Егор не слишком-то вдохновился, когда позвонивший по телефону Колбенев сказал, что давно ждёт его у трапа и пора бы поторопиться к Чижевским. На все Егоровы отговорки Вадим заявил, что нельзя отрываться от старых друзей, - когда ещё представится случай собраться всем вместе...
Против такого довода устоять было трудно. Повесив трубку, Непредов принялся надевать шинель. Он улыбнулся своим мыслям, вполне догадываясь, ради чего так настойчиво уговаривал его замполит. Колбеневу, конечно же, очень хотелось хоть как-то сблизить упрямо противостоявших дург другу однокашников. А Новый год, - чем не повод наконец-то помириться.
Поджидая друга, Колбенев переговаривался с вахтенным офицером. Борода у Вадимыча заиндевела, крупный нос покраснел морковкой. В просторной и длиннополой шинели, в большой шапке, нахлобученной на уши, он вполне бы сошёл за Деда Мороза, призванного на действительную службу из запаса в офицерском звании.
Устремились в гору. Мостки от пирса вплоть до самого посёлка расцвечены разноцветными лампочками иллюминации, расчищены от снега и наледи. Шагать по ним было и легко, и приятно. Крепкий морозец прихватывал нос и щёки, заставляя поторапливаться. "А может, правильно сделал, что дал себя уговорить?" - подумал Егор. В новогоднюю ночь всё же хотелось немного домашнего тепла, чего ему с Вадимом так недоставало.
Квартира Чижевских покоряла своим уютом, она казалась подобием райского уголка, оброненного каким-то чудом с небес на прибрежную сопку. Две комнаты со вкусом обставлены стильной мебелью, под потолком хрустальная люстра, на полу ковры. Впрочем, сколько Егор помнил Эдуарда, тот всегда умел жить с адмиральским размахом, рискуя вызвать к себе если не зависть, то хотя бы удивление. Даже Лерочка представлялась в этих стенах дорогим, шикарным украшением, сошедшим с красовавшейся в углу разнаряженной ёлки.
В длинном вечернем платье, благоухая тонкими духами, она с любезной улыбкой державной царицы встречала гостей в прихожей. Даже всегда сдержанный и строгий Колбенев, не устояв против её чар, отважился поцеловать протянутую ему руку. Егору тоже ничего не оставалось, как последовать примеру друга.
Оба дружно поздравили обворожительную хозяйку "с наступающим", извинились, что посмели явиться без цветов, - где же их в такую пору достанешь, - и проследовали в комнату. Там все были заняты делом. Женщины деловито сервировали стол, мужчины, сбившись в кружок, вели разговоры знакомые лица одноклассников, все друзья с курсантских лет.
Среди гостей оказался и Кузьма Обрезков. Он что-то мудрил с радиолой, копаясь в ней длинной отвёрткой. Ему помогал Шурка Шелаботин, всё такой же маленький и вихрастый, каким запомнился Егору ещё по нахимовскому училищу. Они приветливо помахали друг другу рукой, потом обнялись.
С появлением Непрядова и Колбенева минёр Давид Имедашвили завёл речь о закончившихся учениях. Снова начали перебирать в памяти возможные варианты прорыва через рубеж противолодочной обороны. Оказалось, что Давид Шалвович намеревался предложить свой оригинальный способ, который мог бы оказаться не хуже непрядовского. Чижевский слушал и ухмылялся, лениво позёвывая в кулак, давая всем понять, как наскучили ему разные пересуды на служебную тему. Среди форменных тужурок однокашников он выделялся своим элегантным чёрным смокингом. Его широкий и волевой подбородок подпирала большая атласная "бабочка". И Егору подумалось, что в цивильном Эдуард всё же неотразим.
Радиоприёмник настроили на московскую волну. В перерывах между фокстротами и вальсами восторженно журчал приятный голос дикторши и сыпал остротами именитый конферансье. Приближался временной рубеж, который морякам далеко не всегда доводилось встречать дома. Непрядов знал, что для многих и сегодня этот рубеж будет отмечен всего лишь короткой записью в ходовом журнале. Им же всем, собравшимся в уютной квартирке, на этот раз просто повезло. Они будут пить шампанское, разговаривать, танцевать и... втайне надеяться на новогоднее чудо, без которого скучно на земле жить.
Вот и куранты ударили. В комнате погас свет, игривыми лампочками вспыхнула большая, под самый потолок, ёлка. Шибанули в потолок пробки, и в чарующем перезвоне ожил хрусталь бокалов.
Егор невольно подумал о Кате. В письме она сообщала, что Новый год по традиции будут отмечать всей труппой на манеже, как и тот раз, когда он приезжал за ней в Приволжский, чтобы увезти в Укромовку. "Как она там? шевельнулась тревога. - О чём думает и с кем говорит?.. Кто рядом с ней сидит за столиком?.." Тень беспричинной ревности колыхнулась неведомо к кому и зачем. За столом лишь он да Колбенев сидели без подруг, вероятно, вызывая к себе сочувствие, если не жалость. На берегу - не то что в море, в новогоднюю ночь особенно нелегко без любимой.
Чуть захмелевшая Лерочка заражала всех своим весельем. Она без умолку о чём-то говорила, вызывающе громко хохотала и совсем не глядела в сторону Егора, точно он перестал для неё существовать. С таинственной улыбкой хозяйка поднялась из-за стола. Грациозно придерживая двумя пальчиками платье, она величаво проплыла к пианино. Немного выждала, раздумчиво трогая клавиши, как бы взывая к тишине. Потом взяла несколько аккордов и запела. Знакомые трогательные слова и приятный мотив - всё это уже было...
Сколько смысла и значенья
В том, что мы сейчас вдвоём,
И в твоём прикосновении,
И в молчании твоём...
не столько пела она, сколько выговаривала хорошо поставленным, вкрадчивым голосом.
Чижевский не отрывал глаз от своей красавицы-жены. Подперев щёку тремя пальцами, он слушал её с неподдельным восторгом и вниманием завзятого ценителя интимной музыки. Лерочка в эти минуты действительно была неотразима и, казалось бы, кому угодно могла вскружить голову. Она пела много и охотно. И при этом опять-таки будто не замечала Егора.
Однако Вадим от этих песен погрустнел. Он задумался, как бы надолго уйдя в себя. Егор понимал, о чём его друг молчал... До сих пор, вероятно, не мог смириться со смертью своей юной подружки, призрачной девушки в окне старого дома на Замковой площади. Такой она больше всего запомнилась Непрядову.
Наконец, Колбенев решительно тряхнул головой, прогоняя нечаянное оцепенение. Шепнул, что ему пора на лодку - проведать личный состав. Непрядов собрался было отправиться вместе с ним, но Вадим убедил его, что сразу вдвоём уходить неудобно. И Егор, чтобы не обижать хозяйку, решил ещё немного задержаться.
Лерочкин концерт тем временем продолжался. Она исполнила едва ли не весь свой репертуар. Но вот на полуслове оборвала очередную песню, хлопнула крышкой пианино и тоном капризной школьницы заявила, что ей это всё надоело и хочется танцевать.
Дружно отодвинули стол и потеснили стулья. Как только Кузьма поставил на диск проигрывателя пластинку, в меру пьяные мужчины принялись приглашать слегка захмелевших дам. Чижевский поспешно, точно испугавшись, что его опередят, подошёл к жене. Лерочка небрежно положила ему руку на плечо и при этом удивлённо взглянула на Непрядова, как бы случайно заметив его.
Егор сделал вид, что ничего не понял. Он продолжал закусывать заливной рыбой. Вскоре к нему подсел Шурка Шелаботин и они ударились в воспоминания их счастливой нахимовской поры.
Медленно тянулась новогодняя ночь, гудело весёлое застолье. А Непрядова от усталости и скуки всё больше тянуло в сон. Чтобы взбодриться, он прошёл на кухню и плеснул в лицо несколько пригоршней холодной воды из рукомойника. Достав носовой платок, не торопясь промокнул им лоб и щёки. И в эту минуту почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он исходил от маленького кухонного оконца. Егор вплотную приблизился к заиндевелому стеклу и от неожиданности вздрогнул... С наружной стороны, так же как и он, прильнула к стеклу Лерочка. Никогда ещё Непрядов не видел её лицо таким отчаянно возбуждённым, зовущим его. Какое-то мгновенье они молча и прямо глядели друг на друга: она как бы вопрошающе, ну что же дальше, он же неколебимо твёрдо и с раздражением, мол, перестань дурить...
"Да она же в одном платье!" - ужаснулся он и бросился к выходу. Сорвав в прихожей с вешалки чью-то шинель, Непрядов выскочил на крыльцо.
- Сударыня, в здравом ли вы уме! - напустился он на Лерочку, набрасывая ей на плечи шинель.
- Испугался?.. - спросила она, прижимаясь к Егору.
- Такие шутки совсем ни к чему, - рассерженно сказал он, увлекая Лерочку в прихожую.
- Испугался, - как бы с облегчением ответила она сама себе и, сбросив на пол шинель, исчезла за дверью спальни.
Опомнившись, Непрядов подобрал валявшуюся шинель, приткнул её на вешалке и подался в комнату, где гости продолжали веселиться. Сидя в обнимку на диване, однокашники душевно и ладно пели, как когда-то в былые курсантские годы:
Ой ты море, море,
Нет конца и края,
Низко ходят тучи,
Ветер штормовой...
Чижевский стоял перед ребятами в дирижёрской позе и самозабвенно размахивал руками.
"Кажется, ничего не заметил..." - успокоенно подумал Непрядов, садясь за стол на своё прежнее место. Егору было неловко от безумной Лерочкиной выходки. Но ему не в чем было себя винить, и вскоре он успокоился. Налив сухого вина, сделал пару освежающих глотков и улыбнулся, следуя своим сокровенным мыслям. Ему не хотелось ни осуждать, ни оправдывать Лерочку кто их, женщин, разберёт после пары бокалов шампанского... А может, это всего лишь новогодняя шутка, очередной её каприз и ничего больше?..
Он всё же признался самому себе, что Лерочкина выходка отнюдь не была ему неприятна. До сих пор ощущалась нежность её мягких плеч, тонкий запах духов, исходивший от холёной кожи. Только интрижка была бы для него совсем ни к чему.
Держа в растопыренных пальцах рюмки с коньяком, подошёл Чижевский. Он сел рядом с Егором и предложил выпить за их "старую и добрую альма-матер". Егор ничего не имел против, хотя позволил себе лишь пригубить рюмку.
- Трезвее папы Римского хочешь быть? - поинтересовался Эдик, с кислой миной прожёвывая лимонную дольку.
- Ты же знаешь мой принцип.
- Ну и зря, - маслянистые глаза Чижевского засветились иронией. - На Северах - это тебе не на Балтике. Здесь, если вовремя не согреешься, то запросто обледенеть можешь...
- Это не страшно: печку натопим, а то и в баньке попаримся.
- В одиночку здесь никогда не согреешься - пару не хватит. Сидел бы тогда уж лучше на Балтике.
- Да надоело, широты не те. Проветриться на морозце захотелось.
Хохотнув, Чижевский сокрушённо потряс головой. Глотнув коньяку, откровенно признался:
- Не скажу, чтобы я был в восторге, оттого что мы встретились.
- Догадываюсь, - согласился Егор. - Только сие от нас не зависит. А мысли начальства на этот счёт всегда сокрыты в тумане.
- Милорд, не думай, что я поверю в этот твой наивняк. Кадровая истина стара как мир: если бы не Дубко, непонятно почему возлюбивший тебя, окунаться бы тебе до сих пор в туманной Балтике...
- Такие вопросы один человек никогда не решает.
- Правильно, - согласился Эдик с таким видом, будто его наконец-то начинают понимать. - Вот и я всё к тому же, ибо друзья наших друзей - это и наши друзья. Скажем, окажись на месте Дубко любой из близких друзей моего папб, наши с тобой корабельные роли очень даже могли бы поменяться.
- Всю жизнь за чью-то спину прятаться не станешь; каждый, в конечном счёте, получает не больше того, что заслуживает.
- Оставим заслуги - они чаще бывают по разнарядке, а не по уму. Время покажет, у кого их наберётся больше...
- Думай, как знаешь, - зажмурив левый глаз, Егор поднял рюмку с коньяком и посмотрел через неё на размытое, уродливое изображение Чижевского. - А служить пока что нам всё равно придётся вместе. От этого никуда не уйдёшь.
- Ты опять прав. Уйти трудно, так как пешком далековато будет, Эдуард себе на уме усмехнулся, - а вот уехать очень даже можно - это удобнее.
Егор знал, на что намекал Чижевский. Вопрос о его поступлении в академию считался делом решённым, и ему, по всей вероятности, оставалось лишь дожидаться официального вызова. Непрядов не испытывал зависти к своему однокашнику, скорее даже обрадовался, что скоро их дороги вновь разойдутся надолго, если не навсегда. Постоянные стычки обоим не сулили ничего хорошего. Да и Лерочка всё же пугала его своей не угаснувшей страстью. Невозможно было предугадать, что ещё могло бы взбрести ей в голову и как бы потом удалось оправдаться, что он в этом не виноват.
Лерочка так и не появилась из своей комнаты, точно присутствие в доме гостей её нисколько не занимало и ни к чему не обязывало. Непрядов понял, что настал самый подходящий момент уйти отсюда незамеченным. Он уже предвкушал благодатное тепло, полный покой и крепкий сон в своей комнате Оксана Филипповна всегда протапливала заодно и его печь.
На улице по-прежнему в полном безветрии стоял крепкий мороз. Брачной фатой покоились на склонах сопок снега. Всё так же величаво и немо полыхали в полнеба живые сполохи огня. Только на этот раз они восходили от горизонта нежным зеленовато-голубым светом, напоминая уже не гвардейскую ленту, а лёгкую газовую вуаль, в которой он последний раз видел Катю на арене. Аппарат раскручивал её в лучах прожекторов, и она стремительно прочерчивала под куполом круги, изящно изгибаясь и держа в руках трепетное голубое пламя истончённой материи.
В застоявшейся тишине громко похрустывал снег и жеманились под ногами гибкие плашки мостков. Непрядов шёл по ним и хотелось идти вечность, - лишь бы однажды добраться да сполохов и окунуться в них, обретя во вселенной собственное бессмертие и способность делать людей счастливыми. Ведь говорят же, что в новогоднюю ночь нет ничего невозможного: ещё один шаг и... свершится мечта. Так вот же они, сполохи - совсем рядом, а может, и в тебе самом отражается их свет, если надеешься и веришь в невозможное...
32
Долгожданно и коротко в Заполярье дуновение лета. Оно приходит на край континента как вздох облегчения после тяжкого сна. Вот и нынешнее подкралось из прогретых глубин России избытком материнского тепла и света, вызволив из оттаявшей земли робкую зелень травы, распушив листьями кудрявые головы рахитичных берёз и подмолодив на крутолобых скалах чубы рыжеватых мхов. Само небо растворилось в прибрежных озёрах и в буйной россыпи наливавшейся соком голубики. Веселее кричали горластые чайки, норовя подцепить зазевавшуюся пикшу или поживиться у борта плавбазы хлебной коркой. Майва-губа проснулась и похорошела, будто юная царевна после роковых чар злой колдуньи-зимы.
В хорошую погоду, чтобы хоть немного отвлечься от корабельных забот, любил Егор забираться на вершину сопки. Он сидел на прогретом солнцем валуне, наслаждаясь тишиной и покоем. О чём только не передумал, оставаясь наедине со своими мыслями. В Укромовке его также охватывало ощущение простора, от которого в восторге замирало сердце. Но там окружье горизонта казалось более близким и замкнутым, стиснутым кромкой дремучих лесов. Здесь же от прибрежных скал начинался ничем не ограниченный океанский простор. Где-то в отдалении небо и земля стушёвывались, как бы взаимопроникая друг в друга, и возникало странное чувство какой-то внеземной, космической субстанции, когда осознаёшь себя частью вселенной. С непостижимой силой чудесного ясновидения здесь разом представлялась вся Укромовка: от древней звонницы на высоком холме и до последней пропылённой травинки на деревенской улице. Это была его родина, которую он постигал умом и сердцем от бесконечно великого и до самого малого, которую любил, как умел, и которую защищал, как мог.
В экипаже Непрядов давно освоился и в бригаде для всех стал своим человеком, считая себя едва ли не аборигеном здешних мест. Единственно, что угнетало его и с чем он никак не мог смириться, это с необходимостью по-прежнему жить в разлуке с Катей. Последние письма от неё были какими-то тревожными, в каждой строчке сквозило недовольство собой и всем тем, что она делала в последнем номере. Егор успокаивал жену, полагая, что Катина хандра исходит от неминуемой в её работе "болезни" творческого роста. Но вполне возможно, что и затянувшаяся разлука давала себя знать.
В конце зимы Катя сумела-таки ненадолго вырваться к нему, и Егор с тех пор с теплотой и грустью перебирал в памяти каждый ими вместе прожитый день и час, - благо лодка всё это время оставалась у пирса. Потом Катя снова уехала, но стены опустевшей комнаты и всё, что в ней находилось, долго ещё оставались согретыми её милой улыбкой и прикосновением её нежных рук. Возгоревшийся было семейный очаг оказался таким же недолгим, как и полярное лето. И всё меньше согревали его остывавшие угли...
Но вот однажды Непрядов получил телеграмму, что Катя снова приезжает. Это известие всколыхнуло в нём океан радости, и он который уже раз почувствовал себя "счастливейшим среди смертных".
В своей комнате Егор навёл такой отменный порядок, что и пылинки не сыскать, - всё что можно перемыл, перетёр, перетряхнул и перечистил. Даже хилой растительности в сопках насобирал, соорудив из неё нечто вроде японской икебаны, украсившей стол. И больше всего теперь боялся, чтобы до прибытия жены, по закону подлости, не пришлось бы уйти в море, - тогда и радость его обернулась бы мучительной досадой, злой иронией судьбы.
Но получилось как нельзя лучше. В тот долгожданный день Непрядов прохаживался по пирсу, нетерпеливо поглядывая на высокий скалистый мыс, из-за которого должен был появиться рейсовый буксир. Хотелось бы, конечно, вырваться в Мурманск и встретить Катю на вокзале, только возможности такой не представилось - бригада лодок находилась в повышенной боевой готовности и все сколько-нибудь продолжительные отлучки на неопределённое время отменялись,
Погода устоялась по-летнему тёплая, солнечная, в заливе полный штиль. Но Непрядов всё же волновался: хорошо ли оделась Катя, не продует ли её на переходе морем. С тревогой думалось, что она такая ведь незащищённая, хрупкая - совсем не для здешних суровых мест. Даже сам Катин приезд казался подвигом во имя любви к нему.
Непрядов ещё больше заволновался, как только до его слуха долетел басовитый рёв буксира, входившего в бухту. Вот он бойко выскочил из-за мыса и, описав циркуляцию, устремился к пирсу, где нетерпеливо маялся Егор.
Вот и она, стоит на полубаке, улыбается, машет руками. В лёгоньком светлом плаще, в туфельках "на шпильках", Катя робко шагнула на зыбкую сходню, и здесь Егор подхватил её на руки, не стесняясь ничьих игривых ухмылок и вздохов. Они вновь были вместе.
Первые мгновенья встречи всегда у них получались пьяняще непредсказуемыми и шальными, будто первый глоток шампанского на свадьбе. Какие-то несвязные слова, восторженные взгляды, радостные улыбки - всё происходило само собой, как завихрение хрустальных струй в горном ручье.
Пока поднимались по мосткам в гору, Катя рассказывала о белых ленинградских ночах, передавала приветы от родни. О своей же работе не упоминала, как бы стараясь отвлечься и хоть немного отдохнуть от неё. Непрядов всё понимал. Ему и самому в этот день не хотелось помнить о службе.
- Какой ты у меня молодец! - похвалила Катя, как только переступила порог их комнаты. Поглядев на стол, где в широкой вазе красовалось Егорово цветочное творение, она пришла в восторг.
- Прелесть, - тихо вымолвила, склоняясь над вазой. - Северным сиянием пахнет...
Егор не стал возражать: "Так и должно быть, раз она этого хочет..."
- Ты надолго? - поинтересовался Непрядов, помогая жене раздеться.
- Кажется, теперь надолго, если не навсегда, - ответила она, и грустная улыбка скользнула по её маленьким, изящным губам.
- Ты серьёзно? - Егор так и замер в обнимку с её плащом, отказываясь верить собственным ушам.
- Этим не шутят, Егорушка, - и провела руками по платью, плотно охватывавшему её стройную фигуру, словно оно становилось уже ей тесным...
- Так неужели?.. - обалдело расплылся в улыбке Егор, догадываясь, в чём дело. - И это уже точно?
Вместо ответа Катя лишь подернула плечиками, давая понять, что и так всё теперь ясно.
- Здорово, - сказал Егор, осторожно привлекая к себе жену. - Это же просто великолепно!
- Что великолепно? - переспросила она с какой-то непонятной настороженностью.
- Как что, котёнок ты мой! - Непрядов с большим трудом подавил в себе желание изо всей силы стиснуть в объятиях жену. - Нас теперь уже трое. Это ж... лучше и не бывает!
- Но мне пришлось уйти из цирка, - она всхлипнула, плечи её задергались в Егоровых руках, и уже сквозь слёзы выговорила: - Отец... прогнал меня.
Непрядов сразу не нашёлся, что на это сказать. Он принялся лишь молча утешать жену, гладя её, как ребёнка, по вьющимся русым волосам. Она прижималась к нему и тихонько плакала, смиряясь уже со своей материнской долей.
Вскоре Катя успокоилась, даже заставила себя через силу улыбнуться, и они вдвоём принялись готовить обед. Егор оставил про себя, что он, как никогда прежде, согласен с Тимофеем Фёдоровичем, отлучившим дочь от арены ради собственного внука или внучки...
День пролетел незаметно, а потом пришла ночь, в которой им обоим опять было не до сна. На узковатой кровати и теснота не в тягость. Вновь они жили, чувствовали и дышали воедино, не произнося всуе никаких заветных слов, которые давно уже сказаны.
Егор Непрядов как бы нянчил в себе приятную мысль отцовства, стараясь заранее предугадать, кого же родит ему Катя. Безумно хотелось сына, хотя и дочь, как поразмыслил, - тоже будет совсем неплохо. Успокаивал себя тем, что важно не кого родить, а каким родить - был бы нормальный, здоровенький человечек, а уж человека, в полном смысле этого слова, он сам из него слепит.
С приездом Кати семейная жизнь Егора Непрядова окончательно наладилась и пошла своим путём. Теперь ему было куда торопиться после службы, когда рабочий день на лодке заканчивался и представлялась возможность сойти на берег. Дома ждала любимая жена, непременный ужин на двоих, а потом задушевная беседа допоздна.
Егор приходил усталый, но довольный тем, что его не просто ждут, - к тому же и волнуются за него. А это всегда приятно. Кате нравилось, как он много и с аппетитом ел, не спеша рассказывая о своих делах, о привычной текучке корабельных будней. А потом, если держалась хорошая погода, они отправлялись немного побродить перед сном в распадке между ближними сопками. Ступая на приметную тропку, они добирались до берега небольшого озерца, где буйствовали целые заросли рано поспевшей голубики. Катя принималась рвать ягоды, ссыпая их в котелок и как-то по-детски восхищаясь, какие они крупные да сладкие, - даже лучше, чем у них в Укромовке.
Егор же делал вид, что собирался поохотиться на уток. Он бродил по болотистому берегу, чавкая резиновыми сапогами и придерживая болтавшуюся на плече тульскую двустволку, однако никакой живности убивать ему не хотелось. И ружьё-то прихватывал с собою так, на всякий случай, если вдруг ненароком забредёт из тундры шалый медведь или подкрадётся коварная росомаха случалось в посёлке и такое...
Непрядов старался далеко не уходить от Кати и постоянно держал её в поле своего зрения. Он всё ещё не мог не любоваться втайне своей женой, тем, как она, грациозно взмахивая руками, легко перепрыгивала с кочки на кочку, обирая на кустах ягоды, как изумлённо и весело вскрикивала, радуясь каждому найденному грибу. Она поднимала его высоко над головой, призывая мужа в свидетели своей удачи. Снисходительно улыбаясь, Егор в знак одобрения вскидывал большой палец и уже предвкушал, как они, вернувшись домой, зажарят эти грибы на сковородке.
Ко всему Катя понемногу привыкала: и к тому, что солнце летом здесь почти не заходит, что ураганный ветер порой кровлю с их дома едва не срывает, а в тихую погоду начинает одолевать залётный гнус. Но не это теперь было главным, что занимало все её мысли, - она готовилась стать матерью и уже ни о чём другом, более серьёзном, теперь не помышляла. Во всяком случае, говорить с упоением о цирке, как это раньше бывало, ей теперь не хотелось. Егор по-своему понял и оценил ту великую жертву, которую Катя приносила ради их будущего ребёнка.
Напрасны были опасения, что его жена, привыкшая к суетной жизни в больших городах, начнёт в этой глуши скучать, а то и жаловаться на свою судьбу. С удивительным чистосердечием и лёгкостью она перезнакомилась со всеми соседями, и теперь уже не проходило дня, чтобы к ним не заглядывали её новые подруги. С женской непосредственностью разговоры могли ни Бог весть о чём тянуться часами. Но это нисколько не раздражало Егора - скорее радовало, что его жена так быстро почувствовала себя своей среди офицерских жён.
Однажды он, как всегда, пришёл вечером со службы, но Кати дома не застал. Непрядов собрался было разыскивать её по соседям. Но в это время в прихожей хлопнула дверь и послышался Катин голос. Переговорив о чём-то с Оксаной Филипповной, она вошла в комнату. Сняла плащ и привычно улыбнулась, отчего на душе у Егора потеплело. Тем не менее он сделал вид,что увлёкся газетой.
- А ты знаешь, у кого я была? - интригующе спросила Катя, проворно накрывая на стол.
- Понятия не имею, - буркнул Егор, не отрываясь от газеты.
Катя медлила с ответом, как бы разжигая Егорово любопытство, а потом выпалила:
- У Валерии Ивановны - вот у кого.
Непрядов лишь сморщил нос, мол, я-то думал у кого... Но в душе забеспокоился.
- Ты прости, Егорчик, что задержалась, - говорила, накладывая ему на тарелку салат.
Егор взял вилку, пододвинул хлебницу и приготовился немного перекусить. На лодке он поужинал и, в общем-то, был не голоден.
- Зашла к ней в медпункт на консультацию, - продолжала Катя, будто не замечая подчёркнутого Егорова равнодушия. - А потом она пригласила меня в гости. Поболтали с ней, выпили чаю.
- И ты ей так вот просто всё простила? - напомнил Егор.
- Разве я не женщина и не могу её понять? - удивилась она. - Не зря же первую в жизни любовь называют незрячей! Потом это проходит. И ничего не остаётся, кроме грусти и улыбки. Вот я поставила себя на её место и не могла не простить.
- Эх, Катя-котёнок, добрая ты душа, - Егор притянул жену, усаживая к себе на колени. Она послушно повиновалась, обвивая его руками и касаясь губами волос.
- Ты ещё любишь меня? - спросила тихо.
- А почему "ещё"? - строго спросил Егор. - Всегда, всю жизнь - да. И никак иначе!
- Вот и я... На всю жизнь только твоя... только для тебя. А если кто-то что-то будет говорить иначе - ты этому не верь. Потому что у нашей любви есть начало и нет конца, - взяв Егорову руку, осторожно приложила к своему животу. - Слышишь, Егорушка, как он живёт?.. И никакой не выдуманный, а самый настоящий, которого я уже сейчас безумно люблю. И просто... чуточку даже больше, чем тебя... Но ведь и он - это тоже ты.
Егор слегка покачивал жену на коленях, как бы убаюкивая и её и того третьего, кто совсем уже скоро появится на свет, и живое тельце которого он чувствовал под своей ладонью.
- А ведь правда хорошо, что нас теперь трое? - допытывалась она, трогая нежными пальцами его волосы.
- Лучше и не бывает, - сознался Егор, млея от счастья, от горделивого ощущения своего нарождавшегося отцовства.
33
Не суждено было Егору Непрядову дождаться на берегу появления на свет своего первенца. На другой день стало известно, что его лодке предстояло долгое автономное плавание. К походу экипаж готовился, весьма поспешая. Приняли по полной норме в цистерны солярку для прожорливых дизелей, пополнили запасы пресной воды и до предела набили провизионку всевозможными консервами, сушёной картошкой, мукой, воблой - всем тем, что положено моряку по полной автономной раскладке.
От пирса отошли ночью, когда посёлок уже спал. Бледное солнце лишь ненадолго проглянуло у горизонта, отразившись в неподвижной океанской воде и снова накрепко зажмурилось под белёсыми бровями облаков.
Никогда ещё Непрядов не уходил в море таким спокойным, уверенным в себе и во всём том, что ему сопутствовало в пределах прочного корпуса лодки. Ещё накануне договорились, что когда подойдёт время родов, Катя поедет в Ленинград. Там и задержится у матери, дав малышу окрепнуть. А к возвращению лодки из похода она обещала непременно снова быть в Майва-губе, чтобы, как полагается, встретить его на пирсе.
Правда, немного смущали Непрядова последние минуты расставания с женой. Катя неожиданно разнервничалась, расплакалась и совсем уж по-женски наивно стала упрашивать, чтобы он нашёл способ не покидать её. Егор пытался успокоить жену, терпеливо втолковывая, что она просит невозможное. На это Катя сквозь слёзы отвечала, будто он не любит её, раз не хочет пожертвовать ради их ребенка "какой-то малостью".
Разубеждать Катю в невыполнимости её желания уже не было времени. К счастью, в комнату заглянула Оксана Филипповна. Ободряюще моргнув Егору, она подсела к Кате на кровать, обняла её и с простодушием доброй женщины принялась успокаивать. Катя по-детски доверчиво уткнулась зерёванным, подурневшим лицом ей в плечо, продолжая тихонько всхлипывать.
Надев шинель, Непрядов хотел было на прощанье поцеловать жену, только она с раздражением отстранилась. Егор лишь с укоризной качнул головой, но при этом не без досады подумал: "Да что она, в самом деле, ведь пора женой, матерью стать!" Оксана Филипповна, участливо гладившая Катю по спине, выразительно зыркнула на Егора, чтобы скорее уходил, а они и без него во всём разберутся... И он, рассерженно пнув ногой подвернувшийся половик, решительно вышел, хлобыстнув при этом с досады наружной дверью.
Смешанное чувство испытывал, торопясь на лодку. И жалел Катю, и в то же время досадовал на её истерику, на совершенно надуманные подозрения в нелюбви к ней.
Однако в море вся эта никчёмная тягость расставания понемногу сгладилась. За далью пройденных миль остались воспоминания лишь самые приятные и нежные, согревавшие душу теплом любви в стылом, пропитанном промозглой влагой отсеке.
Лодка всё дальше уходила от родных берегов, пробивая в океанской бездне нескончаемый тоннель заданного курса. В текучке буден шла привычная подводная жизнь, когда расстояние и время становятся величинами отвлечёнными. В лодочных отсеках существовало совершенно иное измерение человеческого бытия, определяемое монотонной продолжительностью бесконечных вахт, напряжённой скоротечностью боевых тревог и долгожданными мгновениями всплытий, отпущенных на подзарядку аккумуляторных батарей. Представлявшиеся раньше такими важными личные заботы, надежды, огорчения и радости оказались теперь наглухо закупоренными в объёме прочного корпуса. На всех и на каждого, на весь экипаж выпадала одна неразменная судьба - до той минуты, пока натруженный глубиной корпус лодки снова не коснётся причала в немыслимо далёкой и беспредельно родной базе на самой кромке земли твоих отцов и дедов.
Проверяя работу штурманов, Егор пристально вглядывался в карту, будто в сплетении проложенных линий можно было как на ладони прочитать судьбу их подводного корабля. Он старался представить её, чтобы не оказаться слепым и беспомощным в ходе свершавшихся событий. Параллели и меридианы расчертили мировой океан ровными квадратами необозримой шахматной доски, на которой разворачивалась очередная партия игры противоборствующих сторон. Оторвавшись от берега, лодка тотчас стала реальной фигурой в этом сложнейшем комбинационном взаимодействии умов и нервов множества людей, опиравшихся на мощь бортовых энергетических установок и взрывной потенциал боезапаса. Каждый её ход по курсу, по глубине и по скорости перемещения был предельно соразмерен с тем, чтобы упредить очередной выпад вероятного противника и тем самым не дать ему над собой никакого преимущества.
Ночные вахты, не скупясь, Крапивин делил со старпомом, оказывая тем самым ему полное доверие. Оставаясь за командира, Егор властвовал в центральном уверенно и твёрдо, находя в этом для себя личное удовлетворение. Он не мелочил, без нужды ни к кому не придирался, помня о том, как нелегко в ночные часы работать на боевых постах, когда голова тяжелеет и тело наливается усталостью, становится непослушным, вялым.
Где-то на поверхности третьи сутки кряду ходил шторм, только на глубине он почти не ощущался. Лодка лишь слегка рыскала по курсу, не доставляя больших хлопот рулевым. В утробе отсека привычно ворчали репитеры гирокомпаса, отщёлкивал глубину лаг и по тараканьи шуршали лапками перьев самописцы. Здесь, как в погребе, устоялся густой и влажный полумрак. Лишь высвечивали шкалы приборов да у шахты перископов, где сидел Непрядов, едва тлел матовый плафон. Электрики экономили, как только могли, стараясь дотянуть до очередной подзарядки батарей.
Близилось время очередного обхода лодки. Непрядов неизменно совершал его как священный ритуал, по-хозяйски озабоченно заглядывая во все отсечные закутки и шхеры.
Как известно, точность - удел королей, впрочем, как и старпомов. Лишь только стрелка отсечного хронометра коснулась на циферблате заданного деления, Непрядов шевельнул онемевшими плечами, тряхнул головой, прогонял по-комариному тонкий, надоедливый звон, всё время стоявший в ушах, и решительно встал с разножки. Твёрдо ступая тяжёлыми яловыми сапогами по упруго податливым паёлам, двинулся проверять вахту.
Повернув рукоятки задраек,Непрядов разгерметизировал дверь. Стараясь не скрипнуть, отворил её и шагнул через высокий комингс в кормовой отсек. По сравнению с другими он был не только уже, но и значительно короче. И потому воздух, даже освежаемый системой регенерации, казался здесь особенно застоявшимся и плотным. Вдоль бортов двумя ярусами вытянулись подвесные койки, откуда наплывало сопение и похрапывание. Моряки спали, не раздеваясь, укрывшись поверх одеял меховыми куртками и шинелями.
Единственный плафон матово бледным светом горел в дальнем конце отсека, высвечивая трубы торпедных аппаратов. Там и располагались стоявшие на вахте моряки. Осторожно ступая, старпом приблизился к ним.
Старшим на вахте был старшина первой статьи Валентин Сенин. Он тотчас поднялся, застёгивая на ватнике пуговицы, и подал команду "внимание". Непрядов кивнул, разрешая всем стоять вольно. Подсвечивая фонариком, он глянул на бортовые приборы, затем полистал отсечный журнал, сделав для порядка несколько незначителъных замечаний.
Ненавязчиво, боковым зрением он изучал старшину, стараясь понять, что за человек был перед ним... Вроде бы такой, как и все, и нет с виду ничего такого, что могло бы выделять его среди других. Высок и прям, с подчёркнуто флотской выправкой, даже яловые прогары начищены до блеска. Умный, чуть насмешливый взгляд на вполне симпатичном лице. "А как поведёт он себя, если, не дай Бог, с лодкой произойдет ЧП?" - подумал Егор. И тотчас на ум пришёл тот давнишний случай, когда сам он, вместе с двумя матросами, оказался в полузатопленном отсеке, на грани между жизнью и смертью... из-за непростительной оплошности минёра. И Егор, не зная даже зачем, загадал про себя: справится старшина с вводной - всё будет хорошо, ну а если нет - пиши пропало. Искушение испытать судьбу делалось настолько навязчивым, что ему нельзя было противостоять.
- Старшина, вам вводная, - сухим, бесстрастным голосом бросил Непрядов. - Приготовить помпу для прокачки "из-за борта - за борт".
- Есть, из-за борта - за борт, - принял команду старшина и рванулся к агрегату.
"Так и знал... - обречённо подумал Непрядов с суеверным предчувствием какой-то неведомой беды. - Судьбу не перехитришь".
Но вот старшина глянул на глубиномер и порыв его сразу иссяк. Повернувшись к старпому, он чуть усмехнулся, мол, не проведёте...
- Глубина не позволяет, товарищ капитан-лейтенант.
- Так. Молодец, старшина, - понял его Непрядов и почувствовал, как на сердце отлегло.
Приподняв пилотку, Егор вправил под неё непослушную прядь волос и присел на ящик, испытывая огромное облегчение.
- Правильно, старшина, - сказал уже не столько для Сенина, сколько для двух молодых матросов, стоявших рядом. - Ни в коем случае нельзя на столь большой глубине открывать забортный клапан, а иначе - что?..
- В лучшем случае, борьба за живучесть, если не со святыми упокой... нашёлся Сенин.
- Почему же именно со святыми? - полюбопытствовал Егор.
- Да так надёжнее, быстрее в рай попадём, - и старшина с хитрецой подмигнул матросам. - Верно, ребята?
- Все там будем, старшина, но лучше позже, - позволил себе заметить Егор. - Пока что живём.
- И жить будем, - заверил Сенин, сам даже не ведая того, сколько уверенности и силы придал он своему старпому.
34
Потеплело в отсеках лодки неожиданно, совсем как по волшебству. Чудо и впрямь свершалось у всех на глазах. Моряки однажды проснулись и почувствовали весну, хотя на календаре значился февраль и где-то на родине всё ещё валил снег и гуляли вьюги. Но в любом случае никому не было возврата в зиму. Меховые куртки, шапки, валенки - всё пришлось за ненадобностью распихивать по рундукам и шкафчикам.
Океан щедро дарил не только тепло. Устоялся такой полнейших штиль, будто навсегда иссякли ветры и даже сама планета перестала вращаться, зависнув без движения во времени и пространстве.
Лодка шла в надводном положении на ровном киле, нарушая океанское безмолвие нудным гудением дизелей. На мостике лишь вахтенный офицер да сигнальщик. Курить всем желающим поочерёдно разрешалось в боевой рубке. В любое мгновение, как только покажется где-то на горизонте силуэт корабля или пятнышко летящего самолёта, субмарина готова была вновь уйти на глубину.
Однако район плавания оказался спокойным. Третьи сутки шли под дизелями - и ни души кругом, океан будто вымер. Он лежал застывшей слюдяной массой, от которой исходило дыхание парной свежести. Солнце палило уже нещадно, разбрызгивая нестерпимо яркие блики своего отражения, раскаляя стальную субмарину как заготовку на углях в горне кузнеца.
В сумерки, когда духота начала спадать, Крапивин разрешил команде выходить на мостик. Отсечный люд повеселел, оживился. Кому же не хотелось из тяжкой, разогревшейся за день донельзя преисподней корабельного чрева выбраться на воздух, чтобы впрок надышаться им. Заядлые курильщики теснились теперь в глубине ограждения рубки. Оттуда несло густым табачным дымом.
Непрядов отпустил вахтенного офицера выпить чаю, сам же взгромоздился на его место, усевшись рядом с сигнальщиком. Тот глазастым кенгурёнком торчал в кармане рубочного ограждения, поминутно вскидывая бинокль и ощупывая линзами размытый горизонт.
Южная ночь синей кисеёй ложилась на воду. Заискрились неправдоподобно крупные звёзды. И у каждой из них было своё извечное, отмерянное людскими судьбами предназначение... Будто в неистовой пляске завораживала страстью цыганская Альдебаран, таинственным костерком теплилась пастушья альфа Волопаса, и лишь где-то у самого горизонта в неизбывном ознобе всё так же трепетала и звала к себе родная Полярная звезда.
Растроганный тишиной и покоем, негромко запел мичман Охрипенко:
Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,
Чому я ни сокил, чому нэ литаю...
Голос у него был густой, бархатистый, каждое слово будто крылышками трепетало. А немного погодя в ткань песни вплелся другой голос, более лиричный и высокий, принадлежавший механику Петру Андреевичу Червоненко. Он как бы перехватил у мичмана инициативу, заставив его следовать предложенной высоте звучания. Оба любили петь в два голоса, как нельзя лучше дополняя друг друга. Рядом со степенным, медлительным мичманом всегда подвижный, взрывной механик напоминал выплеснувшуюся ртуть. Поэтому песни у них получались какими-то приятно многозвучными, переливчатыми.
Однако механик на лодке был человеком самым занятым, обременённым прорвой неотложных дел и потому не позволял себе расслабляться более пяти минут. Пётр Андреевич исчез так же внезапно, как и появился, надо полагать, вспомнив о чём-то важном, что непременно следовало сделать, пока лодка не погрузилась.
Песня оборвалась, осталась недопетой, но её очарованье продолжало властвовать над оставшимися на мостике людьми.
- До чего же благодать, - вглядываясь в поднебесную даль, умиротворённо прогудел из-под навеса Охрипенко. - Ну, як у нас на Полтавщини в майську ночь.
- Там у вас моря нет, - возразил на это старшина Сенин.
- Зато тепло и красиво, - настаивал мичман. - Зирки вот такие же ясные. А луна с полнеба, чисто серьга в ухе у цыганки.
- Небо над морем ни с чем сравнивать нельзя, потому что оно неповторимо.
- Романтики у нас хоть отбавляй, - вмешался торпедный электрик Анатолий Сержаков, мрачноватый и крепкий парень с наголо постриженной головой. - Только чаще она у нас как бы по памяти, потому что за всю автономку такие вот всплытия по пальцам перечтёшь.
- А хоть бы и по пальцам, - напирал Сенин. - Либо в крови романтика держится, либо она выпадает в осадок в виде романтятины. Что там ни говори, Толик, но ведь кто-то же выдумал паруса...
- Ты мне их дай, Валёк, пощупать. И вообще... чтоб на корабле было побольше дерева и поменьше металла... Вот тогда, может быть, я поверю тебе.
- Всё ж море - любовь неразменная, - снова высказался Охрипенко. - Его мало видеть и чувствовать круг себя - его нужно ещё и выдумать, чтоб оно жило в тебе самом. Так вот надо понимать романтику.
- Древние утверждали, что каждый человек рождается и живёт под своей звездой, - мечтательно рассуждал Сенин. - И человек будто умирает вместе с гибелью своей звезды. Но есть же светила бессмертные, скажем, Кассиопея...
- Отчего не Южный крест? - язвительно спросил незаметно появившийся на мостике Чижевский. - В качестве примера он прозвучал бы из ваших уст, старшина Сенин, куда более убедительно. Или я неправ?
- Вам, товарищ старший лейтенант, виднее.
- Это в каком же смысле?
- В прямом. Штурмана как ангелы: всегда ближе к звёздам. Не то что мы, грешные трюмачи. Нам светила открываются как астрологам - с чёрного хода.
- Не обольщайтесь: астрология - удел околонаучных заблуждений и отнюдь не кладезь ума и знаний.
- Но мы говорим о романтике. Она не исключает понятия красоты, и уж тем более - ни луны, ни звёзд, - старшина повёл рукой, как бы подчёркивая тем самым полную раскованность своих мыслей. - Только вот звёзды открываются не всем сразу. Иной долго глядит на небо, а замечает лишь звёздную пустоту на миллионы световых лет...
На лице у Чижевского тенью легла надменная гримаса.
- Хватит молоть чепуху, - сказал, слегка повышая голос. - Желая выглядеть умнее других - умным не станешь. Мой совет: повторите школьный учебник по астрономии. Этого с вас пока достаточно.
Егор почувствовал, что настала пора и ему вмешаться как старшему на мостике.
- Перекур закончен, всем вниз, - бросил он, не меняя позы и не поворачивая головы, как бы являя своё полное беспристрастие ко всему происходящему.
Матросы нехотя потянулись к рубочному люку, на ходу швыряя окурки за борт.
С пристальным прищуром проводив Сенина, Чижевский уселся рядом с Егором.
- Ну и гусь... - всё ещё горячился Эдуард. - Зря ты не дал нам договорить. Он бы запросто схлопотал у меня пару суток губы. Да и ты мог бы добавить ему от щедрот душевных.
При этих словах Непрядов почувствовал, как в нём с новой силой колыхнулась былая неприязнь к Чижевскому.
- Но ты же сам ввязываешься в это дело, когда тебя никто не просит, довольно сухо, стараясь ничем не выдать своего раздражения, отвечал Егор.
Губы Чижевского слегка искривились в надменной, снисходительной ухмылке, как если бы он услышал очевидную глупость, на которую даже не следовало отвечать.
Большого труда Егору стоило сдержаться, чтобы единым вздохом не высказать всё, что он думает о нём. Вместо этого лишь педантично напомнил, что время перекура закончилось.
- Что? Это ты мне?.. - удивлённо спросил Чижевский, едва не выронив изо рта сигарету. - Не понял тебя.
- Я сказал - вниз! - твёрдо, с крепко стиснутыми зубами повторил Егор, чувствуя, как немеют щёки, будто лицо начало каменеть.
- Ну знаешь, это перебор, - только и смог возразить Эдуард. Встретившись глазами со старпомом, он понял, что дальше не стоит испытывать судьбу. Сделав пару глубоких затяжек, щелчком отправил недокуренный чинарик за борт и лишь после этого спрыгнул на деревянный настил рубки.
Непрядов остывал медленно, словно в нём, как в паровом котле, клокотала кипящая вода. Нетрудно было понять, в кого на самом деле метил Эдуард, разглагольствуя о необходимости разобраться со старшиной Сениным. Да и не в старшине, конечно же, была суть. Их отношения складывались гораздо сложнее: всё началось от взаимной неприязни, временами возникавшей каким-то надоедливым кожным зудом. Не забыл ещё Непрядов, из-за чего они в своё время сошлись на ринге...
Отстояв вахту, Егор направился в дизельный отсек. Освежился под душем крепким рассолом забортной воды, напился в кают-компании чаю и с облегчением рухнул в своей каюте на койку. В море ему редко выпадало спать раздетым. Но сегодня он решил позволить себе такое удовольствие, всласть растянувшись на чистых простынях. Он любил своё тесное подводное жилище. Весь комфорт состоял из пружинистого кожаного дивана, прижавшегося к покатой, отделанной ореховым деревом бортовой обшивке, притулившимся в ногах шкафчиком для одежды и маленьким столиком, втиснувшимся в головах между диваном и переборкой. Всё предельно сжато, стиснуто и выверено с точностью до миллиметра - лишний шаг не ступишь, не почувствовав рациональный предел в лодочной архитектуре.
Также большой редкостью случалось в автономке побыть наедине с самим собой. Просто полежать, подложив ладони под голову и глядя в подволок, стараясь не думать о неотвязных старпомовских делах, которых всегда невпроворот.
Недолго поблуждав, мысли его обратились к Кате. Вспомнилось, что по всем срокам пришла пора ей рожать и что по всей вероятности в Майва-губе её давно нет - уехала к матери в Ленинград. Случившуюся с Катей истерику в последние минуты их расставания Егор почти уже не вспоминал - настолько незначительной и мелкой казалась ему эта досадная ссора между ними. "Уж верно та, которая не любит, никогда не прольёт при расставании слёз, размышлял Егор. - Их подлинную цену только в разлуке и познаёшь. Вот когда каждая слезинка - дороже самых дорогих жемчужин..."
Дверь со скрипом отъехала на полозьях в сторону.
- Ты не спишь, Егорыч? - спросил Вадим, загораживая своей располневшей фигурой узкий дверной проём.
- Входи, гостем будешь, нальёшь - хозяином, - с грузинским акцентом произнёс Егор, теснясь на диване и уступая другу место. Замполит сел, и пружины жалобно пискнули под его тяжестью.
- Супертяжеловесом становишься, - посочувствовал Непрядов и подсказал, хлопая друга по спине. - Спортом бы тебе заняться, или, на худой конец, женился бы, что ли...
- Уже советовал - повторяешься.
- Да ты ж не торопишься воспользоваться мудрейшим советом. Эдак скоро в рубочный люк перестанешь влезать.
- Зато у вас, Егор Степаныч, извиняюсь, как у цыганского мерина - кожа да кости.
- Как?! - возмутился Егор. - А это... - и, напрягаясь, поиграл тугими бицепсами.
- Показуха, - будто не поверил Вадим. - Не зря говорят, что в здоровом теле - здоровый дух. А у тебя нервы не в порядке.
- Не уловил, - прикинулся Егор недотёпой, простодушно улыбаясь.
- Нельзя было с Чижевским так резко, да ещё в присутствии вахтенных, теперь об этом по всей лодке слух пошёл... Волевыми методами даже салажонка не положено воспитывать. А Чижевский достаточно просолился.
- Ты замполит, вот и воспитывай, а моё дело - приказывать. - Егор возбуждённо заворочался на диване, пихнув невзначай коленкой в бок приятеля.
Вадим, будто осерчав, ещё сильнее придавил Егору ноги.
- Позвольте, Егорыч, с вами не согласиться, - с вежливой издёвкой продолжал Колбенев. - Замполитом, в силу необходимости, становится каждый, у кого в кармане партбилет. Не мне бы тебе об этом напоминать и не тебе бы мне давать такой повод. Не обессудь, скажу тебе прямо: случилось как раз то,чего я больше всего боялся. Между вами начинается какая-то мышиная возня, в то время как надо быть выше личных амбиций.
- Да отвали ты от меня, мамонт мезозойский, - простонал Егор, с трудом выдергивая из-под замполита онемевшие ноги. - По-твоему выходит, я должен терпеть все его вывихи и бзики? Уж извини: где сядет, там и слезет...
- Ты не прав, старпом, - Колбенев, как бы успокаивая, положил Непрядову на живот ладонь, - никогда не бывает разумным то, что делается сгоряча. Справедливо или нет, но ты унизил Чижевского, а он потом всё-таки отыгрался в седьмом отсеке на старшине Сенине.
- Каким это образом?
- Простым. Придрался к Сенину из-за какого-то пустяка и учинил разнос. А тот, в свою очередь, не стерпел, повёл себя вызывающе. Ну и пошло поехало, - Колбенев покачал головой. - Ты, Егорыч, разберись-ка во всём этом деле толком. Вот прямо сегодня вечером, либо завтра. Лады?
Непрядов со вздохом кивнул.
35
Только ни в этот день, ни на следующий и даже ни через неделю поговорить с Сениным не представлялось уже никакой возможности. Не успел Колбенев задвинуть за собой дверь, вновь оставляя друга наедине с его мыслями, как ревун охрипшим голосом сыграл боевую тревогу. Лодка оказалась в районе оперативных действий кораблей седьмого американского флота. Оставаясь невидимой и потому неуязвимой, она много дней и ночей несла на глубине боевое дежурство, лишь изредка подвсплывая в ночные урочные часы для сеанса радиосвязи или же на подзарядку батарей. Где-то совсем рядом пролегали оживлённые морские трассы. На горизонте нередко возникали силуэты скоростных пассажирских лайнеров, неповоротливых и громоздких сухогрузов, по самую рубку, тяжело сидящих в воде танкеров. Какие только флаги больших и малых морских держав не представлялись в перископе. Но среди пёстрого разноцветья геральдических полотнищ милее и желаннее всех был всё-таки алый цвет. От него невидимыми флюидами всякий раз исходил настойчивый зов далёкой родины - будто любимая женщина, сорвав с головы косынку, издалека махала ею, посылая привет.
Некоторым матросам, в знак чрезвычайного поощрения, разрешалось иногда прильнуть глазом к окуляру. Егор глядел на своих ребят и диву давался, какими неузнаваемо одухотворёнными в эти мгновенья становились их лица. Неизбывная тоска и грусть начисто стирались приливом восторга и радости от свидания с плавучим островком родины. Бездна сокровенных чувств и переживаний делала ребят счастливейшими людьми, и тогда, быть может, у самых усталых из них неизменно появлялось второе дыхание, а корабль приобретал дополнительный запас прочности. Самому же Егору яснее ясного становился смысл той самой "сверхзадачи", ради которой они долгие месяцы несли свою вахту на глубине. Мелочной и ничтожной казалась теперь его стычка с Чижевским, он теперь и думать о ней забыл, с головой занятый своими старпомовскими делами и заботами.
Корабли надводной армады упорно патрулировали один и тот же квадрат, простиравшийся на несколько десятков морских миль. Здесь находился оживлённый перекрёсток морских путей из разных континентов. На штурманском планшете у Савелия Тынова чётко был обозначен каждый корабль, державшийся в ордере. Лодка же находилась чуть в стороне, жадно впитывая гидрофонами шумы чужих винтов. По тому, как спокойно позванивали в наушниках посылки чужих гидролокаторов, акустики ничуть не сомневались, что лодка оставалась необнаруженной. Это давало подводникам ощутимые преимущества. Во всяком случае Крапивин, неотлучно находившийся в центральном, пока что считал себя хозяином положения.
Ещё накануне, удачно нащупав слой скачка, лодка поднырнула под него и сразу стала недосягаемой для ультразвуковых пальцев корабельных гидролокаторов. Егор вспомнил, что Христофор Петрович в таких случаях неизменно говаривал: "Главное для подводника, это бестолку не высовываться, и тогда, как хитрая Несси, доживёшь до глубоких седин... - впрочем, тут же добавлял: - Но уж коль пробил твой золотой час, в атаку выходи с неустрашимостью нарвала".
День уже был на исходе и близились южные сумерки, когда два самых крайних в ордере фрегата повели себя как-то странно. Оторвавшись от основного "стада", они резко уклонились в сторону лодки. Но та держалась на прежней глубине и к тому же вполне надёжно была прикрыта слоем скачка.
- Вот суки! Неужели какую-то новую сверхпробивную аппаратуру сварганили? - предположил штурман; в сердцах он даже замахнулся на планшет, как бы собираясь прихлопнуть помеченные на нём фрегаты ладонью.
- Спокойно, Савелий Мироныч, - урезонил его Непрядов. - Не надо так обзывать вероятного противника, тем более, что он всё равно вас не слышит.
- Так и не обидится, - отвечал старший лейтенант. - А может, им просто икнётся, а то и боком выйдет - у меня жёлтый глаз.
- Шум винтов по пеленгу тридцать пять! - вдруг доложил акустик, для большей убедительности выглянув из рубки.
- Классифицировать цель! - распорядился командир.
Немного поиграв маховиками настройки шумопеленгатора, акустик сообщил, что по характеру и тональности шумов приближается транспорт.
Прошло некоторое время, пока штурман вычертил замысловатые глиссады курсировавших кораблей.
- Ах, паскуды! - опять не удержался он, тыкая карандашом в ватман. Да они вроде гоняют эту транспортюгу, как борзые зайца.
- Не вроде, а так и есть, - заключил командир, заглядывая через плечо штурмана. - Своего так не стали бы преследовать, - и тотчас приказал всплывать под перископ.
Стрелка глубиномера, медленно разворачиваясь, поползла к нулевой отметке. С шипением заскользил вверх густо смазанный ствол перископа. Как только из трюма выползла тумба, Леонид Мартынович заученным движением откинул рукоятки и впился взглядом в окуляр. Потанцевав немного у перископа, он подозвал к себе Непрядова.
- Посмотри, Егор Степанович...
Егор прильнул бровью к резиновому тубусу. Увеличенные линзами изображения фрегатов отчётливо выделялись на сиреневом фоне вечереющего моря, даже бортовые номера пропечатаны как проверочные знаки на таблице окулиста. Фрегаты с обеих сторон наседали на сухогруз, вынуждая его остановиться. Но судно продолжало идти своим курсом, не сбавляя ход и не выказывая ни малейшего желания повиноваться - капитан был с характером. В глаза бросилась отчётливая надпись на крутой судовой скуле: "Псковский комсомолец".
"Земляк, братишка... - с быстротой молнии мелькнуло в голове. - Вот когда оттянуть бы всю эту свору на себя, если б только можно было..."
И словно угадав его мысли, на фрегатах всполошились. Оба корабля, оставив сухогруз в покое, начали расходиться. Они ринулись курсом на лодку, стараясь взять её в клещи.
- Право на борт, глубина 30 метров, - встревоженно отреагировал командир. Стало ясно, что фрегаты теперь всерьёз и надолго увяжутся за лодкой. Да и вся армада, надо полагать, потеряет прежний покой. Откуда же им знать, сколько здесь может находиться чужих субмарин и что на уме у их командиров...
Фрегаты приближались, посылки гидролокаторов сыпались уже в избытке. Они вызванивали корпус, будто в него бросали пригоршни монет. Вскоре один из кораблей прошёл над самой рубкой. Отчётливо послышался до омерзения надсадный гул и посвист мощных турбин. В центральном все взгляды на какое-то мгновенье невольно обратились к подволоку, словно через толщу воды можно было разглядеть чёрную тень нависавшего днища.
Лодка снова резко изменила глубину и курс. Турбинный гул отдалился. Корабли разворачивались, на пределе вписываясь в глиссаду, чтобы лечь на новый галс.
Дышать становилось всё труднее. Донимала жара. От сгустившейся духоты не спасала даже регенерация отсечного воздуха. Казалось, люди работали на пределе сил, и не было теперь ни у кого желания иного, чем разом выжать из подвластной техники весь её спасительный ресурс и уйти от погони.
Егор ни у кого не видел в глазах ни растерянности, ни страха. Экипаж сомкнулся в едином напряжении ума, нервов и мускулов. И теперь уже невозможно было разъять или поколебать его, прежде не уничтожив...
В центральном все взгляды невольно обращались к командиру. Леонид Мартынович не нервничал и не суетился, лишь бледность на его спокойном, интеллигентном лице давала знать, как он всё же встревожен. Конечно же, командиру приходилось труднее всех: ему верили, оттого что не могли не верить. Никому и в голову не могло прийти, что Крапивин, как все смертные, может ошибиться, сделать что-то не так, как должно. Что бы там ни случилось, командир всё предвосхитит и всё превозможет. Но кому какое дело, сколько у него на лице появится потом морщин или седины в волосах - лишь бы выстоять, да всем домой вернуться живыми и невредимыми.
Аккумуляторы уже изнемогали. Механик всё чаще с тревогой напоминал командиру, насколько им хватит времени маневрировать ходами. Пока что не было иного выбора, как выключить плафоны освещения. И центральный тотчас потонул в густом полумраке, напоминавшем поздние сумерки в лесу. Лишь слабыми светлячками фонарей добрых гномов мерцали шкалы приборов, без которых на вахте никак не обойтись. В этих колдовских сумерках Непрядов едва различал мокрые спины и лоснящиеся от пота лица, с трудом угадывая своих ребят.
Не скоро фрегаты отвязались от лодки. Они гоняли её со знанием дела, с мастерством настоящих профессионалов, стараясь оттеснить на мелководье, где ей некуда стало бы деваться. А субмарина хитрила, как только могла. Поминутно меняла глубину и курс. То шла полным ходом, стараясь оставить преследователей за кормой, то вдруг сбавляла обороты винтов и даже зависала в немой бездне без движения, чтобы корабли очередной раз проскочили мимо.
В какой-то момент настал перелом, Крапивин начал нащупывать стереотипы очередных уловок и ходов своих преследователей. Те с каждым разом всё чаще оставались за кормой и всё дальше проскакивали, невольно давая преследуемым большую степень свободы.
- Товарищ командир, - взмолился механик, - батареи на последнем издохе, полными ходами никак нельзя!
- Андрей Иванович, - командир скорее попросил, чем приказал, показывая растопыренные пальцы. - Десять... всего десять минут.
- Как хотите... но я тогда ни за что не могу отвечать!
- Добро, под мою ответственность, - и глянул на Непрядова. - Старпом, сделайте запись в ходовом журнале.
- Зачем же так, товарищ командир? - с обидой, тихо выговорил Червоненко и врубил машинные телеграфы на полный.
Крапивин ничего не ответил, впиваясь глазами в планшет. Он что-то вымерял и высчитывал, то и дело поглядывая на часы.
Непрядов, наконец, уразумел, зачем так позарез необходимы эти десять минут. Нащупав слой скачка, лодка с ходу пробила его и снова оказалась для преследователей недосягаемой. Поняв это, фрегаты занервничали. Они кидались то в одном направлении, то в другом, лишь попусту сжигая топливо. Выходило, что контакт с целью у них потерян, в то время как цель отчётливо их слышала, по-прежнему представляя у себя на планшете все их ошалелые метания.
Теперь можно было лишь предполагать, что предпримут взбешённые неудачей командиры фрегатов. Озлясь, возможно бросят для очистки совести несколько глубинных бомб. Впрочем, этому не хотелось верить. Скорее всего, надводные корабли задались целью погонять лодку до полной разрядки аккумуляторных батарей, чтобы таким способом попытаться заставить её всплыть.
Только ни сам Крапивин и никто другой из его команды даже в мыслях не держали самой возможности такого исхода.
Поединок всё-таки близился к завершению. Скоро ночь, а там... ищи сколько хочешь осетра в пруду, в котором тот никогда не водился.
Лодка зависла, стараясь ничем себя не выдать. Она словно растворилась в немой бездне, став не более чем её неодушевлённой частицей. Говорить и двигаться было строжайше запрещено, зато размышлять - сколько угодно. Только какие мысли пойдут на ум, когда мозг скован давлением глубины, когда каждый нерв натянут до последнего предела.
Непрядов сидел на паёлах, прижавшись взмокшей сорочкой к переборке. Прикрыв пилоткой глаза, пробовал дремать, но ничего не получалось.
- Подал бы кто шампанского, - мечтательно прошипел Чижевский, - прямо со льда.
Егор ничего не ответил, он и глотку простой воды был бы рад. Бездействие угнетало, мучило как непреходящая зубная боль. Казалось немыслимым, что где-то ещё может существовать земля, хотя бы клочок суши. Да и есть ли вообще где-либо там, наверху, небо и обыкновенный воздух, остатками которого здесь всё ещё можно дышать? Вода и только вода... Она будто просачивалась через поры в плоть и кровь.
Непрядов тряхнул головой. Почувствовал, как отрезвляюще и непослушно застучало сердце. Подумалось, есть всё же земля - его родное Укромово селище...
Лодка всплыла ночью, когда темень плотно укутала океан. Частили мелкие дождинки. Под их ударами лёгкий корпус что-то невнятно шептал, как бы никому неведомыми заклинаниями снимая с себя проклятое напряжение глубины.
Застучали дизеля, работая на винт-зарядку. Чудилось, будто ослабевшая субмарина тяжело дышит, раздувая натруженные бока.
Необходимость слишком долго увёртываться от преследователей вызвала в её организме аритмию, и вот теперь требовалось время, чтобы успокоиться, чтобы аккумуляторам набраться живительных сил, и уж затем снова уйти на глубину.
Пользуясь передышкой, Крапивин обошёл отсеки. Он не говорил никаких слов благодарности, не расточал похвал. Просто глядел молча каждому в глаза и от всей души крепко жал руку. Смертельно уставшие, изнурённые люди лишь скупо улыбались, понимая состояние своего командира. Он, как никто другой, знал подлинную цену их бескровной победы в поединке с фрегатами.
Поход продолжался, и казалось, что ему нет конца. Однако силы придавало обретённое ощущение истинно морского братства, когда каждый в экипаже горой стоял "за други своя".
36
Настал день, которого Непрядов так долго ждал, мучаясь неопределённостью и тоской. Во время очередного подвсплытия, когда лодка зацепила антеннами нужную радиоволну, на его имя пришла короткая радиограмма. Катя сообщала, что у них родился сын, что дома всё в порядке и что теперь они оба ждут его возвращения с моря.
Будто водопад счастья разом обрушился на Егора, как только до него в полной мере дошёл смысл адресованных ему строк. Сердце подсказывало, что всё обошлось благополучно. Ведь ребёнок уже существовал реальным продолжением их любви. Наверняка сынишка уже кричал, требуя материнского молока и сухих пелёнок, глазел на пока ещё непонятный ему мир и потихоньку всё-таки рос, чтобы затем учиться величайшему искусству быть человеком.
С рождением первенца у Непрядова будто прибыло сил. Он ощущал, что становится совершенно иным человеком, на порядок выше того Непрядова, каким его прежде знали в экипаже. Думая о сыне, он утверждался в своём отцовстве, как происходило когда-то с его отцом, с дедом, с прадедом и, страшно подумать... с самим Непрядом, от которого пошёл весь их род.
Ещё задолго до рождения ребёнка они условились, что сына непременно назовут Степаном, - пускай всегда помнит своего деда, черноморского моряка. Разумеется, невозможно предсказать, кем станет их Стёпка, когда вырастет. Катя и Тимофей Фёдорович уж наверное захотят видеть его новой восходящей звездой на арене цирка. Ну а сам Егор в мыслях примерял своему сыну флотскую бескозырку, ничуть не сомневаясь, что того бы непременно хотел и его отец, останься он только в живых...
Какая-то до нескромности горделивая мысль долго преследовала Непрядова, где бы он ни находился и что бы ни делал в пределах прочного корпуса лодки. "Нас теперь трое" - эта неотвязная фраза постоянно кружилась в голове, мешая сосредоточиться. Требовалось больших усилий, чтобы сдержать легкомысленную улыбку, то и дело угрожавшую беспричинно появиться на губах. В борьбе с самим собой Непрядов даже на мгновенье не позволял себе расслабиться. Он как-никак старпом, и этим всё сказано.
По календарю пришло лето, но в отсеках его будто не заметили. Донимала та же нестерпимая духота и влажность южных широт. А всем нестерпимо хотелось домой, в спасительную прохладу студёных морей.
После вечернего чая офицеры старались теперь подольше задержаться в кают-компании. О чём только не переговорили, что не вспомнили и чего не навыдумывали, стараясь хоть чем-то скрасить до одури приевшуюся подводную жизнь.
Который раз Крапивин начинал "дуэль", заставляя офицеров напрягать память в познаниях по истории флота. Минёр Имедашвили парировал "выпад" штурмана Тынова, ответив после некоторого раздумья, что трагедия печальной памяти союзнического конвоя PQ-17, брошенного английским эскортом на растерзание гитлеровским субмаринам, случилась на траверзе мыса Нордкап в июне 1942 года. Зато флегматичный и долговязый доктор Александр Сергеевич Целиков "насмерть" уколол механика Червоненко. Тот не ответил, как назывался парусно-паровой корвет - а таковым оказался "Калевала" - на котором юный гардемарин Костя Станюкович отправился в октябре 1860 года в свою первую кругосветку. Впрочем, всем было понятно, что механик просто не хотел отвечать. Он всё ещё переживал злополучную запись в вахтенном журнале, которую теперь "не вырубишь топором..."
Когда очередь дошла до Чижевского, он спросил, обращаясь к Непрядову, обдиравшего за столом воблу.
- Егор Степанович, помятуя ваше происхождение... - он сделал паузу, изобразив на лице любезную улыбку, и пояснил: - Я имею в виду ваше блестящее нахимовское прошлое... Не соблаговолите ли сказать, на каком корабле впервые была учреждена должность попа?
Непрядов сосредоточенно жевал, как бы пропустив обращённый к нему вопрос мимо ушей.
- Пас, дорогой старпом? - восторжествовал Эдик.
- Фрегат "Паллада", 1851 год, - буркнул Егор, не отрываясь от воблы.
- А кто был первым его...
- ...Командиром, - как бы перехватив вопрос, Егор тут же ответил: Павел Степанович Нахимов, который, кстати сказать, был оным с момента закладки корабля на Охтинской верфи в 1832 году.
Непрядов неспешным взглядом скользнул по Чижевскому. Тот лишь поклонился с показной учтивостью, как бы принимая к сведению познания старпома. Но по глазам было видно, как хотелось ему хоть в какой-то малости подловить Егора, чтобы тем самым показать своё превосходство над ним.
- Кстати, Эдуард Владимирович, - не мог себе отказать в удовольствии Егор, - Помятуя о вашем происхождении, нельзя ли узнать, какова дальнейшая судьба дальневосточного трепанга, оказавшегося после сытного обеда в животе у японского адмирала Того накануне морской баталии при Цусиме?
За столом весело захохотали. Чижевский покраснел, намереваясь сделать очередной, видимо, заранее подготовленный выпад. Но заговорил командир, и его неудобно было перебивать.
"Схлопотал?.. - подумал о Чижевском Егор. - А мне плевать. Нас теперь трое..."
И только Колбенев чуть заметно вздохнул, с укоризной глянув на Непрядова. С давнишних курсантских лет он не одобрял их спонтанного дуэлянтства.
37
Стоял конец июля, когда лодке дали "добро" на возвращение в базу. Крапивин по корабельной трансляции незамедлительно передал это известие. А в ответ по всем отсекам грянуло такое взрывное, ликующее "ура", что его всплеск, могло статься, с недоумением засекли гидролокаторы на всей Атлантике.
С той минуты в экипаже только и разговору было, что о близившемся конце их затянувшегося похода.
Впрочем, каждому прибыло своих забот. Штурмана занялись предварительной курсовой прокладкой, мотористы озадачились неожиданно забарахлившим циркуляционным насосом, боцмана готовились к покраске изрядно поржавевшего корпуса. Предвкушая завершающее поход торжественное построение, вся команда чистила от плесени, сушила и гладила парадную форму первого срока.
Но прежде чем лечь на курс к родным берегам, предстояло в условленном квадрате встретиться с танкером и пополнить истощившиеся запасы дизельного топлива. В расчётной точке всплыли в полдень. Танкер был ещё где-то на подходе и потому пришлось некоторое время прохаживаться галсами на малых оборотах винта.
Погода не предвещала спокойной жизни. Небо задёрнулось тучами, отяжелело. Вот уже дохнуло удушливой штормовой сыростью. Волны расходились во всю необъятную океанскую ширь. Они дыбились, будто непреступные крепостные валы с глубокими рвами, которые лодка брала приступом, пробивая форштевнем дорогу. Вскоре мрак сгустился и воздух набряк влагой, - будто настали внеурочные осенние сумерки.
В зачастившем дожде видимость ещё больше ухудшилась. Верхняя вахта до рези в глазах всматривалась в стык бесновавшейся воды и серого, как промокшая солдатская шинель, неба. Крапивин обещал десять отпускных суток каждому, кто первым заметит приближавшееся судно.
- Вижу цель! - радостно завопил наконец рулевой-сигнальщик Леденков. Курсовой сто двадцать, справа!
Танкер появился призрачной тенью "летучего голландца". Он шёл медленно вдоль борта субмарины, ложась на параллельный курс.
Моргнул воспалённый глаз прожектора. Всё ещё торжествующий Леденков резво засемафорил в ответ.
Непрядов вместе с механиком Червоненко руководили приёмкой топлива. Разумеется, нечего было и думать, чтобы при сильном ветре и крутой волне сойтись бортами, или же пришвартоваться лагом. Единственно возможный вариант, как решили, это принимать топливо по шлангу прямо на ходу, лёжа на параллельных курсах. Крапивин с таким вариантом согласился, но приказал вахте "глядеть в оба и бабочек не ловить..." Ожидалось усиление шторма и потому следовало торопиться.
- Швартовой команде наверх! - непререкаемым голосом пророка изрёк в динамик Непрядов и тут же добавил: - Пошевеливайся, моряки, нас дома заждались.
В шахте рубочного люка загудел под ногами стальной трап. Матросы в оранжевых спасательных жилетах посыпали на корму, словно апельсины из прохудившейся авоськи. По пояс высунувшись из обвеса рубки, Непрядов через раструб подавал команды. Он волновался, видя, как нелегко было работать на зыбкой, уходившей из-под ног палубе. "Только бы никто не свалился за борт, - всё время сверлила неотвязная мысль, - лишь бы успеть до шторма, пока водица не расходилась ещё больше..."
На танкере послышался хлопок реактивного линемёта, и деревянная головка перелетела через кормовую надстройку. Старшина Сенин с лёту подхватил тянувшийся за головкой капроновый линь, и швартовая команда в несколько рук принялась вытаскивать на палубу стальной трос со шлангом. "Молодчина, Сенин", - отметил про себя Егор.
Через несколько минут шланг подсоединили к приёмному рожку, и Непрядов приказал сигнальщику дать на танкер семафор, чтобы начинали подавать топливо.
- Все вниз! - прогудел Егор в жестяной раструб.
Теперь все заботы ложились на механика и его мотористов. А швартовой команде разрешалось погреться и выпить чаю. Пропустив вперёд себя швартовщиков, Непрядов последним спустился в центральный. Его не покидало радостное ощущение скорой встречи с берегом. Хотелось обнять Катюшу, сказать ей самые нежные слова и взглянуть на своего сынишку. Егор почему-то никак не мог представить его маленьким, беспомощным существом, постоянно кричащим и требующим к себе внимания взрослых. Уж верно чуток подрастёт к моменту его возвращения, начнёт протягивать ручки, а то и улыбаться...
Попивая крепкий чай, сдобренный клюквенным экстрактом, счастливый отец улыбался своим мыслям. Он не прислушивался к тому, о чём разговаривали сидевшие за столом офицеры. В голову постоянно лезли какие-то мелкие житейские заботы, и они отнюдь не были ему в тягость. Думалось, как при первом же подходящем случае он отпросится у командира хотя бы на день, чтобы съездить в Полярный и там накупить своему Стёпке целый ворох всевозможных игрушек. Егор почти млел от нахлынувшей нежности, предвкушая, как со временем сын сделает первый шажок, как потом заговорит. И вот уж совсем не в меру размечтавшись, он загадал, чтобы у них с Катей непременно появился бы и второй ребёнок, и уж конечно же - опять сын.
Хлёсткий удар по корпусу разом оборвал Егоровы мечты. Лодка вздрогнула и закачалась, как бы получив дополнительную степень свободы, позволявшую ей не слушаться руля. Забыв накинуть плащ, Непрядов, в чём был, пулей выскочил на верхний мостик. Потеряв ход, лодка медленно разворачивалась лагом к волне. Разгульные волны свободно переваливали через покатую палубу, и корпус дрожал как от простудного озноба.
- Трос вместе со шлангом оборвало! - прокричал Чижевский, сидевший на месте вахтенного офицера. - Хорошо ещё, что солярку приняли почти под самую завязку, а то бы она совсем нас "заколебала".
Появился командир. Высунувшись за обвес, он пристально посмотрел в сторону кормы. В свете прожектора было видно, как два моториста безуспешно пытались вытянуть на борт обрывок стального троса.
Крапивин заметно нервничал, постукивая кулаком по обшивке ограждения и тем самым как бы поторапливая медленно копавшихся мотористов. И командирская тревога невольно передалась Егору. Больше всего следовало опасаться, чтобы обрывок этого троса не намотало на гребные винты.
На танкере догадались, в чём дело, и дали до обидного любезный семафор: "Готовы взять вас на буксир".
- Этого ещё не хватало! - зло сказал командир. - Позору потом на весь флот не оберёшься, - и обернувшись к Егору, резко бросил: - Готовить водолазов к спуску!
- Разрешите, товарищ командир, лично мне осмотреть винты, - не раздумывая, попросил старшина Сенин.
- Толковый водолаз, - подтвердил Егор, заметив, что командир медлит с ответом. - А мы с механиком его подстрахуем.
- Ну, добро, - согласился командир, как бы в чём-то ещё сомневаясь.
Старшина благодарно глянул на Непрядова и мгновенно исчез в шахте люка. Непрядов и Червоненко так же спустились в центральный, где для них готовили водолазные гидрокомбинезоны. Надо было поторапливаться.
Пока Сенин обжимал на себе плотную даместиковую ткань, выдавливая лишний воздух, механик поспешно его наставлял, что именно и как следует сделать, чтобы освободить винты от намотавшегося на них троса. Сенин кивал стриженной бобриком крутолобой головой. Его насмешливые, казавшиеся всегда колючими глаза были на этот раз как никогда строгими. И от этого он ещё больше напоминал сердитого ежа.
Кислородно-дыхательные аппараты им навесили на мостике. Получив командирское "благословение", все трое прикусили зубами протёртые спиртом загубники и шумно задышали через клапана, включённые "на атмосферу". Но стоило повернуть рукоятку - и тогда уже дышать можно было бы поступавшим из баллончика кислородом.
Непрядов мотнул головой, приглашая следовать за ним. И они через узкие "шхеры" в ограждении рубки начали сходить на верхнюю палубу, Егор двигался первым, то и дело задевая плечами за всевозможные выступы. Совсем не к месту подумалось: "Надо бы во всех этих закутках ещё до возвращения в базу, как только позволит погода, всё хорошенько выскрести и вычистить". Но уже в следующее мгновенье снова нацелился мыслями на их главное дело, которое следовало побыстрее завершить. Открыв боковую дверцу в ограждении рубки, они выбрались на палубу. Через стёкла шлем-маски предстал мятушийся полумрак. Осатанело, с буйством умалишённого, выл ветер. Океан с рёвом разверзал ненасытную пасть, обнажая клыки волн. Будто сам старик-Нептун неутомимо пережёвывал челюстями лодку.
Осторожно ступая по мокрой палубной тверди, они друг за другом, как альпинисты в одной связке, двинулись к аварийному бую. Палуба уходила из-под ног, проваливалась, и тогда собственным нутром Егор ощущал невесомость, а потом палуба резко шла вверх, и тогда ноги, как бы намагничиваясь, сами собой прилипали к ней литыми подошвами комбинезона.
Экономя на каждом движении, добрались до буя. Немного передохнув, старшина включился в аппарат. Непрядов хлопнул его по спине, разрешая спуск. Сенин кивнул в ответ. Поймав момент, когда раскачавшаяся лодка встала на ровный киль, Сенин оттолкнулся ногами от борта и сиганул в мятущуюся бездну. Несколько секунд шлем-маска старшины виднелась на мельтешившей воде, а потом растворилась в пучине...
До чего же медленно, в представлении Егора, тянулось время. Немалых сил стоило удержаться на покатой палубе, где, в случае чего, и ухватиться-то не за что. С большим трудом приходилось противостоять каждой волне, которая нахраписто перемахивала с одного борта на другой. Егор держал в руках страховочный конец, связывавший его с водолазом. Крепкий линь то напрягался, как живой человеческий нерв, то давал слабину. Можно было только предполагать, как нелегко сейчас приходилось Валентину Сенину, на своих рёбрах ощущавшему всю ярость взбесившейся воды. Она, видимо, почём зря трепала его, норовя ударить о корпус. И требовалось немало усилий, чтобы в этой толчее не перевернуться кверху ногами, потеряв равновесие. И всё же Непрядов не сомневался в старшине, поручившись за него перед командиром. При всех его странностях, Егор чувствовал в нём какую-то целеустремлённую одержимость. Разумеется, в команде нашлись бы и другие водолазы, не менее отважные и подготовленные ребята. Только Сенин всё же сам рвался в дело, как бы желая в чём-то превозмочь, преодолеть себя, доказывая своё право на осмысленную отвагу.
Ещё стоя на мостике, Непрядов основательно промок. Даже лицо некогда было обтереть полотенцем, перед тем как напялить на голову шлем-маску. И вот теперь от скопившейся влаги кожу нестерпимо саднило. Казалось, даже отросшую бороду его можно было выжать как мочалку. "Успеть бы сбрить её к лешему, - подумалось, - а то ведь и родная жена из-за неё не признает..."
Егор не заметил, как стемнело. В свете прожектора несло фосфорические заряды водяной пыли. Казалось, ещё крепче били волны и ещё злее выл холодный ветер.
Наконец рядом с бортом, будто голова всплывшей нерпы, показалась сенинская шлем-маска.
Не сразу удалось вырвать старшину из бездны. Океан отчаянно этому противился, будто не желая отдавать, казалось бы, такой близкой добычи. Несколько раз волны отрывали Сенина от борта, как только он пытался за что-либо ухватиться. Мешал висевший на груди тяжёлый и неудобный дыхательный аппарат.
- Ложись на спину! - пересиливая океанский рёв, прокричал Егор. И Сенин услышал его. Поймав момент, когда лодка в очередной раз оказалась на наклонном киле и корма ушла под воду, Непрядов и Червоненко подцепили старшину и выволокли на палубу.
Выключившись из аппарата, Сенин долго не мог отдышаться, с шумом втягивая в себя сырой штормовой воздух. Даже через мутные стёкла очков было видно, как он смертельно устал.
- Троса... распутал, - сдавленно выжал из груди слова, показывая при этом большой палец. - Всё в норме.
- Спасибо за службу, старшина, - только и мог обрадованно ответить Егор.
Держась друг за друга, они едва не ползком стали пробираться к рубке.
И вот опять ожили, задышали дизеля. Какое-то время лодка шла в надводном положении, перемигиваясь семоафором с танкером, а потом, вобрав в цистерны порцию забортной воды, ушла под ревущие волны. Качка улеглась, и в отсеках настала привычная, давно желанная тишина.
Теперь уже никто не сомневался, что с каждым шагом винта неизменно близилась встреча с родными Северами. Перед самым погружением Тынов каким-то чудом исхитрился поймать в разводах туч Полярную звезду, и лодка устремилась по направлению к ней, пробивая в океанской толще дорогу домой.
Непрядов с ног до головы растёрся у себя в каюте спиртом и ощутил во всём теле приятную, усыпляющую истому. Укрывшись поверх одеяла ещё и меховой курткой, он задремал. То ли во сне, то ли наяву привиделся дед. В долгополой рясе, с окладистой седой бородой и умными глазами, в которых сама вселенская скорбь. Стоя на пригорке у дома, он звал внука протянутыми руками, и в его умоляющем взгляде было столько неизбывной тоски, что Егору захотелось плакать...
Проснулся он внезапно, с ощущением невесть откуда взявшегося страха за своего старика и с какой-то непостижимо волнующей и тёплой нежности к нему. То было, скорее всего, мучительное шевеление собственной совести, оттого что он редко писал своему деду и ещё реже наведывался к нему с тех пор, как стал женатым человеком. "Да провалиться мне пропадом на самое дно, вырвалось в сердцах, - если по возвращении в базу хотя бы на недельку не вырвусь в Укромовку!"
38
Лодка вышла из глубины у самой кромки нейтральных вод. Справа по борту сплошной шероховатой линией тянулись родные берега. Будто истосковавшись, чайки с криком нависали над кормой. Студёное море слегка пошевеливалось, и освежающе вздыхал бродяга Сиверко.
Всё ближе заветная Майва-губа, но душою и сердцем все давно уже на берегу. Здесь каждый изгиб фарватера, каждая нависающая над водой скала давно знакомы и всё-таки представлялись теперь другими, не такими, как много месяцев назад. Быть может, оттого и казалось всё изменившимся, что сами люди сделались не только старше, но и, в меру пережитого, мудрее. Где только не побывали, чего только не повидали в бесконечности лодочных отсеков. Сколько переживаний, надежд и чаяний вместилось в их герметичном объёме, простиравшемся на тысячи подводных миль. И вот предел всех устремлений - родная земля, какой видится сейчас перед глазами.
Стоя в ограждении рубки, Егор мельком представил, как великолепно его экипаж будет выглядеть на торжественном построении. Конечно же моряки принарядятся в форму первого срока. Все неотразимо хороши, подтянуты, снисходительны, вежливы. Блестит на тужурках и бушлатах надраенная латунь пуговиц, белизною отливают на головных уборах чехлы.
Как ни зарекался Непрядов, всё-таки не смог расстаться со своей русой бородкой и усами - рука не поднялась сбрить их. Хотелось испытать, узнает ли его теперь Катя вот таким, - просоленным и проветренным, с усталыми глазами? Он был спокоен, весел и твёрд как истинный мореход и подводник, честно выполнивший свой нелёгкий долг и возвращающийся теперь под крышу родного дома.
День выдался, как назло, пасмурным и ветреным. Однако такой пустяк не заслуживал внимания - дома любая погода хороша. В бинокль Непрядов уже различал пирс и толпившихся на нём людей, среди которых, надо полагать, была и его Катя с сынишкой на руках. Блестела медь строившегося оркестра. И ветер колыхал кормовые флаги ошвартованных у плавбазы субмарин.
Вот он, родной причал. Каждая щербинка в бетонном теле как на ладони, - лёгкий толчок о кранцы, и лодка притёрлась к ним шершавым, будто давно небритым бортом. Чудесной переливчатой трелью грянули в недрах корабля весёлые колокола громкого боя, и посыпал подводный люд на палубу, становясь на баке в две шеренги.
Впервые за всё время долгой, изнурительной автономки видел Непрядов свой экипаж в сборе, - побледневшие, усталые, тронутые неизбывными заботами лица. Колбенев, с выпиравшим животом, предельно собран и внимателен, как перед беседой на международную тему. Чижевский, как искушённый в тайнах дипломатии, снисходительно любезен и горделив. Никогда не изменявший себе Тынов распахнуто весел и прям, тогда как сутуловатый Целиков по привычке уныл и скучен, точно не видел для себя радости на берегу. И только всегда подвижный, деятельный механик выглядел не в меру заторможенным, - словно налетевший на пень лыжник.
По перекинутому трапу на борт с показной лёгкостью взбежал комбриг Дубко. Вся его штабная свита, взяв под козырёк, осталась на берегу.
Крапивин скомандовал "смирно" и, брякнув кортиком, сделал несколько шагов навстречу Христофору Петровичу.
- Товарищ капитан первого ранга, подводная лодка... вернулась из автономного плавания. Все механизмы в исправности. Личный состав готов к новому походу.
- Поздравляю, товарищи подводники, с благополучным возвращением в базу! - громогласно приветствовал комбриг.
И в ответ слаженное и громкое "ура" далеко разнеслось по окрестным сопкам. Грянул оркестр. Рукопожатия, улыбки, тёплые слова...
После коротких официальных речей команде разрешили сойти на берег. Матросов ждала баня и полагавшийся к обеду жареный поросёнок, офицеров и сверхсрочников - свидание с семьями, а командира - подробный доклад в штабе о состоявшемся походе.
Непрядова так и подмывало рвануться к трапу. Однако он пропустил впереди себя матросов, старшин, затем офицеров и лишь после этого позволил себе покинуть борт лодки.
В говорливой, радостно улыбавшейся стайке женщин Егор искал взглядом Катю, но её нигде не было видно, и он встревожился, уж не случилось ли что, - не заболел ли их сынишка... Потом всё же сообразил, что неразумно с грудным ребёнком выходить на улицу в такую сырую, ветреную погоду. И в следующую минуту, уличая себя в эгоизме по отношению к самым дорогим для него людям, к жене и сыну, он побежал к ним, уже не владея собой.
Вот и приземистый финский домик, притулившийся у отвесной скалы. Дверь привычно скрипнула, когда истосковавшийся мореход отворил её. Комната выглядела опрятно прибранной, только не составляло труда понять, что в ней давно никто не жил.
Непрядов тяжело опустился на стул. Посидел несколько минут без движения, соображая, каким образом и где следует разыскивать Катю. И только теперь взгляд его упал на вазу, которая придавливала конверт. Егор вскрыл его и, достав листок бумаги, узнал красивый, по-школьному правильный Катин почерк. Он принялся торопливо читать. Однако чем дальше углублялся в текст, тем труднее понимал, что произошло с его женой.
"Милый Егор, - писала Катя на вырванном из тетради листочке. - Я не могу и не хочу больше мучить тебя, да и себя тоже. Чувствую, что просто сойду с ума, если снова не буду на манеже. Отец всё-таки прав: ничего у нас не получилось... Я заранее предвижу, как ты мог бы мне возразить, но моё решение твёрдо, я выбираю цирк. Сын остается со мной. Стёпка здоровенький, крепенький и можешь за него не беспокоиться. Прощай. И прости, если можешь..."
Скомкав листок и швырнув его к печке, Непрядов возбуждённо вскочил и заметался по комнате. Хотелось куда-то бежать, что-то делать, лишь бы вырваться из удушающей, замкнутой пустоты, в которую загнала судьба. Открывая форточку, он так пихнул её, что высадил стекло. Вздох ветра остудил дождевыми брызгами лицо, но не мысли в разгорячённой голове. Непрядов негодовал на жену. Все её доводы в пользу поспешного отъезда казались неубедительными, придуманными наспех. Подобрав с пола смятое письмо, Егор снова и снова перечитывал его, стараясь понять, насколько оно было искренним, что заставило Катю отречься от его любви, от их с таким трудом выстраданного счастья.
"Вот если бы автономка была покороче да побольше терпения у неё..." подумалось о жене с горькой иронией.
Но всё стало на свои места: Оксана Филипповна на кухне по-соседски доверительно рассказала, как это всё случилось. По её словам, за Катей приехал какой-то симпатичный, высокий млодой мужчина. Разговор между ними был недолгим. Она собрала чемодан, укутала в одеяльце ребёнка и ушла, даже не попрощавшись с соседями - видимо, очень торопилась, а может, просто стыдилась своего поспешного бегства.
- Вот по той лестнице они спускались к пирсу, - для большей убедительности Оксана Филипповна глянула в окно. - А мужчина видный такой из себя, хваткий.
Непрядов догадался, что за Катей приезжал Серж... Его появление в закрытом гарнизоне не было странным. Как выяснилось, с шефскими концертами у них гастролировала большая группа артистов цирка.
39
После похода экипажу дали несколько дней на отдых, а после начался планово-предупредительный ремонт. Мотористы и трюмные потрошили внутренности лодки, перебирая агрегаты и трубопроводы, боцманская команда отшкрябывала стальными щётками коросту ржавчины и ракушек на лёгком корпусе, торпедные и штурманские электрики, вскрыв коробки приборов, занялись "нейрохирургией" проводов. Непрядов с утра и до позднего вечера пропадал на лодке. Работы всем хватало невпроворот. На нём же, как на старшем помощнике, лежали обязанности координатора всей ремонтной стратегии - одной бумажной волокиты столько, что и продохнуть нельзя.
Домой Непрядов перестал ходить. Да и что там в пустой комнате делать, если снова сам себе голова. Он никому не жаловался на свою незадавшуюся семейную жизнь, ни в ком не искал сочувствия к себе. Жил и служил так, будто ничего не произошло такого, что могло бы вызвать к нему чувство сострадания или жалости - этого Егор не выносил ещё с давних пор своего сиротского детства. Ведь было дело, которое он любил, и оставалась цель, которой добивался... Только самым близким друзьям, Вадиму с Кузьмой, дозволялось говорить с Егором о его жене. Кузьма полагал, что надо ей просто дать развод, раз она предала. Вадим уговаривал разыскать беглянку и поговорить с ней начистоту. И только сам Егор даже не представлял, что ему делать, к какому берегу плыть...
Ремонт подходил к концу, когда в Майва-губу пришла баржа с дровами. Лето кончалось, а там и зима недалеко: печи в посёлке начинали топить рано. Скрепя душу, Непрядов выделил несколько моряков на разгрузку поленьев, хотя каждый человек был на счету. Но мог ли он знать, что этим дело не кончится...
Лодочные отсеки после ремонтного "разгула" приводили в должный порядок. Выбрасывали всякий мусор и хлам, чистили, скребли и мыли. Егор лично следил, чтобы приборочного материала было бы в достатке. Он уже собирался докладывать командиру о полном завершении ремонтных работ, но мимоходом заметил, что в боевой рубке как попало валяются сигнальные флаги расцвечивания. Ещё накануне сигнальщики их постирали, высушили, только почему-то не успели разложить в рундуке по ячейкам. От такого беспорядка Непрядов тихо рассвирепел. Он вернулся в кают-компанию, где Тынов, сидя за столом, приводил в порядок навигационные журналы.
- Старший лейтенант Тынов, - напустился он со злой иронией на штурмана, - не могли бы вы сказать, в каких шхерах сгинули ваши рулевые-сигнальщики?
- Понятия не имею, - сдвинув пилотку и скривив губы, чистосердечно признался тот. - Час назад и Леденков, и Силкин - оба копались в рубке. Это я точно знаю.
- И на том спасибо, Савелий Миронович, хотя знать о своих подчинённых надо бы чуть больше.
- Егор Степанович! - позвал Колбенев, выглядывая из своей каюты.
Уничтожающе взглянув на штурмана, мол, это тебе всё равно даром не пройдёт, Непрядов направился к замполиту.
- Вот что, Егорыч, - признался Колбенев, как только Непрядов вошёл в дверь. - Ты не ругай Тынова. Это я попросил Леденкова и Силкина отвезти Чижевскому дрова и сложить их там в сарайчике.
- Извини, Вадим, - жёстко сказал Егор, скрестив на груди руки и приваливаясь спиной к дверному косяку. - Я тебя не понимаю. Ты считаешь, что дрова важнее корабельных дел?
- Да ты сядь, сядь, - Колбенев похлопал ладонью по дивану. - И выслушай меня спокойно.
Непрядов нехотя уступил, усаживаясь рядом.
- Что с тобой? - проникновенным и тихим голосом спросил Вадим. - Зачем нервничаешь? Для чего на людей кричишь? Этого раньше за тобой никогда не замечалось.
- Ну и ты неправ, - немного успокоившись, отвечал Егор. - Каждый человек сейчас позарез нужен. И ты это не хуже меня должен понимать.
- Но ведь и для тебя не новость, что Чижевский на другой лодке в море ушёл. Кто ж тогда насчёт дров ему похлопочет? Не уложи их сейчас в сарай отсыреют под дождём. Нельзя же, чтобы Валерия Ивановна сама таскала тяжёлые чурбаки. Не женское это дело.
- Дрова будут уложены, - пообещал Непрядов, поднимаясь. - Но и флаги должны лежать на своём месте. Иначе порядок на лодке гроша не будет стоить.
Набросив на плечи плащ-накидку, Егор сошёл на берег, предупредив вахтенного, что скоро вернётся. Мелкий, надоедливый дождь не переставая мочил скалы с самого утра.
Непрядов шагал по скользким ступенькам деревянной лестницы в гору и уж сам был не рад, что позволил себе не совладать с собственными нервами. Ещё больше, чем на других, он всё же негодовал на самого себя. И в самом деле, нельзя же срывать зло на тех, кто меньше всего виноват... "Эх, Егор, сын Степанов, - уличал он себя с раздражением и горечью. - Как утопающий пузыри пускаешь, а ещё пытаешься других учить. Не умещаются обида и боль, как два ореха, в зажатом кулаке. В корабельном уставе нет такой статьи, которая подсказала бы, как спокойным стать, когда тебя бросает любимая женщина..."
Леденков с Силкиным перекуривали, сидя на чурбаках под навесом. Бушлаты на обоих были мокрыми, ботинки в грязи. Матросы поднялись, завидев старпома. Непрядов хотел отругать их, чтобы не рассиживались, но сдержался. Неубранных дров оставалось всё же немного.
- Где хозяйка? - спросил как бы из любопытства.
- На работе, - отвечал Леденков.
Непрядов кивнул, будто соглашаясь с тем, что услышал. Ему всё же хотелось увидеть Лерочку, но только издалека и мимоходом, чтобы не затевать разговор.
- Вот что, моряки, - произнёс озабоченным голосом, к какому на лодке привыкли. - Марш в боевую рубку наводить порядок.
- Товарищ капитан-лейтенант, - засуетился Леденков, хватая чурку. Момент, и всё будет уложено.
- Я дважды не повторяю, - строго напомнил Егор, сбрасывая плащ.
Моряки удивлённо переглянулись. Решив, что начальству виднее, оба направились к лестнице.
Подмокшие берёзовые чурбаки оказались довольно увесистыми, крупными. Егор взмок, пока перетаскал их со двора в сарай. Передохнуть разрешил себе лишь после того, как все дрова были аккуратно уложены. Расстегнув китель, он принялся вытирать носовым платком вспотевшую шею.
- Здравствуй, Егор, - совсем близко услышал он за спиной знакомый голос.
Непрядов от неожиданности чуть вздрогнул. Он повернулся к Лерочке с видом усталого человека, продолжая вытираться платком.
- Вот, сударыня, принимай работу, - сказал с весеёлой небрежностью. Полный порядочек.
- Вижу, сударь, - отвечала в тон ему.
Она стояла в дверном проёме в мокром, туго перетянутом в талии плаще. Удивление на её приятном, гладком лице начинало меняться так хорошо знакомой ему тихой радостью. И эта перемена в ней пугала и обезоруживала Непрядова.
- Так как же работа, хозяйка? - Непрядов повёл рукой, предлагая полюбоваться на ровно выложенную поленницу.
- Принимаю, - сняв с головы накидку, она тряхнула копной каштановых волос. - Вместо чаевых прошу ко мне на чай.
Егор помедлили с ответом и всё же решил отказаться.
- Рад бы, сударыня, да некогда.
Он сделал шаг, но понял, что Лерочка не собирается его так просто отпускать. Она продолжала стоять в дверях, глядя в упор и сжигая огнём карих глаз.
- Егор, это судьба, - произнесла тихо и вкрадчиво. - Неужели ты ничего так и не понял?.. Я - твоя судьба.
- Хватит об этом, Валерия Ивановна! - оборвал он её и, крепко взяв за плечи, слегка встряхнул.
Ни разу не обернувшись, Егор торопливо зашагал на лодку. "Леший тебя дёрнул, - злился он, убыстряя шаг, точно его могли догнать и вернуть обратно. - К чему вся эта глупая пастораль? Захотелось на всякий случай испробовать, а что же дальше могло бы получиться? Продуть балласт, старпом! Греби лаптями к своему берегу..."
40
Нелегко быть в ладах со временем. Оно друг, когда всюду поспеваешь; оно враг, когда не в силах угнаться за ним, безнадёжно опаздываешь. Но его просто стараешься не замечать, если некуда спешить. С отъездом Кати Непрядов перестал интересоваться временем, даже на часы не хотелось глядеть, поскольку ему вполне хватало сигналов, подаваемых на корабле боцманской дудкой. Все его желания и помыслы теперь укладывались в привычный морской распорядок, которым жил экипаж. Береговая суета больше не занимала его, и потому он погрузился в привычные бортовые дела, как продрогший человек в тёплую ванну. Заступая на дежурство или проводя с матросами занятия и тренировки, Непрядов старался заглушить боль своего мучительного одиночества. На людях бывало всегда легче. И только поздно вечером, когда он оставался в каюте наедине с самим собой, то ничего не мог поделать с угнетавшими его мыслями и в который раз перебирал в памяти по мелочам свою неудавшуюся семейную жизнь.
Егор понимал, что невозможно до бесконечности долго делать вид, будто ничего не произошло. Сперва хотелось во всём положиться на течение судьбы и плыть по нему день за днём, стараясь не опрокинуться и не сесть на мель. Но сколько и куда именно плыть в одиночестве, он не знал. Так ведь и жизнь пройдёт... И тогда злой голос разума подсказывал: "Да лучше развод, чем постоянная тоска и неопределённость!" Но сердце советовало не спешить, чтобы потом не раскаиваться в содеянном. Теперь им обоим, по-своему правым или в чём-то заблуждавшимся, укором стал их сын. Малыш родился, жил, требуя родительского тепла и заботы. К нему теперь обращался мыслями Егор, находя в этом неизменное успокоение души.
Ощущение времени возвратилось после встречи с комбригом. Непрядов явился по вызову в его кабинет, ещё не догадываясь, о чём пойдёт речь. Христофор Петрович кивнул на кожаное кресло, приглашая садиться. Полистав какие-то бумаги, он сдвинул их на край стола и вдруг спросил:
- А что, Егор Степаныч, командиром стать ещё не передумал?
- И не передумаю, - Непрядов усмехнулся уголком губ.
Комбриг пристальным, долгим взглядом поглядел на него, потом шлёпнул ладонями по столу и решительно выдал:
- Тогда собирайся на высшие офицерские классы, которые, надеюсь, откроют тебе дорогу на командирский мостик, - и спросил на всякий случай: Ну так что, время на размышление дать?
- Когда прикажете отбыть? - не колеблясь, согласился Егор.
- Очень скоро, - и комбриг грустно улыбнулся, протягивая на прощанье руку.
41
Через неделю Непрядов покидал Майва-губу. Все лодки до единой к тому времени оказались в море и его не нашлось кому проводить. Лишь сердобольная Оксана Филипповна напоследок всплакнула у него на плече, а потом долго махала вслед с порога рукой.
Непрядов спускался к причалу теми же самыми изломами лестниц и переходов, по каким отсюда уходила Катя со Стёпкой на руках. И его увозил тот же самый обшарпанный трудяга-буксир, на котором только и можно было отсюда выбраться. Всю дорогу, сидя в неопрятном, пропитавшимся запахами кислых щей и селёдки носовом кубрике, он думал о жене и сыне. Где их искать и как скоро им суждено свидеться, Непрядов понятия не имел. Ранее намечавшийся отпуск теперь из-за классов окончательно пропал, а следующий полагался не раньше, чем через год. Оставалось надеяться лишь на случайную встречу, в которую Егор мало верил.
42
Как бы ни было у Непрядова времени в обрез, а всё же выкроил пару деньков, чтобы наведаться к деду в Укромово селище. Думал увидеть могучего старика, как всегда, в добром здравии, только застал его хворым. Вторую неделю Фрол Гаврилович не вставал с постели. Об этом Егор узнал от высокого, тощего священника, оказавшегося в их доме. Назвавшись отцом Илларионом, тот помог Егору снять промокшую, забрызганную грязью шинель, подал стоптанные валенки, чтобы переобуться в сухое.
- Фрол Гаврилович только что задремали, - басовитым и приглушённым голосом смиренно поведал он. - Вот радость-то ему будет, как проснётся!
Непрядов приоткрыл заунывно скрипнувшую дверь и просунулся в горницу, где стоял смутный полумрак. В дальнем углу, как и прежде, под образами красновато светилась лампада. Жаром дышала истопленная печь, веяло густым, сладковатым запахом ладана и пирогов.
Мягко ступая по ожившим половицам, Непрядов приблизился к дедовой постели. Старик, облачённый в просторную исподнюю рубаху, лежал не шевелясь, выпростав поверх одеяла большие руки. Егор долго разглядывал его, притаившись в изголовьях. Густая грива волос и борода совсем побелели. Строгое, морщинистое лицо казалось высохшим, с провалившимися глазницами. Дед с хрипотцой и неглубоко дышал, будто с трудом восходя в гору.
- Ты, Егорушка? - вдруг отчётливо произнёс он, не поднимая век, как бы с убеждённостью провидца не сомневаясь, что так оно и есть.
Егор молча кивнул, всё ещё боясь потревожить деда. Но старик протянул руку, побуждая его присесть на край широкой постели. И он вдруг уткнулся лицом в дедову бороду, чувствуя, как запершило в горле и повлажнели глаза. Мореход обнял старика и, быть может, за много лет впервые не устыдился собственной слабости. То промелькнула тень давно прошедшего детства: не сиротского, какого он боялся и не хотел вспоминать, а какого-то другого, продолжавшегося в этом доме без него и всегда вместе с ним...
- Ну, будет тебе, будет, - тихо выговаривал дед, ероша слабой рукой Егоровы волосы. - Я ведь ещё живой. Не призвал пока Господь, а внял моей молитве. Вот и снова мы свиделись.
Никогда ещё Непрядов не испытывал к деду столько нежной любви и жалости, как в эти мгновенья. Успокоившись, он принялся подробно рассказывать, как жил и что делал во время их долгой разлуки. Быть может, он излишне много говорил о службе, и потому старик сам спросил его о Кате. И Егору пришлось волей-неволей рассказать всё, как было. От этого на душе даже полегчало. Да и кто, в сущности, поймёт его и рассудит, если не родной дед...
- А ты не отчаивайся, внучочек, - вразумлял старик. - Если б не любила тебя твоя жёнушка, да разве бы она приехала в этот дом рожать?
- Как?! - встрепенулся Егор. - Катя была здесь?..
- Была, чадо моё, - с улыбкой подтвердил дед. - Где ж ещё ей было быть, как не здесь. Опросталась она в тот же день по приезде, - вот на том самом диване, на котором и ты на свет Божий появился.
- Куда же она потом?.. - машинально выговорил Егор.
- На Север, всё к тебе рвалась, - со вздохом, будто винясь, что не смог удержать её, признался дед. - Вот и уехала...
- Так хочется на Стёпку взглянуть...
- Не печалься, голубок, - увещевал дед. - Разлука вечной не будет. Только не лишай сердца своего надежды.
- На что надеяться? Она же просила забыть её, - возразил Егор, чувствуя, как снова в нём начинает закипать обида.
- Не верь словам, всуе сказанным, - вскинув руку, старик перекрестился и попросил: - Господи, помоги ему не сказать слова не полезного, научи не осуждать...
- Я ж своими глазами читал её письмо, да вот оно... - Егор начал шарить по карманам, но дед остановил его.
- Не оправдывайся, а внимай себе. Помни, что у тебя жена. Коль полюбил, так быть тебе с одной счастливой, а с другой никогда не станешь. Что бы там ни было, только не ищи утешенья там, где оно тебя обманет...
"Да что он, и правда - всевидящий?.." - почти ужаснулся Егор - на ум отчего-то пришла Лерочка.
- Отдыхай, дед, - сказал, заметив, что старик разволновался и ему труднее стало дышать. - Завтра договорим, - хотел добавить, что имеет целых два дня в запасе, но смолчал.
- И то верно, - согласился Фрол Гаврилович, добавив: - Я уже сказал отцу Иллариону, чтобы покормил тебя, да постелил бы в твоей комнате.
Егор вышел, осторожно притворив за собой дверь. Отец Илларион поджидал его, сидя в кухне за самоваром.
- А вот мы и почаёвничаем, - засуетился он, подвигая Непрядову ароматные пироги и коврижки на широкой соломенной плетёнке и наполняя ему крутым кипятком стакан.
Опускаясь на лавку, Егор только теперь почувствовал, как он устал и продрог за то время, пока добирался от станции до села. Холодный осенний дождь лил за окном не переставая. Ничего так не хотелось, как поскорее завалиться спать.
- Вам одной заварки или же с молочком? - деловито хлопотал отец Илларион.
- Как хотите, - сказал Егор. - Только покрепче, у нас на флоте так принято, - и для порядка осведомился. - Илларион... а по отчеству как?
- В миру называли Елисеем Петровичем, - пояснил священник. - Так что вы уж лучше называйте меня на сикулярный манер.
- Спасибо вам, что за дедушкой присмотрели, - Егор благодарно улыбнулся. - Не представляю, как бы тут он один.
- Он совсем не один. За день-деньской столько народу у нас перебывает, что голова кругом идёт.
- У вас-то, наверно, у самого семья?
- Никак нет, - отвечал он как бы по-военному строго. - Принял монашеский постриг, наложив на себя тем самым обет безбрачия. Служил при монастыре. Да вот потом Фрол Гаврилович попросил меня перебраться к вам. Трудновато ему стало одному со всем приходом управляться. Да и вдвоём жить - совсем не то, что в одиночку.
- Боюсь я за деда... Что с ним?
Отец Илларион ответил не сразу. Он пригладил пальцами аккуратную черную бородку и лишь потом, как бы со знанием дела, убеждённо пояснил:
- Нет никаких характерных симптомов, чтобы сделать более или менее определённое заключение. Вот если бы обследовать его в клинических условиях, - Елисей Петрович, точно от собственного бессилия что-либо предпринять, болезненно поморщился, оскалившись по-лошадиному крупными, лимонными зубами. - Но ведь года! Вашему дедушке - почти девяносто. В медицине есть такое понятие, как возрастная атрофия. Иными словами, отмирание бренной плоти при вечно живой душе...
- Можно подумать, что вы врач, - сказал на это Егор, отхлебывая из гранёного стакана густой, сдобренный топлёным молоком чай.
- В миру бывал и врачом, - признался отец Илларион, ничуть не обижаясь. - Представьте себе, Егор Степанович, даже военным хирургом.
- Вот это да-а, - не удержал своего изумления Непрядов. - И в каком же звании?
- В вашем, капитаном был.
- Ничего не понимаю,- Непрядов отставил стакан. - Как же вы, извиняюсь, дошли до жизни такой, что рясу надели?
- Долгий разговор и непростой, - попытался отговориться отец Илларион, - вы прямо с дороги, вам бы отдохнуть.
- Да уж какой теперь отдых, - оживился Егор. - Готов хоть до утра слушать, если только вам удобно об этом говорить...
- Отчего же неудобно? Извольте. Это ведь моя жизнь, которой мне отнюдь нечего стыдиться.
Елисей Петрович не спеша, как бы настраиваясь на долгую беседу, вновь наполнил оба стакана. Лишь после этого, откинувшись на спинку стула и сцепив на животе пальцы, неторопливо повёл свой рассказ.
- А было мне лет столько же, сколько и вам сейчас, дорогой мой Егор Степанович. А была война, по жестокости и кровопролитию которой тысячелетиями равной не было. Но что имелось у меня за плечами к тому времени? Обыкновенное детство, прошедшее в одном из арбатских дворов. Незабвенная моя школа в Серебряном переулке. А потом и мединститут на Пироговке. Если бы вы родились москвичом, вы бы понимали всю теплоту и прелесть в названиях тех улиц, которые произношу. Жениться я так и не успел, а впрочем, не слишком-то к этому и стремился. Медицина для меня существовала чем-то вроде Божьего дара, открывавшегося мне во всех небесных очарованиях. Спросите, был ли я в детстве крещён? Да, был. Хотя в Бога не верил. Но, может, я говорил себе, что не верил, тогда как вера всё же тлела во мне жаром крохотного уголька, о существовании которого я и не подозревал. Так происходит со множеством людей...
Елисей Петрович искоса глянул на Непрядова: не наскучил ли его рассказ. Но Егор слушал со всем вниманием, словно ожидая для себя откровения, чтобы разобраться в тревогах собственной души.
- Я не буду говорить, где воевал и сколько пешком прошагал на той войне, - продолжал отец Илларион. - Вся страна сражалась, и я действовал, как умел, врачуя человеческую плоть, но не скорбящую душу. Смею надеяться, что я был не храбрее, не удачливее и не лучше многих; впрочем, и хуже не был. Обыкновенный эскулап в страшном молохе огромной войны, - взяв двумя пальцами стакан, хотел было пригубить его, но вновь аккуратно поставил на блюдечко, словно боясь остудить собственные мысли. - Среди всех тысячи четырёхсот дней проклятой войны выпал на мою долю всего один из них, когда мною двигала непонятная сила, находившаяся вне привычных рамок моего разумения. Вот теперь послушай и посуди сам, каким чудесным образом это всё могло произойти с человеком, находившемся в здравом уме и в светлой памяти, - он таинственно улыбнулся, как бы подстёгивая Егорово нетерпение поскорее добраться в этой исповеди до самой сути. - А случилось это ещё в самом начале войны. Наш полк с боями отходил от самой границы. Под Смоленском получили пополнение и заняли оборону. Сперва на нас "юнкерсы" обрушились, потом танки пошли. Несколько суток творилось что-то адское... Огонь и кровь, возведённые до вершин безумия. Никогда, ни до и ни после, я не видел ничего подобного. Меня и сейчас иногда по ночам преследуют кошмары тех страшных дней. Медсестра Люся с последней гранатой и... спустя мгновенье, прядь её белокурых волос на грязной гусенице подбитого танка... Очнулся, когда всё было уже кончено. Только слышны были редкие одиночные выстрелы. Это немцы в упор добивали раненых. В меня стрелял какой-то офицер, но его парабеллум дал осечку. Он лишь пнул меня ногой и ушёл, вероятно посчитав, что и так Богу душу отдам. На самом же деле меня лишь контузило. Но я этого ещё не понимал: лежал и ждал смерти, только она издевательски медлила, продлевая мои страдания... И тогда я обратился к Всевышнему. Каким-то образом молился, в сущности, не зная ни одной молитвы... И Кто-то сказал мне: вставай. Я встал. И тот же голос мне приказал: иди. И я пошёл. В обойме у меня оставался всего один патрон, и я твёрдо знал, что живым не останусь, если немцы попытаются меня взять. Сколько шёл, как шёл, где шёл - не помню. Только выбрался прямо к своим, так и не встретив ни одного фашиста. Потом уже стало известно, что полк наш весь как есть полёг. Один только я уцелел. Вот тогда-то и обратился я к Богу, поверив во всемогущую силу Провидения. Дал обет, что непременно приму монашеский сан, если только жив останусь. Хотите верьте - хотите нет, но с тех пор будто заговорённый стал. До самого конца войны, будучи всё время на передовой, ни единой царапины не получил.
Закончив свою нелёгкую исповедь, отец Илларион отхлебнул остывший уже чай. Покачивая головой, он грустно вздыхал, как бы самому себе удивляясь, "вот ведь как бывает..."
Егор молчал, оставаясь при своём мнении.
- Так что вы на это скажете, Егор Степаныч? - подтолкнул его священник к разговору.
Непрядов шмыгнул носом, потом достал из кармана платок, нарочно затягивая ответ.
- Давайте начистоту, я ведь не обижусь, если что не так скажёте, настаивал Елисей Петрович.
- Интересная у вас судьба и необычная, - согласился-таки Егор. - Вот только не многовато ли в ней мистики?
- Хотите сказать, свежо предание?..
- Примерно так. Никаких чудес всё же с вами не произошло.
- Но голос! Я слышал его...
- Как врач вы лучше меня знаете, что такое галлюцинация при контузии.
- Нет, Егор Степанович, это нечто совсем другое, - и не столько рассудку, сколько сердцу подвластно. Вот вам доказательства: не я один вспоминал Бога в самые критические минуты жизни. Даже Владимир Ильич в своей телеграмме Цурюпе просил "ради Бога" прислать хлеба в голодающий Петроград. Ведь этот факт вы не станете отрицать.
- Ну что ж, хлеб в Петроград поступал тогда совсем не по воле Провидения. А Ленин всё ж хлеб не у Христа просил, а у Цурюпы.
- Каждый из нас прав постольку, поскольку искренен в своей вере. Но ведь ещё мудрый Платон восклицал: истина одна, заблуждений много!
- Но разве не истина, что страх создал богов?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги