке операций выслушивать многочисленные советы. Обдумав все заранее сам, он давал подчиненным конкретные задания на разработку, по ходу внося отдельные коррективы. Самомнение? Нет, оценка своих знаний, своего опыта. Но зато в момент выполнения замысла он не опекал подчиненных, предоставляя им свободу и инициативу действий.

«Высадка десанта идет строго по графику…» — радировал Озолин.

Монитор «Сунь Ятсен» застопорил ход. Арефьев, как и в бою под Лахасусу, должен был стать на подачу снарядов в артиллерийскую башню. Но, выкарабкиваясь из горячего машинного отделения, от раскаленных топок, на пронзительный ветер, он услышал:

— В десант — кто добровольцы?

Бросился на выклик. Пробегая по скользкой палубе мимо боевой рубки, увидел воспаленное лицо командира.

— По белой сволочи — огонь!

Ревун. Залп. Палуба пошла под ногами.

Добровольцы собрались на корме.

— Р-равняйсь!

— И меня в десант!

— Марш в машину, чертов «дух»! — рявкнул боцман. — Без тебя добровольцев — весь экипаж!

— Не имеете такого права! Я сын краснознаменца, героя гражданской войны!

— Подтвердить хочешь? Добро, становись. Ста-ановись! Выбрать слабину! Та-ак!.. — Боцман прошелся вдоль шеренги. — Рассчитайсь!.. Получай каски, винтовки, боепатроны. И с правого борта — в бот! Покажите, братишки, пехоте, что есть краснофлотец!..

Добровольцы ссыпались в шлюпку. Гребцы налегли на весла.

Над головой грохотало. Берег был окутан дымом. Багрово вспыхивали клубы разрывов. Снаряды береговых батарей взметали столбы воды.

— Вон ихний крейсер! — радостно крикнул, показывая на торчащие над водой мачты, один из матросов. — Гляди, адмиральский флаг!

— Вылетел Шен в трубу!

— Как бы там не управились без нас! Эй вы, сачки на веслах! Поднажмите!..

Через четыре часа после высадки первого отряда все десантные части и вооружение были полностью развернуты на берегу, а еще спустя полчаса стрелковые полки и приданные им краснофлотские отряды, с ходу прорвав все три полосы укреплений, пробились к Фугдину.

Озолин сообщал командарму:

«Стрелковые полки вышли на западную окраину города…»

«Город окружен…»

«Занята радиостанция. Противник, отступая, поджигает жилые здания…»

Стемнело рано, и уже нельзя было понять — вечер или ночь. Город был без света. Только то там, то здесь полыхали пожары, ветер трепал гривы огня, разнося искры.

Краснофлотцев еще на берегу взял под команду пехотный командир в короткой расстегнутой шинели — и тут же повел за собой в атаку.

Моряки жались один к другому. Арефьеву было непривычно держать в руках винтовку, чувствовать под ногами мерзлую кочковатую твердь, падать на землю, стрелять. Он запыхался, взмок, устал. Старался не отстать от других. Но страха не было — будто они на учениях. Хотя грохотало от снарядов, цвиркали пули. Кто-то кричал. Может быть, не чувствовал страха из-за темени, словно бы укрывшей их от опасности?..

На бегу свалился в воронку, стукнулся каской о чью-то каску.

— Кто?

— Никак Арефьев? — Алексей узнал голос Бережного.

— И ты в десанте?

— Хуже тебя, лапоть? Я, никак, питерский!

— Да я что… Где наши?

— Вон красная ракета.

— Побежали!

Они выбрались, помогая друг другу, из ямы.

— Стой! — Алексей узнал голос командира-пехотинца. — Видите пулемет? — Впереди клокотала, пульсировала яркая живая звезда. Лишь приглушенно доносился перестук. Вражеский пулемет вел огонь не в их сторону. — По карте там у них штаб. Засели, гады! Приготовь гранаты!

У Арефьева гранат не было. Он передернул затвор, дослал патрон.

— Будем брать в клещи. Кто от меня слева — заходи слева! Кто справа — заходи справа! За мной — вперед! — надсадно крикнул командир.

Алексей устремился навстречу живой звезде. Сбоку ударило. Раньше хлопка выстрела. В грудь. Удар был такой силы, что бросило наземь. Он почувствовал нестерпимую боль.

— Мама!..

И вдруг, поглощая боль, его обдало жаркой, как от раскаленной топки, волной, и сквозь зажмуренные глаза в этот предсмертный миг он увидел, как склонилась над ним Вера в красной косынке.

Глава двадцатая

Утром второго ноября корабли Дальневосточной флотилии и транспорты с десантом покинули рейд Фугдина.

Накануне на рассвете Озолин доложил Блюхеру: в ходе непрерывного многочасового боя город взят; разрушена тюрьма, полицейское управление, штаб белогвардейских формирований; последний из кораблей адмирала Шена потоплен. Гарнизон поднял белый флаг.

Командарм, сутки не покидавший узел связи и следивший за всеми перипетиями операции, хотя и не знал многих отдельных эпизодов ее, мог сделать основной вывод: задача, которую он поставил группе, выполнена.

Теперь нельзя терять ни часа. Усиливается мороз, неудержимо быстро понижается уровень воды, по реке уже несет льдины…

Начался многотрудный поход речных кораблей сквозь льды, по стремительно мелеющей Сунгари, а затем — и по Амуру. Прокладывавший дорогу монитор «Красный Восток», уже выйдя в Амур, прочно сел на мель. Через час его оковал лед. Попытки снять корабль с мели оказались безуспешными. Экипажу пришлось остаться бронированной крепостью на зимовку посреди реки, в полутора сотнях метров от враждебного берега. Новое, непредвиденное, необычной сложности испытание: не было никакого опыта зимовки на кораблях, на эти месяцы экипажи перебирались в казармы. Теперь же краснофлотцам предстояло выдержать в стальных кубриках сорокаградусные морозы, нести круглосуточную боевую вахту — по замерзшей реке противник мог совершить нападение в любую минуту… Когда же Амур оделся в прочный панцирь, матросы окружили монитор наливным ледяным валом, возвели ледяные башни, установили на них пулеметы. На левом берегу в замаскированных землянках разместились стрелковые подразделения — на случай, если придется поспешить на выручку морякам. Но враги за многие месяцы так и не узнали, почему вдруг стал на якоря посреди Амура «Красный Восток» — решили, наверное, что несет он брандвахту…

Пока же экипаж монитора только готовился к зимовке, а его бронированные собратья держали курс на Хабаровск.

Что ни сутки, то толще становились льдины. Они тяжело бились о форштевни; скрежеща по стальной обшивке, проползали вдоль бортов.

Наконец показался Хабаровск. Несмотря на мороз и шквальный ветер, горожане высыпали на берег встречать флотилию — о победе ее уже знали все.

На рейде Хабаровска Блюхер поднялся на борт флагманского корабля.

— Осиное гнездо приамурской контрреволюции разгромлено! — с пафосом доложил Озолин. — Уничтожены береговые укрепления противника, полностью разбита и потоплена Сунгарийская военная флотилия!

Командарм обнял его.

Шестого ноября 1929 года, в канун праздника двенадцатой годовщины Великого Октября, флотилия вернулась на свою базу.

В штабе армии, читая вместе с Доненко представления к наградам и списки потерь, Блюхер увидел: «краснофлотец Арефьев Алексей Гаврилович…» На мгновение задумался. Вспомнил: чумазая веселая физиономия, вынырнувшая из люка… «Герой — сын героя…» И вернулся мыслями к совсем недавнему — к позавчерашней своей встрече с Антоном Путко. «Знаю… Все знаю… Ты отлично выполнил задание и очень помог нам. А эти белобандиты выложили такое, о чем мы и не догадывались. Я связывался по ВЧ со Стариком. Он пообещал откомандировать тебя в нашу армию…» Об Ольге он тоже знал. Но понял состояние друга и промолчал: открытая рана…

Ветер сек лица колючим сухим снегом; рвал красные полотнища, повязанные черным крепом; тяжело колыхал бархатные, расшитые золотой тесьмой боевые знамена войск.

Ветер гулом врывался в скорбную и торжественную мелодию оркестров; он словно бы вторил тяжелой поступи бойцов…

Мимо людских толп, заполнивших тротуары, как в черно-красных берегах, медленно продвигался траурный кортеж. За орудийными лафетами шли делегации — от частей, от красных партизан, от заводов, от сельскохозяйственных кооперативов. Тысячи и тысячи…

Тысячи и тысячи заполнили площадь Свободы, оставив в морозной нетронутости лишь пустоту у подножия памятника Ленину — пустоту братской могилы. Сухой снег белил свеженасыпанные серо-коричневые отвалы. Но дно ее чернело огромной воронкой, будто рванул здесь мощный фугас.

Под ветром и косым снегом — сколоченная, обтянутая красным трибуна. Смолкли шаги, смолкли оркестры.

Ветер несет над толпой осипшие голоса:

— Вражеские пули вырвали из наших рядов боевых товарищей… товарищей…

— Наши славные воины… воины…

— Пример героизма и преданности для грядущих поколений… поколений…

Выступил и командарм Блюхер:

— Нанеся сокрушительный разгром маньчжурским войскам и белогвардейским бандам на Сунгарийском оперативном направлении, части армии и краснофлотцы Дальневосточной флотилии обезвредили опорные базы агрессора, очистили от противника свой речной театр… В вынужденных боях с белокитайцами и белобандитами наши вооруженные силы продемонстрировали высокую организованность, гуманизм и пролетарский интернационализм. Каждый, кто шел в бой, знал, во имя чего он готов пожертвовать своей жизнью… Эти бои были навязаны нам. Наше правительство в конфликте с Китаем придерживается неизменной политики мира. Сила была применена нами исключительно только для самозащиты. Контрмеры Особой Дальневосточной армии никаких политических целей не преследовали. Выполняя приказ, части и корабли, дав отпор провокациям белокитайцев и белогвардейцев, не развивали успеха, а каждый раз отходили на исходные позиции. Это убедительное свидетельство того, что мы хотим лишь одного — чтобы враг образумился!.. — Ветер множил голос командарма над площадью, над окрестными улицами, наливал его упругой силой. — Победа добывается мужеством и отвагой… Она добывается героизмом тех, кто идет вперед, презрев смерть… Вечная память незабвенным бойцам Особой Дальневосточной армии, морякам Дальневосточной флотилии!.. Но революционеры не плачут у могил… Горячая кровь павших героев еще крепче сцементирует нашу Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, на смену павшим встанут новые герои!.. А вы — вы навечно ляжете в землю на меридиане, и люди Земли никогда не забудут вашего подвига во имя мира! Приспустим же боевые знамена над прахом героев! Вечная им память!

Склонились знамена. Заревели над городом заводские гудки. Полыхнули под низким ветреным небом, тугой волной, прокатившись над опущенными головами, залпы оружейного прощального салюта.

Порывистый ветер унес троекратное эхо залпов в заамурские дали.

Над могилой вырос холм, как сопка, поросший хвоей, оплетенный лентами, венками из пахучей на морозе сосны, пихты, кедрача…

В центре Хабаровска. На площади Свободы. Над братской могилой. На сто тридцать пятом меридиане Земли.