Обратные адреса

Семен Михайлович БЫТОВОЙ

Обратные адреса

Дальневосточная повесть

Ленинградский писатель Семен Бытовой пятьдесят лет творческого труда отдал Дальнему Востоку, объездив этот край от берегов Амура до северной камчатской тундры. Две его повести, включенные в настоящий сборник, относятся к жанру путевой лирической прозы.

Люблю время от времени перечитывать письма дальневосточных друзей. Читаю на конвертах обратные адреса и переношусь мысленно к тихоокеанским берегам, и в памяти возникают картины природы и люди, у которых находил тепло и приют.

С иными не виделся, кажется, целую вечность, хотя почти из года в год езжу на Дальний Восток, но взял себе за правило никогда не возвращаться на прежние свои дороги, а всякий раз искать какие-нибудь новые, потому что край огромен и стремишься везде побывать.

А недавно - сам уж не знаю почему - потянуло меня и к прежним местам, и к старым товарищам.

Отобрал часть писем, списал обратные адреса и дал себе слово: непременно съездить по ним, своими глазами увидеть, что же там изменилось.

К сожалению, не по всем адресам успел я поездить. В одном месте неделю не отпускали меня, из другого - самому не выбраться было из-за ненастья, в третьем - ждал, пока подвернется оказия.

В пути пришло и название книги, и писал я ее свободно, как повесть, чтобы лучше сочетались правда с вымыслом.

УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ

1

Он мне писал, что в последнее время опять болен, что весной, когда вскрывались реки, бронхиальная астма душила его ужасно. "Может быть, писал он, - до конца учебного года как-нибудь дотяну, а там соберусь и слетаю в Крым. Если рассчитываете побывать в наших краях в июле, еще застанете меня. Поездку свою планирую на август. Соберусь с силами и потащу вас странствовать вдоль берегов Турнина. Здесь у нас не хуже, чем в Камчатской долине. Помните, как мы там чудесно провели время, в тайге на голубой Никулке, хотя прошло с тех пор порядочно лет, а вспомню, будто вчера это было..."

Да и мне ничего этого не забыть. Попали мы к Аркадию Марковичу Любану случайно, когда вдруг обнаружилось, что долбленка дала течь. Обычно спокойный, замкнутый в себе настолько, что слова из него не выбьешь, проводник наш Федя Краснояров и тот не на шутку встревожился. Ведь говорил, что "бациська ницяго" и вполне хватит его дойти до Усть-Камчатска.

Мой товарищ по поездке, известный фотокорреспондент и путешественник Георгий Захарович Гайдукевич, посоветовал Феде приладить к бортам бата "подвяза", ольховые ветки, чтобы он лучше держался на воде, но проводник из-за своего упрямства не согласился.

И вот на третий, кажется, день бат дал течь. Сколько мы втроем ни вычерпывали воду консервными банками, ее ничуть не убавлялось.

- До Вербной как-нибудь дотянем, - сказал Гайдукевич, - а там придется тебе, Федя, сделать "фрегату" капитальный ремонт.

Мы прибыли в Вербную в сумерках, перетащили из бата поклажу на пригорок, укрыли брезентом и отправились искать ночлег.

Так мы попали к директору школы Аркадию Марковичу Любану.

Это был высокого роста блондин с бледным, болезненным лицом и очень выразительными, несколько воспаленными глазами. Не ожидая, пока придет из клуба жена, Аркадий Маркович принялся готовить ужин, и через четверть часа на столе появились яичница с салом, копченые кетовые брюшки, масло, красная икра. Когда я хотел было пойти за нашими дорожными припасами, Аркадий Маркович решительно запротестовал:

- Ну как не стыдно! У нас, камчадалов, так не принято. Вы гости, я хозяин. В кои веки заглянет к нам путник - и чтобы не принять его как подобает!

- А против этого, Аркадий Маркович, возражений не будет? - спросил я, доставая бутылку "столичной".

- Уж так и быть, - уступил он.

В десятом часу пришла супруга Любана Тыгрина Чандаровна, худенькая, стройная, с круглым лицом и большими, чуть раскосыми черными глазами.

- Вот и моя юкагирочка, - сказал Аркадий Маркович. - Ты прости, Тыгринка, что по-простецки принял гостей. Знаю, что не так, как бы тебе хотелось, но люди ведь с дороги.

- Ладно, на первый раз прощаю, - сказала Тыгрина Чандаровна, присаживаясь к столу.

Я налил ей в стопку "столичной", и она, благодарно кивнув, залпом выпила, даже не поморщилась, сказав при этом шутливо, как бы в свое оправдание:

- Мы, северяне, привыкли к огненной воде. А ему нельзя, - и отодвинула от Аркадия Марковича стопку.

- А я уже две выпил, - сказал он с виноватой улыбкой.

Мы провели в Вербной четыре дня. Федя взялся ремонтировать бат, но дело у него не ладилось. Уж слишком прохудился наш "фрегат", и Любан, только глянув на него, заявил, что пускаться на такой развалюхе к устью, где река вдвое шире и течение быстрое, рискованно, и предложил нам свою лодку с подвесным моторчиком, с тем чтобы мы вернулись на ней в Вербную.

Но нас это не устраивало: в Усть-Камчатске мы рассчитывали пересесть на пароход и плыть в Петропавловск морем.

Чтобы нам зря не слоняться по Вербной, пока Федя занимается ремонтом, Аркадий Маркович пригласил меня и Гайдукевича сходить на моторке на голубую Никулку и в Щапинский леспромхоз, где, по словам Любана, он после войны работал лесорубом.

- И представьте себе, - восторженно заявил он, - живя в бараке, умудрился окончить заочно педагогический. Вот какая силища была у меня! И сдержанно, почти с грустью прибавил: - А нынче... эти хвори...

Тыгрина Чандаровна встревоженно посмотрела на мужа:

- Ну, Аркаша, не надо! - и предупредила, что раньше одиннадцати, пока не высохнет роса, она не пустит его на Никулку.

Никто в доме не слышал, как он чуть свет ушел на берег и стал возиться с моторкой. Он вернулся к завтраку и заявил, что все у него готово, что день обещает быть ясным и ровно в одиннадцать - ни минутой позже - отчаливаем.

Тут выяснилось, что Гайдукевич с нами не поедет, у него скопилось десять катушек с непроявленной пленкой, а у Любанов есть фотолаборатория, и Георгий Захарович решил ею воспользоваться.

И мы отправились на Никулку вдвоем.

Только мы оттолкнулись от берега, Аркадий Маркович дернул за шнурок, и мотор сразу завелся.

Чтобы сократить путь до Никулки, он заходил в протоки, иные были так узки, что свесившиеся над ними ивы совершенно скрывали их, и мы продирались сквозь влажную зелень, хлеставшую в лицо. Одежда наша до того вымокла, что я невольно подумал, как бы это не повредило Аркадию Марковичу, и настоял, чтобы он больше не петлял протоками.

Вскоре показался Никульский яр - высокая песчаная гора с обнаженным склоном. Аркадий Маркович сказал, что еще год назад яр стоял целехонький, зеленый, а нынче весной его подмыло и он стал разрушаться. Яр и теперь на наших глазах потихоньку осыпался, песок тонкими струями, шурша, стекал в реку, и на вершине каким-то чудом держалась одинокая сосна. Корни ее почти уже обнажились, вылезли из земли, и, случись хороший ветер, дерево рухнет с головокружительной высоты.

- От греха подальше, - сказал Любан и повернул лодку к противоположному берегу.

Я стал закуривать, Аркадий Маркович тоже взял папироску, но, стоило ему затянуться, закашлялся, покраснел и в глазах показались слезы. С минуту-другую он тяжело дышал, с каким-то натужным присвистом в бронхах, словно и на открытом воздухе его ему не хватало.

- Я как та сосна на яру, - сказал он, - пока тихо - держусь, а качнет посильней - повалюсь. - Он выбросил за борт недокуренную папиросу. - Это началось у меня с войны, когда я попал в гестапо. Они, изверги, отбили у меня легкое, и горлом шла кровь. Потом кашля почти не стало. И вот, спустя много лет, опять...

- Как же вам, Аркадий Маркович, удалось вырваться из гестапо, ведь редко кому удавалось?

- О, это целая история, придем на Никулку - расскажу!

Мы прибыли на Никулку во второй половине дня, пристали к песчаной косе, и Любан повел меня по-над берегом. Мы шли, может быть, час, и Никулка, бегущая сквозь тайгу, казалась скорее темно-синей, чем голубой. Но это не столь важно, удивительно другое: как эта небольшая, хоть и очень быстрая речка сумела пробить себе путь через горные теснины.

В двух местах через Никулку перекинуты прямо-таки чертовы мостики, такие зыбкие и без перил, что перейти их с непривычки не так-то просто, и мне, признаться, страшно было смотреть, как Аркадий Маркович идет по трем неотесанным березовым бревнам.

- Ну, что же вы стоите? - крикнул он. - Идите, да посмелее, только вниз не глядите, а то голова может закружиться.

Она у меня уже кружилась от одной мысли, что непременно оступлюсь, потеряю равновесие и шлепнусь в ревущую на перекатах воду.

Видя мою растерянность, Аркадий Маркович уже не торопил, дал мне несколько минут, чтобы освободиться от худого предчувствия. И верно, стоило мне перестать думать об опасности, как я ступил на мостик и, слегка балансируя руками, перешел его.

- Вот видите, у страха глаза велики! - сказал Аркадий Маркович. Обратно вернемся кружным путем, там есть мост покрепче, когда-то я строил его.

Мы прошли километра два горной тропинкой - она то уводила нас от Никулки, то возвращала обратно, потом привела на довольно высокую сопку с щербатой, как голец, вершиной, откуда далеко просматривалось русло реки Камчатки. Только теперь я увидел, как она петляет, местами завязываясь чуть ли не в узел, и, распутавшись, недолго бежит прямо, затем снова начинает петлять. Нет, на Федином бату не дойти нам до устья, непременно где-нибудь в пути застрянем!

Мы сидели с Аркадием Марковичем друг против друга и несколько минут молчали. Всматриваясь в его прямое, суженное книзу лицо с глубокими, будто страдальческими складками вокруг рта, я подумал, что это болезнь наложила свою печать, но, после того как я узнал историю жизни учителя Любана, в голове у меня с трудом укладывалось - сколько может выпасть на долю человека, и после всего, что пришлось вынести, выстрадать, сохранить в себе светлый жар души и щедро одарять им своих учеников.

- Вы знаете, - говорил Аркадий Маркович, - как надел, будучи школьником, красный пионерский галстук, так с тех пор, кажется мне, и не снимал его. Хотя, чего греха таить, были моменты в моей жизни, что мне и не верили, и сомневались, и подозревали, - всякое, конечно, было. Но главное, что сам я, даже перед лицом смерти, верил в себя, и это давало мне силы не сломиться. Вы думаете, самое страшное смерть? - спросил он и тут же ответил: - Ничуть! Когда в гестапо подвешивали меня на крюке и били плетьми из медной проволоки по спине и по икрам ног, смерть была бы избавлением от истязаний. Самое страшное, по-моему, гибель в безвестности, когда никто никогда не узнает о тебе истинной правды и гибель твою сочтут предательством. Как я ненавидел предателей! Кто, думаете, выдал меня немцам? Петька Потеев, или, как звали его в полиции, Петька Хлыст, а я ведь с ним в девятом классе учился. - Аркадий Маркович подышал поглубже, вытер выступивший на лице пот и уже более спокойно сказал: - Произошло это много позже, так что начну с самого начала...

2

Не удалось мне съездить на летние каникулы к деду в Осиновичи. Уже совсем собрался, как прибегает Алексей Соколенок, мой дружок, и говорит, что Никанор Иванович, учитель математики, готовится с учениками девятого "Б" в туристский поход аж до самого Бреста.

- Я не могу, Алеха, в Осиновичи еду, - сказал я. - Я уж и письмо старику послал.

- Вернемся из похода - поедешь к деду, - настаивает Соколенок. Впереди у тебя весь август. Давай, Аркашка, без тебя скучно будет.

- Ладно, посоветуюсь с мамой.

Мама, как всегда, не стала отговаривать.

Наш Никанор Иванович, заядлый физкультурник - он имел разряд по легкой атлетике, - свободное от занятий время проводил с нами зимой в спортивном зале, а летом в походах. Прошлые каникулы мы провели в лесном лагере в излучине Березины.

Было ему в то время под сорок, но на вид не дашь столько - так он выглядел молодо. Статный, атлетического сложения, с очень развитой мускулатурой, он и нас заставлял тренироваться и на турнике, и на брусьях, и на деревянном коне, словом, в соревнованиях по легкой атлетике школа наша шла впереди.

И вот нынче Никанор Иванович собирался в новый поход.

В нашем девятом "Б" не все ученики были одногодки. Например, Петька Потеев и Стась Нечаев дважды оставались на второй год. Со Стасем можно было ладить, а Петька постоянно всех задирал, со всеми ссорился и нередко устраивал драки, - перенял, говорили, все худое от своего отца, буяна и пьяницы, дважды судимого за нанесение увечий.

Никанор Иванович, как Петька ни просился, не взял его в поход, потому что тот курил и даже выпивал, а учитель не терпел таких, не хотел, чтобы Потеев подавал ребятам дурной пример.

А Стась Нечаев почему-то не приходил к учителю, он вообще был молчаливый, тяготился своими неуспехами в учебе и собирался устраиваться на работу.

Словом, в походе на пути к Бресту нас застала война, Никто, понятно, не предполагал, что немцы так быстро продвинутся на восток. Нам ничего не оставалось, как вернуться домой, но дороги уже оказались отрезанными. Пришлось уйти в лес и до поры до времени скрываться там.

Было нас в группе с Никанором Ивановичем четырнадцать: одиннадцать ребят и две девушки - Леля Паперная и Таня Цвибик, лучшие наши гимнастки. О них-то больше всего беспокоился учитель, думал, что не выдюжат, но ни Леля, ни Таня ни разу за время наших скитаний по лесным чащобам не выказывали ни унынья, ни усталости.

На пятый или шестой день, теперь уже не помню, Никанор Иванович разбудил нас чуть свет.

- Друзья мои, - сказал он, - еды у нас нет. Где-то поблизости должна быть деревня. Нужно пробраться туда, выяснить, не занята ли она фашистами, и раздобыть у колхозников продукты. Со мной отправятся Аркадий Любан и Митя Бурьян. Старшим в группе останется Алеша Соколенок. Приказываю беспрекословно слушаться его, не расходиться, ждать нашего возвращения. Понятно тебе, Соколенок?

- Так точно, понятно! - ответил Алеша, вытянувшись по стойке "смирно". - Будет исполнено!

Учитель строго и в то же время с нежностью посмотрел на Соколенка и, должно быть, подумал: "С такими ребятами можно решать дела".

Часа три пробирались по лесным зарослям, а когда вышли на опушку, то вместо села увидели одинокую избу лесника. Она стояла на краю оврага, совсем уже ветхая, с замшелой крышей из гонта, с покосившейся трубой, источавшей жиденький дымок. Значит, лесник идя кто-то другой обитал в ней, но мы все же опасались подойти близко, остались ждать в кустах, пока оттуда кто-нибудь появится. Вскоре из избушки показался пожилой мужчина в высоких резиновых сапогах, в стеганке, без головного убора, с пустым ведерком в руке. Наверно, шел к ручью за водой.

Учитель шепнул Мите, чтобы он заговорил с лесником. Не успел тот спуститься с ведерком в овраг, где протекал ручей, как перед ним вырос Митя.

- Здравствуйте, дяденька!

- Ну, здравствуй, племянничек, - ласково ответил лесник. - А ты откедова взялся тут?

- Добирался к дому, а по шоссе, сами знаете, немцы прут, так что блукаю лесом.

- Один так и блукаешь?

- Трое нас, дяденька.

- А где же дружки твои?

- А тута, дяденька.

- Должно, и не евши?

- Точно, не евши...

- Ну, зови дружков... Малость подправлю вас...

Никанор Иванович, слышавший слово в слово разговор Мити Бурьяна с лесником, решил, что опасаться его не нужно, и тоже вышел из зарослей, за ним и я.

Когда дядька Алесь - так звали его - усадил нас за стол, сколоченный из грубых сосновых досок, и стал угощать хлебом с салом, учитель рассказал, сколько нас в группе и как очутились в лесу. Дядя Алесь в свою очередь сообщил, что до ближайшей деревни километров пятнадцать, что фашистов там пока нет, однако идти туда опасно, так как деревня расположена на самой развилке, а вдоль шоссе колоннами идут немцы. Дня два назад там шли бои, а к ночи затихли, должно быть наши под покровом темноты отошли в леса.

- Так что, мил друг, - заключил он, обращаясь к Никанору Ивановичу, с твоими ребятками лучше в то село не соваться.

- Как же нам идти? - подумал вслух учитель.

- Как шли лесом, так потихоньку и идите, может, встретите наших, к ним и пристанете.

- Нам бы какой-нибудь еды раздобыть, - произнес учитель.

- Многим не богат, а что есть - берите...

Он достал из-под лавки крестьянскую, сурового полотна торбу, взял из нее полторы буханки хлеба, кусок свиного сала, мешочек гречневой крупы и несколько кусочков колотого сахара.

- А вы как же? - спросил учитель.

- Обойдусь, чего там... Ребятам оно нужнее...

Трудно передать, как обрадовались ребята нашему возвращению. Оказалось, что и они не сидели без дела. Алеша Соколенок с Петей Малышевым ходили на разведку к шоссейной дороге, где им удалось подобрать несколько наших винтовок, два немецких автомата с запасными дисками и пистолет "вальтер".

- Так что, Никанор Иванович, и мы теперь не с пустыми руками, - как бы оправдываясь, что самовольно пошел к шоссе, сказал Соколенок. Конечно, если бы пошли подальше, подобрали бы оружия побольше, да боялись слишком далеко уходить.

К радости ребят, Никанор Иванович одобрил инициативу Соколенка, заявив, что вооружиться нужно каждому из нас и в ближайшие дни он постарается раздобыть недостающее оружие.

- Завтра, - сказал он, - в поход! Засиживаться нам тут нельзя. - И, помолчав, заявил: - Отныне мы не группа туристов-школьников. Мы - боевой отряд "Юный мститель". Как, согласны с таким названием?

- Согласны! - разом ответили все.

- Раз согласны, то слушайте: командиром отряда буду я. Комиссаром назначаю Аркадия Любана. Начальником штаба - Алешу Соколенка. Ясно? Первая задача отряда - всем вооружиться! Вторая - искать связи с нашими! Третья воевать, мстить врагам! - И объяснил: - Будем выслеживать на шоссе отставших от колонны фашистов и уничтожать. Путь наш - к родному городу. Если он окажется занятым, то будем базироваться в лесах. Постепенно "Юный мститель" пополнится новыми воинами. А теперь садитесь есть.

Он нарезал хлеб и сало на одиннадцать порций, и ребята принялись за еду.

В конце дня, когда солнце стало понемногу заходить, мы двинулись в путь. Где-то слышалась артиллерийская пальба, изредка в небе проносились самолеты, но чьи они - наши или вражеские - трудно было понять.

Когда начало смеркаться, на горизонте появились огневые вспышки и громче стала стрельба. Там шел бой. Но отряд наш продолжал идти. Старались держаться поближе к шоссе, потому что в глубине лес был такой густой, что в сумерках легко было заблудиться.

В лощине остановились. Пока остальные устраивались на ночлег, Никанор Иванович со мной и Митей Бурьяном отправились к шоссе. Пробирались кустами и, укрывшись за пригорком, стали наблюдать. На восток двигалась с зажженными фарами колонна танков с белыми крестами на броне. Только мы пропустили ее - из-за поворота показалась артиллерия. Тяжелые тракторы, ревя моторами, тащили за собой длинноствольные пушки. На передках сидели солдаты в широких касках с автоматами, изготовленными для стрельбы.

Мы пропустили и эту колонну и по знаку Никанора Ивановича прошли с километр, до поворота дороги. Там два гитлеровца возились около мотоцикла с коляской, наверно, заглох мотор и они чинили его. В то время как один из них исправлял зажигание, другой нажимал на педаль, однако мотор не заводился.

- Эти уже никуда не уедут, - шепнул Никанор Иванович и пополз к обочине. Поползли за ним и я с Митей. - Стрелять одновременно, залпом!

Грянули выстрелы из двух автоматов и винтовки, и оба мотоциклиста упали.

Мы подбежали к ним, взяли у одного полевую сумку, у второго планшетку, потом сняли у них с поясов кобуры с пистолетами, из коляски захватили два автомата - и бегом в лес. Мы не успели углубиться в заросли, как на шоссе загрохотали вражеские танки.

- Ну, лиха беда начало! - сказал Никанор Иванович, когда мы подходили к лагерю.

Окрыленные первым боевым успехом, ребята готовы были тут же снова совершить вылазку, но Никанор Иванович приказал отдыхать.

Когда он стал назначать троих ребят в караул, то первым попросился Витя Прокопович, худенький, маленький, к тому же близорукий, и Никанор Иванович, чтобы не обидеть его, увеличил число караульных до четырех и заменил у Вити винтовку, которая была слишком велика для него, на автомат. Витя был счастлив.

Забыл сказать, что по два-три часа в день учитель - он когда-то служил в пехоте - занимался с нами военным делом: показывал, как нужно разбирать и собирать винтовки, автоматы и пистолеты, как пользоваться гранатами, - их у нас было с десяток: семь лимонок и три противотанковые. Удалось раздобыть и две санитарные сумки с комплектом перевязочного материала.

- Это для Тани и Лели! - сказал Никанор Иванович.

А вот с едой поджимало. Три плитки шоколада, оказавшиеся в полевой сумке мотоциклиста, конечно, не в счет. Их оставили как НЗ.

Несколько дней жили на подножном корму - собирали лесные ягоды, грибы, орехи, хотя они были еще не созревшие, но, испеченные в золе, вполне съедобны. Вскоре нам повезло. Удалось подбить на шоссе автобус, в котором ехали немецкие связисты. В этой операции, пусть вас не удивит, отличился Витя Прокопович. Он тоже был с нами в засаде и первой же очередью снял с баранки шофера.

Около трех недель пробивались мы лесами к родным местам, однако близко к нашему городу не подходили. Обосновались в густой чащобе в тридцати километрах от него. Нам удалось совершить за это время несколько боевых операций на шоссейной дороге. Охота за отставшими гитлеровцами себя оправдала, мы подстерегали их в засадах, и каждый раз успешно.

Вскоре все наши юные мстители уже имели по немецкому автомату. Пополнился отряд и новыми, опытными бойцами. К нам присоединились отбившиеся от своих подразделений пятеро красноармейцев и командир взвода с двумя кубиками в петличках. Правда, он был легко ранен в ногу. Звали его Андрей Долгих, был он среднего роста, приземистый, несколько угловатый, но до дерзости смелый и решительный.

Хорошо показали себя и красноармейцы, словом, наше пополнение вселило в нас, юных мстителей, еще большую уверенность, и мы стали действовать смелее.

Но с продовольствием было худо, и Никанор Иванович отправил меня и Митю Бурьяна в одно из близлежащих сел в десяти - пятнадцати километрах от лагеря. Мы скрытно добрались до крайней хаты, постучались, к нам вышла старая женщина:

- Кто вы, сынки, будете?

Мы сказали, что свои, и она пустила нас в хату.

- Скажите, бабуся, немцы были у вас? - спросил я полушепотом.

- Были, сынки, были. Поозоровали полдня, всех курей переловили, потом согнали селян коло конюшни, объявили Никифора Тушкана старостой и с курями укатили.

- А кто он, Никифор Тушкан? - спросил Митя.

- Тутошний. Прежде за ним ничего худого не примечали.

- Почему же именно его, Тушкана, назначили старостой? - допытывался Митя.

- А я не ведаю, сынки. Однако народ считает - нехай лучше свой человек над нами старостой, нежели пришлый.

Я попросил ее показать хату Тушкана, и она повела нас на другой конец села, где стоял большой пятистенный дом с резными наличниками и под железной крышей.

Никифор Тушкан - рослый, здоровенный, с небольшой рыжеватой бородкой - принял нас хорошо, но предупредил, чтобы мы долго здесь не задерживались, потому что с часу на час должны приехать служащие из полицейской управы.

Конечно, мы не сказали старосте ничего лишнего, хотя, судя по всему, этому человеку и можно было доверять - ведь не по своей воле, как он сказал, согласился идти в старосты, но мы, повторяю, были с ним осторожны.

Он, видимо, догадывался, кто мы, потому что, когда стали прощаться, Никифор набил торбу хлебом, салом, отсыпал в кулечек соли и вдобавок дал две пачки махорки и коробок спичек.

- Заглядывайте, - сказал он, провожая нас. - Ежели в чем будет нужда, завсегда поможем.

Я и теперь думаю, что не было вины Никифора Тушкана в нашем с Митей Бурьяном провале. Он, Тушкан, возможно, и не знал, когда мы снова шли к нему за продуктами, что у деревни встретим Петьку Потеева.

Признаться, мы вначале даже обрадовались этой встрече, ведь от Петьки узнали, что произошло за это время в нашем городе. Потеев рассказал: большинство жителей эвакуировалось еще до прихода оккупантов, постоянного гарнизона там нет, но время от времени туда наведываются из фельдкомендатуры. И еще узнали мы от него, что бургомистром в городе Густав Карлович Губбер, служивший до войны агентом по страхованию, помнится, говорили, что он из обрусевших немцев.

- Ну, а ты, Петя, почему не ушел, остался под оккупантами? - спросил Митя. - И родители твои тут?

- Тут, - выдавил из себя Потеев. - Хотели уйти, да не успели. Мать приболела, не кинешь ведь ее одну...

- И ты не боишься немцев? - спросил Митя.

- А с меня какой спрос... - И, переступив с ноги на ногу, спросил: Ребята, а нельзя и мне к вам?

- Это куда? - встрепенулся Митя.

- Да к вам, в партизаны...

- А мы никакие не партизаны.

- Не доверяете? - обиделся Петька.

- Новое дело... Своим не доверять... - в свою очередь с деланной обидой произнес Митя. - Давай лучше договоримся о встрече.

- Лады, - согласился Петька. - Когда встретимся?

- Послезавтра в это же время на этом же месте...

- Лады, - опять буркнул Петька.

Он не успел проводить нас до опушки леса, как мы попали в засаду. Отстреливаться не было никакой возможности, потому что полицаи выросли перед нами неожиданно, сбили с ног и прижали к земле. Чтобы не навлечь подозрения на Потеева, они и его скрутили и всех троих повели со связанными за спиной руками.

А повели нас не в сторону нашего города, а в противоположную, как вскоре оказалось, в совхозный поселок, где обосновалась немецкая фельдкомендатура.

Потеева тут же освободили (посчитали, видимо, что теперь ему таиться нет надобности), а меня с Митей доставили к фельдкомиссару Шульцу.

Не буду рассказывать, какие пришлось перенести пытки, - это теперь описано в сотнях книг. Скажу только: когда меня, искалеченного, ночью втолкнули в скотный сарай, где лежали на соломе трое военнопленных, я уже не чувствовал ни рук, ни ног. И первое, о чем я подумал: что с Митей? Неужели его еще пытают! Или они замучили его? Хоть бы мельком увидеть его, перед тем как нас поведут на расстрел! Хоть бы без слов, одним только взглядом попрощаться с ним! И еще одна мысль сверлила мне мозг: что о нас подумает Никанор Иванович? Ведь, провожая нас, он предупреждал, чтобы мы были осторожны и осмотрительны, не слишком доверялись Никифору Тушкану.

С трудом пересиливая боль, я не сразу заметил, что кто-то в темном углу скотного сарая вроде ворошит солому, вроде роет слежавшийся навоз. Пошуршит, пороет - и притихнет. Потом отползет к стене, уступит место другому. Этот то же самое: пороет, пошуршит - и притихнет. Через какое-то время его сменяет третий...

Не успел я подумать, что бы это означало, как почувствовал, что меня толкают в бок. Попробовал поднять голову - не могу. Вдруг в ухо мне шепчут:

- Давай, браток, порой и ты, побежим вместе!

И кто-то, сильной рукой подхватив меня под мышки, тащит в угол сарая.

Так, лежа на животе, принимаюсь рыть лаз. Он уже довольно глубок, но еще мал, чтобы можно было пролезть под стену. И я пальцами обеих рук рою, отбрасываю сырые, пропахшие коровьим навозом комья.

- Хватит, браток, - опять раздается шепот. - Полежи, отдохни!

На счастье, в эту ночь разразилась гроза. Сухие трескучие удары грома раскололи ночную тьму, и по крыше застучали дождевые капли. Но это было только начало. Минут через десять загрохотало с такой силой, что, казалось, качнулась земля. Хлынул ливень. Потоки воды били по крыше, протекали через щели в сарай, и вокруг нас образовалась лужа. Часового снаружи не было. Ворота заперты на большой висячий замок. Должно быть, немцы были уверены, что забитые почти насмерть русские едва дотянут до утра, так что опасаться побега нечего, и не выставили охраны.

Хотя лаз под стеной еще следовало углубить, решили, что хватит и этого.

- Приготовились, братки, - прошептал в темноте один из пленных, первым лезу я. За мною - Федор! Игорь поможет новенькому, а то он слабый. Место сбора за оврагом, оттуда путь в ближний лес за селом...

- Ясно, Коля! Двигай!

Первые двое довольно быстро пролезли под стену и растворились в темноте. Когда же очередь дошла до меня, получилась заминка. Высунувшись до пояса, я задел спиной бревно, и такая боль прошла по всему телу, что у меня помутилось в глазах. Еще хорошо, что я заставил себя не закричать. Видя, что я застрял и не лезу дальше, Игорь принялся толкать меня вперед и наконец вытолкнул наружу. Дождевая вода несколько освежила, и, придя в себя, я поднялся и, качаясь от слабости, побежал в темноту, но оступился и грохнулся на дно оврага. Хорошо, что в эту минуту снова загремело и шум от моего падения слился с громовым раскатом. Но и тут, вечное ему спасибо, подоспел Игорь, помог мне выбраться наверх.

Сам уж не знаю, откуда взялись у меня силы не отстать от товарищей. Мы бежали под проливным дождем через густой лес, окутанный темнотой, и я все время чувствовал за собой Игоря. Стоило мне на мгновение остановиться перевести дух, он тут же подхватывал меня под руку:

- Крепись, браток, пока тихо, надо уйти подальше!

Едва забрезжил рассвет, я по знакомым, много раз исхоженным тропам привел моих спасителей к лагерю, где всю ночь с тревогой ожидали меня и Митю Бурьяна. Оказалось, что Никанор Иванович отправил Долгих и Соколенка искать нас, но они вернулись ни с чем.

Тревога о Мите не давала мне покоя. Я был готов снова отправиться в совхозный поселок - может, мне удастся выведать, что с Митей, - но Никанор Иванович назвал это безрассудством.

Нам нужно было срочно уходить. Хватившись беглецов, немцы и полицаи кинутся на поиски, может быть даже вызовут карательный отряд. Но уходить далеко, не выяснив судьбы Мити, Никанор Иванович не хотел. Решили углубиться в лес и время от времени посылать разведчиков.

И вот однажды под утро, когда я лежал на сырой от росы траве, почувствовал сильный озноб, и такой начался у меня кашель, что я чуть не захлебнулся. Отдышался немного и обнаружил, что горлом у меня пошла кровь. Никанор Иванович велел перебраться в палатку, и трое суток я провалялся там. Оправившись немного, вернулся в строй...

Был уже пятый час. Солнце понемногу садилось. В тайге смеркалось. Примолкли птицы, разлетевшись по гнездам. Только Никулка стремительно неслась в глубь зарослей, оставляя за собой легкий, монотонный шум.

Аркадий Маркович надел свитер.

- Ну, а Митя Бурьян так и не вернулся? - спросил я, подумав, что он потерял нить рассказа.

- Нет, не вернулся, его отправили в районную фельдкомендатуру.

- Как же вы узнали об этом?

- Из показаний Петьки Потеева, - сказал Аркадий Маркович и, заметив мое изумление, пояснил: - Нам удалось изловить предателя, и без хлопот, тут уж иначе не скажешь: зверь на ловца прибежал!

- Интересно, как же это вам удалось?

- После раздумий Никанор Иванович решил отправить группу разведчиков к старосте Никифору Тушкану, с тем чтобы тот нашел какую-нибудь причину съездить в фельдкомендатуру. Кому как не старосте придумать дело для такой поездки! В группе, посланной к нему во главе с Долгих, были я, Соколенок, Игорь Глоба - тот самый, что помог мне бежать, - и Таня Цвибик.

Ночь выдалась темная, дождливая. Несколько часов блуждали в лесу, пока вышли к деревне. Посидели в засаде на опушке леса, а когда стало светать, скрытно подошли к дому Никифора.

В это время из будки выскочил огромный пес, загремел цепью и такой поднял неистовый лай, что к нему присоединились все деревенские собаки. Уже хотели было бежать обратно в лес, но в это время, разбуженные собачьим лаем, на крыльцо вышли Никифор Тушкан в одном исподнем и за ним Петька Потеев в трусах, с заспанным, опухшим лицом.

Мы с Алешей Соколенком спрятались за угол дома, а Долгих с Глобой на вопрос Никифора, кто они, ответили, что отбились от воинской части.

С лица Потеева сон как рукой согнало, наверно, подумал, подлец, что попала добыча в руки, и повернулся было, чтобы идти в дом, но в этот момент мы с Соколенком выскочили из-за угла и с криком: "Ни с места, гад, руки вверх!" - направили на Потеева автоматы.

Так, голенького, в трусах, мы и повели предателя к опушке леса, где осталась дежурить Таня Цвибик. Галантный Долгих даже стал перед ней извиняться, что привели Потеева в одних трусах, на что Таня, глянув с ненавистью на Петьку, сказала:

- Ничего, лишь бы сцапали изменника.

И свершился над предателем партизанский суд. Продолжался он более двух часов.

- Где Митя? - подступая к нему, спросила Леля Паперная. - Скажи, где наш Митя?

И он рассказал, что Митю собрались было на рассвете расстрелять, но в последнюю минуту Шульц передумал и приказал отправить его в район.

- Ты присутствовал на допросах Мити? - спросил Никанор Иванович.

- Да...

- И что, сломали они его?

- Нет, Митя держался стойко... Молчал...

- Кто сопровождал Митю в район? - опять спросил Никанор Иванович.

Потеев обвел присутствовавших испуганными глазами, съежился и выдавил из себя:

- И я тоже...

На суде выяснились и другие предательства Потеева. Он рассказал о трагической судьбе Стася Нечаева. Став предателем, Потеев предложил и Стасю записаться в полицаи, но тот ответил решительным отказом, заявив, что его, Нечаева, отец и старший брат служат в Красной Армии, защищают с оружием в руках родную землю и он не пойдет служить фашистам.

- А куда же ты, Стаська, пойдешь? - поинтересовался Потеев.

- Сам не знаю куда.

- В партизаны?

- Хотя бы и в партизаны! - отрубил Нечаев.

Назавтра Стася взяли, обвинили в связях с партизанами и повесили...

Слушая Потеева, Никанор Иванович сидел подавленный, словно чувствовал свою вину перед Стасем Нечаевым: взял бы его в туристский поход - Стась остался бы живой и был бы хорошим воином.

Никанор Иванович тяжело поднялся с пенька, медленно обвел всех суровым взглядом и твердым голосом, чеканя каждое слово, объявил приговор:

- Именем Советской власти за измену Родине и черные предательства, в результате которых после зверских пыток в застенках гестапо от рук палачей погибли мученической смертью наши друзья, советские патриоты Митя Бурьян и Станислав Нечаев, - приговорить Петра Потеева к высшей мере наказания расстрелу!

Долгих, Глоба и Таня Цвибик погнали предателя к лесному оврагу и привели приговор в исполнение.

Отряд наш постепенно рос. Чаще стали встречаться в лесу одиночные бойцы и небольшие группы, они по разным причинам отбились от своих частей и охотно вливались в наш отряд.

Вскоре случилась беда с Никанором Ивановичем. Он с группой находился в засаде, когда на шоссе показались немецкие самокатчики. Хотя бой был коротким, половина немцев полегла, нашего командира ранило в правую ногу выше колена. Дня два он еще командовал отрядом, потом почувствовал себя плохо: повысилась температура, боль стала нестерпимой, и, как он ни крепился, оставаться на ногах уже не мог и передал командование Долгих.

В начале октября мы встретили в излучине Березины партизанский отряд и присоединились к нему.

Всю осень и половину зимы я партизанил: ходил на диверсии, на связь с подпольщиками, однажды, во время блокировки леса карателями, ранило меня в грудь. С группой таких же, как я, тяжелораненых отправили на Большую землю.

Пролежав два месяца в тыловом госпитале, попал в резервный полк, а оттуда в одну из действующих частей на Западном фронте. Однако воевать там долго не пришлось. Во время штурма высоты снова был ранен.

На этот раз, выписавшись из госпиталя с ограничением, я попал на Прибалтийский фронт в хозкоманду и пробыл бы там до конца войны, если бы случайно не встретил Игоря Глобу. Игорь был в чине лейтенанта и командовал взводом разведки и, словно обидевшись за меня, что я вроде не у дел, предложил перейти к нему во взвод.

- Не пропустят меня врачи, - сказал я, - ведь я, Игорь, ограниченно годен!

Тогда он сказал:

- По-честному, Аркаша, если тебя устраивает хозкоманда, тогда разговор окончен! А если нет, все хлопоты беру на себя. Мне нужен боец с твоим партизанским опытом. А то у меня во взводе бывалых разведчиков осталось раз, два и обчелся.

Не знаю, что говорил командиру Игорь, какими красками рисовал меня, однако назавтра пришел приказ о моем откомандировании во взвод разведки.

Около трех месяцев воевал я плечо к плечу с моим другом. Брали с переднего края "языков", несколько раз побывали во вражеском тылу, и, как видите, судьба миловала меня. А Игорь Глоба погиб. Однажды ночью, когда мы уже взвалили на плечи оглушенного фрица, с вражеской стороны ударили минометы. Тут Игоря моего и убило...

Аркадий Маркович умолк, зябко повел плечами.

- Уже росы много выпало, пора домой! - И, помолчав, добавил печально: - Нет горше, как терять своих друзей.

- Отыскали вы, Аркадий Маркович, после войны ваших одноклассников?

- Только Виктора Прокоповича. С ним и теперь поддерживаю связь. От него узнал о судьбе Тани Цвибик. Шла она по заданию в Паричи - есть такой городок на Березине, - там должна была встретиться с одним нашим человеком, он служил в фельдкомендатуре. Оказалось, что он уже был у немцев на подозрении, и, когда Таня в условленном месте встретилась с ним, их схватили полицаи. Таня Цвибик, писал мне Прокопович, на допросах держалась мужественно, но против нее были улики: в корзине с лесной малиной, которую она несла, лежала взрывчатка. Таню расстреляли.

Мы столкнули с песчаной отмели лодку, Аркадий Маркович завел моторчик, и она пошла неторопко против течения.

- А как же вы попали сюда, на Никулку? - спросил я, как только мы свернули в русло реки Камчатки. Здесь не так громко был слышен стук моторчика, и можно было продолжить разговор.

- Вы же знаете, что после победы над Германией некоторые воинские части были переброшены на Дальний Восток. В их числе и наша дивизия. Так что пришлось мне повоевать и в Маньчжурии, недолго правда. Под Цзямусы снова был ранен, к счастью не опасно. Пока лежал в госпитале, война в Маньчжурии кончилась. Выписали меня из госпиталя и отправили на комиссию. Учтя мои прежние ранения, представили к демобилизации. Получив документы, проездной билет и полагавшиеся деньги, кстати немалые, решил пожить во Владивостоке. Ведь торопиться мне было некуда. Никого из родных у меня не осталось. Отец погиб на фронте, мать и сестренку немцы отправили в минское гетто. Город наш, писали мне, за время войны переходил из рук в руки, и от него остались одни руины. Поэтому мысль о возвращении на родину была для меня так тяжела, что я со дня на день откладывал отъезд. А тут стали вербовать демобилизованных на разные работы. Устроюсь, думал, во Владивостоке, окончу в вечерней школе десятый класс, а там, чем черт не шутит, поступлю в педагогический. Я ведь с детства мечтал стать учителем. Словом, пошел оформляться на строительство, и встретились мне на Ленинской мои однополчане. "Куда, старший сержант, думаешь податься?" Я и рассказал. "Ну и зря! - говорит один. - А мы решили на Камчатку, в леспромхоз. Давай и ты с нами" Подумал и согласился. Вот так я и попал на Никулку. Я и здесь, как вы знаете, время зря не терял. Мечта моя заветная - стать учителем - осуществилась. - И заключил: - Вот вам вкратце и вся история моей жизни. Главное, по-моему, найти в себе силы остаться человеком, какие бы удары судьбы ни обрушились на тебя. Только вот здоровье подводит. Я из-за своей астмы в кочевника превратился. Север, куда я, получив диплом, поехал, оказался для меня вреден. Решили вернуться в долину. Но и здесь, в Вербной, весна укладывает меня в постель. Не исключено, что придется поехать еще куда-нибудь. А я не охотник до перемены мест.

- Долго вы, Аркадий Маркович, жили на Севере?

- Целых восемь лет.

- Там и женились на Тыгрине Чандаровне?

- Там, - оживился Аркадий Маркович, - это тоже целая история, вам ее лучше расскажет моя юкагирочка.

3

Тыгрина...

- Может, и вы не поверите, - начала она свой рассказ, - что я, северянка, больше всего на свете боюсь пурги. Ни гром, ни молния, ни даже землетрясение - они и у нас случаются - не вызывают у меня никакого страха, а вот от пурги места себе не нахожу. Это началось у меня с детства, когда мне еще семи лет не было и тетушка Халерха однажды, разозлившись, впервые призналась, что я ей не родная дочь, что она чуть ли не из милости взяла меня к себе в юрту. Еще Халерха рассказала, что я родилась в такую лютую пургу, что шалашик, куда отец отвез мою маму за несколько дней до родов, занесло снегом и никто не слышал, как она целую ночь от потуг криком кричала, звала, чтобы кто-нибудь прибежал помочь ей.

Не знаю, дело прошлое, может быть, отец и слышал, как мама кричала, но, по древнему обычаю нашего народа, в шалаш, где оставлена роженица, заходить строго запрещалось, она должна обходиться без посторонней помощи. Это вам покажется дико, и мне теперь так кажется, но в то время наши юкагиры, повторяю, еще соблюдали свои обычаи. К утру, едва улеглась пурга, отец даже с помощью собак долго искал мамин шалашик, а когда наконец нашел его среди сугробов, уже было поздно.

Мама, родив меня, умерла.

Меня отдали тетушке Халерхе.

Через три снега, как у нас говорят, случилось новое горе. Брат моего отца Тыллум, муж Халерхи, во время шторма утонул в море, и мой отец, тоже по обычаю предков, перебрался в юрту к Халерхе, став ее вторым мужем.

Тетушка все это мне вгорячах рассказала, и, хотя в то время я мало что смыслила, в меня вселился ужасный страх перед пургой. Ведь от нее все несчастья: мама умерла в пургу; когда дядя Тыллум добирался на своей шхуне к берегу, тоже свирепствовала пурга; во время пурги однажды сорвало меховое покрытие юрты и погасило очаг...

И вот с тех пор, стоит только начаться пурге, я забивалась в угол, накидывала на себя все, какие были в юрте, шкуры, начинала кричать и биться в истерике. Тетушка и без того невзлюбила меня, а тут набрасывалась с кулаками и, чтобы я не орала, совала мне в рот свою слюнявую трубку.

С годами в семье прибавилось детей. Халерха рожала чуть ли не ежегодно и все заботы о них переложила на мои плечи.

Мои сверстницы учились в интернате, а меня тетушка туда не пустила. Даже когда специально за мной приехал директор - это было еще до того, как его сменил Аркадий Маркович, - никак ему не сладить было с Халерхой. Отец в эти дела не вмешивался, он находился в дальних кочевках и дома бывал редко.

Но тут в мою судьбу вмешалась наш зоотехник Зоя Никитина. Она жила в соседней юрте, часто заходила к нам, даже несколько раз прибегала заступаться за меня, когда Халерха ни с того ни с сего набрасывалась на меня с руганью. Видя, как я расту темная, неграмотная, от зари до зари занятая домашними хлопотами, Зоя Ивановна сказала, что сама будет заниматься со мной, и уговорила Халерху, чтобы та по вечерам пускала меня к ней. Против этого мачехе возражать было стыдно, и она согласилась.

Не знаю, - рассказывала дальше Тыгрина Чандаровна, - наверное, я от природы пытлива или желание учиться было во мне велико, но в две зимы я прошла с Зоей Ивановной за четыре класса. Она разбудила во мне страсть к чтению, и книжки, которые она давала, я перечитывала по два-три раза. Сижу, качаю на руках маленького братишку, а то и двух сразу, а перед глазами раскрыта книга. Я в своем развитии так быстро ушла вперед, что перестала обижаться на Халерху за ее вечную неприязнь, понимала, что все это у нее от темного прошлого, и, останься я на всю жизнь неграмотной, наверно, была бы не лучше.

Шло время. Директором школы-интерната стал Аркадий Маркович. Я, понятно, ничего этого не знала и увидела его впервые, когда он приехал в стойбище переписывать ребят, достигших школьного возраста. Тогда Зоя Ивановна и рассказала ему про меня.

Помню, явился он к нам в юрту, приветливо поздоровался с Халерхой и, заметив у меня в зубах трубку, до того рассердился, что кинулся ко мне, вырвал ее и бросил в очаг.

Я от испуга залилась слезами. Чтобы успокоить меня, тетушка, как она это часто делала, вынула изо рта свою трубочку и сунула мне в рот.

Я ожидала, что учитель и эту заберет, и крепко зажала ее рукой, но Аркадий Маркович только осуждающе глянул на Халерху.

- И давно она курит? - с трудом сдерживая себя, чтобы опять не взорваться, спросил учитель.

- Давно, однако...

- И вам не жалко ее? Ведь она заболеть может.

- Зря говоришь! - чуть ли не с обидой сказала Халерха. - У нас старухи с самого детства курят и до ста зим живут. Почему неможно - понять не могу...

Решив, видимо, не разводить дискуссию о вреде табака, Аркадий Маркович промолчал.

Гораздо позже он мне признался, что, уходя от нас, мысленно ругал себя, что так погорячился со мной, мол, это непедагогично. Ведь когда посылали его на Север, предупреждали, что он кое-где еще встретится с прошлым, неотжившим и чтобы не рубил сплеча, а действовал убеждением.

- Ты, Тыгринка, прости меня, что так грубо обошелся с тобой...

Словом, Аркадию Марковичу тоже не удалось забрать меня в школу-интернат. Конечно, он мог согласно закону увезти меня и даже, как я узнала, пытался сделать это, но не застал на месте председателя поселкового Совета.

Однако уроков у Зои Ивановны я не оставила. Аркадий Маркович посылал ей специально для меня учебники, тетради в клетку и косую линейку, разноцветные карандаши - я очень любила рисовать, - но с мыслью когда-нибудь забрать меня в интернат не расставался, ждал подходящего случая.

И такой случай, хотя весьма для меня печальный, представился. Это верно говорят: нет худа без добра!

В этом месте Тыгрина Чандаровна остановилась и, встревоженная долгим отсутствием мужа, подбежала к окну.

- И зачем ему понадобились хариусы на ужин, когда и без них дома все есть? Хоть бы надел ватник, а то опять простынет. Упрямый характер у него, если что задумал - не отступится. Наш старший сын Андрей весь в него, хотя внешне вылитый юкагир, такой же, как я, скуластенький и узкоглазый. Завелся еще с весны, что полетит к деду Чандару в тундру - старики теперь в новом доме живут со всеми удобствами, - так, поверите, никак не сладить с ним было. Пришлось отправить, а осенью ему уже в школу. А наш младший, Борис, полная противоположность: русый, глаза, как у отца, карие, и, как ягненочек, тихий. От отца - ни на шаг. Увязался за ним на рыбалку, а ведь Борису только четвертый годик пошел. - И, подумав, сказала печально: Наверно, долго жить нам в Вербной не придется. Весной и здесь худо ему, Аркадию Марковичу. Да и зимой большая влажность. Врачи советуют Приамурье. Вот и думаем скоро переехать, надо ведь успеть к началу учебного года, иначе без места останемся. - И, помолчав, произнесла с каким-то удивлением: - Много лет после войны Аркадий Маркович чувствовал себя прекрасно. Ходил в самые лютые морозы легко одетым и не простужался. И надо же, чтобы дали знать о себе старые раны...

Она взяла папиросу, медленно обмяла ее и, закурив, продолжала:

- А дальше вот что было. Как раз мне в ту зиму исполнилось шестнадцать. И вот, в один прекрасный день, чего прежде не бывало, Халерха велела мне нарядиться во все новое - синий, вышитый красными нитками халат, торбаса из камусов с яркой оторочкой на голенищах - и принялась расчесывать мне волосы.

- Разве праздник какой будет? - спросила я.

- Ачо из соседнего стойбища приедет покупать тебя в жены. Обещал большой выкуп дать за тебя.

- И вам не жалко отдавать меня за старого вдовца? - спросила я, почувствовав, как к горлу подступает ком.

- Он добрый пастух и охотник, и в юрте у него всего много.

- Отец тоже согласен продать меня в жены Ачо?

- Наверно, - сказала тетушка, давая понять, что они уже заранее все решили. - Сиди жди, скоро, однако, приедут.

Первой мыслью моей было бежать к Зое Ивановне, но, вспомнив, что она с неделю как уехала на кочевки, забилась в свой угол и стала ждать. Сижу и думаю: "Что делать? Кому пожаловаться на судьбу? У кого просить защиты?" И тут я вспомнила об Аркадии Марковиче.

"Он, только он может спасти меня! Он знает закон и не разрешит родичам продавать меня в жены, я еще учиться хочу..."

Недавно Зоя Ивановна говорила, что продолжать учебу нужно в школе-интернате, что с будущей зимы я смогу поступить сразу в пятый или даже в шестой класс, а там останется всего два года. А с восемью классами, говорила она, можно ехать в город в педагогическое училище.

На мое счастье, в этот день отец с Ачо не приехали. И среди ночи, когда тетушка Халерха, по обыкновению укрывшись оленьей шкурой, спала непробудным сном, я, крадучись, выскользнула из юрты, быстро собрала в упряжку собак и пустилась в неблизкий путь.

Дул попутный ветер, и собаки бежали быстро. Сытые, давно не бывавшие в разгоне, они, кажется, сами были рады, что предстояла дорога.

Сижу, свесив ноги с нарты, держу на коленях остол и поглядываю на небо: ярко горят звезды, не затуманило бы их. Если небо начнет хмуриться жди перемены погоды. А зимой если перемена, то к пурге!

От одной этой мысли меня бросило в жар, и, пересилив волнение, протянула остол вдоль спины вожака, чтобы несся шибче.

Конечно, у страха глаза велики, однако предчувствие не обмануло меня. Я была уже на половине пути, как в тундре неожиданно все стало меняться: небо затянуло туманом, молодой месяц скрылся, звезды все разом погасли, и перед глазами закружились вихри колючего снега.

Я спрыгнула с нарты, ухватилась за поворотный шест и побежала за упряжкой. Пробежав немного, оступилась, выронила из рук шест и не успела ухватиться за него снова, упряжка умчалась вперед. Если не догоню ее, останусь одна-одинешенька, пурга заметет меня, что и следов никто не отыщет. И я изо всех сил стала звать вожака: "Хубо! Хубо!" И представьте себе, он услышал мой крик.

Догнав нарту, я с разбегу повалилась на нее и несколько минут лежала лицом вниз, а когда пришла в себя, увидала, что собаки зарываются в снег.

Я знала, что, пока не кончится пурга, они не тронутся с места, и сама решила укрыться. Выбрала большой сугроб, прижалась спиной, натянула капюшон малицы и лежу ни жива ни мертва. Тут меня начало заносить снегом. Чувствую, тяжесть давит на спину, и, чтобы освободиться, задвигала плечами. Сразу стало полегче.

"Раз в пургу родилась, суждено мне в пургу и погибнуть, от судьбы не уйдешь".

Лежу и жду своего конца. Вскоре так разморило, что стало клонить ко сну.

Я проснулась, когда уже рассвело. Выбралась из-под снега, огляделась вокруг и глазам своим не поверила: тихо, безветренно и солнце всходит. Не успела сделать несколько шагов, как ощутила такую острую боль в ногах, что защемило сердце. Неужели отморозила? Пока не поздно, нужно растереть снегом, и только взялась стягивать торбаса - они ни в какую, будто к ногам примерзли. И от обиды заплакала и сквозь слезы не сразу заметила, как из-под огромного сугроба вылезает мой вожак Хубо и за ним остальные собаки.

В полдень приехала в поселок - и новая беда: сошла с нарты, а идти не могу.

Хорошо, что прибежал Аркадий Маркович и на руках унес в помещение. Не успела я слова сказать, а он уже положил меня на кушетку, разрезал перочинным ножом торбаса и принялся растирать мне спиртом ноги.

- Девочка моя, как это тебя пустили одну в такой дальний путь? спросил он. - Видно же было, что собирается пурга. Она и у нас бушевала всю ночь.

- Я убежала от родных. - И, с трудом сдерживая слезы, все рассказала, - Аркадий Маркович, миленький, если отец с Халерхой приедут за мной, не отдавайте меня, спрячьте где-нибудь...

- И не буду никуда прятать, - решительно заявил он. - На твоей стороне закон, по которому до восемнадцати лет никому не разрешается вступать в брак. А тебе, Тыгрина, по-моему, шестнадцать?

- Да, шестнадцать зим...

- Вот видишь, закон на твоей стороне. А теперь, девочка, выпей чаю и спи себе на здоровье.

И что бы вы думали? Через три дня приехал за мной отец, но не с Халерхой, а с самим Ачо. Аркадий Маркович, конечно, не пустил их ко мне, посадил на кухне и по-доброму, тихо, без крика начал втолковывать им, какое их ждет по суду наказание за нарушение советского закона о браке. А в заключение разрешил отцу пройти повидаться со мной. Но отец не пошел, сказал, что стыдно ему мне в глаза смотреть.

- Если бы не Халерха, никогда бы не стал продавать свою дочь в жены старому человеку.

- Вот и передайте своей жене наш разговор, объясните, что поступили с дочерью худо...

- Поговорю, конечно, больше не захочет! - в сердцах пообещал отец.

Аркадий Маркович понял, какую выволочку получит от него Халерха.

Как и говорила Зоя Ивановна - она, кстати, вскоре приехала узнать, что со мной, - я была зачислена в пятый класс. Училась я на круглые пятерки, и, когда через три зимы окончила школу, Аркадий Маркович решил направить меня в Николаевск-на-Амуре в Училище народов Севера. Он уже бумаги отправил туда, и в середине августа я должна была поехать.

Но тут Аркадий Маркович заболел; у него и прежде бывали приступы удушья, а на этот раз такой сильный, что в помещении ему не хватало воздуха и его уложили на дворе. Но и здесь учитель с трудом переводил дыхание, а однажды ночью ему стало совсем плохо, думала, не доживет до утра.

Вызванный из района врач установил у него двустороннее воспаление легких, отягощенное бронхиальной астмой, и что воздух тундры ему вреден.

Целый месяц пролежал Аркадий Маркович, и все это время я не отходила от него. Как он ни уговаривал меня ехать в Николаевск, потому что время уходит, я и слушать не хотела.

- Когда я отморозила ноги, вы, Аркадий Маркович, сколько возились со мной, - говорила я. - Теперь, когда вам так худо, разве я могу покинуть вас? А учеба от меня не уйдет, можно ведь и заочно.

Как ни тяжко было разлучаться со школой, созданной в тундре усилиями Аркадия Марковича - когда он приехал сюда, она ютилась в стареньком, ветхом помещении прежней фактории, - оставаться дольше здесь нельзя было. Разреженный, с малым содержанием кислорода воздух стал ему опасен. С наступлением ранней северной осени с долгими дождями пополам со снегом он снова мог заболеть. Ему предлагали несколько мест, в том числе и Вербную, где он после войны, вы знаете, работал неподалеку в леспромхозе.

Аркадий Маркович выбрал Вербную.

Когда я собирала его в дорогу - складывала в чемодан носильные вещи, - Аркадий Маркович не предполагал, что и я решила ехать с ним. Заметив, что я украдкой собираю и свои вещи, спросил:

- А ты куда?

- В Вербную. Разве вы не хотите, чтобы я была с вами?

- Девочка моя, а ты не подумала, что я старше тебя на целых пятнадцать лет?..

- Ачо старше меня на целых сорок... - сказала я и разразилась смехом. - Если бы я ночью не убежала, наверно, уже была бы его женой...

И Аркадий Маркович в тон ответил:

- Зато Ачо, говорил твой отец, дал за тебя богатый выкуп - двадцать собольих шкурок, пятнадцать песцовых и десять оленей в придачу. А я какой выкуп могу за тебя дать? - И развел руками.

Я хлопнула крышкой чемодана, подбежала к нему и повисла у него на шее.

- Спасибо тебе, Тыгринка.

И вот мы живем в Вербной уже седьмой год. Я тоже, как и Аркадий Маркович (с его, понятно, помощью), заочно окончила пединститут и преподаю зоологию.

Воздух долины оказался для мужа более благодатным, чем в тундре, но время от времени астма все же дает о себе знать. Приступы бывают у него хоть и недолгие, но очень тяжелые, а прошлой весной врачи почти уже не надеялись на его выздоровление, так что и в Вербной нам оставаться нельзя...

В это время на берегу застрекотал моторчик.

- Приехали, - обрадовалась Тыгрина Чандаровна, подбегая к окну.

4

Последнее письмо я получил от Любана с Турнина и, честно говоря, порадовался за Аркадия Марковича. Мне приходилось бывать на берегах этой красивой реки в предгорьях Сихотэ-Алиня, где воздух чист и прозрачен и высоченные скалистые сопки защищают долину от морских ветров: лето там лето, зима - зима!

И вот я еду туда.

В жаркий августовский полдень переправился на моторной лодке через Амур, но оказалось, что паром с пассажирским составом прибудет на станцию Пивань только к вечеру.

Чтобы не томиться зноем, решил побродить по тайге. Горная тропинка привела меня к небольшой протоке, где на песчаной косе сушились на кольях рыбацкие сети. Тут же у причальных колышков стояли три долбленые лодки. Вокруг ни души. Постоял, подумал, потом отвязал лодку и спустился вниз по течению. Вскоре увидал на пригорке в зарослях краснотала одинокую избушку с плоской земляной крышей и деревянной трубой. Может, встречу там кого-нибудь из рыбаков, и, пока есть время, посидим, покурим, поговорим.

Люблю дорожные беседы. Сколько раз, бывало, вот так случайно встретишь человека и столько интересного узнаешь, что не хватает блокнота все записать.

За сорок лет моих путешествий по Дальнему Востоку скопилось у меня не меньше сотни путевых блокнотов - с самого первого, самодельного, который сшил суровой ниткой из обрезков газетной бумаги (летом тридцать третьего, помнится, настоящей фабричной записной книжки негде было достать), и до теперешнего, сувенирного, в кожаном переплете с тиснением, купленного в воздушном лайнере ИЛ-62 и тоже от корки до корки уже исписанного.

Сто блокнотов, и в каждом людские судьбы, а во всех вместе - и моя собственная, как она сложилась у меня, со всеми радостями и печалями, счастливыми встречами и горькими потерями, и, случись чудо - начни я свою жизнь заново, не искал бы судьбы полегче. Может быть, только почаще оглядывался бы в пути, обошел бы кое-где стороной, но что поделаешь, если спешил побольше увидеть, узнать, впитать в себя, - ведь вокруг всего так много.

Сто блокнотов, вместивших в себя множество дорог, и, как вспоминаю сейчас, порой неведомых, почти таинственных вначале, но пленительно сладостных в конце, когда сходишь на берег и, качаясь от усталости, вваливаешься в чей-нибудь дом, где хоть и не ждали, но всегда были рады тебе.

Мне кажется иногда, что страсть к путешествиям зародилась у меня с детства, когда везли меня, шестилетнего, на дилижансе из Городца в Рогачев поступать в младший приготовительный класс гимназии.

Почти всю дорогу сидел я на козлах с хозяином дилижанса дядькой Харитоном, широкогрудым флегматичным мужиком с кудлатой рыжей бородой, закрывавшей все лицо. Тыча кнутовищем в разные стороны, он обращал мое внимание то на изумительной красоты темное гречишное поле, то на белую как снег березовую рощу, то на одинокую гору, где около гнезда царственно стоял на высокой тонкой ноге аист, то, наконец, на розовую от закатного солнца реку, возбуждая во мне любовь к родной природе. Однажды, передавая мне ременные вожжи, он в шутку ли, всерьез ли - я так и не понял - сказал:

- Что тебе, хлопец, гимназия, ездил бы со мной на дылыжансе, свет бы побачил, да и грошики б зароблял...

Мама, услышав это, испугалась, потребовала, чтобы я немедленно убрался с козел и лез в фургон, а когда я не послушался, начала меня пугать цыганами, чей табор, говорили, скоро встретим в турских лесах. Леса эти - густые, темные, с множеством оврагов и песчаных дюн - имели дурную славу.

Кто-то и теперь сказал, что там прячутся разбойники, и из фургона стали высовываться пассажиры с расширенными от страха глазами. Но турских лесов никак не миновать, другой проезжей дороги не было.

- Ну зачем же, пани, хлопчика пугать? - недовольно говорил Харитон. Сколько ни езжу тут, ни одного разбойника не встречал. - И, почесав в бороде, добавил: - Цыгане, верно, есть, так они мне знакомые будут.

Вскоре мы действительно встретили на опушке леса большой цыганский табор, он состоял из семи кибиток, и людей было в них порядочно, особенно детей мал мала меньше.

Цыгане только что прибыли сюда и располагались на ночлег вытаскивали из кибиток и кидали прямо на траву перины, подушки, из которых тучей поднимался пух и носился в вечернем воздухе. Но самое для меня удивительное, что не только цыгане, но и цыганки хорошо знали Харитона и приветливо улыбались ему.

- Здорово, Харитон, - обратился к нашему дядьке старый, с широкой седоватой бородой и с медной серьгой в ухе, цыган. - Фарта есть?

- Спасибочки, Гордей, помалу!

- Ну, давай тебе господь бог!

- И вам пусть дает! - взаимно пожелал Харитон.

Гордей принялся помогать Харитону выпрягать лошадей и, отведя каждую в сторону, мимоходом заглядывал ей в зубы, потом наматывал на руку хвост и дергал изо всех сил так, что лошадь вздрагивала всем крупом, после чего пускал ее пастись.

- Мены не буде, Харитон?

- Раненько еще, недавно куповал.

Узнав, что Харитон, на ночь глядя, дальше не поедет, что придется ночевать с цыганами, пассажиры дилижанса встревожились, но ничего не могли поделать.

А я был рад, что остановились тут на ночлег, и уже успел найти среди цыганят дружков, хотя обращались они ко мне с непривычной уважительностью: "панычек". Мама, понятно, была от этого вне себя, но забрать меня постеснялась. Позднее, когда стемнело, она увела меня и уложила спать.

Ночью я проснулся от яркого света луны, разлившегося по всей лесной опушке. Я высунул голову из фургона, и меня обдало запахом дыма от тлеющего костра. Кругом была тишина, вповалку на своих кошмах и перинах спали цыгане. Наш дядька Харитон тоже лежал, вытянувшись около фургона, подложив под голову руки и с легким свистом похрапывая.

В это время с кошмы поднялся молодой цыган и пошел блуждать по песчаным дюнам, причем шел он как-то странно, я бы даже сказал неестественно, вытянув перед собой руки, и будто не по твердой земле, а как бы переходил реку, причем не вброд, а слегка касаясь ногами воды и боясь замочить их. Он ушел далеко от лесной опушки, постоял, потом медленно повернулся и стал возвращаться к табору, не меняя положения тела и не опуская рук. Когда он проходил мимо фургона, я заметил, что у него плотно закрыты глаза, будто он еще не пробудился ото сна.

Вернувшись на свое место около погасшего костра, лег, подобрал к животу ноги и уткнулся лицом в подушку.

Назавтра, увидав молодого цыгана, я чуть было не спросил, почему он ночью, сонный, бродил по дюнам, но мама остановила меня, сказала, что нельзя спрашивать, потому что он лунатик и сам об этом не знает.

- Как это не знает? - удивился я.

- Прекрати разговоры, слышишь? - вспылила мама, шлепнув меня по руке. - Господи, что за путешествие такое с приключениями! Вы думаете, Харитон Иванович, ехать дальше, или нам оставаться тут на весь день с цыганами?

Пока Харитон запрягал лошадей, я наблюдал за лунатиком, но ничего особенного в нем не обнаружил: высок, строен, быстр, с лица не сходит улыбка.

Одновременно с нами собирались в дорогу и цыгане, правда, они ехали в противоположную сторону, в Городец. Я глядел вслед кибиткам, поднимавшим на дороге пыль, и думал, как порой несправедливо поступают с нами, детьми, взрослые, пугая нас цыганами, точно они не такие же люди, как все. Мне, например, они понравились. А старая цыганка Груня, гадая маме по руке и на картах, наговорила много ласковых, добрых слов и даже предсказала, что ожидает меня удача в казенном доме (то есть в гимназии) и что в жизни будет у меня много разных дорог, одна другой счастливей.

Мама так расчувствовалась, что дала цыганке серебряный рубль, который Груня попробовала на зуб, не фальшивый ли он, и быстренько сунула в карман.

Память, память...

До того завладели мной воспоминания, что я даже не заметил, как стало садиться солнце. Над горным хребтом, покрытым густым лесом, зажглась вечерняя заря и, отразившись в Амуре, окрасила его в светло-малиновые тона.

Избушка рыбаков оказалась снаружи запертой, легкую дверцу из кедровой коры подпирала толстая жердь.

Я вернулся на Пивань, когда с противоположного берега уже отчалил трехтрубный паром. Его густые протяжные гудки огласили речную тишь.

Спустя примерно час, переправившись через реку, он медленно подошел к месту своей стыковки и, остановившись рельс в рельс, с железнодорожным полотном, дал гудками знать, чтобы спустили с палубы почтовый поезд Хабаровск - Совгавань.

Получив билет в купированном вагоне, я в восьмом часу вечера отправился на Турнин. Ехал всю ночь через горные перевалы, местами такие крутые, что поезд тащили наверх два паровоза, пыхтя и фыркая от натуги, а спускали под уклон на тормозах.

Под утро на тихом полустанке, где поезд будто из милости остановился на одну минуту, я вышел из вагона и по одной-единственной улице, похожей на лесную просеку, направился в поселок. От тайги, напитанной ночной росой, веяло холодом, но уже блеснуло ранними лучами солнце, предвещая погожий денек.

Вот в просветах между деревьями показалось белое двухэтажное здание школы, оно стояло среди леса на холмистом берегу протоки с узким горбатым мостиком из неошкуренных березовых хлыстов.

Я не успел перейти его, как увидал в распадке могильный холмик, обложенный дерном, с цветником из алых саранок и пирамидой, увенчанной красной звездой. Я стал спускаться в распадок, и в глаза мне бросились слова на пирамиде: "Учитель истории А. М. Любан (1925 - 1972). Незабвенному. От жены и сыновей".

И первое, о чем я подумал: как оправдаюсь перед Тыгриной Чандаровной, что так долго хранил у себя их новый адрес, и, когда наконец собрался съездить по нему, уже не застал в живых Аркадия Марковича!

С горьким чувством пошел я к дому Любанов.

- Тыгрина Чандаровна! - только и мог я произнести, застав ее в комнате.

- Ничего, дорогой, ничего... - видя мое волнение, сказала она. Спасибо, что приехали поклониться ему. Он так часто вспоминал вас, так ждал. А однажды, узнав из газеты, что вы снова на Дальнем Востоке, стал готовиться к встрече. Но вы почему-то не заехали к нам.

- Когда это с ним случилось?

- В самом начале мая.

- И здесь ему климат не подходил?

- Что вы, как раз подходил. Он чувствовал себя прекрасно. - И, закурив, продолжала: - В апреле, когда еще никто не ожидал, что начнется ледоход - обычно Турнин у нас вскрывается в середине мая, - группа наших мальчиков отправилась ночью на подледный лов рыбы. Здесь любят ее ловить на свет. Зажгут под брезентом над лункой плошку и сидят с махалками. И надо же было подуть в эту ночь теплому ветру. Сразу вздулся лед на реке, треснул, и ребят унесло на льдине, а течение тут очень быстрое. Люди, разбуженные криком, побежали к реке. Побежал туда и Аркадий Маркович. Пока собирались спускать лодку, он, не думая долго, прыгнул с обрыва в ледяную воду и поплыл по разводьям догонять льдину. Догнав, взобрался на нее, чтобы быть вместе с ребятами, пока подоспеет помощь, и вдруг в нескольких местах льдина раскололась. Двое ребятишек угодили в реку. Аркадий Маркович кинулся их спасать. Одного вытащил сразу же, а другого потянуло уже на дно. Аркадий Маркович нырнул и вытолкнул его наружу. А сам он уже не мог выбраться на льдину. Только ухватится за кромку, она от тяжести обламывается, и так несколько раз, пока не подошли на лодке. Словом, ребят, к счастью, спасли. Я, конечно, знала, чем все это кончится для Аркадия Марковича, но что было делать? Разве мог он, учитель, поступить иначе, когда гибель грозила его ученикам!

Назавтра он слег. Температура подскочила до тридцати девяти градусов. Задыхался. Приехал врач, послушал, постукал: крупозное воспаление легких. И предложил везти в больницу. Но Аркадий Маркович ни в какую. Сказал, что дома ему лучше. Да и я не очень настаивала, чтобы увезли его. Все-таки дома и воздуха больше, и уход. Короче говоря, воспаление легких, как и прежде, осложнилось астмой. Дней через пять ему стало полегче, и мы уже подумали, что миновал кризис и дело пойдет на поправку. Но ошиблись. На девятый день не стало Аркадия Марковича. - Голос Тыгрины Чандаровны дрогнул, она закрыла лицо и заплакала.

Я не стал утешать ее, да и что ей мои утешения, когда в ста шагах от дома в зеленом распадке могила любимого человека!

Я сидел у раскрытого окна, прислушивался к шуму протоки, что бежит сквозь таежные заросли. Быстрая, до дна пронизанная солнечными лучами, она где-то впадала в Турнин, который нес свои воды в море.

Вот вам вкратце история моего друга, русского учителя Аркадия Любана. Помните, когда мы были с ним на голубой Никулке, он говорил: "Главное остаться человеком!"

И он, как видите, остался им до конца...

ЗАРУБКИ НА СТАРОМ ТИСЕ

1

В городе стояла такая жара, что даже ветер с залива Петра Великого не приносил прохлады и льющиеся с безоблачного раскаленного неба солнечные лучи плавили на улицах асфальт. Садиться в поезд, который отправляется из Владивостока в Хабаровск в полдень, было все равно что лезть из огня в полымя, и я поехал на попутной машине. Вещей у меня было всего: старая, оставшаяся еще с войны полевая сумка с путевыми блокнотами и трубочным табаком - в тайге, чтобы не так сильно донимали комары, я, по обыкновению, курил трубку - и пара совершенно редкостных оленьих рогов с семью ростинями на каждом стволе, сброшенных изюбром нынешним летом; временем теперь тоже располагал и попросил шофера остановиться в Имане, где жил, уйдя в отставку, мой старый фронтовой товарищ, подполковник Василий Петрович Таволгин.

Мы подружились давно, еще в тридцатые годы, когда его только назначили начальником погранзаставы у Гремучего Ключа и Таволгин носил в петличках, как тогда говорили, всего три кубаря.

А виделись мы в последний раз на Уссури осенью 1945 года в небольшом, раскинутом среди зеленых сопок маньчжурском городке Гряда Холмов, где Василий Петрович - уже майор - возглавлял одну из наших военных комендатур.

В ту пору их было много в Северной Маньчжурии, почти в каждом мало-мальски населенном пункте, где жители, освобожденные от японской оккупации, впервые за много лет получившие свободу, нуждались в срочной помощи.

В Гряду Холмов попал я уже в конце сентября, спасаясь от ночной грозы. Она была, помнится, последняя, но такая сильная, что, когда в аспидно-черном небе заметались молнии и загрохотал гром, раскаты в горных отрогах напоминали артиллерийскую пальбу, от которой мы понемногу уже начинали отвыкать.

Дождь лил шумно и долго и до того размыл дорогу, что наш видавший виды "виллис" по ступицы увязал в липкой грязи и его приходилось вытаскивать на руках. Тогда мы решили свернуть в поле и по неубранному гаоляну добираться до какого-нибудь населенного пункта. К счастью, это оказался городок Гряда Холмов.

Был уже третий час ночи, а в комендатуре еще горел свет. Только мы подъехали к приземистому кирпичному зданию с широкой, как на пагоде, отогнутой по краям черепичной крышей, нас окликнул часовой. Он потребовал пароль и пропуск, которых ни я, ни тем более шофер не знали.

Он вызвал дежурного.

Через несколько минут к нам подбежал старшина в плащ-палатке и, лихо козырнув, попросил предъявить документы. Засветив фонарик, он довольно долго разглядывал мой корреспондентский билет, потом кивнул в сторону шофера:

- С вами?

- Со мной.

- Прошу пройти к коменданту.

- Да стоит ли будить его среди ночи?

- Майор еще не ложился.

В узком, продолговатом кабинете за письменным столом, освещенным зеленой лампой, склонившись над бумагами, сидел молодой майор в расстегнутом кителе и курил.

Я тут же узнал Таволгина.

- Военный комендант города, - сказал он, вставая, и торопливо стал застегивать китель. - Чем могу служить?

- Ну вот и встретились, Василий Петрович!

Он две-три секунды пристально смотрел на меня, потом выбежал из-за стола и дружески обнял.

- Что же ты не сообщил, что едешь?!

- Если бы я только знал, что ты здесь, давно бы заехал повидаться. Мы уже трое суток кружимся вокруг да около, а нынче, сам видишь, что творится на улице. Вот и завернули на огонек.

- Правильно, что завернули, я очень рад.

В эту ночь мы не ложились спать.

Когда стало светать, пришел старшина и доложил, что завтрак подан, и мы прошли через широкий, вымощенный булыжником двор в столовую.

Таволгин уже не отпускал меня, пообещав выкроить денек-другой и поездить со мной по интересным местам, но с утра и до позднего вечера к нему приходили со своими просьбами и бедами десятки людей - многие приезжали верхом на мулах из окрестных селений, - и майор, кажется, позабыл о своем обещании, а я, видя, как он занят, не напоминал о себе.

Так я застрял здесь на целых две недели и, признаться, ничуть не пожалел. За это время мне удалось отправить в "Тихоокеанскую зарю" корреспонденцию о работе нашей военной комендатуры.

Позднее Таволгин дал мне сопровождающего, старшего сержанта Ивана Дроздова, и тот возил меня по местам недавних боев. Да и сам Дроздов, награжденный орденом Славы двух степеней, заслужил, чтобы о нем написали в газету.

Дроздов находился в составе штурмовой группы пограничников, переправившихся темной августовской ночью через Уссури и в коротком бою разгромивших в Гряде Холмов полицейский пост, хотя подобраться к нему было не так-то просто. Он был огорожен глинобитной стеной, тремя рядами колючей проволоки, окопами в полный профиль, по краям которых стояли пулеметные вышки, а вдоль берега тянулся глубокий ров, наполненный водой, и охраняли его усиленные наряды солдат с базуками.

Однако Ивану Дроздову с его группой прикрытия удалось преодолеть все препятствия, обнаружить в темноте телефонные провода, перерезать их, лишить пост связи с ближайшим воинским гарнизоном. Когда он уже полностью был блокирован и оставшиеся там в живых самураи взяты в плен, в Дроздова стреляла из засады жена начальника полицейского поста, но пуля только сбила пилотку с головы старшего сержанта.

- Я, понятное дело, мог тут же прикончить Йошоки-сан - так звали смертницу, - рассказывал Дроздов, - да рука, поверите ли, не поднялась стрелять в женщину. Тогда я сделал крюк по кустам, подкрался и вышиб у нее винтовку в тот самый момент, когда Йошоки-сан прицелилась в нашего лейтенанта Барабаша. - И, помолчав, прибавил, смеясь: - Пока я ее держал, она мне искусала руки не хуже бешеной дворняги. Пришлось назавтра нашему лекпому для страховочки вкалывать мне промеж лопаток сыворотку, чтобы я, не дай боже, не стронулся умом. А я, поверите ли, хоть и стыдно признаться бывалому солдату, хуже смерти боюсь уколов, ну просто не переношу...

Так со смешком, с иронией говорил Дроздов о Йошоки-сан, хотя, в сущности, ничего тут не было веселого, просто по счастливой случайности пуля миновала его.

Как большинство вятичей, некрупный, с веснушчатым лицом и узкими серыми глазами, он очень располагал к себе и оказался отличным спутником.

Время в Гряде Холмов шло быстро. Наступил октябрь, очень холодный, ветреный, по ночам стал выпадать иней, похоже было, что со дня на день на реке появится шуга, и тогда вовсе не выберешься отсюда, и я собрался уезжать, хотя Таволгин уговаривал меня остаться. В конце концов он уступил и переправил меня на сторожевом катере на наш берег.

Прощаясь, мы пообещали друг другу писать и года два или три изредка переписывались. Василий Петрович сменил за это время несколько адресов. Последнее письмо я получил от него из Южно-Сахалинска. Таволгин сообщал, что сидит на чемоданах и первым же пароходом уйдет на один из Курильских островов, а на какой именно - сообщит после.

На этом наша переписка прервалась.

А недавно пришло коротенькое письмо из Имана, и было бы непростительно не заехать по пути к старому товарищу, с которым меня столько связывало.

...Уже стало смеркаться, когда мы свернули с шоссе в долину реки. В лесу уже было совсем сумеречно, и на узком горизонте, резко очерченном зубчатыми вершинами гор, густо пламенела заря.

Несмотря на еще не поздний час, выпало много росы, она пунцово поблескивала на растительности, и издали казалось, что это растет не то рябина, не то созревший лимонник, а из папоротников будто невзначай выглянул и женьшень.

Мы ехали берегом по бугристой колее, слишком узкой даже для нашего "газика", сквозь влажный, прохладный лес, сплошь наполненный переплетающимися тенями, и память возвращала меня к осени 1950 года, когда мне пришлось бродить этой же долиной с искателями корня жизни.

Как только миновали городскую черту и углубились в тайгу, я, как советовали корневщики, оставлял на деревьях зарубки. Невольно подумалось, что их, может быть, еще не затянуло корой и они остались на стволах в прежнем виде.

Интересно, живы-здоровы ли мои старики искатели. Ведь старшему из них, бригадиру Никите Ивановичу, было тогда уже за семьдесят, а Цыганкову и Лемешко перевалило за шестьдесят! Но я едва поспевал за ними, особенно в местах, где навалило целые горы бурелома, или там, где рокотали на перекатах речки, а ведь их нужно было переходить вброд.

Помнится, я плелся за искателями, как говорится, высунув язык и в отчаянии думал, что совершенно зря увязался за ними, а они просто из любезности то и дело останавливались и поджидали меня, и наверно, в душе были бы рады, случись оказия, отправить меня обратно в Иман: ведь я, чего доброго, испорчу им все дело, а у них план и соцобязательства - выкопать и сдать в срок на приемочный пункт столько-то килограммов корней высшего сорта.

Но я не стал им помехой и скоро совершенно освоился и даже получил от бригадира ответственное, как мне казалось, задание: оставлять на деревьях памятные зарубки. И я, рад стараться, надрубал топориком на стволах кору поглубже, хотя в мыслях у меня не было, что когда-нибудь придется еще побывать в этих местах.

Но я точно помню, что это не чьи-нибудь зарубки на стволе могучего тиса, что стоит на пригорке, а давнишние мои: три поперечные на уровне плеча и две пониже продольные.

Ну, а Таволгин?

Впервые я приехал к нему летом 1935 года и около двух недель жил у него в доме под мшистой скалой, невесть кем и когда названной Соколиной, хотя никто ни разу не видел, чтобы на ее щербатой вершине когда-нибудь появлялся сокол.

И не по Соколиной скале называли заставу, а, как я уже говорил, по Гремучему Ключу - чистой, как хрусталь, говорливой речке, бегущей по камням и не замерзающей даже в лютую зиму.

Хотя мы с Таволгиным ровесники, я тогда уже смотрел на него почти с умилением и в душе, признаться, завидовал ему - так он преуспел в свои двадцать пять лет.

Командуя одной из самых тревожных в ту пору пограничных застав, он нес ответственность чуть ли не за всю страну, ибо о любом, даже самом, казалось, незначительном происшествии на вверенном ему участке тотчас же становилось известно в Москве.

Но зависть моя была добра, бескорыстна, просто мне хотелось когда-нибудь стать таким же, как он, Таволгин, или хоть немного походить на него, ведь, в сущности, на Дальнем Востоке я как бы заново начинал свою жизнь и пока еще ничем решительно не проявил себя.

Мое обращение к нему по-военному как к старшему по званию - я в то время считался рядовым - или по имени-отчеству смущало Таволгина и особенно его жену Алевтину Сергеевну, Алю, девятнадцатилетнюю, светловолосую, с тонким розовым лицом и смешливыми синими глазами. Она только тем летом окончила среднюю школу, кажется в Орше, и, несмотря на протесты родителей, отважилась поехать к своему будущему мужу в далекую тайгу, где, по слухам, средь белого дня табунами бродят медведи.

Они и поженились здесь, у Гремучего Ключа, зарегистрировав свой брак в сельсовете, куда молодые добирались полдня лесными тропами верхом на конях под охраной двух вооруженных пограничников.

Впервые попав на заставу, я с неделю, помнится, ничего не мог написать - так все здесь было для меня ново и необычно, а в редакции ждали моего очерка, и, когда я сказал об этом Таволгину, он и сам встревожился, подумав, что мне у него не понравилось или он плохо принял меня.

А когда однажды ночью застава была поднята по тревоге, я по своей тогдашней наивности почему-то подумал, что начальник устроил это специально для меня, и почувствовал себя неловко.

Тревога оказалась настоящей, и начальник предложил мне отправиться по следу нарушителя с проводником служебной овчарки старшиной Федором Бочаровым, который, как мне показалось, не слишком был от этого в восторге, потому что идти, вернее, бежать нужно было по пересеченной местности, а следы нарушителя вели к самой границе и дорога была каждая минута.

Почти час или больше бежал я вслед за Бочаровым, перепрыгивал в темноте с кочки на кочку, шлепая сапогами по лужам, чувствуя, что вот-вот выдохнусь и испорчу старшине погоню - ведь он не был вправе бросить меня одного.

И мысль о том, что из-за меня, в сущности человека постороннего, чего доброго, сорвется важное государственное дело - нарушитель уйдет безнаказанно в Маньчжурию, и на прославленную заставу по моей вине ляжет тень, - приводила меня в отчаяние и в то же время придавала силы не отставать от проводника, который уже с трудом сдерживал рвущегося с поводка Гранита.

А перейти вброд Жилку - неширокую, но очень бурную таежную речку Бочаров мне не разрешил. Он боялся, что течение собьет с ног и унесет, а спасать меня у него нет времени. И он приказал, чтобы я притаился на берегу в кустах, ничем не выдавая себя, и ждал его возвращения.

Теперь я уже не помню, сколько времени просидел на берегу в свесившихся над водой ивах. В темноте надо мной шумела тайга, где-то на дереве тоскливо кричала сова, а неподалеку громоздилась гора бурелома, где, казалось мне, кто-то притаился и вот-вот выйдет оттуда...

Были минуты, когда я чувствовал себя до крайности униженным оттого, что Бочаров не разрешил мне перейти Жилку, но, оставив меня на берегу, он развязал себе руки, и ничто не мешало ему гнаться за нарушителем, чтобы поскорее настигнуть его.

"Хоть бы все у него там ладно было, - с тревогой подумал я. - Случись с ним беда, разве я смогу прийти на помощь, да и что ему от моей помощи, если я еще ни разу в жизни не держал в руках боевой винтовки. Даже из нагана, что дал мне Таволгин, не приходилось стрелять".

Лезли в голову и другие, до странности наивные мысли, и, выскажи я их вслух, надо мной бы тут посмеялись.

Во всяком случае, я был готов к любым неожиданностям, от которых здесь никто не избавлен...

Едва в лесу забрезжил рассвет, я сквозь разноголосый гомон пробудившихся птиц услышал далекие хлюпающие по лужам шаги и не сразу догадался, что это Бочаров ведет нарушителя.

Прошло с четверть часа, я высунулся из зарослей и увидал, что старшина в самом деле идет не один. Впереди него, прихрамывая, двигался высокий бородатый детина в изодранном лыжном костюме и в резиновых кедах. Руки у него были завязаны за спиной бочаровским ременным поясом. В стороне, стряхивая росу, бежала овчарка, уши у нее стояли торчком, длинный хвост опущен, и она часто дышала.

Увидев меня, нарушитель испуганно передернул плечами и опустил глаза.

- Ну вот и лазутчик, полюбуйтесь, товарищ корреспондент! - сказал Бочаров с усталой улыбкой. - Задержись я с вами в погоне, он бы ушел за рубеж. Гранит настиг его в пятидесяти шагах от границы. - И переложил наган из правой, затекшей руки в левую.

По дороге на заставу старшина спросил:

- А вы как ночь провели в кустах?

- Точно как приказали...

- Наверно, начальник не одобрит, - сказал Бочаров тихо, будто подумал вслух.

Я не понял.

- Все-таки нельзя было оставлять вас одного. - И тут же, как бы в оправдание, прибавил: - Только вы, честное мое слово, не одолели бы Жилку, течение очень уж у нее коварное, с ног так и сбивает.

- А я и плавать не умею, - откровенно признался я.

- Неужели? - удивленно посмотрел на меня старшина. - Выходит, я правильно поступил.

Таволгину я ничего об этом не говорил, но оказалось, что сам Бочаров доложил ему все как было, а одобрил ли начальник заставы действия старшины или нет, я так и не выяснил.

Должно быть, все-таки одобрил, потому что назавтра, когда мы сидели с Таволгиным в канцелярии, он сказал:

- Раз уж ты побывал с Бочаровым в деле, выбери свободный часик и поговори со старшиной, он тебе кое-что еще расскажет.

Я, понятно, не замедлил воспользоваться советом и под вечер отправился к Бочарову в его комнатку-каморку, отделенную от казармы фанерными щитами. Не успел я шагнуть через порог, как овчарка кинулась мне навстречу, но Бочаров успел крикнуть "свой!", и она отскочила, пропустив меня.

Только я присел, она улеглась у моих ног, положив на вытянутые лапы свою длинную морду.

Гранит - вторая служебная собака Бочарова. Первая - Кама - во время боевых учений случайно попала под копыта скачущей лошади, получила сильнейший удар в голову и через сутки околела.

Когда Бочарову сообщили, что в питомнике ощенилась знаменитая Пума чистейших кровей, необычайной силы и почти что волчьей хватки, - старшина быстро оседлал коня и, на ночь глядя, поскакал в комендатуру.

Оказалось, что щенков от Пумы ждали и другие проводники, и к приезду Бочарова на дне варейки, устланной сеном, копошился один-единственный трех щенят уже успели забрать - хиленький, тщедушный щеночек, одним словом, поскребыш.

Бочаров, грустный, постоял над варейкой, потом взял оттуда щенка, подержал в руках, раздумывая, брать или не брать.

- Ну что, воин, берешь? - спросил дежурный по питомнику. - А то придется его утопить в реке, чтобы не мучился.

Бочарова будто обожгло.

- Да ты что это, шутишь? Живое существо топить в реке! - вскрикнул Бочаров. - Дай малость подумаю.

- Думай не думай, лучше, чем он есть, не придумаешь, - все тем же равнодушным голосом ответил дежурный.

А думал Бочаров, что от Пумы не может быть худого щенка: ну хиленький, слабый, а если поухаживать за ним да подправить, со временем из него выйдет толк. Во всяком случае, утопить щенка он не даст!

- Ладно, беру! - твердо заявил Бочаров, к немалому удивлению дежурного, и, завернув щенка в тряпицу, сунул его за борт шинели.

Старшина рассказал, как он покупал на свои солдатские деньги в соседнем колхозе парное молоко, как поил из бутылочки через соску щенка и как тот буквально на глазах день ото дня менялся, становился живым и бодрым. Сколько было у Бочарова радости, когда Гранит - он уже тогда назвал его так - стал крепко на ноги и, смешно разбрасывая их, прошелся по зеленому двору.

Гранит вырос здоровым, рослым кобелем светло-серой, как у волка, масти, с острыми ушами, сильно разбитой грудью и изумительно тонким чутьем. Когда Бочаров выводил его на старые, пяти-, семичасовой давности следы, которые он загодя прокладывал по пересеченной местности, Гранит брал их почти сразу и вел по ним не сбиваясь. Он смело кидался с обрыва в реку, легко преодолевая стремительное течение, и, выскочив из воды, снова брал след.

- Вскоре, - продолжал Бочаров, - пришлось испытать моего Гранита в боевой обстановке, Случилось это темной зимней ночью при невыгодной, как мы говорим, погоде. Дул порывами ветер, сильно мела поземка. И вот мы с Гранитом по тревоге выехали на границу. Оказалось, что наряд задержал на дозорной тропе нарушителя, а вот место нарушения и след установить не мог. Это должен был сделать Гранит. По тому, как он слишком долго шарил по кустам, принюхивался, волновался, я понял, что лазутчик перешел границу давно. Или, возможно, ветер уже успел сдуть нележалый снег, и овчарке, как мы говорим, не за что уцепиться. Однако вскоре все прояснилось. Лазутчик из бывалых, применил хитрость. При переходе через границу он воспользовался ранее проложенными следами, которые по оплошности прежний наряд не устранил. Изучив их, я, однако, не сразу установил, что именно по ним прошел лазутчик, так как отпечатки были затвердевшими, подмороженными и сохранились в прежней форме, будто по ним никто вторично и не ступал. И вот стала перед нами задача, и решить ее, повторяю, мог только Гранит. Пустил его по следам, он прошел по ним два раза туда и обратно - никакого эффекта. Но я был твердо уверен, что именно здесь шел нарушитель. Снова пустил овчарку, дал ей ободряющую команду и смотрел, как она себя поведет. И что бы вы думали? Вдруг возбудилась, забеспокоилась и, рванув поводок, повела к нарушителю. Значит, догадки мои подтвердились!

Овчарка, насторожив уши, слегка вздрагивала, приподнимала морду и смотрела то на Бочарова, то на меня. Должно быть, понимала, что речь идет о ней, и по-своему отзывалась на слова проводника.

- Иди-ка ты, дружочек, на волю, - сказал, вставая, Бочаров. - А то торчишь тут у меня весь день. - И, открыв дверь, выпустил овчарку на двор.

Несколько минут мы сидели молча, потом Бочаров сказал:

- Или вот этот случай. Нарушитель, перейдя вброд нашу Жилку, двинулся по тропе, не думая, видимо, что оставляет на траве след. Решил, что в такую темную ночь никто его не хватится. Но вскоре, должно быть, опомнился и пошел петлять по кустам. Пройдет немного вперед, потом по своим же следам вернется назад, очертит круг, потопчется на месте и уйдет вправо. Словом, до того запутал следы, такую сплел паутину, что сам черт ногу сломит. Но как только мы с Гранитом переправились через Жилку, овчарка тут же взяла след и стала рваться с поводка. И как только я дал ей волю, она рванулась в темноту, и я тут же потерял ее из виду. В это время из-за облака показался краешек луны, и хоть света от нее было не ахти как много, мне его вполне хватило, чтобы сориентироваться на местности. Примерно через час я услышал, что на пригорке, где густо растет шиповник, кто-то завозился. Оказалось, что это Гранит настиг нарушителя и между ними завязалась борьба. Кинулся я туда, раздвинул кусты и вижу: лазутчик отбивается от овчарки топором и уже занес его, чтобы ударить. Однако, отлично натренированная, собака в один момент подкатилась к ногам лазутчика, сбила его, впилась клыками в кисть руки, и топор выпал. Тогда овчарка прижала лазутчика к земле и уже вот-вот, казалось, вцепится ему в горло. Хорошо, что я подоспел. - Бочаров затянулся папиросой, слегка улыбнулся и прибавил: - Сами понимаете, он интересен был живой, тем более, как после выяснилось, шел он на связь, имея при себе тайные шифры...

Гранит так никуда и не ушел, стоял за порогом, скулил, ожидая, что Бочаров впустит его, и, не дождавшись, приоткрыл дверь, просунул морду и уставился на него жалостливыми глазами.

- Ладно, Гранитка, входи!

В мгновение ока овчарка метнулась через порог, улеглась на свое место и точно замерла, не издав ни звука.

На дворе все больше сгущались сумерки. За окном замелькала тень часового, заступившего в караул около казармы.

- Извините, время подошло идти на дежурство, - сказал Бочаров и, вставая, потрепал овчарку за уши. Она встрепенулась, вскочила и стала ластиться к его ногам. - Теперь сами видите, что не ошибся я, взяв из питомника хиленького щенка. - И с гордостью заключил: - Не чье-нибудь потомство, а самой Пумы...

До сих пор вспоминаю дни, проведенные на заставе у Гремучего Ключа, с каким-то особенным чувством и с благодарностью думаю, что в юности свой первый закал получил я от воинов дальневосточной границы, с виду суровых, замкнутых, полных как бы сплошных тайн, а на самом деле простых, сердечных, с доброй душой.

Эту мысль, кстати говоря, вложил я в свой очерк, который привез от Таволгина, но редактор, прочтя мое сочинение, взорвался.

Он вызвал меня во время своего ночного дежурства, и не успел я переступить порог кабинета, как он схватил со стола отпечатанные на машинке страницы и, потрясая ими, закричал:

- Где же тут граница? Где "стой, кто идет!"? Где "руки вверх!"? Это надо же было две недели торчать на передовой заставе, ходить в дозор, чтобы сочинить эту лирику! Ты мне не рассуждай об истоках мужества и отваги, а покажи конкретно, на живых примерах! Ведь наша газета молодежная, а молодежи не сегодня-завтра на той же заставе придется стать под ружье! - И хотел было бросить страницы в корзину, но я успел их перехватить.

Очерк мой так и не пошел, а другого я не написал, и редактор несколько дней на меня косился.

Таволгин, как я после узнал, получая газету и не найдя на ее страницах моего очерка, решил, что я не написал его, потому что остался недоволен своей поездкой на Гремучий Ключ.

Позднее, при встрече, я ему объяснил, в чем дело, и он, сочувственно посмотрев на меня, промолчал...

И вот, спустя более четверти века после нашей последней встречи в Маньчжурии, я снова еду к нему. Я пытаюсь себе представить, как он выглядит в свои шестьдесят лет. Должно быть, совсем уже поседел и ничуть не похож на прежнего, живого, коренастого и непоседливого коменданта Гряды Холмов.

Многие его сослуживцы после войны уехали кто на Запад, кто на Юг, вероятно, и ему, Таволгину, можно было уехать в какие-нибудь теплые края, а он с Уссури перекочевал на Сахалин, а оттуда на Курилы и, выйдя в отставку, не захотел покидать родной Дальневосточный край, где прожил почти всю свою жизнь, и поселился в Имане, в каких-нибудь ста километрах от Гремучего Ключа.

А как же Алевтина Сергеевна?

Наверно, она уже бабушка и нянчит внуков? Ведь сыну Мите, если память не изменяет, теперь за тридцать, и он, наверно, женат, и у него дети.

...Иман в ту пору, когда я жил здесь у искателей женьшеня, ничем не отличался от других районных городов Приморья и состоял из деревянных, старой постройки домов. Новые кирпичные здания только поднимались и были еще в лесах. С высоты виадука, перекинутого через железную дорогу, просматривалась не только даль реки, по которой день и ночь гнали плоты, но и противоположный маньчжурский берег, где раскинулся небольшой, вроде Гряды Холмов, маньчжурский городок Хутоу. Помнится, там на зеленой площади стоял обелиск, воздвигнутый в честь советских воинов, освободивших Хутоу.

Был уже девятый час вечера, когда мы въехали на окраину Имана. С полчаса кружились в сумерках, пока, отыскали нужный адрес. Довольно большой, под белым железом дом Таволгина стоял в глубине густого сада.

- Должно быть, здесь! - сказал шофер и посигналил.

Через две-три минуты из дома выбежал молодой человек в морском кителе без фуражки и направился к машине. А за ним на крыльце показался Таволгин - стройный, Подтянутый, сохранивший военную выправку, хотя одет был в гражданский костюм.

- Вот и молодчина, что приехал! - сказал он, здороваясь со мной. Кстати, и подполковник Скиба здесь, он тоже в отставке, ты ведь должен его знать?

- Иван Афанасьевич!

- Он самый. А это Митя, мой сын, моряк дальнего плавания.

- Боже ты мой, Митя! Это я ему привозил из Гряды Холмов огромного игрушечного коня?!

- А кавалериста из меня не вышло, стал моряком, - засмеялся Митя.

В это время вышел на крыльцо Иван Афанасьевич Скиба, рослый, полный, в военном кителе, при всех своих орденах и медалях.

- Вы тоже, Иван Афанасьевич, в Имане живете? - спросил я.

- Нет, в Спасске. Приехал к Василию Петровичу погостить.

- Что же вы на крыльце стоите, зашли бы в дом! - послышался женский голос.

Да, это был голос Алевтины Сергеевны. Когда я вернулся из Гряды Холмов, то не застал ее, она уехала в соседнее село. А в доме под Соколиной скалой она запомнилась мне худенькой, с короткими русыми косичками и в простеньком ситцевом платье, как она бегала разутая к колодцу с ведром, торопливо опускала его и, натужась, тащила из глубины на веревке, расплескивая воду.

При мне старшина Бочаров учил ее ездить верхом на боевом коне, и она, решив похвастаться передо мной, так разогнала монголку, что та во весь дух понеслась в сопки, выбросив ее из седла. К ней подбежал Бочаров, хотел помочь, но она, отстранив его, от обиды заплакала и, прихрамывая, заковыляла к дому.

С первых же дней приезда на заставу Аля выявила, кто на что горазд, и вскоре самодеятельный кружок из артистов, музыкантов и певцов заставы Гремучий Ключ стал знаменит не только в отряде, но и в округе.

Таволгин как-то в моем присутствии спросил жену:

- Скажи, пожалуйста, Алька, кто на заставе начальник: я или ты?

- По-моему, ты!

- А почему бойцы со своими сердечными делами приходят к тебе? Вчера является Карнаухов, спрашиваю: "Что у вас?" А он без всякого смущения: "Простите, товарищ начальник, я к Алевтине Сергеевне". - "Слушаю вас, Карнаухов!" Он помялся, посопел и опять за свое: "Я к Алевтине Сергеевне". Ты бы, Алька, рассказала, с чем к тебе приходил Карнаухов.

- Не могу, Вася, не имею права разглашать военную тайну! - И залилась звонким смехом.

Позднее я узнал, как зимой 1936 года во время боя в Горчаковой пади Аля под огнем противника выносила раненых и тут же в мерзлых кустах, на снегу оказывала им первую помощь. Лишь к вечеру, когда затих бой и противник отступил за рубеж, она вспомнила, что дома в люльке оставила крошечного Митю, которого давно пора было кормить грудью. Вскочила на коня и помчалась таежными тропами домой. Накормив ребенка, перепеленала его во все сухое и чистое, снова уложила в люльку, что висела под потолком, и на том же коне прискакала обратно на позицию, где в засаде находились пограничники...

- А вот и я, - входя в столовую, сказала Таволгина. - Узнаете?

- А вы, Алевтина Сергеевна, все та же, - сказал я искренне, потому что черты ее лица мало изменились, прибавилось только седины, и под глазами пролегли морщинки.

- Куда там не изменилась, - произнесла она. - Я ведь уже бабушка.

Когда сели за стол, мне бросилась в глаза бутылка сакэ с иероглифами на этикетке, и я почему-то подумал, что она каким-то чудом сохранилась у Таволгина с тех давних фронтовых дней, когда он был комендантом Гряды Холмов - он, помню, угощал меня сакэ из такой же бутылки, - и стоило мне спросить об этом, как Алевтина Сергеевна громко рассмеялась.

- Да что вы, дорогой мой, разве у Васи удержалась бы с тех пор бутылка сакэ? Это Митя наш привез с Хоккайдо, он только вернулся из рейса.

Митя сказал:

- Не нахожу вкуса в этом рисовом вине, предпочитаю нашу "столичную". Как по-вашему, Иван Афанасьевич?

- Золотые слова, Митенька, давай "столичную"!

Так уж повелось: только соберутся в застолье военные люди, да еще бывшие фронтовики, они после первой же рюмки начинают вспоминать былые сражения, ведь у каждого в памяти что-нибудь свое, незабываемое, оставшееся на всю жизнь.

Вот и сегодня тоже:

- А помнишь, Василий Петрович?

- А ты помнишь, Иван Афанасьевич?

Спросил и я:

- А ты не забыл, Василий Петрович, Сяо Цзе-цзе?

- Ты это об украденной русской девочке?

- Конечно!

- К сожалению, мне уже не пришлось довести дело до конца. Вскоре после твоего отъезда перевели меня из Гряды Холмов. - И, подумав, сказал утвердительно: - Нет, друг мой, я почему-то уверен, что она не Машенька Прохорова, а какая-то другая русская девочка. Ведь в Маньчжурии еще со времен гражданской войны живут и русские.

Действительно, много было загадочного в этой, казалось нам тогда, неправдоподобной, а на самом деле правдивой истории, у которой как бы два различных начала, но нет, к сожалению, конца.

Она частенько всплывала в моей памяти, тревожила воображение, и, собираясь к Таволгину, я твердо решил выяснить, чем же она все-таки кончилась, но не получил ответа.

2

...День, помнится, клонился к вечеру, солнце уже стало прятаться за горные отроги, небольшие облака, скопившиеся на горизонте, пламенели так ярко, что могучие кедры на сопках покрылись багрянцем. Уссури, довольно широкая у Гряды Холмов, отражая закат, сделалась золотисто-алой, и рыбацкие шаланды, медленно плывшие вниз под широкими парусами, издали походили на каких-то сказочных красных лебедей. А воздух был так густо насыщен ароматами таежной растительности и так прозрачно чист, что нам не терпелось поскорей покинуть прокуренный кабинет и выйти на холмистый берег реки.

Не успел майор проводить последнего посетителя, как к комендатуре подъехал верхом на крохотном муле еще один. Небольшого роста, поджарый, с темным скуластым лицом, в длинных шароварах из синей дабы и в кургузом, слишком узком в плечах чесучовом пиджаке, он, войдя в кабинет, тщательно вытер о коврик ноги и отвесил низкий поклон.

- По какому делу прибыли, товарищ? - мягко спросил Таволгин, выходя из-за стола.

Сидевший у окна лейтенант Барабаш перевел слова коменданта.

Маньчжур снял с головы мягкую полотняную кепочку, влажную от пота, смял ее в правой руке, а левой быстро размотал шелковый шарф на шее, сунул его в карман пиджака и неуверенно переступил с ноги на ногу.

Таволгин не торопил его, ждал, пока он освоится. Через минуту-другую посетитель несколько оживился, присел на краешек стула и, положив на колени руки, тихо, чуть ли не шепотом сказал:

- То, что я собираюсь рассказать вам, господин комендант, можно изложить и в нескольких словах, и говорить так долго, что закат солнца за это время успеет погаснуть, а я только-только дойду до половины. Но я постараюсь быть кратким.

Он хотел было достать из кармана трубочку, но Таволгин протянул ему пачку сигарет.

Закурив, тот сказал:

- Зовут меня Чжан Энь-фань. Семья моя состоит из восьми душ: меня, досточтимой супруги Ли и шестерых детишек. Моему старшему сыну пошел шестнадцатый год, а Сяо Цзе-цзе, полагаю, теперь уже лет двенадцать-тринадцать. Когда она появилась в моей семье, ей было годика три или четыре, не больше.

При этих словах Чжана лицо лейтенанта Барабаша выразило удивление.

- Странно, - сказал он, - что вы не знаете точно, сколько лет вашей девочке, будто она вам не родная.

Чжан Энь-фань быстро закивал головой и прежним негромким голосом проговорил:

- Как раз по этому поводу я и приехал сюда... - Он торопливо докурил сигарету, перевел дыхание и продолжал: - Случилось это давно, в начале осени. Продав на рынке овощи, я, как всегда, к вечеру возвращался домой. Мой старенький мул брел себе по пыльной дороге с пустыми корзинами на спине, а я шел сзади, покуривая трубочку и подсчитывая в уме выручку. И вот на окраине города, в парке, я увидел под деревом девочку. Она сидела на траве в розовом кимоно и резиновых сапожках и заливалась слезами.

"Кто же это мог оставить ребенка?"

Хорошо присмотревшись к девочке, я, к своему удивлению, увидел, что она не похожа лицом ни на японочку, ни на китаяночку, скорей всего она русская.

Словом, проходит час, другой, третий, а я все жду. Мой старый мул, хотя ушел вперед, видя, что я не иду следом, остановился и принялся пощипывать траву.

И тут я замечаю, что ребенка клонит ко сну. Снял с себя ватную куртку, постелил на траве, положил девочку, и она тотчас же забылась крепким сном. Пока она спит, решил я, сбегаю тут неподалеку в полицейский участок, сообщу, что заблудился ребенок. Дежуривший там японец, не дав мне открыть рта, накинулся на меня с бранью и вытолкал на улицу.

"Горе мне, - воскликнул я в отчаянии, - один великий Будда знает, как мне поступить с чужим ребенком!"

И голос сердца подсказал: "Чжан, возьми к себе девочку, не оставляй ее одну среди ночи. Когда за ней придут родители, они щедро отблагодарят за твою доброту!"

Так я и поступил.

Я привез девочку к себе в фанзу уже за полночь, накормил и уложил спать на кане вместе со своими детьми.

Назавтра чуть свет отправился в город. Полдня бродил по базару, расспрашивая встречных, не слыхал ли кто о пропаже ребенка. Но все напрасно. Тогда я пошел к харчевне, где толпятся рикши, они весь день носятся по городу и уж, наверно, что-нибудь слышали. Ничего не добившись и от них, решил снова сходить в полицию, ведь, не заяви я властям, меня, чего доброго, могут обвинить в похищении чужого дитяти и подвергнуть такому штрафу, что не хватит жизни выплатить.

На этот раз в полиции выслушали меня и сказали, что никто не заявлял о пропаже ребенка.

Шло время, за девочкой не приходили. Она продолжала жить у нас, и мы так привыкли к ней, что не отличали от собственных детей. Мы дали ей имя Сяо Мэй, что значит у нас "младшая сестричка". Мои старшие дети учили ее разговаривать по-китайски, и вскоре Сяо Мэй не только научилась понимать, что ей говорят, но и сама начала лопотать на нашем языке.

Через полгода в моей семье появился еще один ребенок, девочка, и Сяо Мэй стала, как у нас принято говорить маленькой старшей сестренкой - Сяо Цзе-цзе, и это новое имя закрепилось за ней.

Должен сказать, что со дня появления ее в нашей семье среди соседей пошли кривотолки. Одни осуждали меня: шутка ли, в такое тревожное время взять в фанзу лишнего едока, другие, наоборот, вроде бы даже завидовали. "Случись у Чжана беда, - говорили они, - он свезет в город русскую девочку, отдаст ее богатым людям в прислуги и получит порядочно юаней, а родные дочери останутся дома".

Я, понятно, пропускал мимо ушей подобные разговоры, а про себя думал: "Нет, уважаемые, плохо вы знаете Чжан Энь-фаня! Прежде чем свезти в город Сяо Цзе-цзе, я лучше дам отрубить себе правую руку повыше локтя! А если уж нагрянет беда, то отведу родную дочь, иначе какими глазами посмотрю я когда-нибудь в глаза русским!"

Когда я однажды высказал это вслух, супруга спросила: "А скоро ты надеешься увидеть на нашем берегу русских?" - "Я не могу тебе сказать точно день и час, когда произойдет это великое чудо, но то, что наш народ с надеждой смотрит на русский берег, где люди живут вольно, пашут сообща машинами поля и по вечерам поют песни, ты, моя досточтимая Ли, знаешь сама".

Чжан взял из пачки сигарету, смял ее, набил трубочку на две-три затяжки и, раскурив, продолжал:

- Однажды во время ночной облавы - оккупанты устраивали их довольно часто - нагрянул патруль и в мою фанзу. Солдаты перевернули все вверх дном, разбудили детишек, а Сяо Цзе-цзе от испуга забилась в истерике. Крик ее привлек внимание унтер-офицера, к которому я в последний раз приходил в полицию.

"Не по поводу ли этой девочки ты приходил справляться?" - вдруг спросил он, поразив меня своей памятью.

Я решил солгать.

"Нет, господин офицер, вы ошибаетесь!"

"А ведь эта девочка мало похожа на твоих детей". "Это вам, господин офицер, так показалось в темноте, - сказал я, ни жив ни мертв. - Это Сяо Цзе-цзе, мой предпоследний ребенок".

Он засветил фонарик, направил яркий пучок света прямо в лицо девочки. Она зажмурила глазки и спрятала голову на груди у моей жены. Это и спасло ее, ибо унтер-офицер потерял к ней интерес, а тут солдат спросил его, нужно ли ломать кан.

"Ломайте!"

Разломав кан и ничего решительно не найдя в груде кирпичей, они вышли на улицу.

"Ну, святые боги, все кончилось! - сказал я себе. - А все-таки нужно держать Сяо Цзе-цзе подальше от посторонних глаз".

И вот теперь, когда ваша Красная Армия освободила от оккупантов нашу страну и принесла нам долгожданную свободу, наступила пора известить вас, господин комендант, о Сяо Цзе-цзе. Если вам удастся разыскать ее родных, то пусть они приедут за ней. Нам перед ними не будет стыдно. Мы любили ее, как родную.

Здесь Чжан Энь-фань прервал свой рассказ, снова раскурил трубку и стал ждать, что скажет комендант.

Но Таволгин молчал.

Тогда я спросил Барабаша:

- Вы, товарищ лейтенант, все точно перевели, что говорил товарищ Чжан?

Барабаш смущенно пожал плечами:

- Почти слово в слово...

- А не Машенька ли это Прохорова? - подумал я вслух, ввергнув в смущение и майора Таволгина, и лейтенанта Барабаша.

И тут волей-неволей пришлось мне рассказать один давнишний случай, о котором, вероятно, теперь уже мало кто помнит. Может быть, в старых архивах тех лет сохранилось донесение из Н-ского погранотряда, где произошло это чрезвычайное происшествие.

Застава на Н-ском участке границы располагалась в пади, где был густой малинник, и сразу же за малинником падь круто обрывалась, уступая место узенькой речке, бегущей сквозь таежные заросли.

В тихий августовский день, когда Машенька, дочь старшины Прохорова, ушла с туеском по малину и не вернулась домой, застава была поднята по тревоге. Начальник заставы капитан Пронин разослал следопытов по всей тайге. Они проверили каждый куст, каждый распадок, но все их поиски оказались тщетными.

Когда они, усталые, хмурые, вернулись в казарму, то избегали смотреть друг другу в глаза, ибо каждый считал себя виновным в исчезновении их общей любимицы, голенастой, русоволосой Машеньки, которой только исполнилось четыре годика.

Назавтра поиски возобновились.

Около Дикой пещеры обнаружили на траве следы тигриных лап с выпущенными когтями, и кто-то из пограничников высказал мнение, что девочка, заблудившись в лесу, могла стать жертвой таежного хищника.

Немедленно по следу тигра пустили служебную овчарку Тому. Около часа держала она следы, которые в конце концов ушли за рубеж.

Для выяснения чрезвычайного происшествия на заставу прибыл комендант участка Кобраков. Когда Пронин обо всем подробно доложил, Кобраков, подойдя к карте, висевшей на стене, сказал:

- А я, дорогой мой, не уверен, что тигр...

- Но ведь обнаружены следы, - пробовал возразить Пронин и, разведя руками, неуверенно прибавил: - К сожалению, следы хищника увели на чужую сторону.

- Прости меня, но это чистейшая фантазия! - стоял на своем Кобраков. - Допускаю, что девочка слишком далеко забрела в малинник, но ведь ее могли схватить и люди с чужой стороны.

Пронин, который за эти двое суток постарел и осунулся, растерянно посмотрел на Кобракова. Тот, заметив смятение начальника заставы, положил ему на плечо руку и сказал доверительно:

- Вот увидишь, Николай Федорович, пройдет какое-то время, и мы с тобой в точности узнаем, зачем самураи похитили русскую девочку.

Пронин сразу догадался, что наши доверенные люди в Маньчжурии уже включились в поиски Машеньки Прохоровой.

Перед своим отъездом Кобраков дал указание усилить по всему участку границы наряды и обещал прислать из комендатуры на подмогу Томе знаменитую Пуму с Гавриловым.

Около двух недель застава находилась в тревожном напряжении. К тому незначительному, что было выявлено в первые дни, ничего существенного пока не прибавилось.

Из-за болезни жены старшину Прохорова перевели в другую комендатуру. Прощание с заставой, где он пять лет назад начал службу рядовым, было тяжким и для него, и для воинов заставы. Когда машина увозила Прохоровых, все, кто был свободен от службы, пошли их провожать.

За поворотом дороги, терявшейся в кедровой чаще, старшина, державшийся все время мужественно, сдал и, не стыдясь боевых друзей, заплакал.

Все это я записал осенью 1936 года со слов Пронина, когда в одну из своих поездок на границу посетил заставу...

- Да, помнится, был такой необыкновенный случай у Пронина, - мрачно сказал Скиба и прибавил: - В нашей боевой жизни чего только не случалось.

Алевтина Сергеевна обиженно сказала мужу!

- Странно, Вася, что ты ни разу не говорил мне об этой девочке.

Таволгин, наливая в бокал сакэ, с усмешкой заметил:

- Ко мне в Гряду Холмов приходили по полсотни человек в день, разве запомнишь, кто что рассказывал. И потом, Аля, с первого дня нашей совместной жизни я обещал тебе ничего решительно не говорить о своих служебных делах.

- Я ни о чем и не спрашивала тебя, но в этой истории, по-моему, нет никакой военной тайны. - И, глянув в мою сторону, произнесла с грустью: Жаль, что и вам не удалось выяснить все до конца.

Я промолчал.

Конечно, не трудно было придумать счастливый конец и к этой во многом загадочной истории, скажем, что Сяо Цзе-цзе не кто иная, как Машенька Прохорова, и что ее вернули в родную семью. Но как часто из-за недоверия к читателю, что ли, мы слишком забегаем вперед, спешим во что бы то ни стало утешить его, выдавая желаемое за действительное, хотя в жизни, известно, бывает гораздо сложней, чем мы порою себе представляем.

И я не стал ничего добавлять от себя...

- Друзья мои, - поднимая бокал, сказал Скиба, - предлагаю выпить за наших дорогих и верных подруг. Они прошли с нами без страха и сомнений весь боевой путь!