Обман

ГЛАВА 6

Я уже давно не бывала в Шордитче. Наверное, месяцев семь. Нет, восемь. Последний раз – в октябре. Я запомнила поездку до мельчайших подробностей, хотя лучше бы ее совсем не было. Шел сильный дождь, стемнело достаточно рано. Отправление поездов с «Ливерпуль-стрит» задержали после того, как по телефону сообщили о заложенной на станции бомбе. Так что мне надо было где-то переждать время. Таксист, проскочив мимо нужного мне здания, предложил развернуться и подвезти к месту. Однако при таком ливне и напряженном движении это было небезопасно, так что я вышла прямо там, где он остановился. Мой маленький складной зонтик прикрывал лишь голову и плечи, и я быстро промокла. Добравшись до двери, я не смогла добудиться охранника, поэтому пришлось войти через черный ход. У меня тогда были собственные ключи…

Сейчас я выхожу из такси на залитую солнцем улицу. И в руках у меня уже ключи Гарри. Со времени капитального ремонта прошло уже три года, но пятиэтажное здание выглядит нарядно: затемненные зеркальные окна и свежая штукатурка, но тротуар возле несколько помпезного входа неровный, со странными черными прожилками, которые можно встретить отнюдь не на самых фешенебельных улицах Лондона. Соседние дома, заброшенные в связи с экономическим спадом, выглядят сиротливыми и запушенными.

На дверях висит объявление: «Продается помещение под офисы. Везде кондиционеры. Общая площадь пятьдесят тысяч квадратных футов. Десять фунтов за один квадратный фут.» Предыдущая цена «двенадцать фунтов» перечеркнута красным маркером. На плакате, приклеенном с внутренней стороны стеклянных дверей, изображена грозная овчарка и указано наименование охранной фирмы.

Когда Гарри купил это здание, он переименовал его в «Ричмонд Хаус» и приказал выгравировать над входом новое название. Состоялась церемония открытия. Именно там я впервые поняла, какому риску подвергает себя Гарри, взявшись за этот проект. Один из присутствовавших, вероятно, будущий арендатор, не зная, что я жена Гарри, заметил, что здание слишком удалено от делового центра.

На двери черного хода два замка. Я сразу подбираю нужный ключ. Внутри душно и стоит неприятный запах каких-то химикатов. Охранников, похоже, нет. Я поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж. Самая шикарная квартира, описанная в рекламном проспекте как «рабочие апартаменты», великолепно отделана и специально обставлена так, чтобы привлечь клиентов. В течение нескольких месяцев помещение не могли сдать. А Гарри, потеряв место в парламенте и утратив право на аренду отдельной квартиры неподалеку от палаты общин, переселился сюда.

Входная дверь из красного дерева отполирована до блеска. Разглядывая свое размытое отражение, я вспоминаю, как стояла здесь несколько месяцев назад, промокшая и замерзшая, как жаждала войти, снять туфли и посмотреть телевизионные новости, а затем отправиться на следующий поезд.

Сегодня я вхожу в застеленный ковром холл, без стука закрываю за собой дверь и прислушиваюсь к тишине.

Тогда я тоже закрыла дверь бесшумно, хотя и не ожидала что-то услышать. Я нагнулась, чтобы сбросить туфли, и тут мое внимание привлек какой-то странный звук. Внутри зашевелилось тревожное предчувствие. Постепенно мозг начал анализировать поступающую информацию. Прежде всего, сам звук. Какое-то шуршание – похожее на шуршание ткани. Затем направление – звук доносился из-за слегка приоткрытой двери спальни. Первым моим побуждением было тут же уйти. Слишком неловкая ситуация. Видимо, квартиру использует кто-то посторонний. Тогда во мне еще оставалась доля наивности.

Но я не ушла и даже не двинулась с места. Я вся превратилась в слух. Снова шуршание. Потом скрип. Один, другой… Постепенно они приобрели некий ритм. Я поняла, что это за скрипы. Их узнал бы всякий.

В груди у меня резко закололо. Я старалась не думать о Гарри, но не могла отделаться от пришедшей в голову мысли. Тяжелое предчувствие уже переполняло меня. Почти машинально я двинулась через холл.

Дверь была приоткрыта лишь на несколько сантиметров и мне пришлось тихонько толкнуть ее, чтобы увидеть кровать. Странно, но в эту минуту я почему-то осознала, что никогда не видела любовную сцену в этом ракурсе. И вообще я видела в кино не много любовных сцен.

Покрывало с кровати было сброшено. Ноги женщины крепко обвивали бедра Гарри и двигались в унисон с движениями его тела. Ягодицы у Гарри показались мне неожиданно широкими, белыми и бесформенными. Они ритмически напрягались. Я попыталась убедить себя, что это тело, в конце концов, может принадлежать кому-то другому (в безвыходных ситуациях нас посещают сумасшедшие мысли), но когда Гарри приподнял голову, чтобы посмотреть женщине в лицо, подобную мысль пришлось сразу оставить. Я безошибочно узнала его волосы, затылок, форму ушей.

Несколько секунд я стояла, словно пораженная молнией. Дыхание у меня перехватило. Лицо залила краска такого стыда, какого, кажется, не испытывала с детства. Парадоксально, но ревности я тогда не чувствовала.

К жизни меня вернули глухие стоны Гарри и высокие крики женщины. Их движения стали резкими. Мне захотелось испариться. Когда я тихонько отступала по холлу к входной двери, меня догнал почти животный хрип. Я не поняла, чей. Затем глубокий удовлетворенный смех. Он принадлежал этой женщине.

Я замерла. Ноги сковала судорога. В голове роились гневные мысли. Сколько же другого таит Гарри от меня? Какие еще темные страсти обуревают его душу?

Или это защитная реакция? Чтобы почувствовать, что жизнь еще повинуется ему?

Именно эта мысль, за которую я уцепилась, как утопающий за соломинку, позволила мне сдвинуться с места. Судорожными движениями я открыла дверь и без памяти бросилась на улицу…

Теперь здесь тихо, лишь из-за окна доносится городской шум. На столе, стилизованном под времена Регентства, лежит толстый слой пыли. Я открываю дверь в спальню. Все, что я чувствовала в тот день, постепенно ушло из памяти. Сейчас я ощущаю лишь безразличие. В шкафу на вешалках ничего нет. В ящике прикроватной тумбочки использованная бумажная салфетка, пара монет и чек из бакалейного магазина. Наполовину пустая коробка салфеток валяется под кроватью. Я осматриваю ванную, где нахожу несколько одноразовых бритв и тюбик шампуня без колпачка, и иду в гостиную. Здесь стоят лишь два шкафа и оба пусты. На стенах висят подобранные по цвету гравюры. Я заглядываю за каждую, но тайника не обнаруживаю. В холодильнике на кухне нахожу пачку молока и банку пива. В буфете стоят две банки растворимого кофе, обе почти пустые.

Квартира безликая и неприветливая, как любой гостиничный номер. Почему-то я надеялась найти здесь что-нибудь. Думала, что Гарри часто бывал тут, но, видимо, он чаще ездил к Кэролайн Палмер. Я иногда звонила сюда, но если даже Гарри и был здесь, не поднимал трубку.

Мне всегда было очень трудно решиться позвонить на эту квартиру. Часто вечерами я сидела в Пеннигейте, убеждая себя в том, что все еще можно исправить, что нам с Гарри надо всего лишь по душам поговорить друг с другом. Но временами тишина и одиночество одолевали меня. Тогда, презирая себя, я тянулась к телефону.

Здесь ничего нет. По крайней мере, никаких доказательств присутствия Кэролайн Палмер. Я даже не знаю, что именно хочу найти. Наверное, какой-нибудь счет.

Я в последний раз осматриваю квартиру: ищу на кухонных шкафах, за посудомоечной машиной… Вспомнив, как моя бабушка в начале войны прятала драгоценности в духовке, заглядываю в микроволновую печь и в газовую плиту.

Выходя, я аккуратно закрываю дверь, и она лишь тихо щелкает. После визита в Шордитч мне становится легче и спокойнее на душе.

Офис Гиллеспи находится минутах в двадцати ходьбы, в Сити. Даже если поверить в то, что экономический кризис тяжело ударил по финансовому капиталу страны, в Сити ничего не изменилось. Все те же великолепные, сверкающие здания банков и такие же энергичные, целеустремленные и элегантные молодые люди, снующие тут и там.

Я прибываю на пятнадцать минут раньше назначенного времени. Меня просят подождать. Ровно в одиннадцать секретарша с ухоженными волосами и уверенной походкой приглашает меня в зал для заседаний. Это обширная комната без окон. С потолка льет яркий свет. От обоев странного рисунка слегка рябит в глазах. За длинным столом – дюжина стульев. Перед каждым – блокнот для записей и стакан с остроотточенными карандашами. Немного подумав, я сажусь на стул, расположенный посредине стола, лицом к двери. В ту же секунду входит Гиллеспи.

– Добрый день, миссис Ричмонд, – приветствует он меня и протягивает руку.

Потянувшись к ней, я роняю свою сумочку на пол. Проклиная себя за неловкость, нагибаюсь, чтобы поднять ее. Появляется секретарша с кофе, хотя я его и не просила.

Гиллеспи садится по другую сторону стола напротив меня и кладет перед собой тонкую папку.

– Извините, что не смог присутствовать на службе, – говорит он. – Совершенно неотложные дела.

Гиллеспи смотрит на меня в упор. Ему лет тридцать пять. Он элегантно одет. У него мелкие черты лица, удлиненная голова, гладко зачесанные назад светлые волосы и очень белая кожа. Глаза у него бесцветные и маловыразительные.

– Я надеюсь, вы получили мое письмо с соболезнованиями?

Я не помню, но на всякий случай киваю.

– Итак, чем могу служить? – спрашивает Гиллеспи. Он сидит выпрямившись, руки покоятся на столе. – К сожалению, мы еще не успели подготовить предложения по вашим финансам. Нам нужно закончить ряд переговоров. Думаю, я смогу показать вам кое-что на будущей неделе.

Его уверенность сбивает меня с толку.

– Значит, что-то может получиться?

– Думаю, да.

– Из беседы с Леонардом у меня сложилось впечатление, что ситуация непростая.

Гиллеспи слегка поднимает брови.

– У мистера Ричмонда были большие долги, но в долгосрочной перспективе вы будете располагать значительными активами. Деньги по его страховке и так далее.

– А в краткосрочной перспективе? – с усилием спрашиваю я.

– Здесь вопрос упирается в условия кредита.

– Вы имеете в виду, что мне придется занимать деньги?

Гиллеспи слегка опускает тяжелые веки и едва кивает.

– Хотя я слышал от Джека Кроули, что он готов помочь вам? – Видя признаки колебаний на моем лице, он добавляет: – Это существенно помогло бы вам.

Я молчу.

– Дело в том, что дом уже заложен и под него сейчас много не получишь, – заключает Гиллеспи.

– Понимаю, – отзываюсь я, думая тем временем о Джеке.

Гиллеспи бросает быстрый взгляд на свои часы.

– И все же, чем я могу сейчас быть вам полезен?

– Извините, у меня буквально несколько вопросов…

Я записала их на листке, пока ехала в поезде. Старалась ничего не забыть, ведь это со мной часто случается, особенно в напряженных ситуациях. Доставая листок из глубины сумочки, я спрашиваю об «Эйнсвике». Как там дела?

Ровным, довольно низким голосом Гиллеспи отвечает:

– Я думаю, вы понимаете. Дела у «Эйнсвика» неважные. К зданию в Шордитче интереса у клиентов почти нет. Был один вариант, но он оказался несостоятельным. – Увидев вопрос в моих глазах, Гиллеспи добавляет: – Кое-кто думал сыграть на экономическом спаде и приобрести Шордитч за бесценок.

Я медленно обдумываю его слова.

– Значит, людям известно о трудностях, испытываемых «Эйнсвиком»?

– Трудно сегодня всем. Поэтому наглых предложений сейчас много. Выбора два: либо согласиться на серьезные финансовые потери, либо ждать, пока улучшится экономическая конъюнктура. Проблема с «Эйнсвиком» в том, что ждать фирма не может.

– Но я хочу понять ситуацию. Тот вариант, о котором вы упомянули. Что бы произошло, если бы в «Эйнсвике» согласились на него?

Гиллеспи смотрит на свои руки.

– Полученных средств не хватило бы на выплату долгов фирмы. Необходимо было бы искать еще какие-то активы или пускать «Эйнсвик» с молотка. Еще кофе?

Я пока почти не притронулась к первой чашке.

– Спасибо, не надо… Извините, но ведь ожидание не дает гарантии того, что дела у «Эйнсвика» поправятся. Здание в Шордитче так и может остаться непроданным. – Я говорю медленнее, стараясь придать своим словам хоть какую-то убедительность. – Не лучше ли сейчас максимально сбросить цену и все-таки продать эту недвижимость?

По лицу Гиллеспи проскальзывает тень сардонической усмешки.

– Так просто это не выйдет. Существует понятие среднерыночной цены. Совет директоров не будет нарываться на крупные неприятности, он полагает, что предложенная цена далека от этого понятия.

– Может, покупатели все-таки увеличат свою цену? – добавляю я еще более осторожно.

– Нет, торговаться они не собираются. Я уверен – единственно правильный путь – это ждать и надеяться на то, что на долю «Эйнсвика» выпадет удачный вариант.

– Значит, положение не блестящее?

Секунду мне кажется, что Гиллеспи меня не расслышал, но тут же понимаю, что сделанное им тяжелое движение веками и почти незаметный кивок – это и есть его ответ. Который означает: положение не только не блестящее, но просто-напросто ужасное.

Я делано улыбаюсь. Это у меня такая давняя привычка – разряжать тяжелые моменты деланой улыбкой. Появилась она из-за матери – та любила наказывать меня своим бесконечным молчанием.

– Что, безнадежно?

Гиллеспи сжимает свои тонкие сухие губы в одну тонкую линию. Кажется, он утрачивает интерес к разговору со мной. Вероятно, мне лучше сейчас попрощаться. Но что-то в выражении лица и жестах Гиллеспи заводит меня. Так легко я не сдамся.

– Кто сейчас входит в совет директоров «Эйнсвика»? – спрашиваю я, упираясь взглядом в свой листок.

Гиллеспи медленно моргает.

– Я. Недавно в совет был включен Раймонд Керр. У него большой опыт с продажей безнадежных объектов недвижимости.

Я упорно продолжаю:

– А риэлтерская фирма? Они делают все, что могут? – Я наслушалась немало историй о некомпетентности риэлтеров. Правда, эти истории в основном относятся к периоду, предшествовавшему экономическому спаду.

Гиллеспи немного наклоняет голову набок и исподлобья смотрит на меня.

– Без сомнения. Это очень хорошая фирма. С отличной репутацией.

Мой следующий вопрос, видимо, наивен, но я все равно задаю его:

– Что насчет цены продажи? Она реальная?

– Абсолютно. – Тон у Гиллеспи жесткий, глаза холодные. – Но вы должны понимать, что в среднем по стране сейчас двадцать процентов офисных помещений не находят спроса. А здесь, в Лондоне, да еще рядом с Сити – и все тридцать. Экономика в кризисе. Это рынок.

– Понятно, – произношу я и читаю по листку свой очередной вопрос: – Сколько может продержаться «Эйнсвик» при условии, что здание в Шордитче так и не будет сдано или продано?

Гиллеспи глубоко вздыхает.

– Думаю, могли бы выжать месяца четыре. И это намного больше того, что мы на самом деле заслуживаем.

Я не спрашиваю его, почему мы заслуживаем так мало, мне не хочется услышать о том, чего недоделал или в чем ошибся Гарри.

Мне нужно задать еще несколько вопросов, а Гиллеспи всем своим недовольным видом сбивает меня с толку. Приходится собрать всю свою волю в кулак.

Я продолжаю. Рассказываю о номерах счетов, которые нашла в старой записной книжке мужа. Сообщаю о том, что два из них Маргарет установить не может, и передаю Гиллеспи листок с отпечатанными на нем злополучными номерами.

Он смотрит на листок буквально долю секунды, затем небрежно сует его в лежащую перед ним папку.

– Я выясню, – бесстрастно говорит Гиллеспи. Нет, так дело не пойдет.

Я подаюсь вперед и жестом указываю на папку.

– Вы не обратили внимания на аббревиатуру «С и М»? Что это может означать? У нас такое впечатление, что это какая-то строительная фирма.

Гиллеспи рассеянно смотрит на меня.

– Строительная фирма? Нет, не думаю…

– Может, банк?

– Я же сказал, что постараюсь выяснить. Подозреваю, что ему просто хочется от меня отделаться.

– А второй номер?

– Извините? – он непонимающе поднимает брови.

– Я думала, может, он вам знаком?

Гиллеспи с явной неохотой вытягивает листок из папки и изучающе смотрит на него.

– Номер… – произносит Гиллеспи с некоторым нажимом, будто объясняя тупому ученику очевидные вещи. – Номер… Это может быть что угодно. Номер кредитной карточки, платежного поручения, еще что-то. Определить с ходу невозможно. – Он несколько картинно пожимает плечами.

– А номер счета? Это может быть номер счета в банке?

– Конечно, может.

– У вас есть список банковских счетов Гарри?

– Финансовый консультант знает ровно столько, сколько ему считает нужным говорить клиент, миссис Ричмонд, – насмешливо произносит Гиллеспи. – И позвольте мне дать вам совет: не тешьте себя надеждой, что в один прекрасный день вы обнаружите забытый счет с уймой денег на нем.

Несколько секунд я изучаю лицо Гиллеспи – белесая кожа, водянистые глаза.

– Ни на что подобное я не надеюсь, мистер Гиллеспи.

– Вот и отлично. – В его тоне слышатся покровительственные нотки.

Ну что же, я все равно буду добиваться своего. И снова смотрю в свою шпаргалку.

– Этот благотворительный концерт в пользу румынских сирот, – говорю я со вздохом. – Ко мне приходил Тим Шварц, спрашивал о компании под названием «Маунтбэй». Она каким-то образом участвовала в организации мероприятия. Шварц сказал, что пропали счета, которые компания должна была выставить благотворительному обществу…

– Шварц уже обращался ко мне по этому поводу, – ловко прерывает меня Гиллеспи. – И я объяснил ему, что ничем не смогу помочь.

– Но у вас же есть какие-то материалы, связанные с концертом? Они что-нибудь могут прояснить?

– Нет.

Интересно, он намеренно уходит от этой проблемы или мне только кажется?

Я отворачиваюсь. Геометрические линии на модных обоях прыгают у меня перед глазами. Несколько раз моргнув, я снова взглядываю на Гиллеспи. У него спокойное, равнодушное выражение лица.

– Мне кажется, что Тим Шварц считает… – Я в нерешительности делаю паузу. Хотя Гиллеспи должен быть на моей стороне, и следовательно, я могу быть с ним откровенной, мне не удается отделаться от ощущения, что его интересы не полностью совпадают с моими. Но с кем же мне еще говорить в открытую? – Он считает, что некоторая финансовая и юридическая ответственность за ситуацию с благотворительным обществом может быть возложена на Гарри.

– Что? Это чепуха.

– Ну… Тим намекает, что аудиторы покажут пальцем на Гарри. Может создаться впечатление, будто он совершил это осознанно.

– Совершил что? Шварц не понимает, о чем говорит. В конце концов, бухгалтерию ведь вели в самом обществе.

– Ах вот как… – Мне трудно понять значение его слов. – Вы имеете в виду…

– Если там возникли проблемы, то решать их должны они.

– Значит, переложить вину на Гарри им не удастся?

Как бы мне хотелось, чтобы это было именно так!

Гиллеспи делает неопределенный жест рукой. Неожиданно выражение лица у него становится обеспокоенным.

– Послушайте, это благотворительное общество получило от концерта хорошие деньги. Больше миллиона. Чего они ноют?

– По словам Тима Шварца, аудиторы не могут сейчас подписать акт проверки, или что там они должны подписать. А общество не может воспользоваться своими деньгами.

– Но вы-то здесь при чем? – отрывисто спрашивает Гиллеспи.

Я решаюсь.

– Вы не считаете, мистер Гиллеспи, что в этой ситуации было бы целесообразно… Ну, обратиться к юристам?

– К юристам? С какой стати? – Гиллеспи подается вперед и упирает в меня свой взгляд. – Послушайте, миссис Ричмонд, благотворительное общество поднимать шума не станет. Поверьте мне. Это не в их интересах. Они накажут кого-то там внутри, замнут дело с концертом, но огласки не допустят. Они не смогут отказаться от того, что сами должны были вести бухгалтерские учеты. Им не удастся свалить все на первого попавшегося козла отпущения. – Он иронически усмехается. – И им нужны деньги. Где бы еще взяли они этот миллион? Поверьте, они уговорят аудиторов подписать мягкий вариант заключения и утвердят его на попечительском совете. Затем заберут этот миллион и будут довольны. Поднимать сейчас шум вовсе не в их интересах.

У меня возникает ощущение, что я прикоснулась к чему-то холодному и склизкому.

– Что касается вас, – торопливо продолжает Гиллеспи, – то вам сейчас ничего не надо делать. Ничего. Пропускайте их Обращения мимо ушей. В конце концов они отвяжутся. Но будьте с ними вежливы. Говорите, что хотели бы им помочь, но ничего не можете сделать.

В течение нескольких секунд я смотрю Гиллеспи прямо в глаза и хочу спросить его: «Значит, поступать, как поступаете вы?» Но я ничего не спрашиваю, я вообще ничего не говорю. Просто молча собираю свои вещи и поднимаюсь.

Гиллеспи тоже встает.

– Вы меня поняли? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я после небольшой паузы.

Он одаривает меня почти довольным взглядом. Судя по всему, не ожидал, что я окажусь такой понятливой.

Гиллеспи провожает меня до лифта. Мы говорим о погоде. Я думаю, что он забывает обо мне еще до того, как закрываются двери кабины лифта.

Я еле успеваю на поезд, который отправляется в 12.48. Едва прикрыв глаза, чтобы немного вздремнуть, проваливаюсь в тяжелый сон и сплю почти до конечной станции. Просыпаюсь я от толчка уже где-то в окрестностях Инсвича. Усталость не прошла. Этой ночью я спала не больше трех часов. Энн с Чарльзом ушли только в десять. Потом я долго лежала в спальне Джоша на кровати рядом с ним, прислушиваясь к его ровному дыханию и изредка приподнимая голову, чтобы взглянуть на сына. В голове у меня роились бесконечные мысли.

Им не нужно задавать направления, они движутся сами по себе. Сначала прошлое. В малейших деталях. Когда я устаю от воспоминаний, то переключаюсь на настоящее. Я анализирую свои поступки, стараюсь посмотреть на себя глазами других людей. Обдумываю ситуации. Определяю серьезность подстерегающих меня опасностей.

Гоняю и гоняю мысли по кругу. Я хорошо умею делать это.

Добравшись до места, забираю от станции машину и еду в школу Джоша. На парковке я забиваюсь в самый угол и жду сына в автомобиле, стараясь не привлечь к себе внимания других родителей. Но мне это не удается. Очень быстро меня находит Рут, которая тоже приехала за своим сыном пораньше. Скоро к нам присоединяются еще две-три мамы. Они всячески демонстрируют мне сочувствие, и в то же время в их глазах я читаю любопытство. Они говорят, что их сыновья тоже доставляют им неприятные минуты. Сообщают о своей радости в связи с тем, что с Джошем ничего не случилось. Я благодарю их. Стараюсь свести все к шутке: дескать, после долгого приятного времяпрепровождения на пляже Джош, разумеется, не рвался в школу.

Когда мой сын вылетает на крыльцо, прошедшие десять минут кажутся мне вечностью. Джош рассеянно целует меня в щеку. Он выглядит усталым. Судя по всему, у него нет настроения разговаривать. Я не обращаю на это внимания и начинаю оживленно обсуждать планы на уик-энд. Как мы будем с Джошем играть в пинг-понг, а может, съездим в кино в Инсвич. О вчерашнем я не упоминаю. Думаю, сейчас не следует спрашивать Джоша, почему он убежал. Мальчик и так испугался, когда обнаружил дома полицию и понял, какой вызвал переполох. А чего стоили долгие и слезливые просьбы Энн, без конца умолявшей племянника больше ее так не пугать! Я вообще считаю, что не надо излишне наказывать детей за ошибки. Жизнь и так преподносит им тяжелые уроки.

Я болтаю и не замечаю, что подавленное настроение Джоша не рассеивается. Это доходит до меня только на нашей аллее, уже в полумиле от дома. Я осторожно спрашиваю сына, что случилось. Несколько секунд сижу молча, потом мягко говорю:

– Джош, пойми, дети бывают иногда глупыми. Они просто завидуют тому вниманию, которым ты сейчас окружен. Это нужно перетерпеть.

Джош смотрит на свои колени и теребит манжеты на шортах. Он горестно поводит головой, не соглашаясь со мной.

Я жду.

– Я хочу куда-нибудь перейти. Подальше, – наконец говорит он.

– Подальше? Что ты имеешь в виду? – Я прекрасно знаю, что он имеет в виду, и внутри у меня холодеет. Джошу, видимо, трудно выразить словами свои мысли, и я это делаю за него: – Ты имеешь в виду интернат?

Он кивает, избегая моего взгляда. Я издаю короткий смешок.

– Но, дорогой, это ведь ничего не решит. Я поговорю с миссис Ротсэй и…

– Мам! – Джош смотрит мне прямо в глаза. Лицо у него напряжено, он взволнован. – Со школой все в порядке, просто я хочу куда-нибудь уехать, и все. – Он снова опускает голову вниз.

Я подавляю в себе боль. Несколько секунд я молчу.

– Но почему, дорогой? Ты должен сказать мне.

Он судорожно подыскивает слова. И уже было найдя их, останавливает себя. Снова открывает рот… Наконец произносит:

– Просто в другом месте будет веселее.

«Веселее». Это застигает меня врасплох. «Веселее». В последнее время я вспоминала это слово нечасто. И при мыслях о детях оно не приходит мне в голову. Я много думала о том, что нам необходимо быть вместе, поддерживать друг друга, но, чтобы нам было весело? А ведь в словах Джоша есть рациональное зерно. В последние месяцы ни я, ни Кэти особым весельем не блистали.

– Ну, хорошо. Я хочу сказать, мы обсудим это.

Сын бросает на меня весьма скептический взгляд.

– Обещаю, – добавляю я поспешно. – Мы подумаем об этом. Так вот на ходу вопросы не решают. – Тут я дерзко шучу: – Надеюсь, ты не задумал удрать от своей старой мамочки? А?

Это уже шантаж. Так похоже на методы моей матери. Лучше бы я не говорила этого. Но прежде, чем успеваю что-либо добавить, Джош сильно мотает головой из стороны в сторону, хватает свой портфель, выпрыгивает из машины и бежит по направлению к кухонной двери.

Я устало выбираюсь из машины, стараясь понять, в чем же состояла моя ошибка?

Из гостиной доносятся голоса героев мультфильмов. Я начинаю готовить Джошу бутерброды с огурцом, и тут на кухню входит Маргарет, чтобы заварить себе чай. Рассказываю ей, что встреча с Гиллеспи прошла в целом неплохо, в детали не вдаюсь. В свою очередь, Маргарет сообщает о том, что ей, кажется, удалось расшифровать аббревиатуру «С и М» из старой записной книжки Гарри.

– Оказывается существует такая фирма «Симмондс Митчел». Раньше между этими фамилиями стояло «и», а теперь они просто «Симмондс Митчел». Разумеется, фирм с таким названием много, но что-то подсказывает мне: эта может оказаться именно той, которая нам нужна. А я перерыла не один справочник.

Я наливаю сок для Джоша.

– Чем они занимаются?

– Работают в качестве брокеров на товарной бирже.

– Ах вот как, – отвечаю я, будто понимая, о чем идет речь. Но ведь я говорю с Маргарет и чего уж тут притворяться? – Я слышала о брокерах, но честно говоря, не имею ни малейшего понятия, что это такое, – добавляю я.

– Думаю, это то же самое, что и брокеры на фондовой бирже, – смеется Маргарет. – Только торгуют они не акциями, а товарами – пшеницей, сахаром, кукурузой, чаем.

Держа в одной руке стакан с соком и бутерброды, я открываю дверь в гостиную. Джош расположился на полу буквально в полуметре от телевизора. Зная, что я не разрешаю ему сидеть так близко, он машинально отодвигается чуть-чуть назад, не сводя глаз с экрана. Взяв у меня еду, сын бормочет «Спасибо». Я задерживаюсь на несколько секунд и смотрю на него сверху вниз. На эти детские ноги-спички, что торчат из шорт, на вздернутый нос, на округлившиеся от жевания щеки. В моей душе борются сомнения. Ведь это мой сын. Такой родной и одновременно вдруг такой непонятный. Почему он хочет уйти в интернат? Откуда это желание убежать? Неужели нить, связывавшая нас, порвалась? В чем я ошиблась?

– И торгуют они в расчете на будущие цены, – продолжает Маргарет, когда я возвращаюсь на кухню. – Это так называемые фьючерсы. Скажем, они считают, что через некоторое время должен подорожать сахар. Вот они и покупают его сегодня дешевле, а несколько месяцев спустя продают дороже. «Симмондс Митчел» выступают на биржевом рынке как брокеры и берут свой процент.

– Значит, у них должны быть свои счета?

– Я проверяла. – Маргарет делает жест рукой. – Нет, я не говорила, откуда я. Просто спросила, сколько цифр в их расчетных счетах. Они сказали, шесть.

– Значит, счета у них есть. А могут они работать, как банковские?

Этот вопрос я задаю, скорее, самой себе и не жду, что Маргарет ответит на него.

– Видите ли, миссис Ричмонд… – несколько неуверенно начинает она. – Я знаю, что мистер Ричмонд зачастую оставлял на некоторый срок деньги, полученные за осуществленные по его поручениям операции, на фондовом рынке, на счетах своих брокеров. Ему было нужно время для того, чтобы обдумать свои очередные решения. Может, он так же поступал и с людьми с товарной биржи?

Мы выходим из кухни и направляемся к кабинету. Перед моими глазами всплывает бледное лицо Гиллеспи и пренебрежительный жест, которым он сунул листок с номерами счетов в свою папку.

– «Симмондс Митчел» большая фирма? – спрашиваю я Маргарет.

– Не знаю, но в справочнике она выделена крупным шрифтом, а офис располагается в самом центре Сити.

Значит, большая. И заметная в бизнесе. Гиллеспи должен был слышать о ней. Почему же он не вспомнил название по аббревиатуре?

– Вот тот счет по мобильному телефону, – Маргарет быстро берет со стола и подает мне бумагу. – А это дополнительный список звонивших.

Он стал значительно больше. Я-то ведь почти никому не успела позвонить. Мой отец. Соседи, спрашивавшие, не хочет ли Джош навестить их. Дальние родственники Гарри. Молли. Леонард. Джек. За период с субботы он звонил уже дважды, последний раз два часа назад, чтобы сообщить, что приедет завтра, «если это будет для меня удобно».

– Я сказала ему, что вам вряд ли будет удобно, – объявляет Маргарет. – Могу позвонить ему и попросить не приезжать.

В принципе у Маргарет с Джеком отношения нормальные, хотя зачастую они и подшучивают друг над другом. Но я вижу, что иллюзий в отношении него у нее нет, а постоянные упражнения Джека в применении своих чар начинают Маргарет раздражать.

– Чего он хотел?

– Не сказал.

– Во сколько он собирался приехать?

– В десять. Но я объяснила, что уже в одиннадцать сюда прибудут полицейские. У вас будет слишком мало времени для Джека.

– Полиция приходит по поводу ружей?

– Да. Но я могу с ними передоговориться.

– Не надо. Уж лучше покончить с этим делом пораньше.

– Хорошо. А мистер Кроули?

– Он тоже пусть приезжает. Разберемся и с ним. Маргарет улыбается.

Боковым зрением я замечаю какое-то движение в саду. Это Морис. Он выкатывает из оранжереи груженую тачку и направляется к клумбе с розами.

Я тихо говорю Маргарет:

– Тот полицейский, который приходил сразу после исчезновения Гарри…

– Доусон.

– Да, Доусон. Вы с ним с тех пор общались?

– Вроде бы, нет… Хотя постойте… Да, да. – Она на секунду задумывается. – Он выходил на меня вскоре после вашего отъезда в Америку.

– После отъезда?

– Да, через несколько дней. Может, через неделю.

– Он что, приезжал сюда?

– Нет, в офис.

– Чего он хотел?

– Да в общем, ничего особенного. Задал несколько стандартных вопросов. Во всяком случае они показались мне стандартными.

Я молча жду подробностей.

Маргарет на секунду отводит глаза и говорит подчеркнуто бесстрастно:

– Доусон спрашивал, не произошло ли что-нибудь необычное в те несколько недель, которые предшествовали гибели мистера Ричмонда. Не было ли у мистера Ричмонда каких-то неприятностей. Я ответила, что во времена экономического спада проблемы есть у всех и что были они и у вашего мужа, но не такого рода, с которыми он бы не мог справиться.

– …Это совершенно правильно. Спасибо, Маргарет.

По ее лицу заметно, что она довольна успешно пройденным тестом.

– Да, еще звонил мистер Ричард Морланд. Он хотел заехать на минутку завтра вечером. Ему нужно о чем-то спросить, чего он не успел вчера во время поисков Джоша.

Морланд. Я благодарна ему за то, что он для меня сделал, но его внимание вызывает во мне неясное чувство тревоги.

– Он сказал, о чем именно?

– Нет, только оставил свой номер телефона.

Я беру из рук Маргарет маленький листочек с цифрами и кладу его на стол.

Маргарет собирает свои вещи и идет к двери. Я провожаю ее. У порога она порывисто обнимает меня. Раньше Маргарет так не делала. Что это? Выражение сочувствия? В ответ широко улыбаюсь ей, чтобы показать, что я в порядке.

Джоша я укладываю сегодня спать пораньше. На ночь читаю ему длиннющую историю, стараясь представлять персонажи в лицах. Он, конечно, все понимает. Он видит, что я из кожи лезу вон, чтобы восстановить наш контакт и утвердить себя в роли веселого, интересного товарища. Когда Джош думает, что я на него не смотрю, он украдкой бросает на меня быстрые взгляды и его рот растягивается в улыбке, но в основном слушает с серьезным лицом, отвлеченно глядя в потолок.

Мы обнимаемся на ночь, и в объятиях сына я чувствую какой-то холодок. Все понятно: это мне за то, что я пока не выполнила своего обещания обсудить вопрос об интернате.

Вниз я спускаюсь в подавленном настроении. Судя по всему, борьбу по этому вопросу я проиграла еще не начав ее. Если Джош твердо настроился на интернат, а я помешаю ему, он мне этого не простит.

Я забираю тарелку с хлебом и сыром в кабинет и уныло усаживаюсь за стол. Пододвигаю к себе счет за радиотелефон. Это счет за март, и занимает он три полные страницы, где перечислена почти сотня звонков. Я сразу отыскиваю двадцать шестое марта, день смерти Гарри. Он сделал в этот день шесть звонков, все во второй половине дня, следовательно – с яхты. Последний звонок был домой без десяти двенадцать. До этого он звонил Кэти, а точнее, на служебный номер ее школы, по которому родители могут связываться со своими детьми. Просматривая счет, я отмечаю известные и неизвестные мне телефонные номера, но не нахожу ничего неожиданного. Сложив бумагу, убираю ее в верхний ящик стола.

На листке, лежащем прямо передо мной, записан телефон Морланда. Набирая номер, я думаю, интересно, чем он может заниматься по вечерам: ходить в пивную, ужинать с людьми вроде Дартингтонов или сидеть в баре при яхт-клубе и болтать о море. Четкой картины у меня не вырисовывается.

Морланд поднимает трубку почти сразу.

– Здравствуйте, как дела?

– Ничего, спасибо.

– Как Джош?

– Трудно сказать. – Я действительно не знаю. – Он вбил себе в голову, что хочет перейти в интернат.

– Понятно. А вам эта идея не нравится?

– Я пытаюсь его разубедить, пытаюсь…

– Может быть, он сам забудет об этом через пару дней? – говорит Морланд.

– Может быть, – соглашаюсь я без особой уверенности.

Вдруг я понимаю, что было бы хорошо, если бы Морланд поговорил с Джошем. Он мужчина, Джош его уважает, так что его мнение будет иметь куда больший вес, чем мое. В то же время мне бы не хотелось особенно впутывать Ричарда в наши семейные дела. Во-первых, я до сих пор не понимаю, почему он нам помогает, во-вторых, что-то подсказывает мне держаться от него на некотором расстоянии. И все же я решаюсь рискнуть.

– Ведь вы сами попали в интернат в восемь лет, верно? Вы могли бы объяснить ему все минусы этой жизни. Расскажите ему, как он будет скучать по дому, как другие мальчики будут издеваться над ним, если он станет плакать, как из него будут делать образцового воспитанника закрытой школы, расскажите о суровости нравов, царящих там… – Я останавливаюсь, чувствуя резкость в своем тоне.

– Конечно, – отвечает Морланд с легким смешком, – я могу предупредить его обо всем этом, Эллен. Но сейчас условия в интернате намного лучше, чем раньше.

Во мне вскипают старые переживания.

– Они до сих пор выпускают из своих стен несчастных людей, – произношу я с внезапной горячностью, – которые приучены прятать свои чувства, которые никому не верят после того, как родители спихнули их в интернат. Они приучены жить в двух измерениях, они замкнуты глубоко в себе… – Я замолкаю.

– По-моему, мы не все такие уж безнадежные.

– Может быть, вы и правы, но все равно мне трудно согласиться. Не в восемь лет! В восемь они еще совсем маленькие.

– Еще один аргумент против?

– Конечно!

Я рада, что в целом он воспринимает мою эскападу спокойно.

– Я сделаю все, что в моих силах, Эллен, – говорит Морланд после небольшой паузы.

Я с облегчением вздыхаю.

– Маргарет сказала, что вы хотели со мной встретиться.

– Вы не против? Это не займет много времени. Давайте, я заеду к вам завтра вечером.

– Лучше я сама приеду к вам, – отвечаю я, сразу прикинув, что по пути могу заскочить к Диане.

Мы договариваемся на восемь вечера.

После этого я еще отвечаю на три письма с соболезнованиями в мой адрес. Если раньше я не знала, что написать, то теперь достаточно быстро пишу сдержанные и спокойные ответы, как и положено только что овдовевшей женщине. Чувствую, что к концу третьего письма во мне вырабатывается какая-то отрешенность. Чем горше слова, тем дальше они от меня и Гарри, хотя мне все еще тяжело писать фразу: «Нам всем будет его не хватать.»

Я откладываю ручку в сторону, и смотрю, как за окном начинает темнеть. Мне не хватает разговоров с Бобом Блоком, не хватает его ясных слов, благожелательного внимания, умения не замечать срывов. Интересно, что бы он посоветовал мне в нынешней ситуации? Жить сегодняшним днем? Забыть прошлое и продолжать жить дальше? Но как это сделать, Боб? Если с каждым днем на меня обрушиваются новые проблемы? Если прошлое не дает мне сделать ни шагу?

В Калифорнии сейчас одиннадцать утра. У Боба, наверняка, посетитель, и если он даже перезвонит позже, то вряд ли сможет уделить мне достаточно времени. Лучше все изложить в письме. Пока я буду писать, мне, наверняка, станет легче. Тогда и само письмо не обязательно будет отправлять.

Я так и не научилась обращаться с компьютером Гарри, а электронная пишущая машинка Маргарет, которую привезли из офиса, слишком сложна для меня. Все эти системы памяти, сброса и тому подобное… В конце концов я достаю из кладовки свою старую машинку и ставлю ее на стол Гарри. В ящике стола нахожу лишь несколько бланков фирмы «Эйнсвик» и листы почтовой бумаги с шапкой «Гарри Ричмонд». Остальные канцелярские принадлежности хранятся в одном из шкафов под книжными полками. Я открываю его и вижу сверху коробки с различными бланками, причем к крышке каждой коробки прикреплен образец. Внизу лежат три коробки бумаги формата А-4, и я беру несколько листов.

Я вставляю лист бумаги в машинку. Сижу и смотрю на последние отблески света на небе, думая, включать или не включать большой свет, и размышляю над тем, что написать Бобу Блоку. Затем поднимаюсь и, подойдя снова к шкафу, просматриваю содержимое всех трех коробок с чистой бумагой, но ничего не обнаруживаю.

Я осматриваю все коробки с бланками: бланки формата А-3 и А-4 с надписью «Пеннигейт», визитные карточки, именная почтовая бумага «Гарри Ричмонд». В коробке с красной надписью «Недвижимость Эйнсвика» я вижу украшенную этими словами бумагу разных форматов, конверты, а на дне – листы формата А-4. Я перебираю их и вдруг мелькает какая-то черная полоска. Я останавливаюсь и пролистываю бумагу назад. Еще не вытащив этот лист, я знаю, что увижу на нем. После беседы с Тимом Шварцем я все время представляла себе этот момент.

На листе черным курсивом под старину выведено: «Маунтбэй /Гернси/ лтд.».