Оболочка разума

42

– Юрий Петрович! – кричали ему через двор. – Доктор Рыжиков!

Это проталкивался сквозь толщу снега молодой врач их районной больницы.

– Здравствуйте! – рвался он к доктору Петровичу, как к родному. – Я вас давно хочу порадовать!

Доктор Рыжиков так весь и потянулся к нему. Давно его никто не хотел радовать.

– С Колесником-то все отлично!

– С кем? – напряг память доктор Рыжиков.

– Ну который жену, а потом сам… Ну из милиции из окна, помните?

Доктор Рыжиков вспомнил узелок старушки матери, собранный сыну в дальнюю дорогу. В тюрьму ли, на войну, в больницу ли.

– Судили в ноябре, – раскрыл суть радости районный врач. – И никаких отклонений! Как новенький!

– И что? – осторожно спросил доктор Рыжиков. – Дали что?

– А-а… Семь, что ли, или девять… я и не помню, строгого режима… Нет, молодец вы все-таки!

– Да, это большая удача, – сдержанно похвалил себя доктор Петрович.

– Я бы ни за что не додумался, – преклонился перед доктором Петровичем районный.

– До чего? – спросил Петрович, думая, что до семи лет строгого режима.

– До трубки в трахее! – восторженно воскликнул районный коллега. – Если бы не она – кранты!

– Что? – спросил доктор Петрович.

– Кранты. Ну, летальный исход. Мы ее раза три подключали. А с трубой бы все, кранты. Пока минут десять провозишься… А так три секунды. И как вы только догадались? Кажется, просто, а я бы не додумался. И главное – даже и ногу не подволакивает, и не заикается. А вы теперь отделением заведуете? Вот у вас, наверное, уровень! Можно, я к вам на стажировку попрошусь?

– Можно… – оглушенно сказал доктор Рыжиков, вспомнив вдруг всех, кто мог бы выжить, если бы он раньше догадался вставить трубку в горло.

– Только осторожно, да? – пошутил радостный коллега. – А я флюорографию тут выбил! Год выбивал! Тут у вас подвалы каким только добром не набиты! Как у Кощея Бессмертного!

– Это не у нас… – поправил доктор Рыжиков.

– Ну да, – понял коллега. Все знали партизанскую привычку деда припасать оборудование и инструмент про черный день. Как будто этот черный день завтра застанет его окруженным со своей клиникой в глухом Брянском лесу… – Я это и имею в виду. А можно пригласить вас поужинать? Автобус только завтра, пока лично не погружу, не успокоюсь. Давайте, а? Посидим в «Юности», поговорим… Я приглашаю, вы не беспокойтесь, у меня на командировку запас отложен… Не часто в город вырываешься…

Восстать бы им всем из могил на городском кладбище и востребовать с доктора Рыжикова… И главное, операции случались бескровные, быстрые, качественные. Даже в себя успевали прийти. «Вы меня слышите? Слышите?» Они слышали, что больше теперь бояться нечего, смотрели ему в глаза. Засыпали, успокоенные. Или думали, что засыпали. И главное, никак не угадать, начнет потревоженный мозг взбухать или обойдется. И когда… То сидишь сутками – ничего, отойдешь на час – все. Все удушено, что можно удушить.

Почему когда что-то найдешь, чувствуешь не радость, а вину?

И неужели так все?

И доктор Мортон ждал суда всех, умерших от боли, когда придумал эфирный наркоз? И Пастер – умерших от бешенства? Может, тогда и Флеминг – тех, кто не дождался пенициллина? Доктор Рыжиков почувствовал, что зашел далеко, не по чину, и вернулся на свой больничный двор. Он перестал слышать районного коллегу и даже не заметил, куда тот свернул, не успев, как ему показалось, поблагодарить за какое-то приглашение и отказаться ввиду постоянной занятости. Потому что вечера он не мог проводить даже дома.

В родимом закутке все еще светилось новогодними следами. Еще не сняли елку, которую он установил в коридоре, еще серебрились на стенах мультяшки и звездочки, нарезанные из фольги. Над этим трудились все, у кого двигались руки, во главе с доктором Рыжиковым.

Сильва Сидоровна держала для входящих метлу-снегочистку, заставляла посетителей переобуваться в войлочные бахилы и вообще свирепствовала. Доктор Рыжиков должен был подчиняться на общих основаниях. Сейчас он решал, взять в палату еще одну девочку или принести ее в жертву ветеранской очереди, поэтому излишне резко дернул за шнурок и затянул его насмерть. Твердый маленький мокрый узелок отвлек его от дум насущных. Доктор Петрович несколько раздергался и порвал его, чтобы скорее влезть в казенную обувь. Сильва Сидоровна от своего коридорного столика следила за ним требовательным взглядом, даже не думая проявить хоть малую уступчивость.

В мужской палате старичок аптекарь читал Туркутюкову и Чикину вслух «Кавказского пленника» Льва Толстого. Сначала доктор Рыжиков хотел принести «Двенадцать стульев», но подумал, что от смеха могут повредиться свежие швы на бедном лице летчика. «Кавказского пленника» он любил за то, что там человек упорно и без истерики выходил из безвыходного и был хорошим мастером. Он знал его наизусть. «Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин.» От этих первых слов до последних своих собственных: «Видите, надо царапаться». Больше всего его молчаливо удивляло то, что один и тот же человек написал «Кавказского пленника» и «Хаджи-Мурата».

Старичок в больничном халате и неизменной тюбетейке, прикрывавшей снесенную маковку, был похож на восточного мудреца. «Жилин поднял голову, – добрался он до любимого места доктора Рыжикова. – Перед ним стояла на краю ямы…»

– Видите, надо царапаться, – закончил доктор Рыжиков, после того как старичок дочитал. – Я тут еще «Василия Теркина» принес на завтра. Это здорово подбадривает.

– Правда? – Глянув на него поверх очков, старичок как бы удивился, что кого-то здесь надо подбадривать.

– Так точно. «В глубине родной России, против ветра, грудь вперед, по снегам идет Василий – Теркин немца бить идет…»

– Правда, – согласился старичок.

Странно, что тут не было Сулеймана.

Час был уже поздний. Чуть скрипнула дверь в коридор. В свете дежурной лампы лицо неподкупной Сильвы стало еще неподкупнее. Чуть более неподкупным, чем обычно. Словно она что-то совершила.

– Что? – спросил доктор Рыжиков.

– Ничего… – пожала она прямыми плечами.

Доктор Рыжиков шагнул к палате девочек, и Сильвин взгляд что-то выдал. Он открыл дверь – там раздался воробьиный писк, и две старожилки – Жанна Исакова и девочка с пришитой кистью – нырнули с головой под одеяло. Только одна нарушительница режима не успела мобилизоваться и замести следы, так и застыв посреди комнаты в своей полосатой пижамке. Будучи застигнута врасплох, несчастная зарыдала, стоя босыми ножками на импортном разноцветном веселом линолеуме.

Он понял, что девочки играли в коридоре и Сильва Сидоровна дала им немой знак спасаться от строгого доктора.

Пораженный, он положил ладони на стриженую головку – маленькую и твердую как орешек.

– Ну-ка, – сказал он, – кто это тут разревелся? Ну-ка, мы тебе кое-что покажем… Ну-ка, посмотрим…

Разревелась новенькая, которой раньше тут не было. Доктор Рыжиков легко посадил ее на кровать, укутал одеяльцем и достал из кармана калейдоскоп. Навел его на свет, стал поворачивать. Девочка заинтересовалась, затихла.

Через всю палату под потолком крест-накрест были протянуты шнурки с новогодними картинками, яркими как морской семафор. На них приветливо висели полосатые зебры и черти, крокодилы и обезьяны, японские красавицы и поросята, притом каждый при деле. Волк, например, в белом халате облизывался под марлевой маской, оперируя зайца. Медведь ехал по вызову на черепахе – «скорой помощи».

Потом он быстро набросал на запасном листе своим огрызком полосатую фигуру со стриженой головой, которая пустила из глаз три ручья и уже образовала вокруг себя небольшое море, в котором барахтались разные другие люди.

Натуральная стриженая девочка совсем просохла, узнав себя в произведении искусства. Она хихикнула, а доктор Рыжиков утер ее глазенки кусочком чистой марли, которую всегда носил в халате, подобрав заодно и сопельки под носом. То, что эта девочка оказалась в палате, его нисколько не удивило. Он ведь сам ее принимал, продолжая потом по привычке думать, кому отдать свободное место – новой девочке или фронтовику. Его сердце разрывалось между детьми и фронтовиками.

Эта неестественно маленькая и крепкая девочкина головка, которой, кажется, гвозди можно забивать, очень сильно болела. Глаза уже от этой непрерывной боли были как оглушенные. Уже стала глохнуть и слепнуть.

Как всегда, горе жрет деньги. Мать с отцом истратили сотни на санатории и поездки к врачам. Как всегда, доехали до Москвы и вернулись обратно в свою детскую больницу. Здесь ее и нашел доктор Рыжиков, который два раза в неделю обязательно приходил проверять все детские головные боли. Он долго пробовал и щупал этот крепенький орешек, водил перед глазами молоточком, проверял пальцами глазное яблоко, всматривался в маленький череп на рентгеновском снимке. Этот отец тоже со страхом ожидал, что его снова пошлют на какие-нибудь южноуральские грязи или северокавказские воды. Все по тому же кругу. Путевки, билеты, долги. Но доктор Рыжиков сказал, что надо оперировать. Отец испугался еще больше.

– Понимаете, – мученически вздохнул доктор Рыжиков всегда страдавший от этих объяснений, – наш череп состоит из долек. У детей они соединяются хрящиком…

Он нарисовал, что бывает, когда хрящик слишком рано костенеет и череп не может раздвинуться вместе с растущим головным мозгом. Все там, оказывается, сдавливается, как в паровом котле. Так и глаза на лоб вылезут. А надо-то всего исправить ошибку природы – взломать эти закостеневшие швы.

– Как так?! – пересохло у отца в горле. – Голову ломать?

Поэтому-то доктор Рыжиков и вздыхал от объяснений. Люди странны в своем желании знать правду о себе и своих близких и одновременно в страхе этой правды. Почему бы не перевалить тогда эту правду на тех, кому положено, а самим спокойно ждать? Доктор Рыжиков стал терпеливо объяснять, что эта операция всем давно известна и отработана и дальше черепной кости никуда лезть не надо, поэтому бояться нечего…

– Голову ломать не дам! – сказал отец, прямой как палка. – Так лечите…

Переговоры пока еще шли, и доктор Рыжиков, с отвращением слушая себя, пугал непокорного папу усилением головных болей, слепотой, глухотой и идиотизмом. Папе же казалось, что все как раз и бывает от операций, когда голову разбивают, как глиняный горшок.

Пожалуй, тут не обойтись без Сулеймана, подумал доктор Рыжиков, усыпив девочек и тихо отступая из темной палатки.

А учителя в школе думали, что девочка просто глупая и ленивая и только притворяется с головной болью. Кричали на нее, ставили в угол, выгоняли с уроков, слали за родителями. Она плакала, положив на парту болевшую голову, когда не решалась задачка про велосипедистов, едущих из двух точек навстречу друг другу.

– Идите, Сильва Сидоровна, – сказал он привычно. – Я тут покумекаю…

– Куда ж идти? – огрызнулась она. – Скоро утро… Сами идите, если хотите.

– Я уже ходил, – грустно сказал доктор Рыжиков. – И вернулся. Ничего там хорошего нет.

– Где? – подозрительно посмотрела на дверь Сильва Сидоровна, отнеся это к внешнему миру.

Но доктор Рыжиков имел в виду весь мир вообще.