Облака и звезды

I

Самолет поднялся и набрал высоту, в салон вошла стюардесса.

— Товарищи, подлетаем к морю. Наденьте спасательные пояса.

Пассажиры, их было человек десять, нехотя стали возиться с поясами: делали вид, что пристегивают. Все, кроме меня, оказывается, летели через Каспий не впервой. Я тоже хотел сойти за бывалого пассажира, но стюардесса остановилась как раз возле моего кресла: ждала, когда застегну на себе пояс. Еще секунда, и, чего доброго, станет помогать. Сразу догадалась — летит новичок. Пришлось покориться.

Самолет шел уже над морем, над большой каспийской водой. С километровой высоты синяя зыбь в белопенных гребешках казалась неподвижной, стеклянно-застывшей. Мелькнул и пропал позади Красноводск, вплотную прижатый к каменной, почти отвесной стене Куба-Дага. И вдруг на полном ходу самолет будто споткнулся, стал падать. У меня мгновенно похолодело внутри, но самолет выровнялся, моторы гудели успокаивающе ровно. Потом голос их переменился, стал выше — снова свободное двухсекундное падение.

Я выглянул в оконце. Внизу, заполнив все поле зрения, медленно проносилось нечто уныло-огромное, голое, желтое — Великая среднеазиатская пустыня Каракум — «черные пески», тысячи квадратных километров чистых кварцевых крупнозернистых, веками перевеваемых песков. Сейчас пески эти были раскалены. Мощные восходящие потоки горячего воздуха бросали нас по незримым ухабам. Припав к окошку, я пытался увидеть что-либо оживляющее мертвый ландшафт. Нет, он был неизменен, однообразен: из-за горизонта все наплывали и наплывали груды песка.

Робость и уныние овладели мной. Я не стремился в пустыню, попал сюда случайно. Началось с внезапного невезенья, хотя сперва все шло удачно, хорошо. В Москве я получил назначение в Нижне-волжскую мелиоративную экспедицию, выехал в Астрахань и узнал, что объем работ сокращается. Пришлось возвращаться обратно.

В отделе кадров главка сказали: осталось только одно свободное место, но от него уже отказалось трое геоботаников. Правда, эти трое — женщины. Очень трудный район — Каракумы.

— Подойдет вам?

Я молчал.

Начальник отдела кадров усмехнулся.

— Тоже опасаетесь?

Нет, не то слово. Жара, безводье, змеи, скорпионы — все это страшно для туристов. Полевику о них просто некогда думать — ему работать надо.

Я недавно окончил биофак, но еще студентом успел побывать в экспедициях — был коллектором в Белоруссии, лазил там по пояс в болотной воде, потом работал на лесных полосах в казахстанской степи, а в прошлом году обследовал луга Украины. Из каждой экспедиции привозил небольшие научные статьи. Их печатали в «Знание — сила», одну поместила «Природа», журнал, где выступают даже академики.

Я неплохо знал казахстанскую степь, белорусские болота, леса Подмосковья. И вдруг — Средняя Азия, Каракумы, суровый мир растений — сухолюбов, деревьев пустыни — саксаулов, серых солянок, наполненных горьким соком.

— Ну, так как же решим? — снова спросил кадровик.

Как решим?.. Не знаю, как решим… Отказаться, — значит, потерять полевой сезон, провести лето и осень где-нибудь за скучной камералкой, за разборкой чужого гербария, работать только из-за денег. А если поехать? Но растительность Каракумов мне не более известна, чем растительность новоземельской тундры, сибирской тайги, Марса! А в работу надо включаться с ходу. Это я уже знал по опыту. Экспедиция в песках находится еще с весны. Не освоиться быстро — задержать весь отряд, стать балластом.

— Позвольте дать вам окончательный ответ завтра.

— Добро, только не позже. Ждать не будем.

Вечером я пошел к знакомым геоботаникам. Они меня успокоили:

— Конечно, поезжайте. Сейчас лето, вегетирует не много растений. Вы их легко освоите на месте по экспедиционному гербарию, а с особенностями развития растительного покрова познакомитесь уже в песках, в процессе работы.

Скрепя сердце решил ехать. На другой день я вылетел в Ашхабад и вот теперь приближался к месту назначения.

Самолет пошел на посадку. Легкий толчок, и «ИЛ» уже катится по асфальтовой дорожке.

Я вышел наружу, и у меня сразу же перехватило дыхание, будто попал в баню, в парильню, на верхний полок. Как же здесь дышать, как жить?

Беспомощно оглянулся. Невдалеке от летного поля, в светлой узорчатой тени тамарисков, на бетонно-твердой серой глине сидели трое стариков туркменов. Все в синих ватных халатах, в высоких черных бараньих папахах; смуглые лица спокойно-строги, главное, совершенно сухи. Исконные обитатели песков — кумли — просто не замечали сорокаградусной жары.

Я изумленно смотрел на тепло одетых людей.

Моя трикотажная безрукавка липла к телу, по лицу, по спине, по рукам текли и тут же высыхали соленые струйки. Должно быть, мне, северянину, надо было бы постепенно привыкать к местному климату. Не зря работники экспедиции прибыли сюда заранее. А я вот свалился с неба в самое пекло. Все ясно: нужно думать об одном — как выбраться отсюда без ущерба для себя. Но вот прошли минуты, часы, и я, сидя в автобусе, потом в поезде, быстро притерпелся к жаре.

В Казанджик — маленький городок у северных отрогов Копет-Дага — поезд пришел поздно ночью. Луны не было. На черно-синем небе звезды сверкали с неистовой силой. Внизу, как свежевыпавший снег, слабо мерцал песок.

Я решил дождаться утра и расположился тут же у вокзала на брезентовом плаще у теплой, еще не успевшей остыть глиняной стенки дувала. Спать не хотелось: очень уж сильны были впечатления дня.

Летняя ночь коротка. Как-то все сразу, словно выключенные лампочки, погасли звезды. На востоке быстро занялась и стала разгораться заря. Она торопливо сменяла цвета — багровый, пурпурный, золотистый, и вот уже, словно подброшенное снизу, над горизонтом появилось солнце — круглое, лучистое, слепящее. Пока оно не жгло, только грело.

Я умылся водой из арыка и пошел искать штаб экспедиции. Его, оказывается, знали: местная молодежь работала в поисковых отрядах. Когда подходил к штабу, раздался звонок: работа начиналась в шесть утра.

Меня принял главный инженер экспедиции — пожилой, спокойный, медлительный украинец. В маленькой комнате с глинобитным полом всю стену занимала карта района мелиоративных изысканий.

— В гостинице остановились?

— Нет, на вашей базе.

— Сейчас пойдете в отряд, до обеда отдыхайте, потом включайтесь в работу. Сроки у нас жесткие: жара мешает.

Главный инженер сказал, что в отрядах много москвичей, ленинградцев, есть специалисты с Украины, с Поволжья, много молодежи. Сейчас перерыв в полевых работах. Объявлена большая камералка, обрабатываются материалы весенних изысканий. В пустыне пока слишком жарко. Были случаи тепловых ударов. Решено подождать неделю-другую, пока спадет зной.

— Мы вчера получили телеграмму о вашем приезде. Будете работать во втором отряде. Начальник ваш — Курбатов — сейчас в командировке в Ашхабаде. Замещает его Калугин — мелиоратор, работает за себя и за геоботаника. Теперь ему станет легче. Отправляйтесь в отряд. Калугин дома, сидит над гербарием, в штабе очень тесно.

Калугин жил в глинобитной туркменской мазанке. Меня встретил грузный мужчина лет пятидесяти, в цветастой тюбетейке, в синей рабочей спецовке. На топчане, на табуретках, на столе, на полу были разложены серые гербарные листы. От порога до стола оставалась узкая тропка.

— Смотрите не оступитесь, — сказал Калугин, — у вас под ногами весенние эфемеры.

Эфемеры, первые цветы пустыни, появляются уже в конце февраля на влажном, пригретом солнцем песке; я только читал о них, но никогда не видел.

— Можно на них взглянуть?

— Еще насмотритесь! Сперва расскажите о себе, кто вы, что вы, где работали. С сегодняшнего дня нам с вами идти по пескам неразлучной парой.

Я кратко рассказал о себе, упомянул о своих печатных опусах в журналах.

— Не читал, — коротко ответил Калугин. — Вообще, мой вам совет: забудьте о Европе, о ее флоре. Вы в Средней Азии, это особый, ни на что не похожий мир. Вам предстоит открыть его для себя. Сделать это надо в предельно сжатые сроки. Сейчас вы неофит, а выехать в в пески должны геоботаником-каракумцем, способным вести самостоятельные изыскания.

— Ничего, — сказал я, подбадривая себя, — говорят, не боги горшки обжигают.

— Правильно, не боги, — мы, грешные. Но надо научиться их обжигать, и, главное, в считанные дни. Посему, не тратя золотого времени, сегодня же после завтрака садитесь и штудируйте вот это.

Он вынул из-под стола толстый том, протянул мне. Это была «Растительность Средней Азии и Южного Казахстана» — классическая работа известного ученого Евгения Петровича Коровина. Я в общих чертах знал ее. Но одно дело читать о пустыне в Москве, в Ленинской библиотеке, другое — здесь, рядом с песками, когда живой материал книги находится в нескольких километрах.

Я взял Коровина и потянулся за «Флорой Туркмении». Четыре тома в желтой бумажной, порядком потрепанной обложке лежали на подоконнике. Ими пользовался Калугин: определял неизвестные виды.

— Э, нет! — он отодвинул книги. — Это для вас пока запретное.

— Почему?

— По себе знаю: расстроитесь вконец. Здесь сотни видов. Начнете читать описания — в глазах зарябит: вообразите, что завтра в песках встретите их всех. А это не так. Особенно сейчас, летом.

Он поднялся, головой задел лампочку, висевшую на длинном шнуре, привычно остановил ее.

— Теперь оставляйте здесь чемодан, идите завтракать. Жить будете в отряде. Мы сняли у хозяина целый дом. Сами они летом по древнему обычаю обитают в кибитке, во дворе.

…Я лежу поверх спального мешка на глиняном полу в пустой комнате, читаю Коровина, делаю выписки, рассматриваю фотографии.

Уходит до горизонта, пропадает вдали песчаная зыбь бугристых песков, выставил свои «рога» одиночный бархан. А вот поникшие саксаулы на обарханенных вершинах песчаных бугров. И все это не только в книге — рядом, в считанных часах ходьбы от нашего дома.

Пустыня — неведомая, полная тайн — ждет меня. В открытое окно врывается ее дыхание. Надо готовиться к встрече.

Итак, завтра, еще не видя, не зная пустыни, я должен включиться в работу, включиться с ходу, немедленно. Иначе зачем же было соглашаться на Каракумы? Завтра я попаду на «белое пятно», на неведомую землю, на «терра инкогнита». Захочется сразу же узнать о ней как можно больше, начнутся метания от одного «чуда природы» к другому, начнутся лихорадочные записи, жадные сборы гербария — брать, брать, брать все, что попадется на глаза; все ведь незнакомое, все необычное, все видишь впервые. А со стороны с усмешкой будут наблюдать Калугин и неизвестные пока товарищи по отряду: ведь требуется работа, прежде всего работа.

Человеку приятно иметь право смотреть на другого чуть свысока. А тут новичок, первогодок, в пустыне впервые. Лицо, шея, руки бледные, не тронутые загаром. Может, еще кто вазелину предложит? Пожалуйста, мол, помажься, а то с непривычки можно обгореть… Так вот ни вазелина, ни ахов-охов, ни метаний, ничего этого завтра не будет. Я должен сразу поставить на место всех, готовых посмеяться надо мной, над моей неопытностью, незнанием, неумением. Пусть знают: к ним приехал прежде всего полевик, участник нескольких экспедиций. Трудностями, жарой, фалангами, скорпионами его не испугать. Навыками освоения незнакомой флоры он владеет неплохо. Эмоции умеет сдерживать. Восторги, междометия по поводу красот пустыни не для него. Это он оставляет третьекурсницам с биофака. Вот такие или подобные им и убоялись пустыни, наотрез отказавшись от рискованной поездки в Туркмению. А я-то знал, куда еду! Поэтому с первого же дня внимание свое надо взять в шоры, заниматься только необходимым, фиксировать только нужное для изысканий. Романтические, таинственные «черные пески» останутся в книге Коровина. А для изыскателя пустыня — прежде всего объект практических мероприятий. Пески имеют узкохозяйственное значение: пригодны или непригодны для выпаса овец; нуждаются или не нуждаются в закреплении травами и кустарниками.

Но смогу ли я вот так с первых же шагов ограничить себя? Вопрос! Разве не к этому готовился я еще в университете? Годами воспитывал в себе выдержку, характер, волю? Еще студентом-первокурсником купил себе большой календарь на деревянной подставке, с широкими полями, поставил на полочку возле кровати — чтобы всегда был на глазах. По дням на месяц вперед расписано было все, что должен сделать. Указаны подробно предмет, книга, страницы — «от» и «до». Это безотказно помогало. Листок календаря с утра смотрел на меня глазами крупных, четких букв, почти гипнотизировал, приказывал, заставлял.

Ребята звали в кино, в клуб, к девушкам в соседний корпус. Я не отвечал на шутки, спокойно улыбался и делал свое дело. Так я приучил себя к систематическому, планомерному труду. И когда ребята перед экзаменами до зари сидели над учебниками, наспех наверстывая упущенное, я в одно и то же время, указанное в распорядке дня — 23.00, — ложился в постель, с головой накрывался одеялом от негасимой до утра лампы и быстро засыпал. А утром, проснувшись точно в 7.00, вставал, делал зарядку, обтирался холодной водой и начинал свой новый день.

Было ли трудно? Да, но только в самом начале, на первом курсе, пока не привык, не втянулся, а потом уже и представить себе не мог, как можно жить иначе. Товарищи по комнате убивали уйму времени на «треп», на курилку, на уличное шатанье, смеялись надо мною, называли роботом, механическим человеком, но в душе завидовали мне, моей целеустремленности, организованности, воле.

Я не обижался, я все понимал, я знал, что перед экзаменами они будут приставать ко мне: «Юрка, объясни, Юрка, растолкуй, подскажи». И я объяснял, растолковывал, подсказывал, потому что был выше их как индивид, совершеннее их устроен, лучше приспособлен к работе головой.

Наступали экзамены: они приносили тревоги, надежды, отчаяние, радость. В комнате то и дело раздавались вопли:

— Хлопцы, отхватил четвертак, а не знаю и на пару!

— Железно! Так держать!

— Слава аллаху — последний сдал!

— Теперь гульнем!

И все ехали подальше от общежития обмывать успехи кружкой пива «с прицепом». А я оставался дома. Надо было готовиться к новым занятиям, к дисциплинам следующего семестра.

К вечеру возвращались ребята.

— А йог уже сделал дыхательную гимнастику?

— Он заводит себя ключом на завтра.

— Тихо! Не мешайте ему планово спать.

Я не спал, но и не откликался, — было немножко обидно: все начиналось по-старому. А ведь думалось: может, хоть перестанут смеяться. Нет, смеются… Что делать, природа человеческая туго поддается изменению к лучшему…

Сейчас предстояло проверить на деле, готов я или не готов одолеть настоящие трудности.

II

Калугин сильно застучал в кабине.

— Стоп! Приехали.

Я вздрогнул, открыл глаза. Экспедиционный грузовик с фанерным домиком в кузове стоял посредине наезженной песчаной дороги. Передний брезент — подвижная «стена» домика — был поднят. Над кабиной, точно в раме, виднелось сверкающее каракумское небо. В его синеву врезался огромный серо-желтый бархан. Сыпучий холм с резкими, острыми, как у пирамид, гранями был совсем голый и издали казался каменно-твердым.

— Вот вам и пустыня, — сказал Калугин.

Крыша грузовика заслоняла солнце, но его слепящий свет проникал всюду. В остановившемся грузовике стало нестерпимо душно. В задней части кузова, на груде брезентов, спали техник-геодезист Костя Левченко и его помощники, семнадцатилетние братья-близнецы Мурат и Хаким Клычевы. В самом углу, приткнувшись к стенке, тихо посапывал третий рабочий — Иван Акимович.

— Будить ребят? — спросил я.

— Зачем? Сейчас работать нельзя — жарко. Тронемся после пяти часов.

Я встал.

— Здесь нечем дышать. Давайте выйдем, посидим в тени.

Калугин усмехнулся.

— А где же эта тень? Пустыня сейчас как горячая сковорода.

Я выглянул из кузова и зажмурился. Маленькое белое солнце застыло в зените. Голые желтые пески отражали его лучи. И небо, и земля сверкали, испуская потоки горячего света. Кругом ни одного темного пятна. Только грузовик отбрасывал короткую прямоугольную тень, лежавшую у самых скатов.

Да, выходить некуда… Я опустился на скамейку. Калугин сидел напротив, облокотившись на гербарные сетки. По большому свежевыбритому лицу, по жилистым, дочерна загорелым рукам, по видневшейся из-под распахнутой синей спецовки смуглой груди стекали соленые струйки. Он не вытирал их, только морщился, когда пот попадал в глаза. Марлевая «чалма» на бритой голове потемнела от пота и пыли.

Мы молчали. Нестерпимый зной нагонял тяжелую одурь. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, хотя надо было посоветоваться о предстоящем обследовании, времени оставалось в обрез.

Сегодня утром главинж вызвал меня и Калугина и сказал, что есть срочное задание: необходимо обследовать бугристые пески в районе колодца Капланли, к северо-востоку от Казанджика. Пески эти покрыты растительностью, но на отдельных буграх появились очаги выдувания. Языки подвижного песка сползают по склонам, погребая травы и кустарники. Опасность возрастает из-за близости барханного массива. Если бугры, обнажившись, сомкнутся с барханами, площадь выноса подвижного песка сильно увеличится. Тогда соседним осоковым пастбищам несдобровать.

Сборы были недолги. Через час мы выехали. Вскоре грузовик стоял возле барханного массива Капланли…

Позади грузовика лежала унылая глинистая равнина, примыкающая к самому Копет-Дагу. Кое-где на ней серели чахлые кустики полыни вперемежку с кустами сорной гармалы. Впереди, из-за барханного массива в мглистой от зноя дали были видны уходящие до горизонта невысокие песчаные бугры. Редкие кустарники в перспективе сгущались, придавали пескам темную окраску. На все четыре стороны, насколько хватал глаз, простирались «черные пески». И вдруг между темными буграми медленно проступила светло-голубая гладкая вода. Она ширилась, затопляла бугры, поглощала их и уходила далеко-далеко — сливалась со светло-голубым небом.

— Озеро! — изумленно сказал я. — Смотрите — пустынное озеро.

Калугин рассмеялся.

— Нет, это только пустынный мираж. Разве вы их не видели в Казахстане?

Я смущенно промолчал.

В стороне от дороги рос одинокий куст. Я соскочил с машины, чтобы срезать ветку для гербария, но сейчас же запрыгал от боли: через подошву тапочек раскаленный песок ожег ноги. Пришлось спешно забраться в кузов.

— Что, печет? То-то! — Калугин подвинулся, уступая мне место рядом. — Я же сказал — сидите пока на месте. Сапоги взяли? Хорошо, а то вся работа пошла бы насмарку. Тапочки не для пустыни.

Я надел брезентовые сапоги, направился к кусту. Вдруг из-под него выскочила и метнулась на дорогу крошечная ящерица. Я побежал за нею. Ящерица остановилась, присела. Гребень на голове раздулся, покраснел. Внезапно ящерица ткнулась головкой в песок, гребень сразу опал, побледнел. Я поднял ее. Ящерица была мертва — изжарилась заживо на раскаленном песке.

— Испугать хотела — и вот погибла. — Я с сожалением положил на песок маленькое тельце, зарыл его сапогом.

— Ну как же нас не бояться, — усмехнулся Калугин. — Не успели выйти из машины — и уже наделали беды: погубили ящерицу.

— А сейчас еще отрежем ветку у кустарника, — я вынул карманный нож. Передо мною была эфедра шишконосная. Я сразу узнал ее, вспомнив рисунок у Коровина.

Это был вечнозеленый кустарник, исконный обитатель пустыни, с толстыми, словно искривленными подагрой, ветками в шишковатых утолщениях.

— Идите к нам, — позвал меня Калугин. Они с шофером Басаром сидели в заметно выросшей тени у задних скатов машины. Прежде чем сесть, я попробовал песок, — он был чуть теплый, успел остыть в тени так же быстро, как и накалился на солнце.

— В этом спасение всего живого, — заметил Калугин. — Успей ящерица вскочить в норку, она осталась бы жива. Сейчас вся пустынная живность сидит в норах, а ночью выйдет к нашему костру.

День медленно шел на убыль, но жара все еще была нестерпимой. Перед выездом я, на свою беду, неосторожно похвастал, что после двух пиал горячего зеленого чая смогу не пить до самого вечера. Калугин покачал головой:

— С непривычки не выдержите.

— Но вы-то не будете пить?

— Я — другое дело, а вы не сможете.

— Почему? В Казахстане мне приходилось не пить с утра до вечера.

— Там — полупустыня, здесь — пустыня.

— Спорим на бутылку портвейна?

— Идет. Послезавтра я угощу вас вашим же вином.

Теперь я чувствовал, что напрасно понадеялся на свою выносливость. В горле появилась покалывающая боль. В глазах темнело. Томясь, я поднялся, подошел к кузову. Казалось, если только взглянуть на челек — узкий бочонок с водой — уже станет легче.

— Челек под брезентом, а шланг у Басара в кабине, — послышалось сзади.

— Мне нужна папка — уложить эфедру.

— Папки на челеке. Смотрите не подмочите гербарную бумагу.

Я молча вздохнул. Ничего! Надо выдержать характер до конца.

Брезентовый полог над кузовом был опущен. Я в изнеможении склонился над бортом. Терпеть дальше не было мочи…

— Прошу, — Калугин, подойдя сзади, с улыбкой протянул мне короткий шоферский шланг для подсасывания бензина. Пари было проиграно… — Портвейн берите только в ресторане — там есть улучшенный, — раздался уже из-за грузовика голос Калугина.

Тяжело дыша, я влез в кузов, вырвал деревянную втулку, опустил шланг в челек.

Живая вода! Смысл этих слов можно постигнуть только в пустыне, когда в сорокаградусную жару втягиваешь через шланг отдающую бензином, чуть солоноватую, но холодную воду из челека. Напившись, я стал осторожно пробираться к выходу и споткнулся о длинные Костины ноги. Костя коротко вскрикнул, ошалело взглянул на меня, потом, тяжело вздохнув, вытер рукавом лицо.

— Ну и жара… Который час?

— Пятый.

— Надо вставать.

Костя набрал через шланг воды, умылся над бортом. Близнецы крепко спали.

— Костя, как вы различаете Клычевых? — спросил я. — Они даже одеваются одинаково.

— Сейчас увидите.

Костя снова набрал в рот воды, прыснул на лица близнецов.

Хаким вскочил как ошпаренный.

— Зачем шутки? Нельзя но-хорошему разбудить? А еще техник…

Мурад потянулся, не спеша вытер лицо, потом кротко спросил:

— Что, вставать?

— Давай бери теодолит, — сказал Костя, — пошли на исходную позицию.

— А почему мне? — вскипел Хаким. — Пусть Мурад несет. Я пойду с рейкой.

Костя горестно вздохнул.

— Ладно, Мурад, бери теодолит.

— Я в прошлый раз носил.

Лицо Кости страдальчески сморщилось.

— Каждый раз одно и то же, Что ж, может, мне нести, а вы будете съемку делать?

— Иван Акимович никогда не носит.

Костя промолчал.

Проснувшись позже всех, Иван Акимович лежал в глубине кузова, сонными глазами смотрел на бархан. Никто не знает, сколько ему лет — тридцать или все пятьдесят. Обычно Иван Акимович молчит. Работает он вяло, поэтому приставлен к самому легкому делу — держать заднюю рейку во время инструментальной съемки.

Уже официальным тоном Костя сказал Мураду:

— Товарищ Клычев, приказываю взять теодолит.

— Завтра понесу. Сегодня пусть Хаким несет.

Геодезическая бригада жила по законам Запорожской Сечи. Костя приехал в экспедицию прямо из техникума и быстро сошелся со своими подчиненными. Он начал с того, что достал сетку, мяч и организовал волейбольную команду. Ребята души не чаяли в своем начальнике. Но в песках медаль обернулась оборотной стороной. Близнецы не слушались Кости, рабочий день начинался со споров, пререканий. Начальнику отряда то и дело приходилось наводить порядок. Сейчас начальника не было.

В кузов заглянул Калугин.

— Что за шум?

— Да вот оба хотят идти с рейкой, — пожаловался Костя. — Как быть?

— Очень просто: одному нести теодолит. Вы кого сегодня ставите на рейку?

— Мурада. Хаким в прошлый раз ходил.

— Я лучше работаю с рейкой, — быстро сказал Хаким. — Один раз махнешь — и сразу стану на место, а Мураду два, три раза надо махать. Он медлительный. Если я пойду, это для дела польза.

— Постой, не тарахти, — спокойно перебил Калугин. — Выходит, Мурад все время таскай теодолит, а ты налегке будешь с рейкой бегать? Не по-братски, брат, рассуждаешь. — Он обернулся к Косте: — Двинулись.

Хаким, хмурясь, поднял на плечо теодолит, Мурад и Иван Акимович взяли рейки.

— Давайте на бархан. Я сейчас приду, — сказал Костя.

Мы втроем сели в густой тени грузовика. Калугин вынул из футляра планшет аэрофотосъемки. Квадратный картон был похож на страницу из огромного астрономического атласа. Это был сфотографированный с самолета район развеваемых песков у колодца Капланли.

От барханного массива тянулась проведенная карандашом красная линия будущего геодезического хода. Она уходила в «сотовые ячейки» бугристых песков, оканчиваясь у колодца Капланли. Где-то среди этих сот нам предстояло выявить и обследовать очаги развевания песка.

— Все ясно, — сказал Калугин, — тяните ход, Костя, мы пойдем за вами.

Жара шла на убыль. Горячий, ослепительно белый солнечный свет заметно ослабел, сделался желтоватым. Пустыня стала пятнистой от теней. Тени падали от всего, что только возвышалось над землей.

Мы взяли гербарные папки и по свежему следу геодезистов двинулись к барханному бугру. Я взглянул на его гребень. На самой вершине виднелась склоненная над теодолитом длинная фигура Кости. Глядя в окуляр, Костя махнул вправо, потом влево, наконец прямо перед собой. Это значило:

«Стоп! Так стоять!»

Мы подошли к подножию; Калугин вынул из полевой сумки эклиметр, похожий на карманный фонарик, навел на гребень, прищурясь, тихо зашевелил губами — вычислял в уме крутизну склона.

— Тридцать три градуса, сейчас почувствуем, что это такое…

Началось восхождение. Ноги по колено увязали в сухом горячем песке. Податливый песок не держался, полз вниз. Мы переводили дыхание и снова месили сапогами зыбкий сыпучий склон. Пот слепил глаза, казалось, он льется по лицу сплошным потоком.

Наконец-то гребень… Я огляделся: кругом ни травинки.

С гребня бархана сбегала извилистая цепочка следов. Вдоль нее на редких, насыпанных геодезистами песчаных холмиках белели колышки геодезических пикетов, расставленных через каждые двести метров. К этим пикетам мы будем «привязывать» свои описания.

Десятиметровая вершина бархана переходила в отвесный склон, спускавшийся к колодцу Капланли, — он дал название всему району. Серая бетонная труба — сруб колодца — невысоко поднималась над землей. На срубе лежало кожаное ведро, привязанное к вороту. Рядом длинное, сбитое из досок корыто, — из него пьют овцы. Сейчас возле колодца было пусто. На голом песке виднелись сотни ямок — следы овечьих копыт. Это было тырло — место отдыха овечьей отары во время водопоя. От ровной площадки начинался подъем на противоположный склон — такой же крутой, сыпучий и голый, как и тот, по которому мы только что взобрались.

Что же здесь делать геоботанику? В растерянности я обернулся к Калугину. Он стоял невдалеке, в крошечной ложбине.

Я подошел ближе. На дне ложбинки косо, словно уклоняясь от удара, торчало деревце с темно-желтой корой: песчаная акация — сюзен. Сюзен — растение-пионер: он первым поселяется на барханах. Листва с деревца опала. Голые колючие ветки жалко тянулись кверху. Я нагнул ветку. Она сломалась с сухим треском — сюзен был мертв.

— Барханный массив Капланли безжизнен, — сказал я, — здесь не живут даже растения-пионеры.

— Может, так, а может, и не так. — Калугин наклонился, осторожно высвободил из-под песка выбившийся наружу светло-коричневый корень сюзена, держась за него, медленно пошел к краю ложбинки. Здесь корень снова ушел вглубь.

Мы перебрались через песчаную перемычку и остановились. Перед нами зеленел крошечный оазис. Барханные гребни укрыли ложбинку со всех сторон, создав затишье, и здесь буйно развилась жизнь — целая рощица молодых стройных сюзенов. Серебристые листочки на колючих ветках собраны в негустые, сидящие косо кроны. Это были деревья-бойцы. Казалось, они только что вышли из жестокой драки с ветрами и еще не успели поправить свои сбитые набок шапки.

Я подошел к крайнему деревцу. Мелкие продолговатые листочки, попарно сидевшие на ветках, были покрыты как бы серебристой шерсткой. Я срезал ветку, положил в гербарный лист.

Подошел Калугин.

— Ну, как, убедились, что барханы не мертвы? То-то же, не спорьте со старшими.

Я промолчал. Зачем так говорить? И без того известно, что пустыня для новичка — белое пятно; надо ли это еще подчеркивать?

Я сильно волновался. Сейчас впервые опишу пустынную растительность. Розовая тетрадка геоботанического дневника была совсем новенькая, свежая. На первой странице я отметил:

Потом записал латинские названия обитателей барханов.

Это было легко — видов всего два: сюзен да крупный злак селин.

Работа была окончена.

— Дайте-ка сюда, — Калугин протянул руку за дневником, прочел описание. — Ну что же, экзамен на пустыннопроходца вами выдержан. Все в порядке. Старайтесь, юноша! Старайтесь!

Я взял у него журнал. Странно! Неужели же Калугин полагал, что имеет дело с несмышленышем в геоботанике? И потом этот менторский тон!.. Так каждый в отряде сочтет себя вправе учить меня только потому, что я поздно приехал.

Итак, кажется, мои опасения сбываются… Первый же полевик относится ко мне свысока, беспрестанно поучает, подшучивает, посмеивается. Характерно ли это только для Калугина или вообще таков стиль обращения с новичками в отряде? Если верно последнее, как же будет разговаривать сам Курбатов — непосредственный начальник, полевик со стажем? Небось только в тоне приказов, корректного пренебрежения. Не в меру строгие начальники любят изображать из себя этаких суровых фронтовых отцов-командиров: с первого же дня знакомства на «ты» и по фамилии, даже без «товарища». Хорошо работаешь, молча кивнет — так, мол, и положено, за что ж хвалить? А чуть поскользнулся, оплошал — официальный тон: «вы» и «товарищ» перед фамилией; только что не скажет — «стать по команде «смирно». Но по лицу видно: ах, как хочется скомандовать! — да нельзя, все-таки экспедиция — не рота. Это в лучшем случае, а в худшем, когда не в духе, или от высшего начальства попало, тут берегись — и заорет и неких предков в первом поколении помянет. И вот при этом боже упаси выказать слабость, смирение — сразу оседлает начальничек. Необходимо с ходу дать отпор и даже с неким упреждением, с некой лихвой, с добавкой. Не повредит! Дескать, поберегитесь, уважаемый, не то наколетесь.

Еж при неблагоприятной жизненной ситуации сворачивается в колючий клубок и ждет. Дикобраз — кстати, обитатель Каракумов, — тот куда решительнее: бросает в противника свои иглы. Так вот, мне более по душе тактика дикобраза. Она более эффективна.

III

Геодезический ход, отмеченный саксауловыми ветками, то взбирался на гребень, то сбегал в низины. Кое-где из-за желтых барханных цепей выглядывали серебристые верхушки сюзенов. Маленькие форпосты жизни были разбросаны по всему массиву подвижных песков. Но вот острые гребни вершин стали сглаживаться, холмы словно осели, сделались ниже, приземистее. Вытянутые овальные понижения между цепями округлились, стали похожими на замкнутые котловины.

Мы вышли на стык барханного скопления Капланли с громадным массивом бугристых песков.

Ландшафт и растительность менялись прямо на глазах. К высоким буграм примыкали глубокие котловины. Их склоны покрывал зеленый ковер песчаной осоки — илака. На его изумрудном фоне тусклой сероватой зеленью выделялись знаменитые «древа пустыни» — белые саксаулы. После желтых барханов неожиданное обилие зелени радовало глаз, казалось необычным в летней пустыне.

Спускаясь в котловину, я волновался: сейчас увижу новые растения, знакомые только по книгам, по гербарию. Придется описывать не маленькую, бедную ложбинку с тройкой сюзенов и пятком селинов, а котловину со склонами. Растительность там куда богаче.

— Танцуйте от печки, — сказал Калугин, — с котловины начинайте. Потом лезьте на склоны. Посмотрим, удержитесь или нет.

Опять шпилька… Но я решил пока не обращать внимания.

Итак, надо выбрать площадку.

Я обошел котловину. На сплошном зеленом фоне илака кое-где серели засохшие кусты кандымов. Илак задушил пробравшиеся сюда кустарники. Зеленые стебельки его росли почти вплотную.

Я уложил в гербарную папку илак, занялся склонами.

На голой, песчаной вершине бугра стояли три искривленных белых саксаула. Казалось, кто-то пытался завязать их узлом, но потом раздумал, бросил. Похожие на метлы, жесткие серо-зеленые побеги тяжело свисали вниз. Пропитанные горько-соленым соком, членистые веточки были грузны и не трепетали на ветру, как листья наших северных деревьев. «Древа пустыни» отбрасывали жидкую прозрачную тень. Во всем облике их было что-то очень древнее, суровое.

Я пересек котловину, стал описывать склоны. Здесь было мало илака, но много селинов, кандымов, эфедр.

Все увиденное занес в дневник, потом построил кривую убывания илака на отдельных склонах. Это было уже сверх программы.

Я увлекся, не заметил, как из-за бугра вышел Калугин.

— Готово? Поздравляю!

Он взял мою тетрадку.

— Сейчас сравним с моими записями, проверим, много ли напутали.

Я не выдержал:

— Обязательно должен напутать?

— А как же! На то вы и неофит, делаете первые шаги.

Я пристально смотрел на Калугина и с радостью видел, как насмешливая улыбка медленно сползает с лица, заменяется новым выражением. Мой учитель был явно смущен.

— Постойте! А что это за кривая? Какая-то проекция… Не понятно…

«Ага! Вот она, сладкая минута реванша!» Я подчеркнуто спокойно сказал:

— Я подсчитал количество илака на склонах, расположил по кривой, начертил проекцию. Это запрещено?

Он пожал плечами:

— Нет, почему же… Только для меня это новость… Никогда не обращал внимания на закономерности в распространении илака. Растет — и хорошо. А вы вот заметили… да еще установили сходство и различие в растительности склонов. Что ж, первое маленькое открытие.

— Значит, неофит на сей раз не напутал?

— Еще успеете. У вас все впереди.

Последнее слово опять осталось за Калугиным, ненужное обидное слово…

Длинный летний день шел на убыль. Тени от саксаулов сгустились, упали на склоны бугров. В серо-сизой «листве» саксаульные сойки уже пробовали голоса. Жара спала, можно петь.

Мы вышли на геодезический ход и вдруг в стороне, в котловине заметили темный верх кибитки.

Невдалеке от входа горел костер. Возле огня сидел древний старик в темно-красном халате, в вышитой тюбетейке. Редкая седая борода росла от подбородка. Волосы на щеках, вокруг рта были по старинной моде тщательно выщипаны.

Старик обернулся на шорох шагов.

— Салам! — сказал Калугин.

— Здравствуй, товарищ! — по-русски ответил старик.

Из кибитки выглянуло несколько голов. Старухи, женщины, дети с любопытством разглядывали нас.

С большой вязанкой саксауловых веток подошел высокий крепкий мужчина. В черных усах пробивалась редкая седина. Это был шестидесятилетний Кара Черкезов, сын сидевшего у костра главы семьи Черкеза Ниязова. Кара неплохо говорил по-русски. Мы узнали, что его отцу уже девяносто пять лет. Только в прошлом году Черкез-ата ушел на покой и поселился у старшего сына — колхозного бригадира. Семилетним мальчиком Черкез стал пастухом, пас в песках овец и верблюдов. Больше полувека работал он на баев — вырос, женился, стал отцом — и все оставался тем же, кем был в семь лет, — байским батраком.

Услыхав свое имя, старик оживился, указывая на нас сыну, заговорил по-туркменски. Кара стал переводить: его отец знал лишь несколько русских слов.

Старик говорил, что за полвека у него было три хозяина: Непес-хан, потом его сын, потом внук. Когда Черкез впервые выгнал в пески овец, Непес-хан был уже стар и вскоре умер. Его сын, Рухи, умножил отцовские стада, но недолго радовался своему богатству — умер. А вот внуку Мамеду пришлось, бросив богатство, бежать за Копет-Даг: в Туркмению пришла советская власть.

Старик обернулся, что-то коротко приказал домашним. К костру подошла пожилая женщина в красном платье до пят, набрала сковородку углей — поставить самовар.

Кара заговорил о своей семье. Он сам давно уже дед. Старший сын, Берды Караев, — председатель колхоза. А внук, Наур Бердыев, — студент, учится в Ашхабаде. Недавно приехал погостить к деду и прадеду. Наур изучает травы. Скоро вернется.

Солнце зашло. Громадное багровое зарево взметнулось было до самого зенита, но стало быстро гаснуть. Показались звезды. В пустыне зори коротки. На западе низко-низко над горизонтом проступил узкий, молодой месяц. Своей выпуклой стороной он был по-южному обращен вниз и напоминал не серп, а серебристую крутобокую ладью, плывущую в небе.

Из-за бугра ударил яркий свет фар. Подошел экспедиционный грузовик. Басар заглушил мотор, подсел к костру, по-туркменски заговорил с хозяевами.

Закипел самовар. Женщины разостлали перед костром небольшую белую скатерть, расставили пиалы. Появился фаянсовый чайник, мелко наколотый рафинад, поджаренные на углях лепешки.

Началось неторопливое пустынное чаепитие. Крепкий коричнево-красный чай наливали до половины пиалы, пили вприкуску, очень медленно, потом доливали опять.

Послышался смех, голоса. Костя со своими помощниками подошел к костру. Вместе с ними был высокий, похожий на деда двадцатилетний Наур Бердыев. Он с радостным удивлением взглянул на гербарные папки.

— Ботаники? Откуда?

Калугин рассказал о задании, спросил, не попадались ли развеваемые пески.

— В радиусе пяти километров пески надежно закреплены илаком, кустарниками, — сказал Наур, — а дальше я еще не успел побывать.

Правнук старого Черкеза учился на четвертом курсе Туркменского университета, приехал в пески повидаться с родными, собрать гербарный материал для дипломной работы о размножении илака.

Наур вынес из кибитки ботанические сетки с засушенными растениями. В гербарных листах лежали этикетки с названиями вида, датой, обозначением места сбора.

При свете костра стали рассматривать растения. Черкез придвинулся ближе. Правнук передавал ему гербарные листы. Легкие сухие пальцы старика слегка прикасались к листьям, стеблям, и Черкез по-туркменски называл растение.

Я отошел от костра, лег на остывший песок. Звезды сияли с неведомой на севере, пронзительной яркостью. Казалось, если присмотреться, увидишь слабые «звездные» тени от саксаулов на голых, тускло белеющих вершинах бугров.

Угли костра уже подернулись пеплом, еле мерцали в темноте. Хозяева ушли спать.

— Пора и нам ложиться, — сказал Калугин.

Из грузовика достали спальные мешки, похожие на огромные коконы, залезли в полотняные чехлы — решили спать на воле. Костя и его рабочие уже давно уснули в машине.

Итак, впервые в жизни я проведу ночь в песках. Подумалось: не посетят ли нас незваные гости, выползающие ночью, — фаланги, скорпионы, змеи?

Я поделился своими опасениями с Калугиным. Он вздохнул.

— А кто их знает… В песках, вообще в природе, зверье в отношении человека придерживается правила: «Не трогай меня, я тебя не трону». Скорпион, если его не придавить, никогда вас не укусит.

— А зачем же мне его давить?

— Это вы сейчас так говорите, а если уснете и он забредет к вам в мешок?

Я молчал. Может, пока не поздно, устроиться спать в кибитке или, на худой конец, в машине?

— И со змеями всяко бывает, — уже сонным голосом продолжал Калугин, — хорошо, если «стрелка» заползет, ок-илян. Это безобидная тварь. Укусит — ранка с полчаса пощемит, ну, потошнит вас слегка, голова закружится, вот и все. Чепуха. Вполне можно перенести.

— Лучше бы не переносить, — сказал я.

— Великая мысль… Но в песках водятся не только ок-иляны. Если ночью услышите свистящий шорох, вскакивайте, будите меня — я крепко сплю.

— Что за шорох?

— Его издает ползущая эфа: жесткие чешуйки тела трутся друг о дружку. Эфа — ночная змея, и очень злая: кусает всех и каждого ни за что ни про что. Если сразу не принять мер — конец, умрете в адских муках.

Калугин громко зевнул.

— А я, как на грех, даже марганцовку забыл. Видно, старость приближается, память сдает… — Он забормотал что-то невнятное уже сквозь сон.

Я понял: мне здесь не уснуть.

— Сергей Петрович, не перейти ли нам в кузов?

В ответ раздался храп — да какой! — многоголосый, с присвистом, с хрипом, с каким-то горловым бульканьем.

Я потрогал песок — он совсем остыл. Воздух тоже стал прохладным. Вставать не хотелось.

Над пустыней, над ее бескрайними песками от горизонта до горизонта сверкало, переливалось удивительное каракумское небо. Я нашел Медведицу, без труда различил знакомого еще со школы маленького Алькора — «Всадника». Он находился над яркой Мицар — средней звездой в хвосте Медведицы. По Алькору арабы в древности проверяли остроту зрения.

Звездные часы вселенной свершали свой медленный извечный ход. А эфа? Бог с ней! Неужели в такую ночь способна она укусить? Авось и у нее есть совесть!

Я проснулся на рассвете — стала зябнуть непокрытая голова, хотел натянуть простыню, но увидел: Калугин не спит.

— Подъем! Двинемся, пока не жарко. Может, успеем пораньше закончить.

Хозяева уже встали. Мы простились с ними, разбудили геодезистов, наскоро позавтракали консервами и вышли в пески.

Восток быстро светлел. Только что в синем полумраке слабо проступали темные силуэты саксаулов, и вот уже облака порозовели. Над горизонтом показалось солнце.

Костя с помощниками зашагали на восток.

Пикет — струганый колышек с номером, возле которого остановились вчера, — белел на склоне бугра. Мы сделали отметки в полевых журналах, двинулись дальше.

На восток по-прежнему тянулся массив бугристых песков, покрытых травянисто-кустарниковой растительностью. Надо было уловить его контакт с участком развеваемых песков.

Я подымался на очередной бугор, когда заметил, что Калугин отстал.

— Что там?

— Идите сюда.

Калугин стоял посередине склона, покрытого илаком и редкими кустами селина. От одного из кустов тянулся недлинный песчаный шлейф. Резко выделяясь на зеленом фоне, он врезался в заросли илака.

Калугин поднял с земли несколько сухих овечьих «орешков». Я увидел: в песке «орешков» много, они редким слоем покрывали почти весь склон.

— Вот вам главная беда. Пастухи почему-то облюбовали этот участок. Овцы изо дня в день разбивали копытцами песок, уничтожали дернину илака. Потом включился ветер. Видите — почти все язвы выдувания возникли на северном склоне. Летом здесь преобладают северные ветры. Они и обрушились на ослабленный выпасом склон. Развеваемый песок откладывается пока невдалеке, возле ближайшего препятствия — куста селина. Песчаный шлейф растет, надвигается на илак, на кустарники.

Кое-где шлейфы сомкнулись с голыми вершинами, образуя сплошной желтый фон сыпучего песка. Захватив склоны, песок хлынул в котловину. Узкими длинными потоками он спускался вниз, заживо погребая на своем пути зеленую поросль илака.

Мы перебрались через перемычку западного склона, и нас вдруг окружило «мертвое царство». В соседней котловине растений уже не было. Только на вершинах стояли старые саксаулы. Это были «последние могикане». Саксаулы еще долго продержатся, но поросли не оставят — ее заметет песком.

Спустились в котловину. Я стал рыть шурф, чтобы узнать глубину наметенного слоя. Вдруг лопата зацепилась. Я с силой поддал вверх и выбросил наружу коричневое корневище. Илак был погребен на глубине семидесяти сантиметров. Мы осмотрели корневище. Оно было мертвым, но еще не разложилось — катастрофа произошла недавно.

Теперь надо было точно установить площадь развевания, сфотографировать обарханенные склоны. Но тут у края желтой котловины я увидел зеленое пятно. Оно буквально «кричало» на унылом фоне.

Подошел ближе. Что это? Откуда? На краю котловины буйно цвела жизнь. Казалось, огромный зеленый куст с густо, впритирку растущими ветками смеется над ветрами, над сыпучими песками. На ветках зеленели мелкие листья, похожие на маленькие лопаточки, Я хотел сломать ветку, но она не далась — была крепкой, колючей.

— Что там еще? — нетерпеливо окликнул меня Калугин.

— Какой-то куст, очень густой, зеленый…

— Ну и бог с ним! Это селитрянка — никчемное растение, торчит, где попало. Бросьте ее, давайте займемся делом, пока не жарко.

Пораженный участок оказался невелик — через пятьсот метров началась переходная полоса с пестрыми от песчаных шлейфов склонами. Все повторилось. С запада «заболевшие» пески от барханного массива Капланли отделяли считанные километры. Опасность, грозящая пастбищам, была явной.

Мы сели под саксаулом подвести итоги обследования. Калугин считал положение серьезным. Пески, по его мнению, были сильно «больны». Им надо дать полный покой: в пораженной зоне выпас должен быть категорически воспрещен. Но этого мало: пескам нужно «лечение». Это фитомелиорация. На буграх, в котловинах необходимо посадить растения-пескоукрепители: кумарчик, кандым, черкез. Первым взойдет однолетний кумарчик. Кустики его закрепят подвижный песок, создадут условия для слабых, неокрепших, медленно развивающихся юных кандымов и черкезов.

Пройдет время, и кусты свяжут, успокоят разбушевавшиеся сыпучие пески. А илак? С ним дело сложнее. В местах, где покров совсем исчез, возобновить его удастся не скоро. Илак осваивает голые пески медленно, трудно — за год войлок корневища продвигается всего на двадцать — тридцать сантиметров.

Калугин кивнул на обнаженные бугры.

— Разбить пески удалось за один сезон, а для полного восстановления потребуются годы.

IV

В Казанджик мы вернулись после обеда. Начальник отряда Курбатов — худощавый, невысокий, дочерна загорелый — получал на складе продукты.

— Минутку, — сказал он, когда я подошел знакомиться, — сорок две, сорок три, — Курбатов считал консервные банки. — Извините, руки грязные — банки в масле. — Он вытер рукавом потное лицо. — Запарились мы тут вдвоем, Почти все специалисты в песках, а приказ начальства — в два дня собраться. Вы очень устали?

— Совсем не устал.

— Чудесно. Сейчас уставать некогда, начинается страдная пора. Материалы по Капланли сдали?

— Калугин понес в штаб.

— Тогда включайтесь в работу — идите получать производственный инвентарь. Список в сейфе. — Он взглянул на часы. — Ну вот, теперь Инны нет, а ключи от сейфа у нее. С такой дисциплинкой мы и в неделю не соберемся.

Курбатов снова принялся за банки.

Запыхавшись, подбежала похожая в комбинезоне на мальчика Инна Васильевна — почвовед и жена Курбатова. Не глядя на нее, начальник сухо сказал:

— Перед обедом я приказал всем специалистам ровно в три быть здесь, на складе. Сейчас полчетвертого.

— Перед обедом в отряде находился всего один специалист, — сказала Инна Васильевна. — Он не смог явиться вовремя.

— Почему?

— Стирал спецовку начальника.

Курбатовы недавно поженились. При посторонних они называли друг друга по имени-отчеству, но официальное «вы» у них никак не получалось, супруги его тщательно избегали.

— Прошу ключ от сейфа, — сказал Курбатов.

— Пожалуйста, — кротко отозвалась Инна Васильевна. — Может, нужна моя помощь?

— Нет. Надо заняться упаковкой почвенных мешочков и реактивов.

— Тогда я пойду в отряд.

Курбатов вытащил коробку «Беломора» — она оказалась пустой.

— Инна Васильевна! — крикнул он вдогонку. — Прошу захватить «Беломор», он в моем столе. Погибаю без курева.

Она обернулась.

— Это вторая пачка сегодня? Не принесу!

— Но у меня подготовка к выезду, нервная работа. В песках я вообще брошу курить — пусть легкие отдохнут.

— Ладно! Там посмотрим, — Инна Васильевна скрылась за углом.

Курбатовой было двадцать три года, но она казалась гораздо моложе. На улице старики туркмены окликали ее «кыз» — девочка.

Сборы длились допоздна. На рассвете отрядный грузовик и штабная полуторка, приданная отряду для переезда, груженные инструментами, рюкзаками, чемоданами, спальными мешками, стояли наготове. Курбатов запер на замок дверь штаба, в последний раз оглядел машины.

— Все на местах?

— Все! — хором ответили мы.

Начальник сел в кабину грузовика.

— Трогай, Басар.

Отряд номер два двинулся в путь.

Сидя в кузове, я думал о первых днях работы. Кажется, с начальством получилось не так уж плохо. Впрочем, окончательные выводы, пожалуй, делать преждевременно. Но пока чета Курбатовых вела себя вполне корректно: не выделяют среди других, не тычут в нос «неофита», как Калугин. Правда, он гораздо старше. Пожалуй, эта колючесть уже от возраста. А Курбатовым, может, просто пока случай не подвернулся. В конце концов они увидят и поймут, что новый геоботаник, первогодок, неофит и так далее все же несколько способнее их обоих. Больше ему отпущено природой. И никуда от этого не денешься. А придет это понимание — кто знает, какие чувства пробудит оно в душе начальника и его супруги? Всегда неприятно сознавать, что некто умнее, одареннее тебя, в особенности если сей некто — твой подчиненный. Ведь по идее начальник должен быть выше подчиненного. А тут вдруг выходит наоборот… Нет, нет, надо подождать с выводами. А пока будем настороже. Это никогда не помешает — сдержанность, корректность, скрытность. С какой стороны ни подойди — придраться не к чему.

Через заднее оконце в кабине я увидел, как Басар, переключая скорости, нетерпеливо поглядывает на спидометр.

— Такыров дожидается, — усмехнулся сидевший рядом со мной в кузове Костя. — Вам не приходилось по ним ездить? Сейчас прокатитесь.

Ухабистая дорога оборвалась совершенно неожиданно — она «влилась» в такыр и исчезла. Мы выехали на огромную плоскую глинистую равнину, уходящую вдаль.

— Живем, Басар? — перегнувшись к кабине, крикнул Костя.

Грузовик с места набрал скорость. Колеса его не оставляли следа. Мы ехали словно по асфальту. Совершенно голый такыр тянулся на километры.

Он так же сразу окончился, как и возник, — машины сбавили ход, переваливаясь пошли по песку. Вокруг снова был уже знакомый ландшафт — бугристо-котловинные пески, простиравшиеся до самого горизонта. Среди этой унылой природы нам предстояло жить и работать.

Мы остановились в большой котловине, невдалеке от колодца Дехча. Здесь еще весной был разбит лагерь, теперь после июльской жары отряд вернулся на старое, обжитое место. Нашей задачей было обследование района, составление специальных геоботанических, почвенных и мелиоративных карт, выявление массивов подвижного песка среди пастбищ.

Начались пустынные будни.

…Первым в отряде просыпается повар Илюша Чараев. Накануне он завел будильник. Третий час утра. Скоро рассвет, а пока восток темен и мглист. Ветер утих с полуночи. Поспать бы… Но время не ждет. Илюша разжигает плиту, чистит картошку.

Через час завтрак готов. На востоке слабо проступает светлая полоса. Она становится зеленоватой, розовой, малиновой. Чараев подходит к обломку рельса, висящему возле кухни, ударяет по нему топориком:

— Подъем!

Лагерь оживает. Из палаток, потягиваясь, выходят люди. Начинается умывание возле челеков.

Через полчаса завтрак окончен. Оборудование со вчерашнего дня лежит в кузове.

— Басар, готов? — Курбатов надевает через плечо полевую сумку. — По коням!

Мы садимся в машину. Трубит сигнал, прощально машет кепкой повар — он на весь день остается один в лагере.

— Илюша, гороховый суп свари! — кричит из кузова Костя.

Все светлое время мы проводим в песках. Дорог каждый погожий день — осень не за горами. С ней придут циклоны, задуют сильные ветры. Поэтому решено «жать на всю железку» — работать без выходных. Выходной день — ветреный день, но пока что в песках тихо, солнечно, жарко.

Дни неотличимо похожи — они совпадают в часах, кажется, даже в минутах. Ровно в шесть мы с Калугиным подходим к пикету геодезического хода, где зашабашили накануне, когда зашло солнце и стало невозможно отличить эфедру от кандыма.

Я раскрываю, дневник на чистой странице, проставляю номер очередного описания, указываю виды кустарников первого и второго яруса, затем идут травянистые растения. Сообщество, рост, стадия биологического развития — все то же, что вчера, позавчера, третьего дня…

Гербарий однообразен — я беру почти одни и те же растения. Только чтобы подтвердить, описания в дневнике. Редко-редко, попадается что-нибудь неизвестное. Эти растения вечером определяются по «флоре».

Нет, не таким, совсем не таким представлял я себе изыскания в пустыне! Где поиски, находки, новые открытия? Для них нет ни места, ни времени. Прошла всего неделя, а мне показалось, что у колодца Дехча мы живем добрый месяц.

Вечером, Курбатов на пятиминутке вычисляет вчерашнюю выработку: выполнено или нет дневное задание. Площадь определена наперед, словно мы каждый день в песках и всегда светит солнце, всегда дует только несильный, приятный освежающий ветер.

Я спросил начальника:

— А если разразится буря или землетрясение поглотит бугристо-котловинные пески? Туркмения — район землетрясений. Как же мы тогда выполним задание?

Курбатов, улыбнулся.

— В песках землетрясения не страшны. Здесь не город. Да и в городе, если заблаговременно выйти из дома, тоже не страшно. Это только в священном писании земля поглощает грешные города. А нас за что поглощать? Скромные честные труженики.

Он засмеялся. Крупные зубы на дочерна загорелом лице белеют резко, как у негра.

Мы ничего не читаем, редко слушаем радио — многочасовая работа в песках, камералка после поля забирают все силы, все время. Вернувшись в лагерь, мы разбредаемся по своим палаткам. Илюша Чараев разносит «обедо-ужин». Едим, лежа на раскладушках, — от усталости трудно подняться. Отдохнув с полчаса, зажигаем «летучие мыши» и принимаемся за обработку материалов. Я раскладываю по гербарным сеткам собранные растения, Инна Васильевна возится с почвенными образцами, Калугин переносит на планшет закартированные участки. Курбатов с Костей чертят на завтра геодезические ходы и боковые ответвления от них — визиры.

Проходит час, другой, в палатках гаснут огни, лагерь погружается в сон.

Однообразие пустынного быта сильно угнетало меня. Этак вернешься из Каракумов с пустыми руками, не наберется материала даже для краткой заметки. Зачем было сюда ехать? Останься я в Москве — мог бы кое-что обработать из старых казахстанских или белорусских наблюдений. Где же выход? Если моих товарищей вполне устраивают тусклые «труды и дни» — что же, дело хозяйское. Но я способен на большее.

Я решил работать в двух планах — вести обычные стандартные изыскания и пытливо, как натуралист, исследовать пустыню, искать в ней новое, неизвестное.

С Калугиным мы теперь разговаривали мало. Запас его знаний о пустыне, кажется, был исчерпан. Раз или два он пытался, как в первые дни, просвещать «неофита», объяснял что-то о пустынном рельефе, но я, не дослушав, переводил разговор на другую тему.

Менялись отработанные планшеты, а ландшафт оставался тот же, изредка среди здоровых спокойных песков попадались цепочки невысоких барханов. Они лежали вдали от колодцев и были неопасны. Ложбинки с сюзенами, встречавшиеся здесь, напоминали ту, самую первую ложбинку, у колодца Капланли. Эти ложбинки особенно привлекали меня, — жизнь в них подвергалась постоянным изменениям. Там не было покоя, неколебимой устойчивости. Там всегда шла борьба, всегда ветер и песок подстерегали сюзены и селины, всегда стремились напасть на них, засыпать, заглушить, убить. Но сюзены и селины не думали об опасности, — они зеленели, цвели, плодоносили, давали жизнь потомству; если случалась беда — встречали ее смело, лицом к лицу, боролись, гибли, иногда побеждали.

Каждая встреча с растениями-пионерами была для меня маленьким праздником. Я подолгу задерживался около них, пересчитывал деревья и кустарники, фотографировал. Калугин терпеливо ждал меня, лежа в тени бархана. Я заканчивал обследование, он подымался, и мы шли дальше.

…Это произошло в конце второй недели нашей работы возле колодца Дехча. Накануне начали новый планшет. Как всегда, мы с Калугиным через лупу изучали его сантиметр за сантиметром. Планшет не предвещал ничего особенного. От рамки до рамки тянулись те же «соты» песчаных бугров, они перемежались затемнениями — «кратерами». Так на фотографии всегда выходят округлые котловины между цепями бугров. Впереди — знакомое однообразие.

В шесть утра мы выехали в пески, вышли на геодезический ход. На третьем пикете я, опередив Калугина, собирался перейти в соседнюю котловину. Описывать ее было незачем: новый участок, конечно, повторит предыдущий. По северному склону я сошел на дно котловины и остановился пораженный. Передо мной лежала ни на что не похожая котловина, необычная котловина, странная котловина! Здесь были представлены разные типы песчаного рельефа, разные образцы растительности. Сбоку косо вклинивался высокий серо-желтый бархан, голый, мертвый, без куста, без травинки. Бархан был молодой, наметенный недавно. И здесь же — на другой стороне котловины — располагался бархан старый. Он уже осел, стал ниже, как бы смирнее, покладистее. Острые грани почти сгладились.

С одной стороны бархана было углубление. В нем приютились сюзен и два селина, ярко-зеленые, крепкие, сильные. Было ясно: их теперь уже не замести пескам — не дадутся! Середина котловины была обычной — с илаком, с кандымом, с саксаулами на вершине склона.

Природа решила поозоровать, отклониться от стандарта, и вот на маленькой площади столкнулись противоположные силы: разрушительная сила ветра и подвижных песков противостояла хрупкой, молодой, воинственной силе жизни пионеров, и силе спокойной, уверенной в себе, силе, хранящей незыблемость своих форм — многолетних, крепких, устойчивых бугристых песков.

Прошли первые минуты радостного удивления. Надо было действовать. Увиденное являло собой частный случай, ложбинка никак не ложилась в масштаб, я не мог ее отметить на планшете даже точкой, но и не мог пройти мимо: на площадке в несколько десятков квадратных метров были соединены впритык, вплотную различные формы рельефа и растительного покрова. Кажется, природе тоже надоело однообразие, размеренная монотонность, она восставала против ею же установленных закономерностей, и я с радостью наблюдал этот бунт. Из-за бугра послышался голос Калугина:

— Вы скоро закруглитесь?

— Нет, не скоро, — отчетливо и громко ответил я.

Работы было много — все описать, все изобразить на схеме, все сфотографировать. Объект сразу же не захотел уложиться в рамки дневника, сломал их. Я перевернул страничку, стал писать поперек, перечеркивая строгие графы стандартного обследования. Я забыл о Калугине, о почвоведах, о грузовике, который должен ждать нас в определенное время. Я с жадностью набросился на необычное и не хотел расставаться с ним.

Вернул меня к повседневной действительности негромкий разговор за буграми. Были ясно различимы голос Инны Васильевны, глуховатый басок Калугина, быстрая туркменская речь рабочих. Неужели их нагнали почвоведы? Сколько же времени я занимаюсь котловиной? Взглянул ка часы. Начало первого. Я здесь около двух часов! Надо идти…

Калугин, Инна Васильевна, рабочие сидели на солнцепеке, о чем-то разговаривали. Увидев меня, Калугин спокойно сказал:

— А вот и наш геоботаник. — Он поднялся, за ним встали почвоведы.

— Что-нибудь интересное нашли? — спросила Инна Васильевна.

— Ничего особенного, — сухо сказал я, — так, любопытная котловинка. Впрочем, для изысканий интереса не представляет — очень мала, в масштаб не ляжет.

Инна Васильевна смущенно молчала.

— Можно идти дальше? — вежливо осведомился Калугин.

— Да, — коротко сказал я.

Хорошо, что обошлось без трений. Видно, мои товарищи поняли — я задержался отнюдь не по пустякам.

Мы с Калугиным продолжали работу. Я искоса поглядывал на мелиоратора, не хмурится ли, — ведь дневной график безнадежно сломан, завтра придется наверстывать упущенное. Может, рассказать ему о котловинке? А если в ответ услышу: «Вон как? Н-да, любопытно»? И мое великолепное настроение будет безнадежно испорчено. Нет, лучше помолчать. Мысленно я уже писал очерк о своем открытии. Надо так и назвать «Чудесная котловинка». Звучит отлично!

После захода солнца Курбатов подъехал к условленному месту, где мы должны были его ждать, не нашел нас и с зажженными фарами двинулся навстречу. Из кабины послышался его раздраженный голос:

— Почему задержались?

— У меня живот разболелся, — сказала Инна Васильевна, — лежала, ждала, пока пройдет.

Начальник вскипел:

— Брось валять дурака, я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю.

Сели в кузов, Инна Васильевна устроилась в кабине. Я усмехнулся. Все ясно: сейчас она расскажет мужу о вынужденной задержке, не хотела говорить при рабочих. Значит, надо ждать начальнической взбучки. Ничего! За словом в карман не полезу, сразу поставлю на свое место. В отряде не обязательно все должны быть роботами.

V

В лагерь вернулись поздно вечером. Я ждал, что после ужина Курбатов вызовет меня для объяснений. Окончив малую камералку, лег на раскладушку, стал мысленно готовиться к встрече. Прошло полчаса, час. Я вышел из палатки. Везде уже погасли огни. Кажется, взбучка не состоится. Можно идти спать.

Ночью сквозь сон я слышал, как хлопает брезент палатки, — поднялся сильный ветер. Утром мы проснулись, как всегда, на заре и увидели: вершины ближних бугров курятся, дальние вообще не видны. Циклон! На севере это — дождь, в пустыне — только ветер. Два-три дня, а то и целую неделю желто-серая мгла будет висеть в воздухе.

Все спрятались в палатках.

По палатке не переставая, как мелкий дождь, стучит сухой песок, проникает внутрь. На брезентовом полу уже намело тонкий серый слой. Я взял «Флору Туркмении». На обложке сразу же отпечатались следы пальцев. Вскоре песок был уже везде — в гербарии, в супе, в карманах, на простыне.

Весь день я писал о вчерашней котловине. К вечеру очерк был готов. Я прочел его вслух. Получилось совсем неплохо. Графически-точный, суховатый рисунок пустыни — палящее солнце, оцепенелые от зноя саксаулы на вершинах бугров. Пейзаж вышел просто здорово. Затем шло описание барханов, бугристых песков и обитающих на них растений с латинскими названиями в скобках. И наконец, красочное изображение «кавардака» — разные формы рельефа и разные растительные группировки перемешаны на крошечной, в несколько десятков квадратных метров площадке. Очерк чем-то напоминал работы писателей-натуралистов — Обручева, Ферсмана.

За весь день ко мне дважды наведывался Илюша — принес завтрак, потом обед. От ужина я отказался, выпил только чаю. Творческая работа всегда сильно выматывает. Об этом превосходно сказал Маяковский: чувствуешь себя словно выдоенным. Очерк, конечно, не стихи, но и не ведомственная записка о мерах по укреплению подвижных песков. Жанры эти несколько отличаются…

Я зажег «летучую мышь», хотелось еще раз внимательно прочесть «Чудесную котловинку». И тут о брезент палатки кто-то поскреб ногтем:

— Можно?

Курбатов! Ясно: неприятный разговор отложен на сегодня. Что ж, побеседуем… Начальник протиснулся между полуотстегнутыми полостями, сел на раскладушку. Я поднялся.

— Лежите, лежите.

— Не положено: во-первых, вы мой гость, во-вторых, начальник.

Он засмеялся. Я выжидающе смотрел на него, готовый к отпору. Курбатов потупился.

— Тут вот какое дело, не совсем обычное…

«Господи, и чего петлять? Говорил бы сразу — ведь формально он прав, а я виноват».

— Слушаю, товарищ начальник.

Смущенно посмеиваясь, Курбатов сказал, что Костя, принимая местное радио, поймал объявление: завтра, в воскресенье, в Казанджике устраиваются верблюжьи скачки; рабочие говорят: это старинная туркменская забава, посмотреть на нее очень любопытно. Калугин, Инна Васильевна, Костя, все рабочие умоляют — давайте съездим. Чем в лагере без дела сидеть, посмотрим редкое зрелище, конечно, если ветер немного утихнет. После скачек — сразу же обратно, в пески.

— Что поделаешь? Всем миром просят. Пришлось согласиться, — глас народа… Вы как на это смотрите?

Предложение было неожиданным: уезжать с изысканий на скачки…

— А если узнают в штабе?

Курбатов беззаботно усмехнулся.

— Откуда? Начальства там наверняка не будет. Кто из полевиков увидит — не скажет: свой брат, зачем кляузничать?

— Не возражаю.

Курбатов встал с раскладушки, но задержался у выхода. Я понял: хочет сказать о вчерашнем — и не решается. Наконец набрался смелости.

— Еще два слова. Правда, циклон смял график, но — на будущее. Если вам зачем-нибудь надо остановиться во время изысканий, что-то более основательно в научном плане обследовать, скажите, пожалуйста, Калугину, — он две-три площадки сам опишет. Весной он работал как геоботаник, неплохо получалось. А вы потом посмотрите записи, внесете коррективы.

Мне стало жаль Курбатова, но распускаться нельзя — он сам устанавливает форму наших отношений. И форма эта меня вполне устраивает. Надо ее закрепить. Я сказал подчеркнуто официально:

— Слушаю, товарищ начальник. На будущее обязательно учту ваше указание.

Курбатов искоса взглянул на меня, не обиделся ли. Я ответил вежливой улыбкой.

— Спокойной ночи, Юрий Иванович.

— Всего доброго, товарищ начальник!

VI

На другой день побудка звучала долго, звонко, — Илюша бил в рельсу по-особенному. Все быстрее обычного позавтракали, сели в грузовик.

Циклон шел на убыль, ветер немного утих, даль прояснялась, но работать в песках было нельзя.

В последнюю минуту Калугин вдруг отказался ехать.

— Рука на погоду болит. Самое лучшее сейчас полежать. Я отдохну и лагерь покараулю, а Илюша пусть едет.

Илья от радости растерялся — стоял на месте, хлопал глазами. Еще бы! Он в одиночку вел унылое оседлое существование в песках — был поваром и сторожем лагеря.

— Счастливо! — Калугин скрылся в палатке.

— Илья, чего стоишь? — крикнул из кузова Костя. — Тебя все ждут.

Повар сорвал с себя халат, бросил на челек, полез в кузов.

— Все сели? — раздалось из кабины. В голосе Курбатова послышалось явное смущение.

— Все! — весело ответил кузов.

— Трогай, Басар!

В Казанджике, не заезжая в штаб отряда, мы направились прямо на место скачек. Мурад, стоя у кабины, показывал дорогу.

На выгоне собралась порядочная толпа. Зрители окружили «скакунов». Верблюды, подогнув колени, лежали на голой твердой земле. Не верилось, что эти неуклюжие животные будут скакать.

Но вот распорядитель с красным шарфом через плечо дал знак. Верблюды тяжело поднялись, гуськом пошли к стартовой площадке, отмеченной мелом. По условиям соревнования надо было сделать большой круг в два километра.

Я стал рассматривать наездников. На двух верблюдах сидели седобородые старики аксакалы в огромных мохнатых папахах. Молчаливые, невозмутимо спокойные, они высились над пестрой, веселой толпой, то и дело отпускавшей острые шутки по адресу горбатых «скакунов». На третьем верблюде, молодом, густо поросшем светло-коричневой шерстью, сидел парень лет двадцати. Вероятно, он приехал из глухого кишлака; по старинному обычаю племени иомудов с головы парня свисали длинные, тонкие пряди волос, похожие на «оселедцы» репинских запорожцев. Пряди начинались от макушки и обвивали уши. В руках парень держал дорогую ковровую тюбетейку, то надевал ее, то снимал — волновался.

Видно было, что аксакалы не сомневались в успехе. Мурад сказал нам, что каждый год один из почетных наездников берет приз. Обычно выигрывают по очереди.

Аксакалы, казалось, не замечали парня в тюбетейке и его верблюда, словно там, где он находился, было пустое место.

— Откуда этот парень? — спросил я Мурада.

— Из какого-то колхоза возле развалин Куртыш-баба. Совсем глухое место. Первый раз скачет.

В толпе произошло движение. Распорядитель приказал выстроиться в одну линию. Старые верблюды стали рядом, но молодой заартачился. Шумная толпа волновала его, он беспокойно вертел маленькой головой и не слушался ездока, не хотел спокойно стоять на месте.

Распорядитель несколько раз возвращал всех на исходный рубеж. Наконец по сигналу все три «скакуна» одновременно неуклюжей рысью пустились по кругу. Мерно покачиваясь, аксакалы уверенно сидели на своих огромных верблюдах. Опытные гонщики были уверены в победе, а возможно, между собой уже и решили, кому она достанется.

Они по-прежнему не замечали новичка, сразу же отставшего на три корпуса. Толпа напряженно следила за скачками. То здесь, то там болельщики выбегали на середину поля, слышались одобрительные крики, свист, смех.

Верблюды аксакалов шли крупным размашистым наметом. В этом мерном движении был сейчас тот же ритм, та же неутомимость, что и в медленном верблюжьем шаге.

До финиша оставалась половина круга. Стало ясно: победит темный, почти черный верблюд, со всадником в белой папахе. Второй наездник явно не спешил. Верблюд его размеренно скакал по полю.

— Он в прошлом году победил, — усмехнулся Мурад, — нельзя выигрывать каждый год! Надо совесть иметь.

Мне стало скучно. В толпе я увидел Костю, Курбатова, Инну Васильевну, рабочих. Курбатов размахивал руками, что-то взволнованно говорил Косте. Голоса их относило ветром. Должно быть, они поставили на разных верблюдов. Рабочие тоже горячо спорили. Я не всех знал по именам, да и не старался узнать, — различал по внешним приметам: низкий, высокий, широкоплечий. Называл каждого «товарищ» и на «вы». Исключением были только близнецы, работавшие с нами в первый день.

Вдруг в толпе произошло какое-то замешательство. Все смотрели вправо. Там всеми забытый, не признанный с самого начала, бешеным галопом скакал молодой верблюд. Он мчался, высоко вскинув голову, в строгом ритме — это был тяжелый верблюжий галоп, когда животное скачет, почти не сгибая ног в коленях. Расстояние между ним и двумя старыми верблюдами уменьшалось на глазах. Беспокойно оглянулся назад один аксакал, потом другой. Словно по команде, оба стали нахлестывать своих скакунов. Поздно! Молодой верблюд уже поравнялся с ними, вот он опередил их на корпус, на два, на три.

Раздались шумные рукоплескания: молодой наездник достиг финиша. Спешившись, он шел к судейской трибуне. На поводу за ним, еле передвигая ноги, плелся молодой верблюд.

Дальше следовало второе отделение — конные скачки. Но нам надо было возвращаться в лагерь. Я пошел к грузовику. Здесь, окруженные плотным кольцом любопытных, Курбатов и Костя боролись, схватив друг друга за пояса. Судьей был Мурад. Он преподавал им урок туркменской национальной борьбы. Курбатов и Костя уже вошли в раж, лица их покраснели, тяжело переступая ногами, они ходили по кругу — каждый ждал удобного момента, ошибки соперника. Вот Костя споткнулся о комок глины. Этим сразу воспользовался Курбатов. В воздухе мелькнули длинные Костины ноги. Секунда — и он лежит на земле. Хохочет победитель, хохочет побежденный, хохочут зрители.

— Теперь со мной, товарищ начальник!

— Нет, сначала со мной!

Рабочие обступили Курбатова, каждый хотел с ним бороться. Курбатов, тяжело дыша, со смехом отбивался.

— Еще чего выдумали! Усталого легко положить. В лагере поборемся.

Он стряхнул пыль со спецовки.

— Пора ехать.

Я спрятался за кузов грузовика — было стыдно за Курбатова, за его мальчишеское поведение. И это начальник отряда! Нет, видно, придется просить главного инженера перевести меня в другой отряд, где работают более серьезные, более деловые люди.

Обратная дорога оказалась очень трудной. Сокращая путь, Басар где-то свернул, и мы попали на песчаную целину. Неизвестно, когда здесь проходили машины. Мотор работал с натужным ревом. Рев этот временами переходил почти в стон. Казалось, машина живая, она жалуется, просит о помощи. Задние колеса буксовали, крутились на холостом ходу.

— Аврал! На выход! — крикнул из кабины Курбатов. Все выскочили из кузова.

— Шалманы к бою! — снова крикнул начальник.

Рабочие вытащили из-под машины лежавшие на осях два запасных бревна, бросили их под скаты. Почуяв опору, грузовик с довольным рокотом пошел вперед. Курбатов и Мурад выхватывали из-под вращающихся колес шалманы, снова бросали их под колеса. Машина медленно катилась по движущемуся настилу.

Преодолев барханы, грузовик остановился. Басар поднял капот. В радиаторе кипела вода.

— Пускай отдохнет, — сказал шофер.

— «Отдохнет»! — передразнил Курбатов. — Хотел проехать покороче, вон куда завез! Водитель ошибся, а машина отдувайся. До лагеря хватит горючего?

— Должно хватить, — неуверенно сказал Басар. — Вообще мало горючего. Надо было заправиться в Казанджике…

— Ага! — подхватил Курбатов. — Это значит, приехать в штаб экспедиции: «Здравствуйте, товарищи начальники, мы на верблюжьих скачках малость горючего пережгли. Выручайте!» Так, что ли?

Басар виновато молчал.

На третий день циклон несколько ослаб, но небо было хмурое, ветер дул порывами. Я ожидал, что после завтрака мы с Курбатовым выедем в поле. Получилось иначе — горючее на исходе. Басар в свое время не доложил начальнику, а выезд на скачки истощил запасы окончательно.

Курбатов был сильно расстроен: придется занимать бензин, христарадничать.

— А у кого занимать? — спросил я.

— У кого же, у богатого соседа, свет Баскакова, патриарха нашей экспедиции. Он в десяти километрах от нас разбил свой стан. Только неизвестно, даст ли? Дядя с норовом.

— Тебе не даст, — сказала Инна Васильевна, — мол, рад бы, да сами сидим на мели.

— Да, меня он не любит, — согласился Курбатов, — считает, что я рано получил отряд. К тому же весной мы имели наглость вызвать баскаковцев на соревнование.

— И Сергею Петровичу, и Косте не даст, они — курбатовцы, — сказала Инна Васильевна.

Курбатов задумался.

— Как же быть?

Я понял: ехать за бензином может только один человек — новичок в отряде. Это я. Но Курбатов не решается использовать меня для хозяйственного задания. Пришлось ему помочь.

— Давайте я попробую. Баскаков меня не знает.

— Да, вы не курбатовец, — сказал начальник и тут же смешался: в словах был двойной смысл… И все же от «чужака», от «не курбатовца» зависела сейчас репутация отряда. Не удастся добыть горючее, придется по радио давать SOS в штаб экспедиции. Такое в практике изыскателей бывает не часто и считается верхом неорганизованности, неумения руководить работой. А тут еще «внеплановая» поездка на скачки осложняет дело…

Час спустя мы с Басаром выехали к «знатному соседу».

VII

Отряд Баскакова расположился в рощице тамарисков, у колодца Дас-Кую. Я ожидал увидеть выстроенные в ряд палатки, грузовик с кузовом-домиком, синий дымок над печкой, вырытой в песке, — картину, знакомую по нашему отряду. Все оказалось иным, совсем не похожим, необычным.

Под сенью двух старых корявых тамарисков высилась огромная палатка, палатка-исполин, похожая на шатер арабского шейха. Рядом приютилась палатка-одиночка, казавшаяся почти крошечной. В приличном отдалении стояла просторная общая палатка, видимо для рабочих, и совсем уж на отшибе одиноко серела маленькая палатка — то ли повара, то ли некоего специалиста-отшельника.

Грузовик остановился. Басар заглушил мотор.

— Надо узнать, может, он отдыхает.

Я удивился: «Отдыхает среди рабочего дня?»

— У них свои порядки.

Но хозяин бодрствовал. Из палатки вышел высокий пожилой мужчина с седой курчавой головой. Большое, гладко выбритое, еще очень красивое лицо, словно у прирожденного «кумли», было покрыто густым ровным загаром. Такой загар бывает только у многолетних обитателей пустыни. Из-под разглаженной синей спецовки виднелся крахмальный воротничок кремовой рубашки. На ногах домашние ковровые туфли.

Баскаков сделал два шага навстречу. Я назвал себя, подал письмо. Он бегло прочел, сунул в карман.

— Это успеется, а сейчас зайдем ко мне, познакомимся, вы у нас — новый человек.

Я вошел в палатку и остановился, пораженный. Баскаков смотрел на меня с молчаливой улыбкой, — видно, давно привык к удивлению гостей. Это была не палатка, а целый дом: прихожая, дальше кабинет, столовая, за полузадернутой гардиной — спальня: виднелся край диван-кровати. Комнаты отделены фанерными перегородками, оклеенными обоями.

Мы вошли в небольшой кабинет. Ломберный письменный стол завален рукописями, ватманами. На тумбочке старинная керосиновая лампа под абажуром. У стены открытый стеллаж с книгами. На полу текинский ковер.

— Прошу, — хозяин кивнул на плетеную качалку с вышитой подушечкой на сиденье, сам сел за стол. — Удивлены, недоумеваете? Это обычная реакция всех моих гостей. А дело объясняется просто. Я не сибарит, я — старый полевик, тридцать лет в пустыне, из них считанные месяцы провел в городе. Мой дом — вот он, палатка. В Ашхабаде, на Кушкинской — только коммунальная квартира. Там мы с женой зимуем, здесь — живем. Так почему, скажите, мне надо обязательно жить в холоде, в сырости, есть невкусную пищу пополам с песком и вдобавок еще кичиться этим спартанским образом жизни: мы, мол, не думаем о себе, для нас существует только работа, план, борьба с барханами? Спору нет, все это важно, но ей-богу же и выполнять, и бороться вы будете куда успешнее, ежели создадите хотя бы сносные условия для жизни, именно для жизни, а не для существования.

Я сказал, что создать в пустыне даже минимальные удобства — дело не простое.

— Неверно! — живо возразил Баскаков. — Вся беда в том, что с этим предвзятым убеждением мы приходим в пустыню, в тундру, в тайгу. Мы заранее готовим себя к бытовым неурядицам, мало того, считаем их обязательными спутниками нашей жизни, непременным условием романтики покорения природы. Отсюда — неизбежные последствия. Правда, в молодости о них не думают. Они приходят позже.

— Какие последствия?

— Мало ли — всякие ревматизмы, радикулиты, все это появляется неожиданно и выводит нашего брата из строя надолго, иногда насовсем. Ну, да вам это пока не грозит. Вы ведь первогодок в пустыне?

Я сказал, что в Каракумах не был, но вообще не впервые участвую в изысканиях. Приходилось работать в довольно трудных условиях…

Баскаков с интересом слушал, расспрашивал о районах изысканий. Оказалось, что небольшую мою заметку в «Природе» о приморских солелюбах Казахстана он читал. Мы заговорили о физиологии солянок — они меня давно интересовали. Потом перешли к книге Коровина, — я все еще находился под ее впечатлением. Коровин открыл мне Каракумы.

— Ввел вас сюда, как Вергилий! — засмеялся Баскаков.

— Разве Каракумы — ад?

— Многие так считают. А вообще в песках, как везде, есть и хорошее, есть и плохое. Но то и другое — очень интересно. По-моему, это главное.

Хозяин заговорил о себе. В песках он уже четвертый десяток — приехал сразу же после института, поработал сезон и уже не смог расстаться с Каракумами, привязался на всю жизнь.

— Говорят, Дальний Север привораживает людей. Дальний Юг тоже обладает этим свойством. Пустыня только внешне бедна, на самом деле — это край огромных возможностей, великих богатств. Но не каждому они открыты.

Он оживился.

— Помните у Гёте, в «Фаусте»: «При свете дня полна таинственными снами не даст тебе природа покров с себя сорвать. Что в откровенье разуму сама не сможет передать, не выпытать тебе у ней ни рычагами, ни тисками».

Хозяин встал, сделал несколько шагов по палаточному кабинету.

— На русский Холодковский не очень точно перевел, кстати он тоже был натуралистом, зоологом. В подлиннике это звучит куда сильнее.

И Баскаков по-немецки наизусть прочел цитату из «Фауста».

Из соседнего отсека выглянула маленькая сухощавая женщина, приветливо кивнув мне, сказала:

— Лев Леонидович, ты вот «Фауста» декламируешь, а забыл, что нашего гостя по древнему обычаю кумли надо угостить кок-чаем.

— Это уж забота хозяйки, — отозвался Баскаков.

Я познакомился с Агнессой Андреевной Баскаковой. Мы перешли в столовую. Здесь тоже поверх брезентового пола лежал туркменский ковер. Съемные стены из фанеры оклеены обоями иного, чем в кабинете, рисунка. Над портативным столом традиционный натюрморт — дичь, фрукты.

Кок-чай мы пили из маленьких туркменских пиал, на блюдечке — мелко наколотый рафинад, на старинном, из кованой меди, туркменском блюде — чуреки. Местный колорит строго выдержан.

Я спросил, не тяжело ли Агнессе Андреевне безвыездно жить в песках. За нее ответил Лев Леонидович:

— Тяжело не тяжело, а супруга пустынника всегда следует за ним. Агнесса Андреевна в прошлом врач, но, как древле говаривали святые отцы из Фиваиды, прекрасная мати-пустыня соблазнила ее. Сейчас она — почвовед, кроме того секретарь-машинистка, чертежница, бухгалтер, завхоз, отличный кулинар. И это не все. По пальцам специальности ее не перечтете — пальцев не хватит.

Агнесса Андреевна замахала руками:

— Ну-ну, не конфузь меня перед нашим гостем, чего доброго, он подумает — вот она, новоявленная Мария Волконская из Каракумов.

— А разве это не правда?

Баскаков ласково погладил руку жены. Да, это была по-настоящему любящая пара.

Я спросил, давно ли отряд в простое.

Баскаков удивился:

— В простое? Почему?

— Как почему? Циклон. Мы третий день не работаем.

— Нет, — сказал Лев Леонидович, — такой роскоши я позволить себе не могу. Мы — старики, темпы у нас не те, что прежде. Работаем без простоев.

— А когда метет сверху и снизу?

— Ну что ж, на то пустыня. Наш геодезист с теодолитом заранее проложил главные ходы. А мелиоратор, геоботаник, почвовед работают в очках.

Я удивленно взглянул на хозяев. Мелиоратор и почвовед — они были в лагере. Баскаков усмехнулся.

— Отряд в песках, а мы дома? Сейчас объясню. Сталевар высокого класса сам не варит сталь. Он руководит плавкой, ведет ее. Равно архитектор не кладет стену, строитель корабля не работает с топором на верфи. Разве не правильно? Я мелиораторствую треть века, Агнесса Андреевна описывает шурфы немного меньше — двадцать лет. Посему каждый из нас знает свое дело настолько, чтобы только проверять выполненную работу, делать выводы, обобщать. Материалы для этого готовят специалисты, пока что менее, чем мы, умудренные опытом. Такая расстановка сил полезна и для них, и для дела.

Он поинтересовался, как организована работа в нашем отряде. Я сказал, что у нас в поле выезжают все специалисты.

— Что ж, в молодежном коллективе это и целесообразно, — одобрил Лев Леонидович. — Раньше говорили: чтобы узнать человека, надобно пуд соли с ним съесть; пустыня посложнее — пудом проглоченного песка не ограничитесь. Надо ходить и ходить по ней, смотреть и смотреть на нее, и не просто смотреть, а научиться видеть Каракумы, для этого нужно жить с пустыней одной жизнью, сродниться с нею, стать кумли — «человеком песков». Иначе «не даст тебе природа покров с себя сорвать».

— Мы тоже стараемся войти в жизнь Каракумов, — сказал я.

— Прилежно заполняя графы утвержденных в Москве дневников? — Баскаков чуть улыбнулся, но сейчас же посерьезнел. — Не обижайтесь: только освоив азбуку, можно научиться читать книгу пустыни.

Снаружи раздался нетерпеливый голос автомобильного сигнала.

Я вскочил.

— Засиделся у вас, совсем забыл о бензине, о шофере. Вот он напоминает о себе.

— Это не он, — сказал Баскаков. По лицу его прошла легкая тень неудовольствия. — Это маленькое чепе — наши пустыннопроходцы досрочно вернулись с поля. Сейчас узнаем, в чем дело.

Мы вышли из палатки. У грузовика, только что въехавшего в лагерь, стояли трое: очень некрасивая долговязая длиннолицая девушка в синем комбинезоне, рядом с ней невзрачного вида юноша в брезентовом плаще и маленький старичок с безбородым сморщенным, как у лилипута, лицом.

Изыскатели долго отряхивались от песка. Потом юноша и старичок сняли защитные очки, подошли к Баскакову. Девушка резко повернулась к нам спиной, широко зашагала к одинокой, стоявшей на отшибе палатке.

— Вернулись, Лев Леонидович, — виновато сказал старичок. — Трудно дышать — песок в рот, в нос набивается.

Баскаков грустно улыбнулся.

— Что ж, вернулись так вернулись, Аполлон Фомич, С Олега и Ларисы спрос невелик — они первогодки в Каракумах. А вот как ты, старый пустынный волк, убоялся ветра — это мне, признаюсь, мало понятно. Ты ведь только визиры прокладывал?

— Да, — тихо отозвался старичок.

— Значит, теодолит был не нужен, с буссолью работал. И не выдержал, изнемог?

Аполлон Фомич подавленно молчал.

— Видно, года сказываются, — задумчиво произнес Баскаков. — Ладно, отдыхайте сегодня. Только дай команду Романцеву, чтобы отпустил товарищу бочку бензина.

Старичок насторожился.

— А кому бензин?

— Нашим соперникам — отряду Курбатова. Вот скоро с ними встретимся на проверке. Победят они нас: молодежь!

Геодезист неодобрительно покосился на меня. Баскаков, переглянувшись с женой, ласково посмотрел на старичка.

— Ну что стал, Аполлон Фомич? Отрядный патриотизм в душе играет? Умерь пыл, дорогой, выполняй команду.

Басар из кабины бросал на меня яростные взгляды: я непростительно задерживался. Старичок, насупясь, махнул Басару следовать за ним к складу горючего.

VIII

Курбатов, услышав сигнал Басара, вышел из палатки.

— А мы уже думали, что Баскаков вас к себе переманил. — Он заглянул в кузов. — Ага, выбили-таки бочку.

— Совсем не выбивал. Он сразу согласился дать.

— Это потому, что вы нейтральное лицо, а так — дудки получишь.

Я ждал, что начальник поблагодарит меня, но он подошел к Басару, заговорил о делах. Все ясно: «мавр сделал свое дело…»

Ветер, поднявшись к полудню, вечером почти стих. Казалось, циклон или выдохся, или экономит силы, чтобы продлиться подольше.

На заре, после побудки, Курбатов созвал инженеров на летучку. Не было только Калугина — у него сильно разболелась рука, раненная еще на фронте.

— Ну, решайте, други, — сказал начальник, — выезжать сегодня или нет? Отряд в простое, три дня сидим в палатках. А работы на этом участке — на один день. Завтра можно переезжать на новое место.

— Как бы днем опять ветер не разыгрался, — заметил Костя.

— Не исключено. Станет невмоготу — вернемся.

Инна Васильевна поднялась.

— Поехали, а то уже седьмой час.

Она вправила под марлевую косынку короткие рыжеватые, туго заплетенные косы. Курбатов тоже встал.

— Ну что ж, ехать так ехать.

Я не выдержал:

— Если для решения вопроса достаточно мнения двух человек, зачем же было созывать летучку? Правда, я — новичок, но работать сегодня должен за себя и за мелиоратора.

Курбатов нетерпеливо пожал плечами:

— Поэтому вы против выезда?

— Я не сказал, что против.

— Значит, за? Тогда поехали.

Я зашел в палатку Калугина взять мелиоративный журнал. За время совместной работы несложная техника мелиоративных изысканий была в общем освоена.

Калугин, лежа на раскладушке, поднял голову.

— Полевой журнал под «летучей мышью». А планшет вон, на столе. Места визиров я примерно наметил. В натуре разберетесь точнее.

— Лучше вам? — спросил я.

— Спасибо. Можно терпеть, — сдержанно ответил Калугин. — Ну, желаю закончить участок. Вы сегодня главное действующее лицо.

Я вышел из палатки.

В «домике» грузовика слышалась быстрая туркменская речь, громкий смех. Я направился уже к машине, но заметил: Инна Васильевна нетерпеливо смотрит на меня из кабины. Сидящий рядом начальник, наоборот, отвернулся, нервно постукивает пальцами по боковому стеклу. Дают понять: я задерживаю выезд. Ах, так? Ладно! Не будем спешить, не на пожар. Я открыл полевую сумку — проверить, все ли на месте. Затем потуже завязал тесемки ботанической папки. Теперь можно ехать. Голоса и смех в «домике» сразу умолкли. Освобождая проход, рабочие поджали ноги. Я прошел к своему месту у кабины. Его теперь не занимают. Вначале садился, кто хотел, но я сделал на фанере надпись: «Геоботаник Ю. Мирошниченко». С тех пор место у кабины всегда свободно, ждет меня. Я стукнул по кабине:

— Поехали!

Грузовик свернул на дорогу, ведущую в глубь пустыни. В «домике» много людей, но все молчат — разговаривать трудно: синий едкий дым из выхлопной трубы ветром забивает в кузов. Грузовик сильно качает. Рабочие сидят на продольных скамьях, крепко держась за них руками.

Я встал, поднял повыше брезент спереди, облокотился на кабину.

Впереди показался вылезший на самую дорогу растопыренный куст эфедры. По спидометру от него до геодезического хода, если ехать прямо, ровно половина пути. Если же свернуть вправо, на совсем уже дикую дорогу по буграм — «тракт терзаний», — будет ближе.

«Трактом терзаний» мы ездим редко, только когда опаздываем на работу, очень уж трудно там приходится и людям, и машине.

Грузовик останавливается. Мне через заднее окошко видны возбужденные лица шофера и Курбатова. Начинается яростный спор. Басару не хочется сворачивать — жаль машину. Начальник настаивает: если подымется ветер, придется ехать домой, ничего не успев сделать в поле. И вот грузовик нехотя трогается, круто сворачивает вправо. Басар сдался.

— Теперь держись! — смеются рабочие.

С надрывным ревом машина пускается в тяжкий путь. «Домик» кренится вправо, выравнивается, валится влево. Мои руки скользят по гладкой кабине, держаться не за что. Правда, можно ухватиться за передний борт, но это рискованно: на ходу прижмет вплотную к стенке кабины и — прощай руки! — размозжит пальцы. Бывали случаи.

И все же как-никак мне легче, чем другим. Можно стоя балансировать. А вот рабочим хоть пропадай: их трясет, подбрасывает, швыряет в стороны.

Я оглядываюсь, вижу: Хаким вдруг бледнеет и прислоняется к стенке.

— Иди на мое место, — строго говорю я. Но он молча качает головой. Не хочет, — дело хозяйское.

Грузовик выбрался на пологие склоны, пошел спокойнее. Вдали показалась вешка с белым лоскутом — отсюда надо продолжать работу.

— Стоп! Прибыли! — Начальник первым выскочил из кабины, вместе с рабочими стал выгружать инструменты. Костя ему помогает. Я отошел в сторону: каждый человек должен заниматься своим делом. Выгрузка — дело рабочих. Но вот лопаты, рюкзаки для образцов лежат на песке.

Сегодня рабочие из геодезической бригады идут на подмогу почвоведам — будут рыть шурфы для Инны Васильевны. А начальник вообще поехал только за компанию.

Братья-близнецы Мурад и Хаким вопросительно взглянули на Курбатова.

— Пойдете, други, с Юрием Ивановичем, — сказал начальник, — он сегодня у нас главный — работает за себя и за мелиоратора. Смотрите же не подведите его. А то кое-кто вот так работает, — Курбатов взял у Мурада метровку, потянулся, зевнул и отмерил ломаную линию.

Все засмеялись.

— Если бы мы так мерили, сегодня не окончили бы участок, — сказал Мурад.

— Правильно, — начальник хлопнул его по плечу, — я не тебя показывал: вы с братом летаете по пескам как соколы. Но сегодня этого мало, надо молнией носиться. Иначе песком занесет — нам же откапывать, когда следом за вами пойдем брать образцы из шурфов. — Курбатов подтянул голенища брезентовых сапог, кивнул мне: — До скорого! Желаю вам снять красный флаг.

— Какой флаг?

— Финиш! Мы с ребятами, когда тянули ход, повесили на барханном массиве.

Начальник повернулся к жене, стал по команде «смирно».

— Товарищ инженер, рабочий Курбатов прибыл в ваше распоряжение.

— Вольно, — сказала она. — Бери заступ. Сейчас на такыр поставлю.

Я сжал зубы, отвернулся. И это начальник отряда! Паясничает в присутствии рабочих. Неудивительно, что они пререкаются с Костей. Скоро и на Курбатова будут кричать. Разве представишь что-либо подобное в отряде Баскакова?

Почвоведы и геодезисты скрылись за буграми — пошли обследовать вырытые вчера шурфы, копать новые. Почвоведы всегда отстают. Очень трудоемкая работа.

Я развернул мелиоративный журнал на последней странице. Крупным почерком Калугина были записаны данные предыдущего обследования — рельеф, краткие сведения о растительном покрове, мелиоративные рекомендации. То же самое запишу и я, только работать будет гораздо труднее: ветер и надо вести еще свой геоботанический дневник — двойная нагрузка.

Геодезический ход, отмеченный редкими саксауловыми ветками, уходил вдаль. Казалось, вешки бегут друг за другом, одни спускались в ложбину, другие взбирались на бугор. Самые дальние шли уже вместе.

Пора начинать. Я отмерил площадку, стал описывать растительность. Ей-богу, это можно делать не глядя, так убого-однообразна пустыня. Везде одно и то же: в понижении между буграми — полусожженный сухой илак; на склонах — желтый кушак из селинов; выше — кандымовый пояс; на вершине — один-два поникших саксаула.

Я записываю латынь только начальными буквами, потом на глаз прикидываю площади, занимаемые каждым видом. Сплошного пересчета кустарников делать не буду — некогда и погода не та, — поставлю цифру, записанную Калугиным. Сколько у него? Двенадцать? Ну, здесь напишем десяток. Дальше — группировка. Она на бугристых песках одна и та же — илаковый саксаульник. Теперь подпись. Конец! Все заняло считанные минуты. Если так пойдет и дальше — зашабашить удастся довольно скоро. Не будь сегодняшнего выезда, лежал бы в палатке, читал стихотворения Владимира Соловьева. Любопытно. Баскаков дал на прощание.

— Не боитесь впасть в идеализм? Нет? Тогда возьмите. Есть и про ангелов, и про Христа; все на добротном поэтическом уровне.

Но Соловьеву придется подождать. Сейчас на очереди — плановое задание. Навряд ли удастся быстро управиться, ведь я сегодня еще и мелиоратор. Значит, сам должен намечать и прокладывать боковые поперечники — визиры, тянуть их в стороны от главного геодезического хода к отдельным скоплениям барханов, что вклинились в бугристые пески и угрожают пастбищам.

Правда, на барханах совсем уж нечего делать: растений почти нет, рельеф один и тот же — мелкобарханные или среднебарханные пески. Разница всего в нескольких метрах высоты. Запись в пять строк, но из-за нее надо свернуть с геодезического хода, пройти до скопления километра два и столько же обратно. Проформа? Конечно! А что поделаешь?

Я сверился с планшетом Калугина. Первое скопление совсем близко. Значит, обследовать его удастся еще до того, как разгуляется ветер. А он уже сейчас вон какой — рвет из рук ботаническую папку. Теперь ясно, что циклон и не думал утихать. Просто прикинулся обессиленным, чтобы выманить нас в пески.

Ботаническая папка парусит, мешает идти. Надо было бы оставить ее дома, но я побоялся, что Калугин скажет: «А папка где? Забыли?»

Вдали показалось первое скопление барханов. Над ними уже висела мутная песчаная дымка. Это с утра, а что будет дальше?

— Мурад, готовь метровку; Хаким, будешь делать пикеты. Да смотрите не путать счет, а то заставлю перемерять.

По буссоли беру направление на барханы, указываю Мураду ориентир. Братья начинают работать. Я сажусь на песок, упираюсь подбородком в колени. Зачем? Ну зачем все это? Рельеф, растительность и без того известны — везде одинаковы. А длину визира можно определить приблизительно — сотня метров больше или меньше, какая разница? Существенной ошибки не будет, — сколько их уже перемеряли. В Каракумах все на одну колодку.

Братья уходили все дальше. Я поднялся — надо идти за ними.

Скопление барханов начиналось на втором километре. Придется записать. Я кратко отметил: «мелкобарх. п-и… Выс. 3 м». Измерять не буду — глаз наметан.

Вот наконец и скопление. У подошвы бархана сидят Мурад и Хаким, громко говорят по-туркменски. Увидев меня, умолкают. Хаким трет покрасневшие глаза.

— Почему очки не взял? — строго спрашиваю я.

— В очках плохо, пот мешает, — смущенно говорит Хаким.

— А песок не мешает?

Хаким перестает тереть глаза, подымается с земли.

Молча возвращаемся на главный ход. Я останавливаюсь вытряхнуть песок — уже набился в рукава, за воротник спецовки. Это только начало…

Из-за бугра выглянули саксауловые вешки. Я делаю описания в обоих журналах, почти не глядя на рельеф, на растения. Здесь сплошной пастбищный массив. Так надо и отметить, нечего долго возиться.

Ветер усиливается. Идти все труднее. Я сверяюсь с планшетом — узнать, далеко ли еще до конца хода. Прикладываю стрекочущую на ветру ленточку миллиметровки, считаю в уме — всего пять километров. Не так уж много, если работать в хорошем темпе. Хотя нет! Какое там! Я ведь совсем упустил из виду второй, последний визир. Его надо тянуть к барханному скоплению в конце хода. Это добрых два километра туда да два обратно. Итого четыре. Плюс пять на главном ходу. Вот тебе и закончили работу… При таком ветре до темноты хватит…

Я повернул кепку козырьком назад, натянул ее на уши, иначе сорвет. Двинулся, с трудом пробивая невидимую упругую ветровую стену.

Но вот рабочие, идущие впереди, остановились. Я облегченно вздохнул. Ага! Уже невмоготу? Так и объясним начальству! Нельзя же мучить ребят — школьники, десятиклассники… Сам Курбатов сказал: «Станет не под силу — вернемся». А тут и не под силу, и смысла нет.

Взглянул на рабочих. Стоя на вершине бугра, они пристально смотрели куда-то вправо, потом нерешительно оглянулись, снова пошли по ходу. Что там? Верно, заяц пробежал. А я-то думал, устали. Нет, хоть с утра до ночи будут носиться по буграм… Что им? Болтают, смеются, глазеют по сторонам… А тут вези за двоих, при штормовом ветре работай…

Я поднялся на бугор, где только что стояли близнецы, взглянул вправо. Метрах в ста одна из вершин сильно расширилась По склону сползали небольшие песчаные языки. Язва выдувания, маленькая, единственная, но язва… Обследовать ее — это задержаться, а я и так еле двигаюсь. От усталости ноги подкашиваются. Песок набился в уши, слепит глаза, режет за воротом спецовки. А язва — это же не барханные пески. Выпас здесь незначительный — овечьих «орешков» не видно. Значит, угрозы для пастбищ нет.

В изнеможении я спустился с бугра. Итак, еще два километра по ходу, потом — второй визир. А что сейчас творится на барханах — можно себе представить, если здесь, среди бугров, ветер валит с ног.

Я открыл флягу — во рту пересохло… Как мало воды… Сколько раз обещал себе не пить в песках, только полоскать рот… Придется, пожалуй, попросить воды у рабочих. Они никогда не пьют в поле. Хотя нет, не стоит: начнутся смешки, пересуды; в лагере всем расскажут — инженер две фляги выпил.

Сел на песок. Надо передохнуть, подумать… Для чего мы сейчас все тут мучимся, какая от этого польза для дела? Никакой! Обследована большая часть участка, почти вся площадь. Так что же страшного, если по аналогии с ней нанести на планшет все остальное? Впереди считанные гектары, и на них такие же бугры, такие же барханы.

Я крикнул:

— Э-эй!

Братья не обернулись, хотя шли невдалеке, — ветер глушил голос. Цепочку следов заметало на глазах. Вот так песчаные бури губили встарь целые караваны…

А если сложить ладони рупором?

— О-го-го!

Я замахал кепкой. Наконец-то услышали, остановились. Ну чего стоять? Семнадцать лет, а по развитию — дети… Наконец-то поняли, идут обратно.

— Вот что ребята, — сказал я подошедшим близнецам. — Дальше мы не пойдем: нет смысла, здесь везде одно и то же.

— А флаг? — нерешительно спросил Мурад.

Флаг… Вот она, курбатовская романтика… До нее ли сейчас?

— Мы идем к машине, — строго сказал я. — Понятно?

Мурад нахмурился, повернувшись к брату, горячо заговорил по-туркменски. Хаким пожал плечами. Братья, не глядя на меня, пошли назад.

Грузовик ждал в условленном месте, на такыре. Басар спал, согнувшись на сиденье. От стука брошенной в кузов лопаты проснулся, протер глаза.

— Окончили? Рано сегодня, по-ударному. Значит, сняли красный флаг?

Я не ответил, стал просматривать полевой журнал. Хотелось прилечь отдохнуть. Но где? В кабине — шофер, в кузове — близнецы… Еще заведут разговор о флаге…

Солнце, набухая желтизной, тяжело опускалось к закату. Но ветер дул с прежней силой. Я опустился на землю, поднял воротник спецовки и незаметно задремал. Очнулся от крика:

— Идут! Наши идут!

Стоя у кабины, Басар махал кепкой.

Я поднялся с земли. В розовом свете короткой каракумской зари по такыру двигались темные фигурки. Позади всех шел начальник с женой. Подойдя к машине, Инна Васильевна сразу же опустилась на подножку кабины — сильно устала.

— А, геоботаники уже здесь? — сказал начальник. — Ну как, тяжеленько пришлось? Нас тоже чуть не засыпало в шурфе.

— Да, трудно было, — сказал я.

— То-то, вы даже флаг позабыли снять. Подходим — полощется на последней вешке. Ну мы его для вас прихватили. Вот он, возьмите.

Флаг… Опять флаг… Я еле сдержался, чтобы не ответить резкостью. Сказал коротко:

— Отдайте ребятам. Им это интересно.

И вдруг увидел: близнецы, выйдя из машины, молча смотрят на меня. Заметили мой взгляд, смущенно потупились.

— Вот и кончили большой кусок, — сказал Курбатов, — теперь можно переезжать на новоселье, за новый кусок приниматься.

Он сел в кабину.

— Погоняй, Басар.

В лагерь машина вернулась затемно. В честь окончания работ повар приготовил пельмени. При свете фар все расселись на разостланном брезенте в кузове машины. Начальник принес из палатки три бутылки шампанского. Когда вино было разлито по пиалам, Курбатов поднял тост за окончивших работу первыми. Он назвал меня и братьев-близнецов. Все стали чокаться. Мне хотелось как можно скорее покончить с этим. Я быстро выпил шампанское. Близнецы нехотя подняли пиалы и, отпив немного, поставили обратно.

— Нет, нет, до дна! — закричал начальник.

Ужин скоро кончился. Все устали и хотели спать.

— Завтра, други, полный отдых! — объявил начальник. — Послезавтра подымаемся и едем на новый участок. А пока всем спасибо и спокойной ночи.

После ужина я отошел к соседним буграм, прилег на песке. В палатках тускло светились «летучие мыши», потом одна за другой они погасли. Только у Калугина еще горел свет. Как быть? Идти к нему сейчас — отдать журнал, рассказать об обследовании, или отложить все на завтра? Мол, не хотел беспокоить больного. Нет, лучше уж все неприятное закончить сегодня. Я вошел. Калугин лежал на раскладушке, читал.

— Принес журнал, планшеты.

— Какой рельеф на участке? — Калугин пристально смотрел на меня.

— Крупнобугристые и мелкобарханные пески.

— Мелкобарханные на обоих визирах?

— Да, — я остановился у входа, экзамен застал меня врасплох.

— Растительность?

— На бугристых — илаковые саксаульники, На барханах — селиновые сюзенники.

— Это зафиксировано?

— Разумеется.

Я вышел из палатки.

На другой день все проснулись поздно — побудки не было. Завтракать сели только в восьмом часу.

Палатка Калугина была снаружи застегнута на все крючки. Курбатов встревожился.

— А где же Сергей Петрович?

Никто не знал. Начальник нахмурился.

— Странно, очень странно.

Калугин вернулся вечером. Весь засыпанный песком, прошел в свою палатку. Начальник отправился за ним. Я, припав к стене палатки, услышал голоса.

— Неужели нельзя было предупредить, Сергей Петрович? Если вам надо в пески, сказали бы мне. Машина всегда в вашем распоряжении.

— Виноват, Владимир Николаевич, мне надо было пойти по личному делу — проверить кое-что из своих наблюдений. А Басару тоже необходим отдых: каждый день нас возит.

Начальник вышел.

Я затаив дыхание ждал. И вот снаружи послышалось осторожное царапанье.

— Можно?

— Да.

Калугин вошел в палатку, сел на раскладушку.

— Вот мой журнал. Исправьте своей рукой.

— Что исправить?

— Вашу запись. На последнем визире пески не мелкобарханные, а среднебарханные, и растительности совсем нет: очень сильное развевание.

— Хорошо, оставьте журнал, я исправлю и занесу вам.

— Нет, вы при мне исправьте! — резко сказал Калугин.

— Это очень важно для производства?

— Это важно для вас. Вам двадцать три года. Впереди у вас уйма таких визиров. Все их надо пройти честно, прошагать до конца и ни в коем случае не заносить на планшет, в журнал по аналогии, не обходить, как обошли вы язву выдувания на геодезическом ходе. Итак, прошу!

Пришлось покориться. Я молча внес все исправления. Протянул журнал Калугину. Он долгим взглядом посмотрел на меня.

— И это все, Юрий Иванович?

— А что ж еще? Я допустил ошибку, я ее исправляю. Может, надо сказать — «виноват, больше не буду»?

Калугин как-то весь поник, согнулся, словно стал ниже ростом, и молча вышел из палатки.

Я понял окончательно: в этом отряде мне делать нечего. Любой ценой надо уходить, перейти к другим людям.

IX

Мы обосновались на новом месте — у колодца Чиль-Мамед.

В первый же день, как только разбили лагерь, я пошел посмотреть Чиль-Мамед. Он находился метрах в двухстах от наших палаток, внешне неприметный, очень древний колодец: без сруба, почти вровень с землей, среди изрытой овцами серой глины небольшая круглая яма. Стенки укреплены плотно сплетенными ветками саксаула.

Я заглянул вовнутрь, неожиданно близко увидел свое отражение — колодец был неглубокий, из него даже не веяло прохладой. А вокруг было уж очень жарко. Циклон прошел, и солнце снова жгло нещадно. Надо было возвращаться в лагерь.

Начальник отряда, не дожидаясь, пока рабочие разобьют палатки, выехал с Костей на рекогносцировку — предварительное обследование нового участка изысканий. Накануне Курбатов наметил на планшете примерное расположение геодезических ходов и теперь отправился свериться с «натурой». Геодезисты вернулись к обеду. Курбатов был неестественно оживлен, все время что-то насвистывал, но во взгляде была тревога.

После обеда из палатки начальника раздался громкий голос:

— Товарищи инженеры, прошу всех ко мне.

Мы собрались на неурочную летучку. Каждый занял свое обычное место: я и Калугин на консервных ящиках, Инна Васильевна на своей раскладушке, Костя у двери, на брезентовом полу.

Курбатов стоял возле самодельного столика, волновался.

— Ты садись, — сказала Инна Васильевна, — в ногах правды нет.

Он досадливо отмахнулся.

— Вот что, други. На рекогносцировке я встретил Баскакова. Они тоже перебазировались, стоят возле колодца Ак-Кую, километра три от нас. Уже проложили геодезические ходы, начали изыскания.

— Ну и пусть себе работают с богом, — заметила Инна Васильевна.

— Дело не в этом. Баскаков предлагает через неделю провести взаимную инспекторскую проверку качества изысканий. Мол, на новом месте учтем взаимные достижения и просчеты. Арбитрами будут начальник экспедиции и главный инженер. Здесь же, в поле, сделают оргвыводы.

В палатке стало тихо. Я уже знал от Калугина: весной перед началом изысканий Инна Васильевна неожиданно предложила вызвать на соревнование отряд Баскакова. Вся экспедиция была поражена: молодежный отряд, сформированный из новичков-первогодков, вызывает многоопытных изыскателей, маститых пустыннопроходцев. Услышав об этом, Баскаков усмехнулся: «Что ж, померяемся силушкой!»

Март и апрель прошли в напряженной работе. За это время начальники отрядов встретились только раз, да и то случайно — в продуктовом магазине в Казанджике. Курбатов, увидев возвышающуюся над толпой покупателей седую курчавую голову Баскакова, стал пробиваться к нему — хотел выяснить кое-какие вопросы, но Баскаков издали приветливо кивнул ему и отвернулся, заговорил с продавцом по-туркменски.

Потом, возвращаясь в свои отряды, они три часа ехали по пустыне, и машина Баскакова держалась на полкилометра позади от курбатовского грузовика. Так между отрядами возникла скрытая «холодная» война. На проверке соперникам предстояло встретиться в присутствии начальства.

Первым нарушил молчание Калугин:

— Когда он хочет провести проверку?

— Говорит, недели через две. Обживемся, мол, на новом месте, войдем в рабочий ритм, наберем темпы.

Калугин вздохнул.

— Да, все его слова…

Начальник сел на раскладушку рядом с женой.

— Для этого я вас и вызвал. Давайте сразу же возьмемся в полную силу. А то, не дай бог, опять налетит циклон — нечего будет и проверять.

— Надо с самого начала работать комплексно, — сказал Калугин, — не ждать, пока геодезисты проложат ходы, сразу идти за ними, наступать на пятки.

— Правильно, — согласился начальник. — И ваши «ломаные» визиры применим. Пропадать, так с музыкой.

— Можно и не применять, если это так страшно, — сказал Калугин.

— Не обижайтесь, Сергей Петрович! — Начальник виновато взглянул на мелиоратора. — Я же не в обиду вам, просто «ломаные» визиры — новшество, метод хороший, но инструкцией пока не предусмотрен. А нам сейчас пойдет каждое лыко в строку.

«Ломаные» визиры имели свою историю. Еще весной Калугин предложил начальнику разработанный им метод обследования барханных массивов: поперечник — визир — надо прокладывать не перпендикулярно к основному ходу, а в виде ломаной линии — так можно охватить большую площадь развеваемых песков. Предложить их Калугин решился не сразу: начальник мог обидеться — мелиоратор лез не в свое дело («ломаные» визиры — это же не мелиорация, а геодезия). Вышло иначе: Курбатов смутился, долго барабанил по ватману. Он, инженер-геодезист, пятый год ведет самостоятельную съемку, а до такой простой вещи не додумался. Посторонний для геодезии специалист взял и выдал…

Пока новый метод применялся редко: барханных скоплений было немного, а глава экспедиции Стожарский косо смотрел на всякое не утвержденное им новаторство. В данном же случае дело еще более осложнялось: метод геодезической съемки усовершенствовал… мелиоратор.

После летучки все разошлись по палаткам готовиться к завтрашнему выезду в поле.

Потянулись пустынные будни. По-прежнему мы с Калугиным обследовали бугры, искали массивы развеваемых песков. Впереди прокладывал ход начальник, следом шла Инна Васильевна. Как и на предыдущем участке, мы разговаривали мало — только по делу. О неприятной истории с последним визиром, кажется, было забыто.

Зато я сделал для себя вывод: надо работать строго по инструкции. Нечего торопить события, мое время придет. А пока я нахожусь среди внутренне чуждых мне людей, людей узких интересов и ограниченных способностей, не надо выделяться, надо стать незаметным.

Работали, используя каждый час, выезжать стали на тридцать минут раньше, возвращались совсем затемно: день уменьшался — надо было возмещать потери во времени. Погода благоприятствовала. Наступили очень жаркие августовские дни. Ветер подымался только к полудню, но был слабый и не мешал работать.

Прошла неделя, другая, половина планшетов была закончена. Может быть, Баскаков решил полностью провести изыскания и после этого встретиться с нами? Но Баскаков оказался очень точным: в субботу вечером Костя принял из Казанджика радиограмму. Штаб экспедиции предлагал в понедельник провести с отрядом Баскакова взаимную инспекторскую проверку.

Итак, «заутра бой»…

Все проснулись до побудки. Илюше не пришлось звонить в рельсу. После завтрака начальник объявил рабочим, что они сегодня отдыхают, заняты будут лишь специалисты.

— Где назначена встреча? — спросила Инна Васильевна.

— На нейтральной полосе, на стыке участков.

Я пометил место на планшете красным карандашом.

— А они с нами не разминутся?

Начальник усмехнулся.

— Лев Леонидович-то? В любом уголке пустыни любого найдет. Старый каракумский волк…

— Тогда давайте выезжать, неудобно, если они явятся первыми.

— Ехать так ехать! — согласился начальник.

На востоке только разгоралась заря, когда наш грузовик, покачиваясь на мелких буграх, вышел из лагеря и взял курс в сторону баскаковского участка. Сегодня машина ехала налегке. В кабине с Басаром сидела чета Курбатовых, в «домике» — я, Костя и Калугин.

Восход солнца застал нас на месте встречи — на стыке участков. Невдалеке от машины стояла баскаковская вешка со своим номером, и пикеты, уходившие вдаль, были насыпаны иначе — по-баскаковски, и колышки, белевшие на них, тоже были чужие.

В песках была проложена узкая, слабонаезженная дорога. Она просматривалась далеко, километра на два, почти до самого колодца Ак-Кую — стоянки отряда Баскакова.

Мы вышли из машины, уселись на песке, молча смотрели на дорогу, ведущую к Ак-Кую. Солнце, появившись над горизонтом, слепило глаза. День обещал быть тихим и жарким. И вот вдали показались машины. Первым шел штабной «козел».

— Кто едет, не разберу, — сказал Курбатов, — неужели сам Стожарский?

— Нет, — отозвался Калугин, — для начальника экспедиции мы слишком мелкая сошка. В лучшем случае, главинжа пошлет, а то старшего мелиоратора.

Следом в просвеченной солнцем пыли двигался грузовик, в котором ехали баскаковцы.

Не доезжая до нашей машины, «козел» остановился. Из него спиной вперед вылез маленький сухой Вахрушев, старший мелиоратор штаба, в черной бобриковой кепке, в черной рабочей спецовке с широким воротом, открывающим очень худую жилистую шею. От резкого движения полевая сумка, висевшая через плечо, съехала наперед. Вахрушев сердито отбросил ее за спину. Его темное, туго обтянутое кожей лицо с редкими, плохо выбритыми кустиками серой щетины было нахмурено. Щурясь, Вахрушев протер полой спецовки запыленные стекла очков, сдержанно поклонился.

Шофер потащил было из «козла» огромный деревянный ящик с планшетами аэрофотосъемки. Вахрушев кинулся к нему, выхватил футляр.

— Не трогай! Я сам!

Он сел там, где стоял, вынул нужный планшет, никого не замечая, стал рассматривать снимок, словно находился один в песках.

В экспедиции Вахрушева уважали, но и посмеивались над ним, — одинокий старый холостяк, он всю жизнь отдал борьбе с подвижными песками, много лет пытающимися выжить человека из Каракумов.

Просмотрев планшет, Вахрушев осторожно уложил его обратно, запер футляр на ключ и, ни на кого не глядя, бросил отрывисто:

— Здесь — стык участков. С кого начнем?

— Все равно, — сказал Курбатов, — можно с нас.

Вахрушев быстро поднялся, не отряхиваясь от песка, круто свернул влево, на наш участок. Он шел к вешкам проходящего вблизи геодезического хода, где уже были проведены изыскания.

Специалисты обоих отрядов двинулись следом. Баскаков был на голову выше всех. Чтобы не опередить Вахрушева, он шел вполшага.

Я смотрел на него. Любой с первого взгляда скажет: «Вот начальник!» — с таким спокойным достоинством двигался он по пустыне. Баскаков не носил темных очков, глаза его давно привыкли к каракумскому солнцу. Густые серебристые кудри прикрывала парчовая тюбетейка. От нее над головой Льва Леонидовича временами вспыхивало мгновенное сияние. В ногу с Баскаковым шла Агнесса Андреевна в черных обвислых, словно пустых, шароварах, в белой блузке с сатиновыми нарукавниками. Громадная войлочная шляпа — «каракумка» почти скрывала лицо. Баскаковы, увидев меня, поздоровались сдержанно, как с незнакомым: я был для них сейчас только курбатовцем.

Метров сто все шли молча. Перед спуском в очередную котловину Лев Леонидович произнес:

— Что-то долго летит над нами тихий ангел.

Идущий сзади Аполлон Фомич, похожий на бритого гнома, как яблочко румяный, курносый старичок в пикейной панамке, в полосатой ковбойке, с множеством красных пуговок, тихонько фыркнул. Баскаков, не оглядываясь, сказал:

— Что, смехунчик напал, Аполлон Фомич? В народе говорят — не к добру.

— Почему? — робко спросил геодезист.

— Плакать, дорогой, скоро придется, — часика через два-три товарищ Курбатов обнаружит у тебя огрехи в работе. Он геодезист первого класса.

Я взглянул на Курбатова. Тот молчал. А ведь это был со стороны Баскакова пусть легкий, но вызов. Он намекнул: соперник только хороший специалист, не более, а какой из него руководитель — еще неизвестно.

Снова наступила тишина, И вдруг стало слышно, как Лариса, баскаковский геоботаник, широко шагавшая в стороне от всех, громко насвистывает «Танец маленьких лебедей». Агнесса Андреевна резко обернулась. Лариса спокойно встретила ее взгляд и переменила мотив — засвистела «Неаполитанский танец». Это был уже вызов явный. Но кому: нам или Баскакову? Взоры всех невольно обратились к Вахрушеву — представителю штаба. Он ничего не замечал и, словно выбившись уже из сил, плелся вялым, спотыкающимся шагом.

Снова спустились в котловину между буграми.

Баскаков поравнялся с Вахрушевым.

— Георгий Александрович, не пора ли бросить беглый взгляд?

— Ладно, давайте, — промямлил Вахрушев. Он сразу, как подкошенный, сел на землю.

Все собрались в кружок, в центре которого сидел старший мелиоратор. Курбатов передал Баскакову свернутый в трубку ватман.

Дальнозорко держа его на отлете, Баскаков бегло просмотрел контуры.

— Ну что ж… пески крупнобугристые, и растет на них илак, селин да саксаул, — он почти пропел это. — Все верно.

Но вот Лев Леонидович вынул из кармана очки, не спеша надел их, стал всматриваться в ватман.

— Э-ге-ге… А вот дальше мне не очень нравится… «Пески полузаросшие». Почему же? Они крепенькие, здоровые, надежно прошиты илаком. Боюсь, геоботаник здесь поскользнулся.

Я спокойно подвинулся к Баскакову — волноваться нечего, работать приходится с двумя десятками видов, не более. Любой середняк освоит в полмесяца. Обидно было другое — Баскаков, казалось, забыл о нашей встрече, о беседе по душам.

Я сказал холодно:

— Напрасно вы сомневаетесь в моих выводах. Густота илака обманчива. Давайте пересчитаем кустики. Тогда станет ясно, кто из нас ошибается.

— Не возражаю, не возражаю, — вежливо отозвался Баскаков.

Складным метром я отмерил квадрат, опустился на колени, начал пересчитывать кустики. Я намеренно не сокращал операции, хотелось поэффектнее посадить высокомерного Баскакова. Чтобы не сбиться, вырывал кустики по одному, пучками складывал возле себя. Было приятно заставлять Баскакова ждать.

Но тот совсем не выказывал признаков нетерпения. Стоя надо мной, как судья на ринге, Лев Леонидович смотрел на выгнутые по форме запястья золотые часы. Короткая тень от его массивной фигуры накрыла меня, заслонив солнце.

Калугин, Костя, наш начальник, Инна Васильевна отвернулись — досадовали, что я считаю слишком медленно и тем подвожу отряд.

Но вот все кустики пересчитаны. Я поднялся, назвал их количество.

— Как видите, мой вывод подтверждается.

Баскаков опустил руку.

— Пять тридцать две.

Я не понял.

— Что это?

— Перебор во времени. Сверх нормы пять минут тридцать две секунды. Многовато, даже учитывая психологическую поправку на некую нарочитую замедленность темпа.

Я взглянул в лицо Льва Леонидовича — глаза его смеялись. Он понял все, видел меня насквозь. Да, с таким соревноваться — наверняка проиграть. Но сейчас об этом уже было поздно думать. Виновата во всем Инна Васильевна — подбила мужа на безрассудный вызов…

Неожиданно мне на выручку пришла Агнесса Андреевна.

— Постой, Лев Леонидович, что ж так сразу налетать? Ты лучше посоветуй, помоги молодежи.

— Да, да, «помоги», — добродушно проворчал Баскаков, — на свою голову помоги, а они отблагодарят — нас же обскачут.

Агнесса Андреевна печально вздохнула.

— Ничего не поделаешь, мы — старики, судьба у нас такая…

— Судьба, говоришь? — Баскаков обернулся к своему геодезисту. — Аполлон Фомич, дай-ка нашу метровочку.

Старичок снял с плеч рюкзак, вытащил четыре сложенных вместе планки с натянутой на них веревочной сеткой.

— Мое скромное изобретение, — пояснил Баскаков, — неплохо экономит минуты, из коих как учил древле Пифагор, слагаются часы и дни нашего бренного бытия.

Он сделал еле уловимое движение, и веревочная сетка плавно опустилась на илаковый ковер.

— Дело не хитрое: подсчитываете кустики не все сплошь, а только в одной ячейке, потом умножаете на число ячеек.

Припав на колено, Баскаков проделал расчет, поднялся.

— Нет, я, старый воробей, дал маху, все правильно, — он виновато развел руками, — жалко даром потраченного времени, труда… Ведь вы сотни раз вот так-то пересчитывали кустики…

Не оборачиваясь, он кинул через плечо сложенную метровку. Аполлон Фомич ловко поймал ее на лету, бережно уложил в рюкзак.

Баскаков внимательно оглядел склоны бугров, котловину.

— Да, судьбе надобно покоряться… — Как видно, он решил продемонстрировать перед дерзкими соперниками высший класс комплексного обследования песков.

— Итак, — кустарниковый ярус.

На вершинах, на склонах, в котловине Баскаков быстро и точно пересчитал все саксаулы, кандымы, эфедры, определил их высоту, диаметр, стволов и крон, заметил, что один саксаул поражен галлами — болезненными наростами на ветках.

Геодезист по пятам следовал за своим патроном.

— Аполлон Фомич, эклиметр.

Старичок подал прибор.

— Прошу к склону.

Старичок замер у подошвы северного — самого крутого — склона. Баскаков навел эклиметр. Пользуясь фигурой геодезиста как вешкой, моментально произвел замеры, расчет. Затем так же определил углы остальных склонов.

— Прошу прикопку.

Маленькой саперной лопаткой старичок мгновенно отрыл полуметровую ямку.

Баскаков пощупал песок, отметил, на какой глубине он увлажнился. Движения Льва Леонидовича были скупы, четки, предельно слаженны. Ничего лишнего, все в ритме.

— Конец! — Баскаков мельком взглянул на часы, чуть улыбнулся. — Вот так мы трудимся, по-стариковски.

Я, чета Курбатовых, Калугин, Костя смотрели на него как завороженные. Это было почти невероятно. За рекордно короткий срок Баскаков один выполнил работу трех специалистов — мелиоратора, геоботаника, почвоведа.

И тут в наступившую было почтительную тишину ворвался низкий, почти мужской голос:

— Постойте! Что за черт!

Все оглянулись. Лариса, сидя на земле, просматривала геоботанический дневник, переданный ей Курбатовым для сличения с натурой.

— Товарищ геоботаник, забыла вашу фамилию, идите сюда! — Это было произнесено тоном приказания. Я подошел.

Некрасивые девушки бывают двух родов: одни покорно сносят свою беду, другие, не дожидаясь сочувствия или насмешек, нападают первыми. Лариса грозно подступила ко мне.

— Вы чем это тут занимались? Описывали каждый склон в отдельности? Собирались совершить великие открытия? А время? Его у вас в обрез! — Она с вызовом обратилась к Баскакову: — Полюбуйтесь, Лев Леонидович. Вы еще говорили: в экспедиции я одна осматриваю каждый закоулок в песках. Нет, кроме меня, оказывается, есть крамольники.

Я поймал мимолетный насмешливый взгляд Баскакова. Ах, эти склоны! Я впервые стал их описывать порознь и на свою беду сказал об этом Калугину. Потом понял: незачем это! Изыскания производятся в крупном масштабе. Тут уж не до открытий, надо план выполнять. Но Калугин следил за мною и каждый раз надоедливо напоминал:

— Вы что же, охладели к склонам? А помните, как в первый выезд на каждой трети илак пересчитывали? Неужели надоело?

И я описывал, подсчитывал, разменивался по мелочам. Хотелось больших, всамделишных открытий…

Лариса вытащила из полевой сумки несколько потрепанных дневников в рваных розовых обложках.

— Берегитесь, дорогой! Сейчас вас проверим, сравним мою крамолу с вашей.

Она нетерпеливо листала страницы.

— Ага! Вот… Нашла… Совпадает! Ей-богу, совпадает! Нет, кажется, вы молодец. — Она подняла голову, чтобы поделиться своей радостью, но я отвернулся — недоставало ее признания!

Баскаков отошел к краю котловины, терпеливо смотрел вдаль, ждал. Вахрушев, надвинув на лоб бобриковую кепку, сидел на самом солнцепеке; голова его медленно опускалась к коленям. Потом так же медленно подымалась. Кажется, еще немного — и он всхрапнет.

Лариса резко повернулась, зашагала к южному склону. Там росло несколько жидких кустов.

— Царство кустарников! — восхищенно сказала Лариса. — Бог мой! Сколько их тут! Целая роща!

Я удивленно смотрел на нее. Но она не замечала меня, говорила сама с собой. Шагнув к кривобокой растопыренной эфедре, погладила ее жесткие побеги.

— Ну чего, чего топорщишься, вечнозеленая?

Я еле сдержал улыбку — эта девица разговаривала с кустом, как с Венерой Милосской… Но Лариса уже отошла от эфедры и теперь стояла перед кандымами.

— Сколько видов! И без плодов можно определить. Вот древовидный. Настоящая махина! Вдвое, да нет, втрое выше человека! — Она запрокинула голову, словно перед ней росло Мамонтово дерево. — Какой чудесный стройный ствол! И кожа розовая, теплая, прямо детская… — Она вдруг прижалась лицом к шероховатому стволу.

К нам направился Баскаков. Лариса отпрянула от кандыма, отрывисто спросила:

— Пора идти?

Баскаков вздохнул:

— Надо бы…

Утро окончилось. Подымаясь к зениту, солнце как бы уменьшалось в диаметре, а тяжкий, пригибающий к земле зной все возрастал. Было странно, что этот маленький белый лучистый кружок, занимая так мало места на необъятном небе, источает столько тепла и света. Идти становилось все труднее. Глаза заливал пот, во рту пересохло. Только старые «пустынники» — Вахрушев и чета Баскаковых, — казалось, совсем не чувствовали жары.

Между буграми проглянул маленький такыр — серая глинистая площадка строго овальной формы. Как застывший асфальт, она до краев заполнила котловину. В начале, в середине и в конце площадки серели насыпи — глина из шурфов. Я взглянул на Баскакова. Тот уже заметил шурфы, почтительно обратился к Инне Васильевне:

— Позвольте узнать: много ли у вас на участке вот таких такыровых пятен?

— Это шестой, — коротко ответила Инна Васильевна, Она повернулась к Агнессе Андреевне: — Будете проверять описание шурфа?

— Почему же нет? Можно, — с готовностью отозвалась Баскакова.

Инна Васильевна протянула почвенный дневник в синей обложке, но Баскакова легонько отвела ее руку.

— Пусть он будет у вас.

— А разве вы не спуститесь в шурф? — удивилась Инна Васильевна.

Баскакова покачала головой.

— А зачем, родная? Такыровые пятна на бугристых песках все одинаковы. Нам, изыскателям, они не нужны — их ничтожно мало. Вы ими занимались, вероятно, в порядке расширения общеобразовательного кругозора? — Она ласково улыбнулась. — На первых порах это не бесполезно. Нашли запись шурфа? Так вот: у вас пять горизонтов. Первый — глинистая корочка, «пустынный папирус». Мощность от ноль пять до одного сантиметра. Совпадает? За ним — горизонт глинистых чешуек. Правильно?

— Да, — чуть слышно сказала Инна Васильевна.

— Пойдем дальше, — Баскакова назвала по памяти остальные горизонты.

Инна Васильевна молчала. Сколько было разговоров, надежд на эти такыровые пятна… Она тщательно изучала их весной, потом на предыдущем участке, теперь здесь, на новом. Хотела собрать материал для статьи в «Известия Туркменской Академии наук». Отнимала у рабочих заступ, сама долбила твердую глину, долбила до кровавых мозолей. И вот в одну минуту рухнули мечты… О такыровых пятнах все давным-давно известно.

К шурфу заплетающимся шагом подошел Вахрушев. Лицо его вдруг брезгливо сморщилось, словно на дне ямы сидел скорпион или мохнатая фаланга.

— Зачем здесь двухметровый шурф? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Мы хотели выявить мощность такыра, — сказала Инна Васильевна, — песок, подстилающий глину, появился на глубине двух с половиной метров. Пришлось отступить от инструкции.

— Напрасно! — Вахрушев сдернул и снова надел очки, он начинал нервничать.

— Да-а, — тихо, словно про себя протянул Баскаков, — тут уже не минутами пахнет…

— Мы впервые в пустыне, нам было интересно узнать, — робко сказала Инна Васильевна.

— Но вам некогда! — почти крикнул Вахрушев. — Понимаете, не-ког-да! Вы должны обследовать барханные массивы — они угроза номер один, а не ковыряться… здесь, — он с отвращением кивнул на такыр.

Баскаков сочувственно вздохнул.

— Да, мои дорогие друзья, Георгий Александрович глубоко прав. Одно из двух — или трудиться на пользу нашего народного хозяйства, или совершать общеобразовательные экскурсии по пескам. Третье исключено.

— А мы не хотим быть роботами! — вдруг вспыхнула Инна Васильевна.

— И предпочитаете работе туристские прогулки? — не повышая тона, мягко сказал Баскаков. — Этой корью надо бы переболеть раньше.

Атмосфера накалялась. Баскаков с надеждой взглянул на Вахрушева — понял ли тот, с кем имеет дело…

— Дайте ваш ватман, — бросил Курбатову Вахрушев. Он сел на землю, по-турецки скрестил ноги, стал разглядывать контуры. — А это у вас что? — черный ноготь указал на чуть намеченный пунктиром кружок в верхнем углу ватмана. — Не понимаю! Тут ведь чужой район.

Курбатов взглянул на кружок.

— Да, — несмело подтвердил он, — здесь участок Стефановича, но это на самом стыке.

— Что — на стыке?

— Очаг выдувания.

Вахрушев помолчал.

— Язва выдувания, — поправил он, — много их там?

— Мы видели одну, случайно обнаружили и вот… показали пунктиром.

Баскаков мельком заглянул в чертеж, ухмыльнулся:

— Предварительно обследовав?

Курбатов поднял голову, взгляды их встретились.

— А разве это так уж плохо, Лев Леонидович?

Секунду они смотрели глаза в глаза. Баскаков отвернулся первым.

— Да, плохо, — голос у него был вялый, ленивый, — не потому, что вы опять потеряли время — вы его не жалеете, ну и бог с ним! Плохо другое. Вы обидели Стефановича, — разве он сам не в силах обследовать этакую язвочку? А получилось именно так — вы без спроса вторглись на чужую территорию…

— Не думал, что для этого нужна виза, — резко сказал Курбатов.

Не принимая вызова, Баскаков промолчал.

Да, столкновение произошло, и выигрыш на стороне Баскакова. Этого и нужно было ожидать — противник он опытный, будет бить не сразу, сначала поиграет, как кошка с мышью, убедит Вахрушева, что курбатовцы — несмышленыши, а потом уж нанесет последний удар. Но почему Вахрушев все еще смотрит на ватман? Вот он поднялся, опять сел. На лице его отразилась борьба.

Я догадался — его беспокоит отмеченная пунктиром язва на соседнем участке.

— Вот что, — ни на кого не глядя, сказал Вахрушев, — сделаем так: товарищ Баскаков пусть продолжает инспектировать, а я ненадолго отлучусь… возможно, там в глубине участка группа таких язв.

После ухода Вахрушева исчезло последнее звено, соединяющее оба отряда. Наш начальник и Калугин остались у злосчастного шурфа, чета Баскаковых пересекла такыр, расположилась на нежарком, северном склоне соседнего бугра. Не подходя к ним, я прилег невдалеке, стал просматривать записную книжку. Вдруг Агнесса Андреевна взглянула на ручные часики, испуганно вскрикнула:

— Бог мой! Двенадцать! Ты опоздал принять аскорбин! — Она вынула из полевой сумки аптечную коробочку, подала мужу. — Скорее!

Лев Леонидович стал было разворачивать порошок, но супруга схватила его за руку.

— Подожди! — Ее беспокойный взгляд обежал такыр, соседние склоны, вершины. — Бессовестный человек! Где он? Ну где же он? — плачуще повторила она. — Аполлон Фомич! — Голос ее, как у набирающей силу сирены, стал пронзительно-громким. — Прохорчук!

За соседним бугром раздался треск сучьев. Аполлон Фомич, прикорнувший было под сенью вечнозеленой эфедры, несся на зов.

— Термос! — прожигая его взглядом, выдохнула Агнесса Андреевна.

Лев Леонидович ласково погрозил провинившемуся:

— Ах он соня, ах шалун!

Дрожащими руками старичок развязал рюкзак, который не снимал, словно боевое снаряжение, и хотел подать термос, но Агнесса Андреевна выхватила его из рук оплошавшего специалиста.

— Дайте сюда, истязатель!

Она налила в черную пластмассовую стопку горячего, чая, поднесла мужу.

Лев Леонидович осторожно высыпал на язык порошок, не обронив ни крупинки, скривился, быстро запил чаем.

— Теперь покушай.

Агнесса Андреевна достала из рюкзака геодезиста походную скатерть-самобранку — кожаный докторский баульчик. Расстелила на песке твердо накрахмаленную салфетку, поставила синюю пузатенькую кубышку с крошечной, как наперсток, коньячной чаркой. Затем появилась массивная сервизная масленка, баночка с черной икрой, сыр, тонкие ломтики французской булки, шоколад.

Лев Леонидович принялся полдничать. Ел он так же мастерски, как и работал: размеренными, точными движениями лупил яйца, щедро намазывал хлеб маслом, потом икрой, покрывал сыром и, широко открыв влажно-пунцовый рот, не спеша заглатывал пищу.

Расположившись у подножья склона, Аполлон Фомич с преданной улыбкой взирал на патрона. Кинь кус — подхватит на лету, как метровку или эклиметр.

Но Лев Леонидович, не думая ни о чем, сосредоточенно кушал; лицо его выражало наслаждение, почти счастье.

Вдруг от шурфа в конце такыра донесся голос Ларисы:

— Вниманию посетителей зоопарка: кормление хищников ровно в полдень.

Я встал, подошел к шурфу.

— Тише! Все слышно!

Лариса махнула рукой:

— Пусть! Авось скорее выгонят.

Сидевшая рядом Инна Васильевна удивленно взглянула.

— Как? Вы же работаете в лучшем отряде экспедиции. Такая богатая школа.

Лариса нахмурилась.

— Вы это серьезно?

— Конечно. А разве не правда?

— Значит, вы слепы, ничего не видите.

— Почему? Мы всё видим, — тихо сказала Инна Васильевна.

— Ага! Тогда я начинаю понимать, почему вы нас вызвали: хотите утвердить свою правду — поиск, искания… Берегитесь. Кривда не одной правде уже ноги сломала…

— Ну зачем же усложнять, — усмехнулась Инна Васильевна, — просто нам очень хотелось получить переходящее Красное знамя, и притом из рук главы экспедиции, самого Федора Михайловича Стожарского. Инженерам и рабочим он, по местному обычаю, обеими руками крепко пожмет руку, с начальником отряда расцелуется. Потом — кратенькое слово: о нашей неугомонной молодежи, опережающей стариков, о стариках — ветеранах пустыни, что холят и лелеют эту неуемную молодежь. Тут он обернется к первому ряду: «Вечно юные душой ветераны — вот они: наш Лев Леонидович и Агнесса Андреевна».

— А из зала крикнут: «И Стожарский», — вставила Лариса, — но он не обратит внимания.

— Разве вы уже бывали здесь на таких торжествах? — спросила Инна Васильевна.

— Здесь нет, я же первогодок в Каракумах. А вы?

— Тоже нет.

Они рассмеялись. Я искоса посмотрел на Ларису: очень некрасивая, но очень умная девица. С такой держись: оплошал — срежет.

— И все-таки у вас было бы Красное знамя, — вздохнула Лариса. — Если по правде — большая награда… Помню, как выносили его на пионерских сборах, на торжественную линейку. Ребята подняли руки — салютуют, и от волнения губы дрожат… Но где вам получить! Оно третий год стоит в палатке Баскаковых, в их гостиной. Полотнище развернуто — места хватает…

— Вот видите, — вздохнула Инна Васильевна, — а получи мы — сразу зачехлят, поставят в профкоме, при штабе. У нас хранить негде — в обычную палатку не войдет.

— И все-таки вы нас вызвали, — упрямо повторила Лариса, — пусть на свою голову, а вызвали.

— По-вашему, лучше насвистывать «Маленьких лебедей»?

Лариса ничего не ответила.

— Не понимаю! — Инна Васильевна сердито взглянула на Ларису. — Почему вы их не бросите?

— Что вы! Как можно! — строго сказала Лариса. — Они же воспитывают меня и как специалиста, и как человека, учат хорошим манерам. Это сейчас так редко встречается… И многого уже добились: склоны я больше не обследую, делаю общие описания по инструкции, укладываюсь в хронометраж.

— Так уходите самовольно! — почти крикнула Инна Васильевна.

Лариса вяло махнула рукой:

— Куда? Стожарский объявит дезертиром, выдаст волчий билет…

— Боитесь Стожарского?

— Боюсь! В песках он — сила. Не таких, как я, гнул. Воспротивишься, сомнет, как танк, в бархан вдавит…

Лариса оглянулась, заметила меня.

— А, молодой человек! Слушает крамольные речи. Ничего, это полезно — учитесь на жизненных примерах. Авось бросите описывать склоны, пока не поздно.

Я усмехнулся:

— Как вы?

— Как я, — печально кивнула Лариса.

Солнце перевалило за зенит, но в пустыне стало еще жарче, голые пески раскалились, к ним было боязно притронуться. Дрожащие потоки сухого, горячего воздуха подымались снизу. От света, от зноя перед глазами мелькали быстрые темные пятна, на руках, на лице летучей белой пылью выступила соль.

В горле сильно покалывало. Нестерпимо хотелось пить, но воду, как всегда, берегли — ее было мало: только прополоскать рот.

Вдали, на вершине показалась фигура Вахрушева.

Лариса поднялась.

— Достанется мне из-за вас, скажут: «Переметнулась к неучам, уронила честь ведущего отряда, вот она, благодарность современной молодежи» — и так далее. Слова все как пирожки на тарелочке — заранее готовы. — Она протянула руку Инне Васильевне. — Вставайте! Будем пока что насвистывать «Маленьких лебедей».

Лариса пошла на середину такыра, куда с бугра спускался Вахрушев. Он снял бобриковую кепку, полой спецовки протер очки.

— Жарко… — Глаза его стали маленькими, сощуренными, как у всех близоруких. — Язвочка пустяковая, — он взглянул на Курбатова, — вы засекли ее, и ладно. Барханное скопление далеко?

— Нет, через два пикета.

Все снова двинулись по ходу. Но теперь в колонне произошло резкое размежевание: чета Баскаковых уверенно шла рядом с Вахрушевым. Даже Аполлон Фомич следовал всего в полушаге от начальства. Зато мы, курбатовцы, двигались словно бойцы наголову разгромленной воинской части. Особенно подавленным выглядел сам начальник. Как посторонний человек, шел он вдали от всех.

Но вот мы достигли пересечения главного геодезического хода и отходящего в сторону барханов бокового двухкилометрового «уса» — визира № 1. Вахрушев нетерпеливо смотрел на подходившего Курбатова.

— Мы вас ждем.

Старший мелиоратор преобразился неузнаваемо. Бобриковая кепка сидела набекрень, придавая ему почти лихой вид. Перевязь полевой сумки прихвачена брючным ремнем. Брезентовые голенища подтянуты. Казалось, Вахрушев готовится к бою с многолетним своим врагом — барханами.

Вначале кругом расстилались те же живые зеленые бугры, увенчанные теми же оцепенелыми от зноя саксаулами. Но сонливость, безразличие Вахрушева, исчезли. Он пристально вглядывался в каждую вершину, подозрительно осматривал каждый склон.

И вот показалась первая предвестница беды: голая вершина с рваным краем. Крупные желтые зубцы вгрызались в живую зелень склона, пока что одного — самого жаркого — южного.

Вахрушев, остановившись, впился глазами в развернутый ватман, облегченно вздохнул: стык здоровых песков с песками, затронутыми развеванием, был засечен точно.

Следы разрушения становились все заметнее: желтые, жадные, сухие языки тянулись с вершин, слизывали на склонах живой илак, подминали кустарники. И вот уже посерела, осыпалась густая вечнозеленая эфедра, стала сквозной, как скелет. А вот на вершине поверженный ветром склонился к земле и тихо умирает гигант саксаул.

Еще котловина. Это уже поле разгрома. Всюду непогребенные кусты и деревья-мертвецы. Одни повалились, другие вздымают к небу голые сучья. Из-под толстого песчаного навала выглядывает серая, похожая на метлу, верхушка кандыма, похороненного заживо.

Я отломил веточку. Она сломалась как спичка — с сухим треском.

— Все погибло…

— Все погибло, — как эхо послышалось рядом. Со мной поравнялся Вахрушев. Губы его были плотно сжаты. Поймав мой взгляд, он смущенно отвернулся, ускорил шаг.

Незаметно исчезли округлые очертания бугров, их сменили острые резкие грани. И вот уже всюду желтеют огромные рогатые барханы. Над гребнями их слабо курится песчаная поземка. Ветер усилился, стал горячим, порывистым. Мы шли теперь по глубокому песку. Нога увязала по щиколотку. Кругом стояли мощные пятиметровые сыпучие бугры. Солнце, ветер, мертвые барханы… Жизнь изгнана. Идущие рядом со мною Инна Васильевна и Лариса вдруг остановились.

— Смотрите!

На вершине бархана сидела маленькая ушастая ящерица. Она забралась под самое синее небо и пронзительно-резко чернела на его фоне. Были ясно видны круто поднятый кверху, с загнутым концом твердый чешуйчатый хвост, зубчатый от головы к спине — совсем драконий — гребень.

Обдуваемая ветром ящерица дышала порывисто и тяжело.

— Сейчас она нападет, — Лариса взбежала на вершину бархана.

Ящерица метнулась было в сторону, но ей преградили путь — место открытое, спрятаться негде. И ящерица приняла бой. Она остановилась, присела на задние лапы. Гребень на голове налился кровью. Глаза вышли из орбит, с шипеньем раскрылась пасть.

Инна Васильевна улыбнулась:

— Не пугайте ее.

— Так это же она меня пугает, — возразила Лариса, — кроха, а лезет в драку…

Ветер все усиливался, из-за барханных гребней он уже подавал голос — слабое посвистывание. Сухая песчаная струйка летела в лицо, слепила глаза.

Все вконец выбились из сил, отстали от Вахрушева и Баскаковых.

И тут из-за серо-желтого барханного гребня выглянула зеленая древесная верхушка. Вахрушев первым свернул вправо, пошел прямо на нее. Мы догнали его, когда он перебирался через невысокий, полуразрушенный песчаный барьер, отгораживающий ложбинку от ветров, от мертвых развеваемых песков.

У самого края ложбинки рос одинокий сюзен. В неравной борьбе уже пали большие селины. Сверху торчали их сухие верхушки, и только высокий, как юноша стройный, сюзен был жив. Он стоял насмерть, боролся до конца. Пески окружили его со всех сторон, покрывая до пояса. Но серебристая крона непобедимо, как знамя, развевалась над ложбинкой.

Сюзен — одинокий герой — бросал вызов всем барханам, всем ветрам, ополчившимся на него.

Вахрушев стоял и молча смотрел на деревце.

Рядом возник Баскаков.

— Ах он забияка! Смотрите — еще хорохорится.

— Не трать, куме, силы, сидай на дно! — вдруг обрел голос подошедший Аполлон Фомич и залился визгливым, как у лилипута, смешком.

Он подскочил к сюзену, занес сапог.

— Чтоб не мучился…

— Не трогайте! — рядом с Аполлоном Фомичом вдруг появился Калугин.

— Ух! Страшно как! — задиристо крикнул резвый старичок. — А то что? Ваш он, да?

— Наш. Отойдите!

— Подумаешь, защитник! — протянул геодезист, но все же встал за спину Баскакова.

— Вы описываете такие сюзенники? — не обращаясь ни к кому, спросил Вахрушев.

— Описываем, — хмуро отозвался Калугин. — Что ж, мимо проходить?! Он вот последний остался…

Вахрушев повернулся к Баскакову:

— А у вас есть такие ложбинки с гибнущими пионерами?

Лев Леонидович простодушно развел руками:

— Ей-богу, не знаю. Должно быть, есть, но они же не ложатся в масштаб. Барханные массивы мы обследуем целиком, оптом. Тут не до пятачков с одинокими сюзенами. Нам работать надо! — Он решительно подвинулся к выходу из ложбинки.

Но Вахрушев не спешил. Он все стоял и смотрел на сюзен. Потом медленно пошел следом за Баскаковым. Лицо Калугина стало напряженно-взволнованным. Он растерянно взглянул на меня, на Курбатова, потом сказал:

— Как быть? Они же не туда идут!

Курбатов крикнул:

— Товарищи, вернитесь!

Лев Леонидович и его супруга оглянулись.

— Почему? — недоуменно спросил Баскаков. — Мы идем обратно по вашему визиру, возвращаемся на главный ход.

— Нет, — сказал Курбатов, — у нас другая система. Визир «ломаный», у него есть второе колено — так охватывается большая часть барханного массива.

В глазах Баскакова мелькнуло радостное удивление.

— Простите… Я не понимаю, некий «ломаный» визир — это что, новое слово в геодезии? Кто же автор? Начальник отряда?

— Нет, не я, — твердо сказал Курбатов, — наш мелиоратор. Но мы все приняли его метод.

Лицо Льва Леонидовича вдруг сморщилось, большие немигающие глаза сузились. Он согнулся, взмахнул руками и вдруг залился беззвучным хохотом.

— Ох вы! Ох вы! — неожиданно тонким петушиным голосом выкрикнул Баскаков. — Да у вас весело! — Поперхнувшись слюной, он закашлялся, вытер веселые слезы. — Нет, ей-богу, это великолепно! Мелиоратор открывает новые горизонты в геодезии, почвовед открывает природу такыровых пятен. У нас — скука, работа по инструкции, хронометраж. Изо дня в день одно и то же. А тут — размах мысли, полет ума, игра воображенья.

Агнесса Андреевна с Аполлоном Фомичом тоже покатывались со смеху. Она приложила к глазам сиреневый платочек.

— Ну, будет, Лев, будет… Нельзя так — это же молодежь.

— Господи! Да я ведь шучу, — добродушно оправдывался Баскаков. Он покачал головой. — Ну ничего, ничего. Это бывает. Человек в годах, попал среди молодежи, вспомнил юность, загорелся, это бывает…

И вдруг я увидел: возле Льва Леонидовича возникла пустота. Остались только Аполлон Фомич да Агнесса Андреевна.

Все остальные окружили Вахрушева, объясняют про «ломаные» визиры. Он сбил на затылок кепку, внимательно слушает.

Глаза Баскакова стали вдруг пустыми, неумолимыми, как у гипсового Зевса. Твердой поступью он подошел к Вахрушеву.

— По-моему, Георгий Александрович, данных для суждения о работе отряда товарища Курбатова имеется у нас вполне достаточно. Теперь желательно, чтобы вы уделили малую толику времени работе вашего покорного слуги, — он взглянул на часы, — фактор времени… его упорно игнорируют, а он напоминает о себе. Посему не целесообразно ли вернуться обратно по старому маршруту?

Вахрушев хмуро смотрел вдаль. Пикеты «ломаного» визира уходили в глубь песков. Старший мелиоратор шагнул было к ним, но Баскаков почтительно удержал его:

— Виноват, Георгий Александрович, позвольте вам напомнить: еще утром у нас в лагере вы сказали: начальник экспедиции лично прибыть не смог, но очень просил вас сегодня же вечером ознакомить его с итогами нашей взаимной товарищеской проверки. А она непомерно затянулась.

Вахрушев вскинул голову и встретил непреклонный взгляд Льва Леонидовича. Еще с минуту он медлил. Лицо его вдруг обмякло, появились мелкие морщины. Наконец резким движением он выпростал из-под брючного ремня полы спецовки, сбил на лоб бобриковую кепку.

— Ладно, пошли! — и вслед за Баскаковыми повернул обратно.

X

После инспекторской проверки в отряде все затаилось в ожидании грозы: вряд ли Баскаков удовольствуется победой в соревновании. Да, в сущности, им, опытным изыскателям, она была обеспечена заранее, но для оскорбленного самолюбия маститого «пустыннопроходца» одной победы, пожалуй, будет мало. Он наверняка захочет наказать самонадеянных первогодков.

Работа в отряде шла бесперебойно. Установилась хорошая погода — ясные, тихие дни. Как обычно, мы выезжали в пески на рассвете, возвращались затемно. Вечером на летучке Курбатов торжествующе кивал на тающую с каждым днем стопку «белых» — не отработанных еще — планшетов. Их оставалось совсем немного, зато росла другая стопка — планшетов, заполненных условными обозначениями.

Мы втянулись в работу, вошли в ритм.

Однажды, когда я, сойдя с грузовика, вошел в палатку и лег на раскладушку в ожидании «обедо-ужина», сквозь прорезь заглянул Мурад.

— Пожалуйста, идите кушать.

— А почему Илюша не принесет в палатку?

— Начальник сказал: «Будем теперь все вместе кушать возле кухни за столом».

Я поморщился: Курбатов как новатор неистощим, с производства переключился на быт…

Возле кухни все уже сидели за самодельным столом: длинная широкая доска положена на консервные ящики.

Начальник с улыбкой обернулся ко мне:

— Не возражаете против совместной трапезы? А то мы в песках друг от друга совсем отвыкли — встречаемся только на летучках, говорим только о делах.

Я молча сел рядом с Калугиным. Илья стал разносить миски с супом. Потом крупно нарезал хлеба, положил ломти посредине доски.

— Илюша, ты хотя бы газету подстелил, — укоризненно заметил Костя, — доска бог знает где валялась.

— Нет газет, все покурили, — отозвался повар.

— Сойдет и так, — примирительно сказал начальник.

Тем временем все уже разобрали хлеб, стали крошить в миски, делать «тюрю» — так и суп вкуснее, и удобнее: не надо откусывать от ломтя.

За столом воцарилась тишина — все сосредоточенно ели, проголодавшись за много часов работы в песках. Я искоса поглядывал на своего соседа. Калугин ел медленно: набирал полную ложку с размоченным в супе куском хлеба, поддерживая ломтем снизу, нес ко рту. Так едят солдаты на привале, колхозники, вернувшиеся с поля, вообще, люди большого, непрерывного пожизненного труда.

Отставив пустую миску, Калугин взял у Илюши кружку с чаем, помешивая ложечкой, обернулся ко мне.

— А наш геоботаник так и утаил секрет — какими чарами удалось ему околдовать Льва Леонидовича? Это не шутка! Под конец работ получить горючее, и притом — для кого? — для предерзостных курбатовцев! Я глазам своим не поверил: вижу — катит к нам целая бочка баскаковского бензина.

— Хорошо, хоть Баскаков не знал, что мы на верблюжьи скачки ездили, — засмеялась Инна Васильевна, — а то немедленно радировал бы Стожарскому о развале трудовой дисциплины. Мол, по долгу старого полевика не могу не сообщить.

— Думаю, что Баскаков и наш Юрий Иванович сошлись на почве общих литературных интересов, — Калугин легонько толкнул меня в бок, — что, не верно? Небось читал вам из «Фауста» — сначала по-русски, потом по-немецки? И Холодковского критиковал за неточность перевода?

Я удивился:

— А вы откуда знаете?

Кругом засмеялись.

— Теперь ясно, — с комическим вздохом сказал Калугин. — Интересом к Гёте вы его и полонили. Для него главное — почитать гостю наизусть «Фауста» в подлиннике. Потом он психологически мотивировал необходимость иметь в пустыне дом-палатку о трех покоях с библиотекой, с душем, с качалкой. Если вы всему этому восторженно удивитесь — Лев Леонидович вами покорен.

— И наоборот, — сказала Инна Васильевна, — если против шерсти погладите — конец! Вечно будет помнить, никогда не простит.

— А мы погладили, — печально произнес до сих пор молчавший Курбатов. — С тех пор как вызвали на соревнование его отряд, Лев Леонидович наш тайный, но непримиримый враг.

— Главное, что в мести своей такие, как Баскаков, неутомимы и беспощадны, — серьезно сказал Калугин. — Ведут бой только на уничтожение противника. А воевать они умеют и при этом придерживаются правила отцов-иезуитов: «Для достижения цели все средства хороши».

Инна Васильевна недовольно дернула плечом.

— Ну вот вы уже отходную нам читаете…

По лицу ее я видел: разговор о Баскакове неприятен, тягостен ей. Это было понятно: Инна Васильевна — застрельщица дерзкого вызова, а следовательно, и вражды к нашему отряду каракумского «патриарха».

Калугин спокойно повернулся к Инне Васильевне:

— Думаете, я как ворон каркаю? Нет! Просто я противник страусовой политики — при опасности прятать голову под крыло. Любую опасность надо предвидеть, чтобы подготовиться к борьбе с нею.

Инна Васильевна нервно засмеялась.

— Сергей Петрович, неужели вы считаете, что Баскаков так уж всесилен? По-вашему, он и отряд наш может расформировать?

Калугин выпил чай, поднялся из-за стола.

— Он — нет, Стожарский — да. Баскаков — сердцевед, умница. Начальник экспедиции давно танцует под его дудку.

— А я и не стараюсь покорно подставлять голову под удар! — вдруг горячо сказал Курбатов. — Мы не мыши, для которых сильнее кошки зверя нет. Надо будет, приструним и Баскакова.

Инна Васильевна подмигнула мужу:

— Правильно, чего робеть! Ты у нас боец известный.

Это было очень жестоко. Курбатова передернуло. Он с трудом сдержался, чтобы не ответить резко. Мне стало жаль его: в конце концов, не каждый рожден борцом. Но я промолчал. Зачем вмешиваться в семейные ссоры?

Вмешался Калугин. Глядя прямо в лицо Инны Васильевны он медленно сказал:

— А вам не следовало бы иронизировать.

Инна Васильевна вспыхнула:

— Ага! Теперь, значит, не только Курбатов, но и вы упрекаете, что я подбила всех вызвать баскаковцев? Понятно: надо найти козла отпущения.

— Дело не в козле, — спокойно сказал Калугин, — вызвали их не только вы, а мы все, весь отряд, и вызвали, зная почти наверняка, что будем побеждены. Дело не в этом. Я хотел сказать другое: не следует постоянно подчеркивать в людях только их слабости.

Инна Васильевна смущенно молчала. Калугин понял ее, сказал уже мягче:

— Сейчас нам надо держаться вместе, крепко держаться. Перед нами противник умный, опытный и бесчестный. Сражаться с ним его оружием мы не будем: мы ведь уважаем себя. Правда? Но и позволить ему взять верх тоже нельзя. Это значило бы капитулировать перед злом.

XI

Через два дня был «добит» последний планшет. Работа окончена. Приехав с поля, мы стали упаковывать отрядное имущество, чтобы на рассвете сразу же отправиться в Казанджик.

Покачиваясь на ухабах в «домике» нашего грузовика, я думал, вероятно, одну думу с Курбатовым, с Калугиным: как в штабе будет принята работа отряда, сочтет ли возможным начальство доверить нам новый объект? А если не сочтет? Если ошибки, промахи, огрехи слишком велики? Если отряд не оправдал себя? Тогда специалистов разбросают по другим отрядам. Я думал и сам удивлялся своим мыслям — ведь у меня с курбатовцами не было ни дружбы, ни вражды. Ко мне относились сдержанно, но я и сам не проявлял ни к кому особой симпатии. Нас связывала только работа, поле, остальное не трогало меня, не интересовало. Живя вместе с курбатовцами, я очень редко думал о них.

Меня заботило в основном одно: не дать сесть себе на голову. Чтобы этого не случилось, я в порядке предупреждения заранее показывал зубы. Видали, мол? Не кусаюсь, но, если придется, могу. Может быть, чересчур часто показывал, но это лучше, чем позволить подмять себя, поставить в жалкое положение: «Слушаю, товарищ начальник», «Все понятно, все сделаю, товарищ начальник». Нет уж! Этого от меня никому не дождаться.

В Казанджик мы приехали в середине дня. Сгрузив отрядное имущество, рабочие отправились по домам, специалисты — обедать.

В столовой людей было мало. Заняты три-четыре столика у стен, за одним сидели двое баскаковцев — Лариса и Олег, мелиоратор-практикант. Я видел его только раз, когда ездил к Баскакову. В инспекторской проверке Олег почему-то не участвовал.

Я поклонился Ларисе, она сухо кивнула. И тут я заметил: за самым дальним столиком в углу обедает в одиночестве третий баскаковец — Аполлон Фомич. Старичок был в своей неизменной ковбойке со множеством красных пуговичек. Рядом на стуле — белая пикейная панамка. Геодезист тоже заметил меня и смотрел выжидательно — узнаю ли. Я поздоровался. Аполлон Фомич поманил меня пальцем:

— Давно прибыли?

— Час назад.

— Передайте своему начальнику: его срочно ждут в штабе экспедиции.

Сообщив это, Аполлон Фомич отвернулся, стал тщательно разрезать отбивную, словно забоявшись, как бы его не уличили в крамольных сношениях с противником.

Мы сдвинули вместе два свободных столика, принялись за еду. После однообразных Илюшиных «обедо-ужинов» скромные нарпитовские блюда казались необыкновенно вкусными. Я передал Курбатову слова Аполлона Фомича. Начальник уныло махнул рукой:

— И без него знаю. После обеда пойду.

— Можно мне с вами? — спросил Калугин.

— А зачем? — отозвался Курбатов. — Стожарский еще больше озлится, скажет: «С защитником пришел». Пойду один.

Начальник покосился на буфетную стойку, где разноцветно переливались, играли на солнце всякие вишневки-перцовки.

— Может, взять по сто пятьдесят?

Инна Васильевна подняла строгие глаза:

— Ты что? За каждым твоим шагом сейчас следят. Хочешь, чтобы тебе еще пьянство пришили?

Начальник, понурясь, вздохнул, Калугин встал:

— А почему бы и не выпить?

Провожаемый благодарным взглядом начальника, он подошел к буфету, заказал мужчинам по сто пятьдесят водки и портвейн для Инны Васильевны.

Я взглянул на Аполлона Фомича. Тот забыл про свою отбивную, уставился на наш стол, — верно, подсчитывал в уме принесенные Калугиным граммы. Вдруг Калугин поднял стакан и обернулся к баскаковскому геодезисту:

— Прозит!

От неожиданности старичок растерянно заморгал глазами.

— Чего?

— Ваше здоровье! Много лет усердной и преданной службы!

Грохнул хохот. Смеялась Лариса, с откровенным презрением глядя на старичка, смеялся Олег, по-детски уронив голову на стол. Смеялись все мы, курбатовцы. Аполлон Фомич не выдержал. Бросив недоеденную отбивную, он вскочил, схватил свою панамку и мелкой рысцой понесся к выходу. На пороге остановился, обернул назад сморщенное, пунцовое от гнева личико.

— Посмотрим, как вы будете смеяться завтра, — и выскочил из столовой.

Из штаба экспедиции начальник вернулся совсем убитый.

— Видел Стожарского, прошел мимо, еле поздоровался. На ходу сказал: «Завтра в девять совещание в штабе по итогам инспекторской проверки». Велел обеспечить стопроцентную явку всех специалистов.

— Докладывает Вахрушев? — спросил Калугин.

— Да, как арбитр от штаба. Содоклад Баскакова.

— Но ведь он заинтересованное лицо! — возмутился Калугин. — Его тоже проверяли!

— Именно потому, что он главное заинтересованное лицо в нашем разгроме. — Начальник горько усмехнулся, безнадежно махнул рукой: — Э, будь что будет, скорее бы все кончилось. Ожидание, неизвестность — хуже всего!

XII

Утром по привычке мы поднялись в шесть, наскоро позавтракали консервами. Илюша вскипятил на дворе чай. Время тянулось медленно. Мы слонялись по дому, поглядывали на часы. Без четверти девять начальник объявил: можно идти.

К штабу подошли одновременно с Баскаковым и его специалистами. Лев Леонидович первым всем вежливо поклонился, задержавшись у двери, галантно пропустил вперед Инну Васильевну. Он был, как всегда, в образцово отглаженной спецовке, в черном галстуке — предстоит официальная встреча с начальством.

Совещание проводили в комнате старших специалистов — самой большой в доме.

У стола Вахрушева уже сидели: он сам, главный инженер и Стожарский — полнеющий, лет сорока — сорока пяти блондин, с красивыми, чуть выпуклыми голубыми глазами, со следом пендинки на щеке — местный старожил.

— Прошу садиться, товарищи, — Стожарский взглянул на ручные часы, — все собрались точно, по-военному. Теперь задача — по-военному же, не затягивая, решить главный вопрос: как отряды справились с полевыми изысканиями. — Он обернулся к Вахрушеву: — Георгий Александрович, вам слово.

Вахрушев поднялся, одернул мятую, не по росту широкую спецовку. Начал он с Баскакова.

— Отряд, как всегда, выполнил задание в срок, качество вполне удовлетворительное.

— Баскаковым, чай, не впервой шагать по лесочкам, — с усмешкой вставил Стожарский.

Лев Леонидович скромно потупился. Агнесса Андреевна, Аполлон Фомич так же смиренно опустили глаза. Только Лариса и Олег, сидевшие рядом у двери, не слушали докладчика; они по очереди что-то писали в блокноте и показывали написанное друг другу. Агнесса Андреевна долгим печально-укоризненным взглядом уставилась на Ларису, но та по-прежнему все так же быстро писала в блокноте.

Вахрушев говорил медленно, как бы нехотя, почти выдавливая из себя слова. Казалось, ему было невыносимо скучно говорить о Баскакове, о его точно в срок, как всегда, образцово обследованном участке. Наконец пошла цифирь: размеры площадей по типам песков — столько-то барханных, столько-то бугристых, заросших, полузаросших.

Я взглянул на Стожарского. Он сильно сжимал челюсти, чтобы не зевать, красивые глаза туманились слезами.

Вахрушев перешел к оценке работы нашего отряда.

— Теперь Курбатов. Что сказать? Молодой руководитель, первый год начальником, отсюда и достоинства, и недостатки…

— Главное, что преобладает? — не то спросил, не то вслух подумал Стожарский. Но Вахрушев не слышал реплики. Он заговорил о положительном, о хорошем. Все в отряде по-настоящему увлечены работой, полюбили пустыню, с утра до вечера в песках. Отработка планшетов не задерживается: данные с полевых абрисов сразу же переносят на ватман.

— Вечерами, после поля трудятся, — вполголоса заметил Стожарский.

— Да, много, очень много работают.

Вахрушев внимательно посмотрел на Курбатова, на Калугина и тут же отвел глаза. Я понял: сейчас заговорит о недостатках. Взглянул на Инну Васильевну, она не отрывала глаз от Вахрушева.

— Было бы неосновательно полагать, что у изыскателей-первогодков одни достижения. Нет, конечно. Недостатки есть. Но они особого рода — это достоинства в своем чрезмерном развитии.

— По диалектике, — со вздохом вставил Стожарский.

Вахрушев заговорил об увлечении деталями, об открытии уже открытого; сказав о ненужной трате времени и сил на такыровые пятна, он вдруг оживился: попал на свое больное место. Подробно стал рассказывать про закладку глубоких шурфов на каждом такыровом пятачке, про ненужные образцы почв, взятые с каждого мелкого такыра. Злосчастное увлечение Инны Васильевны грозило стать основным пунктом обвинения.

А Стожарский уже не скучал, нет, он слушал, внимательно слушал и что-то быстро писал в блокноте. Баскаковы со скорбным видом смотрели в пол, и только Аполлон Фомич позволил себе слабую насмешливую улыбочку.

Атмосфера накалялась. Вахрушев говорил теперь нервно, волнуясь, почти злясь. Он любил пески, отдал пустыне всю жизнь. Если изыскания проходили как положено, это было нормой, об этом было сказано обычными, спокойными словами. Так должно быть в песках, так и есть. О чем тут распространяться? Но вот в общем способные молодые люди, не в меру увлекшись, занимаются лишними, ненужными делами. Это мешает им, отвлекает от главного. А в песках темп, рабочий ритм — главное. Замедлил, выбился — сорвал график, не обследовал то, что должен был обследовать, обязан был обследовать, не мог, не имел права не обследовать!

Вахрушев распалился. Большие уши его пылали, лицо дергалось. Сейчас он боролся с ненавистными ему огрехами в работе изыскателя вообще.

Я посмотрел на Баскакова. Лицо его по-прежнему было печальным, почти скорбным. Красивая, седая, кудрявая голова оперта на загорелую руку. Но вторая рука, лежавшая на столе, была неспокойна: ее длинные смуглые пальцы с выпуклыми, коротко остриженными ногтями постукивали в такт голосу Вахрушева.

Сверкнув огромными стеклами очков, Вахрушев вдруг навел их на Курбатова, на Инну Васильевну, увидел помрачневшие лица и, словно споткнувшись, остановился на полуфразе — понял, что разошелся не в меру. Он сморщился, мучительно сглотнул слюну, как бы ища нужные, еще не сказанные, смягчающие слова. Поздно!

Стожарский встал.

— Кончили, Георгий Александрович? — И, не дожидаясь ответа, припечатал: — Так, ясно, понятно.

Обернулся к Баскакову:

— Не добавите ли, Лев Леонидович?

— Только два слова, — тихо проронил Баскаков.

— Можно и три, — пошутил Стожарский, — Георгий Александрович временем не злоупотребил.

Баскаков поднялся, и в комнате сразу стало почти тесно.

— Целиком присоединяясь к положительной оценке деятельности соревнующихся со мною молодых товарищей, я только позволю привести некоторые выкладки. Произведены они в интересах дела — не больше.

Спокойно, ровным голосом он стал читать. Было подсчитано: сколько времени отняли у нас необязательные операции; они перечислялись — пересчет кустиков илака на квадратном метре, отрытие, описание и взятие образцов на всех такыровых пятнах. Далее следовали: сбор лишних гербарных экземпляров, геодезические новшества, предложенные мелиоратором и, наконец, — лицо Льва Леонидовича осветила добродушная улыбка, — поездка в рабочее время в Казанджик на экзотические верблюжьи скачки; затем сообщалось количество человеко-часов, потерянных из-за нехватки горючего.

— Добро, у меня оказался небольшой запасец, коий я и одолжил соседям.

Некоторое время в комнате стояла оцепенелая тишина. Ее нарушил печальный голос Льва Леонидовича:

— Теперь спрашивается, сколько же времени осталось у наших друзей на скучные, по стандарту-шаблону проводимые изыскания?

Расчеты говорили: на работу выходило ничтожно мало часов.

— И спрашивается далее, — еще тише и печальнее произнес Лев Леонидович, — достаточно ли этого времени для молодых, малоопытных изыскателей, дабы произвести обследование всего района хотя бы с минимальным тщанием? Вот все, что имел я сказать, — закончил Баскаков.

Это был неожиданный и притом исполински-сокрушительный удар. Сам Стожарский кинул на Льва Леонидовича почти испуганный взгляд. Под сомнение ставилась уже не только работа — сама репутация Курбатова, его добросовестность, его честность. И уже виднелась в перспективе глубокая проверка особой комиссией всей работы нашего отряда, и повторные изыскания, и привлечение начальника к строжайшей, возможно, не только административной, ответственности.

Стожарский тяжело взглянул на Курбатова.

— Что скажет начальник отряда? Верны приведенные выкладки, факты?

— Нет, — тихо сказал Курбатов. — Выводы товарища Баскакова произвольны и тенденциозны.

— Это пока только предположения, — осторожно вставил Лев Леонидович.

Стожарский всем корпусом повернулся к Курбатову, словно хотел смять его.

— А факты? Факты вы что, тоже отрицаете? В рабочее время на верблюжьи скачки ездили?

— Ездили, но не в рабочее время, а в циклон, когда изыскания проводить невозможно.

Стожарский усмехнулся.

— А скачками любоваться возможно… Дни циклона вы актировали?

— Да, как нерабочие.

Стожарский взглянул на Баскакова.

— А вы?

— Нет.

— Почему?

— Мы работали.

— И выполнили плановый гектараж?

— Как обычно.

И тут вдруг сидевшая у двери Лариса подняла руку:

— Позвольте справку.

Стожарский поморщился — совещание затягивалось.

— Давайте, только коротко.

— В циклонные дни мы не работали, мы обманывали экспедицию.

Стожарский сдвинул брови.

— Не понимаю. Объясните.

И тогда Лариса громко, четко, отделяя каждое слово, будто она читала нечто написанное крупными буквами, рассказала о том, как они с Олегом возражали против выезда в циклон, как Лев Леонидович настоял на выезде. Они поехали, песок бил в лицо, слепил, мешал дышать. Они прошли километр и вернулись. Доложили начальнику: изыскания проводить нельзя. Тогда Лев Леонидович велел закартировать необследованный участок по аналогии с соседним участком, обследованным в тихую погоду.

— И на другой день был циклон. Лев Леонидович с Агнессой Андреевной опять остались в лагере, а нас послали в поле. Мы поехали втроем — я, Олег и Аполлон Фомич, через час вернулись, как и накануне, — ветер, песок не давали работать. А вечером Лев Леонидович опять велел закартировать необследованный участок по аналогии. Сказал: «Я знаю: там везде одно и то же — здоровые крупнобугристые песочки, барханов нет и в помине».

— И вы закартировали? — сухо спросил Стожарский.

— Я и Олег сначала не хотели — это же подлог! — но Лев Леонидович велел выполнять приказание; если не выполним, он сам закартирует, а с нас удержит из зарплаты за двухдневный прогул. И мы все сделали, как он хотел.

Лариса ненавидяще оглядела Баскакова.

— У меня все.

Снова наступила глубокая тишина. Лицо Баскакова оставалось по-прежнему спокойно-непроницаемым, будто ничего не произошло.

Стожарский спросил почти робко:

— Лев Леонидович, что вы скажете?

— Скажу, что сказанное правильно. Именно так и было.

— Вы приказали закартировать необследованный участок?

— Да, в виде исключения, ибо он ничем не отличался от соседнего участка, ранее нами обследованного.

— Это проверено?

— Да, проверено моим отрядом. Иначе я не пошел бы на подлог, как несколько смело сейчас здесь выразились.

Гроза, только что бушевавшая над нашим отрядом, неожиданно переместилась, поутихла. В голосе Стожарского раздавался еще глухой рокот, но уже только по долгу службы.

— Вообще картировать по аналогии — это недопустимый, порочный метод. Не знаю, как вы, многоопытный, заслуженный изыскатель, могли его применить…

— Именно только потому, что я, как вы, Федор Михайлович, изволили выразиться — многоопытный изыскатель.

Я почти любовался Львом Леонидовичем: ни единый мускул не дрогнул на его красивом, загорелом лице. То ли это была непоколебимая уверенность в себе, то ли наглость? Не знаю. Ведь факт оставался фактом: изыскатели по приказу своего начальника совершили подлог.

Лариса подняла руку:

— Можно сказать?

— Можно! — Стожарский был раздражен: он не ждал уже от Ларисы ничего хорошего.

— Лев Леонидович прав: необследованные участки были закартированы правильно. Они действительно похожи на соседние, уже обследованные. Мы с Олегом проверили это позже, когда утих циклон. Поехали туда и проверили, хотя Лев Леонидович очень сердился, говорил, что пострадает план, снизится гектараж. Но мы не могли иначе. Это бы значило остаться перед самими собой обманщиками.

— Постойте! — Стожарский понял: кажется, сейчас все станет на свое место. — В полевых материалах есть несоответствие натуре?

— Нет, — прямо глядя в лицо Стожарского, сказала Лариса, — наши с Олегом карты правильные.

— Почему же они ваши, а не отряда? — строго спросил Стожарский.

— Потому что работали по-настоящему я, Олег и Аполлон Фомич, а Лев Леонидович в основном только руководил, сидя в лагере. Он не любит выезжать в пески.

— Ну, здесь уж дело переходит на психологию, на личности, — торопливо сказал Стожарский. — Начальнику отряда, и притом отряда ведущего, виднее, как организовать работу. Толковать об этом нечего.

— А по-моему, есть о чем толковать, — упрямо повторила Лариса, — это же нечестная работа! Хорошо, что обследованный и необследованный участки оказались похожими. А если бы нет?

Стожарский стал медленно краснеть.

— Еще раз спрашиваю: данные ваших планшетов соответствуют или не соответствуют натуре?

— На этот раз соответствуют, но могло быть…

— А зачем нам судить да рядить, что могло быть? Для дела важен факт, а не ваши досужие предположения.

Лариса хмуро молчала. И вдруг, не прося у начальства слова, поднялся Калугин.

— По-моему, тоже есть, о чем толковать. Работать, как по приказу товарища Баскакова работали в данном случае его специалисты, это значит — развращать молодых изыскателей, толкать их на недобросовестный труд, на подлог.

Голос Баскакова был по-прежнему спокоен, но глаза побелели, расширились, стали огромными, как у гипсовой статуи:

— По-вашему, лучше срывать план и вместо изысканий заниматься прожектерством, кустарным новаторством?

— Нет, — сказал Калугин, — по-моему, прежде всего надо работать честно. Всегда и везде. А новаторство — оно совсем не обязательно для тех, кто работает как ремесленник, да к тому же чужими руками и не всегда честно, в чем мы сейчас убедились.

— И готов утопить всех неугодных, — тихо добавил Курбатов.

— Все! — властно повысил голос Стожарский. Он уже успокоился. — Вопрос ясен: поручаю товарищу Вахрушеву подготовить рекомендации обоим отрядам по итогам сегодняшнего совещания. А мы на этом закончим.

Угроза разгрома, нависшая над нашим отрядом, миновала.

Нам разрешен был короткий отдых. Через три дня последовали выводы Вахрушева. Подробно перечисляя подлинные прегрешения отряда, он с похвалой отозвался об инициативе Калугина и Курбатова в отношении «ломаных» визиров и рекомендовал штабу экспедиции взять новый метод на вооружение.

Неделя отдыха промелькнула незаметно. Мы читали подшивки московских газет за последний месяц, каждый вечер ходили в кино. Но вот Курбатова снова срочно вызвали в штаб. На этот раз уж никто не беспокоился — все знали: получать новый объект.

Начальник вернулся через час. Мы сидели возле дома, ждали.

— Ну как — радоваться или печалиться? — первым спросил Калугин.

Курбатов улыбнулся.

— Пока сам не знаю: наш новый район — еще недавно остров, сейчас полуостров Челекен. Это — пятачок, но он на редкость богат полезными ископаемыми. Вот жить там пока неимоверно тяжело: барханы вытесняют людей. Необходимо обуздать барханы.

— Что там за растительность? — спросил я.

— Трудно сказать. Челекен обследовали в основном геологи: перед революцией Вебер и Калицкий, позже — Ферсман. Они утверждают: Челекен лишен растительности.

— Разве ботаники там не бывали?

— Как же, бывали. Уже после войны полуостров обследовал один местный ботаник из Ашхабада, написал отчет, составил карту растительности. Но сейчас навряд ли это сохранилось. Землетрясение все перемешало. А если и есть, разве отыщешь в архивах? Там хаос. Над разборкой работать и работать. Мне говорил один аспирант академии: «Монбланы материалов».

— Если Челекен совсем лишен растительности, что же там можно найти для фитомелиорации? — сказал я. — Это — гиблый край.

— Нам нужны местные растения, которые не боятся ни засухи, ни засоления, ни барханов.

— Да где же их возьмешь?

Начальник вздохнул.

— В том-то и вся задача.

Это меня начало раздражать.

— Словом, как в сказке: «Пойди туда — не знай куда, принеси то — не знай чего».

Начальник помрачнел.

— С такими настроениями трудно работать в пустыне. Вы еще в глаза не видели Челекена, а уже разуверились в успехе. Для любителей легких побед Каракумы непригодны.

Я с вызовом посмотрел на него: это что, первый выговор от начальства? Но Курбатов отвел глаза, сложил карту, заговорил с женой о шпротах, которые забыл купить в Казанджике.

Ах, вот как… Значит, в отряде за мною утвердилась уже определенная репутация… Что же, на Челекене они изменят свое мнение. И чем труднее будет там, тем лучше. Думаю, что сил и способностей мне у товарищей по отряду занимать не придется.

XIII

Лето шло к концу. Солнце всходило позже, заходило раньше, но к полудню пески раскалялись, над голыми вершинами бугров дрожали струи горячего воздуха; нестерпимо сохло во рту, фляги с водой хватало только на полдня. Я все еще не мог приучить себя не пить в песках, а лишь прополаскивать горло.

Что-то ждет нас на Челекене? Здесь в жару можно хоть посидеть четверть часа в жидкой тени саксаулов. А в приморской солончаковой пустыне и укрыться негде — деревья там не растут.

Решено было не отдыхать: сдав отчетные материалы, сразу же отправляться в путь, — кто знает, как долго продержится тихая, ясная погода. Не за горами пора осенних песчаных бурь.

Дорога на Челекен шла вдоль Копет-Дага. Все чаще появлялись приметы новой пустыни — солончаковой, приморской. То здесь, то там на солнце слепяще блестели «шоры» с выступившей на поверхности солью. Соль, как вода, отражала солнечный свет: шоры издали казались голубыми озерами.

Наш грузовик приближался к Небит-Дагу. Впереди вставала коричневая громада Большого Балхана.

Начальник решил не делать в городе остановки, иначе засветло не попадешь на место.

За Небит-Дагом ландшафт резко изменился. Дорога шла среди огромных барханов, почти гор. Ветер усиливался, вершины барханов курились. Над ними подымалась мутно-желтая дымка. В кузове стало душно. Грузовик шел на первой скорости, перегретый мотор работал с трудом. Над радиатором появилось облачко пара.

— Вот! Чай готов! — раздраженно крикнул Басар.

Грузовик остановился. Надо ждать, пока остынет мотор.

Все окружили начальника. Разложив на подножке машины карту, он рассматривал изображение Челекена. Полуостров был похож на птицу, летящую на запад. Я взглянул на масштаб. С юго-запада на северо-восток Челекен тянулся на тридцать километров. В поперечнике он наполовину короче. Две узкие, длинные косы — Куфальджа и Дервиш — «крылья птицы» — примыкали к полуострову с севера и с юга от него. Центральная часть западного берега круто возвышалась над морем. Отсюда начиналось небольшое плоскогорье Чохрак.

Инна Васильевна долго смотрела на карту.

— Подумать только! О таком пятачке пишут уже две тысячи лет!

— Значит, стоит того! — засмеялся начальник. — Мал золотник, да дорог!

— Задаст нам беды этот золотник! — сказал Костя. — Смотрите, что кругом творится! Как же тут работать с теодолитом?

Над барханами висела уже сплошная желтая мгла. В воздухе носилась пыль. Она слепила глаза, забивалась в уши, в нос, оседала на спецовке.

— Да, условия тяжелые, — согласился начальник, — геодезистам съемку делать здесь не слаще, чем почвоведу описывать шурфы, когда на голову метет с барханов. Поэтому надо спешить — к осени ветры усилятся.

— Геоботанику и мелиоратору легче всего, — заметил Костя, — ходи по пескам да солянки описывай.

— Ну, нет! — возразил начальник. — Ведь наша главная задача — закрепление песков. Как их связать, утихомирить? Попробуй реши… Над этой проблемой первыми будут ломать головы мелиоратор и геоботаник.

Грузовик двинулся дальше. Ветер крепчал. Ясный день померк. Костя опустил передний брезент. Стало хуже. Казалось, машину качает еще сильнее. Снова подняли брезент.

Подъехали к Михайловскому перевалу. За ним начинался высохший пролив — когда-то он отделял Челекен от материка.

Басар решил взять подъем с ходу. Но, пройдя десяток метров, машина забуксовала. Пришлось шалманить. Обливаясь потом, кашляя от пыли, мы бежали рядом с грузовиком, выхватывали из-под колес бревна, доски, снова бросали их под скаты. Подъем оказался крутым, но коротким. Вскоре машина взобралась наверх.

Запыхавшись, мокрые, стояли мы возле кузова, смотрели в затуманенную даль. Там лежал Челекен.

Вскоре из-за барханов выглянули высокие трубы озокеритового завода. Они то опускались, то подымались. Потом стали расти, расти. И вот перед нами огромные корпуса. В карьерах работают экскаваторы. Между карьером и заводом, по узкоколейке, посвистывая, ходит маленький тепловозик.

Мы въехали в рабочий поселок Дагаджик. Мимо больницы, магазина, клуба грузовик подошел к столовой — решено было пообедать: до пункта постоянного местожительства — поселка Карагель на восточном берегу Каспия — оставалось еще восемнадцать километров.

После обеда тронулись дальше. Грузовик выехал из поселка, поравнялся с электростанцией. Мы вышли из машины: электростанция была в осаде. Высокая каменная ограда полузасыпана песком. Барханы подступили к ней вплотную. Песок был везде — на асфальтовых дорожках, в охладительных резервуарах; серые холмики подбирались к машинному отделению, к слесарной мастерской.

От Дагаджика вели две дороги — одна в районный центр, другая в Карагель.

Вот и он показался вдали — диковинный поселок на сваях. Когда-то сваи спасали дома от морского прибоя. Потом Каспий обмелел, отступил. Сваи стали спасать от барханов. Издали казалось, что дома стоят прямо на воде. Поселок был как бы сквозным. Синее, в белой пене, море виднелось в проемах между домами и поверхностью земли, вернее песка, ибо песок — полный хозяин в Карагеле. Сваи помогают спасти дом от засыпания. Ветер свободно проносит песок между ними. Дом на фундаменте подвергается яростной осаде. Рядом растут огромные бугры. Вершины их курятся. Песок сквозь щели в дверях, в окнах проникает внутрь. Избавиться от него невозможно.

Преодолевая песчаные сугробы, грузовик медленно двигался по единственной улице Карагеля. Барханы вторгались с востока. Они грозили завалить поселок. Я выглянул из кузова — по улице брела молодая туркменка в длинном красном платье. Она несла на руках ребенка, ноги ее глубоко вязли в песке. Песок выживал людей из поселка.

Подъехали к поселковому Совету. Через час нам были отведены квартиры в «свайных» домах.

— Сегодня — отдых. Завтра — разведка, послезавтра — в поход, — сказал начальник. — Барханы обнаглели. Надо с ходу вступать в бой.

…Вторую неделю работаем мы на Челекене. Приближается осень. Мы спешим — от зари до зари в поле. Работы много, времени мало. Надо составить почвенные, геоботанические, мелиоративные карты, надо разработать действенные меры для обуздания барханов. Пока что меры эти неизвестны. Но есть надежда их найти.

Растительность на Челекене есть. Она узкой каймой расположилась у самого моря. Здесь, и только здесь надо искать растения-пескоукрепители.

Начались поиски.

Геодезисты быстро набрали темпы, вырвались вперед; мы с Калугиным и Инной Васильевной скоро потеряли их из виду.

Главный ход начинался на окраине Карагеля, вел к морю.

Подойдя к Каспию, мы еще издали заметили густые тускло-зеленые заросли. Широкой полосой тянулись они вдоль берега. Вскоре на белой, покрытой ракушками равнине стали попадаться одинокие чахлые кусты. Это был сарсазан — невысокое, приземистое, невзрачное растение из семейства лебедовых. Чем ближе к морю, тем заросли гуще, кусты выше. Я стал обследовать сарсазанник. Кусты располагались близко один от другого, но не образовывали сплошного покрова. Других растений было очень мало. Очевидно, сильное засоление мог выносить только один сарсазан. И вдруг на границе сарсазанника и голой равнины я заметил невысокий редкий куст. На колючих ветках зеленели парные листочки, похожие на продолговатые лопаточки. На них блестел налет соли. Это была селитрянка. Так вот где она опять мне встретилась! Оказывается, сарсазан был не одинок.

Оба растения относились к замечательному типу солелюбов — галофитов. Галофиты не боятся засоления, наоборот — нуждаются в избытке солей. По словам Тимирязева, эти растения научились обращать себе на пользу враждебные силы природы. В клеточном соке галофитов растворено много солей, в основном — поваренной соли. Галофиты — растения-«медузы», их тело на девяносто процентов состоит из воды.

Описание сарсазанника отняло мало времени. Я заглянул в журнал Калугина. Там значилось: «Рекомендовать сарсазан как пескоукрепитель на сильно засоленных песках».

— На безрыбье и рак рыба, — сказал Калугин. — Только вот беда: сарсазан — водолюб, растет на песках с близкими грунтовыми водами, эти пески — мокрые, слабо развеваются.

— Значит, эта находка сомнительной ценности, — сказал я.

— Ничего! Главное — не падать духом.

Я молчал, боялся ответить резкостью. Поучения Калугина всегда меня раздражали. Лучше уж ничего не говорить, чем выдавать такие унылые прописные истины. Но, видно, горбатого могила исправит…

Мы двинулись по геодезическому ходу. Близость моря умеряла зной. Слабый ветер гнал по Каспию легкие белые барашки. Невысокая волна с шумом накатывалась на пологий берег, разбившись на множество ручьев, тихо стекала в море. У берега плавали стаи черных лысух — морских курочек. Они вылавливали мелкую рыбу.

Со стороны Южной косы показались две узкие длинные лодки — туркменские рыбачьи таймуны. Лодки с двух сторон направились к стае, стремясь отрезать ее от берега и от моря. Птицы поплыли было в море, но таймуны быстро приближались. Вот уже можно различить охотников, гребущих одним веслом. Стая поднялась на крыло; сейчас же над лодками вспыхнули дымки, чуть погодя донеслись хлопки выстрелов.

Заросли сарсазана тянулись вдоль берега, уходили вдаль. Но наш ход, проложенный через заросли солончакового кустарника, круто сворачивал на восток. Мы снова вышли на белую от ракушек равнину. Еще издали темнели на ней пятна растительности — густые заросли солянки куш-гези («птичий глаз»). С небольших кустиков с мясистыми листьями в упор смотрели на меня сотни широко открытых круглых глаз — золотистых, желтых, оранжевых, розовых. Это были яркие околоплодники с черным продолговатым зрачком плода посредине. Казалось, целые стаи странных птиц, мгновенно зарывшись в песке, притаились и зорко следят за каждым движением пришельцев.

Калугин, не глядя на солянки, хмуро молчал: куш-гези совсем уж бесполезна для мелиорации.

За участком с солянками от главного хода отходил короткий двухкилометровый визир. Он шел в сторону мелких барханных песков. Здесь начинались их первые скопления.

Ближе к морю ракушечный слой был покрыт мелкой песчаной рябью, но чем дальше на восток, тем рябь все увеличивалась, превращалась в небольшие холмики, затем в бугры. Кое-где на буграх росли кусты селитрянки. Между буграми серела южная полынь, виднелись редкие кустики кермека с мелкими сухими розовыми цветами. Кермек — «бессмертник»: сорванный цветок долго выглядит как живой.

Полынь и кермек кое-где были уже засыпаны, на поверхности торчали темные сухие прутики.

Скудная растительность Челекена отступала перед могучими, разрушительными, убивающими все живое силами пустыни.

На главный ход возвращались совсем подавленные. Почвоведы были уже здесь. Инна Васильевна рыла шурф на участке с селитрянкой. На выброшенной земле сидел Мурад.

Я сел рядом. К чему эти шурфы, эти ходы, визиры, если на Челекене нет растений-пескоукрепителей? Но здесь, говорят, был ботаник из Ашхабада. Что, если попытаться получить его материалы? Может, ему удалось найти нужные нам растения. Тогда, сразу же после войны, было не до того… А если написать в Академию наук? Вдруг ответят? Как-никак — помощь науки практикам, полевикам. Сами мы ничего не найдем, это уже ясно. Но вот как писать — от имени отряда или от себя? От отряда вернее: это коллектив. Но согласятся ли начальник, Калугин? Дескать, буксир просим. А престиж отряда? Обвинят в неверии в свои силы, в капитулянтских настроениях…

Солнце стояло уже высоко, но возле моря жара почти не чувствовалась. А надо было идти в глубь Челекена, к раскаленным барханам, наносить их на план, искать пескоукрепитель, искать почти без надежды найти.

— Пошли. — Калугин быстро поднялся.

С вершины огромного бархана мы спустились в котловину.

На склоне его виднелась чахлая поросль кандыма, рядом растопырила ветки вездесущая селитрянка.

— До чего же неразборчивое растение! — сердито сказал Калугин. — На шоре селится рядом с водолюбом — сарсазаном. Здесь живет среди сухолюбов — рядом с полынью, даже с кандымом.

— Да, встречается везде, а что толку? — отозвался я. — Подвижных песков боится так же, как и другие.

Чем дальше на запад, тем растительность становилась беднее. Я механически вел записи, отмечая в журнале номер пикета, писал: «Растительность отсутствует».

Работа шла по-прежнему, но теперь мы выезжали в пески почти без надежды на удачу.

Вечером, прикладывая один к другому испещренные условными знаками полевые планшеты, я видел: все четче вырисовываются контуры будущей геоботанической карты Челекена. Но на этой карте пока нет главного — местообитания растений, которые могут стать непреодолимой преградой на пути подвижных песков.

Не найти нужный пескоукрепитель — это не только признаться в своей несостоятельности: Челекен останется во власти барханов. Правда, их можно временно укротить; для этого служат механические защиты — маты, сплетенные из травы, из веток. Но маты надо завозить на Челекен, потом раскладывать вручную по барханам.

Тысячи матов… Через год они износятся, сгниют. Начинай все сначала. Замешкаешься — барханы вырвутся на волю, опять полезут в поселки. Нет, не для этого нас посылали на Челекен.

Вернемся с изысканий, руководство экспедиции спросит: «Ну как, нашли пескоукрепитель?» У кого спросят? У меня, у геоботаника. Мелиоратор? Он только проектирует защитные полосы из живых растений на угрожаемых участках. А что я могу предложить для этих полос? Сарсазан да солянку куш-гези?

Ну а если бы мне повезло, если бы я нашел пескоукрепитель? Чья заслуга? Всего отряда, всех курбатовцев. Хотя самое главное, самое трудное сделано мною, только мною. Так почему же я должен говорить «наш пескоукрепитель», если на самом деле он мой, только мой?

Я поймал себя на мысли: делю шкуру неубитого медведя. А если «медведь» вовсе и не обитает на Челекене?

Как же быть? Вернуться в Казанджик с пустыми руками? Принять на себя основной удар? «Геоботаник отряда № 2 впервые в пустыне, вот он и не справился с задачей». Так скажут обо мне, и скажут справедливо, правильно скажут! Нет, этого не будет, не должно быть! Надо сделать все, чтобы найти пескоукрепитель. Любой ценой найти. И тогда пришло решение — срочно написать самому в Туркменскую Академию наук, попросить совета, помощи. Но ни Курбатовы, ни Калугин не должны знать о моем письме. Зачем? В случае провала еще высмеют: мол, ухватился за соломинку, да не помогло — пошел ко дну. А если успех, удача, скажут: «Мы, курбатовцы, проявили инициативу; нам, курбатовцам, помогли ученые». И я, застрельщик, буду обезличен, растворюсь в толпе ликующих победителей. Нет уж! Пусть будет моим и поражение, и успех. Ни с кем не хочу делить ни того, ни другого!

Вечером, вернувшись с поля, я пошел на почту, написал и отправил письмо в академию. Теперь надо ждать ответа. Лишь бы он пришел, пока мы еще здесь, пока на планшетах контуры не зачерчены косыми штрихами — унылыми знаками механической защиты.

Прошла неделя. С каждым днем работать становилось все труднее — мешал ветер. Он гнал нас с поля.

Как-то, выйдя из машины, начальник сказал:

— Если завтра ветер усилится — сидим дома.

Начинались вынужденные простои. Поражение становилось неотвратимым…

Я решил зайти на почту. Чем черт не шутит… Девушка-туркменка улыбнулась из окошечка.

— Хотела завтра идти вас искать. Письмо еще вчера пришло.

— Письмо? Мне?

— Да, большое письмо, целый пакет из Ашхабада.

И вот я держу в руках большой служебный конверт. Наверху гриф — «Туркменская Академия наук». Что в нем?

У меня еле хватило выдержки не распечатать тут же, на почте.

Дома зажег лампу, нарочно не спеша вскрыл конверт. Аккуратно соединенные скрепкой листки, текст напечатан на машинке. Это был краткий геоботанический отчет некоего Вознесенского, научного сотрудника, обследовавшего Челекен в 1946 году. К отчету приложена карта растительности.

Я всматривался в знакомые очертания маленького пыльного полуострова.

Он был покрыт штриховкой, точками, крестиками, кружками — условными обозначениями растительных группировок.

Я достал из папки уже готовые абрисы — сравнить с картой Вознесенского.

Невероятно! На карте показана совсем другая растительность.

Свет лампы был слабый. Я вынул лупу, стал сличать контур за контуром. Центральная часть Челекена, занимаемая невысокой возвышенностью, была теперь голой, а на старой карте ее покрывали густые заросли солянки — тетыра. От них остались только маленькие, не укладывающиеся в масштаб островки. Севернее тетырников располагались участки с растениями-пионерами — черкезом, сюзеном, селином. Они росли в межбарханных ложбинах. Сейчас пионеры исчезли. На их месте — редкая полынь. А что это отмеченное-косой штриховкой? Я заглянул в легенду: «Кияковый селитрянник». О селитрянке говорить нечего — неинтересное растение. Но кияк! На Челекене растет кияк — первоклассный укрепитель волжских песков, крупный многолетний злак с мощноразвитой корневой системой. Я встречал его и в природе, и в гербарии. Можно ли было думать, что граница распространения кияка заходит так далеко на юг!

Участки с кияком были показаны на обеих косах — Дервише и Куфальдже. Кроме того, он есть и в центре Челекена — возле Дагаджика. Значит, кияк растет и в приморской полосе — в районе повышенной влажности, сильного засоления — и в межбарханных понижениях. Правда, здесь — маленькие островки. Они могли исчезнуть под натиском барханов. Но на косах показаны целые заросли, а развевание слабое: возле моря песок влажный. Значит, там, только там и искать кияк.

Я взглянул в окно: поздний вечер перешел в ночь. Придется ждать рассвета. О сне и думать нечего. Сейчас десять, — это семь часов сидеть в комнате и смотреть на густые заросли кияка на бумаге, только на бумаге. А он отсюда в двадцати километрах, растет многие годы. Но его нельзя увидеть, увидеть сейчас, немедленно, надо ждать утра.

Что ж, пока займусь отчетом Вознесенского. Я стал читать описание растительности. Но сосредоточиться не мог. Взглянул на часы. Неужели всего час назад была безнадежность, тупик? И все прошло, все рассеялось. Меня ждет большое, важное открытие!

Как же быть дальше? Найти кияк, показать его курбатовцам? Но это — подарить его отряду, отдать всем! Отдать то, что, по счастью, нашел один. Курбатовы, Калугин, Костя, рабочие сейчас крепко спят; завтра будет ветер, — останутся дома. Я один проведу бессонную ночь, с рассветом пойду на Южную косу, буду искать кияк. Может быть, найду не сразу, — прошли годы. Границы местообитания могли сместиться. Придется пройти весь Дервиш — двадцать километров. Возможно, придется ночевать в песках, но я знаю одно: с пустыми руками в Карагель не вернусь, приду только с кияком. И что тогда?

«Товарищ начальник, вот я нашел отличный пескоукрепитель. Его можно рекомендовать в проекте наших изысканий по Челекену». Так, что ли? Нет! Не так! Надо дать срочную телеграмму в штаб экспедиции — сообщить о находке, о моем открытии, о моей победе. Пусть знают: все опустили руки, все предались унынию, и только один человек не сдался: он думал, он действовал, он искал — и нашел, спас положение.

Захотелось пить. Я вышел в кухню, зачерпнул из ведра. Вода была невкусная, опресненная, перегнана из морской. Своей воды почти нет на Челекене. Пока нет. Но скоро придет вода из пустынного озера Ясхан. В поселке зазеленеют деревья, за околицей протянутся широкие полосы, целые поля, засеянные кияком. Он высокий — метр высоты. Густые кияковые нивы будут шуметь на ветру. Корни кияка глубокие, густые корни прошьют пески, свяжут их, успокоят, заставят смирно лежать: ветры больше не подымут песчаных бурь. Над Челекеном будет дуть свежий ветер, чистый морской ветер с Каспия.

Я вышел из дома. По календарю сейчас полнолуние. Если небо ясное, можно не ждать утра, в движении скоротать ночь. К рассвету буду на месте, начну поиски.

Я отворил наружную дверь и только по ветру почувствовал, что стою под открытым небом — кругом была непроглядная тьма. Земля и небо неотличимы. Потом глаза привыкли — чуть заметно проступил из темноты песок. Нет, идти нельзя, сразу же заблудишься, не найдешь дороги обратно, в дом. Значит, надо ждать. А если к утру ветер усилится, подымется песчаная буря — что тогда? Сидеть дома, пока утихнет? Нет! Не может случиться такое несчастье, такая беда.

Я вернулся в дом. Что делать, чем заняться до утра? И вдруг мелькнула мысль: карта Вознесенского сейчас в одном экземпляре!.. Это же страшно! Она может затеряться, пропасть. От этого бумажного листка зависит судьба изысканий, судьба Челекена, его будущее. Надо немедленно сделать копию, даже две копии; одну с подлинником оставить дома, другую взять с собой.

Я достал тушь, начал чертить. Потом два раза переписал легенду.

За окном была та же глухая темень. Я открыл форточку: как погода? В комнату потянуло влажной свежестью — дул ветер с Каспия. Это лучше, чем с материка — не подымет песок. Впрочем, ветер может и перемениться. Главное, чтобы скорее наступил рассвет.

Желтый язычок в лампе дрогнул. Я быстро закрыл форточку. Но язычок снова дрогнул, сжался, припал к темному фитилю. Потряс лампой — пусто, керосин кончился. Идти в сени, шарить в темноте, искать бидон не хотелось.

Лампа погасла, в комнате слабо запахло керосиновым чадом. Я снова открыл форточку, лег на раскладушку. Как только начнет светать, выйду на косу.

В лицо слабыми порывами дул ветер, нес запахи морской воды, мокрого песка. Сколько же еще ждать? Два, три часа? Надо было взглянуть на часы, пока горела лампа. Хотя все равно — утро этим не приблизишь. Спать не хотелось. Я закрыл глаза, открыл — почти так же темно, только чуть заметно синеет прямоугольник окна. Все-таки неплохо бы вздремнуть, впереди трудный день — поиски кияка, много часов на ногах, но спать рискованно: не проснешься вовремя — встанут курбатовцы.

Как быть тогда? Сказать о письме или умолчать, поехать на очередные изыскания, бесплодные, никчемные поиски? Нет, нет, только не спать… Я прикрыл глаза и почувствовал, что куда-то проваливаюсь, погружаюсь в нечто невесомое, мягкое, теплое и уже не могу очнуться — руки, ноги, все тело словно чужое, уже не повинуются мне. Я борюсь, хочу открыть глаза, встать с раскладушки. Борьба с сонным оцепенением длится короткие минуты. Наконец открываю глаза. В лицо смотрит четко обозначенное, уже совсем светлое окно. Я вскакиваю, хватаю со стола часы. Хорошо виден циферблат — половина шестого. Сейчас будет побудка. Еще немного — и сколько осложнений, сколько неприятностей!

Несколько минут — и я уже с гербарной папкой, с флягой на боку выхожу из дома. Совсем рано. Поселок спит. Небо уже светлое, затянуто сплошной облачной пеленой, но ветер не усилился, по-прежнему — с моря. Дай бог, чтобы не переменился!

Я прошел по пустынному Карагелю, свернул к косе Дервиш. Кияк показан примерно на третьем-четвертом километре. Значит, через час я уже найду его. Возьму в папку стебли и листья, оконтурю на карте — и дальше: надо выявить все местообитания. Возможно, позже будут собирать семена кияка, высевать их на барханах.

Стало уже совсем светло, хотя солнца не видно. День пасмурный.

Я шел уже по косе Дервиш. Справа и слева расстилался хмурый серый Каспий. Казалось, море совсем близко — рукой достать, хотя от середины косы до каждого из берегов было по километру.

Со вчерашнего дня я ничего не ел, но, кроме пары галет, случайно оказавшихся в полевой сумке, у меня ничего не было. Я съел галеты, запил водой из фляги. Хоть напиться вволю. Сегодня не жарко. Половина фляги осталась про запас. Надо бы оставить побольше, но я так и не научился беречь воду в песках. Вода всегда есть у рабочих, на грузовике полон бочонок. Без него в пески запрещено выезжать. А я сегодня? Ну, сегодня контрабандный выход. Хватятся в отряде — нет геоботаника. Куда девался? Еще, пожалуй, переполох подымут.

Ничего! К обеду буду дома. На обратном пути надо сразу же на почту — дам телеграмму в штаб экспедиции, а потом уже: «Вот, дорогие товарищи, вы еще спали, а я смотрите-ка что принес!» Но кто оценит находку? Разве что один Калугин, он знает толк в пескоукрепителях, а для остальных кияк — просто трава. Не видели никогда, не читали о нем.

Я уже давно в пути. Коса постепенно сужается — до обоих берегов все ближе и ближе. Но кияка все еще нет, ни одной дернинки не видно.

Сверился с выкопировкой, сделанной ночью. Карагель давно скрылся за буграми. Вдоль косы тянется невысокая песчаная гряда. На ней густые колючие кусты — селитрянка. Других растений почти нет. Направо и налево от гряды до самого моря простираются пески-ракушечники. Маленькие каменно-твердые «домики» морских улиток, миллионы пустых, целых и разбитых ракушек устилают оба берега. Песок здесь не серый, а белый. В ясный день он, должно быть, матово светится, отражая солнце. Но сейчас солнца нет. Вверху глухое, низкое серое небо. От него и море серое. Кажется, подойди к воде — даже на мелководье не увидишь дна: серая вода почти не прозрачна, ничего сквозь нее нельзя рассмотреть, темное дно только угадывается где-то в глубине.

Взглянул на часы. Ого, начало восьмого. Я остановился, приложил ленточку миллиметровой бумажки к карте Вознесенского. Странно, здесь уже показан кияк. Не очень много, отдельные пятна на песчаной гряде, посредине косы. Но пятна легли в масштаб, это в натуре — десятки квадратных метров, а пока нет ни одного растения. В чем же дело?

Пожалуй, можно посидеть, отдохнуть. Есть хочется. Галеты что? Будто их и не было. Глупо получилось, надо было взять с собой хоть хлеба. Но дома ничего не было, пришлось бы идти к Илюше. А он наверняка поинтересовался бы: зачем хлеб? Никогда никто не берет.

Хотя не жарко, но от долгой ходьбы захотелось пить. Я сделал два больших глотка. Довольно, — воды во фляге меньше половины. А еще идти и идти. Неизвестно, когда встретится кияк. По карте до сплошных зарослей сколько же? Неужели десять километров? Это вдвое больше, чем пройдено. Но зато уж там я сделаю большой привал — надо подробно исследовать местообитание. Вот только хватило бы воды. Одна фляжка — это пол-литра. Второй у меня вообще нет. Не просить же было у начальника, у рабочих! А сейчас хорошо, если полфляги осталось. И это на весь путь — туда и обратно. Да, небогато, совсем небогато. Но надо держаться, что поделаешь… Песок на гряде неглубокий, плотный. Идти легко. Это уже хорошо.

Вдруг впереди на правом берегу я увидел брезентовую палатку. Здесь люди? Нет, мне положительно сегодня везет. Вероятно, награда за все, что пришлось пережить, вытерпеть, пока работал в отряде.

Я свернул к палатке. Вскоре стали видны воткнутые в песок длинные колья для сушки сетей. У самой воды до половины вытащенная на берег лодка.

Рыбаков было двое. Они сидели на корточках, спиной ко мне, чинили сеть.

Я кашлянул. Оба разом оглянулись. Это были совсем молодые туркмены. Старшему лет восемнадцать. Младший — худенький, низкорослый, почти мальчик.

Поднялись, опустили руки, первыми разом поклонились, как школьники.

Я попросил воды.

— Вода в челеке. Набрать? — Рыбак протянул руку за флягой.

— Спасибо, сам наберу.

Я зашел в палатку. У стены стоял челек с водой, тяжелый, непочатый. Как же налить? Надо осторожно — пресной воды здесь в обрез. Я поискал глазами. Ага, вот медный кувшин. В нем вода. Я долил флягу, вышел из палатки. Поблагодарив ребят, двинулся дальше.

Вода есть. Это главное! Правда, не мешало бы подкрепиться, от голода уже чувствовалась легкая слабость, но ничего, до сплошных зарослей кияка, показанных на карте, не так уж далеко.

Я взглянул на море. Оно еще более приблизилось. С гряды были хорошо видны светлые барашки, вскипающие на темных, почти черных волнах.

Я шел медленно, боясь упустить появление первых кустиков кияка. Их не было. По-прежнему на гряде торчали лишь редкие кусты селитрянки.

Ветер усиливался — дул с востока, сбивал в сторону, теснил с гряды. Когда я подходил к кусту селитрянки, слышалось слабое посвистывание. Ветки гнулись, припадая к земле. В лицо хлестал сухой соленый песок. Видимость резко ухудшилась. Косу, уходящую вдаль, заволокла желто-серая мгла. Это курились на ветру невысокие длинные дюны, наметенные у обоих берегов. Надо взглянуть, есть ли они на карте. Свериться с нею было нелегко: ветер рвал ватман из рук.

Я сел на землю, с трудом развернул карту: дюны не показаны. Вознесенского интересовала растительность, а не рельеф; здесь рельеф все время меняется. Да и дюн в то время могло еще не быть.

Надо идти. Почти бессонная ночь, ходьба против ветра, слабость от голода — все это почти обессилило меня. А кияка нет, и неизвестно, когда появится. Сейчас каждый шаг дается с трудом. Что же делать? Вернуться? Нет, ни в коем случае! Надо идти, идти и обследовать песчаную гряду до конца. Кияк здесь, не мог он совсем исчезнуть. Здесь зона его распространения, не будь ветра, уже нашел бы, пусть не заросли — отдельные куртины. Главное — не падать духом, идти вперед, смотреть под ноги. Смотреть под ноги… Вот именно! Сейчас я могу видеть вокруг на каких-нибудь два-три метра, не больше, и то надо наклоняться, всматриваться — песок слепит глаза. Не взял очки… в них было бы легче, хотя очки быстро запотевают, да и видно в них гораздо хуже.

Я остановился, — сердце стучало, как после сильного бега. Хотелось одного — лечь на песок. Нет, нет, только не поддаваться. Сегодня решающий день, мой день, день победы или поражения. Вот сейчас надо сесть, выпить воды, отдохнуть и идти дальше. Кияк уже недалеко, некуда ему деться. На косе люди почти не бывают, выпаса нет: в Карагеле скот не держат. Значит, надо идти вперед и искать.

Я вынул пробку из тяжелой фляги, поднес горлышко к губам и сейчас же опустил — вода была горько-соленая. Все ясно: налил из кувшина морской воды. Боже мой! Как же можно было забыть, что здесь на косе, пресная вода — ценность? Ее только пьют. А в медном кувшине — вода для умывания. Удобнее из кувшина, чем ходить к морю… Не догадался попробовать, проверить…

Сразу ослабело все тело, руки, ноги будто ватные. Во рту вдруг пересохло, нестерпимо захотелось пить… хотя бы глоток воды, всего один глоток пресной воды. Морской нельзя — будет еще хуже, начнет тошнить…

Я вылил воду из фляги. Она мгновенно ушла в песок. И песок почти не потемнел, не увлажнился, такой же сухой, светло-серый…

Мне вдруг стало страшно — один в пустыне, без воды, без пищи, и ветер все сильнее: циклон вернулся. Сколько же времени так будет продолжаться? А если я не смогу дойти до Карагеля, пролежу здесь весь день и всю ночь, совсем ослабею? Кто мне поможет? Никто! Никто не знает, где я, куда пошел… Правда, рыбаки видели, но они заняты своим делом, подумают, — обратно прошел стороной. В песчаной мгле не увидишь… Сидят сейчас в палатке, застегнулись на две полсти, ждут, когда утихнет ветер. А когда он утихнет — завтра, послезавтра, через неделю? Осень близко, пора циклонов…

Взглянул на часы — двенадцать, полдень… Уже шесть часов я в песках, до вечера далеко. Хотя не так уж далеко — с каждым днем раньше темнеет. Ночи уже длинные. Сегодня как долго ждал утра, и вот дождался, пошел за кияком, один, без посторонней помощи хотел найти…

Надо вставать. Ветер сразу же налетел, сильно толкнул, попытался свалить. Но я устоял, только пошатнулся. Попробую идти.

Я поднял воротник спецовки — защитить лицо от песка — и побрел вслепую, стараясь только не сойти с гряды. Надо считать шаги. Сделать сотню — остановиться, передохнуть. Потом еще сто, еще… Пока не доберусь до рыбачьей палатки. Хотя нет, какая палатка… Я не увижу ее отсюда, с гряды. Утром увидел, когда было тихо. Значит, придется идти так до самого Карагеля, километров двенадцать. По два километра в час — это шесть часов. Но разве я иду по два? Дай бог, километр, от силы — полтора. Это сейчас, а дальше? Пить очень хочется, и в горле больно покалывает, как при ангине.

Я закрывался воротником спецовки, но песок все равно попадал в нос, в рот, в уши. Сухой кашель заставлял останавливаться. Отдышавшись, через силу брел дальше, брел на ощупь, стараясь только не сойти с песчаной гряды, которая, нигде не прерываясь, тянется через всю косу.

Как глупо, как непростительно глупо я поступил! В отряде если бы и захотели помочь, не смогут: не оставил даже записки. Как догадаться, где я — в Азизбекове, в Дагаджике, на Дервише, на Куфальдже? Затеряться легко: Челекен не такой уж маленький.

Идти все труднее. Я уже не выдерживаю ста шагов, — что ж, буду отдыхать через девяносто. Хотя нет, так можно уменьшать и уменьшать. Надо вытягивать всю сотню. Надолго ли? Ясно: до конца меня все равно не хватит — еще километр, ну два, не больше, и придется лечь, будь что будет. Лечь и… и не встать? Нет, надо идти! Упаду — буду ползти. Иначе погибну не только я, погибнет дело, из-за которого пошел сюда, на косу: никому не придет в голову рыться в моих бумагах, искать карту Вознесенского, отчет. О них не знают.

Вдруг я поймал себя на хитрости, на самообмане: отсчитываю целый шаг, а делаю всего полшага… Может, увеличить привалы? Отдыхать по часам — скажем, ровно десять минут? Но тогда меня застанет ночь. К ветру, к песку прибавится темень, холод. Нет, надо идти.

Внезапно в однообразном шуме ветра мне послышался слабый крик, крик без слов:

— А-а-а…

Я встал, приложил к ушам ладони.

Нет, ничего не слышно… Показалось, померещилось. Да и кто здесь может кричать? Кто будет искать меня?

Я двинулся дальше, но, отсчитав десяток шагов, почувствовал — надо сесть на землю, немедленно сесть, а то упаду, повалюсь и не смогу подняться… Значит, так суждено, на роду написано — пропасть, погибнуть в считанных километрах от поселка, от людей. Сам, сам виноват — все сделал, чтобы уйти от них, помешать тебе же помочь…

Я стоял, ждал, когда смогу идти.

И вдруг глаза застлало… Такого еще не было… Я быстро сел на песок. И тут совсем близко, внятно послышалось опять:

— А-а-а…

Нет, это не кажется, не должно казаться, не может казаться… Я поднял голову и не услышал — увидел вдали высокую, темную, размытую желто-серой мглой фигуру.

Голос! Подать голос!

Без слов, напрягая последние силы, я крикнул:

— А-а-а!

Неужели не услышит, пройдет мимо, исчезнет в тяжелом сухом тумане?

Я снова крикнул, но уже слабее!

— А-а-а…

Темная фигура двинулась прямо на меня. Прямо над собой я увидел запыленное большое лицо Калугина. Глаза за стеклами очков казались громадными.

— Эй, сюда! Вот он!

Во мгле возникла еще фигура. Больше я ничего не видел, не слышал. Я схватил руку Калугина, прижался к ней лицом и плакал, громко, навзрыд, плакал, не скрывая, не стыдясь своих слез.

XIV

Перегнувшись к окну кабины, Калугин спросил:

— Квадрат?

— Да, — коротко ответил начальник.

Мы находились в начале южной косы, в самой широкой ее части. Грузовик шел по моему маршруту, так неудачно начатому три дня назад.

Как нашли, как спасли меня товарищи? Помогла выкопировка карты, снятая ночью перед выходом на Дервиш.

Когда я не вышел к завтраку, Калугин заглянул в мою комнату, увидел на столе выкопировку, старый отчет Вознесенского. Не было сомнений — я пошел искать кияк. Но куда? На карте кияк показан в нескольких местах — в центре Челекена, на северной и на южной косах. Центр Челекена отпал сразу: после изысканий Вознесенского этот район сильно изменился — появились новые заводы, рабочие поселки, карьеры. Искать там кияк бессмысленно. Остались косы. Куда я мог пойти? Разумеется, на южную, она ближе. К полудню начался циклон. Решено было ехать на выручку.

Рыбаки на Дервише подтвердили: да, утром прошел человек в спецовке, попросил воды, сказал, что ищет какую-то траву.

На карте трава была показана только на узкой песчаной гряде, проходящей посредине Дервиша.

Грузовик медленно шел по гряде. Начальник, Калугин, Костя, Инна Васильевна, все рабочие, растянувшись цепью, двигались впереди машины. Калугин первым обнаружил меня, позвал остальных. Мне дали напиться, усадили в кабину, привезли в Карагель.

О тайной переписке с Ашхабадом, о самовольной отлучке из поселка ни в машине, ни дома не было сказано ни слова.

Но когда на другой день, после завтрака, все отправились камеральничать — циклон мешал выехать в поле, — начальник остановил меня:

— Виноват я перед вами, Юрий Иванович, все время считал, что вы не очень ревностно относитесь к изысканиям. Да это и понятно: вас более влечет теория, чисто научные исследования, а мы — только практики. И вот, — он запнулся, — как плохо, когда не умеешь разбираться в людях… Все я напутал, ошибся… Оказывается, вы болели за дело, за работу отряда, думали, искали, как помочь. Благодаря вам у нас есть карта Вознесенского. Удастся или нет, а мы все вместе будем искать кияк. Может, и найдем. Пусть только циклон поутихнет…

Что было говорить? Разуверять, начать исповедоваться? Добрый, наивный человек, он просто не поверит, скажет, что я наговариваю на себя, обвиняю в несуществующих грехах. И я только молча пожал ему руку.

Циклон продержал дома еще двое суток. На третий день ветер немного утих, но небо было хмурое. Решили ехать на Дервиш.

И вот первая остановка. Здесь я уже был.

Облокотившись о крыло грузовика, начальник хмуро рассматривал карту Вознесенского, еще раз проверял себя. Ошибки не было: мы находились в квадрате с косой штриховкой киякового селитрянника.

Я подошел к песчаному бугру. Густые заросли селитрянки покрывали его со всех сторон. Но, кроме нее, не было ничего, — центральную часть косы занимал типичный «чистый селитрянник», без примеси других растений.

— Будем искать, — сказал начальник, — может, кияк сохранился где-нибудь в ложбинах.

Было решено тщательно обследовать весь участок. Костя со своими помощниками проложил три небольших геодезических хода. Начальник предложил соединить ходы густой сеткой поперечных визиров, заложив их через каждые сто метров. Если на участке есть даже небольшие заросли кияка, они непременно попадут в сетку.

Каждый отправился по отдельному ходу. Вскоре я потерял из виду Калугина и Инну Васильевну — они шли невдалеке, справа и слева от меня, скрытые высокими буграми с селитрянкой.

Двухкилометровый ход окончился. На всем его протяжении не было ничего, кроме этих бугров.

В конце хода мы сошлись все вместе. По лицам Инны Васильевны и Калугина я понял: они тоже ничего не нашли.

Подошел начальник.

— Переходите на визиры. По крайней мере, потом сможем сказать: сделали все, что могли…

Визиры были гораздо короче основных ходов и заняли немного времени.

Когда мы снова вернулись к грузовику, Калугин невесело усмехнулся.

— На саперном языке это называется — прочесать район насквозь. — Он сломал ветку селитрянки, нервно похлопал ею по голенищу. — Словом, дело дрянь…

— Главное, у нас нет уверенности, что кияк вообще растет на Дервише, — сказала Инна Васильевна.

— А куда же он, по-твоему, девался? — резко спросил начальник. — Возле завода на месте бывших киячников — карьеры, а здесь ведь люди почти не бывают. Дервиш — самый пустынный район Челекена. Значит, на человека вину не свалишь. И почему это кияк исчез, а никчемная селитрянка живет и здравствует? — Он сердито пнул ногой колючий кустарник.

— Смотри сапоги порвешь, — осторожно заметила Инна Васильевна.

— Ну решайте, как быть, что делать?

— Сейчас надо ехать домой, — отозвалась Инна Васильевна. — Солнце уже заходит. Завтра, если циклон опять не разыграется, продолжим поиски. Только раньше надо установить, почему кияк исчез в начале косы.

В Карагеле взялись было за камералку, но работа валилась из рук: что-то ждет нас завтра?

Начальник и Костя занимались хозяйственными делами. Мы с Калугиным и Инной Васильевной сидели в комнате Курбатовых. Калугин принес свои выписки из печатных работ по Туркмении, за столом просматривал тетради. Его большое, гладковыбритое лицо с лучеобразными следами загара было хмурым. Но вот он оживился, стал что-то подчеркивать красным карандашом.

Инна Васильевна спросила:

— Нашли что-то интересное?

Калугин вздохнул.

— Не знаю, сейчас, после стольких надежд и поражений, как-то боязно говорить…

— А что это за конспект?

— Выписки из одной кандидатской диссертации местного ученого. Работа старая, написана давно, но, возможно, поможет нам решить загадку кияка.

Калугин объяснил: еще в тридцатых годах некий Лукин, молодой ученый из Ашхабада, исследовал лесорастительные условия на Красноводской косе и на косах Челекена.

Были заложены почвенные шурфы, производилось бурение. Автор диссертации утверждал, что ему удалось обнаружить на косах Челекена интереснейшее явление — пресноводные линзы. Атмосферные осадки, просачиваясь через песок, достигали засоленных, благодаря близости моря, грунтовых вод. Пресная вода, более легкая, не смешивалась с соленой, а как бы плавала на поверхности, образуя пресноводные линзы значительной толщины. Лукин полагал: линзы эти могут питать деревья — пресные воды вполне доступны корням.

Калугин поднял на лоб очки, взглянул на Инну Васильевну.

— Что об этом думает почвовед?

— А то, что мы на пути к решению загадки нашего неуловимого кияка. Заросли его, показанные на карте, развились на пресноводных линзах. Корни у кияка длинные, мощные. Об этом пишет Вознесенский. Надо установить, сохранились ли на косах линзы.

Вошли начальник и Костя. На их кепках, на спецовках был песок.

— Опять разгуливается погодка, — сказал начальник. — Кружит циклон возле Челекена. Как бы он не обернулся штормом, бурей.

— Ничего, — усмехнулся Костя, — нам осталось обследовать только косы, а там подвижных песков мало.

— Вот как! — Калугин подмигнул мне. — А вы Юрия Ивановича спросите, каковы эти «спокойные» дюны на Дервише.

Я опустил глаза; Сергей Петрович оставался верен себе: не мог не подпустить шпильку. Но шпильки эти меня больше не раздражали. Я был уже не тем, что три дня назад…

Калугин листал тетрадку.

— Вот послушайте, Костя, каков этот, по-вашему нестрашный, шторм. Его испытывали на себе старые геологи Вебер и Калицкий. Они были здесь еще до революции и написали о Челекене целую книгу. Я сделал выписку:

…Ветер бушевал всю ночь. В окна ударялись песчинки, мелкие камешки. Казалось, кто-то стучится.

На рассвете ко мне зашел начальник.

— Не спите? Прямо не знаю, как быть. Ехать или нет? Конечно, будет очень трудно, особенно брать образцы грунтовых вод из шурфов, но, по-моему, сидеть дома еще тяжелее.

— Едем! — Я поднялся, стал одеваться.

Мы вышли из дома. Серый песок толстым слоем лежал на ступеньках крыльца. Под окном за ночь намело свежий бархан. На улице пусто — ни людей, ни машин. Небо затянуто сплошными тучами. В воздухе серая мгла. Моря не видно.

Инна Васильевна, Калугин, Костя, рабочие уже ждали нас в машине, отряд выехал.

На южной косе сквозь завывание ветра был слышен шум невидимого моря. Инна Васильевна наметила на плане места будущих шурфов, распределила их между рабочими. Калугин не выдержал:

— Дайте-ка и мне точку. Сейчас без дела хоть пропадай.

За ним взяли лопаты я, начальник, Костя. Участок, где на старой карте был показан кияк, в шахматном порядке покрыли точки шурфов.

Рыли в очках, но вскоре пот стал слепить глаза. Очки сняли.

Вот готовы первые ямы.

Калугин опустил бур на дно шурфа.

— Вода!

Мы не сводили глаз с Инны Васильевны. Она открыла желонку бура, попробовала воду на вкус.

— Соленая…

Перешли ко второму, к третьему, к пятому, шурфу. Всюду то же самое. Все ясно: на участке, где когда-то рос кияк, пресноводных линз больше нет. Падение уровня Каспия вызвало опускание линз. Дойдя до сильно засоленных пород, пресная вода стала соленой.

Инна Васильевна поднялась.

— Дальнейшие поиски бесполезны. Линз нет, и кияка нет.

Мы стояли у края шурфа и смотрели на дно, где были погребены наши надежды…

Я подошел к соседнему шурфу, вырытому у бугра с селитрянкой. Сухой песок медленно осыпался, обнажал стенку. И вдруг в глаза бросилось густое сплетение безлистных светло-коричневых, похожих на корни веток. Они свисали со стенки шурфа. Я взял лопату, стал раскапывать бугор. Лопата шла с трудом — наталкивалась на невидимое препятствие.

Подошел Калугин, усмехнулся:

— Никак клад ищете?

— Да, берите лопату.

Не понимая еще, в чем дело, он послушался. Через пять минут перед нами открылась удивительная картина. Холм насквозь пророс селитрянкой. Засыпаемая песком, селитрянка не погибала. Она подымалась вверх, как на ходулях. Погребенные под песчаной толщей ветки не отмирали: они только теряли листья и вместо них выпускали тонкие придаточные корни. Корни разветвлялись во все стороны, еще сильнее укрепляли селитрянку в почве, давали новую влагу, новую пищу. Самые верхние ветки выбрасывали на поверхность молодые побеги. На них появлялись светлые, сочные листочки, похожие на маленькие лопатки.

Придя на смену погибшим, заживо погребенным листьям, эти новорожденные листики жадно тянулись к свету. Барханы не могли засыпать селитрянку. Чем выше становился бугор, тем сильнее укреплялось растение. Постепенно селитрянка оплетала бугор своими колючими ветками сверху, прошивала, пронизывала его корнями изнутри. Усмиренный связанный песок переставал быть подвижным, сдавался. Селитрянка торжествовала победу над пустыней, над ее злыми силами — ветром, барханами. Теперь была понятной удивительная вездесущность селитрянки: она росла рядом с сарсазаном на шорах, селилась на ракушечных песках, не боялась осесть у подножия грозных многометровых сыпучих гор.

Ветер все усиливался, все громче грохотал Каспий. Но мы ничего не замечали. Мы кашляли от песка, терли слезящиеся глаза и упорно рыли бугры. Песчаная буря была не страшна. Мы добыли трофей, завоеванный в борьбе с пустыней, чудесное растение — колючую, неказистую на вид, так долго не замечаемую никем селитрянку.

Прошло некоторое время. Собирая материал для кандидатской диссертации о растительности Челекена, я снова прилетел на маленький полуостров.

Вышел из самолета и не узнал Челекена. На западном берегу вырос настоящий город, похожий на Небит-Даг — длинные стройные улицы, большие каменные дома, зелень в молодых парках. Челекен получил долгожданную воду по трубопроводу со станции Джебел и ждал большую воду из пустынного озера Ясхан. На складах утильсырья ржавели отслужившие свой век опреснители морской воды. В домах — водопровод, ванные с душем, в палисадниках под окнами домов — астры, маргаритки, петуньи.

Ну а как же подвижные пески, барханы, угрожавшие домам, школам, дорогам, заводам?

В тот же день в горкоме партии я спросил об этом секретаря.

— У нас есть свой лесничий, — сказал секретарь, — да, да, не смейтесь, настоящий лесничий — Володя Барабаш, инженер-лесомелиоратор. На Челекене он недавно, но уже успел кое-что сделать. Где его увидеть? Завтра утром здесь, в горкоме. Он вам все покажет, расскажет.

Тихое, майское утро. Каспий, голубой, спокойный, мирный, уходит до горизонта. На горкомовском газике мы с Володей, двадцатисемилетним чернявым украинцем из Харькова, едем на его «лесные полосы».

Они заложены в самом пескоопасном районе. Будничным тоном Володя рассказывает о своей работе лесничего так, словно он живет не на Челекене, а в сибирском Кедрограде. Но за обычными словами — упорство и спокойная уверенность в своем деле, главном деле Володиной жизни.

Мы едем не по песчаному проселку, где столько раз проходил наш отрядный грузовик, а по отличному шоссе. Кое-где его робко пересекают жидкие песчаные полосы. Кажется, даже барханы не решаются напасть на эту ровную, без трещин и вздутий, асфальтовую дорогу, серо-синей лентой уходящую в глубь Челекена.

Сворачиваем в сторону, на песчаную целину. Но где же «лесные полосы»? Я оглядываюсь, напрасно ищу их.

— Вон наши насаждения, — говорит Володя.

Далеко в пустыню, в самое барханное пекло уходят глубокие борозды, проложенные плугом. Я подхожу к крайней, наклоняюсь. Маленький, в пяток сантиметров кустик лезет из песка. На нем пара молодых сизых листиков, похожих на маленькие лопатки. Селитрянок много. Они дружно взошли в борозде и зеленым пунктиром бесстрашно уходят в пустыню. Они не боятся барханов.

Я украдкой оглядываюсь. Володя отошел к соседней борозде, не видит меня. И тогда, не стесняясь, я становлюсь на колени и глажу мизинцем маленькие крепкие листья-лопаточки.