Обратные адреса

Вдруг он услышал, что кто-то бежит навстречу. Наверно, Той? От одной этой мысли у Елизара заколотилось сердце и по спине пробежала дрожь. Он стал окликать Тоя, и через две-три минуты пес кинулся к нему и, скуля, стал ластиться к ногам.

- Той, где Нина? - тревожным шепотом спросил Елизар, и пес, еще жалобнее заскулив, начал тыкаться мордой ему в колени. - Пошли, Тойка, покажи, где Нина...

Несколько минут он бежал за Тоем, но тот слишком далеко ушел вперед, и Елизар потерял его из виду. Когда наконец догнал его, отстегнул поясной ремень и привязал к ошейнику. Через полчаса примерно Той привел его на вершину горного перевала, потом сбежал вниз и остановился у самого обрыва. Как ни понукал его Елизар, как ни гнал вперед, собака не двинулась с места, и он понял, что здесь Нина сорвалась в море.

Елизар отпустил поводок, лег на тропу, свесился по грудь над обрывом и стал прислушиваться. Тут волны не так сильно колотились о берег, и Елизар догадался, что внизу полоса рифов.

Не теряя ни минуты, он стал спускаться. Нащупав мягкими подошвами торбасов небольшой выступ, уперся в него, но торбаса соскользнули, и Елизар повис на руках. Нащупав выступ пошире, сделал движение, чтобы опереться ногой, но в этот момент руки сорвались с обледенелого края и Елизар покатился вниз.

Упав на рифы, он сильно ушиб правую руку, и острая боль прожгла его насквозь. Пересилив ее, хотел встать, но огромная ледяная волна сбила его, накрыв с головой. Как только она схлынула, Елизар поднялся, но перед глазами выросла черная, непроницаемая стена. Только теперь он обнаружил, что, падая, уронил очки. И Тимкин почувствовал себя беспомощным.

Как слепой, на ощупь он пошел блуждать между рифами, то и дело натыкаясь на острые камни. Неожиданно он наступил на что-то мягкое, податливое и испуганно отшатнулся. Сперва он подумал, что это выброшенный прибоем тюлень застрял на рифах, а когда наклонился и стал ощупывать тушу, понял, что это лежит, издыхая, Нинин олень.

Значит, неподалеку должна быть и Нина, но, как ни кричал Елизар, как ни звал ее, она не откликалась.

...Он нашел ее в километре от того места, где лежал олень. Он помог ей встать, но идти Нина не могла - она ушибла колено. И Елизар нес ее на спине, ничего решительно не видя перед собой, спотыкаясь и падая, и каждый раз, когда их настигала волна, прижимался к скале, принимая удар пенистого вала на себя.

Когда он снова оступился и упал, Елизар признался Нине, что потерял очки и идет просто наугад.

- Я поведу тебя, Елизарушка, - сказала она.

Он долго не соглашался, видя, как ей трудно идти, но Нина и слушать ничего не хотела, и, как только ухватилась за его правую руку, чтобы повести за собой, Елизар вскрикнул от боли.

- Ой, Нинка, не трогай!

- Что с ней, Елизарушка?

- Кажется, перелом...

Они шли долго, часа три, несколько раз их сбивали волны, и, когда стало светать. Нина увидела, что двое эвенков спешат им навстречу. Она сразу узнала Халиду и Таймаку.

Халида рассказал, что, как только Той прибежал в стойбище, Чехарта понял, что с Нинкой приключилась беда, и кинулся будить его, Халиду. Тогда он постучался к Таймаке, а тот к Тырде. Быстро собрали упряжку и втроем поскакали на помощь.

- Пошли, - сказал Таймака, - там на сопке Тырда с нартами поджидает.

- ...Тогда я и потерял руку, - сказал Елизар Власович. - Кисть оказалась раздробленной, и пришлось ее ампутировать. После и с глазами стало хуже. У меня и до этого было минус тринадцать, а нынче, говорят, и поболее. В крае стекол для очков не подобрать, и вот еду в Москву к окулистам.

Поезд подходил к станции Зима...

3

Чем ближе подъезжали к Москве, тем больше занимала меня мысль о встрече с Иосифом Уткиным. Хотя мы были знакомы, вряд ли, думал я, он помнит меня. С тех пор как он заходил с Михаилом Светловым в редакцию "Звезды", прошло уже пять лет.

В "Звезду" за авансом "под задуманное" Светлов забегал в каждый свой приезд в Ленинград. Помнится, я спросил Михаила Аркадьевича:

- Под какие стихи аванс?

Он посмотрел на меня, потом на Уткина и, подумав, сказал:

- Из Макрчьянца!

- Новые переводы?

- Как ты, старик, догадлив! - И потрепал меня слегка по щеке.

Михаил Аркадьевич знал меня давно, помнил, как я, начинающий, приходил к нему и Михаилу Голодному в "Смену", где они вели литературную страницу.

Принимали они два раза в неделю, по понедельникам и средам, причем своего места у них в редакции не было; примостившись у чужого стола, вели разговор с молодыми поэтами. Одобренные стихи тут же засовывали в карман и, случалось, носили их с собой, нередко теряя рукопись, так что у автора не было никакой уверенности, что принятые стихи скоро попадут в печать...

Написав своим небрежно-размашистым почерком заявление, Светлов спросил:

- Как, старик, сия сумма устраивает тебя?

- Важно, чтобы тебя, Михаил Аркадьевич, устроила, - сказал я и пошел с заявлением к Петру Ивановичу Чагину.

Петр Иванович, как всегда, почти не глядя, написал в уголке "выдать" и спросил:

- А Иосифу Уткину ты аванса не предложил?

- Нет, Петр Иванович, не предложил...

- Что же ты, Семушка, оплошал? Поэт он знатный, надо бы его привлечь к нашему журналу. Так что предложи ему, Семушка, и скажи, чтобы зашли ко мне.

Я передал слова Чагина Уткину, но он, откинувшись в кресле и тряхнув своей пышной шевелюрой, несколько даже резковато ответил:

- Я авансов не беру, а к Чагину мы заглянем!

- А я, старик, грешен, беру! - произнес Светлов и спросил: - Если память не изменяет, касса у вас внизу, на втором этаже?

Оставшись вдвоем с Уткиным, я, признаться, почувствовал себя как-то скованно и, чтобы не вступать с ним в разговор, принялся читать гранки.

Тогда и сложилось у меня мнение о нем как о человеке горделивом, заносчивом, который упивается и своей красотой, и своей славой - словом, знает себе цену.

За время моей работы в "Звезде" мне приходилось общаться с такими крупными поэтами, как Асеев, Сельвинский, Мандельштам, и в их манере держаться не было ни тени заносчивости, они разговаривали со мной просто и уважительно, хотя сам я, чего греха таить, перед ними робел. По правде говоря, если бы я знал, что моя рукопись попадет к Уткину, я бы не посылал ее в Москву. Но именно потому, что она попала прямо к нему в руки, рукопись была быстро прочитана, одобрена, и Иосиф Павлович вызвал меня телеграммой в Москву.

Вскоре я смог убедиться, какой он добрый, сердечный товарищ, сколько души вкладывает в работу с молодыми авторами.

Приехав в Москву во втором часу дня - поезд немного опоздал, - я прямо с Ярослаского вокзала пошел в издательство. Как раз у Иосифа Павловича был приемный день. Только я вошел в кабинет, он, узнав меня, поднялся навстречу:

- С приездом, дорогой! Давно из Хабаровска?

- Только-только, Иосиф Павлович!

- А как у вас здесь с жильем?

- Есть жилье, у меня в Москве друзья.

- Ну что ж, дорогой мой, рукопись вашу читал. Есть некоторые замечания. Кое-что надо бы исключить, а кое-что и добавить. Надеюсь, вы приехали не с пустыми руками?

- Разумеется, - сказал я. - Привез новый цикл стихов о границе. - И хотел было достать стихи из портфеля, но Уткин остановил меня:

- Не торопитесь. Рукопись у меня дома. Зайдите ко мне вечерком, часу примерно в восьмом, там и поговорим. - И, вырвав из блокнота листок, написал свой адрес. - Вот, прошу, Тверской бульвар, двадцать пять. А пока идите к своим друзьям, отдохните с дороги. Сколько суток вы ехали до Москвы?

- Почти десять, Иосиф Павлович!

- И как, не утомительно?

- Нам, дальневосточникам, не привыкать.

Ровно в восемь вечера я пришел на Тверской бульвар, 25. Потоптался минуту-другую на лестничной площадке, потом, пересилив волнение, слегка нажал на кнопку звонка. Дверь открыла мать Иосифа Павловича, высокая, красивая женщина с орлиным профилем. Должно быть, она была предупреждена о моем приходе, потому что, не успел я войти, она крикнула:

- Иосиф, к тебе!

- Спасибо, мама, сию минуточку!

Когда он ввел меня в свой небольшой кабинет, заставленный вдоль стен книжными шкафами, я сразу приметил на письменном столе мою рукопись. Страницы из нее были разбросаны, и я догадался, что Уткин заранее готовился к разговору со мной.

- Так вот, дорогой мой, - сказал он, садясь в кресло за письменный стол. - Слушайте.

Он взял несколько страничек, прочитал вслух стихи, которые, по его мнению, нужно исключить, и спросил:

- Согласны снять?

- Согласен...

- Бороться за них не будете?

- Нет, не буду!

Он молча глянул на меня, должно быть, не ожидал, что я не собираюсь бороться за эти стихи, вскинул брови, спросил:

- А чем мы их заменим?

Я достал из портфеля пограничный цикл и передал ему.

- Нет, читайте сперва сами, я послушаю!

Я прочитал с десяток стихотворений, Иосиф Павлович потом взял их у меня и сам углубился в чтение. Отобрав восемь стихотворений, два вернул обратно.

- Эти останутся у меня.

В это время мать Иосифа Павловича позвала нас к ужину. Я пробовал отказаться, заявив, что не голоден, но Уткин не терпящим возражений тоном предупредил:

- Зря отказываетесь, моя матушка не выпустит вас отсюда, пока не отужинаете.

За столом он рассказал матери, что я только сегодня приехал с Дальнего Востока - через всю Сибирь и весь Урал, - и Раиса Абрамовна чуть ли не с восхищением смотрела на меня, подкладывая мне в тарелку то кусок жареного мяса, то картофеля.

- Кушайте, наверно, проголодались в долгой дороге.

- Да что вы, Раиса Абрамовна, дорога из Хабаровска хоть и долгая, но питались мы нормально. В вагоне-ресторане кормят отлично, да и на каждой станции можно купить все, чего душа пожелает.

- А на станции Селенга копченого омуля все еще продают?

- А как же, приносят прямо к поезду!

Она спросила сына:

- Ты помнишь, Иосиф, копченого омуля?

- Очень уж смутно, мама.

Потом она заговорила об Иркутске, где жила много лет, и что ей однажды пришлось побывать на Байкале, и как это чудо-озеро величественно и красиво.

- Вы, должно быть, проезжали Байкал?

- Как же, проезжал, но в зимнее время, когда он скован у берегов льдом, особенной красоты нет. Зато летом пассажиры не отходят от окон, любуясь озером.

- Кажется, вы угодили моей матушке, - сказал с улыбкой Иосиф Павлович. - Она влюблена в Сибирь, и особенно в Байкал. Для нее человек из Сибири - самый дорогой гость.

Он достал из шкафа сборник своих стихов, написал на титульном листе дарственную надпись: "На добрую память о встрече в Москве, в надежде встретиться в скором будущем на берегах Амура".

- Ну а теперь, - произнес он, передавая мне книгу, - расскажите о Дальнем Востоке, в каких интересных местах вам приходилось бывать, с какими встречались людьми.

Я и рассказал ему о Елизаре Власовиче Тимкине, человеке, по мнению Иосифа Павловича, совершенно необыкновенном, настоящем герое нашего времени, о котором нужно писать поэму.

Все это, повторяю, вспомнилось мне темной ночью в приамурском селении Тыр, когда я шел к Елизару Власовичу Тимкину, еще не будучи уверенным, что иду к нему именно, а не к другому, однофамильцу его.

К сожалению, я не застал его дома. Оказалось, что Елизар Власович уехал на кетовую путину читать рыбакам доклад о международном положении.

С женой его, Ниной Ивановной Образцовой, я знаком не был, но она со слов мужа знала обо мне и очень обрадовалась моему приезду.

- Давно вы живете в Тыре? - спросил я.

- Шестой год пошел. А в Чомигане мы прожили двадцать пять. В его возрасте, да без руки, да с плохим зрением, мужу трудно стало мотаться по тундре с кочевки на кочевку. Мы и решили уехать в Тыр. Здесь я родилась, здесь живут мои родные.

- Странно, что Елизар Власович не сообщил мне новый адрес, - сказал я. - Последнее письмо, и то после двухлетнего перерыва, получил от него из Чомигана.

- Может, он и писал вам, да письмо в пути затерялось. Бывает и так. Зато нынче уж встретитесь.

Но встреча наша не состоялась. Я ждал возвращения Тимкина три дня, и тут к пристани причалил пароход "Калуга", идущий рейсом на Амгунь. Пропустишь его - и застрянешь надолго.

А в пути дорог каждый день.