Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. Очерки социально-экономической и политической истории Руси

§ 1. Расширение Московского княжества в первой четверти XIV в. Политическая борьба между Московским и Тверским княжествами

В начале XIV в. Русь представляла собой ряд политически самостоятельных феодальных княжеств и республик, номинально объединенных под властью великого князя владимирского. Великое владимирское княжение предоставлялось в результате пожалования золотоордынского хана одному из русских князей. Политика золотоордынских ханов, поддерживавших в разное время различных претендентов на великокняжеский стол, заключалась в том, чтобы не дать усилиться кому-либо из них, чтобы содействовать их ослаблению в постоянных феодальных войнах.

В это время роль Москвы как центра политического объединения русских земель еще не определилась. Только началось постепенное расширение территории Московского княжества. Московские князья боролись с другими князьями (и прежде всего с тверскими) за великое владимирское княжение. Результаты этой борьбы определялись разными причинами, в первую очередь — расстановкой социальных сил, поддерживавших ту или иную сторону. Лишь ко второй половине XIV в. (не ранее) выявилось значение Москвы как центра формирующегося единого Русского государства.

Каковы же условия, содействовавшие выдвижению Москвы в этой роли? Над этим вопросом напряженно работала мысль ряда поколений дореволюционных и советских исследователей, собравших большой и ценный материал. Вряд ли я здесь скажу что-либо абсолютно новое. Я скорее попробую обобщить уже сделанное и уточнить некоторые моменты.

Мне кажется прежде всего, что поставленный вопрос следует расчленить. Москва явилась не только политическим центром, но и центром территории, где формировалась великорусская народность. И даже более: именно то обстоятельство, что Москва была средоточием складывающейся и развивающейся великорусской народности, стало существенной предпосылкой ее превращения в основу политического объединения страны. Но это превращение означало, что, оставаясь центром народности-национальности, Москва получала новое качество. Она делалась центром объединенного государства как орудия властвования господствующего класса над народом. Поэтому если и были общие предпосылки, подготовившие развитие Москвы как центра национального и как центра государственного, то отождествлять эти предпосылки ни в коей мере нельзя.

Как раз на территории, где возникла Москва, в междуречье Волги и Оки (густо населенном районе), находилось то этническое ядро, из которого выросла великорусская народность[1574]. Но народность — это явление не только этническое, но историческое, требующее для своего развития определенных условий, содействующих освоению народом территории, росту экономики, культуры страны, борьбе народа за национальную независимость. Территория Московской земли представляла собой район развитого по тому времени земледелия и промыслов. Москва была средоточием тонких ремесел[1575]. Удобные речные и сухопутные пути благоприятствовали распространению колонизационных потоков, шедших из Московской земли в разных направлениях и содействовавших обмену производственными навыками между жителями московского центра и более окраинных районов. Находясь в узле торговых путей, Москва являлась одним из наиболее крупных центров начинающих складываться экономических связей между различными русскими землями. Таковы были условия, подготовившие сплочение территории великорусской народности вокруг ее основного ядра, выкристаллизовавшегося в междуречье Оки и Волги. Эти условия содействовали возвышению Москвы как центрального пункта, от которого шли нити экономического общения с другими районами страны (без наличия такого общения невозможно возникновение народности). А образование территории великорусской народности, ее хотя и медленное хозяйственное культивирование (прежде всего трудом русских крестьян и ремесленников) — это необходимые предпосылки развития великорусского языка, складывания и распространения русской культуры. При этом и в процессах, связанных с развитием языка и культуры, естественно сказывается ведущая роль Москвы, подготовленная раскрытыми выше предпосылками экономического порядка.

Развитие великорусской народности происходило в условиях ее борьбы за свою независимость, успехами которой обусловливалась возможность хозяйственного и культурного роста. Географическое положение Москвы в центральном районе, сравнительно удаленном от арены наиболее частых нападений татаро-монгольских и других иноземных полчищ на Русь, гарантировало этому городу и его району известную безопасность, способствовало притоку сюда жителей и возрастанию здесь плотности населения, а следовательно, подъему экономики и культуры. Тем самым создавались и материальные предпосылки, накапливались людские силы для организованной борьбы русского народа с татаро-монгольским владычеством, агрессией литовских феодалов и т. д. Москва становилась активным центром такой борьбы. На подступах к Москве возводились оборонительные сооружения. Город выступал не только узловым пунктом торговых связей, но и средоточием путей, по которым двигались отсюда военные силы.

Конечно, когда речь идет о выдвижении Москвы в качестве центра великорусской народности, нельзя представлять этот процесс заранее предопределенным и самопроизвольным. Он требовал участия людей, хотя и действовавших стихийно, но активно данному процессу содействовавших. Труд сосредоточенных в Московской земле крестьян и ремесленников был существенным фактором развития производительных сил, распространения земледельческой культуры, появления и роста городов, накопления тех материальных условий, без которых было невозможно строительство крепостей, вооружение, успешное сопротивление иноземным захватчикам. Народ был действующей силой в освободительной борьбе с чужеземным игом, с внешней опасностью, за независимость родины.

Без всех рассмотренных выше предпосылок нельзя понять возвышение Москвы не только как центра великорусской народности, но и как политического ядра складывающегося Русского централизованного государства, ибо в составе этого государства великорусская народность явилась основной и ведущей, а вокруг нее объединялись со временем другие национальности. Само централизованное государство в начальный период своей истории сделалось прогрессивной силой, содействовавшей объединению политически разрозненных русских земель, их освобождению от иноземных захватчиков и защите от внешних врагов, их дальнейшему экономическому и культурному развитию.

Но в то же время совершенно очевидно, что Москва в роли общерусского политического центра выступает основным оплотом феодального властвования; ядром складывающегося крепостнического государства (впоследствии превращающегося в самодержавную монархию); средоточием дворянства, требовавшего от правительства обеспечения его землей и крестьянами. Москва служит местопребыванием главы русской церкви — митрополита и исходным пунктом церковной политики, рассчитанной на укрепление идеологическими средствами религии основ господства и подчинения в феодальном обществе.

Чтобы понять исторические причины, определившие указанные функции Москвы, необходимо принять во внимание, что подъем производительных сил в Московской земле, происходивший в отмеченных выше условиях, привел к углублению процесса феодализации. Территория Московского княжества — это территория наиболее развитого феодального землевладения. Значительные массивы черных земель здесь сравнительно рано попали в руки светских и духовных феодалов (князей, бояр, митрополитов). В Москве и около Москвы появилось много монастырей, которые сделались рассадниками феодального землевладения по всей Северо-Восточной Руси. В церковных и монастырских имениях получила развитие та форма феодальной земельной собственности, которая особенно распространилась в период образования Русского централизованного государства, — условное служилое землевладение. Поскольку Московское княжество представляло собой передовой участок развивающегося феодализма, здесь рано выявились и окрепли те социальные силы, на которые опиралась великокняжеская власть в своей объединительной политике: служилое боярство, мелкие и средние великокняжеские слуги — дворяне и дети боярские, торгово-ремесленное население городов (особенно его верхушка). В Московской земле ранее, чем на окраинах Руси, завязывается крепкий узел крепостнических отношений.

Экономический подъем Московского княжества (которому содействовало и удобное географическое положение Москвы в районе, сравнительно удаленном от места постоянных татарских набегов, в узле торговых путей) благоприятно отразился на положении местных князей. В результате развития сельского хозяйства, ремесла, торговли, пополнения княжеской казны данями, таможенными и другими пошлинами и т. д. у московских князей появлялись возможности градостроительства, укрепления обороноспособности своей земли и, наконец, организации активного наступления на иноземных захватчиков. Тем самым создавалась известная популярность московской великокняжеской власти прежде всего в феодальных кругах ряда русских земель, часто оказывавшихся материально заинтересованными в поддержке московских князей. Поскольку же московская великокняжеская власть старалась возглавить дело борьбы Руси с внешней опасностью, ее авторитет возрастал и в более широких кругах городского и сельского населения.

При анализе причин, вызвавших возвышение Москвы, а затем ее превращение в центр формирующегося единого Русского государства, нельзя не учитывать и характера политики московских князей. В исторической литературе иногда допускалась полная обезличка последних. По-моему, это неверная точка зрения. Изучая политическую историю XIV–XV вв., можно, например, заметить, как ряд московских князей проводит последовательный курс на союз с горожанами. Конечно, это объясняется не какими-то особенными фамильными качествами московских князей. Подобная линия выработалась в процессе длительной политической борьбы, на направление, характер, исход которой влияли соотношение социальных и классовых сил, внешняя обстановка и т. д. И тем не менее было бы неправильно не учитывать значения субъективного фактора — деятельности тех, кто проводил определенную политическую программу.

И последнее, что необходимо отметить. Предпосылки, подготовившие роль Москвы в качестве центра Русского государства, реализовались не сразу, а в ходе длительной и упорной борьбы Московского княжества с другими феодальными центрами Северо-Восточной Руси — борьбы, затрагивавшей все классы и социальные группы различных русских земель. В процессе же этой борьбы исторические условия иногда складывались так, что, казалось, не Москва, а другой политический центр возглавит объединение Руси. Далеко не сразу укрепилась ведущая роль Москвы как средоточия политического объединения русских земель.

Все, что я изложил, дано весьма схематично. Но я пока ставил перед собой лишь две задачи: 1) обобщить и переосмыслить наблюдения, которые сделаны в литературе по вопросу о том, почему Москва стала столицей Русского централизованного государства; 2) наметить в этом отношении те руководящие идеи, которые следует раскрыть конкретно при изучении политической истории Руси XIV–XV вв.

С начала XIV в. происходит, как я уже указывал, расширение территории Московского княжества. В 1301 г. князь Даниил Александрович московский совершил военный поход на Переяславль Рязанский, «…много бояр избил», взял в плен («некоею хитростью ял») и привез в Москву рязанского князя Константина Романовича[1576]. Тогда же к Москве были присоединены Коломна и некоторые другие рязанские волости[1577].

В 1304 г. преемник Даниила — князь Юрий Даниилович «с братьею своею ходил к Можайску, и Можаеск взял», можайского же князя Святослава «ял и привел к собе на Москву»[1578].

Упорная борьба (между великим князем владимирским и князьями тверскими и московскими) шла за Переяславль Залесский. В 1297 г. «переяславци с единого» выступили на стороне князей Даниила Александровича московского и Михаила Ярославича тверского против коалиции, возглавленной великим князем владимирским Андреем Александровичем. В 1301 г. произошел разрыв политических отношений между переяславским князем Иваном Дмитриевичем и князем тверским Михаилом Ярославичем (они «не докончали межи собою»). В 1303 г. умер князь переяславский Иван Дмитриевич и по его завещанию Переяславское княжение перешло под власть Даниила Александровича. После смерти в 1304 г. Даниила Александровича, как указывают летописи, «переяславци» (очевидно, горожане) «яшася за сына его за князя Юрья…» (т. е. признали своим князем Юрия Даниловича московского). В том же году в Переяславле состоялся княжеский съезд, на котором Переяславль официально был передан Юрию Даниловичу. В 1306 г., во время пребывания Юрия в Орде, в Переяславль прибыл и «сел» там его брат Иван Данилович Калита. Вместе с «переяславской ратью» он вел борьбу со сторонником тверского князя, боярином Акинфом, и под Переяславлем разбил тверское войско. Словом, Переяславль оказался в самой гуще политической междукняжеской борьбы, окончившейся победой московских князей.

Понятно стремление последних к овладению тремя вышеназванными пунктами (Коломной, Переяславлем, Можайском). Их присоединение к Московскому княжеству увеличило его территорию почти в три раза. Не менее важным было экономическое и стратегическое значение присоединенных земель. Река Москва на всем ее протяжении оказалась включенной в состав Московского княжества. Расположенный в ее верховьях Можайск сделался важнейшим опорным пунктом на западной московской границе. Обладая Можайском и Коломной, московское правительство получило возможность использовать выгодное положение Москвы как узла важнейших дорог. С присоединением Переяславского княжества московские владения стали непосредственно граничить с территорией великого княжества Владимирского[1579].

Одним из наиболее крупных княжеств Северо-Восточной Руси в начале XIV в. было княжество Тверское. Князья тверские стремились закрепить за собой великокняжеский стол, но это их стремление наталкивалось на сопротивление князей постепенно усиливающегося Московского княжества, которые со своей стороны боролись за овладение великим княжением владимирским.

Обстоятельства политической борьбы между князьями Михаилом Ярославичем тверским и Юрием Даниловичем (сыном Даниила Александровича) московским, последовавшей после смерти великого князя Андрея Александровича, нашли разное освещение в дошедших до нас летописных сводах. Попытаемся разобраться в этих разнообразных летописных версиях. Смерть великого князя Андрея Александровича, согласно данным большинства летописей, последовала в 1304 г[1580]. По Новгородской первой, Софийской первой и некоторым другим летописям, бояре покойного князя Андрея Александровича отправились в Тверь, очевидно, желая побудить князя Михаила Ярославича добиваться в Орде прав на великое княжение. Михаил направился в Орду, куда двинулся и его политический соперник — князь Юрий Данилович московский. Оба князя надеялись получить от ордынского хана ярлык на право занятия великокняжеского стола. «И сопростася два князя о великое княжение…поидоша в Орду в споре». Княжеская распря явилась началом большой «замятни» (или «смятения») в Северо-Восточной Руси («в Суздальской земли»). Под терминами «замятня» или «смятение» летописи имеют, по-видимому, в виду не просто усобицу князей, а феодальную войну, всколыхнувшую широкие слои населения. Летописцы особо подчеркивают участие в этой войне горожан («и много бысть замятни… въ всех градех»), позиция которых в значительной мере определила исход междукняжеской распри[1581].

В то время как Михаил Ярославич находился в Орде, его наместники явились в Новгород и попытались «силою» им овладеть, но встретили решительное сопротивление со стороны населения («и не прияша новгородци»), В этом сопротивлении приняли участие, по-видимому, различные социальные слои. По крайней мере летописи говорят, что новгородцы «…совокупиша всю землю противу» тверских наместников. Одновременно новгородцы постарались укрепить Торжок, представлявший собой важный стратегический пункт на пути от Твери к Новгороду («…идоша в Торжок новгородци блюсти Торжьку…»). Между тверскими боярами и новгородскими правителями начались переговоры, закончившиеся установлением перемирия до приезда из Орды тверского и московского князей (новгородцы «…съсылающися послы, и розъехашася разно, доконцавше мир до приизда князей»)[1582].

Если Михаил тверской стремился овладеть Новгородом, то Юрий Данилович московский (как сообщают Ермолинская, Симеоновская и другие летописи) рассчитывал закрепить свои позиции в ряде городов Северо-Восточной Руси. В этих целях в Кострому направился его брат Борис Данилович, но его задержали тверские бояре, поджидавшие (по одним данным в Костроме, по другим — в Суздале) отправившегося в Орду князя Юрия. Последний прошел в Орду другим путем.

Летописи сохранили известие об антифеодальном восстании, разразившемся в 1304 г. в Костроме. В городе собралось вече, выдвинувшее ряд обвинений против бояр, двое из которых были убиты («того же лета на Костроме бысть вече на бояр, на Жеребца да на Давыда Явидовися и на иных, и убиша тогда Зерна, Александра»). По-видимому, речь идет о тверских или сочувствовавших тверскому князю боярах. Так можно думать потому, что во время восстания горожан, имевшего место в следующем, 1305 г. в Нижнем Новгороде и по своему характеру близкого к костромскому антифеодальному движению, объектом репрессии со стороны восставших стали как раз бояре умершего великого князя Андрея Александровича, поддерживавшие Михаила Ярославича тверского. «В Нижнем Новегороде избиша чернь бояр Андреевых»; князь же Михаил Ярославич, как только получил в Орде ярлык на великое владимирское княжение, явился в Нижний Новгород и расправился с участниками избиения бояр («изби вечников»).

В то время как один из братьев князя Юрия Даниловича московского — Борис потерпел неудачу в своей попытке укрепиться в Костроме, другой его брат — Иван Данилович засел в Переяславле. Туда же из Твери двинулось войско под предводительством боярина Михаила Ярославича тверского — Акинфа. Под Переяславлем произошел «бой крепок» между московско-переяславской и тверской ратями. Акинф был убит. «Много тферичь» погибло в сражении, а многие были взяты в плен. Сыновья Акинфа убежали в Тверь. Исход сражения в значительной мере был решен «переяславской ратью», т. е. ополчением переяславских горожан[1583].

Ярлык на великое владимирское княжение достался в Орде Михаилу Ярославичу тверскому. В 1305 г. он вернулся на Русь из Орды[1584]. Очевидно, Юрий Данилович не хотел помириться со своим политическим поражением. Это видно из того, что Михаил во главе тверских войск дважды (в 1305 и 1308 гг.) подступал к Москве. Оба похода закончились заключением мирных договоров между Москвой и Тверью. Тверской сборник говорит об этом в спокойно протокольном тоне: Михаил Ярославич «приходил ратию к Москве и взял мир»[1585]. В других летописных сводах, в которых изложение ведется с позиций московской великокняжеской власти, подчеркивается, что тверской князь потерпел военную неудачу и «не взяв града, ни что же успев, отиде»[1586]. Однако ясно, что на данном этапе борьбы между Московским и Тверским княжествами сила была на стороне последнего. Об этом свидетельствует ряд фактов. В 1306 г. от Юрия из Москвы «отъехали» в Тверь два его брата — Александр и Борис Даниловичи. Тогда же князь Юрий Данилович велел убить князя Константина рязанского, который был ранее взят в плен «на бою» его отцом и находился в Москве. Очевидно, открылись какие-то враждебные со стороны Константина намерения в отношении московского князя, казавшиеся особенно опасными в то время, когда усиливалась Тверь. В 1307 г. Михаил Ярославич был признан князем в Великом Новгороде[1587]. В 1311 г. сын великого князя Михаила — Дмитрий Михайлович собрал войско для похода на Нижний Новгород, где, очевидно, среди горожан были союзники Юрия («…хоте ити на Новьгород на Нижни на князя на Юрья…»), и только вследствие протеста митрополита Петра отказался от своего плана и, продержав три недели во Владимире рать, распустил ее[1588].

Борьба за власть между московским и тверским князьями тяжело отражалась на трудовом населении. Положение последнего ухудшилось также из-за распространившейся в 1309 г. на Руси эпидемии и из-за сильного голода («бысть… мор на люди, и на кони, и на всякы скоты, а… мышь поела рожь, и овес, и пшеницу, и всякое жито, и того деля бысть дороговь велика, и меженина зла, и глад крепок в земли Русской»)[1589]. Все это вызывало недовольство народа, приводило к обострению классовых противоречий. Летописи говорят о народных движениях в разных частях Руси. В 1310 г. в Брянске «коромолници» (по-видимому, горожане) изменили своему князю Святославу во время его сражения со своим политическим противником и выдали его последнему[1590]. В 1311 г. произошло антифеодальное выступление в Новгороде. В этом году в городе вспыхнули большие пожары (возможно, в результате намеренных поджогов). Сгорело много церквей, домов феодалов и состоятельных горожан («домове добрый»), выгорел торг. Во время пожаров «злей человеци недобрии», «оканнии», как их называет летописец, «пограбиша чюжая имения». По всем данным, речь идет о городской бедноте, а, может быть, также и об окрестных крестьянах, которые захватывали имущество феодалов и видных представителей купечества. В результате социальных волнений в Новгороде был смещен посадник.

Можно думать, что антифеодальное движение в Новгороде было направлено в значительной степени против тверской администрации. Только при такой предпосылке понятны решительные действия великого князя Михаила Ярославича, который объявил Новгороду войну, вывел из города своих наместников, занял войсками Торжок, Бежецкий Верх и другие подступы к Новгороду и прекратил туда подвоз хлеба («не пустя обилья в Новьгород»). Лишь после специальной поездки в Тверь для переговоров с князем Михаилом новгородского архиепископа Давыда князь согласился на мир, вернул в Новгород наместников и освободил к городу торговый путь («…ворота отвори»)[1591]. Давыд был выразителем интересов новгородской феодальной верхушки, в условиях голода и обострения классовых противоречий в городе шедшей на компромисс с великим князем и его окружением.

Орда вела политику разжигания распрей среди русских князей. Сталкивая между собой Михаила Ярославича и Юрия Даниловича, она хотела ослабления их обоих[1592]. В 1312 г. умер хан Тохта. Великий князь Михаил Ярославич отправился в Орду на поклон к новому хану Узбеку. Туда же направился и митрополит Петр. Воспользовавшись этим, Юрий Данилович (возможно, по договоренности с новгородцами) послал в Новгород своего наместника — князя Федора Ржевского с военной силой. Наместники князя Михаила Ярославича были арестованы московским военным отрядом и посажены под стражу во дворе архиепископа. Теперь архиепископ действует в союзе с Юрием Даниловичем против Михаила Ярославича. По-видимому, отъезд последнего в Орду побудил новгородскую феодальную знать призвать в Новгород его противника, при котором новгородское правительство могло рассчитывать на большую самостоятельность. Такое решение новгородского правительства не могло не найти поддержки и со стороны рядовой массы горожан, среди которых князь Михаил был очень непопулярен.

С новгородской поддержкой князь Федор Ржевский выступил по направлению к Твери. Навстречу ему вышла тверская рать во главе с князем Дмитрием Михайловичем. Противники стали друг против друга на разных берегах Волги и, простояв так некоторое время, заключили мир и разошлись. Ни одна сторона начать сражение не решилась, не чувствуя перевеса своих сил над силами противника. Некоторые подробности о встрече на Волге новгородских и тверских военных сил сообщает тверское летописание: «приидоша новогородци ратию к Тфери и пожгоша села за Волгою»[1593].

После этого новгородское правительство призвало Юрия Даниловича на княжение в Новгород «на всей воли новгородчкои», т. е. с условием соблюдать все права Новгородской республики. Юрий явился в город вместе со своим братом Афанасием.

В 1315 г. Юрий был вызван ханом в Орду. В Новгороде он оставил своего брата Афанасия. Тем временем князь Михаил Ярославич вернулся на Русь в сопровождении ордынских «послов». Татарские послы обосновались в Ростове, где «много зла подеаша»[1594], а Михаил Ярославич двинулся к Новгороду «со всею землею Низовьскою и с татары». Узнав об этом, князь Афанасий с новгородским войском направился в Торжок, где и пробыл 6 недель, собирая сведения («весть переимаюче») о дальнейших намерениях Михаила. Последний также повернул к Торжку, желая, по-видимому, двинуться на Новгород.

Под Торжком между тверскими и новгородскими войсками произошла «сеча зла». Было убито «много добрых мужь и бояр новъгородчкых», «купцов добрых много» и громадное количество простых новгородцев и новоторжцев. Очевидно, как уже говорилось выше, действия Михаила Ярославича вызывали недовольство и отпор всего новгородского населения, людей всех сословий.

Согласно данным Рогожского летописца и Тверского сборника, «…победи великии князь новгородцев боле тысущи и пожже пригород»[1595]. Уцелевшие новгородские и новоторжские воины отступили к Торжку и «затворишася в городе вместе с князем Афанасием». Михаил Ярославич потребовал выдачи последнего и князя Федора Ржевского. Новгородцы сначала отказались, заявив «…изомрем честно за святую Софею». Но затем под натиском военных тверских сил были вынуждены согласиться на выдачу Михаилу Ярославичу князя Федора Ржевского и на уплату тверскому князю 5 тем гривен серебра. Призвав после этого к себе князя Афанасия и новгородских бояр, Михаил Ярославич выслал их в качестве заложников («в таль») в Тверь, а у уцелевших после сражения новгородцев и новоторжцев отнял оружие и многих продал в рабство («…а останок людии, что есть в городе, нача продаяти, колко кого станеть и снасть отъима у всех»). В Новгород были снова отправлены тверские наместники.

Однако все новгородское население было возбуждено действиями Михаила Ярославича. В 1316 г. в городе поднялось восстание, в результате которого тверские наместники снова были изгнаны. На вече свергали с Волховского моста в реку тех, кого подозревали в сношениях с Михаилом Ярославичем. Когда князь Михаил стал наступать на Новгород «со всей землею Низовскою», на защиту города выступила «вся волость Новгородская»: жители Пскова, Ладоги, Старой Русы, корела, ижора, водь. Вокруг Новгорода с двух сторон был выстроен острог.

Князь Михаил Ярославич, не дойдя до Новгорода, остановился со своим войском в селении Устьянах, на реке Ловати, а затем был вынужден отступить, «не успев ничто же». На обратном пути великокняжеское войско заблудилось среди новгородских озер и болот. Тверское летописание объясняет это тем, что «злии вожи» тверских ратников «заведоша в лихаа места»[1596]. Люди стали умирать от голода, ели конину, кожу, сдираемую со щитов, «а снасть свою всю пожгоша» и «приидоша пеши в домы своя».

Хотя отношения между новгородским правительством и великим князем Михаилом Ярославичем на длительное время обострились, однако Михаил, понимая значение для него поддержки со стороны Великого Новгорода в борьбе за великое княжение, искал путей примирения с новгородскими властями. Когда в 1317 г. новгородский архиепископ Давыд приехал к князю Михаилу с просьбой согласиться на выкуп новгородцами взятых у них заложников («…просяще на окуп братьи своей, кто у князя в тале…»), тот отказался сделать это немедленно. Тем не менее во время пребывания в Твери Давыда был разработан текст договора между Тверским княжеством и Новгородской феодальной республикой[1597].

В 1317 г. из Орды вернулся князь Юрий Данилович. Посещение им Орды сопровождалось значительными для него политическими успехами. Он женился там на сестре хана — Кончаке, получил ярлык на великое княжение и привел с собою на Русь татарские отряды во главе с «послом» Кавгадыем и Астрабалом. Очевидно, теперь ордынский хан хотел при помощи московского князя помешать дальнейшему усилению княжества Тверского. Последующие события довольно подробно описаны в тверском летописании. Князь Михаил Ярославич с суздальскими князьями выступил навстречу Юрию Даниловичу и Кавгадыю. Встреча произошла у Костромы. Противники, расположившись на разных берегах Волги, некоторое время выжидали, а затем Михаил, после переговоров с Кавгадыем, очевидно, не решаясь начать военные действия, отказался от великого княжения («съступися великаго княжениа…») в пользу Юрия и вернулся в Тверь. Но это был лишь тактический маневр. Тверской князь готовился к новой борьбе за свои великокняжеские права и поэтому стал укреплять свою столицу («и заложи болшии град кремль»).

Юрий же с Кавгадыем и перешедшими на его сторону суздальскими князьями двинулся от Костромы на Ростов — Переяславль — Дмитров — Клин, по направлению к тверским владениям[1598]. По Новгородской летописи, Юрий Данилович послал в Новгород за помощью татарского посла Телебугу, но новгородцы предпочли держать нейтралитет и в Торжке договорились с Михаилом Ярославичем, что не будут помогать ни одному из соперников («како не въступатися ни по одиномь»)[1599]. Несколько иначе рисует позицию новгородцев тверское летописание, согласно которому новгородское правительство послало Юрию «помощь» «на великого князя Михаила». Прийдя в Торжок, новгородцы прежде всего договорились с Юрием о совместном выступлении против тверского правительства, а пока стали разорять границы Тверского княжества («грабити по рубежу»). Но Михаил Ярославич предупредил новгородцев, двинул. против них войска и нанес им поражение. 200 новгородцев были убиты, и тогда остальные были вынуждены заключить с Михаилом мир и вернулись в Новгород.

В тверском летописании указано, что, двигаясь к Твери, войска Юрия и Кавгадыя причиняли много бед населению («много зла творяху христианом»). Это указание нельзя расценивать только как свидетельство недоброжелательного отношения летописца (отражавшего интересы тверских феодалов) к московскому великому князю. Летописец в данном случае говорит о том, что имело место в действительности. Московские войска уничтожали все на своем пути. Кроме того, надо иметь в виду, что, пользуясь татарской помощью, Юрий Данилович расплачивался за нее тем, что отдавал отрядам Кавгадыя на разграбление русские села и деревни.

Огнем и мечом прошли отряды Юрия и Кавгадыя по тверским «волостям», выжгли села и хлеб, забрали в плен мирных жителей («…села пожгоша и жито, а люди в плень поведоша…»). За 15 верст от Твери московское и татарское войско остановились, очевидно, не чувствуя себя в силах взять приступом столицу Тверского княжества. Между Михаилом Ярославичем и Кавгадыем начались переговоры, причем тверской летописец упрекает Кавгадыя в хитрости («а все с лестию»). Не. договорившись о мирных условиях и в то же время не желая принимать боя в самой глубине Тверского княжества, где они могли бы оказаться в невыгодном положении, Юрий и Кавгадый отступили к Волге. Михаил «и мужи тверичи и кашинци» двинулись за ними.

Бой произошел в местечке Бортеневе, в 40 верстах от Твери. Он окончился победою тверских и кашинских военных сил. Юрий Данилович бежал в Новгород. Его брат Борис и жена, княгиня Кончака, были взяты в плен и уведены в Тверь. Кончака, по слухам, была в дальнейшем отравлена («уморена зельем»). Кавгадый велел своей дружине «стяги поврещи».

Михаил Ярославич явно не желал обострять в дальнейшем отношения с Кавгадыем, чтобы не ответить за это перед ордынским ханом. Он заключил с Кавгадыем мир и, по весьма скупому рассказу Тверского сборника, приведя его с дружиною в Тверь, «почтив его и отпусти»[1600]. Летописи, отражающие политическую линию московской княжеской власти (Ермолинская, Львовская), резко говорят о поведении тверского князя в отношении ордынцев. Он «многу честь въздасть Кавгадыю и татаром его», а те льстили ему, говоря: «мы приходили на тебе неправедно с Юрьем без повеления царева»[1601]. Совершенно ясно, что корректным обращением с Кавгадыем Михаил хотел обеспечить себе с его стороны поддержку в Орде, где он собирался дальше домогаться получения великого владимирского княжения. Возможно, что какие-то обещания Кавгадый Михаилу и дал.

У Михаила Ярославича произошла еще одна встреча с Юрием Даниловичем на Волге, куда последний явился из Новгорода вместе с новгородской и псковской помощью. До боя дело не дошло. Спор о правах на великое княжение между Юрием и Михаилом был перенесен в Золотую орду. По договоренности с Юрием Михаил выпустил брата Юрия — Афанасия и новгородцев, находившихся в Твери в качестве заложников[1602], обязался также отпустить из плена его жену и брата Бориса[1603].

Трудовой народ был разорен феодальной борьбой и изнемогал под тяжестью возраставших ордынских поборов. Так, в 1316 г. татарские послы Сабанчий и Казанчий «много зла сотвориша Ростову»[1604]. В 1318 г. ордынский «посол лют именем Кочка» убил у Костромы 120 человек, затем пограбил город Ростов «и села и люди плени»[1605].

В 1318 г. князь Михаил Ярославич направил в Орду своего сына Константина, а вслед за ним отправился туда сам. Перед этим Михаил, как сообщают Тверской сборник и Рогожский летописец, пытался договориться еще раз с Юрием и послал к нему в Москву посла, но московский князь убил последнего, а сам выехал в Орду.

В конце 1318 г. оба противника встретились в ставке золотоордынского хана. Там состоялся ханский суд над князем Михаилом Ярославичем, который был убит. В различных летописных сводах это событие изображено по-разному. В некоторых (как, например, в Симеоновской или Новгородской четвертой и пятой летописях) — очень коротко: «…убил царь Озбяк в Орде великого князя Михаила Ярославичя тверского… и привезоша его из Орды на Москву»[1606]; «уби царь в Орде князя Михайлу тферьскаго и сына его Костяньтина (последнее не соответствует действительности), и бояр его, а великое княжение дасть Юрью»[1607]. В большинстве же памятников летописания смерти Михаила посвящена подробная повесть в разных вариантах[1608].

Один из таких вариантов помещен в Тверском сборнике и Рогожском летописце. Для него характерно следующее отношение к действующим лицам кровавой драмы, разыгравшейся в Орде. Князь Михаил — невинный страдалец, принимающий «нужную смерть за христианы и за отчину свою» (т. е. за своих подданных и за свою землю). В это два понятия («христианы» и «отчина») здесь не вкладывается большого патриотического содержания («русский народ», «родина»). Михаил выступает в рассматриваемой повести скорее как законный владелец принадлежащего ему княжества, князь — вотчич. Виновником смерти Михаила, по данному варианту повести, является Кавгадый («началник всего зла, безаконный и проклятый»). Вместе с ним подкоп под Михаила ведет Юрий Данилович. Но последний является скорее пассивным соучастником злодеяния Кавгадыя, чем активным злодеем, стремящимся погубить своего соперника. Наконец, характерно, что разбираемая повесть довольно лояльно относится к Узбеку, хотя и именует его «безаконным». Не хан — инициатор убийства князя Михаила Ярославича. Поклеп на последнего совершил Кавгадый при участии Юрия, оба они «начаша вадити на великого князя Михаила…», обвиняя его в том, что, собрав «по грады многы дани», тот хочет «ити в Немци…» И в дальнейшем, когда хан по наветам Кавгадыя и Юрия предал Михаила суду своих «радцев», последние, «судивше» князя, «не рекоша правды ко царю, но виною оболгавше его безаконному царю Озбяку»[1609].

Все эти особенности личных характеристик свидетельствуют, по-моему, о том, что данный вариант повести возник в феодальных кругах вскоре после смерти Михаила Ярославича, еще до антимонгольского восстания в Твери в 1327 г. Тверские феодалы хотели сохранить мирные отношения с Ордой (отсюда спокойное отношение со стороны автора повести к хану Узбеку и стремление снять с него ответственность за гибель Михаила). Политическая платформа тверского боярства в данное время заключалась и в прекращении усобицы между тверским и московским князьями (отсюда мирный тон в отношении Юрия Даниловича, виновность которого в смерти Михаила не отрицается, но в то же время и не подчеркивается).

Помещенная в Тверском сборнике и Рогожском летописце краткая характеристика Михаила Ярославича написана в трафаретножитийном стиле. Но в этой характеристике есть одно заслуживающее внимания место. Михаил часто вспоминал «подвигы и терпениа святых мученик», пострадавших за православную веру, и хотел последовать их примеру («желаа сам тоа чаша испити…»). Ему и пришлось «приать блаженную страсть» «за многий род христианьскый». Только он пострадал не за веру, «якоже святии мученици», а «положил душу за другы своа». «…Неуклонно шествуа за порученныа ему богом люди…», он «прииде яко верный строитель ко своему владыце»[1610]. И. У. Будовниц отметил, что автор повести «оттеняет исключительно политическую сторону дела», не пытаясь приписать Михаилу Ярославичу черты «защитника православной веры»[1611].

Это, по-моему, правильная мысль. Текст рассматриваемой характеристики политически более глубок, чем текст повести об убийстве Михаила. Термин «многый род христианскый» в гораздо большей степени выражает понятие «русский народ» (в национальном смысле), чем несколько расплывчатый термин «христиане». В характеристике Михаила гораздо яснее звучит идея государственного «строительства». И Михаил Ярославич наделен чертами активного носителя этой идеи, готового положить душу «за друга своя», в то время как в изображении повести превалирует его «умиленное» и чисто пассивное ожидание мученической смерти. Думаю, все это дает основание предположить, что характеристика Михаила Ярославича составлена позднее повести о его смерти, может быть, во второй половине XIV в., когда уже определилась роль Москвы в качестве центра формирующегося Русского государства, а часть тверских феодалов хотела выдвинуть своего князя — героя, стремившегося укрепить Русь. Может быть, здесь мелькает и осуждение княжеских усобиц: Михаил погиб один («единый») за весь народ, в то время как другие князья уничтожают друг друга.

Особый вариант повести об убийстве Михаила в Орде помещен в летописях Ермолинской и Львовской. Здесь роль Узбека в расправе с тверским князем еще более снижена, чем в Тверском сборнике и Рогожском летописце. Его фигура почти незаметна. Применительно к нему не только отсутствует эпитет «безаконный», но он назван официально «царем». По сравнению с текстом Тверского сборника и Рогожского летописца и участие князя Юрия Даниловича в убийстве Михаила Ярославича представлено в Ермолинской и Львовской летописях еще менее значительным. Он действует здесь «по совету Кавгадыеву», в то время как в Тверском сборнике и Рогожском летописце его имя стояло рядом с именем Кавгадыя в качестве виновника (хотя и с меньшей долей ответственности) печальной судьбы тверского князя. В качестве обвинений, предъявленных Михаилу на суде, фигурируют три пункта: 1) неуплата дани в Орду («царевы дани не давал еси»); 2) сопротивление ханскому послу («противу посла билъся еси»); 3) отравление Кончаки, сестры хана Узбека, жены Юрия Даниловича («княгиню Юрьеву уморил еси»).

Вероятно, разбираемый вариант повести отражает московскую версию, возникшую примерно в княжение Калиты. Дипломатия Калиты в отношении ордынского хана Узбека, с войсками которого он в 1327 г. усмирял антитатарское восстание в Твери, отразилась на трактовке повестью о событиях 1318 г. роли хана в убийстве Михаила Ярославича (она абсолютно пассивна). Если прямо не признается, то и не отрицается вина Михаила перед ханом и перед Юрием Даниловичем московским. Это, конечно, позиция московских князей. Наконец, в интересах последних было изобразить Юрия Даниловича человеком, не стремящимся расправиться со своим соперником, и лицом, подчиняющимся распоряжениям ханского «посла» (этим как бы подчеркивалась лояльность московских князей в отношении Орды). В данном варианте повести есть один яркий эпизод. Кавгадый, увидев нагое тело убитого тверского князя, обратился «сь яростью» к князю Юрию: «не брат ли ты стареши, как отедь, да чему сяк поврьжено наго?» Тогда Юрий велел «покрыта» труп[1612]. Таким образом, Юрий рисуется князем, не желающим надругаться над своим соперником, ни живым, ни мертвым но в своих действиях целиком зависящим от указаний Кавгадыя и даже боящимся без ведома последнего прикрыть наготу мертвого тела своего соотечественника.

Третий летописный вариант повести о событиях 1318 г. вошел в состав летописей Софийской первой, Воскресенской, Типографской. Этот текст отличается прежде всего большой витиеватостью. В идейном отношении в нем можно отметить ряд моментов, отличающих его от первых двух, выше изученных, вариантов. Прежде всего дается родословная Михаила Ярославича (отмечается его родство по прямой линии с великим князем владимиро-суздальским Всеволодом Юрьевичем) и подчеркивается его право (в порядке родового старшинства) на занятие великокняжеского стола: «…по старейшинству дошел бяше степень княжения великого». Тем самым в повести проводится мысль о том, что у Юрия Даниловича не было оснований добиваться великого княжения. В повести подчеркивается, что митрополит Максим отговаривал Юрия от поездки в Орду после смерти великого князя Андрея Александровича, обещая ему, что Михаил Ярославич, получив великокняжеский титул, поделится с ним своими владениями: «…чего въсхочешь из отчины вашей, то ти дасть». Однако Юрий не послушался митрополита, дав ему несколько двусмысленный ответ: «хотя, отче, иду в Орду, но не хощу великого княжения».

Следующая идея разбираемой повести — это мысль об активной роли хана Узбека в разжигании вражды между русскими князьями. Узбек характеризуется как «царь», который «не пощадети нача роду христьяньского». Это он «своею казнию сплел ему [Михаилу] венець пресветел». Но личность Узбека интересует составителя повести не сама по себе, а с точки зрения той политики, которую проводят ордынские власти в отношении Руси. Они стараются ссорить князей между собой, обещая каждому из них за большие дары свое покровительство: «обычай бо поганых и до сех мест вмещуще вражду межю братии князей русьскых, и себе болшая дары взимаху». Подобная политика Орды вызывает междукняжеские усобицы («и бывши пре велице межи ими…») и приносит большое зло Руси, отягощение народу («…и бысть, тягота велика в Русьскои земли…»)[1613].

Вероятно, рассматриваемый вариант повести об убийстве в Орде князя Михаила возник не ранее второй половины XIV в. — тогда, когда началась активная борьба Руси с Золотой ордой, и это обстоятельство оказало влияние на оценку русско-ордынских отношений в прошлом. Отсюда отрицательная оценка в данном тексте хана Узбека. В качестве гипотезы мне хочется высказать одну мысль: не был ли создан изучаемый вариант повести в связи с судебным разбирательством, производившимся в Орде в 1431–1432 гг. по делу о правах на великокняжеский стол московского князя Василия Васильевича II и его дяди, князя Юрия Дмитриевича галицкого? Юрий Дмитриевич ссылался как раз на то, что ему великое княжение должно принадлежать по праву старейшинства[1614]. Суд в Орде над русскими князьями, происходивший в начале XV в., мог пробудить у современников интерес к суду, имевшему там место в начале XIV в. В связи с этим была переделана старая повесть о гибели в Орде Михаила тверского, причем в ней была заострена тема о вреде ордынской политики, направленной на возбуждение распрей в среде русских князей. Осуждались и сами князья за «свады» между собой, облегчающие татаро-монгольским захватчикам возможность сохранить свою власть над Русью.

Если, отрешившись от политических тенденций повести (в ее различных вариантах) о суде над тверским князем и его казни в Орде, попытаться воспроизвести реальную действительность, то следует сказать, что главными обвинениями, предъявленными Михаилу, были: утайка от Орды собранной дани или ее недобор и неповиновение ханскому послу[1615]. Именно поэтому перед казнью Михаила в Орде над ним проделали следующую церемонию: как неоплатного должника привели его с колодой на шее «в торг», куда созвали «вся заимодавца» (т. е., по-видимому, тех ордынских ростовщиков-откупщиков дани, которые внесли ее за Михаила хану и теперь требовали возврата долга). Поставив князя на колено, Кавгадый при большом стечении народа «много словеса изорче» ему «досадна»[1616]. Это была церемония, ставившая целью внушить страх русским князьям. Был ли причастен к казни Михаила Юрий Данилович? А. Н. Насонов считает, что нет, что Юрий являлся лишь «орудием ордынской политики», «верным слугой хана», «блюстителем ордынских интересов»[1617]. Однако все, что мы знаем о Юрии Даниловиче, свидетельствует, что он активно добивался владимирского великого княжения. Поэтому вряд ли можно допустить, что он не содействовал Кавгадыю в расправе со своим соперником.

После убийства в Орде Михаила князь Юрий Данилович вернулся на Русь, захватив с собою в качестве заложников сына Михаила — Константина Михайловича и его бояр. В Москву было привезено из Орды тело покойного тверского князя. Во Владимире состоялось формальное примирение Юрия с другим сыном покойного Михаила Ярославича — тверским князем Александром Михайловичем. Согласно версии тверского летописания, посредниками между двумя князьями выступили епископы ростовский и ярославский, которые позвали «князя Александра к князю Юрию в любовь». Другую версию находим в Ермолинской летописи, судя по которой сам тверской князь Александр Михайлович по совету матери принял меры к тому, чтобы договориться с Юрием, и для этого поехал во Владимир. Во всяком случае ясно, что хозяином положения в данный момент был Юрий Данилович. По словам летописи, тверские бояре «едва с молбою» уговорили его отдать им тело Михаила Ярославича, которое и было похоронено в Твери, Из Твери же было перевезено в Ростов и там погребено тело жены Юрия — Кончаки. Стремясь держать под своим контролем тверское правительство, Юрий принял меры к тому, чтобы сделать своим подручным князя Константина Михайловича тверского, и в этих целях устроил его брак со своей дочерью Софьей[1618].

Затем Юрий попытался закрепить за собой Новгород, послав туда своего брата Афанасия[1619].

Дальнейшие московско-тверские отношения были связаны с взаимоотношениями Руси с Ордой и Литвой. Тверской князь Дмитрий Михайлович (сын Михаила Ярославича) явно ориентировался на союз с Великим княжеством Литовским. В 1320 г. он вступил в брак с дочерью литовского князя Гедимина — Мариею. Московские же князья поддерживали тесную связь с Ордой, содействуя ордынским откупщикам и ростовщикам в выколачивании налогов с русского населения. По возвращении Юрия из Орды к нему явился ордынский посол Байдера, причем, по сообщению летописи, татары «много зла учиниша» во Владимире. В 1320 г. «злии татарове» появились в Ростове, но восставшие горожане изгнали их из города («…и собравшеся людие, изгониша их из града»). Тогда же брат Юрия Иван Данилович отправился в Орду, очевидно, для переговоров по вопросу об уплате «выхода» и по другим вопросам русско-ордынских взаимоотношений. В 1321 г. в Кашин нагрянули татарин Гаянчар «с жидовином должником» (т. е. заимодавцем, в долгу у которого были местные князья) и «много зла учиниша» местным жителям[1620].

В связи с рассказом о кашинских событиях летописи сообщают, что Юрий Данилович «со всею силою низовскою и суздалскою» двинулся к Кашину. По-видимому, целью его похода было помочь ордынским ростовщикам в сборе денежных средств с населения. Одновременно он стремился упрочить свою власть над Тверским княжеством. Против рати, приведенной Юрием, выступил Дмитрий тверской с братьями, «с тверскым полком и с кашинскым». Встреча противников состоялась на Волге. До битвы дело не дошло. Юрий Данилович заключил с Дмитрием Михайловичем мирное «докончание». Дмитрий не должен был в дальнейшем «княжениа великаго подъимати» и обязался уплатить Юрию две тысячи «сребра», очевидно, для передачи в Орду. По-видимому, великий князь московский хотел сосредоточить в своих руках сбор с русских княжеств дани и контроль за ее доставкой ханам. Однако, получив у тверских князей «сребро… выходное», Юрий отправился с взятыми деньгами не в Орду, а в Новгород[1621]. А. Н. Насонов не усматривает у московского князя намеренного желания утаить от Орды выход[1622]. Однако все его дальнейшее поведение (длительное пребывание в Новгороде, стремление заручиться симпатиями местного населения) дает право предположить, что Юрий сделал попытку освободиться от тягостной опеки Орды.

Желая упрочить свое политическое влияние в пределах Новгородской феодальной республики. Юрий Данилович пытается возглавить организацию обороны северо-западных русских границ. В 1322 г. он велел ремонтировать в Новгороде стенобитные орудия («повеле порокы чинити»), затем во главе новгородцев отразил нападение шведов на Корелу и руководил осадой Выборга (взять город новгородцам не удалось). В 1323 г. московский великий князь заложил у истоков Невы, на Ореховом острове, каменный город Орехов (Ореховец, Орешек). Тогда же был заключен Ореховецкий договор, определивший русско-шведские границы. В 1324 г. Юрий с новгородскими войсками совершил поход на Устюг, который был взят «на щит». Устюжские князья были вынуждены просить новгородцев, чтобы те заключили с ними «мир по старой пошлине»[1623].

Между тем, воспользовавшись длительным пребыванием Юрия Даниловича в Новгороде, его соперник — князь Дмитрий Михайлович тверской снова стал добиваться в Орде ярлыка на великое княжение. В 1322 г. это ему удалось («шед в Орду», он «взя княжение великое под князем Юрьем…»). Вместе с Дмитрием на Русь пришел ордынский посол Севенчьбуга. В то же время при дворе ордынского хана активно действовал брат Юрия — Иван Данилович. Можно думать, что, воспользовавшись отсутствием Юрия, он решил при помощи ордынского хана сам добиваться власти над Русью. В 1322 г. Иван Данилович прибыл на Русь вместе с ханским «послом» Ахмылом, которому было поручено вызвать Юрия в Орду. Ахмыл со своим отрядом разграбил русские земли, «много пакости сътвори» — населению, захватил Ярославль и «пожже мало не весь», а люди «иссече» и «много полона взя», «иде в Орду».

Юрий Данилович, после того как вернулся из похода под Выборг, очевидно, понимая, что политическое влияние в пределах Северо-Восточной Руси ускользает из его рук, отправился из Новгорода «на Низ», захватив с собою «казну», по-видимому, с тем, чтобы покрыть свой долг в Орде. Но на реке Урдоме (притоке Волги) его подкараулило тверское войско под предводительством князя Александра Михайловича. «Казна» у Юрия была отнята, а сам он — был принужден бежать в Псков, откуда по приглашению новгородского правительства вернулся на княжение в Новгород.

Лишь в 1325 г. Юрий снова отправился в Орду. Туда же прибыл его соперник — тверской князь Дмитрий Михайлович. Встреча двух князей закончилась трагически для них обоих. Дмитрий Михайлович убил Юрия. Летописи подчеркивают, что это был акт самоличной расправы, без непосредственного предписания хана («без царева повеления»). Однако молчаливое согласие хана на убийство Юрия, переставшего быть его слугой, вероятно, имелось. Затем, уже по предписанию Узбека, были казнены Дмитрий Михайлович и князь Александр новосильский. Великокняжеский стол был передан князю Александру Михайловичу тверскому[1624].

Подводя итоги предшествующему изложению, надо сказать, что в первой четверти XIV в. татаро-монгольское иго весьма ощутимо тяготело над Русью. Борясь за политическое первенство на Руси, отдельные русские князья не выступали против Золотой орды, а действовали как исполнители ханской воли. Как только они переставали это делать, Орда расправлялась с ними. Борьба с Ордой велась самим народом в форме стихийных восстаний, возникавших главным образом в городах. Князья еще не пытались возглавить освободительное движение горожан. Для этого у них пока не было должных материальных предпосылок и сил. Но поддержка городов в значительной мере определяла успехи тех или иных князей в политической борьбе друг с другом. Из длительной феодальной войны между Московским и Тверским княжествами, ведшейся в первой четверти XIV в., первое вышло значительно окрепшим. Москва еще не стала центром государственного объединения земель Северо-Восточной Руси и национально-освободительной борьбы. Но ее политическая роль значительно возросла.

§ 2. Народное восстание в Твери в 1327 г.

Вскоре после того, как Александр Михайлович получил ярлык на великое княжение, в Тверь был послан из Орды баскак Чол-хан (Шевкал, Щелкан Дюдентевич) с татарским отрядом. Отправляя его, ордынский хан хотел поставить великого князя под свой контроль. Укрепление татаро-монгольского властвования на Руси было ответом на антитатарские восстания в русских землях 20-х годов XIV в. Притеснения, которым подвергал тверское население Чол-хан, вызвали массовое возмущение, вылившееся в крупное народное движение[1625]. Для того, чтобы восстановить его ход, раскрыть его смысл и выяснить движущие силы, необходимо сличить между собой текст различных летописей, освещающих тверские события 1327 г.

В Рогожском летописце и в Тверском сборнике помещен рассказ о восстании 1327 г. в Твери в наиболее ранней редакции[1626]. Рассказ этот, представляющий собой непосредственную запись одного из современников указанного события, дополнен в начале рассуждениями другого автора, какого-то книжника, пронизанными религиозной сентенцией о злых замыслах золотоордынских татар в отношении Руси. Автор этого рассуждения, сказав в трафаретно-книжных выражениях о кознях дьявола, жертвой которого делаются грешные люди, приписывает этим козням совет, данный якобы «безбожными татарами» золотоордынскому хану («безаконному царю») убить князя Александра Михайловича тверского и других русских князей, ибо только таким путем он сможет достичь полной власти над Русью («аще не погубиши князя Александра и всех князей русских, то не имаши власти над ними»).

Исполнителем этого дьявольского совета явился, по данной летописной версии, Шевкал (Чол-хан) — «безаконный и треклятый всему злу начальник…разоритель христианскыи…диаволом учим…» Он якобы заявил хану: «…аще ми велиши, аз иду в Русь и разорю христианство, а князя их избию, а княгини и дети к тебе приведу». Хан согласился с этим планом.

Далее в Рогожском летописце и в Тверском сборнике говорится, что Чол-хан «с многыми татары» пришел в Тверь, прогнал тверского великого князя из его дворца, сам занял «с многою гордостию и яростию» великокняжеский дворец и начал притеснять население («и въздвиже гонение велико на христианы насилством, и граблением, и биением, и поруганием»).

Мирные тверские жители («народи же гражанстии»), много терпевшие от Чол-хана и его отряда, неоднократно жаловались своему князю и просили, чтобы он «их оборонил». Великий князь Александр Михайлович, «видя озлобление людии своих» и не будучи в состоянии «их оборонити», призывал их к терпению («трьпети им веляше»). Но народ не смог дольше выносить притеснения Чол-хана и выжидал лишь удобное время для того, чтобы поднять восстание («и сего не трьпяще, тферичи искаху подобна времени»)[1627].

На этом заканчивается первая часть летописного текста, посвященного тверским событиям 1327 г. Далее следует описание самого восстания в Твери, отличающееся по стилю от только что рассмотренной вводной к нему части. Как уже указано, данная вводная часть написана каким-то тверским книжником-летописцем, излагавшим события этого времени и привлекшим в качестве одного из источников запись о том, как были перебиты в 1327 г. татары.

Прежде чем переходить непосредственно к анализу этой записи, надо ответить на два вопроса, относящиеся к только что изложенному тексту: 1) какова его общая политическая тенденция? 2) Какие реальные факты нашли в нем отражение?

Летописцу присущи антиордынские настроения. Он возмущается поведением Чол-хана, он с большим сожалением относится к жителям Твери. Но это лишь одна из тенденций, проявившихся в его изложении. Другая тенденция выражена в словах великого князя Александра Михайловича — это мысль о необходимости терпения, о бесполезности и даже вредности открытых активных действий против татар. Такая мысль проводится, как увидим ниже, и дальше, в рассказе о событиях в Твери, имевших место вслед за восстанием 1327 г. Очевидно, определенная часть феодальных кругов Твери выступала в отношении Орды сторонницей мирной тактики, считала, что надо было добиваться от ордынского хана вывода Чол-хана, а не пытаться расправиться с ним. Это — тактика, объективно означавшая осуждение народного движения.

Какие реальные данные можно извлечь из текста Рогожского летописца и Тверского сборника о событиях, непосредственно предшествующих восстанию в Твери 1327 г.? Вряд ли можно найти печать реальности в приводимых летописцем рассуждениях золотоордынских татар о необходимости истребления всех русских князей. Это, вероятно, скорее своеобразное обобщение самим летописцем тех актов убийства в Орде ряда русских князей, которые имели место в начале XIV в., актов, представленных в летописи как единая политическая линия Орды, которую она хочет довести до логического конца. Но, посылая в Тверь Чол-хана, золотоордынский хан, по-видимому, действительно имел в виду укрепить свою власть на Руси. Передача в управление могущественному ханскому баскаку одного из наиболее крупных политических пунктов Северо-Восточной Руси, выступавшего в это время в качестве возможного центра объединения русских земель, преследовала цель усиления золотоордынского влияния на русских князей, установления за их политикой контроля со стороны хана.

Весьма правдоподобны сведения летописи о поведении Чол-хана, занявшего великокняжеский дворец и ставшего как бы над великим князем, хотя власть последнего никем не упразднялась. Столь же правдоподобны данные о том, что политика Чол-хана вызвала всенародное негодование («озлобление»), что сначала это негодование проявлялось лишь в форме жалоб князю — легальной форме выражения народом своего недовольства, — затем возбуждение стало накапливаться, и народ лишь выжидал удобного случая, чтобы выступить открыто против притеснителей. Летописный текст позволяет предполагать, что если не было вполне продуманной, организованной подготовки восстания против золотоордынских ставленников, то во, всяком случае то, что произошло в городе 15 августа 1327 г., никак нельзя рассматривать как простую случайность. Почва для восстания уже имелась, к нему готовились, нужен был лишь сигнал к выступлению, причем таким сигналом могло послужить малейшее столкновение горожан с татарами. Можно сказать, что народ ждал повода для того, чтобы подняться на борьбу, потому что был готов сделать это и знал, что восстание произойдет. Показательна и позиция великого князя Александра Михайловича. Связанный тем, что над ним нависла чуждая власть, он проявляет политическую беспомощность, бездеятельность и устраняется от активного участия в надвигающихся событиях. Его тактика — это тактика выжидания: он воспользуется плодами восстания, если оно будет удачно, но он отведет от себя гнев хана в случае провала движения указанием на то, что он призывал народ к «терпению» и не принял участия в его действиях.

Переходим к рассмотрению самого движения 15 августа 1327 г., которое, как было отмечено, описал какой-то современник. Оно началось рано утром, «как торг сънимается». И место восстания («торг») и время (начало торговли) очень показательны. Как раз там, где бывает больше всего горожан, и в те часы дня, когда замечается их особенный наплыв, должно было произойти решительное выступление против татар, которого многие, вероятно, ждали. Восстание вспыхнуло, казалось бы, по ничтожному поводу. Один дьякон, по прозвищу Дудко, вел лошадь («кобылицу младу и зело тучну») к Волге, чтобы напоить ее водой, татары отняли лошадь, дьякон закричал: «О, мужи тферстии, не выдавайте!» — горожане откликнулись на его зов, и между ними и татарами началась драка. Весь этот рассказ полон непосредственности. Здесь, как почти можно быть уверенным, нет ничего выдуманного. И в этом простом и как бы протокольном описании событий содержится целая концепция восстания, которую не надо привносить исследователю. Вероятно, ни дьякон, спускавшийся к Волге, ни многие из тех, кто вышел в это утро на торг, не знали, что из-за его молодой кобылицы разыграется кровавая драма. Но призыв дьякона к тверским «мужам» прозвучал как набат и был ими воспринят как таковой именно потому, что все ждали чего-то такого, что должно поднять народ. Народное терпение было настолько истощено, что скрытый гнев мог прорваться в любой момент наружу.

«Бой» горожан с татарами перешел в «сечу», так как татары, считая себя облеченными полнотой власти и поэтому безнаказанными («надеющеся на самовластие»), пустили, по-видимому, в ход, холодное оружие. К месту «сечи» подходили все новые люди («сътекошася человеци»), началось было смятение («смятошася людие»), но оно быстро сменилось в какой-то мере организованным народным выступлением. Это произошло потому, что зазвучали приведенные в ход чьими-то руками все имевшиеся в городе колокола («и удариша. в вся колоколы»), созывая людей на вече. И далее, судя по рассказу, действует уже не случайная кучка людей, привлеченная криком ограбленного дьякона, а выступает «град», как организация горожан, принявшая определенное решение на вече, как общенародном собрании («и сташа вечем, и поворотися град весь, и весь народ, в том часе събрася…»). «Бой» и «сеча» вылились в «замятию» — народное восстание.

Разбираемый текст содержит, во-первых, рельефное противопоставление поведения татар, расцениваемого автором как полнейший произвол («самовластие»), и тверских горожан, дающих этому произволу единодушный отпор. Столь же рельефно показано нарастание событий и переход их в высшее качество. Если дело началось, со столкновения с иноземными насильниками части горожан, заступившихся за своего земляка, и это столкновение грозило перейти в стихийно ширившееся, но беспорядочное побоище, то в ходе движения оно принимает характер общенародного движения, направляемого вечем и проходящего под определенными лозунгами. Эти лозунги, подготовленные, как можно думать, еще раньше, а сейчас выдвинутые на вечевом собрании, призывали к уничтожению всех татар, вплоть до самого Чол-хана. «…И кликнуша тферичи, и начаша избивати татар, где которого застропив, дондеже и самого Шевкала, и всех по ряду». Из приведенных слов ясно, что избиение татар было делом не просто возбужденной, разошедшейся и не знавшей удержу толпы. Автор описания тверских событий 15 августа 1327 г. видит в этом избиении исполнение решения веча, акт расправы с угнетателями по народному приговору. И производилась расправа, как можно судить по приведенному тексту, не беспорядочно, а в соответствии с каким-то, хотя и в весьма общих чертах, намеченным планом, «по ряду», т. е. по договоренности, по приговору, — так, чтобы никто не избежал уготованной ему участи. Этот план, конечно, повторяю, лишь в самых грубых контурах определявший линии восстания, предусматривал, чтобы в конце концов не осталось никого из татар, кто мог бы сообщить в Орду о случившемся («не оставиша и вестоноши»). И только пастухи, пасшие конские стада в окрестностях Твери, воспользовавшись наиболее быстроходными конями, ускакали на них в Орду и Москву, принеся туда весть об убийстве Чол-хана («…иже на поли пастуси стадо коневое пасущей, тии похватавше лучшей жеребци, и скоро бежаша на Москву и тамо возвестиша кончину Шевкалову»).

На этом заканчивается рассказ современника о тверском восстании 15 августа 1327 г. Другой автор, включивший этот рассказ в текст летописного свода, говорит о последующих событиях на Руси. Из Золотой орды была прислана «на землю Русскую» карательная экспедиция («рать») во главе с пятью «темниками», из которых особенный страх внушал народу «воевода» Федорчук. Множество русских людей было перебито татарами, некоторые взяты в плен, Тверь и города Тверской земли сожжены. Тверской великий князь Александр, «не трьпя безбожныя их [татар] крамолы», бежал с семьей в Псков, «оставль княжение Русское и вся отъчствиа своя». Тогда же в Орде был убит князь Иван Ярославич рязанский. Сокрушаясь по поводу всех этих несчастий, обрушившихся на Русь, летописец в то же время видит в них результат антитатарского восстания тверских горожан, не послушавшихся своего князя, который «трьпети им веляше».

Религиозно-моралистический аспект летописного повествования осложняется определенной политической тенденцией в той его части, где автор говорит о Москве и московском князе Иване Даниловиче Калите. Умалчивая об участии последнего в действиях карательной экспедиции, прибывшей из Золотой орды, летописец пишет: «великыи же Спас, милостивыи человеколюбець господь своею милостию заступил благоверного князя великаго Ивана Даниловича и его град Москву и всю его отъчину от иноплеменник, поганых татар». Из летописного контекста следует, что здесь перед нами не просто молитвенное обращение к господу богу, а определенная политическая формула под религиозной оболочкой. Слова «великий милостивый Спас» указывают на Спасский собор в Твери и олицетворяют Тверское княжество как одну из богом хранимых русских земель. На мой взгляд, в приведенном выше тексте, если сопоставить его с введением к рассказу о тверском восстании, можно уловить примерно такую мысль: бог наказал за грехи русских людей Тверскую землю; тверичи не захотели терпеть этого наказания и восстали; за это их земля еще раз была предана огню и мечу со стороны иноплеменников; но тем самым Тверь искупила грехи русского народа, приняла на себя весь божий гнев, обрушившийся на нее в лице «Федорчуковой рати», и спасла от возмездия всевышнего другие русские земли и прежде всего Москву. В рассматриваемом летописном тексте мы можем вскрыть и религиозную философию, и политическую концепцию. Мы можем найти в нем и осуждение (правда, в спокойно-повествовательном тоне) инициативы народа, учинившего избиение татар, и косвенное (хотя и весьма завуалированное) оправдание действий Ивана Калиты, выступившего вместе с татарскими темниками против своих же соотечественников (о чем прямо вообще не говорится). Наконец, чувствуется защита летописцем своего собственного тверского князя Александра Михайловича от возможных обвинений и со стороны Орды — в противодействии ей (доказывается его непричастность к антитатарскому восстанию и даже отрицательное к нему отношение), и со стороны русских людей — в измене национальному делу (указывается, что он не мог. вынести татарских насилий и ушел в Псков).

Наконец, внимание летописца устремляется на деятельность тверских князей Константина и Василия Михайловичей по восстановлению Твери после татарского погрома. В его повествовании здесь опять звучит мотив о Твери как богохранимом городе, о том, что милость «великого Спаса» распространяется на тех, кто «избыл от безбожных татар» и вернулся «по своим местом». Люди, понесшие наказание и теперь «преставшеот тугы», думают о возведении божиих церквей, «дабы в них молитва опять была»[1628].

Когда и в каких кругах могла сложиться такая концепция восстания 1327 г.? Думаю, что при дворе тверских князей, вскоре после того, как Иван Данилович Калита получил ярлык на великокняжеский стол, а Тверь несколько оправилась от татарского погрома. Политические позиции тверских князей были слабы. Им надо было ладить и с Москвой и с Ордой. Эта политическая неустойчивость нашла отражение и в той оценке восстания в Твери, которая дана в Рогожском летописце и в Тверском сборнике.

Но ценность этих двух памятников летописания заключается в том, что при всей их тенденциозности они воспроизводят наиболее близкую к реальной действительности версию о тверском восстании 1327 г. как чисто народном движении. Указанные летописные памятники довели до нас живой и яркий рассказ современника, полный интересных деталей, позволяющих воссоздать конкретную, социально и политически насыщенную картину антитатарского выступления тверских горожан. Картина эта далеко не укладывается в ту схему русско-татарских отношений, которая создана летописцем, своей жизненностью она разрывает сеть морально-религиозных сентенций, им сплетенных.

В связи с рассказом Рогожского летописца и Тверского сборника о событиях 1327 г. в Твери как народном восстании следует коснуться вопроса о том, какое отражение нашли эти события в устном народном творчестве. Таким памятником устного народного творчества является песня о Щелкане Дюдентевиче, сохранившаяся в четырех вариантах: 1) одном наиболее раннем и наиболее полном («Сборник Кирши Данилова» середины XVIII в.)[1629] и 2) трех сравнительно поздних и сокращенных (запись А. Ф. Гильфердинга 70-х годов XIX в.)[1630]. Лишь в полном варианте песни говорится о деятельности Щелкана в Твери и его убийстве, в вариантах сокращенных конец песни утрачен. А, Д. Седельников предполагал, что песня о Щелкане Дюдентевиче возникла в годы царствования Ивана Грозного, а сюжетом для нее послужили те насилия, которые чинил в Твери в 1569 г. во время похода Ивана Грозного на Новгород шурин царя Михаил Темрюкович[1631]. Но точка зрения А. Д. Седельникова не принята в советской исторической науке и ряд более поздних исследователей (Н. Н. Воронин, И. У. Будовниц и др.), на мой взгляд, совершенно справедливо связывают песню о Щелкане Дюдентевиче с событиями в Твери 1327 г.

Анализ песни о Щелкане Дюдентевиче (в основу которого должен быть положен наиболее полный ее текст, с дополнительным привлечением сокращенных вариантов) убеждает в том, что в ней прежде всего нашло отклик тверское восстание 1327 г., но этот основной сюжет преломился сквозь призму несколько более поздних событий, относящихся уже к началу XV в.

Начальным местом действия, на котором завязывается песня, является Большая орда («А и деялося в Орде, передеялось в Большой»). Поскольку здесь фигурирует Большая орда (очевидно, наряду с какими-то другими ордами, песнею не называемыми), можно думать, что текст песни относится не к XIV, а к XV в., не к моменту наибольшего политического единства и могущества Золотой орды, а ко времени, когда уже нарастали предпосылки для ее распада. Об этом же свидетельствует и образ хана «Азвяка Тавруловича» («Возвяка Таврольевича»), нарисованный в песне с известным сатирическим оттенком: «На стуле золоте, на рытом бархате, на червчатой камке сидит тут царь Азвяк, Азвяк Таврулович, суды рассуживает и ряды разряживает, костылем размахивает по бритым тем усам, по татарским тем головам, по синим плешам». Изображенный таким образом «Азвяк Таврулович» не внушает особого почтения или страха, а скорее вызывает насмешки.

«Царь Азвяк» решил одарить своих шурьев русскими «городами стольными: Василья на Плесу, Гордея к Вологде, Ахрамея к Костроме»[1632]. Ничего не пожаловал он сначала лишь своему любимому шурину (по другим вариантам — «зятюшке») Щелкану Дюдентевичу. Откуда взяла песня эти сведения? Ведь наиболее ранние летописные тексты, касающиеся Чол-хана (Щелкана), ничего не говорят о пожалованиях ханом Узбеком русских городов своим слугам. Вероятно, это какое-то осмысливание русско-ордынских отношений прошлого в свете более поздних событий. Не могло ли найти поэтическое преломление в песне то обстоятельство, что во время нашествия на Русь Едигея в 1409 г. с ним вместе явились из Орды четыре царевича: Бучак, Тегриберди, Алтамырь, Булат[1633]. О четырех шуринах Узбека, отправленных им на Русь, говорит и песня о Щелкане. Можно отметить даже некоторые созвучия имен, фигурирующих в летописи и в песне: Тегриберди — Гордей, Алтамырь — Ахрамей. Мне думается, вполне возможно предположить, что песня поэтически обобщила материал русско-ордынских отношений второй четверти XIV и начала XV в. Это предположение подтверждается и некоторыми дальнейшими наблюдениями.

Песня указывает, что Щелкан Дюдентевич первоначально не получил в дар от хана города на Руси, так как в тот момент, когда хан распределял города, «его дома не случилося, уезжал то млад Щелкан в дальнюю землю Литовскую, за моря синие[1634], брал он, млад Щелкан, дани, невыходы, царски невыплаты». Итак, Щелкан поехал из Орды собирать дань в Литву в тот момент, когда в Орде шел раздел русских городов между ханскими шурьями. Значит, «царь Азвяк» и его приближенные стремятся поживиться и за счет русских и за счет литовских земель. Конечно, перед нами памятник поэтического творчества, непременным элементом которого является вымысел, фантастика. Но и вымысел обычно возникает на основе сплетения каких-то элементов реальной действительности. И в песне о Щелкане, думается, отразился какой-то период в истории Орды, когда она, наступая на Русь, старалась усилиться и за счет ослабления Литвы. Таким периодом было время Едигея, который, по свидетельству русской летописи, натравливал друг на друга Московское и Литовское княжества («…вражду положи межи има…»)[1635].

Картина сбора дани Щелканом в Литве характерна, поскольку она показывает, как в народном сознании запечатлелись те насилия и бесчинства, которые творили татаро-монгольские захватчики на Руси. Щелкан «с князей брал по сту рублев, с бояр попятидесят, с крестьян по пяти рублев; у которого денег нет, у того дитя возмет; у которого дитя нет, у того жену возмет; у которого жены-то нет, того самого головой возмет». Здесь перед нами не только поэтические образы. Здесь ряд бытовых деталей, характеризующих социальные отношения и осознание этих отношений народом. Хотя, говорит песня, с князей и бояр Щелкан брал гораздо большие денежные суммы, чем с крестьян, но вся тяжесть сбора недоимок падала на крестьянство (под этим термином, очевидно, имеется в виду и сельское и городское население), у которого уже ничего не осталось для уплаты татарам. Должникам приходилось продавать в рабство жен, детей, самим отрабатывать долг по выплате дани, становясь холопами.

Пожалуй, еще более красочная картина фискального нажима на население, проводившегося Щелканом Дюдентевичем, дана в тех вариантах песни, которые приведены Гильфердингом: «Он де с поля брал по колосу, с огороду по курици, с мужика по пяти рублей» (или: «чорт-от с улицы брал по курицы, со избы брал он по петуху, со бела двора он по добру коню»). Интересно, что, во-первых, объектом взысканий здесь являются не князья и бояре, а тяглое население; во-вторых, хорошо показан урон, который наносили эти взыскания народному хозяйству в городе и деревне. Характеристика результатов деятельности Щелкана, приведшей к массовому разорению и закабалению народа, дана в песне (в вариантах, записанных Гильфердингом) в следующих выражениях: «у Щелкана не выробишься, со двора вон не вырядишься» (или: «где ли Щелкан побывал, как будто Щелкан головней покатил»).

Образ Щелкана Дюдентевича, возвратившегося из Литвы на дорогом коне, с богатой сбруей, олицетворяет облик татаро-монгольского захватчика, разбогатевшего на грабеже завоеванного трудового населения. В то же время вырисовывается фигура ханского приспешника, для которого «царь Азвяк» не жалеет даров и который хвастается царской милостью. «Вывел млад Щелкан коня во сто рублев, седло во тысячу, узде цены ей нет. Не тем узда дорога, что вся узда золота, она тем узда дорога — царское жалованье, государево величество; а нельзя, дескать тое узды ни продать, ни променять и друга дарить, Щелкана Дюдентевича».

Приехав из Литвы, Щелкан обращается к хану с просьбой пожаловать его «Тверью старою, Тверью богатою» (другой вариант: «Тверью славною», «Тверью богатою»), «двумя братцами родимыми, дву удалыми Борисовичами». Здесь песня воспроизводит реальный факт посылки в Тверь в 1327 г. Чол-хана. В эпитетах, которыми награждается этот город, чувствуется гордость за него. Можно думать, что песня возникла в среде горожан и отразила их настроения. Удалые братья Борисовичи — это, как хорошо доказал Я. С. Лурье (а его доказательства подкрепил дополнительными соображениями Н. Н. Воронин), тверской тысяцкий с братом, потомки Бориса Федоровича Полового. Характерно, что в песне Тверской посад неразрывно связывается с тысяцкими, как представителями городского населения. Щелкан просит хана пожаловать его Тверью и передать под его власть тверского тысяцкого с братом. Не лишнее ли это доказательство того, что песня сложилась в среде горожан? Тысяцкие были выходцами из боярства, но их политический авторитет в значительной мере определялся тем, в какой мере их поддерживают горожане.

«Царь Азвяк» соглашается исполнить просьбу Щелкана Дюдентевича лишь при условии, что он убьет своего сына и напьется его крови. «Гой еси, шурин мой Щелкан Дюдентевич!» — говорит «Азвяк Таврулович», — «Заколи-тко ты сына своего, сына любимого[1636], крови ты чашу нацади (или: «нацади токо чашу руды, токо чашу серебряную»), выпей ты крови тоя, крови горячия; и тогда я тебя пожалую…». Щелкан выполнил предложение хана, и тот отдал ему Тверь.

В чем смысл этого эпизода? Прежде всего подчеркивается кровожадность Щелкана. Прототипом для этого образа злодея, упивающегося кровью своего сына, мог служить не только Чол-хан (вторая четверть XIV в.), но и Едигей (начало XV в.). Характерно, что летопись называет последнего «кровожелательным зверем»[1637]. При этом летопись указывает, что кровавые замыслы Едигея распространялись на московского князя Василия I Дмитриевича, которого он, скрывая эти замыслы, называл своим сыном («зломысленыи же Едигеи, иже иногда зовыится отцомь Васильеви, яд же аспиден под устнами его скрывая ношаше, ненавидя любляше, на любимаго еже именоваше сына собе Василья время похыщь, вместо добра съгубительством неусыпно грядаше»…)[1638]. Если сопоставить между собой имеющуюся в песне деталь с кровью убитого сына, выпитой Щелканом, и рассказ летописи о кровожадном Едигее, расставляющем сети своему названному сыну — московскому князю, то, может быть, можно более глубоко понять значение первого эпизода в общем поэтическом замысле всего произведения. Не означает ли по этому замыслу испытание, предложенное ханом Щелкану, своего рода проверку: сможет ли он повести себя в Твери так, чтобы сломить сопротивление местного князя, хватит ли у него для этого злобы и коварства? И характерно, что тверской князь в песне не фигурирует. Почему? Очевидно, потому, что по идее песни, князя Щелкан сумел смирить, устранить, на это у него хватило тех качеств, при наличии которых, как думал хан, он только и мог рассчитывать удержаться в Твери. Но он не мог сломить народ. Собственно говоря, здесь проводится та же идея, которая пронизывает и летописный рассказ о восстании в Твери, помещенный в Рогожском летописце и в Тверском сборнике: народ восстал помимо князя. Так, вероятно, было и в действительности.

В вариантах песни, приведенных Гильфердингом, содержится один эпизод, отсутствующий в записи Кирши Данилова. Щелкан перед отъездом в Тверь заехал проститься к своей сестре Марии Дюдентевне. Она (возмущенная его поступком с сыном) встретила и проводила его неласково, назвала «окаянным братом» и пожелала ему гибели: «Да чтобы тебе, брателку, да туда-то уехати, да назад не приехати, да остыть бы те, брателко, да на востром копье, на булатнем на ножичке». В поэтическую канву песни картина встречи и прощания Щелкана с сестрой вставлена и для того, чтобы еще раз охарактеризовать последнего (устами Марии Дюдентевны) как кровожадного злодея, и с тем, чтобы придать этой встрече значение своего рода пророчества относительно будущей судьбы Щелкана в Твери. Историческую основу рассматриваемого эпизода могли составить поэтически преломленные, реальные факты того участия, которое вольно или невольно принимали представительницы ордынской знати в русских делах. Не послужила ли прототипом Марии Дюдентевны сестра хана Узбека Кончака (после крещения Агафья), ставшая женой московского великого князя Юрия Даниловича и по слухам отравленная в Твери?

Оценивая поведение Щелкана Дюдентевича в Твери, песня подчеркивает два момента: 1) Тверь — это город, население которого живет давними традициями городских «вольностей»; 2) Щелкан стал эти «вольности» подавлять и за это поплатился. В самом деле, когда в песне говорится, что «и в те поры млад Щелкан он судьею насел в Тверь ту старую, в Тверь ту богатую», определения «старая», «богатая», встречавшиеся не раз и раньше, нельзя рассматривать как простой припев. Дело и не просто в экономической характеристике Твери. В данной характеристике звучит также социально-политический мотив: Тверь — это город, жители которого исстари обладали определенными правами, и нарушать последние безнаказанно нельзя. Подобная идея рельефно выступает и из дальнейшего рассказа, посвященного поступкам Щелкана в качестве судьи. «А немного он судьею сидел. И вдовы-то безчестити, красны девицы позорити, надо всеми наругатися, над домами насмехатися». Здесь в вину Щелкану вменяется не столько ущемление экономических интересов жителей, сколько надругательство над ними, нанесение урона их чести. Другими словами, речь идет об ущемлении прав горожан.

Таким образом, песня дополняет материал летописного рассказа по вопросу о причинах восстания в Твери в 1327 г. Такой причиной, безусловно, является нарушение ордынским ставленником старинных городских «вольностей». Чол-хан подчинил себе тысяцкого, присвоил суд над горожанами, вероятно, стал стеснять вечевые порядки. Песня обо всем этом доводит до слушателя в образах, наиболее понятных, наиболее действующих на воображение и вызывающих непосредственные эмоции (гнев, возмущение).

И вот в Твери начались волнения. Проявление народного недовольства, судя по песне, вылилось последовательно в те же две формы, которые отмечает и летописный рассказ, включенный в Рогожский летописец, и в Тверской сборник. Дело началось с подачи жалоб, кончилось восстанием. Только жалобы, если верить летописи, приносились князю Александру Михайловичу, а если следовать песне, — «двум братцам родимым, двум удалым Борисовичам», т. е. тысяцкому с его братом. Другими словами, в устном народном творчестве движение 1327 г. в Твери выступает как движение чисто городское. В действительности, вероятно, имело место обращение и к князю (версия летописи), и (после того, как князь занял позицию нейтралитета) к тысяцкому (версия песни).

Когда мы разбирали рассказ Рогожского летописца и Тверского сборника, мы отмечали, что из него видно, как выступление тверских горожан при всей его стихийности подчинялось чьей-то руководящей руке. Но летописный материал не давал возможности определить, чья это была рука. А песня позволяет это сделать. Руководили действиями восставших тысяцкий (представитель боярской среды, но в данном случае выражающий интересы горожан) и другие выборные городские власти (вероятно, сотские и др.). Несомненную роль в событиях 1327 г. играло вече.

Все эти органы выступают уже на первом этапе городского движения, когда шла еще только подача жалоб. «Мужики-то старые, мужики-то богатые, мужики посадские, они жалобу приносили двум братцам родимыим, двум удалым Борисовичам». Характеризуя «посадских мужиков», т. е. представителей городского торгово-ремесленного населения, песня имеет в виду, конечно, не просто их зажиточность и возраст. Она обращает внимание прежде всего на их положение в пределах посадского мира. Это — наиболее влиятельные лица среди горожан, занимавшие какие-то выборные должности в системе городского управления и происходившие, конечно, из экономически состоятельных элементов города.

Пожаловавшись на Щелкана Дюдентевича «двум удалым Борисовичам», старые богатые посадские мужики пошли «от народа» с «поклоном» к самому Щелкану. «И понесли они честные подарки, злата, серебра и скатного земчуга. Изошли его в доме у себя Щелкана Дюдентевича, подарки принял от них, чести не воздал им». В этой красочной картине каждая деталь проникнута большим политическим смыслом. Обращение к Щелкану и преподнесение ему подарков — это не акт подобострастия и не взятка. Это — депутация «от народа», очевидно, организованная вечем с целью переговоров с ордынским ставленником. Своеобразный ритуал требовал, чтобы при ведении таких переговоров соблюдалась «честь» обоих сторон. И вот Щелкану приносится «поклон», преподносятся дары. Но вечевые посланцы требуют от него и ответной «чести» и, не получая ее, переходят в наступление.

Мне кажется, в целях понимания народной психологии и идеологии, отразившихся в песенном творчестве, полезно сопоставить то, что говорится о двух подарках Щелкану: от «царя Азбяка» и «от народа». Дело не в их материальной ценности, не на нее обращает внимание песня. Дело, если можно так выразиться, в социальном смысле этих подарков. Подарок «Азвяка Тавруловича» (золотая узда) был даром верховного правителя своему вассалу, ему подчиненному, «царским жалованием», за которое тот должен служить «государеву величеству». Как ханский приспешник, Щелкан оценил этот дар. Но он не захотел оценить «чести», оказанной ему народом, восприняв ее как должное, как акт односторонний. Сам он «чести не воздал» представителям горожан, «зачванился он, загординился». Следовательно, Щелкан не захотел считаться с правами горожан, уважать порядки городского устройства и за это поплатился: стал жертвой народного восстания. Имело ли место в действительности такое посольство горожан к Чол-хану? Достоверных данных у нас об этом нет. Но думаю, что нечто подобное быть могло.

Гибель Щелкана Дюдентевича описана кратко, но образно. Горожане «с ним раздорили — один ухватил за волосы, а другой — за ноги, и тут его разорвали». Вряд ли было бы целесообразно стараться найти в этом лаконичном опидании реальные подробности народной расправы с Чол-ханом. Здесь важнее другое — народная оценка этого факта: позорная и в то же время немного комичная смерть Щелкана — результат того, что он не посчитался с народными требованиями.

Последние слова полного варианта песни о Щелкане Дюдентевиче звучат несколько загадочно: «Тут смерть ему случилася, ни на ком не сыскалося». Вернее всего, что здесь речь идет о том, что убийство Щелкана — это дело городского «мира», акт вечевого приговора и поэтому никто за него не должен отвечать как за уголовное преступление. Другими словами, в концовке песни как бы подводится итог той идее, которая раскрывается в самом ее содержании: народное движение смело иноземного угнетателя. Спрашивать за это не с кого: сам виноват.

Итак, песня о Щелкане Дюдентевиче, созданная примерно в первой половине XV в., весьма дополняет материал Рогожского летописца и Тверского сборника об антитатарском движении в Твери в 1327 г.

Редакция рассказа о тверском восстании 1327 г., помещенная в других летописных сводах, отличается от редакции, сохранившейся в Рогожском летописце и в Тверском сборнике, тем, что приписывает инициативу выступления против Чол-хана великому князю тверскому Александру Михайловичу. Эта редакция дошла до нас в разных вариантах. Наиболее краткий из них — это текст Ермолинской[1639] и Львовской летописей. Здесь говорится, что «на успенье богородици» (15 августа) «прииде на Тферь Щолкан, посол силен, хотя князей избити, а сам сести в Тфери». Таким образом, восстание против Чол-хана датируется днем его въезда в Тверь. Приезду в город ханского «посла» придается характер своеобразной демонстрации: он якобы выбрал для этого специальное время, когда собралось много народа («яко собрашася вси во град»). Эта деталь, очевидно, представляет собой литературное преломление того реального факта, что восстание против Чол-хана началось на тверском торгу, когда туда утром стали собираться горожане. Указание на утреннее время, как момент начала антитатарского выступления в Твери, также сохранено в Ермолинской и Львовской летописях («и съступишаяся въсходящу солнцу»). Только руководящую роль в этом выступлении они отводят, как указано, тверскому князю. Это он, говорит летописец, собрал горожан («и созва тферичи») и, вооружась, выступил против Чол-хана и приведенных им в город татар. Сражение тверичей с татарами, по Ермолинской и Львовской летописям, продолжалось весь день, до вечера, причем Александр Михайлович лишь с трудом одержал победу. Последним эпизодом борьбы тверичей с татарами 15 августа 1327 г. был, согласно данной летописной версии, поджог первыми великокняжеского дворца, куда скрылся Чол-хан со своим отрядом и где погиб в огне пожара. «И побеже на сени, и зажгоша под ним сени и двор весь княжь Михаилов, отца Александрова, и ту сгоре Щолкан с прочими татары». Летопись рассказывает также об избиениц в этот день в Твери купцов: в Ермолинской летописи — «польских», в Львовской — «полотцких» гостей.

Затем Ермолинская и Львовская летописи содержат рассказ о поездке в Орду московского князя Ивана Даниловича Калиты и о приходе оттуда на Русь вместе с ним пяти темников («пяти князии темных»), захвативших по ханскому приказу («по повелению цареву») Тверь, Кашин и другие города, опустошивших и выжегших ряд волостей, перебивших или уведших в плен население. Специально говорится о том, что ордынские войска «и Новоторжскую волость пусту сотвориша», а Новгород откупился от татар большой денежной суммой в две тысячи рублей и другими дарами. В карательной экспедиции принимал участие суздальский князь Александр Васильевич. Тверской великий князь Александр Михайлович и его брат Константин бежали в Псков. Тогда же в Орде был убит князь рязанский Иван Ярославич[1640].

Я уже указывал на то, что версия Ермолинской и Львовской летописей о демонстративно обставленном приезде Чол-хана в Тверь при полном сборище народа, о сопротивлении, тут же оказанном великим князем Александром Михайловичем, сумевшим повести за собой народ, искусственна и выдает свое литературное происхождение. Но весь разбираемый рассказ все же, по-видимому, ранний. За это говорит его краткость, сжатость изложения, отсутствие излишних литературных напластований и стилистических украшений. По-моему, некоторые детали, фигурирующие в Ермолинской и Львовской летописях, воспроизводят реальные события, и это тем ценнее, что они отсутствуют в раннем описании тверского восстания, сохраненном Рогожским летописцем и Тверским сборником. Такой реальной деталью я считаю указание на поджог великокняжеского дворца. Во-первых, летописец, выдвигающий все время тверского великого князя Александра Михайловича как основное действующее лицо в событиях 15 августа 1327 г., говоря о поджоге дворца, употребляет безличный термин «зажгоша», тем самым свидетельствуя о том, что виновниками пожара были горожане, которые в действительности и подняли антитатарское восстание. Далее, версия о гибели Чол-хана с окружающими его ордынцами в огне, охватившем великокняжеский дворец, отдающая некоторой искусственностью в контексте рассказа Ермолинской и Львовской летописей (ханский «посол», гонимый князем Александром Михайловичем, скрывается в его палатах), становится вполне понятной, если ее сопоставить с тем, что говорит Рогожский летописец и Тверской сборник о великокняжеском дворце как местопребывании Чол-хана. Возможно, что действительно Чол-хан и уцелевшие во время сечи на тверской торговой площади его люди спрятались во дворце, надеясь найти там убежище.

Нет никаких оснований сомневаться в реальности приведенного Ермолинской и Львовской летописями факта избиения тверичами гостей. Вопрос только в том, откуда пришли в Тверь гости? Из Полоцка, Литвы? Так можно думать, исходя из текста Ермолинской и Львовской летописей. Эти гости вполне могли оказаться в Твери. Но в других летописях речь идет о гостях из Орды, что больше вяжется с общим духом рассказа. Среди других ордынцев народ мог перебить и ордынских купцов.

Таким образом, по-моему, в Ермолинской и Львовской летописях сохранился сравнительно ранний рассказ о восстании 1327 г., ставивший своей задачей представить великого князя тверского Александра Михайловича в роли организатора антитатарского выступления. В этом тексте в противоположность Рогожскому летописцу и Тверскому сборнику не затушевывается и роль Ивана Калиты, как одного из деятельных участников той карательной экспедиции, которая была прислана на Русь ордынским ханом. Правда, о деятельности Ивана Калиты говорится очень лаконично и его неблаговидные поступки объясняются тем, что он выполнял волю Орды.

Вероятно, версия Ермолинской и Львовской летописей о восстании 1327 г. сложилась в середине XIV в., вскоре после смерти князя Александра Михайловича, убитого в Золотой орде по проискам Ивана Калиты. Поскольку летописные своды, до нас дошедшие, представляют собой результат многочисленных переделок первоначальных текстов, реконструкция последних представляется чрезвычайно трудной и всегда гипотетичной. Столь же трудно представить себе, как идеологически использовались в разных княжествах разными социальными группами и политическими партиями в их борьбе между собой различные летописные версии, воспроизводящие прошлое, как недавнее, так и отдаленное. В Тверском княжестве, в кругах тех феодалов, которые рассматривали Тверь как центр политического объединения Руси, после гибели в Орде великого князя Александра Михайловича могла быть сделана попытка приподнять его значение в качестве борца за национальное дело, выдвинув его как одного из участников сопротивления золотоордынскому гнету в 1327 г. и противопоставив его в этом отношении Ивану Калите, принявшему участие в подавлении народного сопротивления. Это делалось достаточно тактично и осторожно, без лишних политических выпадов ив отношении Орды, которая была еще сильна и с которой приходилось считаться, и в отношении московского князя, который становился все более сильным противником Твери в деле борьбы за политическое первенство на Руси. Отсюда лаконичность изложения, отсутствие излишних эмоций и заостренных политических характеристик. Выступление тверского великого князя Александра Михайловича против ханского посла — это акт самообороны, ибо последний хотел истребить тверских князей. Поступок Ивана Калиты, хотя он и продиктован необходимостью выполнить «царево повеление», принес вред Твери.

Иное политическое звучание приобретала та же летописная версия в Москве. Московский великий князь Иван Калита, добивавшийся в Орде уничтожения своего политического противника — великого князя тверского Александра Михайловича, мог использовать разбираемый летописный рассказ о его деятельном участии в восстании 1327 г. как своего рода обвинительный против него акт[1641].

В результате дальнейшей переделки рассказа о восстании 1327 г., сохраненного Ермолинской и Львовской летописями, получился текст, вошедший в состав летописей Новгородской четвертой, Новгородской пятой, Софийской первой, летописи Авраамки. В этом тексте на первое место поставлены новгородские или связанные с новгородскими делами события 1327 г. Прежде всего говорится о восстании в Новгороде («…бысть мятеж в Новегороди и пограбиша двор Остафьев Дворяниндов и пожгоша»), затем о присылке московским великим князем Иваном Калитой в Новгород своих наместников, о его поездке в Орду и возвращении оттуда с татарской ратью, об опустошении Твери, Кашина и Новоторжской волости, о переговорах новгородцев с татарскими послами и уплате им двух тысяч серебра. Затем, после еще некоторых подробностей, следует под заголовком «Щелкановщина» описание восстания в Твери и, наконец, второй раз повторяется известие о поездке Ивана Калиты в Орду, приводе им оттуда войск и опустошении ряда русских земель. Дублировка известий свидетельствует о редакционной работе составителя летописного свода, поставившего повесть о «Щелкановщине» в контекст новгородских известий. Работа эта представляет больше литературный, чем исторический интерес.

По существу интересно в рассматриваемом тексте указание на народное волнение в Новгороде. Евстафий Дворянинец, у которого был разгромлен и сожжен двор, — это новгородский тысяцкий, а впоследствии посадник. Трудно сказать ввиду лаконичности летописного текста, каковы были причины выступления против него новгородцев (очевидно, городских черных людей). Но если принять во внимание летописные сведения о введении Иваном Калитой своих наместников в Новгород и о требованиях, предъявленных татарскими послами новгородцам уплатить двухтысячную контрибуцию, то вряд ли будет слишком смелым предположение, что антифеодальное движение в Новгороде имело и антитатарскую направленность (быть может, тысяцкий Евстафий Дворянинец был сторонником протатарской политики Ивана Калиты) и находилось в связи с тверским восстанием 1327 г. Очевидно, это восстание не было только местным явлением, а нашло отклик в других частях Руси.

Рассказ о «Щелкановщине» (т. е. о событиях в Твери 1327 г.) рассматриваемой редакции также имеет известные отличия от редакции, представленной Ермолинской и Львовской летописями. Так, Чол-хану приписывается намерение не только самому завладеть Тверью, но и передать другие русские города ордынским князьям, а также обратить русское население в магометанскую веру («…хотя сести в Тфери на княжении, а иную князью свою посажати по иным градом рускимь, хотяще привести крестьян в бесерменьскую веру»). Нечто подобное, как было указано выше, утверждает и песня о Щелкане Дюдентевиче. Я высказал уже предположение, что версия о планах Чол-хана разделить русские города между рядом ордынских выходцев могла появиться в первой половине XV в., после нашествия на Русь Едигея. Сейчас же укажу еще, что общий политический смысл переделок рассказа о «Щелкановщине» сводится к приданию тверскому восстанию 1327 г. значения одного из актов организованной национальной борьбы Руси против системы золотоордынского ига, идеологически расцениваемый как борьба христианства против бусурманства. Такая интерпретация восстания 1327 г. могла появиться лишь тогда, когда успехи политического объединения Руси сделали для нее возможным активное и сплоченное сопротивление золотоордынскому гнету (т. е. со времени уже после Куликовской битвы).

Организатором сопротивления Чол-хану, по данной летописной версии (как и по версии Ермолинской и Львовской летописей), выступает тверской великий князь Александр Михайлович, но его выступление приурочивается не к моменту въезда Чол-хана в Тверь, а к более позднему времени. Эта хронологическая поправка (приближающая рассказ к реальной временной последовательности событий) внесена, вероятно, для того, чтобы более отчетливо представить значение организации восстания и мобилизации сил для него в целях свержения захватчика. Роль тверского князя на всем протяжении борьбы с Чол-ханом в данной редакции повести приподнята, а роль народа умалена. Так, Александру Михайловичу приписан акт поджога дворца, куда скрылся Чол-хан со своим отрядом (напомню, что в Ермолинской и Львовской летописях о поджоге говорится в безличной форме). Таким образом, налицо политическая тенденция (извращающая историческую действительность) представить тверское антитатарское восстание 1327 г. как дело рук тверской великокняжеской власти.

Наконец, рассматриваемая редакция повести о «Щелкановщине» выдвигает в качестве лозунга тверского восстания месть за кровь убитых в Орде тверских князей Михаила Ярославича и Дмитрия Михайловича, осуществляемую с тем, чтобы подобные убийства не повторялись (в Ермолинской и Львовской летописях указание на подобный лозунг отсутствовало). «И съзва князь тферици и поиде на Шелкана, рек тако, — читаем в разбираемом летописном тексте: «не аз начал избивати, но он, и да будет отместник бог крови отца моего Михаила и брата моего Дмитреа, зане пролья кровь праведноу, егда мне се же сътворить?»»[1642]. Выше мы видели, что в действительности тверские горожане в 1327 г. выступили не потому, что хотели отомстить ордынским ставленникам за гибель своих князей, а потому, что отстаивали городские «вольности». Но поскольку в процессе литературно-политической переработки первоначальной редакции «Щелкановщины» акту национально-освободительной борьбы горожан все более придавался характер движения, инициатором и вдохновителем которого являлся тверской князь, соответственным образом приноравливались к этой версии и мотивы, движущие стимулы антитатарского движения. Его национальный характер по-прежнему подчеркивался, но значительно суживалась его социальная база, умалялось его общенародное значение.

Редакция «Щелкановщины», относящаяся, по-видимому, к первой половине XV в., получила, по всей вероятности, общерусское признание, ибо в ней выдвигались общие задачи борьбы с Золотой ордой. В Псковской первой летописи она была использована применительно к потребностям местного летописания (тверской князь Александр Михайлович после побега из Твери долгое время княжил в Пскове; в связи с этим в Псковской первой летописи под 1327 г. помещена похвала ему)[1643].

Та же редакция «Щелкановщины» воспроизведена и Московским летописным сводом конца XV в. и Воскресенской летописью. В этих летописях мы встречаем одну интересную деталь, отсутствующую в ранее изученных текстах. Чол-хану приписывается мысль перебить всех тверичей, причем для этого он выбирает специальный день — 15 августа — праздник успения богородицы, вследствие которого в городе было скопление народа. «Бывъшу же ему во граде Тфери на самый праздник успенья богородици, и хотя тогда всех ту избити, собрал бо ся ту бяше весь град праздника ради пречистые». Далее в Московском летописном своде конца XV в. и в Воскресенской летописи содержится фраза (которой нет в других рассмотренных нами летописных вариантах) о вмешательстве божественного промысла, не давшего Чол-хану осуществить его злые замыслы[1644]. А затем уже следует рассказ о том, как тверской великий князь Александр Михайлович призвал тверичей к выступлению.

Вновь появившаяся деталь о задуманном Чол-ханом избиении горожан, конечно, вымышлена. Уж слишком неправдоподобен этот замысел. Какую цель он мог преследовать и почему о нем не упоминают другие летописные тексты? Вероятно, эта деталь введена, с одной стороны, для того, чтобы подчеркнуть все зло татаро-монгольского ига, а с другой стороны, чтобы показать, что самые коварные замыслы Орды все равно не получат осуществления. Думаю, что подобные идеи могли возникнуть тогда, когда власть Орды над Русью уже значительно ослабела, т. е. во второй половине XV в.

Но есть один момент в том варианте «Щелкановщины», который дошел до нас через Московский летописный свод конца XV в. и Воскресенскую летопись, помогающий воссоздать реальные события тверского восстания. Это — попытка осмыслить дату этих событий, обратив внимание на то, что на праздник успения богородицы в Тверь должно было сойтись большое количество народа и тем самым создавалась социальная обстановка для активных действий и со стороны горожан, и со стороны золотоордынских ставленников. Может быть, действительно дата антитатарского выступления была намечена на 15 августа? Выше мы уже пришли к выводу, что при всей стихийности тверского восстания оно не было случайностью, в нем присутствует момент известной организации. Может быть, текст Московского летописного свода конца XV в. и Воскресенской летописи дает лишний аргумент для этого вывода? А если так, то мы можем сделать и еще одно важное наблюдение: в антитатарском движении 15 августа 1327 г. в Твери принимали участие не только горожане, но и окрестные жители, т. е. крестьяне.

Дальнейшим изменениям разбираемый текст Московского летописного свода конца XV в. и Воскресенской летописи подвергся в Никоновской летописи. Правда, эти изменения не меняют общей политической направленности рассказа о «Щелкановщине». Щелкан выступает здесь с отчеством «Дюденевичь» и называется «братаничем» хана Узбека. Говоря об избиении ордынских гостей во время восстания против Чол-хана, Никоновская летопись различает среди них «старых и новопришедших, иже с Щелканом Дюденевичем пришли». Более подробно описывается расправа населения с гостями: «…всех их изсекоша, а иных изстопиша, а иных, в костры дров складше, сожгоша». Это описание, по-видимому, является результатом литературной обработки более раннего текста и в нем мало реальных данных.

Расправа хана Узбека с тверичами за восстание против Чол-хана рисуется как акт нового татаро-монгольского наступления на Русскую землю с тем, чтобы ее «пленити», а всех русских князей «истребити». Об участии Ивана Калиты в карательной экспедиции говорится, как и в более ранних текстах, достаточно глухо, а то, что Московское княжество избежало татарского погрома, объясняется божьей помощью: «…съблюде и заступи господь бог князя Ивана Даниловичя и его град Москву и всю его отчину от пленениа и кровопролитна татарскаго…». В то же время ярко и детально описано разорение, причиненное ордынскими войсками Тверской земле[1645].

Анализируя приведенный текст Никоновской летописи, можно сделать следующий вывод: московское летописание восприняло тверскую версию о роли тверского великого князя Александра Михайловича в борьбе с татаро-монгольским игом (так как эта версия отвечала национальным интересам формирующегося Русского централизованного государства) и предприняло все, что можно, для завуалирования связей в эти годы с Ордой Ивана Калиты.

Иную позицию заняло тверское летописание. В середине XV в., при тверском великом князе Борисе Александровиче, в Твери был составлен летописный свод, задачей которого являлось идеологически обосновать политическую роль тверских князей как «самодержцев» Русской земли. Возникновение этого свода было связано с последней попыткой Тверского княжества (незадолго до его окончательного падения) завоевать ведущую роль в политической системе Руси. Известному подъему в это время Твери способствовало некоторое ослабление Московского княжества после феодальной войны второй четверти XV в.

В предисловии к этому своду («Предисловие летописца княжения Тферскаго благоверныхь великых князей тферьскых») помещен рассказ «О Шевкале», в котором в витиеватом литературном стиле изображается тверской великий князь Александр Михайлович как борец против татаро-монгольских завоевателей за национальную независимость Руси и чистоту православия. Перед нами литературная переделка (с определенной политической тенденцией) более ранних повестей о Чол-хане. В этой переделке за обилием литературных украшений, психологических мотивировок, моралистических сентенций, драматических ситуаций часто исчезает живая канва событий.

В дни царствования в Орде «нечестивого в царствиих Озбяка», некто Шевкал, «князь силы его», похвалялся перед своим повелителем подчинить ему тверского князя и «христиан»: «…повели ми, о царю, да шед убо на Русь, Александра приведу к тебе, а христиане сътворю по воли твоей». Явившись в «православный град Тверскый» с тем, чтобы исполнить это намерение, Шевкал начал притеснять народ, «многыа пакости христианом творити». В летописи приводятся пророческие слова, произнесенные якобы князем Александром Михайловичем о возмездии, которое ждет всякого, кто покусится на христианскую веру. Это пророчество сбылось. «Безумный» Шевкал попал в тот ров, который он сам же для себя выкопал. Этот «грешник» увяз в сетях, сделанных его же руками. «Кости церковного борителя» были спалены огнем (имеется в виду гибель Шевкала во время пожара великокняжеского дворца в Твери). Воины «нечестиваго» были перебиты. Затем летописец подчеркивает роль в истреблении татар Твери, как богохранимого города («града господня»). В летописи как бы содержится грозный вывод: подобно Шевкалу, погибнут все те, кто будет бесчестить христианскую веру.

Одна из идей разбираемого рассказа заключается в противопоставлении благородной роли тверского князя Александра Михайловича в борьбе с татарами неблаговидному поведению московского князя Ивана Калиты, приведшего затем татарское войско на Русь. После «посрамления Шевкала» в Твери «множество бесчисленное татарь» двинулось из Орды в русские земли для того, чтобы отомстить за свой позор, «с ними же Иван московскый грядаше и вож имь на грады Тверскыа бываше». Заканчивается летописный текст рассказом о том, как князь Александр Михайлович, руководствуясь советами тверского епископа, не стал сопротивляться татарским войскам и ушел в Псков, татары же, узнав, что его нет в Твери, повернули обратно в свою землю[1646].

Разбираемый летописный рассказ не приводит каких-либо новых фактов о восстании в Твери в 1327 г. Но факты, заимствованные из более ранних источников, получают в этом рассказе своеобразное освещение. Красной нитью проходит мысль о том, что гибель Чол-хана и его военного отряда является возмездием за их беззаконные действия. И это возмездие они по заслугам получили от руки великого князя тверского, в то время как великий князь московский, напротив, содействовал «беззаконному желанию» татар снова разорить Русь. Совершенно очевидно, что в рассматриваемом литературном произведении, включенном в предисловие к тверскому летописному своду середины XV в., имеется тенденция, с одной стороны, поднять значение тверских князей как инициаторов борьбы с золотоордынским гнетом, с другой стороны, умалить значение в этом деле князей московских. Подобная тенденция отражала претензию тверской великокняжеской власти на руководящую роль в создании Русского централизованного государства.

В тверском летописном своде середины XV в. получила законченное выражение «княжеская» концепция восстания 1327 г. В противовес народной оценке этого события, как ответа на нарушение Чол-ханом прав горожан, указанная концепция рассматривала его как возмездие, полученное ордынским сатрапом за наступление на христианскую веру и прерогативы княжеской власти.

Подверглась переделкам и песня о Щелкане Дюдентевиче. Ее варианты, записанные А. Гильфердингом, возникли, по-видимому, уже в XVI в. Начальный эпизод песни (раздача царем «Возвяком Таврольевичем» своим приближенным городов) перенесен из Большой орды в Крым («во Тавре было городи…»). Характеристика судебно-административной деятельности «Возвяка Таврольевича» дана применительно к социально-политической действительности XVI в.: «Да он суды рассуживал, да дела приговаривал, да князей, бояр жаловал да селами, поместьями, города с пригородками». Обращаясь к Щелкану Дюдентевичу, хан говорит: «Чем тебя Щелкана, буде жаловать? Села тебе ли же с приселками, ли города тебе с пригородками, ли деревни тебе да со крестьянами?» Царские пожалования поместьями, селами, населенными крестьянами, производились в XVI в. Целью поездки Щелкана в Литовскую землю является не сбор татарской дани (он отправился туда «не для дани да выхода»), а производство «правежа» («ради чортова правежу»). Стало быть, разбираемые песенные варианты появились тогда, когда татаро-монгольское иго на Руси пало, «выход» в Золотую орду уже не уплачивался. «Правеж» — также явление, типичное для XVI–XVII вв.

«Братья Борисовичи» названы князьями: Борисом и Дмитрием («Митрием»). В этом отношении эволюция песни о Щелкане Дюдентевиче совершается в том же направлении, что и летописный рассказ о восстании в Твери 1327 г.: главная роль в тверских событиях этого времени начинает отводиться не горожанам, а княжеской власти.

Конечно, далеко не все детали нарисованной мною картины тверского восстания 1327 г. безусловно достоверны. Это — опыт гипотетической реконструкции на основании не всегда бесспорной интерпретации источников. Но бесспорно, по-моему, одно: освободительное движение против татаро-монгольских захватчиков, поднятое самим народом вопреки указаниям тверского князя, тенденциозно превращено позднейшими летописцами в восстание, организованное якобы этим князем. Завуалирована в ряде летописных сводов и роль московского князя Ивана Калиты, подавившего с ордынской ратью тверское восстание и таким путем избавившегося от политического соперника.

§ 3. Политические взаимоотношения русских земель в княжение Ивана Калиты

Татарская рать во главе с пятью темниками, приведенная из Золотой орды князем Иваном Даниловичем Калитой, жестоко расправилась с жителями Твери, Кашина и других городов, сел и волостей. Великий князь Александр Михайлович бежал из Твери. Сначала он предполагал найти убежище в Новгороде[1647], куда и отправил своих послов, но, не будучи принят новгородским правительством, направился в Псков. Братья Александра Михайловича — Константин и Василий скрылись в Ладоге. Новгород заняли наместники Ивана Калиты. Рать, присланная на Русь Узбеком для подавления антитатарского движения, не дошла до Новгорода, но новгородцы, желая отвести от себя удар с ее стороны, отправили ордынским темникам 2000 рублей серебра и большое количество даров.

В ряде летописей говорится, что после всех этих событий Иван Данилович Калита в 1328 г. занял великое владимирское княжение[1648]. Только в статьях, находящихся перед Новгородской первой летописью в Комиссионном списке, дается несколько иное освещения взаимоотношений Руси и Орды в рассматриваемое время. Согласно сведениям названного источника, Узбек поделил территорию великого княжения между двумя князьями: Иваном Даниловичем Калитой, который получил Новгород и Кострому, и Александром Васильевичем суздальским, которому были даны Владимир и Поволжье (Нижний Новгород и Городец). Это летописное сообщение вполне достоверно. Актом раздела территории Владимирского великого княжения между русскими князьями ордынское правительство хотело предотвратить возможность сосредоточения в руках кого-либо одного из них значительных денежных средств и военных сил, которые могли бы быть направлены против Орды[1649].

Говоря об ордынской политике на Руси, надо вспомнить и то, что одним из ее методов было физическое уничтожение непокорных или казавшихся непокорными князей. Так, кроме Михаила Ярославича и Дмитрия Михайловича тверских, Юрия Даниловича московского, Александра новосильского, по-видимому, в Орде погиб (в 1327 г.) рязанский князь Иван Ярославич. После посылки в русские земли в 1327 г. карательной экспедиции Орда считала свою власть над Русью восстановленной.

Терроризируя князей, ордынский хан через их посредство пытался удержать в повиновении русский народ. Для этого Орде было очень важно помешать росту политической активности горожан. В статьях Комиссионного списка, предшествующих Новгородской первой летописи, имеется интересное сообщение о том, как суздальский князь Александр Васильевич, получив ярлык на Владимир, вывез оттуда к себе в Суздаль вечевой колокол («…вечный колокол святей богородици возил в Суждаль…»). Это было сделано, очевидно, по приказу ордынского хана, стремившегося к подавлению вечевых порядков в русских городах. Но в Суздале, рассказывает летопись, колокол «не почял звонити». Тогда суздальский князь решил про себя, что он «съгруби святей богородици». Колокол вернули во Владимир, водрузили на старом месте, и вот он снова зазвонил («…и пакы бысть глас богоугоден»)[1650]. В изложенном полулегендарном рассказе заключен большой политический смысл: нельзя заставить замолчать народ, устами которого говорит вечевой колокол. Суздальский князь, исполняя волю Орды, захотел добиться молчания веча, но ничего у него не вышло. Орда и князья, исполняющие ее повеления, бессильны сломить волю народа к сопротивлению своим поработителям.

В то время как Иван Данилович Калита занял великокняжеский стол, тверские князья Константин и Василий Михайловичи вернулись со своими боярами в Тверь. Летописи говорят, что Тверская земля стала постепенно изживать последствия татарского погрома. Бежавшее в свое время от татарской рати городское и сельское население возвращалось и обосновывалось «по своим местом»[1651].

Тверской князь Константин Михайлович не представлял опасности для Ивана Калиты в качестве политического соперника» Женатый на его племяннице, дочери покойного князя Юрия Даниловича, он подчинялся воле Калиты. Но с Александром Михайловичем, обосновавшимся в Пскове, московский князь продолжал борьбу. Новгородская первая и другие летописи говорят, что Калита действовал в данном случае по предписанию Узбека. В 1328 г. он побывал (вместе с Константином Михайловичем и новгородским посланцем) в Орде для утверждения на великокняжеском столе, причем во время этого посещения хан «повеле ему искати» князя Александра Михайловича и передать последнему приказание явиться в ханскую ставку[1652].

Нет оснований отвергать летописную версию о том, что Узбек поручил Калите доставить в Орду Александра тверского для расправы с ним за антитатарское восстание, происшедшее в Твери во время его там правления. Но вряд ли можно сомневаться и в том, что ханское поручение отвечало интересам самого Ивана Калиты, который, возможно, в какой-то мере даже на него напросился и выполнял его весьма активно. При этом из летописных известий становится ясным, что, предписав Ивану Калите довести до конца дело разгрома Александра тверского и его сторонников, Узбек предоставил московскому князю и соответствующие полномочия, поставив его во главе ряда других правителей русских земель. Калита этим искусно воспользовался.

В борьбе с Александром Михайловичем Калита опирался прежде всего на союз с правительством Великого Новгорода, где только что было подавлено антифеодальное восстание, вероятно, как указывалось выше, связанное с народным движением в Твери 1327 г. Сначала ханский приказ о явке в Орду был передан Александру Михайловичу в Псков через отправленных туда послов — московских и новгородских (архиепископа Моисея и тысяцкого Авраама). После того как Александр Михайлович отказался выполнить ханское предписание, московский великий князь в 1329 г. явился в Новгород с войском в сопровождении ряда князей (тверских — Константина и Василия Михайловичей, суздальского — Александра Васильевича и др.), а из Новгорода направил рать к Пскову. Желая военной силой принудить своего соперника, князя Александра, к подчинению своим требованиям, Иван Калита в борьбе с ним использовал и такое мощное средство, как идеологическое и политическое воздействие церкви. Явившийся в Новгород вместе с московским князем митрополит Феогност «проклял» и отлучил от церкви Александра и поддерживавших его псковичей. Меры, принятые Иваном Калитой, оказались достаточно эффективными. До сражения между московско-новгородской и псковской ратями дело не дошло: Александр Михайлович покинул Псков и бежал в Литву, а псковские послы явились «к князю Ивану и к новгородцем» в Опоку (где те находились, собираясь подступать к Пскову) «с поклономь» «и докончаша мир».

Обстоятельства отъезда Александра Михайловича из Пскова различные летописные своды описывают по-разному. Судя по Новгородской первой и некоторым иным летописям, Александр был оттуда изгнан («…пльсковичи выпровадиша князя Олександра от себе…»)[1653]. В псковских и других летописях говорится, что сам князь Александр решил покинуть Псков, не желая, чтобы из-за него на псковских жителях тяготело «проклятие» митрополита. «И рече Александр псковичем: братия моя и друзи мои, не буди на вас проклятие, ни отлучение мене ради; поеду из града вашего, не буди вашего целования на мне, ни моего на вас»[1654].

Сопоставив между собой эти две, внешне как будто противоречивые, летописные версии о том, при каких обстоятельствах князь Александр Михайлович выехал из Пскова, можно их примирить. По-видимому, псковское правительство склонно было поддерживать Александра, как своего князя, который помог бы Псковской республике в борьбе за политическую самостоятельность и с Московским княжеством, и с Великим Новгородом. Но в настоящее время сопротивляться военным силам, приведенным с собой и собранным в Новгороде Иваном Калитой (который действовал от имени Орды), псковичи не могли. Поэтому, по всей вероятности, между руководящими правительственными кругами Псковской республики и Александром Михайловичем состоялась договоренность о том, что он откажется на время от княжения в Пскове, а затем вернется туда при более благоприятных обстоятельствах. Что отъезд Александра из города рассматривался как явление временное, можно судить хотя бы по тому, что там осталась его жена. Псковское правительство подчинилось Ивану Калите. Митрополит снял с жителей Пскова отлучение от церкви. А через полтора года Александр Михайлович с литовской помощью снова занял псковское княжение.

Поход в Новгород (а оттуда в Псков) в 1329 г. был несомненным политическим успехом для Ивана Калиты и Московского княжества. Первенствующая роль последнего среди других княжеств Северо-Восточной Руси еще более усилилась, когда после посещения в 1331–1332 гг. Калитой Орды он в связи со смертью суздальского князя Александра Васильевича получил «княжение великое надо всею Русьскою землею»[1655]. В 1333 г. Калита принял меры к установлению политических связей с литовскими князьями, женив своего сына Семена Ивановича на «княжне из Литвы именем литовьским Августа»[1656].

Однако возвышение Московского княжества русский народ окупал тяжелою для него ценою. Иван Калита за поддержку его ханом должен был вносить в Орду большие денежные средства, а доставлять их принуждено было трудовое население. Народ начинал волноваться. Властная политика Калиты в Новгородской и других русских землях вызывала протест и со стороны части местных феодалов.

Во время похода новгородско-московских войск к Пскову в 1329 г. в Новгороде произошли большие пожары, бывшие, может быть, не следствием какой-либо случайности, а результатом намеренных поджогов города людьми, недовольными политикой новгородского правительства, поддерживавшего московского князя. В следующем, 1330 г. оставил архиепископию новгородский «владыка» Моисей и архиепископом в Новгороде был избран Григорий Калика, поп церкви Козьмы и Демьяна на Холопьей улице, по выражению летописи, «муж добр, кроток и смирен»[1657]. При пострижении «в черньци» он получил имя Василий. Б. А. Рыбаков рассматривает смену в 1330 г. новгородских архиепископов как серьезный социально-политический переворот. В противоположность боярскому ставленнику Моисею, говорит автор, Василий Калика был «выразителем интересов третьего сословия, интересов «черных людей» Новгородского посада». Б. А. Рыбаков характеризует Василия «как человека, не считавшегося с официальной церковностью и открыто заявлявшего о своих полуеретических взглядах, близких к народной идеологии». «Демократические устремления» архиепископа Василия Б. А. Рыбаков видит в его «московской ориентации», отражавшей «тяготение черных людей… к сильной власти московского князя, в котором они хотели видеть защитника от боярского насилия»[1658]. Совершенно иначе расценивает идеологию и практическую деятельность архиепископа Василия А. И. Клибанов, отказываясь видеть в нем «сторонника демократии, политической централизации и свободомыслия». По мнению А. И. Клибанова, нельзя противопоставлять политические направления Василия и Моисея. «Речь может идти о зигзагах одной и той же линии», которые «обусловливались ходом классовой борьбы, развитием междукняжеских отношений, переменами в международной обстановке»[1659].

Я думаю, что А. И. Клибанов ставит вопрос правильно в том смысле, что деятельность Василия Калики надо рассматривать исторически, в связи с общественно-политическими отношениями на Руси и особенно в Новгороде в 30–50-х годах XIV в. Новгородская летопись говорит, что архиепископ Моисей оставил занимаемый им пост сам («по своей воли»), несмотря на то что «новгородци всем Новымгородом с поклоном» упрашивали его не делать этого[1660]. Однако Б. А. Рыбаков резонно высказывает сомнения в том, что «уход Моисея был действительно добровольным»[1661]. В то же время нет никаких оснований считать, как это делает Б. А. Рыбаков, что устранение Моисея было вызвано его недоброжелательным отношением к московским князьям и, в частности, к Ивану Даниловичу Калите. Поставление Моисея в новгородские архиепископы митрополитом Петром произошло в Москве сразу после похорон убитого в Орде великого князя Юрия Даниловича. На погребении последнего Моисей присутствовал вместе с Иваном Калитой, с которым, по-видимому, тогда же и вошел в политический контакт. Послом от Ивана Калиты Моисей ездил в Псков для того, чтобы уговорить князя Александра Михайловича отправиться в Орду[1662]. Поэтому и политическая отставка Моисея, совершившаяся в 1330 г. в деликатной форме ухода по собственному желанию, вряд ли была вызвана его антимосковскими настроениями. Скорее, напротив, политика Ивана Калиты в Новгороде, проводившаяся им при поддержке боярского правительства, в состав которого входил архиепископ Моисей, вызывала недовольство широких слоев посадского населения, а также части новгородских феодалов. Поэтому и потребовалась замена на посту архиепископа в Новгороде Моисея Василием. Поскольку последний был близок по своему социальному положению и политическим настроениям к торгово-ремесленному населению, его избрание новгородским архиепископом означало известную демократизацию новгородского боярского правительства (в этом Б. А. Рыбаков прав), в целом, однако, не менявшую ее классовой сущности.

Какова же была политическая линия архиепископа Василия и той части новгородских феодалов и посадских людей, интересы которых он выражал? Признавая по-прежнему великим князем Ивана Даниловича Калиту, они тяготились той политикой, которая вытекала из его стремлений удовлетворить за счет новгородских жителей фискальные запросы Золотой орды. В целях противодействия Калите, старавшемуся поддерживать мирные отношения с Ордой, в среде новгородских феодалов и купечества назревала идея союза с Литвой. Наконец, новгородское правительство было заинтересовано в удержании в сфере своего политического влияния Псковской республики, помешав ее подчинению непосредственной власти московских или литовских князей. Все указанные вопросы скоро были выдвинуты самой жизнью.

В 1331 г. Василий Калика в сопровождении новгородских бояр отправился на Волынь, где находился митрополит Феогност, для утверждения в сане новгородского архиепископа. По данным Ермолинской и других летописей, во время этой поездки Василий и его спутники были задержаны литовским князем Гедимином и согласились на передачу ему в наследственное держание новгородских пригородов: Ладоги, Орехова, Корельской земли, половины Копорья. На Волыни, в резиденции митрополита Феогноста, новгородские представители одержали политическую победу над псковскими и литовскими послами. Дело в том, что в Пскове в это время вновь утвердился с литовскою помощью и в качестве ставленника Гедимина князь Александр Михайлович («…плесковици измениле крестное целование к Новуграду, посадиле собе князя Александра из литовскыя рукы…»). Явившиеся к Феогносту представители Александра, Гедимина и «…всех князии литовьскых» поставили перед митрополитом вопрос о назначении в Псков особого от Новгорода «владыки» Арсения. Если бы этот проект осуществился, Псковская земля оказалась бы независимой от Новгорода в церковном отношении, что в свою очередь подорвало бы и политическую связь Пскова и Новгорода. Но Арсений не был утвержден Феогностом в сане псковского «владыки» и, «посрамленный», уехал из Волынской земли в Киев[1663].

Между тем в Новгороде продолжалось недовольство политикой Ивана Калиты и бояр, его поддерживавших. В 1332 г. там произошли большие волнения горожан и крестьян, вызванные как голодом, приведшим к дороговизне во всей Русской земле, так и настойчивыми требованиями Калитой у новгородцев «серебра закамьского» (собираемого в виде дани в. новгородских владениях за Камой и частично используемого на градостроительство и другие городские нужды). Летопись рассказывает о народном восстании («въсташа крамолнице…») в Новгороде, во время которого были «пограблены» двор Семена Судакова и села его брата Ксенофонта (возможно, сторонников Калиты), дважды сменены посадники. Князь Иван Данилович «възверже гнев на Новъград» и, нарушив «крестное целование», захватил своими войсками Торжок и Бежецкий Верх. В следующем, 1333 г. он «со всеми князи низовьскыми» сам явился в Торжоки на некоторое время засел там, отрезав к Новгороду торговые пути и выведя оттуда своих наместников[1664].

Настойчивость Ивана Калиты в реализации своего предложения, адресованного Новгороду, собрать и привезти ему «закамьское серебро» объясняется тем, что он получил задание в Орде внести туда крупную денежную сумму. А за исполнением этого задания следили приезжавшие в 1333 г. в русские земли ордынские «послы». Тверское летописание, например, глухо сообщает, что в этом году «Тоидыи был на Руси» и «тое же зимы прииде Сараи по великого князя по Ивана, поидоша в Орду»[1665].

Новгородское правительство пыталось договориться с Иваном Калитой о мире. К нему дважды ездили новгородские послы: один раз — в Торжок, другой — в Переяславль. Второе посольство возглавлял архиепископ Василий. Послы соглашались на уплату пятисот рублей, требуя со своей стороны от Калиты, чтобы он «свобод бы ся отступил по хрестьному целованию», т. е. отказался бы от захваченных в пределах Новгородской земли поселений. Совершенно очевидно, что новгородское правительство желало восстановить союзные отношения с Иваном Калитой, но в то же время, с одной стороны, отстаивало землевладельческие и фискальные интересы новгородских бояр, с другой — не желало согласиться на новый фискальный нажим (для уплаты ордынского «выхода») на черных людей города и деревни, боясь народных волнений. Предложенный же послами московскому князю компромисс (взнос пятисот рублей) не был им принят.

Не сумевши договориться с Калитой, новгородское правительство, после того как он снова уехал в Орду, предприняло ряд независимых от него действий в целях укрепления своих политических позиций в Пскове и установления связей с Литвой. В 1333 г. новгородский архиепископ Василий побывал в Пскове. Эта поездка представляла собой политическую демонстрацию, направленную к упрочению влияния Новгорода в пределах Псковской земли. Летопись подчеркивает, что псковичи приняли Василия «с великою честию, понеже не бывал бяше владыка в Плескове семь лет». В Пскове архиепископ крестил сына князя Александра. Показателями усиления в Новгороде литовской ориентации являются два факта. В 1333 г. архиепископ Василий крестил литовского князя Нариманта Гедиминовича и тогда же последний (названный в крещении Глебом) получил в пожизненное держание (согласно прежней договоренности с Новгородом) Ладогу, Орехов, Корелу, половину Копорья. В то же время Василий пытался найти через митрополита Феогноста (к которому он в 1334 г. ездил во Владимир) путь к примирению с великим князем московским[1666].

Такое примирение состоялось по возвращении Калиты из Орды в 1334 г. Очевидно, активизация политики Новгорода в сторону сближения с литовскими князьями внушала серьезные опасения великому князю московскому, и он поспешил возобновить союз с новгородским правительством. В 1334–1335 гг. Калита побывал в Новгороде. Этот визит имел своим последствием некоторые изменения политики новгородского правительства. Иван Калита в 1335 г. предполагал совершить вместе с новгородцами «и со всею землею Низовьскою» поход на Псков, где находился его старый противник князь Александр Михайлович. Задуманный поход не состоялся, вероятно, из-за нежелания в нем участвовать новгородцев, но уже приготовления к нему привели к осложнению новгородско-псковских отношений. Летопись рассказывает, что, после того как у Ивана Калиты состоялась «по любви речь с новгородци», они «отложиша езд» на Псков, но тем некенее «плесковицем миру не даша». Тогда же нарушился мир между Новгородом и Литвой. В 1335 г. «воеваша Литва Новоторжьскую волость», а Иван Калита, выехав из Новгорода в Торжок, ответил на этот набег тем, что сжег ряд литовских городков[1667].

Московско-новгородский союз был закреплен в результате поездки в 1335 г. в Москву по приглашению Ивана Калиты новгородских посадника, тысяцкого, архиепископа Василия и «вятших» бояр. Послы удостоились в Москве «чести великои много…». Однако политика новгородского боярства, направленная на поддержку Калиты, вызывала протест широких масс новгородского посадского населения. Летопись глухо говорит об обострении социальных противоречий в Новгороде в год поездки новгородских бояр в Москву. «Наважением диявольскым» произошло столкновение жителей двух «сторон» Новгорода, которые, вооружившись, хотели вступить в бой: «…сташа си сторона и она сторона, доспевше в оружьи против себе обапол Волхова». До кровопролитья, однако, дело не дошло («недал бог кровопролитна… и снидошася в любовь»)[1668].

Из лаконичного летописного изложения трудно уяснить характер новгородских событий: имело ли место столкновение отдельных боярских партий или же перед нами один из актов социальной борьбы между феодалами и «черными людьми». Если же присмотреться к тому, что происходило в Новгороде год спустя, в 1337 г., то станет ясно, что надо дать второй ответ на поставленный выше вопрос: в 1335 г. в городе назревало антифеодальное восстание.

В 1336 г. Иван Калита побывал в Орде, а в 1337 г., вернувшись, «розратися с новгородци» и послал «рать на Двину за Волок, не помянув крестнаго целованиа…». В связи с этим в Новгородской первой летописи помещен рассказ о том, как «наважениемь диаволим» «простая чадь» (т. е. городская беднота, рядовые горожане) поднялась на архимандрита Юрьевского монастыря Иосифа (Есифа). Восставшие («коромолници») собрали вече, после чего (очевидно, по вечевому приговору) заперли архимандрита в церкви святого Николы «и седоша около церкви ночь и день… стрегущу его»[1669]. Можно уловить прямую связь между новгородским движением 1337 г. и политикой Ивана Калиты. В другой своей работе я подверг анализу грамоту Ивана Калиты новгородскому Юрьеву монастырю на земли, расположенные «на Волоце», выданную в тот период, когда он по возвращении из Орды намечал поход в Заволочье[1670]. Хотя упомянутой грамотой населению монастырских вотчин и предоставлялись известные льготы, основной ее задачей было усиление московского влияния в области Волока Ламского, подчинение местных жителей администрации, назначаемой великим московским князем[1671]. Отсюда понятно и выступление в Новгороде «простой чади» против юрьевского архимандрита Иосифа (Есифа), на имя которого Калитой выдана грамота.

С конца 30-х годов XIV в. замечается активизация политики князя Александра Михайловича. Прежде всего он подготавливает шаги к своему возвращению в Тверь. Уже в 1336 г. он побывал в Твери, очевидно, выяснил отношение к нему местного боярства, слуг, горожан и, взяв из Твери своего сына Федора (который перед этим, в 1335 г., совершил поездку в Орду), вернулся в Псков. В следующем, 1337 г. Александр сделал новый шаг к водворению в Тверском княжестве: поехал в сопровождении бояр и слуг в Орду добиваться права на это у хана Узбека. Тверское летописание так мотивирует действия Александра: он решил лучше умереть в Орде, чем в Пскове, потому что если он окончит свои дни в этом городе, то все смогут сказать, «яко отбег княжениа смерть прия», а его дети «лишени будут княжениа своего». Явившись в Орду, Александр Михайлович, по свидетельству тверского летописания, принес Узбеку повинную. «…И рече ему: господине царю, аще много зло сътворих ти, во се есмь пред тобою, готов есмь на смерть». Хан же не только даровал Александру жизнь, но в качестве «пожалования» вернул ему его «отчину» — Тверское княжество. В 1338 г. Александр Михайлович, еще раз побывав в Орде, вернулся оттуда в Тверь, облеченный Узбеком титулом «великий князь» и в сопровождении татарских «послов силных» Киндяка и Авдула[1672].

Конечно, психологическая мотивировка тверским летописцем действий как ордынского хана, так и тверского князя мало убедительна. Эти действия определялись реальными политическими побуждениями и интересами. Орду пугало быстрое возвышение Московского княжества. Сильное движение против Ивана Калиты в Новгороде и его неумение удовлетворить полностью денежные запросы Орды могли вызвать недовольство хана его политикой и желание противопоставить ему другого русского князя, поддерживаемого ордынским правительством. За такую поддержку хан, конечно, постарался выжать побольше денег из населения Тверской земли. От ордынских послов «много сътворишеться тягости христианом»[1673]. Может быть, хан руководствовался и стремлением вырвать Александра из сферы влияния Великого княжества Литовского, так как в Пскове он правил как ставленник Гедимина. Что касается Александра Михайловича, то, исподволь зондируя почву в Орде, прежде чем поставить прямо вопрос о своей реставрации на княжеском столе в Твери, он в то же время стремится обеспечить сочувственное отношение к своим политическим планам со стороны церковных кругов. Поэтому перед выездом в ставку Узбека Александр заручается благословением митрополита Феогноста.

Иван Калита принял решительные меры противодействия усилению своего давнего соперника. В 1339 г. он еще раз направился в Орду вместе с двумя своими сыновьями — Семеном и Иваном, а третьего сына, Андрея, послал в Новгород, который хотел держать под своей властью. Разные летописи коротко говорят, что Калита вернулся «в свою отчину пожалован богом и царем», а в Орду «по думе его» (т. е. по его совету) были вызваны Александр Михайлович тверской, Василий Давыдович ярославский и какие-то другие князья. Александр Михайлович сначала отправил в Орду своего сына Федора, а вслед за ним выехал и сам. Оба они были по приказанию Узбека убиты. В том же году побывали в Орде князья Василий Давыдович ярославский и Романчук (Роман Михайлович) белозерский[1674].

О всем изложенном разные летописи говорят довольно путано. Постараемся осветить три вопроса: 1) о причине казни в Орде тверских князей; 2) о причине вызова туда князей ярославского, белозерского и других; 3) о взаимоотношениях Ивана Калиты с Ордой в последние годы его жизни (1339–1340 гг.).

Большинство летописей описывают смерть Александра и Федора тверских глухо: их «убиша в Орде… и разоимани быта по съставом»[1675]. Несколько более подробные летописные тексты указывают, что Узбек заманил Александра с сыном в Орду обманным образом, тверские же князья, послушавшись «поганого льстивых словес», явились на ханский зов «и убиена быста, приимша горькую и нужную смерть»[1676].

Наиболее подробная повесть о казни в Орде Александра Михайловича и Федора Александровича сохранилась в составе Рогожского летописца и Тверского сборника. Согласно этой повести, Александр был оклеветан его врагами, которые стали на него «вадити» хану. Последний, поверив клевете, велел своему слуге Исторчею заманить тверского князя с сыном в Орду. Исторчей от имени хана обещал Александру, что тот выполнит все, что он хочет, если только он явится в Орду: «поиди, зовет тя царь, тако млъвя, — всю волю твою сътворю, яко же хощещи…». Тверской князь и догадывался об обмане, и в то же время не хотел допустить, что ему говорят неправду («…ведыи и не ведыи безбожную их лесть…»). Во всяком случае, он решил отправиться в ханскую ставку, рассуждая, что если не сделает этого, то пострадает население его княжества («…много будет пакости христианом…»). В Орде Александр пробыл месяц, причем все время получал противоречивые сведения от «безаконных татар» об уготованной ему участи. «…Инии глаголахоу: княжение ти великое дает царь». «А инии глаголахоу: оубиту ти быти». Наконец, эта неопределенность прекратилась. За три дня до казни Александру было о ней объявлено. Казнен был тверской князь, так же как и его сын, в присутствии ханского приспешника Товлубия: «и тако скончашася приим таку кончиноу за род христианеск». Тела убитых князей были привезены в Тверь, где «гражане» предали их с честью погребению[1677].

Рассмотренная повесть, возникшая, вероятно, в Тверской земле, ставит задачей возвеличить местных князей, пошедших на гибель для того, чтобы спасти население своего княжества от татарского погрома. Повесть эта по своему идейному содержанию не отличается боевым характером. Она не зовет к сопротивлению захватчикам, не мобилизует на борьбу с ними. В ней звучат скорее примиренческие нотки. Возможно, что памятник возник в церковных кругах, в которых идея мученической смерти ставилась выше идеи активного протеста в целях зашиты национального дела.

Какой конкретно-исторический материал можно почерпнуть из разобранной повести? По-видимому, вызов в Орду князя Александра Михайловича в 1339 г. еще не предрешал окончательно его участи. Можно думать, что среди ордынской знати были как сторонники, так и противники Александра (а следовательно, сторонники Ивана Калиты) и в течение месяца между ними шел спор о том, как поступить с тверским князем. Победили в этом споре более многочисленные и более сильные ордынские феодалы, которые поддерживали Калиту. А последний, вероятно, приложил достаточно усилий к тому, чтобы обеспечить себе такую поддержку.

Одним из пунктов обвинения, предъявленного в Орде Александру Михайловичу, были его литовские связи. Его казнь произошла перед походом русских войск к Смоленску, организованным «по цареву (т. е. ханскому) слову», с участием рязанского князя Ивана Ивановича Коротопола и рати, выставленной Калитой под предводительством зависимых от него князей[1678]. Руководил казнью Александра ордынский воевода Товлубий, возглавивший поход под Смоленск.

Но еще в большей степени, чем связь с Литвой, по-видимому, погубило Александра Михайловича еще свежее воспоминание об антитатарском восстании в Твери 1327 г.[1679] Надо думать, что Иван Калита неоднократно напоминал о нем ордынскому хану. Но он не только вспоминал об этом факте, но и действовал, учитывая его последствия. Вероятно, Александр делал какие-то попытки завоевать симпатии в среде тверских горожан (вспомним ту честь, которую оказали ему, уже мертвому, местные «гражане»). Поэтому Калита после смерти Александра вывез в Москву колокол (вечевой), снятый со Спасского собора. В то же время Калите удалось обеспечить себе политические симпатии тверских бояр, которые «отъехали» к нему в Москву после падения Александра Михайловича[1680].

Перехожу ко второму поставленному выше вопросу: почему наряду с князьями Александром и Федором тверскими в 1339 г. побывали в Орде князья Василий Давыдович ярославский, Роман Михайлович белозерский и другие (среди них, может быть, Константин Васильевич ростовский, участвовавший по назначению Калиты в походе под Смоленск)? Несомненно, их вызов ханом «думою» Ивана Калиты объясняется какими-то политическими спорами между Калитой и названными князьями. Споры же возникали в связи с теми попытками подчинения себе ряда русских княжеств, которые делал Иван Калита. Он действовал при этом тремя путями: 1) устраивая браки местных князей с представительницами своей фамилии; 2) назначая в отдельные княжества (при наличии в них князей) своих наместников; 3) приобретая там земли для себя и содействуя в приобретении земель своим боярам. Рассмотрим поочередно все эти трех родов мероприятия.

Дочери Калиты были замужем: Мария за князем Константином Васильевичем ростовским[1681]; Феодосия — за князем Федором Романовичем белозерским[1682]; Евдокия — за князем Василием Давыдовичем ярославским[1683].

О подчинении московским великим князем своей власти других княжеств посредством назначаемых туда из Москвы наместников свидетельствует яркий материал, имеющийся в «Житии» Сергия Радонежского. Речь идет о «граде Ростове» и «Ростовстеи области». Прежде всего рисуется картина их обнищания в результате татаро-монгольского ига. «Как же, и что ради обнища, да скажем и сие, яко чястыми хоженьми их со князем во Орду, и чястыми ратми татарскими, еже на Русь, и чястыми послы татарскими, и чястыми тяжкими данми и выходы тяжкими, еже во Орду, и чястыми глады хлебными». Знакомая всей Руси картина, типичная для начала XIV в.: татарские военные набеги, тяжелая для населения повинность содержать ханских послов, сопровождать в Орду своих князей, выплачивать туда дань!

Переломным моментом в истории Ростовского княжества автор «Жития» считает «Федорчукову рать», т. е. карательную экспедицию, отправленную на Русь ханом Узбеком после восстания в Твери 1327 г. Тогда «княжение великое московское досталося князю великому Ивану Даниловичю», участнику этой экспедиции, «купно же достася и княжение Ростовское к Москве». И вот, «наста насилование много… граду Ростову…». Ростовские князья потеряли свою прежнюю власть, перешли в зависимость от великого князя московского («…яко отъяся от них власть, и княжение, и имение, и честь, и слава, и вся прочая, и потягну к Москве»). В Ростов были посланы из Москвы воевода Василий Кочева и его товарищ Мина. Они притесняли жителей Ростова, многие из которых лишились своего имущества («…и не мало их от ростовець московичем имениа своя с нужею отдаваху…»). Житие подчеркивает, что от «гонений» со стороны представителей московской администрации пострадали горожане («…тогда возложиша велику нужу на град…»). Был подвергнут истязаниям «епарх градский, старейший боярин ростовский, именем Аверкий» (очевидно, тысяцкий). Тысяцкий Протасий и другие горожане, в том числе представители духовенства, переселились из Ростова в Радонеж[1684].

Описание действий московского наместника в Ростовском княжестве принадлежит автору, враждебно относившемуся к Ивану Калите и к его политике. Но вряд ли это описание выдумано. Все, что говорится в «Житии», в целом отвечает общей политической линии, проводившейся московским правительством во времена Калиты. Речь идет прежде всего, вероятно, о правеже средств, необходимых для уплаты «выхода» в Орду, а затем о подавлении сопротивления со стороны местного населения московской администрацией. В частности, бросается в глаза, что московский наместник довольно жестоко обращался с горожанами. Это как будто противоречит политике союза с городским населением, которую проводили московские князья в начале XIV в. и после Ивана Калиты (особенно Дмитрий Донской). Действительно, Калита действовал в этом отношении часто иначе, чем его предшественники и преемники. Нуждаясь в средствах для выплаты ордынской дани, собирая их в присоединенных к Московскому княжеству русских землях, он стремился при этом не допустить со стороны населения малейшего проявления протеста против действий своих наместников. Так он поступал в Новгороде, Твери, Ростове. В особенности он старался расправляться с влиятельными в городской среде лицами типа тысяцкого Аверкия. Задача заключалась в том, чтобы подчинить горожан непосредственно власти представителей княжеской администрации.

По другим княжествам Северо-Восточной Руси, в которых постепенно утверждалась власть московского князя, у нас нет такого яркого материала, как по Ростовской земле. Однако некоторые данные имеются. При Калите были установлены какие-то формы зависимости от московского князя Галича, Белоозера и Углича. По крайней мере Дмитрий Донской в своей духовной грамоте 1389 г. называет эти города «куплями деда своего» (т. е. Калиты)[1685]. Каков был характер этих «купель», неизвестно, так как сам Иван Калита в своих духовных грамотах об упомянутых городах не говорит ни слова. В другой моей работе я подробно разобрал большую литературу, посвященную вопросу о «куплях» Калиты, и привел некоторые собственные соображения по этому поводу[1686]. Не повторяя их, выскажу одну новую мысль, представляющуюся мне вероятной. Одной из форм приобретения земель духовными феодалами и феодальными корпорациями была их купля у вотчинников с оставлением приобретенной недвижимости в наследственном владении последних. Собственность на землю переходила к духовному феодалу, а фактически землей продолжал владеть прежний собственник. Может быть, нечто подобное надо понимать и под «куплями» Калиты. Галич, Белоозеро и Углич могли перейти (на основе сделки великого князя с местными князьями) к Калите, как верховному собственнику, однако галичский, белозерский и угличский князья сохранили какие-то права владения и управления этими землями на началах подчинения великокняжеской власти. Наряду с местными князьями в названных городах, как и в Ростове, могли появиться и великокняжеские наместники. Имеются, например, позднейшие сведения о том, что Иван Калита «пожаловал» некоего Аникия Белоозером[1687].

Наконец, для политики Калиты характерно стремление к приобретению для себя в других княжествах земель на началах частной вотчинной собственности и содействие своим боярам в распространении их землевладения за пределы Московского княжества. В одной из двух сохранившихся духовных грамот Калиты перечислены «купленные» им села в Новгородской, Владимирской, Костромской, Переяславской, Юрьевской, Ростовской землях[1688].

Вот что мы знаем о тех трех путях, которыми шло укрепление московской великокняжеской власти в ряде княжеств Северо-Восточной Руси. Поездка в 1339 г. Калиты с сыновьями в Орду и последующий вызов туда, по его просьбе, ханом князей белозерского и других, вероятно, были связаны с желанием московского князя получить со стороны Узбека утверждение своей над ними власти. Здесь я перехожу к вопросу об отношениях Калиты. к Орде в последние годы его жизни (1339–1340).

Я пытался в другой своей работе показать, что визит в Орду Ивана Калиты, сделанный им в 1339 г., не был обычной рядовой поездкой. Он ездил на этот раз туда со своими двумя сыновьями, а затем, по возвращении на Русь, отправил к Узбеку (после казни князя Александра Михайловича тверского) уже всех трех сыновей. Очевидно, во время этих поездок князья ставили в Орде вопрос о признании Узбеком руководящей роли Московского княжества в политической системе Северо-Восточной Руси. В Орду Калита возил (как я старался доказать) свои духовные грамоты, на одной из которых стоит ханская тамга — свидетельство утверждения ее ханом Узбеком[1689].

Следовательно, последние годы жизни Калиты ознаменовались для него крупными политическими успехами в Орде. Эти успехи были куплены дорогой ценой. Во время своей последней поездки в Орду, Калита, очевидно, обещал внести хану дань в двойном размере. По крайней мере, когда после его возвращения из Орды новгородцы прислали к нему послов с «выходом», Калита не удовлетворился этим и потребовал «другого выхода», заявив: «а еще дайте ми запрос цесарев, чого у мене цесарь запрошал»[1690]. В результате уже накануне смерти Ивана Калиты (в 1340 г.) снова последовал разрыв отношений между ним и новгородским правительством.

Княжение Ивана Калиты было важным этапом в процессе политического возвышения Московского княжества, как основы объединения Северо-Восточной Руси и главного территориального ядра будущего Русского централизованного государства. Иван Калита действовал как властный князь-вотчинник, неуклонно стремившийся к расширению территории своего княжества и к подчинению своей власти других русских князей. В его деятельности отсутствуют мотивы национально-освободительной борьбы. Он не боролся против гнета Золотой орды, а откупался от хана, исправной уплатой «выхода» доставляя Руси некоторую передышку от татарских набегов. Его политика правежа денежных средств с населения русских земель была неуклонной и жестокой, сопровождавшейся крутыми мерами.

При Калите русскими феодалами не только не было сделано попытки свергнуть татаро-монгольское иго (для этого еще не наступило время), но этот князь жестоко подавлял те стихийные народные движения, которые подрывали основы господства Орды над Русью. Калита выступал даже своего рода агентом Узбека по доставке в Орду «выхода». Но, обеспечив себе если не покровительство, то во всяком случае признание ордынского хана, Калита использовал его для укрепления на Руси своей власти, которую в дальнейшем московские князья употребили против Орды. Жестоко расправляясь со своими противниками из числа других русских князей, не брезгуя для этого татарской помощью, Калита добился значительного усиления могущества Московского княжества, а это содействовало процессу государственной централизации.

Конечно, Калита действовал не один. Его опорой были как московские бояре, так и боярство других русских земель. Создавались, очевидно, при нем и те кадры будущего дворянства, ранним представителем которых явился знаменитый Даниил Заточник. Политика Калиты, в результате которой несколько приостановились бесконечные походы на Русь татарских грабителей, обеспечила условия для дальнейшего развития феодального землевладения и укрепления господствующего класса. Это означало, что, несмотря на всю тяжесть налогового гнета, продолжался и усиливался рост производительных сил, особенно в пределах Московского княжества, где скоплялись значительные массы пришлого из других русских земель населения. При Калите был достигнут некоторый хозяйственный подъем, в той мере, в какой он был возможен в рамках феодального строя и сурового гнета со стороны иноземных завоевателей.

Должных предпосылок ликвидации политической раздробленности во второй четверти XIV в. еще не было. Политика Калиты не создавала достаточных условий для роста городов, подорванных татаро-монгольским завоеванием. Калита в ряде случаев даже военной силой подавлял непокорство горожан. И тем не менее общее хозяйственное развитие страны в более благоприятной, чем ранее, внешнеполитической обстановке, содействовало и подъему в дальнейшем русского города.

Калиту не нужно идеализировать. Это был сын своего времени и класса, правитель жестокий, хитрый, лицемерный, но умный, упорный и целеустремленный. Хозяйственное возрождение разрушенной после татаро-монгольского завоевания страны совершалось в результате объективных процессов экономического развития. Действующими факторами этого развития был труд русского народа, его борьба за независимость. Политика Калиты отражала интересы господствующего класса и содействовала укреплению феодального базиса и государственной централизации. Но эта политика, проводимая крутыми мерами, в целом не противоречила объективному поступательному движению феодального общества. Поэтому, несмотря на все неблаговидные приемы деятельности московского князя и отрицательные черты его личности, эту политику надо признать относительно прогрессивной.

§ 4. Внутренняя политика Ивана Калиты

В различных источниках имеется оценка не только мероприятий, проводимых московским великим князем Иваном Даниловичем Калитой по отношению к другим князьям и княжествам Северо-Восточной Руси, но и его внутренней политики (организации суда и управления) в присоединенных к Москве землях. Наиболее развернутая и интересная оценка подобного рода, современная самому Калите, имеется в записи на евангелии, написанном в 1339 г. в Москве писцами Мелентием и Прокошей и посланном в монастырь («к святей богородици») на Двину. Запись представляет собой настоящий панегирик Калите как князю-правителю. В его деятельности усматривается исполнение библейского пророчества о появлении «в опустевший земли на западе» «цесаря» — блюстителя правосудия в своей стране и грозы для правителей других, иноверных земель («правду любяи, соуд не по мьзде судяи, ни в поношение поганым странам»). Оценивая политику Калиты (как «цесаря», воцарение которого предсказано пророком) под двумя углами зрения (обеспечение государству безопасности от нашествия внешних захватчиков и насаждение внутреннего порядка), автор похвалы московскому князю пишет: «при семь будеть тишина велья в Роускои земли и въсияеть в дни его правда, яко же и бысть при его царстве».

Дела «благородного князя великого Ивана», который установил «правый суд паче меры», сравниваются с мероприятиями «правоверного» византийского императора Константина «законодавца», а также «правоверного царя» Юстиниана. При этом указывается, что Калита в своих постановлениях в области судоустройства и судопроизводства руководствовался византийским законодательством, действуя «по правилам Монокануньным».

В заслугу Ивану Калите ставятся забота о распространении православия, строительство церквей, борьба с ересями и защита идеологических и политических основ господствующей церкви, покровительство духовенству («…в то время благочестию велию восиявши, многим святым церквам съзидаемым…, безбожным ересам, преставшим при его державе…, любя и святительскыи сан…»).

Наконец, в рассматриваемой похвале Калите специально отмечается его социальная политика — как будто бы проводимая им забота о нуждах народа, что вызывало якобы благодарность последнего своему князю («…сирым в бедах помощьник, вдовци от насильник изимая, яко от оуст лвов, всей Роускои земли поминая велегласно державу его царства…»)[1691].

Трудно, мне кажется, сомневаться в том, что разобранная тенденциозная запись преследовала специальную цель идеологической пропаганды политических мероприятий московского великого князя, восхваление его как образцового правителя, проявляющего неуклонную и постоянную заботу о своей стране и своем народе. Весьма вероятно, что идеализированный образ Ивана Калиты был создан по прямому указанию его самого. Особенно показательно, что похвала Калите оформлена в виде записи на евангелии, посланном в 1339 г. на Двину. Калита, действуя в интересах московских феодалов, стремился завести на Двине промыслы[1692], установить с Двинской землей непосредственные связи (минуя Новгород). Укреплению экономической базы и политических позиций московских феодалов на Севере должны были способствовать и меры идеологического воздействия московской великокняжеской власти на местное население. Неумеренное восхваление Ивана Калиты, проведенное в записи на евангелии — книге, через которую в первую очередь распространялись основы христианского вероучения, ставило своей целью поднять его авторитет прежде всего среди духовенства Двинской земли, а через посредство последнего и среди более широких слоев населения: Не следует забывать и того, что в 1339 г. Иван Калита, побывавши в Орде, получил там поручение собрать новую дань с Русской земли, в силу чего, вернувшись на Русь, сразу передал «царев» (т. е. ханский) денежный «запрос» новгородскому правительству. Конечно, удовлетворение этого «запроса» должно было быть произведено в значительной мере силами и средствами населения северных владений Новгородской республики. Поэтому московскому великому князю, особенно в 1339 г., было так важно пропагандировать перед влиятельными общественными кругами (а при их помощи и перед рядовыми массами землевладельцев и горожан) основы своей политики.

Какие же области своей деятельности выдвигает на первый план Иван Калита, судя по записи на евангелии, являющейся предметом нашего изучения? Я думаю, что, исходя из этой записи, можно наметить примерно пять направлений, которые Калита считал существенными для политического курса московской великокняжеской власти. Это, во-первых, мероприятия, содействующие безопасности Руси от вражеских нападений — тому, чтобы страна жила в тишине и спокойствии. Во-вторых, это — княжеские законы и судебные уставы (использующие опыт законодательства византийских императоров), задачей которых является обеспечение «правды» в обществе. Третью свою заслугу Калита видит в упрочении социального мира, в мероприятиях по устройству общества на таких началах, чтобы бедные не были обижены богатыми, чтобы не существовало насилия сильных над слабыми. Четвертым комплексом мероприятий Калиты является, по мысли его самого, все то, что служит делу укрепления православия (возведение церквей, поддержка лиц, занимающих руководящее положение в системе церковной иерархии и т. д.). Наконец, пятый пункт той программы великокняжеской политики, которую пропагандирует Калита, — это борьба со всякого рода выступлениями, представляющими собой оппозицию господствующей церкви.

В каких же реальных формах воплощалась в жизнь политическая программа московской великокняжеской власти (программа, которую Иван Калита считал идеалом государственных мероприятий)? Прежде чем отвечать на этот вопрос, может быть, полезно привести еще некоторые (весьма тенденциозные) характеристики значения деятельности Калиты, которые встречаются в источниках XIV и более поздних столетий.

Довольно лаконичное указание записи на евангелии 1339 г. относительно «велией тишины», наступившей в Русской земле в княжение Ивана Калиты, получает более развернутое раскрытие в ряде летописных сводов. В них проводится мысль о том, что московский великий князь сумел якобы создать условия, в которых татаро-монгольские завоеватели уже не могли притеснять русский народ: «Того же лета [1328 г.], — читаем, например, в Рогожском летописце, — седе Иван Даниловичь на великом княжении всея Руси и бысть оттоле тишина велика на 40 лет, и престаша погании воевати Русскую землю и закалати христиан и отдохнуша и упочинуша христиане от великыя истомы и многыя тягости и от насилиа татарьскаго, и бысть оттоле тишина велика по всей земли»[1693].

Версия о московском князе Иване Даниловиче Калите как нищелюбце нашла отражение в записи под 1329 г., помещенной в одном сборнике: «ходи князь великый Иван Даниловичь в Великый Новгород на пиру, и постояше в Торжке, и приидоша к нему святого Спаса притворяне с чашею сию 12 мужь на пир, и воскликнуша 12 мужь святого Спаса притворяне: бог дай многа лета великому Ивану Даниловичу всея Руси, напои и накорми нищих своих»[1694].

Некоторые легенды о Калите записаны в Волоколамском патерике XVI в. Источником этой записи являются рассказы игумена Боровского монастыря Пафнутия (умершего в 1477 г.), в свою очередь пользовавшегося информацией от своего деда. В Патерике говорится, что князь Иван Данилович попал в рай за то, что был «милостив зело» и всегда носил «при поясе калиту» (т. е. кошелек) с «сребреницами», которые раздавал нищим — «сколько вымется». Как-то раз князь по обыкновению дал одному нищему милостыню. Через некоторое время тот пришел к Ивану Даниловичу за милостыней вторично и снова получил от князя удовлетворение своей просьбы. Наконец, нищий попросил у Калиты подаяние в третий раз, и князь опять дал ему денег, но с репликой: «Възми, несытый зеници». В ответ Калита услыхал от нищего: «Ты — несытый зеницы: и зде царствуешь, и тамо хощеши царствовати». Рассказ Патерика заканчивается рассуждением о том, что нищий был послан к Ивану Калите богом, с тем чтобы сначала подвергнуть его искусу, а затем сказать ему, что он делает дело, угодное богу[1695].

Рассмотренный рассказ интересен тем, что наряду с идеализацией Калиты как князя, проявляющего заботу о нищих и убогих, в нем звучит и нотка осуждения Калиты: доброта последнего вызвана эгоистичным стремлением занимать первое место и на земле, и на небе.

Все вышеприведенные характеристики и оценки Ивана Калиты, идеализирующие его как человека и правителя, вышли из близких к нему кругов церковных и светских феодалов. В создании далекого от реальной действительности образа доброго и справедливого князя принимал активное участие тот, чей образ (в весьма идиллических чертах, не соответствующих суровому облику оригинала) воспроизводился, — сам московский великий князь Иван Данилович Калита.

От оценок деятельности Калиты современниками перейдем к реальным фактам его политики. Имеются данные о том, что в княжение Калиты, а возможно, по его указанию, проводились какие-то мероприятия по собиранию и обработке памятников права, византийского и русского (церковные уставы древнерусских князей, Русская Правда), которые должны были служить руководством для суда. При Калите, по-видимому, был составлен сборник, представляющий собой соединение Кормчей и Мерила Праведного. А. С. Павлов прямо приписывал создание этого сборника инициативе московского великого князя Ивана Даниловича[1696]. С. В. Юшков[1697] и М. Н. Тихомиров[1698] более осторожно лишь датируют памятник временем Калиты. Имеются основания принять вывод А. С. Павлова, особенно если вспомнить, что в записи на евангелии 1339 г. (сделанной, как я думаю, с ведома самого Калиты) говорилось о его заботе о правосудии и он сравнивался в этом плане с византийскими императорами — Константином и Юстинианом.

Меры Калиты в области кодификации права, которые автор записи на евангелии 1339 г. расценивает как результат заботы о правосудии, как результат стремления обеспечить населению суд справедливый и для всех равный, в действительности означали попытку укрепить феодальный правопорядок в условиях обострившихся классовых противоречий и княжеских войн. «Тишина», наступившая, согласно сведениям ряда источников, на Руси с вокняжением Калиты, — это, по представлениям его современников и потомков, не просто передышка, которую получила страна от татарских набегов. В статьях, предшествующих Новгородской первой летописи по списку Археографической комиссии, Ивану Калите вменяется в заслугу, что он «исправи Русьскую землю от татей и от разбойник»[1699]. А под «татями» и «разбойниками» представители господствующего класса часто имели в виду не просто правонарушителей, а лиц, представлявших социальную опасность для феодалов, т. е. крестьян и посадских людей, выступавших против землевладельцев и властей. Таким образом, «тишина» — это внутренний феодальный порядок в стране, достигнутый Калитой путем подавления народных восстаний, путем расправы с теми, кто нарушал нормы феодального права, охраняющие жизнь, безопасность, собственность представителей господствующего класса. Поэтому трудно поверить в реальность облика князя-нищелюбца, который выступает в отзывах о Калите, принадлежащих его панегиристам.

В предыдущем параграфе говорилось о том, что Иван Калита содействовал развитию феодальной собственности на землю бояр и слуг и пытался опереться в своей деятельности на поддержку служилых землевладельцев. Один из таких землевладельцев — Борис Ворков упоминается в духовной Калиты. Его владение селом в Ростовской земле обусловлено несением «службы» кому-либо из сыновей Калиты[1700].

Я говорил также, что Калита в своей политике выколачивания из населения денежных средств для отправки дани в Орду часто довольно круто обращался с горожанами. Однако в тех же целях поднятия платежеспособности населения ему приходилось прибегать и к мероприятиям другого рода — к устройству слобод и привлечению туда жителей путем предоставления им податных льгот. Из «Жития» Сергия Радонежского мы узнаем, что Калита, передав своему младшему сыну Андрею «весь, глаголемую Радонежь», поставил туда наместником Терентия Ртища «и лготу людем многу дарова, и ослабу обещася такоже велику дати, ея же ради лготы собрашася мнози…»[1701].

Политика великокняжеской власти в лице Ивана Калиты проводилась в союзе с господствующей православной церковью в лице всероссийского митрополита. В своей деятельности Калита был тесно связан сначала с митрополитом Петром, затем с митрополитом Феогностом[1702].

Вместе с Петром Иван Калита вел борьбу с ересями. В составе одного сборника 1504 г. сохранился памятник под заглавием «Книга, нарецаемая Власфимиа, рекше хула на еретикы — главы различныя от еуангелиа и от канон святых отець, в них же обличениа богом ненавистных злочестивых духопродажных ересей». В предпоследней главе сборника, озаглавленной «О церковных судах и людех», имеется приписка: «дай бог и на многа лета великомоу князю Ивану Даниловичю всея Руси». Отсюда А. С. Павлов, опубликовавший сведения об указанном сборнике, пришел к выводу, что он был составлен при Иване Калите[1703].

В другом списке Власфимии конца XIV в. (в сборнике Новгородско-Софийского собрания № 1262) сохранился более ранний текст памятника. Анализ разных редакций Власфимии привел А. И. Клибанова к выводу, что история ее текста отражает борьбу ортодоксальной православной церкви против тех, кто выступал с ее критикой. Редакция Власфимии, отражающая интересы демократических кругов, подвергавших церковь критике, была переделана при Иване Калите. Целью этой переделки было устранить из памятника демократические тенденции[1704].

Иван Калита, по-видимому, принимал участие в церковном соборе в Переяславле в начале второго десятилетия XIV в., на котором разбирался вопрос о ересях[1705]. Вместе с Калитой против еретиков выступал и митрополит Петр. В его «Житии» говорится, что он какого-то еретика «препре приехавши на прю, и прокля и»[1706]. В Никоновской летописи тот же текст звучит несколько иначе: «В то же время и Сеит еретик явися, туждая церкви Христовы и православныа веры мудръствуя, его же святый препре и не покоряющаяся того же проклятью предаде, иже и погибе»[1707].

Не связаны ли с переяславским собором те выпады против монашества, которые содержатся в известном послании Даниила Заточника[1708]. Имеются основания отнести вторую редакцию этого памятника к началу XIV в.[1709] В этой редакции осуждаются монахи, которые ведут настолько скверный образ жизни, что, по словам Даниила, «принять ангельский образ» значит «солгать» богу. Но обмануть можно людей, бога же не обманешь, и именем божьим шутить грешно: «Рече бо лож мирови, а не богу; богу нельзя солгати, ни вышним играти». Обличая монашество, Даниил прибегает к весьма колоритным сравнениям. «Или речеши, княже, пострищися в чернцы, то не видал есмь мертвеца, на свинии ездячи, ни черта на бабе; не едал есми от дубья смоквеи, ни от липъя стафилья»[1710]. Даниил ставит в вину монахам приверженность к мирским увеселениям, к стяжательству, к земельным приобретениям. «Мнози бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие… и на мирское гонение; обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии. Иде же брацы и пирове, ту черньцы и черницы и беззаконие…»[1711].

В. Н. Татищев приводит сведения о распространении в начале XIV в. в Переяславле ереси, вопрос о которой обсуждался на церковном соборе при участии Ивана Калиты. Еретики осуждали монашество («ангельский монашеский чин ругаху»), называя его «учением бесовским»[1712]. Возможно, что резкие и ядовитые характеристики монахов, которые мы находим в «Послании» Даниила Заточника, представляют собой отголоски выступления переяславских еретиков.

§ 5. Классовая борьба на Руси в 40-х годах XIV в.

Острая борьба между правящими кругами отдельных феодальных центров Северо-Восточной Руси, сопровождавшая процесс объединения русских земель, суровая политика Ивана Калиты в присоединенных к Москве княжествах, тяжелый фискальный гнет — все это вызвало напряжение народных сил. Следствием же такого напряжения явились антифеодальные движения на Руси, начавшиеся после смерти Калиты.

Наиболее резкие формы приняла классовая борьба в Новгородской земле. Это и понятно, если вспомнить, что как раз денежными средствами, собранными с населения названной области, Иван Калита пытался удовлетворить запросы Золотой орды. Новгородские черные люди, страдавшие под тяжестью налогового гнета, волновались. В 1340 г. (в год кончины Калиты) их волнения приняли открытые формы. Происходившие в этом году поджоги и грабежи были проявлениями классовой борьбы плебейских масс против феодального строя. Намеренное уничтожение икон являлось одной из форм иконоборческого движения, выражавшего протест радикального крыла еретиков против господствующей церкви[1713].

Новгородские бояре, желая избавиться от беспокойного плебса, стремились увести его за пределы Новгородской республики, организуя в этих целях военные отряды из черных людей (а иногда и из своих холопов) для захвата новых земель на севере и северо-востоке Руси и грабежа купеческих караванов. Так, в 1340 г. новгородские «молодцы» «воевали» и «пожгли» Устюжну, захватили там «полон» и «товар», а затем отправились в Белозерскую волость и также ее пограбили[1714].

Большое антифеодальное восстание произошло в 1340 г. в Торжке. Толчком к нему послужило то обстоятельство, что сын и преемник Ивана Калиты — Семен Иванович, будучи после смерти отца утвержден ордынским ханом на владимирском великом княжении, послал в Торжок сборщиков дани. Те стали притеснять население («и почаша силно деяти»). Новоторжцы (как видно из последующего летописного рассказа, местные бояре) обратились за помощью к новгородскому правительству («прислаша с поклоном в Новъгород»). Из Новгорода в Торжок неожиданно для великокняжеской администрации явились посадники и бояре с военным отрядом. Они арестовали действовавших в городе от имени великого князя Семена Ивановича наместников и «борцов» («сборщиков «бора» — дани) вместе с их женами и детьми и наложили на них оковы («и сковаша я»).

В то же время из Новгорода был отправлен к великому князю Семену посланец с протестом («с жалобами») по поводу того, что он, еще не будучи признан в качестве князя новгородским правительством, уже самоуправно действует в Торжке, который новгородские власти считали своим владением.

После месячного пребывания в Торжке, укрепив город на случай нападения великокняжеских войск, находившиеся там Новгородские бояре послали в Новгород за подкреплением («…что быша новгородце всели на коне в Торжок»). Новые военные силы были нужны боярам для возможной войны с князем Семеном Ивановичем, а также для усиления своей власти в Торжке. Но новгородские черные люди воспрепятствовали сбору войска для похода в Торжок («и не восхотеша чернь»). Обычно такую позицию черных людей объясняют их симпатиями к московскому князю. Но из летописного рассказа нельзя сделать подобного вывода. Скорее горожане попросту не хотели возлагать на свои плечи всю тяжесть новой войны, им ненужной.

Что касается населения Торжка, то, очевидно, поведение находившихся в городе новгородских бояр вызывало у него раздражение не меньшее, чем действия представителей княжеской администрации. Но новоторжские горожане воздержались от открытого антибоярского выступления пока ожидалось прибытие войска из Новгорода. Убедившись же в том, что это войско не явится, новоторжские черные люди подняли вооруженное антифеодальное восстание и расправились как с местными, так и с прибывшими из Новгорода боярами («въсташа чернь на бояр…»). Новоторжским феодалам было предъявлено со стороны горожан обвинение в том, что они призвали в город властей из Новгорода, а те захватили княжеских приказных людей и поставили новоторжцев под угрозу ответственности перед великим князем. Согласно летописи, «чернь» заявила представителям господствующего класса: «Почто есте новгородцов призвале, и они князи изимале, нам в том погинути».

Служит ли приведенное заявление показателем промосковских настроений новоторжских черных людей и их преданности великому князю московскому? Такое мнение распространено в исторической литературе. Но летописный текст не дает права на подобный вывод. Из летописей видно, что трудовое население Торжка было измучено поборами со стороны феодалов. Новгородские бояре, расправившись с княжескими наместниками и «борцами», не принесли облегчения народу, а кроме того, не сумели обеспечить ему защиту от великокняжеской рати, которая могла в любой момент двинуться на Торжок. В этих условиях «чернь» и решила освободить арестованных боярами представителей великокняжеской администрации и тем самым избавить город от военного разгрома, который мог быть учинен Семеном Ивановичем. Жертвой такого разгрома Торжок уже делался в прошлом.

Из летописного рассказа можно вынести впечатление, что восстание в Торжке происходило в формах, типичных для городских движений: народные массы действовали по вечевому приговору. Вооружившись («и съкрутившеся в брони»), восставшие горожане двинулись «силою» к боярским дворам, потребовали от воевод освобождения задержанных княжеских наместников и сборщиков дани и прогнали из Торжка («выпроводиша из города») новгородских бояр. Один из новоторжских феодалов был убит по решению веча, а другие, чтобы избежать расправы, побросали имущества «и только душею кто успел» убежали в Новгород. Городские дворы скрывшихся новоторжских бояр были «разграблены», а их дома снесены («а домы их разграбиша, и хоромы развозиша»). Затем восстание вышло за пределы города, в нем приняло участие крестьянство, захватившее принадлежавшие феодалам земли и хлеб. Такой вывод можно сделать из лаконичной реплики летописца: «потом и села их [бояр] пуста положиша».

Зимой 1340 г. великий князь Семен Иванович двинулся к Торжку «со всею землею Низовьскою». Через Торжок он, конечно, намеревался направить свои полки на Новгород для расправы с боярами, арестовавшими в свое время его приказных людей, и для взыскания с населения Новгородской земли «бора». Новгород стал готовиться к обороне. Для возведения оборонительных сооружений в город созывалось окрестное население («новгородци же почаша копити волость всю в город…»). В то же время новгородское правительство пыталось разрешить конфликт с московским князем мирным путем и направило в этих целях для переговоров с ним архиепископа, тысяцкого и ряд бояр. При переговорах присутствовал митрополит. Новгородские посланцы оформили договор между Новгородской республикой и московским великим князем. В летописи говорится, что это мирное «докончание» было заключено «по старым грамотам, на всей воли новгородчкои». Но последняя формула вряд ли отражает реальное соотношение сил между Новгородом и великокняжеской властью. Новгородскому правительству пришлось принять условия, выдвинутые великим московским князем, а среди причин, заставивших его это сделать, имели, вероятно, значение недавнее выступление «черни» в Торжке и социальные волнения в самом Новгороде. Только укрепив мир с великим князем Семеном Ивановичем, новгородские бояре могли рассчитывать восстановить свои позиции в Торжке и Новгороде, ослабленные антифеодальным движением черных людей (надо думать, еще не совсем прекратившимся).

По договору с Новгородом князю Семену было разрешено собрать «бор» «по волости» Новгородской и взять тысячу рублей с новоторжцев. В Новгород прибыл московский наместник, а скоро туда же явился и митрополит Феогност. Пребывание последнего в Новгородской земле дорого обошлось местному духовенству, которое было вынуждено его содержать и подносить ему всевозможные дары («тяжко же бысть владыце и монастырем кормом и дары»). Вероятно поездка в Новгород Феогноста была связана с проведением каких-то мероприятий по борьбе с ересями, в частности с происходившими в 1340 г. выступлениями иконоборцев[1715].

Волнения черных людей в 1340 г. зафиксированы источниками не в одном Новгороде. В разных летописных сводах содержится известие об убийстве в Брянске князя Глеба Святославича. Этот факт был одним из проявлений антифеодального выступления брянских горожан. Расправа народа с князем была произведена по приговору веча, а участников расправы летописи, выражавшие идеологию господствующего класса, называют «проклятими» людьми, «злыми коромолницами». Князь Глеб Святославич находился на богослужении в церкви святого Николы. Его вывели оттуда и предали смерти. Убийство произошло в присутствии митрополита, который не смог остановить восставших горожан («и не возможе уняти их»)[1716]. Хотя причины, непосредственно приведшие к социальным волнениям в Брянске, установить по летописям и невозможно, ясно, как я уже говорил, что они имели антифеодальную направленность. Их надо рассматривать в качестве одного из звеньев в цепи городских движений 40-х годов, вызванных тяжелым положением народных масс, страдавших от налогового гнета со стороны Золотой орды и от политики русских князей, которые в условиях начавшейся централизации стремились к усилению своей власти и укреплению государственного аппарата.

Новгородская летопись глухо упоминает (в связи с описанием пожаров в Новгороде в 1340 г., сопровождавшихся действиями «злых людей») о том, что «того же лета и Смоленск погоре всь»[1717]. На этом основании можно предполагать, что в Смоленске имели место явления, подобные новгородским: поджоги городской «чернью» зданий и церквей, грабежи боярских и купеческих товаров. Иначе зачем было новгородскому летописцу вспоминать про пожар в Смоленске?

В самом Новгороде классовая борьба продолжалась и в последующие годы. В 1342 г. снова вспыхнули пожары, во время которых «лихые люди» причинили «много пакости» зажиточным группам населения. Говоря об этом, летопись имеет в виду, по-видимому, опять-таки выступления плебейских городских масс, расхищавших имущество феодалов и купцов. Были, вероятно, и случаи, когда еретики активно препятствовали тому, чтобы из объятых пламенем церквей убирались иконы. Новгородская летопись рассказывает, что новгородские архиепископ, игумены, попы объявили пост, а также устроили крестные ходы «по манастырем и по иным церквам» с участием «всего града», моля бога, чтобы он «отвратил» от населения «праведный гнев свои»[1718]. Вряд ли можно сомневаться, что проявлением божьего гнева, по мысли летописца, были не только пожары, но и выступления «лихих людей», эти пожары устроивших и их использовавших для действий, приносивших вред господствующему классу и официальной православной церкви.

Активность новгородских черных людей выявилась в 1342 г. и в других направлениях. Землевладелец Лука Варфоломеев, собрав отряд холопов («скопив с собою холопов збоев»), отправился по собственной инициативе, без санкции новгородского правительства, митрополита и архиепископа («не послушав Новаграда, митрополица благословенна и владычня»), на Двину. Там он основал городок Орлец, захватил «на щит» погосты в «Заволочской земле» и там же был убит. В то же время сын Луки Онисифор двинулся с другим военным отрядом на Волгу, стремясь, очевидно, как и его отец, к земельным захватам и обогащению путем грабежа купеческих караванов.

Лука Варфоломеев и Онисифор Лукинич, по-видимому, пользовались популярностью среди новгородских плебейских масс, часть которых, не находя применения своему труду и пропитания в Новгороде, хотела найти средства к существованию, приняв участие в походах за пределы Новгородской земли. Поэтому, когда в Новгород пришла весть о гибели Луки Варфоломеева, черные люди подняли восстание, обвинив посадника Федора Данилова и некоего Андрея (Ондрешка) в том, что они организовали это убийство («…яко те заслаша на Луку убити…»). Дома и села Федора и Ондрешка подверглись «разграблению», а сами они были вынуждены убежать в Копорье, где и скрывались всю зиму.

В это время в Новгород явился Онисифор Лукинич и подал официальную жалобу новгородскому правительству на Федора Данилова и Ондрешка, заявив: «Те заслаша отца моего убити». Началось расследование указанного дела. В Новгород от имени архиепископа и веча были вызваны из Копорья (через архимандрита Юрьева монастыря Есифа) обвиняемые лица. На предъявленное им обвинение они ответили: «не думале есме на брата своего на Луку, что его убити, ни засылати на его».

Между тем Онисифор Лукинич стремился, очевидно, используя версию об организации новгородскими правителями убийства своего отца, завоевать симпатии черных людей и при их помощи пробраться к власти. Вместе с боярином Матвеем Варфоломеевым Козкой Онисифор собрал вече на Софийской стороне Новгорода. Противники Онисифора — Федор Данилов и Ондрешка в свою очередь созвали второе вече — на Ярославовом дворе. Ясно, что между названными представителями боярства шла борьба за власть, а успех в этой борьбе в значительной мере определялся позицией черных людей. Было важно, за кем они пойдут. Онисифор и Матвей отправили для переговоров со своими соперниками архиепископа, но, не дождавшись его возвращения, двинулись («удариша») вместе с поддерживавшими их людьми на Ярославов двор. В происшедшей здесь схватке сторонники Федора Данилова и Ондрешки захватили Матвея Козку и его сына Игната и заперли их в церкви, а Онисифору «со своими пособникы» удалось бежать. После этого участники двух вечевых сходок, собравшихся на разных сторонах Волхова, пришли к примирению — на каких условиях, мы не знаем. Новгородский летописец говорит, что примирение было достигнуто усилиями архиепископа и наместника[1719]. Вряд ли можно сомневаться в том, что черные люди выговорили для себя какие-то льготы со стороны представителей господствующего класса.

При характеристике классовой борьбы в Новгороде важно отметить, что в Новгородской летописи под 1344 г. помещено достаточно подробное сообщение о крестьянском движении этого времени в Эстонии («бысть мятежь за Наровою велик: избита чюдь своих бояр земьскых…»)[1720]. Очевидно, интерес к нему летописца объясняется, в частности, тем, что и в Новгородской земле происходили антифеодальные движения.

Под 1345 г. в Новгородской летописи находим известие о смене посадников. Вместо Евстафия Дворянинца посадником стал Матвей Варфоломеевич, которому не удалось прийти к власти в 1343 г. По-видимому, он, как и Лука Варфоломеевич, пользовался известным авторитетом среди черных людей. Летописец подчеркивает, что переход посадничества от Евстафия к Матвею не сопровождался борьбой между их сторонниками («…не бысть междю ими лиха»). Однако такая борьба велась. Это видно хотя бы из того, что в 1346 г. Евстафий Дворянинец был убит на вече[1721].

Избрание посадником Матвея Варфоломеевича, конечно, не означало демократизации новгородского правительства. Но его кандидатура в качестве посадника была наиболее приемлемой для черных людей. Поэтому с передачей посаднического жезла Матвею Варфоломеевичу волнения новгородской «черни» немного приостановились.

Приведенный выше материал в достаточной степени убедительно свидетельствует о том, что первая половина пятого десятилетия XIV в. явилась временем усиления классовой борьбы в Новгороде. Я говорил также, что отмеченное явление не было особенностью одного Новгорода, что в тот же промежуток времени вспыхнуло восстание горожан в Брянске. Возможно предположить, что имели место какие-то волнения черных людей в Смоленске. Сохранились, наконец, данные об обострении в те же годы классовых противоречий в Твери.

Как было указано в параграфе третьем настоящей главы, Иван Калита, сурово расправляясь с участниками народных движений, в 1339 г. вывез в Москву колокол, снятый с тверского Спасского собора. Этим как бы подчеркивалось желание московского князя подавить вечевые порядки (вече собиралось по звону церковного колокола) и тем самым помешать крамольным выступлениям горожан. Но в 1347 г. тверской князь Константин Васильевич приказал слить новый большой колокол для Спасского собора[1722]. Не означало ли упоминание об этом акте в летописи демонстративное подчеркивание того, что князь не может нарушить право горожан собирать вече и через вече предъявлять свои требования и претензии княжеской власти. А если действительно можно так толковать летописное известие, то значит в Твери на протяжении с 1339 по 1347 г. имели место в какой-то форме движения горожан, с которыми должен был считаться князь.

Имеются данные утверждать, что эти движения облекались в идеологическую форму, представляя собой еретические выступления против господствующей православной церкви. Об идеологической борьбе в Твери в 40-х годах XIV в. можно судить по одному очень интересному памятнику, «Посланию архиепископа новгородцкого Василия ко владыце тферскому Феодору», помещенному в Воскресенской и некоторых других летописях под 1347 г.[1723] В названном Послании говорится, что в Твери благодаря деятельности «лихих людей» началось идейное брожение («распря»). Возникли споры о том, возможно ли увидеть на земле рай, в котором некогда жил Адам, или же следует говорить только о «мысленном рае», как духовном понятии. Первую точку зрения защищал новгородский архиепископ Василий, вторую — тверской епископ Федор, находившийся под влиянием «лихих людей».

Послание Василия подверглось детальному анализу в работе А. И. Клибанова[1724]. Он пришел к выводу, что полемика новгородского архиепископа с тверским епископом Федором была отражением религиозных споров, ведшихся во второй четверти XIV в. в Византии между Григорием Паламой и Варлаамом по вопросу о том, что представлял собой свет, который якобы видели на Фаворской горе апостолы Петр, Иоанн и Иаков. Палама утверждал, что Фаворский свет — явление чудесное, Варлаам усматривал в нем явление природы и тем самым подрывал веру в чудеса, в религии же видел духовное познание человеком высшей истины. Учение паламитов сделалось идейным знаменем реакции. Учение Варлаама официальная церковь расценивала как ересь.

А. И. Клибанов считает, что архиепископ Василий был последователем идей Паламы, исповедовал «внешне-обрядовую религию с ее магией церемоний и мистикой чудес» и поэтому доказывал, что благодаря чуду человеческим чувствам могут стать доступными такие сверхъестественные явления, как «царствие божие». Для Федора понятие «мысленный рай» означало, что рай надо искать «в самом человеке». Объявляя религию «внутренним миром человека», тверской епископ «применял свой принцип для критики православия с его бездушной обрядностью и суеверным почитанием «чудес»». Если Василий выступал как «православный ортодокс», то «выступление Федора Доброго явилось самым значительным фактом в предистории русской реформационной мысли», — пишет А. И. Клибанов.

Идейное расхождение между Василием и Федором А. И. Клибанов ставит в связь с их политическими разногласиями: первый был якобы врагом, второй — сторонником московских князей, проводивших политику объединения русских земель. Поэтому Василия А. И. Клибанов считает реакционером в политике, а в Федоре видит представителя прогрессивных общественных слоев феодального общества.

Совсем по-другому оценивает Василия, как мы видели выше (§ 3 данной главы), Б. А. Рыбаков. Он подчеркивает, что Послание новгородского архиепископа «проникнуто демократической идеей, развившейся из еретических учений и шедшей вразрез с каноническими церковными представлениями, — идеей земного, существующего рая». «Вместо «мысленного» будущего блаженства в потустороннем мире, обещаемого церковью», еретики, и среди них Василий, утверждает Б. А. Рыбаков, проповедовали существование реального рая, доступного для обозрения[1725]. Ставя вопрос о политических взглядах Василия, Б. А. Рыбаков доказывает, что он был сторонником союза Новгорода с Московским княжеством.

Я думаю, что прежде всего следует признать неубедительным распространенное в нашей литературе представление о непосредственной связи между демократическими настроениями тех или иных представителей русского общества XIV–XV вв. и их политической ориентацией на московскую великокняжескую власть. Столь же недоказуем тезис о том, что политические противники московских великих князей всегда были выразителями реакции. Отношение тех или иных лиц или общественных слоев к политике московской великокняжеской власти на разных этапах зависело от многих причин (от соотношения в данный момент классовых и внутриклассовых сил, от внешнеполитической ситуации и т. д.) Оценка исследователем этого отношения не может быть однолинейной. Не была неизменной и политическая позиция по вопросу о союзе с Московским княжеством или же о сопротивлении ему, занимаемая Василием и Федором, являвшимися высшими церковными иерархами (один — в Новгороде, другой — в Твери).

Вряд ли можно также, говоря о религиозных взглядах Василия и Федора, безоговорочно причислять одного из них к лагерю защитников ортодоксального православия, второго — к кругу лиц, выражавших реформационные настроения. Спор между Василием и Федором был спором между двумя церковниками, занимавшими видное официальное положение. Он начался с выступления новгородского архиепископа, вызванного не «ересью» тверского «владыки», а высказываниями и действиями каких-то «лихих людей». Скорее всего, это те же «лихие люди», которые в 40-х годах XIV в. и позже появились и в Новгороде, т. е. представители крайнего крыла еретиков, отрицавших воскресение мертвых и высказывавших другие мысли, несовместимые с представлениями господствующей церкви, ведшие борьбу с иконопочитанием и т. д.

Василий обратился к Федору с призывом к борьбе с такими «лихими людьми», причем не видно, чтобы новгородский архиепископ причислял самого тверского «владыку» к их числу. Речь шла о том, что противопоставить еретикам. И в данном случае и Василий, и Федор защищали хотя и не одинаковые, но близкие идеи, в целом не расходившиеся с представлениями официальной церкви. Но в том-то и заключалась действенная сила народной идеологии, что она просачивалась даже в мировоззрение представителей высшей церковной иерархии и накладывала на него свой отпечаток. Это можно заключить по высказываниям и Василия и Федора.

Василий верил в существование рая и хотел передать эту веру своим идеологическим противникам. Но его представления об этом рае как бы раздваивались. С одной стороны, как правоверный церковник, он говорит о «мысленном рае», т. е. о вечном небесном блаженстве, которое ожидает праведников после того, как наступит конец мира. «А мысленый рай то есть, брате, егда вся земля изсушена огнем будет, по апостольскому словеси: чаем небес новых иземлиновыя, егда истинный свет, Христос, снидет на землю», — читаем в Послании Василия. Он же пишет дальше: «А сем раю мысленем Христос рече: суть етери от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти, дондеже узрят царьствие божие пришедше в силе»[1726]. Все эти высказывания характеризуют архиепископа Василия как выразителя взглядов, обычных для ортодоксальных церковников.

Но приведенными высказываниями мировоззрение Василия не ограничивается. Выходец из среды приходского духовенства, близкого по своей идеологии к торгово-ремесленному посадскому населению, житель крупного торгового города, являвшегося центром социальных движений, политической борьбы, Василий был органически связан с реальной действительностью, мыслил конкретными образами. Поэтому его никак не могло удовлетворить понятие лишь «мысленного рая». Он хотел воплотить это понятие в зримые формы («все мысленое мнится видением»)[1727] и поэтому искал местонахождение рая на земле. Связанный с купцами, часто ездившими за пределы Новгородской земли, возможно, сам совершавший путешествия за границу, Василий отразил в своем Послании рассказы, распространенные в среде горожан, об аде и рае, которые якобы удалось повидать русским землепроходцам. Вот как описывает Василий со слов последних ад: «Много детей моих новогородцев видоки тому, — на Дышущем мори червь неусыпающий, скрежет зубный и река молненая Морг, и что вода входит в преисподняя и паки исходит трижды днем». А вот описание «святаго рая», который «находил Моислав новогородец и сын его Яков…»: высокие горы освещает «свет… многочестный, светлуяся паче солнца, а на горах тех ликованиа много слышахуть, и веселия гласы свещающа»[1728]. Явления сверхъестественные и чудесные Василий низводит на степень жизненных, земных, хотя бы в какой-то мере материальных. Это значит, что, борясь средствами религии против народного мировоззрения, чуждого церкви и расцениваемого ею как еретическое, Василий, защищавший позиции ортодоксального православия, сам поддавался воздействию народной (в основе своей антифеодальной) идеологии. Отсюда и интерес Василия к апокрифам, которые он воспроизвел в своем Послании.

Под воздействием еретических представлений (несколько иного толка) оказался и тверской епископ Федор, бывший, как и Василий, выразителем идей официальной церкви. Представить себе взгляды Федора труднее, чем мировоззрение Василия, ибо лишь по полемическому Посланию последнего можно судить, о чем думал и какие идеи защищал первый. Во всяком случае на основании текста Послания Василия, по-моему, нельзя сделать того заключения, которое делает А. И. Клибанов: для Федора раем является внутреннее духовное содержание человека. Сам исследователь признает условность подобного вывода. Нет, Федор верил, как и все ортодоксальные церковники, в то, что богом был создан рай — чудесное место, где проживал в блаженстве первый человек. Только он считал, что этот рай погиб, когда произошло грехопадение Адама. «Слышах, брате, что повествуеми: рай погибл, в нем же был Адам», — так передает Василий сущность идей, проповедуемых его противником. «А што, брате, молвит рай мыслен, ино, брате, так то и есть мысленый будет, а сажен не погибл и ныне есть», — возражает Василий Федору на его утверждение[1729].

Мировоззрение Василия отличается более реалистическими чертами по сравнению с взглядами Федора. Последний отказывается от поисков рая как блаженного уголка, сохранившегося на земле. Федор склонен к рассуждениям, в которых можно видеть какие-то зачатки рационализма, и поэтому создает мысленное представление о рае (не очень для нас ясное). Но его представление построено прежде всего на вере в существование рая. Поэтому в основе своей идеи Федора — это идеи господствующей церкви, лишь с некоторыми элементами рационализма, не подрывающего веру в чудеса, но придающего ей менее примитивный характер.

Итак, и Василий и Федор защищали идеологическую платформу господствующей церкви, но в борьбе со своими идейными противниками они восприняли кое-что и из их взглядов.

В заключение следует сказать, что обострение в 40-х годах XIV в. классовой борьбы, вылившейся в различные формы, должно было оказать влияние на дальнейшую политику господствующего класса в разных княжествах Северо-Восточной Руси. Без учета народных движений тех лет нельзя понять процесса образования Русского централизованного государства.

§ 6. Политические взаимоотношения русских земель в 40–50-х годах XIV в. (при ближайших преемниках Калиты)

Усиление классовой борьбы на Руси в 40-х годах XIV в. имело следствием известную консолидацию сил господствующего класса. 40–50-е годы XIV в. — это время некоторого ослабления феодальных войн между русскими князьями. Такое ослабление было связано и с тем, что возросла внешняя опасность для русского народа со стороны литовских феодалов, пытавшихся завладеть русскими землями. Задачи сопротивления литовской агрессии вызывали необходимость сплочения господствующего класса. В то же время Орда продолжала свою политику натравливания одних русских князей на других, мешая политическому объединению Руси.

Развитие политического строя Северо-Восточной Руси после смерти Калиты протекало в силу всех указанных выше обстоятельств в несколько противоречивых формах. С одной стороны, существовал признаваемый Ордой политический союз русских княжеств под верховенством великого князя владимирского. С другой стороны, Орда содействовала укреплению самостоятельности отдельных великих княжеств — Суздальско-Нижегородского, Тверского, Рязанского, противопоставляя их княжеству Московскому.

Великим князем всея Руси был признан в 1340 г. в Орде старший сын Ивана Калиты — Семен Иванович. В пределах Московского княжества под его руководством образовалось своебразное правительство триумвирата, в состав которого из князей, кроме самого Семена, входили его братья Иван и Андрей Ивановичи. Как великому князю владимирскому, Семену Ивановичу были подчинены и другие русские князья. Согласно летописи, Семен Иванович после смерти Калиты побывал в Орде, «а с ним братиа его князь Иван и Андреи и вси князи тогда в Орде были». Вернувшись на Русь, «…седе князь великии Семен на столе в Володимери… на великом княжении всея Руси…»[1730]. В некоторых летописях при этом подчеркнуто, что ордынский хан признал владимирского и московского великого князя верховным главой всех других русских князей («и вси князи рустии дане ему в руце»)[1731]. Возможно, правда, что этот летописный текст является более поздним, не современным событиям, в нем затрагиваемым. В таком случае можно думать, что перед нами несколько тенденциозная оценка междукняжеских отношений 40-х годов XIV в., под углом зрения той роли московской великокняжеской власти, которую она приобрела уже в позднейшее время.

Зимой 1340 г. в Москве состоялся княжеский съезд («…бысть съезд на Москве всем княземь роусским»), после которого великий князь Семен Иванович двинул войско к Торжку для подавления там восстания и взыскания с местного населения (очевидно, по требованию Орды) «черного бора». Вместе с великим князем отправились в поход и другие князья, надо думать, участники московского съезда: брат Семена — Иван Иванович, Константин Васильевич нижегородско-суздальский, Константин Васильевич ростовский, Василий Давыдович ярославский и другие («и вси князи…» — как говорит летопись). Сопровождал князей и митрополит Феогност[1732].

Из приведенного летописного сообщения можно сделать два вывода. Во-первых, на московском съезде, очевидно, было признано руководящее положение великого князя московского среди других князей Северо-Восточной Руси. Во-вторых, одной из задач съезда (а может быть, его главной задачей) было изыскание средств для удовлетворения фискальных требований Орды в виде следуемой ей дани. Поскольку новоторжское население оказало сопротивление сборщикам дани, присланным Семеном Ивановичем, постольку последний и созвал в Москву ряд князей, чтобы вместе с ними выработать план подавления восстания в Торжке и общими силами его осуществить. Вот наглядный пример того, как борьба феодалов с народными движениями заставляла их изыскивать политические формы консолидации своих сил.

Однако наряду с укреплением союза ряда русских князей под эгидой московской великокняжеской власти в 40–50-х годах XIV в. наблюдался и процесс роста политической самостоятельности крупных княжеств Северо-Восточной Руси. В основе этого процесса лежали, конечно, экономические предпосылки; он определялся существовавшей в то время хозяйственной раздробленностью страны. Но политическое обособление ряда княжеств происходило при участии Орды, заинтересованной в поддержании расчлененности Руси. С 1332 г., как известно, Нижегородское княжество было с санкции ордынского хана соединено с Владимирским и оказалось в руках Калиты. Еще в год смерти Калиты Нижний Новгород принадлежал московским князьям. Это видно из того, что в момент кончины Калиты его сын Семен Иванович находился в Нижнем Новгороде и не мог поэтому присутствовать на похоронах своего отца. Но в 1341 г. Орда признала самостоятельность Нижегородского княжества под властью князя Константина Васильевича суздальского[1733].

В Тверском княжестве после казни в Орде Александра Михайловича стал княжить его брат Константин Михайлович. В 1340 г. он был утвержден ордынским ханом.

В Рязанском княжестве шла борьба между местными правителями, в которую вмешивалась Орда, используя ее в целях усиления своей власти. В 1339 г. рязанский князь Иван Иванович Коротопол задержал пронского князя Александра Михайловича, который вез «выход» в Орду, отнял у него «выход», а самого привел в Переяславль-Рязанский и убил[1734]. Через три года, в 1342 г., сын последнего — Ярослав Александрович добился в Орде своего утверждения на рязанском княжении вместо Ивана Коротопола. Вместе с ханским «послом» Киндяком, очевидно, в сопровождении военного татарского отряда, Ярослав подошел к центру Рязанского княжества, городу Переяславлю-Рязанскому. Укрепившийся там Иван Иванович Коротопол в течение целого дня оказывал сопротивление своему противнику, а «на ночь побегл вон из города». О его дальнейшей судьбе известно только то, что в 1343 г. он был убит. Войдя в город, ханский «посол» учинил жестокую расправу с жителями: «много христиан полони, а иных избил…». Не совсем ясно, удалось ли пронскому князю завладеть рязанским княжеским столом, так как летописи говорят, что он «седе в Ростиславле», а сообщая под 1344 г. о его смерти, называют его князем пронским[1735]. В рассмотренном эпизоде интересно стремление великого рязанского князя сосредоточить в своих руках сношения с Ордой по вопросам уплаты дани, не допуская, чтобы с ней самостоятельно сносились удельные князья.

Такова была политическая ситуация на Руси к началу 40-х годов XIV в. Развитие политических взаимоотношений между русскими землями на протяжении 40–50-х годов XIV в. происходило в двух направлениях. С одной стороны, правители отдельных княжеств стремились к поддержанию между собой установившейся системы политического равновесия при посредстве Орды, добиваясь одновременно невмешательства ордынского хана во внутренние дела своих владений путем признания его верховной власти и своевременной уплаты ему «выхода». С другой стороны, установившаяся система взаимоотношений между русскими князьями в ряде случаев нарушалась в результате столкновений между ними как независимо от намерений Орды, так и под ее давлением.

Продолжая ту тактическую линию в отношении к ордынским ханам, которая была намечена еще Иваном Калитой, князь Семен Иванович систематически ездил в Орду, очевидно, для внесения в ханскую казну дани и для выражения своего подданства хану. В ряде случаев вместе с князем московским или независимо от него посещали Орду и другие русские князья, демонстрируя свое признание ханской власти. В 1342 г., после смерти хана Узбека, князь Семен отправился на поклон к новому хану Джанибеку. Тогда же в Орде побывали князья Константин Васильевич нижегородско-суздальский, Константин Михайлович тверской, Константин Васильевич ростовский, Василий Давыдович ярославский, Ярослав Александрович пронский. В 1343 г. в Орде разбирался спор о правах на Нижегородское великое княжество между Семеном Ивановичем московским и Константином Васильевичем суздальско-нижегородским. В 1344 г. вместе с Семеном Ивановичем посетили Орду его братья Иван и Андрей и другие князья («и вси князи тогды в Орде были» — отмечает летописец). Из Орды Семен с братьями вернулись на Русь, по выражению летописи, — «пожаловани богом да царем» (т. е. ханом). В 1347 г. в Москву прибыл ханский «посол» Коча. Очевидно, через него хан вызвал к себе князя Семена, потому что летопись говорит, что тот выехал в Орду с братом Андреем, а в 1348 г. вернулся оттуда «с пожалованиемь». В 1350 г., во время новой поездки Семена в Орду, его, как и в 1344 г., сопровождали братья Иван и Андрей. Все они возвратились «с пожалованиемь»[1736].

После смерти в 1353 г. Семена Ивановича воспринятую им от отца тактику взаимоотношений с Ордой в свою очередь усвоил и проводил в жизнь его брат, второй сын Калиты, великий князь Иван Иванович. Он, как и «вси князи русстии», отправился в Орду после кончины Семена, был признан там преемником последнего и «седе на великом княжении всея Руси в Володимере…». После смерти в 1357 г. Джанибека великий князь Иван Иванович «и вси князи роусьскыи» ездили на поклон к новому ордынскому хану Бердибеку[1737].

Надо отметить, что и глава русской церкви — митрополит также совершал дипломатические визиты в Орду, по-видимому, не только добиваясь там привилегий для православного духовенства, но и выступая вместе с великим князем или от имени великого князя перед ханом и по делам общеполитического характера. В 1343–1344 гг. в Орде дважды побывал митрополит Феогност, в 1357 г. — митрополит Алексей[1738].

Как же складывались политические взаимоотношения между отдельными русскими княжествами в 40–50-х годах XIV в.? В 1343 г. московский великий князь Семен Иванович попытался вернуть права на великое княжество Нижегородское, принадлежавшее его отцу — Ивану Калите. Добиваясь этих прав, он нашел поддержку со стороны нижегородских бояр, «отъехавших» к нему. Однако князь Семен не решился захватить Нижегородское княжество военным путем, а предъявил свои претензии на него ордынскому хану. В Одре состоялся «суд крепок» между двумя претендентами на Нижегородское княжество — князьями Семеном Ивановичем и Константином Васильевичем. Не желая усиления великого московского князя, Орда решила дело в пользу его противника. Хан велел выдать Константину Васильевичу, признанному нижегородским князем, его бояр, перешедших ранее на службу к Семену Ивановичу. Бояр привели в Нижний Новгород, где Константин сурово с ними расправился, конфисковав их имущество и предав их торговой казни («…а самех повеле казнити по торгу водя…»)[1739].

Нижегородский князь Константин Васильевич старался укрепить политические позиции своего княжества, в частности, путем брачных связей. Одна его дочь была выдана замуж за князя Андрея Федоровича ростовского, другая — за тверского князя Михаила Александровича (сына убитого в Орде Александра Михайловича). Сын Константина Борис женился на дочери литовского князя Ольгерда[1740]. После смерти в 1353 г. великого князя Семена Константин Васильевич впервые заявил в Орде претензии на титул великого князя владимирского. Его поддерживало и новгородское правительство, приславшее в Орду своего посла Семена Судокова, «прося великого княжениа Костянтину…». Но объединение территории Владимирского великого княжения и Нижегородского княжества в руках одного нижегородского князя, а также его союз с Великим Новгородом сделал бы его слишком значительной политической силой. Это было не в интересах Орды, которая к тому же опасалась и связей нижегородского князя с Литвой. Поэтому ордынский хан, как было указано выше, признал великим владимирским князем Ивана Ивановича московского[1741].

Тверское княжество медленно восстанавливало свое политическое положение, подорванное в феодальных войнах 20–30-х годов. Политический союз Тверского княжества с Московским был закреплен состоявшимся в 1347 г. браком великого князя московского Семена Ивановича и дочери погибшего в Орде князя Александра Михайловича тверского — Марии. Кроме того, князь Семен выдал свою дочь замуж за Михаила Васильевича, сына кашинского князя Василия Михайловича[1742]. Все это не означало, конечно, что Тверское княжество подчинилось Московскому. Но временно открытая борьба между ними приостановилась.

В то же время в пределах самого Тверского княжества шла борьба между местными правителями. В 1346 г. великий тверской князь Константин Михайлович, по свидетельству Никоновской летописи, стал слишком властно действовать в отношении своего племянника, удельного князя холмского Всеволода Александровича (сына убитого в Орде Александра Михайловича). По словам летописца, Константин «начя имати» «бояр» и «слуг» Всеволода «в серебре за волости, чрез людцкую силу», т. е., очевидно, требовал с населения Холмского удела дань свыше того, что оно могло дать, а к ответу за поступление дани привлекал управлявших в Холмской земле в качестве наместников и волостелей бояр и слуг[1743]. Всеволод Александрович, не желая допускать вмешательство своего дяди в управление своим уделом («того не могий тръпети»), уехал в Москву, надеясь найти помощь в борьбе с Константином у великого князя Семена Ивановича. Константин в свою очередь отправился с жалобой на племянника в Орду. Заручившись, вероятно, какой-то поддержкой в Москве, последовал за Константином в Орду и Всеволод.

В Орде Константин Михайлович умер, а право на занятие тверского великого княжения хан передал Всеволоду Александровичу. Но брат покойного Константина, князь Василий Михайлович кашинский, получив известие о его смерти и считая себя его преемником на тверском великом княжении, сразу послал своих данщиков в Холмский удел, собрал при их посредстве дань с местных жителей и отправился с собранными средствами в Орду. Навстречу Василию вышел Всеволод, который был раздражен его действиями («и оскорбися»), и в Бездеже отобрал у него деньги, предназначенные хану («и ограби его»)[1744]. Таким образом, очень характерно, что и тверские князья, так же как и московские, как и рязанские, в политической борьбе пользуются помощью Орды, покупаемой денежными средствами, в силу чего каждый стремится обеспечить себе право и возможность самостоятельно (без посредничества других князей) вносить эти средства в ханскую казну.

В 1348 г. Всеволод Александрович и Василий Михайлович вернулись на Русь, первый — в качестве великого князя тверского, второй — в качестве удельного князя кашинского. Между обоими князьями продолжалась вражда («брань велия»), едва не перешедшая в открытую кровавую войну («и мало кровопролитна не бысть межи их»). Однако, отметив этот факт, Никоновская летопись уже под 1349 г. сообщает о примирении между двумя князьями, о том, что Всеволод уступил Василию тверской великокняжеский стол («…съступися великого княжениатверьскаго»), а сам вернулся в свой Холмский удел[1745].

Чем объяснить такой неожиданный политический поворот? А. Е. Пресняков ищет объяснения этому в изменении политики московской великокняжеской власти. Князь московский Семен Иванович стал поддерживать Василия Михайловича. Показателем их политического сближения является вскоре состоявшаяся женитьба сына Василия на дочери Семена. В то же время Всеволод склоняется к союзу с Литвой. Показателем такой его ориентации может служить брак его сестры Ульяны и великого князя литовского Ольгерда[1746]. Однако, думается мне, не только, а может быть, и не столько в этом заключается причина примирения двух тверских князей. Их принудило к прекращению распри обострение классовых противоречий в Твери. В предыдущем параграфе говорилось о тех проявлениях классовой борьбы, которые имели место в Тверском княжестве в 40-х годах XIV в. Не случайно мирил князей епископ Федор, который, как мы видели выше, около 1347 г. активно выступал против «лихих людей» — еретиков, выразителей антифеодального протеста. Кому же, как не Федору, было если не осознать, то во всяком случае стихийно ощутить, что в момент усиления социальной опасности князьям следует прекратить свои усобицы, чтобы не ослаблять своих сил и быть готовыми к отпору классовому врагу?

Но как только классовая опасность несколько ослабла, междукняжеская усобица возобновилась. В 1352 г. ханский «посол» Ахмат привез на имя Василия Михайловича ярлык, согласно которому он был утвержден на великом тверском княжении. Будучи официально признан великим тверским князем, Василий Михайлович сразу возобновил наступление на Всеволода Александровича. Главным пунктом княжеской распри опять явился вопрос об ордынской дани. Василий, как великий тверской князь, считал себя вправе собирать ее со владений Всеволода. Летописец рассказывает что он испытывал к последнему «негодование», «поминаа бездежский грабеж его». Поэтому Василий начал своего племянника «обидети чрез докончание, и бояр и слуг его тягостию данною оскорбляти (т. е. отягощать новыми поборами), и бысть межи ими неимоверьство и нелюбие по бесовьскому злодейству»[1747] (т. е. между двумя князьями повторилась прежняя вражда).

В 1357 г. Всеволод обратился с жалобой на дядю «о своих обидах» к митрополиту Алексею, приехав для этого во Владимир. Побывал у Алексея по делу о распре тверских князей и тверской епископ Федор. Но в это время совершенно определенно уже наметился союз князей Василия Михайловича тверского и Ивана Ивановича московского («а князь Василии возма любовь со князем с-Ываном по митрополичю слову»). Поэтому обращение Всеволода к митрополиту оказалось безрезультатным[1748].

Когда в том же году «вси князи роусьскыи», в том числе и Василий Михайлович тверской, отправились на поклон к новому ордынскому хану Бердибеку, в Орду же выехал и Всеволод Александрович. Очевидно, он решил добиваться суда по своему делу с великим тверским князем Василием у ордынского хана. На пути к нему, в Переяславле, Всеволод был задержан наместниками великого князя московского, которые не пропустили его («не дали емоу пути»), и после этого решил проникнуть в Орду через Литву. Тогда Василий Михайлович, который успел уже вернуться из Орды в Тверь, послал в Орду своих бояр к хану со встречной жалобой на Всеволода. Акции Василия в Орде стояли в это время достаточно высоко. Поэтому по приказу хана Всеволода решено было без суда выдать Василию. Холмского князя «в тяготе» доставили в Тверь. И далее летопись говорит: «и бышеть от князя Василия князю Всеволодоу томление велико, и бояром и слоугам продажа данная велика, тако же и черным людем»[1749].

Итак, некоторая политическая концентрация, наблюдаемая в Тверском княжестве к концу 50-х годов XIV в., была достигнута в результате длительной и напряженной борьбы великого тверского князя Василия Михайловича с удельным князем холмским за укрепление своей власти. Для того чтобы обеспечить в этой борьбе поддержку Орды, Василий покупал благожелательное отношение к себе хана систематическими взносами в его казну дани, а для этого проводил политику жестокого фискального гнета. От «великой данной продажи» страдали широкие массы черных людей, политика правежа денег для уплаты «выхода» чувствительно задевала и интересы бояр и слуг.

Процессы, сходные с теми, которые происходили в Тверском княжестве, наблюдались и в княжестве Муромском. К началу 50-х годов XIV в. относится некоторый политический подъем Муромской земли, на укрепление самостоятельности которой была направлена деятельность князя Юрия Ярославича. Под 1351 г. летопись говорит, что Юрий Ярославич «обнови град свою отчину Муром, запустевши издавна от пръвых князии»[1750]. Но в 1355 г. некий князь Федор Глебович с большим войском напал на Муром, изгнал оттуда Юрия и объявил самого себя муромским князем. Затем оба соперника отправились в Орду для решения вопроса о том, кому из них владеть Муромом. Каждый из претендентов опирался на какие-то слои муромского населения. Согласно летописным сведениям, за Федора «яшася муромци», которые и «поидоша с ним в Орду». Но и Юрий со своей стороны, направляясь в Орду, взял с собою «останочныя люди муромци». Конечно, на основе этих кратких летописных известий трудно вскрыть расстановку социальных сил в Муромском княжестве. В Орде муромским князем был признан князь Федор Глебович, а князь Юрий «выдан бысть ему и с истомы у него оумре»[1751]. Опять перед нами та же картина. которую мы уже имели возможность наблюдать в Нижегородской и Тверской землях. Орда поддерживает княжеские распри, а исход последних решается в значительной мере тем, какая из спорящих сторон сумеет купить соответствующими денежными взносами в ханскую казну ордынскую помощь. Но в итоге княжеских усобиц усиливается политическая концентрация Муромского княжества.

Рязанское княжество, где с середины XIV в. княжил Олег Иванович (сын князя Ивана Александровича и племянник Ярослава Александровича пронских), к началу 50-х годов XIV в. настолько окрепло, что перешло в наступление на княжество Московское. В 1353 г. рязанский военный отряд захватил волость Лопастну, которая когда-то входила в состав рязанских владений. Лопастневский наместник Михаил Александрович был взят в плен и отведен в Переяславль-Рязанский, а через некоторое время выкуплен московским правительством. Летописи, отражающие точку зрения московской великокняжеской власти на развернувшиеся на московско-рязанской границе события, дают резко отрицательную характеристику рязанского князя Олега и участников набега на Лопастну: «…князь Олег еще тогды молод был, младоумен, суров и свереп сыи с своими рязанци, с потаковникы ему с бродни, много зла христианом сътвориша…». Рязанцев московский летописец упрекает и в том, что они притесняли захваченного ими лопастненского наместника Михаила Александровича («…и биша его и многы пакости ему сътвориша…»)[1752].

Приведенный летописный текст интересен в двух отношениях. Во-первых, он характеризует враждебное отношение официальных феодальных кругов Московского княжества к Олегу рязанскому и его окружению. Во-вторых, заслуживают внимания некоторые имеющиеся в тексте конкретные данные о нападении рязанского отряда на Лопастну. В набеге участвовали «бродни» (бродники). Это — казаки, селившиеся на окраинах Рязанского княжества и использовавшиеся рязанскими боярами в своих целях. По-видимому, в действиях рязанских бродников было нечто общее с действиями новгородских ушкуйников. Это — «вольница», не мирившаяся с феодальными порядками и в то же время нередко ставившаяся местными феодалами на службу своим интересам.

Вопрос о московско-рязанских отношениях вызывал интерес в Орде. В 1358 г. ханский посол Магмет-Хожа явился в Рязанскую землю, «сотворил» там «много зла», а оттуда «присылал о розьезде земля Рязаньскыя» к великому московскому князю Ивану Ивановичу. Очевидно, Магмет-Хожа действовал в духе традиционной ордынской политики, стремясь углубить разлад между Московским и Рязанским княжествами и таким образом ослабить и то, и другое. Впоследствии Магмет-Хожа был признан в Орде «крамольником» («к царю в крамолу вниде») и хан вызвал его к себе[1753]. Поэтому действия Магмет-Хожи на Руси оказались безрезультатными.

Подводя итоги всему вышеизложенному, надо сказать, что 40–50-е годы XIV в. — это время известного укрепления самостоятельности ряда русских земель: Новгородской, Тверской, Рязанской, Нижегородской. По Болотовскому договору 1348 г. Пскова с Новгородом получила самостоятельность и Псковская республика. Новгородское правительство отказалось от права посылать в Псков своих посадников, вызывать псковичей в Новгород на суд; новгородский архиепископ должен был вершить свой суд в Пскове через наместников из числа псковичей[1754].

Процесс объединения русских земель во второй четверти XIV в. был осложнен тем, что в это время происходило наступление на восток литовских феодалов. Объектом их захватнических притязаний стали Смоленск, Дорогобуж, Брянск и т. д. Литовские князья стремились укрепить свое политическое влияние в Новгороде и Пскове. Литовские правители пытались использовать в своих интересах распри русских князей, блокируясь с одними из них и прибегая к их военной помощи в борьбе с другими. Одним из средств усиления политической роли Великого княжества Литовского на Руси служили браки между членами княжеских фамилий Литвы, с одной стороны, и русских княжеских родов — с другой. Пытались литовские князья сделать проводником своего влияния в русских землях и церковь. Наконец, Литва делала иногда попытки выступить против Руси в союзе с Золотой ордой.

Развернутое наступление на Русь со стороны Литовского княжества начинается со времени великого князя Ольгерда Гедиминовича. В ряде русских летописей сохранилась характеристика Ольгерда, в которой подчеркиваются его властолюбие, целеустремленность в деле распространения своей власти и успехи, в этой области достигнутые. Летописцы указывают и на те качества (воздержанность от излишеств, упорство, хитрость), которые помогли Ольгерду добиться расширения Литовского княжества и стать крупным политическим деятелем. «Во всей же братьи своей Олгерд превзыде властию и саном, понеже… велико воздръжание имеяше, и от того высокоумьство приобрете, и крепку думу от сего и мног промысл притяжав, и таковым коварьством многы страны и земли повоева, и многы городы и княжениа пойма за себе, и удръжа себе власть велику, тем и умножися княжение велико; сице ни един от братии его проелы, ни отець его, ни дед его»[1755].

Приведенная характеристика, оценивающая итоги деятельности Ольгерда в сопоставлении с деятельностью его предков и современников, относится, по-видимому, ко времени значительно позднее 40-х годов XIV в., хотя в летописи она и дана в связи с событиями именно этого времени. В данной характеристике, вышедшей, конечно, из кругов русских феодалов, не чувствуется недоброжелательного, враждебного отношения к Ольгерду. Скорее можно уловить зависть (с оттенком похвалы) к политическим достижениям литовского князя. Возможно, что подобная оценка Ольгерда сложилась в среде русских феодалов, связанных с Литовским княжеством.

В 1341 г. Ольгерд «с литовскою ратию» совершил нападение на Можайск и выжег Можайский посад, но город взят не был[1756]. В 1342 г., стремясь укрепить свое влияние в Пскове, Ольгерд воспользовался для этих целей походом на Псков войск ливонского магистра, осадивших Изборск. Псковичи обратились к Ольгерду за военной помощью. Ольгерд прибыл в Псков вместе со своим братом Кейстутом и предложил псковскому правительству в князья своего сына Вингольта. Последний был крещен (с именем Андрея) и «посажен» «на княжении» в Пскове. Вскоре после этого он стал и князем полоцким. Псковские летописи говорят, что, принимая литовского князя, псковичи рассчитывали на то, что Ольгерд поможет им в войне с ливонскими рыцарями. Но Ольгерд и его брат Кейстут не оправдали этих надежд и «прочь поехаша с своеми людми, а помощи ни коея же оучинивше, тол ко хлеб и сено около Пскова отравиша»[1757]. Новгородская первая летопись квалифицирует обращение Пскова к Ольгерду как акт предательства по отношению к великому московскому князю и Новгороду: «…предашася плесковици Литве, отвергъшеся Новаграда и великаго князя»[1758].

В 1345 г. в Литве произошел дворцовый переворот. Ольгерд и Кейстут устранили от власти главу государства, своего брата Явнута, и взяли верховное политическое руководство страной в свои руки. Явнут бежал в Смоленск, а затем нашел убежище в Москве у князя Семена Ивановича, где и принял крещение[1759].

Усиливая натиск на Русь, Ольгерд в 1346 г. предпринял поход на Новгородскую землю. Литовское войско взяло на щит новгородские волости Шелону и Лугу, с Опок и Порхова литовцы потребовали окуп[1760]. Однако укрепиться в Новгородской земле Ольгерду не удалось. Самый поход ему обошелся дорого. Литовский князь жаловался на то, что у него «много… людии погыбло и конев…»[1761].

Между Литовским государством и Московским княжеством шла борьба и за политическое влияние в смоленских и брянских землях. Конечно, политическое значение имели такие факты, как женитьба одного из московских князей, Ивана Ивановича, на дочери Дмитрия Романовича брянского (1341) и женитьба великого князя Семена Ивановича (вторым браком) на дочери Федора Святославича смоленского (1345); выдача князем Иваном Ивановичем своей дочери за сына литовского князя Кориада (1356)[1762].

В 1348 г. Ольгерд предпринял попытку использовать в своем наступлении на Русь военные силы Золотой орды. С этой целью он направил к Джанибеку посольство во главе со своим братом Кориадом. Однако великий князь Семен Иванович принял со своей стороны меры к тому, чтобы помешать заключению ордынско-литовского союза. Его посол, отправленный в Орду, вероятно, с соответствующими дарами хану, добился выдачи ханом великому князю Кориада и сопровождавшей его «дружины». В результате Ольгерд был вынужден в следующем, 1349 г. обратиться в Москву с «челобитьем» (сопровождавшимся посылкой великому князю Семену Ивановичу «многих даров»), «просяще мира и живота своей братии»[1763]. Мир был заключен, причем одним из его условий, надо думать, явился отказ Ольгерда от дальнейших завоеваний на Руси.

Серьезным политическим поражением Ольгерда был и разрыв в 1349 г. с Литвой Псковской республики. Князь Андрей Ольгердович был изгнан из Пскова. В качестве причины этого ему указывали, что он управляет в Псковской земле не сам, а посредством своих наместников[1764].

Разрыв Пскова с Ольгердом привел к тому, что псковские купцы, находившиеся в Полоцке и литовских городах, были ограблены, а Андрей Ольгердович совершил набег на пограничные псковские волости.

После московско-литовского мирного соглашения 1349 г. Ольгерд пытался укрепить политические отношения с правителями отдельных русских княжеств путем брачных связей. В 1349 г. литовский князь Любарт Гедиминович женился на дочери князя Константина Васильевича ростовского, а сам Ольгерд вступил в брак с дочерью убитого в Орде великого тверского князя Александра Михайловича — Ульяной[1765].

Однако, по-видимому, Ольгерд не прекращал действий, направленных к захватам смоленских земель. Это обстоятельство не могло не беспокоить московское правительство, опасавшееся расширения границ Литовского княжества и усиления его военной мощи. Очевидно, этими вполне реальными опасениями объясняется то обстоятельство, что в 1352 г. великий князь Семен Иванович «собра воя многы и поиде ратию к Смоленьску в силе тяжце и велице». Вместе с великим князем выступили его братья — Иван и Андрей и «вси князи с ними». На реке Поротве великокняжеское войско было встречено послами Ольгерда, явившимися «с многыми дары о миру». Мир с Литвой был заключен, а затем, продвинувшись несколько далее, к реке Угре, Семен Иванович отправил своих послов для оформления мирного договора со Смоленском.

С середины 50-х годов XIV в. наблюдается дальнейшая активизация наступления литовских феодалов на русские земли. В 1356 г. литовские войска захватили Белую и Ржеву и «повоевали» Брянск и Смоленск[1766]. В 1357 г. Брянск перешел под власть Литвы. Незадолго перед этим ярлык на брянское княжение получил в Орде князь Василий смоленский, который вскоре умер. После его смерти в Брянске имели место какие-то волнения. Как говорит летопись, «лихостию лихих людей» там произошла «замятьня велика», приведшая к «опустенью града»[1767]. Можно думать, что утверждение литовского господства в Брянске вызвало антифеодальное выступление горожан, имевшее в тоже время освободительный характер. В 1358 г. можайская и волоколамская рати «выслали вон» литовцев из Ржевы, но в следующем, 1359 г. город снова попал в руки литовских феодалов. Тогда же под власть Ольгерда перешел Мстиславль и он «литву свою в немь посадил». Попытка смольнян освободить от литовского гарнизона Белую успеха не имела[1768].

Агрессия на Русь литовских феодалов в значительной мере затрудняла процесс объединения русских земель. Наряду с борьбой против ордынского ига русский народ должен был вести борьбу и с литовскими захватчиками. Это распыляло его силы.

На северо-западную границу Руси с 30–40-х годов XIV в. участились набеги шведских войск и отрядов ливонских рыцарей. Отражали эти нападения военные силы Новгородской и Псковской земель. Но собственных их сил для борьбы с иноземной агрессией было недостаточно. Поэтому Новгород и Псков искали помощи как у русских, так и у литовских князей, а возможность и стремление оказать такую помощь новгородскому и псковскому населению в значительной мере определяли политический успех тех или иных князей в Новгородской и Псковской землях.

Как указано, некоторые новгородские области, в том числе Карельская земля, в 1333 г. были переданы «в кормление» новгородскому князю Нариманту Гедиминовичу. Это обстоятельство было, по-видимому, связано с ухудшением положения карельского населения и поэтому вызвало его недовольство новгородским правительством. В 1338 г. в Корельском городке вспыхнуло восстание против Новгорода. Карелы вошли в сношения со шведами, перебили при их участии русских (новгородских и ладожских) купцов, затем убежали в Выборг и оттуда совершали нападения на русское население. Трудно сказать, в какой мере в восстании 1338 г. играли роль моменты борьбы трудового карельского населения против феодальной эксплуатации и фискального гнета со стороны новгородских землевладельцев и литовского князя-наместника и в какой мере в нем проявились сепаратистские тенденции карельской знати к отделению от Новгорода. Последнее обстоятельство, вероятно, имело место. Это видно из того, что инициатива сдачи Корельского городка шведам принадлежала воеводе Валиту Корелянину (очевидно, представителю социальной верхушки карельского населения). Правда, через некоторое время он снова перешел на сторону новгородцев и помог им вернуть Корельский город[1769].

Во время новгородско-шведской войны литовский князь Наримант не оказал новгородцам поддержки. После ряда военных действий шведских войск в Обонежье, под Ладогой, в районе Толдожского погоста и т. д. и ответного похода новгородцев в шведские области, населенные карелами, в 1339 г. между Новгородом и Швецией был заключен мир[1770].

Хотя после подавления в 1340 г. восстания в Торжке великий князь Семен Иванович и направил в Новгород своего наместника, фактически московская великокняжеская власть никакой военной помощи новгородцам против иноземных захватчиков не оказывала. В первые годы правления князя Семена позиции московской великокняжеской власти в Новгородской земле были вообще слабы и новгородские власти ориентировались скорее на противников Москвы. Не случайно в 1342 г. из Твери в Новгород приехал якобы для обучения грамоте у архиепископа Василия молодой тверской князь Михаил (сын Александра Михайловича)[1771].

Лишь в 1346 г. наметилось московско-новгородское сближение., вызванное, по-видимому, в значительной мере задачами общей борьбы с литовской агрессией. Новгородский архиепископ Василий приезжал в Москву «звать князя великаго в Новгород». Это было официальное приглашение великому московскому князю занять новгородское княжение. Семен Иванович принял это приглашение, побывал в Новгороде, а оттуда отправился в Орду. Во время пребывания Василия в Москве митрополит Феогност пожаловал ему право носить «кресчатые ризы» — символ известной самостоятельности новгородской церкви. Пожалование это было, по-видимому, во-первых, вознаграждением за то рвение, которое Василий, как представитель господствующей церкви, проявил в борьбе с еретиками. Во-вторых, передача митрополитом новгородскому архиепископу «кресчатых риз» представляла собой как бы компенсацию за официальное признание им власти московского великого князя[1772].

Новгороду скоро потребовалась помощь со стороны московских военных сил. В 1348 г. шведский король Магнус предпринял поход в Ижорскую землю. Это был настоящий крестовый поход, во время которого местное население подвергалось насильственному обращению в католичество. Захватив Орехов, король, по словам летописи, «ижеру почал крестити в свою веру, а который не крестятся, а на тых рать пустил». Новгородское правительство обратилось за поддержкой к великому князю Семену Ивановичу. Тот дипломатично обещал новгородцам свою помощь, но долгое время оттягивал свою поездку в Новгород, а отправившись туда, вернулся с дороги и в конце концов послал вместо себя своего брата Ивана Ивановича. Но и тот не стал участвовать в военных действиях и, «не приняв владычня благословенна и новгородского челобитья», быстро выехал из Новгорода[1773]. Это было время политических осложнений между Литвой и Русью, и московским князьям было не до Новгорода[1774].

После того как Магнус отошел от Орехова, оставив там военный гарнизон, новгородцам удалось освободить от шведов город.

В 1350 г. новгородцы перешли в наступление на шведов, совершили поход к Выборгу «и волость около города воеваша и пожьгоша»[1775]. Это был значительный военный успех. Шведские набеги на Новгородские земли надолго прекратились.

Поход Магнуса на Ижорскую землю 1348 г. послужил темой для одного литературного произведения, сохранившегося в некоторых русских летописях, — «рукописания», или «духовной грамоты», Магнуса. Произведение отличается сатирическим характером. В форме рассказа самого шведского короля изображен ряд неудач (полупечальных — полукомических эпизодов), которые претерпел Магнус вследствие своей неудачной попытки завоевать Новгородские земли. В начале «рукописания» дана краткая историческая справка о русско-шведских отношениях начиная с 40-х годов XIII в., причем проводится мысль, что всякие попытки шведской агрессии встречали со стороны русских (со времен князя Александра Ярославича Невского) отпор[1776].

Итак, Московское княжество постепенно занимает все более видное место среди других княжеств. Московское правительство стремится усилить свои позиции в Новгороде, Твери, Нижнем Новгороде и в ряде случаев добивается этого, завоевывая авторитет у местных феодалов. Но в рассматриваемый период московские князья не делают еще серьезной попытки наступления на других крупных русских князей. Это объясняется в значительной мере тем, что, с одной стороны, обострение классовой борьбы, а с другой стороны, усложнение внешнеполитической обстановки (нападения на Русь литовских, шведских феодалов, ливонских рыцарей) требовали консолидации сил феодалов разных княжеств. Правда, такая консолидация далеко не всегда имела место.

В отношении Орды московские князья продолжают сохранять покорность, откупаясь народными средствами от татарских набегов. Подобная политика имела известное положительное значение в том смысле, что развитие Руси совершалось теперь в условиях большей безопасности от нападений ордынских князьков и феодалов. Но если такая политика и способствовала возвышению Московского княжества, то надо всемерно подчеркнуть, что фундамент Московского княжества — основы будущего Русского централизованного государства — был заложен народным трудом, доставлявшим те средства, которые князья отвозили в Орду, отводя от Руси ее удары.

§ 7. Социальные движения в Московском княжестве в 40–50-х годах XIV в. Борьба между Московским и Нижегородским княжествами в конце 50 — начале 60-х годов XIV в.

Задачи внутренней политики ближайших преемников Калиты — трех его сыновей (Семена, Ивана и Андрея) в пределах земель, присоединенных к Московскому княжеству, были сформулированы в их договорной грамоте, относящейся к 1350–1351 гг.[1777]

Данное докончание завершило усобицу между великим московским князем Семеном Ивановичем и его братьями, которую можно считать первой феодальной распрей в среде князей — потомков Калиты. В распре этой приняло участие боярство, она затронула и другие слои московского общества.

Данные о феодальной усобице можно почерпнуть из самой грамоты 1350–1351 гг. Во-первых, показательна следующая статья: «А кто имет нас сваживати [наши бояре?][1778], исправы ны учинити, а нелюбья не держати, а виноватого казнити по исправе». Из статьи можно сделать вывод, что между князьями произошла какая-то ссора, отражавшая в значительной степени борьбу между разными группами боярства, поддерживавшими разных князей. Во-вторых, в докончании сыновей Калиты имеется указание на конкретного виновника княжеской «свады», боярина Алексея Петровича Хвоста. Он «вшел в коромолу к великому князю», т. е. принял участие в заговоре против Семена Ивановича, и поплатился за это. Князь Семен Иванович потребовал от своих братьев, чтобы они не принимали виновного боярина к себе на службу и предоставили великому князю расправиться с Алексеем Хвостом и его семьей так, как он сочтет нужным («…волен в нем князь великии и в его жене и в его детех»). Имущество Алексея Петровича Хвоста было конфисковано великим князем; часть этого имущества последний передал своему брату Ивану, взяв с него обязательство ничего не возвращать опальному боярину и не оказывать ему никакой поддержки[1779].

Княжеская усобица середины XIV в. нашла известный отклик в духовной грамоте великого князя Семена Ивановича 1353 г. Воспоминаниями об этой усобице, по-видимому, продиктована заключительная часть этой грамоты, в которой князь Семен дает совет своим братьям соблюдать политическое единство («жити заодин»), следуя завещанию их отца Ивана Калиты, не слушаться «лихих людей», которые станут разжигать между князьями вражду («…хто иметь вас сваживати»), а опираться на «старых бояр, хто хотел отцю нашему добра, и нам»[1780]. Очевидно, Семен Иванович различает среди московского боярства дие группы: сторонников и противников великокняжеской власти. Первых он именует «старыми боярами», вторых (к ним, конечно, принадлежал и Алексей Хвост) — «лихими людьми».

Если договор Семена с братьями, завершивший княжескую «сваду», был заключен в 1350–1351 гг., то, следовательно, сама «свада» относится примерно к 1349–1350 гг. Для Московского княжества рубеж 40-х и 50-х годов XIV в. был временем внешнеполитических осложнений. Как указывалось в предыдущем параграфе, в это время литовский великий князь Ольгерд сделал попытку заключить союз с Ордой против Московского правительства. Войска короля Магнуса напали на Новгородскую землю, и Новгород обратился за военной помощью к великому князю московскому. Московское правительство сумело, как было указано, парализовать возможность литовско-ордынского сближения. Но это, надо думать, было достигнуто путем каких-то обязательств (вероятно, прежде всего финансового характера, по уплате новой дани), взятых московским великим князем перед Ордой. Необходимость улаживать дела Московского княжества в Орде отвлекала князя Семена Ивановича и от активного участия в новгородских делах. В 1348 г. он отправился с войском в Новгород, с тем чтобы поддержать его в борьбе со шведскими захватчиками, но вынужден был вернуться в Москву, поскольку туда прибыли ордынские послы.

В другой своей работе я уже указывал, что выступление части боярства (в том числе Алексея Петровича Хвоста) с оппозицией великому князю Семену Ивановичу было вызвано недовольством ориентацией последнего на союз с Ордой[1781]. К тому, что я говорил ранее, я теперь добавил бы, что это недовольство выразилось, вероятно, во-первых, в критике московского правительства за его стремление удовлетворить денежные запросы Орды, что приводило к отягощению поборами русского населения (прежде всего горожан). Во-вторых, по. всей вероятности, оппозиционным боярством ставился вопрос относительно того, что великий князь неумело руководит военными силами и это приводит его к подчинению всем требованиям Орды и вообще к пассивности в области внешней политики. В договорной княжеской грамоте 1350–1351 гг. имеется такое условие: «А что ся оучинить просторожа от мене или от вас, или от моего тысяцьского и от наших наместников, исправа ны оучинити, а нелюбья не держати»[1782]. Очевидно, московскому великому князю предъявлялся упрек в каком-то конкретном военном просчете («простороже»).

Вероятно, выступая против Семена Ивановича, Алексей Хвост и его единомышленники пытались найти поддержку со стороны братьев великого князя, и это им удалось. Между князьями произошла «свада», во время которой (судя по их последующему договору 1350–1351 гг.) был поднят ряд политических вопросов (о правах удельных князей, об организации государственного аппарата и вооруженных сил и т. д.). Лишь после того, как все недоразумения по указанным пунктам были урегулированы специальным договорным трактатом и удельные князья отказались от дальнейшей поддержки Алексея Хвоста, княжеская распря закончилась. Видно, что князь Семен добился для себя ряда преимуществ материального и политического характера, что привело к усилению великокняжеской власти.

После смерти в 1353 г. Семена Алексею Петровичу удалось восстановить свое положение. В 1357 г., как видно из летописного известия о его насильственной смерти, он был тысяцким. Можно предполагать, что в своей борьбе за власть Алексей Петрович находил опору в среде горожан, чему не могла не содействовать его оппозиция политическим мероприятиям покойного князя Семена Ивановича, в интересах Орды усиливавшего налоговый гнет.

После смерти Семена Ивановича в среде московского боярства разгорелась новая борьба, принявшая особенно обостренные формы в 1357 г. Летописи рассказывают, что в феврале этого года тысяцкий Алексей Петрович был найден в Москве убитым. Труп его обнаружили на площади рано утром, «в то время, егда заоутренюю благовестять». Обстоятельства убийства остались неизвестными. По словам летописца, «оубиение же его дивно некако и незнаемо аки ни от кого же никимь же…». Но в то же время летописи подчеркивают, что насильственная смерть московского тысяцкого была результатом заговора против него ряда бояр: «Тое же зимы на Москве вложишеть дьявол межи бояр зависть и непокорьство дьяволим наоучениемь и завистью оубьен бысть Алексии Петровичь тысятьскии…»[1783]

О том, что гибель Алексея Петровича последовала в результате политического убийства, осуществленного по решению его противников из числа бояр, видно также из последующих событий. Скоро после того, как погиб тысяцкий, видные московские бояре с семьями уехали в Рязань. Этот отъезд летописи ставят в прямую связь с желанием бояр избежать ответственности за совершенное ими убийство. «Тое же зимы по последьнемоу поути большие бояре московьскые того ради оубииства отъехаша на Рязань с женами и з детьми». Если вспомнить, что Рязанское княжество вело в это время враждебную политику в отношении княжества Московского, что в 1353 г. рязанские войска захватили принадлежавшую до этого Москве Лопастну, то станет ясно, что московские бояре за пределами своего княжества нашли приют в неприязненном московскому правительству феодальном лагере. Вероятно, у московских и рязанских бояр был предварительный сговор.

Из кратких летописных известий трудно составить представление о расстановке сил среди московского боярства. Но, по-видимому, группа Алексея Хвоста проводила курс на укрепление Московского княжества, усиление его военных сил и постепенное освобождение его политики от опеки Орды. Группа Василия Васильевича Вельяминова, бывшего тысяцким при князе Семене, надо думать, отстаивала линию подчинения Орде и была против активизации внешней политики Московского княжества. Если все, что я говорю, верно, то становятся понятными известия летописей о дальнейшей судьбе московских бояр, бежавших в Рязань. Рогожский летописец рассказывает, что князь Иван Иванович, побывав в 1358 г. в Орде, «принял» там бояр, которые «были на Рязани», — среди них Василия Васильевича (вероятно, имеется в виду Вельяминов). Согласно Никоновской летописи, Иван Иванович по возвращении из Орды в Москву вызвал туда двух бояр, «иже отъехали были от него на Рязань»[1784]. Очевидно, в Орде линия поведения указанных бояр получила одобрение.

Последний вопрос, связанный с политической борьбой, происходившей в Москве в 1357 г., сводится к следующему: вышла ли эта борьба за пределы чисто боярской среды и затронула ли она более широкие общественные круги? Думаю, что имеются основания ответить на этот вопрос утвердительно. Уже то обстоятельство, что труп московского тысяцкого был выброшен в центр Москвы, на площадь, говорит за то, что убийцы хотели устрашить горожан. Последние в свою очередь, очевидно, реагировали на убийство тысяцкого активно. Никоновская летопись отмечает, что отъезд в 1357 г. бояр был вызван в значительной мере «мятежом», поднявшимся в Москве из-за убийства Алексея Петровича. «И бысть мятежь велий на Москве того ради убийства»[1785]. М. Н. Тихомиров, по-моему, с достаточным основанием предполагает, что бегство бояр из Москвы в 1357 г. «может быть объяснено выступлением против них черных людей [1786]. Но особенно интересно, с моей точки зрения, то обстоятельство, что события, связанные с убийством Алексея Петровича в 1357 г., напомнили летописцу обстоятельства убийства около 200 лет тому назад князя Андрея Юрьевича Боголюбского. «Неции же рекоша, яко втаю свет сотвориша и ков коваша нань, и тако всех общею доумою, да яко же Андреи Боголюбыи от Кучьковичь, тако и сии от своеа дроужины пострада»[1787]. А вспомним, что случилось в день гибели Андрея Боголюбского. Его убили бояре, но смерть князя дала толчок крупному восстанию, в котором приняли участие мелкие княжеские слуги, горожане, даже крестьяне. Восставшие «разграбили» княжеский двор, захватили его «имение», стали избивать княжескую администрацию. Вероятно, что-то подобное надо подразумевать под «велиим мятежом», случившимся в 1357 г. в Москве.

Говоря о внутренней политике московских князей, нельзя совсем не коснуться такого важного вопроса, как вопрос о поддержке, оказываемой московской великокняжеской власти церковью, хотя область церковных политических отношений специально не рассматривается в данной книге. С 1354 г. главой русской церкви стал один из видных представителей московского боярства — митрополит Алексей, выдвинутый на этот пост еще великим князем Семеном Ивановичем. Я не буду останавливаться на всех обстоятельствах его утверждения на русской митрополии. Эта сторона дела достаточно подробно освещена А. Е. Пресняковым[1788]. Укажу лишь на некоторые моменты. Исследователи подчеркивают, во-первых, что поставление константинопольским патриархом в митрополиты на Русь великокняжеского кандидата и человека русского (а не византийца) по национальности было важным явлением, послужившим известным этапом в развитии русско-византийских церковно-политических взаимоотношений. Константинопольская патриаршая кафедра пошла на существенные уступки Руси, что означало важный политический успех московской великокняжеской власти.

Второе обстоятельство, отмечаемое исследователями, сводится к тому, что усилившееся в 50-х годах XIV в. наступление на Русь литовских феодалов нашло отражение и в области церковных отношений. Литовский князь Ольгерд выдвигал своих кандидатов в митрополиты: сначала Феодорита, затем Романа (родственника жены Ольгерда — Ульяны, являвшейся дочерью тверского князя Александра Михайловича). «Сын боярина тферьскаго», Роман, представлялся политически удобным кандидатом в митрополиты и тверским князьям. В 1354 г., по сообщению Рогожского летописца, произошел небывалый раскол в русской церкви («…мятежь сотворишется, чего то не бывало преже сего»). Константинопольский патриарх утвердил сразу двух митрополитов «на всю Русскую землю». Это обстоятельство, повторяю, было следствием перенесения в сферу церковных отношений политической борьбы, которая происходила в то время между Великим княжеством Литовским и княжеством Московским. Среди двух митрополитов началась распря («и бышеть межи их нелюбие велико»). Потребовалась новая поездка Алексея и Романа в Константинополь, в результате которой первый был поставлен митрополитом «на Русьскую землю», второй — митрополитом на земли «Литовьскую и на Волыньскоую»[1789] (без Киева). Таким образом, Ольгерду не удалось осуществить через константинопольского патриарха свои планы, и это обстоятельство, несомненно, означало известный политический успех Руси.

Наибольший интерес для нас представляет роль митрополита Алексея во внутренней политике московской великокняжеской власти. Я уже указывал, что он был выходцем из боярской среды (его отец — боярин Федор Бяконт). При митрополите Феогносте Алексей был его наместником, а незадолго до своей смерти Феогност поставил Алексея епископом во Владимир. Еще при жизни Семена, как я говорил, Алексей был намечен кандидатом в митрополиты. Очевидно, он принимал большое участие в политической жизни и не случайно Семен Иванович, давая в своей духовной совет своим братьям не слушать «лихих людей», кто будет их «сваживати», а следовать указаниям «старых бояр», наряду с этими боярами (и даже перед ними) упоминает «владыку Олексея».

Процитированное мною (вторично в данном параграфе) место из духовной Семена Ивановича проливает свет на политические связи владимирского епископа, а затем митрополита Алексея. Он был, следовательно, близок к тем «старым боярам», к которым принадлежал тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, и являлся противником тех бояр (именуемых Семеном «лихими людьми»), которые поддерживали Алексея Петровича Хвоста. Этот вывод подтверждается и другими данными. О связях Алексея говорится в его «Житии». Он находился в близких отношениях со Стефаном, братом Сергия Радонежского, а Стефан являлся духовником великого князя Семена Ивановича, тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова, брата последнего, Федора, «и других, боар старейших». Кстати сказать, представители рода Вельяминовых, из которых пост тысяцкого занимал не один Василий, были давно связаны с московской митрополичьей кафедрой. Так, в «Житии» митрополита Петра рассказывается, как он перед своей смертью, желая сделать некоторые распоряжения Ивану Калите, которого в это время не оказалось в Москве, «призывает некоего именем Протасиа, его же бе князь старейшину града поставил»[1790]. По всей видимости, речь идет о тысяцком Протасии (из рода Вельяминовых).

Если Алексей принадлежал к той группе «старых бояр», единомышленников великого князя Семена, в число которых входили Вельяминовы, то, очевидно, он разделял и их политические взгляды. В исторической литературе очень подчеркиваются национальные мотивы в деятельности Алексея. Так, А. Е. Пресняков пишет, что он «вдохнул» в великокняжескую политику «определенное идейное содержание — церковно-религиозное и тем самым национальное»[1791]. Подобное утверждение требует значительных оговорок. Алексей в 50-х годах всецело разделял программу великокняжеской власти, которая еще не выдвигала лозунга борьбы с ордынским игом, а старалась избегать конфликтов с Ордой, откупаясь от нее деньгами. Так, в 1357 г. митрополит Алексей по зову ханши Тайдулы побывал в Орде. В ряде летописей об этом сказано очень коротко. И лишь в более поздних летописных сводах появляется витиеватый, рассказ о торжественной встрече, оказанной Алексею Джанибеком с его сыновьями, «князьями» и «вельможами». Встреча эта трактуется как исполнение пророчества о мирном сожительстве льва (ордынского хана) и агнца (представителя русской церкви: «…лев и агнець вкупе почиют»[1792]. Созданная, по-видимому, в церковных кругах, повесть о поездке в Орду Алексея консервативна, ибо она культивирует мысль о мирном, безконфликтном развитии русско-ордынских взаимоотношений, в основе же этой идеи лежали реальные линии той программы московских «старых бояр», которая разделялась и митрополитом Алексеем.

Существенной стороной деятельности митрополита Алексея было основание в разных местах монастырей[1793]. Эти монастыри сыграли большую роль как в распространении феодального землевладения, так и в укреплении великокняжеской власти, ибо многие монастыри как феодальные корпорации были тесно связаны с московскими князьями, являлись проводниками их политики.

После смерти в 1359 г. великого князя Ивана Ивановича митрополит Алексей сделался фактически верховным правителем в Московском княжестве, ибо сыновья покойного князя Дмитрий и Иван были еще слишком малы.

Это было время, когда уже намечались предпосылки распада Золотоордынского государства. В 60-х годах XIV в. в Орде усилились феодальные смуты. В 1357 г. к власти пришел хан Бердибек, убивший своего отца хана Джанибека и перебивший своих братьев. Об этом коротко говорит Рогожский летописец: Бердибек «отца оудави, а братью изби, а сам седе на царство»[1794]. Дальнейшая междоусобная борьба в конце 50 — начале 60-х годов XIV в. привела к последовательной и очень быстрой смене в Орде ханов Кульны, Науруза, Кидыря, Тимур-Ходжы, Кильдибека и др.[1795] В одно и то же время в Сарае действовали два хана: Абдаллах и Кильдибек, а после смерти Кильдибека — Абдаллах и Амурат (Мюрид). От Орды отпадали целые области, захватываемые отдельными князьками: Болгары, Наручадская земля (область по реке Мокше) и т. д.

Интересно, что в русских летописях подробно описаны ордынские смуты. «И бысть в Орде замятня велика»[1796], — читаем в Рогожском летописце, который на конкретных фактах раскрывает ход этой «замятни». Очевидно, русские политические деятели и публицисты с интересом следили за тем, что делалось в Орде, ибо это их интересовало практически: распри ордынских правителей русские князья и феодалы использовали в своих целях.

В это время на Руси начинается серьезная и упорная борьба за великое владимирское княжение между князьями наиболее крупных феодальных центров. Такой борьбе предшествовал (как было показано в предыдущем параграфе) период, когда существовала система некоторого (более или менее устойчивого) политического равновесия между отдельными княжествами. Подобная система содействовала политической концентрации (в условиях известного экономического подъема) ряда княжеств. Теперь они вступают в длительную борьбу между собой.

Участниками первого тура борьбы за великое владимирское княжение были князья московский и нижегородский. После того как к власти в Орде пришел Науруз, он передал в 1360 г. великое княжение владимирское суздальско-нижегородским князьям. Великим князем всея Руси стал Дмитрий Константинович суздальский, сын князя Константина Васильевича[1797]. Судя по сведениям летописей, на поклон к Наурузу приходили и другие русские князья, получившие от хана утверждение своих прав на их владения: «и бысть им в Орде роздел княжением их, и которой же сих по временом своим възвратишася въсвояси, и кои же их прииде в свою отчину»[1798]. Таким образом, система ордынского властвования над Русью оставалась в силе.

Новое путешествие русских князей в Орду относится к 1361 г., когда ханом стал Кидырь. Большинство князей, явившись в Орду, застало здесь новую усобицу, во время которой Кидырь был убит, а после его убийства завели между собой жестокую кровавую распрю претенденты на его место. Лишь московский князь Дмитрий успел вернуться на Русь до «замятни». Другие князья, не сумев выехать вовремя, были свидетелями ордынской «замятни» и некоторые из них пострадали — каждый по-разному. Описание в летописных сводах тех приключений, которыми сопровождалось обратное путешествие князей из Орды в русские земли, интересно не столько бытовыми подробностями, сколько тем, что дает яркую и убедительную картину того кризиса власти, который наблюдался в это время в Орде. Князя Константина ростовского с его спутниками «в замятию ту» ограбили донага («и телеса их обнажиша», «не остася на них ни исподних порт»), а сами они раздетыми и едва живыми («…нази токмо живи») пешком ушли к себе домой. Князь Василий Михайлович тверской поторопился выбраться из Бездежа, оставив там все бывшие с ним денежные средства («а сребро там поклал»). Князь Андрей Константинович нижегородский убежал из Орды, но его окружили татарские полки, и он должен был выдержать с ними бой. «И начата татарове отступати его с обаполы и со все стороны, князь же Андреи, поострив крепость свою и не убояся грозы их, понапрасно устремився и пробивсе сквозе полкы татарьскыя, биючеся с ним и, и тако божиею милостию приеха на Русь добр здрав». Великий князь Дмитрий Константинович переждал ордынскую усобицу в Сарае и поэтому остался цел[1799].

Кровавые феодальные междоусобия, происходившие в Орде в начале 60-х годов XIV в. и явившиеся серьезным признаком ее близкого распада, в качестве одного из последствий имели расстройство торгового обращения по разветвленным артериям Волжского водного пути. Орда выбрасывала массу мелких феодальных князьков и царевичей с дружинами из числа потерпевших неудачи на пути продвижения к власти и пробавлявшихся грабежами в русских пределах. Освобождение Волжского пути от татарских грабителей становилось для Руси насущной потребностью. Не случайно на протяжении 60–70-х годов XIV в. в ряде русских земель и особенно в тех местах, куда чаще всего совершали набеги различные татарские князьки, в Нижегородском княжестве, в пределах Рязанской земли, население (горожане в первую очередь) поднимается на борьбу с полчищами ордынских феодалов. В то же время поставить под свой контроль волжскую магистраль стремятся и правительственные круги отдельных русских земель. Новгородские бояре как раз в 60–70-х годах XIV в. (конечно, учитывая ослабление политической целостности Орды в результате раздиравших ее внутренних смут) выбрасывают в пределы Волжско-Камского бассейна отряды ушкуйников.

Правители Московского и Нижегородского княжеств, все еще считаясь с Ордой, стараются заручиться благосклонностью то одного, то другого из быстро сменяющихся там ханов, с тем чтобы вырвать у кого-либо из них ярлык на великое княжение. Соперничество по вопросу о великокняжеском титуле приводит к острым столкновениям московского и нижегородского князей между собой. Феодальные княжеские войны значительно учащаются и усиливаются по сравнению с периодом 40–50-х годов XIV в. И в то же время сама жизнь часто заставляла русских князей такие войны прекращать, ибо слишком ясно ощущалось, что они облегчали возможность хозяйничанья ордынским князькам, мешавшим торговому движению по Волге, грабившим русские земли и города.

Наконец, надо отметить и еще одно существенное обстоятельство. Если Орда издавна проводила политику натравливания одних русских князей на других, то с 60-х годов XIV в. русские (и прежде всего московские) князья делают попытки (и часто весьма удачные) усилиться, используя в своих интересах ордынские распри. Наконец, в политике московского правительства замечаются некоторые признаки освобождения от властной опеки Орды.

В 1362 г., после того как в Орде побывали «киличеи» Дмитрия Ивановича московского (за него пока еще действовали московские бояре) и Дмитрия Константиновича суздальско-нижегородского, ярлык на владимирское великое княжение достался первому. Посол хана Амурата (Мюрида) привез этот ярлык в Москву. Московские войска двинулись на Переяславль, который успел захватить Дмитрий Константинович, и на Владимир. Князь Дмитрий Константинович вынужден был бежать в Суздаль.

В то же время наряду с Амуратом (Мюридом) в Золотоордынском государстве появился новый хан Абдаллах, которого поддерживал влиятельный темник Мамай, откочевавший со своей Ордой на запад от Сарая, к границам Рязанского княжества. Князь Дмитрий Иванович принял ярлык на владимирское княжение и от Абдаллаха, который прислал к нему своего посла в 1363 г. Это знаменовало какую-то попытку московского правительства высвободиться из пут зависимости от Сарая. Именно так в Сарае и был расценен указанный акт Дмитрия Ивановича (или его бояр). В ответ на него Амурат (Мюрид) послал ярлык на великое владимирское княжение князю Дмитрию Константиновичу. Повез ханскую грамоту князь Иван Федорович белозерский, побывавший в Орде и выехавший оттуда в сопровождении 30 татар. Но вскоре после того, как Дмитрий Константинович занял владимирское княжение, он снова был вынужден бежать оттуда под натиском московских войск. Это уже означало прямое неповиновение со стороны московской великокняжеской власти распоряжениям Сарая. Ясно, что та политика, которую проводили в отношении Орды московские князья, начиная с Ивана Калиты, стала давать трещины. Московские бояре в новых условиях начинали действовать более независимо от Орды. Укрепляя свои политические позиции, московское правительство добилось подчинения великокняжеской власти ростовского князя. Князья же галичский и стародубский были изгнаны из своих владений московскими вооруженными силами.

Дмитрий Константинович должен был смириться перед своим противником — великим князем московским и прекратить борьбу с ним. В 1364 г. сын суздальского князя Василий Дмитриевич Кирдяпа, побывав в Сарае, прибыл оттуда к отцу вместе с Урусманды — послом хана Азиса, который привез Дмитрию Константиновичу ярлык на владимирское великое княжение. Суздальский князь, помня свой прошлый печальный опыт борьбы за общерусский великокняжеский стол, теперь отказался от него.

Князь Дмитрий Константинович все более склонялся к союзу с московским правительством. При помощи последнего он овладел Нижним Новгородом, где княжил его брат Борис (утвержденный на нижегородском княжении ханскими послами), и заставил того перейти в Городец. Союз Московского и Нижегородского княжеств был в 1366 г. закреплен браком Дмитрия Ивановича московского и дочери Дмитрия Константиновича — Евдокии[1800].

Можно уверенно говорить, что Нижегородское княжество к середине 60-х годов XIV в. в значительной мере утратило свою политическую самостоятельность и попало в зависимость от Москвы. Это обстоятельство объясняется рядом причин. Прежде всего надо указать на возросшую военную силу Московского княжества, которое выросло и окрепло в результате подъема экономики и в обстановке сравнительной безопасности от татарских набегов (в данном случае сыграла роль политика Ивана Калиты и его ближайших преемников, содействовавшая обеспечению такой безопасности). Вторым фактором, определившим политические успехи Московского княжества в начале 60-х годов XIV в., было ослабление Золотоордынского ханства в результате феодальных междоусобиц, в частности в результате борьбы Сарая с мамаевой Ордой. В-третьих, следует отметить общность интересов (несовместимую с продолжением усобиц) Московского и Нижегородского княжеств в обеспечении торгового движения по Волжскому пути, который захватывали и отрезали татарские отряды. Думаю, что в связи с только что сказанным вполне закономерно привести и четвертый фактор, который не мог не — оказать влияния на прекращение феодальных войн между Московским и Нижегородским княжествами: московский и нижегородский князья были одинаково заинтересованы в борьбе с ушкуйниками, которые как раз в 60-х годах XIV в. совершали постоянные походы на Волгу и Каму. В качестве пятого фактора, влиявшего на подчинение нижегородского правительства московскому, нельзя не учитывать роли церкви как проводника политики московской великокняжеской власти в пределах Нижегородского княжества. Эта роль проявлялась по-разному. Я уже указывал на основание митрополитом Алексеем ряда монастырей. В частности, им был устроен нижегородский Благовещенский монастырь, ставший не только одним из религиозных центров Нижегородского княжества, но и опорой политического и идейного влияния митрополичьей кафедры (действовавшей в союзе с великокняжеской властью) на нижегородских церковных иерархов и князей. Алексей был активным участником политической жизни Нижегородского княжества и происходившей там борьбы (защищая при этом интересы московского великого князя). Достаточно указать, что когда нижегородский князь Борис Константинович отказался по зову московского правительства явиться в Москву, то, чтобы принудить его выполнить великокняжеский приказ, посланные в Нижний Новгород митрополитом церковные иерархи распорядились закрыть там все церкви[1801]. Действовавший до 60-х годов XIV в. весьма лояльно в отношении ордынских ханов, получавший ярлыки (охранные грамоты) на церковные имущества от ханши Тайдулы и хана Бердибека[1802], митрополит Алексей (как, по-видимому, и ряд московских бояр, к среде которых он принадлежал), в обстановке ослабления Золотоордынского государства несколько меняет свой политический курс. Уже допускается с санкции церкви неподчинение московского князя Орде.

Нельзя не отметить еще одного обстоятельства. Феодальные войны между правителями Московского и Нижегородского княжеств развернулись в то время, когда на Руси свирепствовала страшная эпидемия моровой язвы. Страницы летописных сводов, трактующих о событиях 1362–1366 гг., переполнены описаниями тех бедствий, которые принесла эпидемия населению Москвы, Коломны, Переяславля, Твери, Суздаля, Нижнего Новгорода, Торжка и других городов. Очень сильно пострадали нижегородцы, так как Нижний Новгород был первым русским центром, охваченным эпидемией, которая распространилась из Бездежа[1803]. Повальная человеческая смертность не могла не послужить существенным фактором, заставившим князей прекратить усобицу.

Во втором туре борьбы за великое владимирское княжение (с 1367 г.) главное участие приняли Московское и Тверское княжества. Это был естественный ход борьбы. Не укрепившись в пределах Нижегородского княжества (на подступах к Орде), московская великокняжеская власть не могла считать развязанными руки для подчинения своей власти тверских князей. Борьба Московского и Тверского княжеств в конце 60-х — первой половине 70-х годов XIV в. протекала в усложнившейся внешнеполитической обстановке. Наступательная политика Литвы на Русь сделалась более активной. Этому в значительной мере содействовало ослабление Золотоордынского ханства. В 1363 г. литовские войска взяли Коржев и совершили военное нападение на юг Подолии (Синие воды, Белобережье). Продолжалось литовское наступление на Смоленск[1804].

История Тверского княжества начала и середины 60-х годов XIV в. довольно темна. Не вдаваясь в специальные вопросы о внутренних взаимоотношениях тверских князей, следует лишь отметить, что княжеские междоусобицы, там происходившие, закончились приходом к власти князя микулинского Михаила Александровича (сына погибшего в Орде Александра Михайловича), ставшего великим князем тверским. Его княжение ознаменовано упорной борьбой Тверского княжества (в союзе с Литвой) с княжеством Московским.

§ 8. Борьба между Московским и Тверским княжествами в 60–70-х годах XIV в.

Начало длительной и острой борьбы Московского княжества с Тверским при московском великом князе Дмитрии Ивановиче относится к 1367 г. Подробно рассказывает об этой борьбе Рогожский летописец, расценивая ее с позиций тверских феодалов, враждебных московской великокняжеской власти. Под 1367 г. в Рогожском летописце говорится о построении в Москве каменного кремля, причем это мероприятие ставится в связь с началом наступательной политики московского правительства против других русских князей: «Того же лета на Москве почали ставити город камен, надеяся на свою на великую силу, князи русьскыи начата приводити в свою волю, а который почал не повиноватися их воле, на тых почали посягати злобою»[1805].

Прежде всего, по Рогожскому летописцу, Дмитрий Донской и его бояре предприняли наступление на Тверское княжество. В этих целях они использовали усобицу («нелюбие») между тверским великим князем Михаилом Александровичем (сыном Александра Михайловича), с одной стороны, и его дядей Василием Михайловичем, князем кашинским, и двоюродным братом Еремеем Константиновичем дорогобужским (сыном Константина Михайловича), с другой стороны. Усобица возникла в связи с разделом наследства умершего князя Семена Константиновича дорогобужского (сына Константина Михайловича). Вопрос о наследстве последнего разбирал тверской епископ Василий, который и «присудил часть отчины княжи Семеновы» тверскому великому князю Михаилу Александровичу[1806]. Тогда князья Василий Михайлович и Еремей Константинович апеллировали к московскому митрополиту. Последний поддержал их (очевидно, с ведома московского великого князя, желавшего использовать этот инцидент в своих интересах в борьбе со своим противником — великим князем тверским). Епископ Василий через митрополичьего пристава был вызван из Твери в Москву на суд митрополита.

Новое судебное разбирательство принесло большие убытки тверскому епископу, которого подвергали в Москве притеснениям, очевидно, настаивая, чтобы он изменил вынесенное им в пользу тверского князя Михаила Александровича решение по делу об отчине умершего князя Семена Константиновича («и тако на Москве про тот суд владыце Василию бышеть истома и протор велик…»).

Михаил Александрович, готовясь к борьбе с московским великим князем[1807], поддержавшим его противников, уехал в Литву, чтобы заручиться там поддержкой. В то же время князь Василий Михайлович с семьей и Еремей Константинович «с всею силою кашиньскою» заняли Тверь. Рогожский летописец отмечает, что княжеская усобица, начавшаяся с раздела выморочной вотчины, тяжело отразилась на населении Тверской земли («а во Тфери сотворишется изгыбель велика людем про часть княжю Семенову»). Приехав в Тверь, князья Василий и Еремей «многым людем сотвориша досадоу бесчестием, и моукою, и разграблением имениа, и продажею бес помилованиа». Выражения «людем», «многим людем» свидетельствуют о том, что пострадали не столько высшие представители класса феодалов, сколько широкие массы населения: княжеские слуги, горожане, крестьяне. О каких притеснениях, причиняемых князьями жителям Твери, идет речь? О лишении их имущества, предании их суду с применением пыток, взыскании с них судебных штрафов и всевозможных вымогательствах без суда и т. д. Вероятно, князья Василий и Еремей возложили огульно на мирное население Тверской земли ответственность за то, что владения Семена Константиновича перешли к их противнику — великому тверскому князю Михаилу Александровичу. Актам полнейшего произвола (грабежу, вымогательствам, насилию) придавался характер восстановления законности, якобы нарушенной епископом Василием, который решил спорное дело о выморочной вотчине в пользу князя Михаила Александровича.

Василий Михайлович и Еремей Константинович хотели захватить город Городок (Старицу) на Волге, бывший одним из предметов их распри с великим тверским князем, и двинули к нему войска, в том числе пришедшие из Москвы («московскую рать князя великого»). Взят город не был, но местные жители страшна пострадали от нападения (князья «възвратилися назадь, извоевав люди, и мнози тогды в полон поведени быша»). «Рать московьскаа» и волочане (войска из Волоколамска), действовавшие по приказу московского правительства, «извоевали» Тверские «волости», в Верхнем Поволжье и причинили много бед горожанам и крестьянам («великоу изгыбель сотворили Христианом»)[1808].

Осенью 1367 г. великий тверской князь Михаил Александрович вернулся на Русь из Литвы с вооруженными силами («с литовьскою ратию»). Он взял в Твери под стражу жену князя Еремея и бояр и слуг своего дяди Василия Михайловича кашинского («…княгиню Еремееву и Семена Ямоу, иных бояр и слуг дяди своего изнимал…»). Затем Михаил Александрович двинул войска на Кашин, чтобы расправиться со своими противниками. Очевидно, приведенная им из Литвы рать была достаточно внушительной. Василий Михайлович кашинский предпочел не доводить дело до сражения. На пути к Кашину, в селе Андреевском, великого тверского князя встретили послы князя Василия Михайловича и епископа Василия. Михаил Александрович согласился на мир, ибо со своей стороны также, по-видимому, не чувствовал уверенности в благоприятном отношении к нему неселения Тверской земли, на которое он навел чужеземные войска. Поэтому он повернул обратно. А затем в Тверь приехали один за другим князь Еремей и сын Василия Михайловича кашинского Михаил и заключили мир с великим тверским князем. Последний оформил мирные отношения и с великим князем московским Дмитрием Ивановичем[1809].

Но мир продолжался недолго. Князь Еремей (возможно, по собственной инициативе, а возможно, подстрекаемый московским правительством) снова расторгнул соглашение с Михаилом Александровичем и отправился в Москву, где готовилось новое наступление на великого тверского князя.

По рассказу Рогожского летописца, в 1368 г. великий московский князь Дмитрий Иванович и митрополит Алексей пригласили из Твери князя Михаила Александровича в Москву. Рогожский летописец говорит, что внешне это приглашение было проведено в соответствующих дипломатических формах. Визит Михаила Александровича расценивался как визит дружбы. Его безопасность гарантировалась недавно состоявшимся московско-тверским договором, закрепленным авторитетом главы русской церкви — митрополита. Но в Москве великому тверскому князю грозила западня. Его решили там захватить и арестовать. «Того же лета князь великии Дмитреи Ивановичь да Олексеи митрополит позвали князя великаго Михаила Александровича на Москву, по целованию, любовию, а съдумав на него съвет зол».

Как только Михаил Александрович (по выражению Рогожского летописца, полагаясь «на крестное целование» со стороны Дмитрия Ивановича) явился в Москву, он и приехавшие с ним вместе бояре были задержаны и посажены под стражу. По словам летописи, великого тверского князя «…яша и да дръжали в-ыстоме…», «а что были бояре около его, тех всех поимали и разно разведоша, и быша вси в нятьи и дръжаша их в истоме». Городком и «частью отчины княжи Семеновы» завладело московское правительство.

Михаил Александрович просидел под арестом в Москве до тех пор, пока туда не пришла весть об ожидающемся вскоре приходе татарских послов. Не желая, очевидно, вмешивать в московско-тверские отношения Орду, московские власти поспешили освободить из заключения и отпустить в Тверь Михаила Александровича[1810], «опять покончив с ним», т. е. снова заключив с ним мирное соглашение. Очевидно, московское правительство признало права тверского великого князя на наследство, оставшееся после князя Семена Константиновича, и согласилось вернуть ему Городок. Но это обещание не было выполнено, и скоро Городок был отдан в управление (под контролем московского наместника) князю Еремего. Другой политический соперник Михаила Александровича — кашинский князь Василий Михайлович в середине 1368 г. умер.

Вернувшись в Тверь, Михаил Александрович стал готовиться к войне с Московским великим княжеством(«…имеаше розмирие к князю к великому…»). Рогожский летописец считает поводом к этому отторжение от Тверского княжества Городка, расцененное великим тверским князем как акт «измены» со стороны московского правительства («…и положи то в измену»). Но великий московский князь Дмитрий Иванович предупредил Михаила Александровича и сам первый начал военные действия[1811].

В московских летописных сводах изложенные выше события получили несколько иное освещение, чем в тверском летописании. В Ермолинской, Львовской, Симеоновской, Типографской, Воскресенской летописях также рассказывается о строительстве Московского кремля (зимой 1367 г. «князь велики з братом Володимером замыслиша ставити Москву город камен и тоя же зимы и камень повезоша»; весной же 1368 г. «заложиша Москву город камен»). Но этот факт названные летописные памятники отнюдь не рассматривают как показатель стремлений московских феодалов к войне, тенденций московского правительства к расширению территории путем военных действий. Вызов великим князем Дмитрием Ивановичем и митрополитом Алексеем в Москву великого тверского князя Михаила Александровича Ермолинская и аналогичные летописи изображают как дружественный акт («зазваша на Москву любовью…»). Арест Михаила Александровича расценивается как результат решения третейского суда, т. е. вполне законное дело («…и бысть ему суд на третей…», «бысть им суд на третей день на миру, а в правде»). Все дальнейшие московско-тверские политические осложнения представляются в Ермолинской и сходных с ней летописях как следствие недоброжелательного по отношению к московскому правительству поведения тверского великого князя. Московские власти заключили с ним договор и выпустили его из заточения («…укрепивше его крестным целованием и пустиша в свою отчину»). Он же после этого «…имеяше ненависть на великаго князя»[1812]. О причинах «ненависти», т. е. завладении московскими властями Городком, данные летописи умалчивают.

Такое тенденциозное объяснение московско-тверских отношений с позиций московской великокняжеской власти затушевывает настоящую политику последней. Московское правительство в рассматриваемое время, несомненно, стремилось к ослаблению Тверского княжества и расширению за его счет территории московских владений (используя в своих интересах распри, происходившие между отдельными князьями Тверской земли).

Никоновская летопись не дает нового фактического материала для более углубленного рассмотрения борьбы Московского княжества с Тверским в 1367–1368 гг. Но в Никоновском своде есть одно чрезвычайно интересное место, проливающее свет на социальную сторону этой борьбы. После рассказа о примирении тверских князей между собой и великого князя тверского Михаила Александровича с Дмитрием Ивановичем московским (вслед за походом первого на Кашин) мы читаем: «и радовахуся [очевидно, прекращению войны] бояре их [т. е. князей], и вси велможи их, такоже гости, и купцы, и вси работнии людие, роды и племяна Адамови. Вси бо сии един род и племя Адамово, цари, и князи, и бояре, и велможи, и гости, и купцы, и ремественицы, и работнии людие, един род и племя Адамово, и забывшеся, друг на друга враждуют, и ненавидят, и грызут, и кусают, отстояще от заповедей божиих, еже любити искреиняго своего яко сам себе»[1813].

Я привел эту цитату полностью ввиду ее колоритности и эмоциональности. Автор данного текста выступает с такой длинной и яркой тирадой, чтобы убедить в ненужности и вредности тех столкновений, которые происходят между господствующими общественными слоями и зависимыми людьми в городе и деревне. Он хочет достигнуть в соответствии с евангельской заповедью социального мира. Он стремится внушить мысль, что неизбежное и непреодолимое различие общественного положения людей не должно вести к забвению о том, что все они происходят от Адама. В этом отношении люди равны. Словом, ссылками на библию и евангелие составитель разбираемого текста хотел бы заглушить социальные конфликты. Но перед нами не выступление реакционного характера. Скорее можно думать, что текст Никоновской летописи отражает идеологию горожан, страдавших от феодальных войн, во время которых росло угнетение народа, что вызывало протест с его стороны. Обострялись классовые противоречия и усиливалась классовая борьба. Автор осуждает не столько выступления рядовой массы городского торгово-ремесленного населения и крестьянства против феодалов и зажиточной части горожан, сколько наступление господствующего класса на народ. И в указанных целях он излагает свою теорию равенства людей по происхождению, не исключающую, однако, социального неравенства как нормального явления. Это идеи умеренной в своих социально-политических требованиях части бюргерства.

Итак, усобицы среди представителей тверского княжеского дома и политическая борьба между великими князьями московским и тверским в 1367–1368 гг. содействовали углублению классовых антагонизмов.

Осенью 1368 г. московский великий князь, подготовив военные силы, устроил нападение на Тверь («събрав воя многы и посылал рать на князя великаго Михаила Александровича тферьскаго…»). Последний бежал в Литву и стал уговаривать литовского князя Ольгерда Гедиминовича, женатого на его сестре, организовать поход на Москву («многы оукоры изнесе и жалобы изложи, прося помощи собе и оборони, дабы сътворил месть его въскоре, паче же вабячи и зовучи его ити ратию к Москве»). В качестве посредницы в переговорах выступала сестра тверского князя, являвшаяся женой князя литовского (Михаил Александрович «и сестру свою научая глаголати…» Ольгерду).

Это был период, когда литовские князья перешли к активной агрессивной политике в отношении Московского княжества. Ольгерд вмешался в борьбу между московским и тверским князьями. Вместе с другими литовскими князьями (своим братом Кейстутом Гедиминовичем, племянником Витовтом Кейстутовичем и пр.), «събрав воя многы и подвижася в силе тяжце», он двинулся «ратию» к Москве. Поход на Русь литовских войск в 1368 г. описан в различных летописных сводах примерно одинаково, только с неодинаковой полнотой. Наиболее полное изложение дают Рогожский летописец (в статье «О первой Литовщине») и Симеоновская летопись, текст которых лег затем в основу Никоновской летописи.

Летописцы определяют тактику Ольгерда как тактику внезапного нападения. Он обычно вел подготовку к наступлению на другие государства втайне («в таю»), скрывая свои намерения как от собственных воинов, так и от купцов и от иностранцев, находившихся в Литовском княжестве, с тем чтобы слухи об его замыслах не проникли в ту страну, с которой он собирался воевать. Летописцы подчеркивают, что военные успехи Великого княжества Литовского при Ольгерде объясняются не столько перевесом литовских вооруженных сил над войсками других стран, сколько его умением воевать («не токма силою, елико умением воеваше», «воюя хитростию и скрадывая»). Очевидно, военный опыт Литовского княжества, сильно выросшего за счет завоеваний, привлекал внимание наиболее вдумчивых представителей феодального класса на Руси. В то же время в различных летописных сводах описание военных приемов, к которым прибегал Ольгерд, сопровождается разными оценками и эмоциями. Если в Рогожском летописце и Симеоновской летописи речь идет об умелом использовании литовским князем наличных военных сил и о разумном соблюдении им военной тайны, то в Ермолинской, Воскресенской и других летописях ударение делается на коварстве Ольгерда, его «злохитрии», «кознях»[1814].

В 1368 г., по летописным сообщениям, Ольгерд, как и обычно в таких случаях, держал в секрете план похода на Москву. По рассказу русских летописей, великий князь Дмитрий Иванович якобы ничего не знал о готовящемся на Русь наступлении военных литовских сил («…и тогда в то время князю великому того не ведущу и про то ему вести не было, оже Олгерд идеть нань силою многою…»). Надо сказать, что данная летописная версия не внушает доверия. Тверской великий князь Михаил Александрович в 1368 г. не в первый раз бежал в Литву. Он уже побывал там в 1367 г. и приводил с собою оттуда литовскую рать. Это не могло не быть известным московскому правительству. Поэтому то, что летописи говорят о неожиданности для московского великого князя прихода литовского войска в 1368 г., объясняется, вероятно, желанием оправдать нерасторопность русских войск и неумение подготовиться к встрече с неприятелем (а может быть, и недостаточность военных ресурсов).

Когда Ольгерд во главе литовских вооруженных сил уже приблизился к границе с Русью («…приближися близь перерубежиа Литовьскаго…»), весть о наступлении Литвы дошла, наконец, до московского великого князя. Он спешно разослал грамоты по ряду городов с предписанием о присылке воинов для отпора неприятелю («…повеле въскоре россылати грамоты по всем городом, и по всему княжению великому нача съвокупляти воя»). Но было уже поздно. Для сбора войска «по всему княжению великому» времени не хватало («…но ничто же успеша, не поспела бо тогды никотораа рать из далних мест приити»). Пришлось наскоро сформировать «сторожевой полк» из великокняжеских слуг, находившихся в данное время в Москве («…елико воин обретошася тогда в граде…»). Этот полк во главе с великокняжеским воеводой Дмитрием Мининым и воеводой серпуховско-боровского князя Владимира Андреевича — Акинфом Федоровичем Шубой был послан навстречу («в заставу») Ольгерду. К полку присоединились рати из московских волостей, Коломны и Дмитрова.

Войдя «в пределы области Московьскыя», литовские захватчики подвергли страшному разорению пограничные районы (стали их «жещи, сечи, грабите, палити, плените»). Во время столкновения («на стрече») с литовскими полками погиб князь Семен Дмитриевич Стародубский, по прозвищу Крапива. В Оболенске был убит литовцами князь Константин Юрьевич Оболенский.

21 ноября 1368 г. на реке Тростне произошла встреча литовского войска со сторожевым московским полком. Он был разбит, воеводы убиты. Подвергая «истязаниям» пленников, Ольгерд выспрашивал их, где находится великий московский князь и какой военной силой он располагает. Узнав, что князь Дмитрий Иванович в Москве и что он не успел собрать достаточно воинов («…рати все не убо бе поспели собратися к нему…»), Ольгерд стал смелее двигаться вперед («начат подвижнее быта, поострив силу свою и много дързновенье въсприим…»). Литовские полки быстро подошли к Москве и расположились вокруг города.

Готовясь к осаде Москвы, великий князь Дмитрий Иванович приказал сжечь Московский посад («примета, ради»). Все, кто находился в городе, заперлись в Кремле. Кроме Дмитрия Ивановича, в Москве находились князь серпуховско-боровский Владимир Андреевич, митрополит Алексей «и прочии князи и бояре и вси христиане». Совершенно ясно, что, раз все князья оказались в осаде, значит, должного сопротивления Ольгерду на его пути к столице оказано не было.

Литовское войско во главе с Ольгердом простояло под Москвой трое суток, выжгло все пригородные места («останок загородиа все пожже»), церкви и монастыри, а затем отступило. Очевидно, сил у Ольгерда хватило для нанесения Руси внезапного удара, но не для длительной осады столицы Московского княжества.

На обратном пути Ольгерд со своими полками огнем и мечом уничтожали сельские поселения («волости повоева, села и дворы огнем пожже»), избивали и грабили мирных жителей, захватывали их имущество, угоняли скот («много христиан посече, и иных в полон поведе, а имениа их пограбиша, а скоты ину ту с собою отгнаша, и тако отидоша, а много зла створиша Христианом»).

Летописи говорят, что никогда еще литовские захватчики не наносили такого зла Русской земле, как во время нападения на нее, организованного Ольгердом. Это зло можно сравнить только с разорением, которое причиняли Руси татарские набеги. И в памяти летописцев, описывавших «первую Литовыцину», невольно встает «Федорчукова рать»[1815].

Поход на Русь, предпринятый в 1368 г. Ольгердом, ставил, по-видимому, своей целью, во-первых, оказать помощь тверскому великому князю в его борьбе с великим князем московским и содействовать усилению Тверского княжества за счет Московского, что было выгодно Литве, ибо Ольгерд действовал в союзе с Михаилом Александровичем тверским. Во-вторых, для Ольгерда это была первая серьезная военная разведка с целью испытать силы Московского княжества. Наконец, Ольгерд дал своим воинам возможность вдоволь пограбить русское население, а то, что нельзя было увезти с собой, велел предавать уничтожению, чтобы подорвать материальные ресурсы Московского княжества.

После похода Ольгерда московское правительство было вынуждено отказаться в пользу Михаила Александровича тверского от Городка и выморочных владений князя Семена Константиновича, относительно которых уже давно шел спор между тверскими князьями. Князь Еремей Константинович был выведен из Городка и выдан Михаилу Александровичу. Но княжеские усобицы в Тверской земле продолжались. Так, в 1369 г. из Кашина приезжал в Москву к митрополиту князь Михаил Васильевич с жалобой на тверского епископа Василия, очевидно, по делу все о том же наследстве после князя Семена Константиновича.

Отношения с Литвой у Московского княжества продолжали оставаться напряженными. В 1368 г., во время войны Ольгерда с Орденом, русские военные отряды из Москвы и Волоколамска «воевали Смоленскую волость». В 1370 г. князь Дмитрий Иванович «посылал воевать Брянска»[1816].

Новая война Московского княжества с Тверским, действовавшим опять в союзе с Литвой, падает на 1370 г. Судя по данным Рогожского летописца (отсутствующим в ряде сводов), Михаил хотел войны избежать и посылал в Москву тверского епископа для подтверждения мира («любви крепити»). Но московское правительство, отпустив епископа обратно в Тверь, вслед за ним в августе отправило объявление войны тверскому великому князю («а ко князю великому Михаилу послав, целование сложили…»). Большинство летописей не говорит о приезде в Москву тверского епископа и помещает лишь известие о разрыве московским правительством (по его собственной инициативе) отношений с Тверью.

Михаил Александрович опять бежал в Литву, а московские войска предприняли наступление на Тверскую землю. Сначала в Тверские волости вошли отдельные военные отряды из Москвы и Волоколамска, а в сентябре 1370 г. туда направился «с всею силою» князь Дмитрий Иванович. Остановившись на реке Родне, он отправил своих воевод с ратыо к городу Зубцову, который был осажден, а через 6 дней взят и сожжен. Население из города московские воеводы «выпустили куды кому любо…». Московские войска захватили также Микулин, «повоевали» и «пожьгли» тверские села, перебили и взяли «в полон» их жителей. Рогожский летописец с полным основанием расценивает действия в Тверской земле московских вооруженных сил как большое зло для местного населения («и много зла сътворив христианом»). В Рогожском летописце помещена чрезвычайно важная и яркая деталь. Из-за больших дождей тверские крестьяне не успели вовремя произвести жатву яровых хлебов («то же время бышеть дождево добре, хлеба ярного не жинали»). А из-за войны хлеб так и остался несжатым.

Никоновская летопись, дающая тенденциозное изложение событий с позиций московской великокняжеской власти, считает поход Дмитрия Ивановича в Тверскую землю карой, учиненной населению за враждебные Московскому княжеству действия тверского князя Михаила Александровича («и смириша тверичь до зела»).

В борьбе с московской великокняжеской властью Михаил Александрович тверской стремился заручиться поддержкой не только Литвы, но и Орды. В Рогожском летописце содержится известие (отсутствующее в большинстве сводов) о том, что, после того как Михаил Александрович бежал в Литву, в Тверь явились ордынские послы Капьтагай и Тюзяк и привезли тверскому князю ярлык на тверское княжение. Очевидно, он в свое время делал шаги к получению ярлыка, желая укрепить свои политические позиции в ожидании надвигающейся войны с Московским княжеством. Не переговоры ли Михаила Александровича с Ордой заставили московское правительство в августе 1370 г. порвать с ним сношения и послать рать в Тверскую землю?

Узнав в Литве о разорении московскими войсками Тверского княжества, Михаил тверской направился в середине ноября оттуда в Орду и, одарив многих ордынских князей, добился получения ярлыка на великое княжение всей Руси. Орда, по-видимому, охотно вмешалась в происходившие на Руси распри и содействовала столкновению тверского князя с московским, рассчитывая, что это столкновение приведет к общему упадку политической силы Руси. Вместе с ордынским послом Сарыхожей Михаил Александрович явился в Русскую землю в качестве общерусского великого князя («и взем ярлык, и вышел был на княжение на великое, зовучися сам князь великыи»). Но его противник, Дмитрий Иванович московский, принял меры к тому, чтобы помешать ему реализовать право, предоставленное ханским ярлыком. Чтобы задержать Михаила Александровича на путях из Орды, были расставлены заставы, организованы его поиски («…переимали его по заставам, и многыми путмы ганялися за ним, ищуще его»)[1817]. Настигнуть Михаила Александровича, однако, не удалось, и он с небольшой дружиной опять бежал в Литву. Вряд ли укрепиться на Руси тверскому князю помешали лишь предосторожности, принятые великим князем московским. Михаил Александрович становился все более непопулярным из-за своих связей с литовскими феодалами, с ордынскими ханами, которых он приводил на Русь и которые грабили народ. Городское население не поддерживало Михаила тверского, как это можно видеть и из приведенного выше текста Никоновской летописи (сожалеющей в связи с описанием усобицы тверских князей о той социально-политической розни, которая наблюдалась на Руси) и из некоторых последующих событий.

В Литве Михаил Александрович всячески добивался, чтобы Ольгерд организовал второй поход на Москву и помог ему одолеть его противника — великого князя Дмитрия Ивановича. Второй поход на Русь литовских военных сил под руководством Ольгерда («другая Литовщина») состоялся в конце ноября 1370 г. Ольгерд выступил в Русскую землю, «събрав воя многы, в силе тяжце», в сопровождении своих братьев, сыновей, «прочих» литовских князей, смоленского князя Святослава Ивановича «с силою смоленьскою», тверского князя Михаила Александровича. Серьезное сопротивление литовские полки встретили со стороны русских воинов под Волоколамском (26 ноября). Два дня длился бой, но литовское войско так и не смогло овладеть городом. Под Волоколамском был смертельно ранен одним литовцем князь Василий Иванович Березуйский, которого летопись характеризует как храброго и заслуженного воина («иже преже много мужьствова на ратех и много храбровав на бранех…»). Не взяв Волоколамска, литовское войско продолжало свой путь к Москве и 6 декабря осадило столицу княжества. В Москве находился великий князь Дмитрий Иванович. Его двоюродный брат — серпуховско-боровский князь Владимир Андреевич стоял с полком под Перемышлем. Со стороны Пронска двигался к Москве бывший в союзных отношениях с Дмитрием Ивановичем пронский князь Владимир Дмитриевич, «а с ним рать рязанская». Ольгерду грозила опасность быть окруженным русскими войсками. В этих условиях осада Москвы не могла закончиться успешно для литовских захватчиков. Она продолжалась больше, чем в 1368 г., — 8 дней. Захватчики выжгли окрестности города («загородие») и часть посада, перебили и забрали в плен много людей, но овладеть Московским кремлем не смогли. Не рассчитывая на военный успех («оубоявся»), Ольгерд стал просить великого князя Дмитрия Ивановича заключить с ним мир. Московское правительство также стремилось кончать войну и согласилось на перемирие. Обратно в Литву Ольгерд возвращался, чувствуя себя уже далеко не так, как в 1368 г. Летописи ничего не говорят теперь о грабежах русского населения литовскими захватчиками. Наоборот, подчеркивается, что Ольгерд уходил из Руси «с многым опасением, озираяся и бояся за собою погони»[1818].

Совершенно очевидно, что в Москве был учтен печальный опыт «первой Литовщины». Ко вторичной встрече Ольгерда московское правительство подготовилось лучше, мобилизовало военные силы. Правда, литовские войска и на этот раз не были задержаны по пути в Москву и дошли до самой столицы Московского княжества. Но здесь они ясно убедились, что Москвы им не взять, да и оставаться долее на Руси небезопасно[1819].

Нельзя упускать из поля зрения еще одного существенного фактора, сыгравшего несомненную роль в качестве побудительного мотива к отступлению литовских захватчиков. Широкие массы населения русских сел и городов были страшно раздражены против них и тех русских феодалов, при содействии которых они пришли на Русь. В результате «первой» и «второй» «Литовщины» была уничтожена масса народа. Крестьяне были лишены возможности заниматься мирным сельским трудом. Ведь не может не броситься в глаза такой разительный факт: летописец, уделяющий свое основное внимание политической истории Руси, междукняжеским отношениям, считает тем не менее нужным сразу после описания похода на Русь Ольгерда в 1370 г. сказать несколько слов о сельскохозяйственных работах этого года. Значит ему была хорошо ясна связь между разорительными войнами и состоянием земледелия. В Рогожском летописце говорится, что зима 1370 г. «бяшеть тепла», снег стаял ранней весной («снег стекл заговев великому говению»), и это дало возможность убрать не сжатый в Тверской земле прошлой осенью хлеб («не жатый хлеб пожали по всем Тферьскым волостем в великое говение»). Но Никоновская летопись добавляет, что жать можно было только там, где не прошли литовские войска («где рать не бывала Литовьскаа»)[1820]. Там же, где побывали иноземные полчища, хлеб пропал.

По уходе из пределов Руси литовских полков во главе с Ольгердом Михаил Александрович поехал в Орду за ярлыком на великое княжение, а его войска пытались рассчитаться за нападение московско-волоколамских военных сил в 1369 г. на Тверское княжество. Но пострадали при этом опять-таки мирные жители. Так, по Рогожскому летописцу, тверские рати под Волоколамском «…люди многи побили той, который опроче стяга ходили», т. е. уничтожили много народа из числа тех, кто не выступал под полковым знаменем, не участвовал в ратных действиях в Тверской земле в 1369 г. Подобная политика тверского князя вызывала все большее недовольство населения. Его непопулярность все возрастала.

10 апреля 1371 г. Михаил Александрович вернулся из Орды с ярлыком на великое княжение в сопровождении посла Сарыхожи. Из Твери князь Михаил с ордынским послом направился «подле Волги мимо Кашин» во Владимир для занятия великокняжеского стола. Но Дмитрий Иванович московский не захотел ему «сступитися княжениа великаго». Между обоими претендентами на великокняжеский владимирский стол разгорелась борьба. Интересные данные об этой борьбе сообщают Рогожский летописец и Тверской сборник. Согласно сведениям этих сводов, князь Дмитрий Иванович привел к присяге («к целованию») по всем городам бояр и «людей» (по Никоновской летописи — «черных людей», т. е. торгово-ремесленное население) в том, что они не признают великим князем Михаила Александровича («…не датися князю великому Михаилу…»). Сам Дмитрий Иванович вместе со своим двоюродным братом, серпуховско-боровским князем Владимиром Андреевичем, и с ратью стал в Переяславле, чтобы помешать тверскому князю проехать во Владимир[1821]. Ханский посол (по Рогожскому летописцу, «тотарин с баисою», т. е. с ханским повелением — грамотою) прислал из города Мологи, где он находился с Михаилом Александровичем, предписание московскому князю явиться во Владимир «к ярлыку» (т. е., очевидно, присутствовать при возведении на великокняжеский стол Михаила Александровича). Дмитрий Иванович отвечал: «к ярлыку не еду, а в землю на княжение на великое не пущаю» (речь идет о князе Михаиле, которому Дмитрий Иванович не желает уступить великое княжение и поэтому не дает ему пройти во Владимир), «а тебе, послу, путь чист» (т. е. ханского посла московский князь не будет задерживать и предоставит ему свободный проезд). Затем Дмитрий Иванович дипломатично пригласил посла Сарыхожу в Москву. Тот, предвидя, что там можно будет получить «многыа дары», передал ярлык князю Михаилу, а сам принял приглашение московского князя и явился к нему в Москву. Михаил Александрович вернулся через Бежецкий Верх в Тверь. Не ошибшись в своих расчетах и «поймав многи дары» у князя Дмитрия, Сарыхожа выехал в Орду. В конце мая туда же отправился сын великого тверского князя Иван Михайлович, а 15 июня — великий московский князь Дмитрий Иванович[1822].

Летописный рассказ требует интерпретации. Очевидно, довольно решительные и активные действия Дмитрия Ивановича объясняются тем, что он имел какую-то поддержку со стороны жителей Московского и Тверского княжеств. Судя по приведенным летописным сообщениям, он опирался не только на бояр, но и на торгово-ремесленное население городов Верхнего Поволжья. Рогожский летописец и Тверской сборник приписывают Дмитрию Ивановичу инициативу приведения бояр и горожан к присяге. Это весьма возможно. Но, очевидно, навстречу этой инициативе развертывалось движение в городах в сторону союза с московской великокняжеской властью, ведущей борьбу с литовскими захватчиками и их пособником — великим князем тверским.

Поддержка горожан позволила Дмитрию московскому занять довольно смелую позицию в отношении Орды и не явиться на вызов ханского посла. Однако московская великокняжеская власть вовсе не шла на разрыв с Ордой. Для этого у нее не было еще достаточных сил. Стремясь к достижению своей цели (сохранению права на великое владимирское княжение), Дмитрий Иванович вынужден прибегать и к дипломатии, и к подкупам ордынских правителей. Пригласив в Москву Сарыхожу и одарив его, Дмитрий Иванович завоевал себе союзника и подготовил почву в Орде для того, чтобы получить ярлык на великое княжение.

В Рогожском летописце имеется интересное рассуждение по поводу политики золотоордынских ханов, которые разжигают распри среди русских князей. В результате между князьями возникают войны, причиняющие народу неимоверные страдания. Ордынские правители, «омрачив сердце своя многым златом и сребром», получаемым с различных претендентов на русский великокняжеский стол, «безбожною своею лестию ввергъли мечь и огонь в Русскую землю на крестианьскую погыбель», «сотворили мятежь в Русской земли». Если сочетать приведенную оценку вредных последствий татаро-монгольской политики на Руси с мыслями, изложенными б рассмотренном выше тексте Никоновской летописи о вреде княжеских усобиц, способствующих углублению общественных противоречий, то мы сможем себе представить довольно целостную идеологию умеренной в своих социально-политических требованиях части горожан, объясняющую занятую ими позицию в борьбе московского и тверского князей. Мир социальный может сохранить сильная великокняжеская власть, способная обеспечить мир политический и внешнеполитическую безопасность страны, — таковы основы этой идеологии.

В некоторых летописях (Ермолинской, Симеоновской, Львовской, Воскресенской, Типографской и др.) описывается эпизод прихода Михаила Александровича (после отъезда князя Дмитрия Ивановича в Орду, а по Никоновской летописи — до этого события) во Владимир и его попытки занять великое княжение. Жители Владимира, судя по этим летописям, не приняли князя Михаила («и не прияша его, рекуще: «Про что тебе взяти великое княжение?»»)[1823]. В Рогожском летописце и Тверском сборнике этого эпизода нет. Однако его возможность не исключена.

После отъезда в Орду московского великого князя Дмитрия Ивановича, в Москву явились послы литовского князя Ольгерда. В отсутствие Дмитрия Ивановича, которого официально представлял митрополит Алексей, был заключен (в соответствии с условиями перемирия 1370 г.) московско-литовский договор, скрепленный затем браком серпуховско-боровского князя Владимира Андреевича и дочери Ольгерда — Елены[1824]. Интересно, что в этом договоре великое княжение называется «отчиной» (т. е. наследственным владением московских великих князей). Такова же терминология Симеоновской летописи. Значит московские князья уже стали отрицать права ханов распоряжаться великим княжением.

Михаил Александрович тверской продолжал военные действия в ряде русских земель, рассчитывая тем самым нанести урон своему противнику. Он двинулся сначала к Костроме, затем, повернув обратно, захватил и сжег Мологу, Углич, Бежецкий Верх. Тогда же, по-видимому, Михаил Александрович заключил договор о военном союзе с новгородским правительством[1825].

Длительная усобица на Руси изнуряла население, подрывала экономику страны. Истощенный в результате кровавой междукняжеской смуты, народ страдал также от недорода, вызванного засухой 1371 г. Люди голодали. Цены на хлеб и другие продукты питания росли и из-за неурожая и из-за разорения страны феодальной войной («бяше же тогды жито дорого, и меженина в людех и оскудение брашна, дороговь велика»). Никоновская летопись указывает, что в 1371 г. был «глад велий по всей земле»[1826].

Ярлык на великое владимирское княжение достался в Орде московскому князю Дмитрию Ивановичу. Перевес материальных и военных сил был на его стороне. Михаил же Александрович, согласно летописи, получил из Орды следующий ответ: «княжение есмы тебе дали великое, и давали ти есмы рать, и ты не понял, рекл еси своею силою сести, и ты сяди с кем ти любо». Этот летописный текст не совсем понятен. Почему же тверской князь отказался от военной помощи ему со стороны татаро-монгольских правителей? Возможны два объяснения. Или ордынское правительство, проводя в данном случае свою обычную политику, построенную на шантаже, обусловило выдачу тверскому князю ярлыка на великое княжение тем, что он завоюет его собственными силами, а затем самого же обвинило в излишней самонадеянности. Но может быть, и сам Михаил Александрович боялся открыто привести на Русь татаро-монгольское войско, ибо его содружество с литовскими захватчиками уже достаточно подорвало его авторитет среди населения.

Победа над своим соперником в Орде обошлась Дмитрию Ивановичу недешево. Право на великое княжение он купил за большую сумму и на Русь прибыл (осенью 1371 г.) обремененный большим долгом («…прииде из Орды с многыми длъжникы…»). Расплачиваться за этот долг пришлось трудовому народу, на который были возложены новые податные тяготы («и бышеть от него по городом тягость даннаа велика людем»). Несмотря на это, горожане не стали поддерживать тверского князя Михаила («а ко князю к великому к Михаилоу так и не почали люди из городов передаватися»). Последняя цитата взята из Рогожского летописца, в котором сохранилось тверское летописание, далеко не с доброжелательных позиций оценивающее деятельность московского правительства. Тем важнее и надежнее для нас свидетельство Рогожского летописца о позиции горожан, искавших союза с сильной великокняжеской властью[1827].

Но феодальная война продолжалась. Московские войска выгнали из Бежецкого Верха тверского наместника и «грабили» тверские волости. Московский великий князь при этом использовал вражду между великим князем тверским Михаилом Александровичем и удельным князем кашинским Михаилом Васильевичем и заключил союз с последним. Михаил Васильевич приезжал в Москву, «взял мир» с великим князем Дмитрием Ивановичем, после чего кашинские бояре разорвали договор с великим тверским князем Михаилом Александровичем («сложили» к нему «целование») и перешли на сторону московского правительства.

Князь Михаил Александрович со своей стороны вел наступление на своего противника — князя московского. В конце 1371 г., по его приказанию, тверскими войсками была взята Кистма, а кистемские воеводы захвачены в плен и приведены в Тверь. Весной 1372 г. сам Михаил Александрович повел рать на Дмитров, «а посад и села пожьгли, а бояр и людии изнимав и жен в полон привели в Тферь». Война велась тверским князем снова при помощи литовских феодалов («подведе таи рать литовскую»). В числе участников нового вторжения в Русскую землю разные летописи называют литовских князей Кейстута Гедиминовича, Витовта Кейстутовича, Андрея Ольгердовича, Дмитрия Друтского. В то время как Михаил Александрович возглавил поход, окончившийся разгромом Дмитрова, литовская рать под предводительством князей Кейстута Гедиминовича и Андрея Ольгердовича полоцкого разоряла Переяславский посад и окрестные села, захватывая имущество горожан и крестьян, уничтожая крестьянский скот («и скоты их исколота»). В дальнейшем литовские и тверские войска соединились и направились к Кашину, с населения которого взяли «окуп», а кашинского князя Михаила Васильевича заставили подчиниться великому князю тверскому Михаилу Александровичу. Возвращаясь в Литву (Кейстут Гедиминович — через Торжок, а Андрей Ольгердович и Дмитрий Друтский — через Тверь), литовские князья продолжали грабить мирных жителей («много зла сътворили христианом»)[1828].

Наиболее трагический эпизод в феодальной войне 1372 г. — это разорение тверскими войсками в 1372 г. Торжка. Весной этого года новгородские бояре и «мужи» великого князя приехали в Торжок «города ставити» (т. е. для работ по возведению городских укреплений) и договорились с новоторжцами действовать совместно против великого тверского князя Михаила Александровича («и соединившеся вси с новоторжцы заедино, укрепишася крестным целованием, еже быти всем заедино, и заратишася со князем Михаилом тверским»). Затем новгородцы и новоторжцы изгнали из Торжка тверских наместников, арестовали тверских гостей и купцов, отняли у них имущество, захватили лодьи с товарами, а некоторых перебили («…а что гостей тверских и торговцев поимаша и пограбиша, а иных побиша, а лодей с товарами отъимаша»).

Из этого описания видно, что новгородские бояре действовали в союзе с великокняжеской властью и новоторжскими горожанами. Однако самое интересное — это то, что указание на участие в событиях 1372 г. великокняжеских «мужей» содержится далеко не во всех летописях, а из этого видно, что изгнание тверских наместников было в значительной мере делом, осуществленным по инициативе самого новоторжского торгово-ремесленного населения. Произошло восстание горожан Торжка против тверских властей. Они обратились за военной помощью в Новгород. Новгородское правительство оказало им поддержку, ибо было само заинтересовано в удалении из Торжка тверских наместников и включении города в сферу политического влияния Новгородской республики.

«Строительство города» в Торжке в 1372 г. — это подготовка оборонительных сооружений для борьбы с Тверским княжеством. Так понимает дело Никоновская летопись: «и град поставиша крепок зело, и остроги вся уготоваша, и силу многу собраша, уготовишася на бой противу князя Михаила Александровичя тверскаго». Конечно, перед нами уже позднейшая интерпретация событий, верно, однако, схватывающая существо вопроса.

Задержка тверских гостей и купцов и захват их товаров преследовали цель подорвать материальные ресурсы Тверского княжества, экономически его изолировать и тем самым ослабить политически. Но возможно также, что в расправе новоторжцев с представителями тверского купечества играли роль и социальные мотивы. Вероятно, в этой расправе участвовали новоторжские черные люди, испытывавшие засилие со стороны крупной тверской торговой верхушки.

Рогожский летописец, стоящий на позициях, доброжелательных в отношении тверского князя Михаила Александровича, расценивает выступление городского населения Торжка в 1372 г. против тверских властей как результат злого умысла со стороны новгородцев и новоторжцев («…съвещаша зол совет…») и упрекает их в отсутствии «смирения» («всяко бо, рече, възносяися смирится, а смиряяся, възнесеться»). Подобная оценка дает, мне думается, основание сделать вывод, что в глазах тверских феодалов отпор, полученный ими в Торжке, являлся не актом сопротивления, которое во время войн один соперник оказывает другому, ему равному. С их точки зрения, жители Торжка «вознеслись», «возгордились» и подняли руку на своих властей. Словом, судя и по содержанию, и по манере изложения Рогожского летописца, речь должна идти о городском восстании.

И далее летописец ведет рассказ в том же направлении. Собрав войско, Михаил Александрович 31 мая подошел к Торжку и потребовал, чтобы ему выдали тех, кто избил тверских купцов и захватил их имущество, а также приняли обратно его наместников: «кто моих тферичь бил и грабил, тех ми выдайте, а аз оу вас не хочу ничего, а наместника моего посадите». Но в городе продолжалась «котора», «весь град» был объят «злобою», не желая «покоритися» князю Михаилу. Новгородцы и новоторжцы, «въружася» и «похвалившеся силою своею и мужьством», вышли из города и начали сражение с тверской ратью. Итак, весь «град», все городское население поднялось на борьбу с тверскими властями, от гнета со стороны которых оно только что освободилось в результате «которы» (восстания).

Примерно так же (только в ином аспекте, не столь благожелательном к тверскому великому князю) излагают события в Торжке и другие летописцы. «И бысть между ими раздор, и смятеся весь град, иже ни мало хотяху покоритися, и посылаху послы своя с ответы, а все с высокоумием…», — читаем в Новгородской третьей летописи. Опять подчеркиваются «раздор», «смятение» в Торжке, «высокоумие» новоторжских «граждан» (горожан), которые («купно» с новгородскими боярами) отправляются «битися со тверичи». Словом, во всех летописях речь идет о вооруженном выступлении против тверских феодалов, сначала захвативших власть в Торжке, а затем оттуда изгнанных.

«На поле» за городом произошло большое сражение («бысть у них сеча велика»). Ряд новгородских «мужей», возглавлявших новгородские военные силы, пали в бою. Было убито и много рядовых воинов, многие попали в плен. После этого среди новгородцев, произошло замешательство («смятошася зело»). Часть их обратилась в бегство «на поле» (в направлении Великого Новгорода), часть стала отступать к Торжку. Воспользовавшись замешательством в рядах противника, тверичи подожгли новоторжский посад. Все летописи как будто сходятся в том, что тверские войска одержали победу из-за отступления новгородцев. Новоторжские горожане («граждане»), по-видимому, держались стойко.

Все летописцы (сочувствующие как тверскому князю, так и новгородским «мужам» или новоторжским «гражданам») одинаково говорят, что поджог Торжка причинил ужасные бедствия его жителям. По Рогожскому летописцу, благодаря сильному ветру город сразу весь воспламенился и скоро превратился в пепел («и удари с огнем ветр силен на город, и поиде огнь по всему городоу, и погоре город весь»; «в едином часе бяшеть всем видети град велик, бещисленое множество людии в нем, в том же часе пожьже его огнь, и преложишеться в вуглие, и потом пепел…»). Люди гибли в пламени пожара на площадях и улицах; прятались в каменных церквах, но огонь охватывал их и там; бежали к реке и тонули. Те же, «кто избежал из города от огня», остались нищими, ибо ничего не могли захватить с собой из имущества.

Новгородская первая и другие летописи дополняют эту жуткую картину рассказом о бесчинствах, которые творили на пепелище, где когда-то был город, тверские войска[1829]. Власть тверских феодалов над Торжком была восстановлена. Новгородское правительство было вынуждено мириться с тверским князем Михаилом Александровичем и направило ему проект мирных условий[1830].

В середине 1372 г. великий тверской князь Михаил Александрович в третий раз подговорил к походу на Русь Ольгерда Гедиминовича. По-видимому, то обстоятельство, что Михаилу Александровичу удалось при помощи литовских князей захватить несколько городов, побудило Ольгерда еще раз испытать свои силы в борьбе с Московским княжеством. Под Любутском (по одним летописям, 12 июня, по другим, 12 июля) литовские и тверские войска соединились. Московская рать во главе с великим князем Дмитрием Ивановичем вышла им навстречу. Согласно данным Рогожского летописца и Тверского сборника, полки неприятелей выстроились друг против друга близ Любутска. Их разделял овраг, а кругом раскинулся лес («бяшеть бо дебрь глубока зело»). Простояв несколько дней, неприятели разошлись, согласившись на мир («и бяшеть им враг от в спасение», — говорит летопись[1831]). По Ермолинской и другим летописям, московская рать сначала разбила сторожевой литовский полк; тогда в войске Ольгерда произошло замешательство («замятня»), что и заставило его уйти за овраг. А последний был настолько крут и глубок, что неприятели не могли из-за него вступить в бой и поэтому заключили мир[1832]. Обе летописные версии производят несколько странное впечатление. Как будто у противников и не было серьезных военных намерений! Можно лишь думать, что Ольгерд излишне доверился информации своего зятя, тверского князя, о состоянии Московского княжества. Он недооценил военную крепость последнего, столкнувшись же лицом к лицу с вооруженными московскими силами, предпочел уклониться от решительной схватки.

Одним из средств воздействия на тверского великого князя Михаила Александровича явились для Дмитрия Донского выкуп в Орде его сына Ивана Михайловича (на это московский князь не пожалел «серебра») и заключение его в Москве («и начаша его держати в-ыстоме»). Михаил Васильевич кашинский снова «целование сложил ко князю к великому к Михаилу Александровичу», и явился в Москву «в ряд» (т. е., очевидно, для заключения договора с великим князем Дмитрием Ивановичем), а затем поехал в Орду (по-видимому, для получения кашинского удела как независимого от великого тверского князя Михаила Александровича владения). В 1373 г., после смерти Михаила Васильевича кашинского, его сын со своими боярами снова перешел на службу к Михаилу Александровичу тверскому («приехал» к нему «с челобитием и вдашася в его волю»).

После рассказа о всех вышеизложенных актах московского и тверских князей летописи вдруг неожиданно для читателей сообщают о заключении мирного договора между Дмитрием Ивановичем московским и Михаилом Александровичем тверским. Первый отпустил из заточения в Тверь сына Михаила — Ивана Михайловича, последний вывел своих наместников из Торжка[1833]. И летописец с удовлетворением восклицает: «И бышеть тишина, и от оуз разрешение Христианом, и радостию възрадовалися, а врази их облекошася в студ»[1834]. У читателя остается недоумение: почему вдруг сразу такая идиллия? А перелистывая летопись дальше, задаешь и другие два вопроса. Почему эта идиллия столь быстро кончилась и уже в 1375 г. московский князь Дмитрий Иванович организовал поход против своего бывшего противника и недавнего союзника, закончившийся взятием Твери? И как удалось Дмитрию Ивановичу собрать для этого похода военные силы из целого ряда русских княжеств?

Ответ на все эти недоуменные вопросы может быть лишь один: мирный договор 1374 г. обе стороны рассматривали как временную передышку и обе они готовились к новой войне.

Поводом к новой московско-тверской войне послужил отъезд из Москвы в Тверь в 1374 г. сына московского тысяцкого Ивана Васильевича Вельяминова и крупного представителя московского купечества Некомата Сурожанина. Чем был вызван отъезд указанных лиц? Перед рассказом об этом событии летописи сообщают, что в сентябре 1373 г. в Москве умер «последний тысяцьскыи» Василий Васильевич Вельяминов «в черньцех и в скиме»[1835]. Со смертью В. В. Вельяминова должность московского тысяцкого была великим князем Дмитрием Ивановичем упразднена. Это вызвало протест со стороны сына последнего тысяцкого И. В. Вельяминова и некоторых московских купцов, к числу которых принадлежал прежде всего Некомат Сурожанин. Раздраженные политикой московской великокняжеской власти, два названных лица переехали в Тверь на службу к противнику князя Дмитрия Ивановича — Михаилу Александровичу.

Можно ли считать ликвидацию должности тысяцкого в Москве наступлением великого князя на права горожан? Если ответить на этот вопрос положительно, то становится непонятным, почему это наступление началось как раз накануне намечавшейся войны Московского княжества с Тверским? Не подрывал ли подобным мероприятием князь Дмитрий Иванович свою собственную опору? Вспомним, что в предшествующие годы как раз поддержка горожан в значительной мере обеспечила ему победу над тверским князем. Заглядывая несколько вперед, мы можем увидеть, что и в 1375 г., во время похода на Тверь, московский князь также в большой степени опирался на городские полки. Наконец, для оценки характера политики Дмитрия Ивановича московского в отношении городов в годы, предшествующие московско-тверской войне 1375 г., весьма важно также привлечь летописное известие о построении в 1374 г., по инициативе двоюродного брата Дмитрия Ивановича — князя Владимира Андреевича серпуховско-боровского кремля в Серпухове. Горожанам («гражаном»), живущим в Серпухове, лицам, прибывающим туда для торговли («человеком торжьствующим») и вновь обосновывающимся в городе на поселение («людем приходящим»), князь предоставил «великую волю и ослабу и многоу льготу…»[1836]. Речь идет о податных льготах горожанам и о каких-то правах городского самоуправления. При этом городское население было подчинено княжескому наместнику — окольничему Я. Ю. Новосильцу. Вряд ли Владимир Андреевич действовал в отношении горожан иначе, чем его двоюродный брат — великий князь московский. Поэтому можно думать, что упразднение тысяцких в Москве в 1373 г. вовсе не преследовало цели ухудшения экономического положения и ущемления прав горожан, а ставило своей задачей подчинение горожан (через великокняжеского наместника) непосредственно великому князю, при сохранении тех льгот и привилегий, которыми они ранее пользовались. Тысяцкие, выходцы из крупной боярской фамилии Вельяминовых, обладавшие значительными земельными владениями и политической силой, связанные с видными представителями городской купеческой верхушки, становились серьезными соперниками московских великих князей. Надо было их устранить, не отказываясь от союза с горожанами, а, напротив, стараясь сделать этот союз более крепким. Именно так и поступил великий князь Дмитрий Иванович. Тем самым он превратил своего политического соперника, сына последнего тысяцкого — И. В. Вельяминова, в прямого противника, открыто переметнувшегося на сторону врага Московского княжества — князя тверского. И. В. Вельяминов нашел единомышленников (в лице Некомата Сурожанина, а может быть, и других) и среди видных зажиточных московских купцов, по своему положению уже приближающихся к феодалам.

В связи с подготовкой к войне с Тверью Дмитрий Иванович в 1374–1375 гг. заключил договор с Новгородом[1837].

Михаил Александрович тверской, так же как и Дмитрий Иванович московский, готовился к войне. Еще в 1373 г. он организовал (силами населения Тверской и Новоторжской земель) возведение оборонительных сооружений вокруг Твери («Тферьскыми волостьми да Новоторжьскьтми губами теми людми около города Тфери валу ров выкопали и вал засыпали от Волги до Тмаки»)[1838]. Прибытие в Тверь из Москвы И. В. Вельяминова и Некомата Сурожанина Рогожский летописец и другие летописи считают непосредственным толчком к скоро разгоревшейся московско-тверской войне, подчеркивая, что оба перебежчика действовали «на напасть христианскую». Михаил Александрович послал И. В. Вельяминова и Некомата в Орду за ярлыком для себя на владимирское княжение. В июле 1375 г. Некомат вернулся в Тверь из Орды и привез оттуда Михаилу Александровичу ярлык, которого он добивался. Вместе с Некоматом прибыл ханский посол Ачихожа. Сам Михаил Александрович побывал в Литве, где, очевидно, искал себе военной помощи со стороны литовских князей для предстоящей борьбы с Московским княжеством. Такая помощь, как видно из дальнейшего, была ему обещана.

Получив от ордынского хана ярлык на великое княжение, Михаил Александрович в конце июля 1375 г. объявил Московскому княжеству войну («ко князю к великому Дмитрию Ивановичю целование крестьное сложил») и приказал своим наместникам занять Торжок и Углич. Дмитрий Иванович во главе большой военной силы двинулся (через Волоколамск) к Твери. В Рогожском летописце о составе войска, выставленного московским великим князем против Тверского княжества, говорится следующее: Дмитрий Иванович «пошел ратию к Тфери», «собрав всю силу русских городов и с всеми князми русскими совокупяся». Несколько ниже читаем: под верховным предводительством великого князя Дмитрия Ивановича в поход на Тверь выступили «…вси князи русстии, киждо со своими ратьми и служаще князю великому…». Следовательно, военные силы, отправленные московским правительством под Тверь, состояли из двух частей: 1) из городских ополчений; 2) из отрядов военных слуг, приведенных отдельными русскими князьями, действовавшими в союзе с великим князем московским. В войне 1375 г. приняли участие на стороне московского правительства вооруженные силы под непосредственным начальством князей серпуховско-боровского, суздальских, ярославских, ростовских, стародубского, белозерского, можайского, тарусского, новосильского, оболенского, брянского, смоленского. Участником московско-тверской войны 1375 г., действовавшим с 1373 г. в союзе с великим князем московским, был князь Василий Михайлович кашинский. Выступление против Тверского княжества далеко, таким образом, выходило за рамки мероприятия, осуществляемого московской великокняжеской властью, и приобретало характер общерусского дела. Такой вывод представляется особенно правомерным, если считать (а для этого, как указывалось, имеются основания), что в состав военных сил, пришедших из ряда русских (выше перечисленных) княжеств, входили не только отряды княжеских слуг, но и полки горожан. Мы сталкиваемся опять с тем же самым явлением, которое наблюдали уже не раз, рассматривая московско-тверские взаимоотношения: торгово-ремесленное население городов Северо-Восточной Руси поддерживало московскую великокняжескую власть.

Состав вооруженных сил, двинутых великим московским князем, говорит о двух обстоятельствах. Во-первых, ясно, что ряд княжеств, формально сохранявших независимость, фактически подчинялся московскому правительству. Значит, процесс политического объединения русских земель уже достиг известных результатов. Но важно и другое — заинтересованность в объединении самого русского населения (и прежде всего городского), ярко проявившаяся в событиях 1375 г.

1 августа московские войска взяли Микулин. 5 августа они подошли к Твери, сожгли Тверской посад, церкви, окрестные села. Рано утром 8 августа Тверь выдержала первый приступ окруживших ее войск, прибывших из многих русских земель. Подошедшие к ней воины «туры прикатили и примет приметали около всего города», затем подожгли мост и стрельницу у Тмацких ворот. Наступление союзной рати было отбито тверичами, которые, выехав из города, «туры посекли… а иные туры пожьгли». Ряд тверских воинов обстреливали противника с Даниловского городка. У Тмацких ворот был убит один из московских военачальников — князь С. И. Добрынский. После длительного боя московские войска к вечеру(«в вечернюю годину») вынуждены были отступить. Но они решили заставить жителей сдаться в результате осады. Вокруг Твери был возведен острог. Город оказался сжатым кольцом расставленных вокруг него полков («…стали въкруг всего города»), которые перекинулись и за Волгу. На Волге были починены мосты, благодаря чему стало возможным сообщение между отдельными частями русских войск, расположенных на обоих берегах реки.

Нуждаясь в подкреплении, князь Дмитрий Иванович послал за военной помощью в Новгород. Новгородские власти, выполняя великокняжеское предписание («…князя великаго честь изводяще»), которое отвечало и их собственным намерениям, ибо они не могли забыть недавнего разгрома тверскими войсками Торжка («паче же свою отъмыцающе обиду, бывшую оу Торжку», «зубы скрегчюще про свою обиду»), отправили рать под Тверь. Через 4–5 дней она туда явилась[1839]. Судя по Тверскому сборнику, под Тверь подошла еще рать из Смоленска. Осада Твери, организованная великим князем Дмитрием Ивановичем, продолжалась в течение месяца. В указанное время соединенные силы русских княжеств, собравшиеся под Тверью, захватили ряд тверских городов (Зубцов, Белгород), опустошили Тверскую «область», перебили и забрали в плен много местных жителей. Летописи говорят обо всем этом в трафаретных выражениях: «людий в полон разведоша, а имения их пограбиша, а скоты их посекоша, а жита их потравиша, мнози тферичи язвени быша от нахождения ратных, мнози оружием падоша, мнози от острия меча умроша». Новгородская четвертая, Воскресенская и другие летописи свидетельствуют, что в то же время на Тверскую землю нападало население «порубежных» с ней «мест» — кашинцы и новоторжцы («яко и пешии ополчишася на грабежь»).

Больше месяца осады тверские жители не выдержали. Великий тверской князь Михаил Александрович послал к великому князю Дмитрию Ивановичу тверского епископа Евфимия и «нарочитых бояр» просить о заключении мира на условиях подчинения московскому правительству («и посылаше послы своя с покорением и с поклонением»). Что заставило тверское правительство сдаться? В Рогожском летописце и в Симеоиовской летописи приводятся две причины: 1) соединенные силы русских княжеств, осаждавшие Тверь, все время пополнялись («князь же великии Михаило виде многую силу отъвсюду грядущу нань»); 2) тверские военные силы таяли (князь Михаил в конце концов почувствовал свое «изнеможение»). Вторая причина звучит достаточно убедительно: осажденному городу, отрезанному от сообщения с внешним миром, не получавшему продовольствия, сопротивляться далее противнику, численно превосходящему тверские военные силы, было невозможно. Непонятна первая причина сдачи города, отмеченная в вышеназванных летописных сводах: рост вооруженных сил, находившихся под Тверью. Конкретных данных в этом отношении летописи не приводят (кроме указания на приход новгородских и смоленских ратников). Да можно вообще усомниться, увеличивались ли войска, приведенные под Тверь князем Дмитрием Ивановичем, помимо пополнения (неизвестно, сколь большого), прибывшего из Новгорода (о рати, пришедшей из Смоленска, говорит лишь Тверской сборник и его повторяет Никоновская летопись).

Для того чтобы всесторонне осветить обстановку, в которой тверское правительство капитулировало, надо обратить внимание еще на некоторые моменты. Михаил Александрович ждал помощи, обещанной ему в Литве и Орде («а надеялися помочи от Литвы и от татар»), но эта помощь не пришла (по Воскресенской, Львовской, Ермолинской и другим летописям, Ольгерд послал войско к Твери, но оно отступило, испугавшись полков, приведенных Дмитрием Ивановичем московским). В Твери же на почве тяжестей осады, голода и смертности населения, назревало народное восстание. Об этом говорит Новгородская четвертая летопись: «князь Михайло, видев изнеможение граду своему, видев озлобление людем своим, видев труд и погибель человеком и скотом, от глада бывающий, въсприя смирение и выела изнутри града послы свои…». Стало быть, существенным фактором капитуляции Твери явилось возбужденное настроение горожан («озлобление людем»), которое вот-вот могло вылиться в открытое вооруженное выступление против тверского правительства. Горожане заставили тверского князя просить мира у князя московского.

Характерна позиция, занятая великим князем Дмитрием Ивановичем. Рогожский летописец, Симеоновская, Новгородская четвертая, Воскресенская, Никоновская и другие летописи определяют ее так: московский князь не хотел «разорениа граду», не желал «кровопролитна христианьскаго» и поэтому заключил мирный договор с тверским князем Михаилом Александровичем. Опять-таки налицо характерная для московской великокняжеской власти политика поддержки торгово-ремесленного городского населения. В условиях войны с Тверским княжеством, не останавливаясь перед опустошением тверских волостей и тем принудив тверское правительство к сдаче, московский князь Дмитрий Иванович в дальнейшем здраво ставит вопрос о том, что Тверь надо сохранить, ибо уничтожить город — значит подорвать собственную опору. Насколько же подобная политика отличалась от политики тверского правительства, недавно дотла спалившего Торжок!

3 сентября 1375 г. был оформлен московско-тверской мирный договор. Условия мира диктовало московское правительство. Политическая самостоятельность Тверского княжества была сильно урезана[1840]. Московские войска оставили Тверскую землю.

Характерно, что оценивая московско-тверскую войну 1375 г., даже тверское летописание, вообще говоря сочувственно относящееся к Михаилу Александровичу, видит причину похода на Тверь совокупных сил ряда земель в антинациональной политике этого князя, в том, что он действовал в союзе с татаро-монгольскими ханами и литовскими феодалами. Поражение Тверского княжества, по Рогожскому летописцу, — это божье наказание, «суд господень», произведенный в интересах «истинны». В религиозном обрамлении перед нами выступают прогрессивные идеи, отвечающие настроениям передовой части феодалов и горожан, осуждавших князей, которые в своих усобицах использовали помощь иноземных захватчиков. Защита «истинны» в данном случае — это защита национальных интересов Руси[1841].

Но национальное объединение происходило в рамках феодально-крепостнического государства и проводилось жестокими методами. Не только иноземные феодалы, которых приводили с собой на Русь враждовавшие друг с другом князья, но и сами русские князья выжигали села и города своих противников, вырезали и угоняли в плен население. Поэтому и городское и сельское население объективно ощущало все большую потребность в такого рода политическом порядке, при котором исчезли бы условия, вызывавшие постоянные внутренние феодальные войны.

В длительной феодальной междоусобице Московского и Тверского княжеств 60–70-х годов XIV в. выявились некоторые новые моменты, отличающие ее от аналогичной усобицы начала XIV в. Это прежде всего увеличившаяся сила Московского княжества и его возросшая политическая роль среди других земель Северо-Восточной Руси, что и привело его к победе над Тверским княжеством. Далее следует отметить активизацию участия торгово-ремесленного населения в политической борьбе на Руси, в силу чего победа в этой борьбе обычно оставалась на стороне тех князей, которых поддерживали горожане и которые сами находили умелые формы союза с последними. Бросается в глаза постепенное ослабление власти Золотой орды над Русью, объясняемое двумя причинами: во-первых, внутренними процессами в жизни Золотоордынского ханства, приводившими к его распаду; во-вторых, политическим укреплением ряда русских земель, подготовленным их экономическим развитием. И последний, чрезвычайно важный момент: феодальные междоусобия на Руси сопровождались вторжением в ее пределы иностранных захватчиков, в союз с которыми вступали русские князья. Особенно усилилась в конце XIV в. агрессия на Русь Литовского княжества. В силу этого национально-освободительная борьба русского населения против иноземных вторжений одновременно направлялась и против тех русских князей и феодалов, которые таким вторжениям содействовали. Этим в значительной мере объясняется поражение Тверского княжества в борьбе с княжеством Московским.

В то же время некоторые литовские князья стали связывать свои судьбы с судьбами Московского княжества.

§ 9. Борьба русского народа с Ордой в конце 60 и в начале 70-х годов XIV в.

С конца 60-х — начала 70-х годов XIV в., когда усилились татарские набеги на русские земли, активизировалось и сопротивление русского народа ордынским захватчикам. Центром народно-освободительной борьбы было главным образом Нижегородское княжество, где пытались хозяйничать ордынские князьки и царевичи. В 1367 г. князь ордынский Булат-Темир, захвативший города и улусы по Волге, утвердившийся в Болгарах и державший в своих руках весь Волжский путь, «пограбил» вместе с «ратию татарскою» села нижегородского князя Бориса Константиновича. Тогда князья Дмитрий и Борис Константиновичи, «собрав воя многы», вышли «на брань» с Булат-Темиром. Последний «не ста на брань», но бежал за реку Пьяну. Русские войска, преследуя Булат-Темира, «множество татар останочных избиша». Большое число татарских воинов утонуло в реке «и по зажитиемь множьство их побиени быша, им же несть числа». Булат-Темир бежал в Орду, где был убит ханом Азисом[1842].

Из летописного рассказа достаточно отчетливо видно, что не только нижегородские князья оказывают сопротивление грабителям. Указание на то, что множество татар было перебито «по зажитиемь», дает право говорить о подлинно народной войне. Надо думать, что на освободительную борьбу поднялось население как нижегородских городов, так и тех сел, на которые совершил набег Булат-Темир.

В этой связи представляется чрезвычайно показательным сообщение летописи под 1372 г. о том, что в Нижнем Новгороде «позвонил сам о собе трижды» большой колокол у Спасского собора[1843]. Можно думать, что в иносказательной форме здесь речь идет о том, что участился пульс жизни горожан, что нижегородские посадские люди более активно стали проявлять свою инициативу в борьбе с ордынскими военными отрядами, что в какой-то мере возродились вечевые порядки, о которых возвестил якобы самопроизвольно зазвонивший большой спасский колокол.

Не без участия горожан стали крепить оборону своего княжества нижегородские князья. В 1372 г., по повелению князя Дмитрия Константиновича, был заложен каменный кремль в Нижнем Новгороде, а по приказу князя Бориса Константиновича возведен город Курмыш на реке Суре[1844].

Итак, в Нижегородском княжестве поднималась народная война против Орды. Местные князья принимали меры к укреплению обороноспособности Нижегородской земли. В то же время нижегородские князья соблюдали известную осторожность в отношениях с ордынскими правителями, в ряде случаев поддерживая с ними связь. Так, в 1370 г. князь Дмитрий Константинович направился с большим войском в сопровождении Ачихожи, посла, присланного к нему Мамаем, к Болгарам, где после смерти Булат-Темира укрепился ордынский князь Асан. Последний был изгнан русскими войсками, а в Болгарах при их помощи водворен ставленник Мамая[1845]. Ясно, что этот поход был совершен в интересах Мамая. Но из сопоставления с последующим видно, что для нижегородских князей это была своеобразная разведка, совершенная, может быть, не без ведома московского князя, для того, чтобы проложить путь к последующему укреплению в Болгарах русского влияния.

В 1373 г. в Орде снова поднялась «замятня», «мнози князи ординскиа межи собою избиени быша, а татар безчислено паде»[1846]. Усобицами среди ордынских феодалов воспользовался великий московский князь Дмитрий Иванович и в 1374 г. порвал мир с Мамаем («а князю великому Дмитрею московьскому бышеть розмирие с тотары и с Мамаем»). Тогда же в Нижнем Новгороде вспыхнуло антитатарское народное движение. «Новгородци Нижьняго Новагорода» (т. е., очевидно, посадские люди) перебили послов Мамая, а вместе с ними большое число татар (по одним данным, до тысячи, по другим, до полутора тысяч человек) и захватили («руками яша») их «старейшину» Сарайку с дружиною. Князь Василий Дмитриевич (по другим данным. Дмитрий Константинович) велел своим воинам «Сарайку и его дружину розно розвести», т. е., по-видимому, хотел их посадить под стражу, может быть, имея при этом в виду спасти их от расправы со стороны горожан. Но Сарайка с дружиной убежали на двор епископа, подожгли хоромы последнего и открыли стрельбу по населению. Действия ордынского «старейшины» послужили для народа сигналом к новому антитатарскому выступлению. В результате все татары были перебиты, «и ни един от них не избысть возмездия»[1847].

Это было настоящее народно-освободительное восстание, хотя летопись, изображая его, несколько затемняет его подлинно гражданский смысл рассуждениями церковно-религиозного характера по поводу чудесного спасения епископа от стрелы, пущенной в него рукой Сарайки. На народный характер движения указывают такие летописные выражения, как, например: «и собрашася людие и убита Сарайку и дружину его». Я думаю, имеются все основания сопоставить (по силе и значению) восстание в Нижнем Новгороде 1374/75 г. с тверским антитатарским восстанием 1327 г. Это была, пожалуй, высшая точка народно-освободительной борьбы начала 70-х годов XIV в.

Феодалы «мамаевой Орды» ответили на избиение русскими людьми послов набегом на нижегородские владения «и взяша Кишь, и огнем пожгоша…и за-Пиание (т. е. места за рекою Пьяною) все пограбиша и пусто сотвориша, и людей посекоша, а иных в полон поведоша»[1848].

Московская великокняжеская власть использовала результаты народного восстания в пределах Нижегородского княжества, с тем чтобы взять под свой контроль Волжский путь и подчинить своему влиянию Болгары. Великий князь московский Дмитрий Иванович в 1377 г. послал к Болгарам войско под предводительством князя Дмитрия Михайловича Волынского. Поход был организован согласованно с нижегородским князем Дмитрием Константиновичем. Последний отправил вместе с московским войском рать, во главе которой поставил своих сыновей Василия и Ивана Дмитриевичей. Сам Дмитрий Иванович с военными силами двинулся к Оке, чтобы предотвратить возможный удар Мамая на русские рати с этой стороны. Таким образом, Русь явно переходила в наступление на Орду.

Под Болгарами произошло большое сражение, красочно описанное в летописных сводах. Некоторые «бесермене» (жители Болгар) вышли из города и открыли по русским стрельбу, другие «из града гром пущаху». Но русские не испугались и «крепко противу сташа на бой». В результате «бесермене» дрогнули и скрылись в городе. После этого правившие в Болгарах Мамат-Салтан и князь Асан сдались, согласились уплатить великому князю 2000 (по другим данным, 1000) рублей, а его «воеводам и ратем» — 3000 рублей. В Болгарах Дмитрий Иванович «всю свою волю вземше», оставил своего «дорагу» (специальное должностное лицо, своего рода наместник) и таможника — сборщика пошлин. Следовательно, Волжский путь оказался в ведении московского правительства. Это был, несомненно, большой политический успех для Руси. На обратном пути русские войска в подвластных противнику местах, по которым проходили, жгли села и «зимища», избивали и брали в полон местных жителей[1849].

Поход русских князей на Болгары 1377 г. вызвал ответные набеги ордынских князей на Русь, которые в свою очередь привели к новому подъему народно-освободительного движения русского народа.

От татарских набегов в 60-х — 70-х годах XIV в. сильно страдала и Рязанская земля. Однако если нижегородские князья в борьбе с ордынской опасностью действовали в это время в союзе с московской великокняжеской властью, то этого нельзя сказать о князьях рязанских. Положение Рязанского княжества на юго-восточном рубеже Руси, в близком соседстве с Ордой и Литвой, определило неустойчивую политику рязанских князей, иногда ориентировавшихся на помощь со стороны противников Московского княжества — ордынских и литовских феодалов. В самом Рязанском княжестве шла борьба между местным великим князем и удельным князем пронским, причем московское правительство, используя эту борьбу в своих интересах, поддерживало последнего.

В 1365 г. ордынский князь Тагай, укрепившийся в Наручадской земле, совершил набег с «ратию татарьскою» на Рязанскую землю и выжег город Переяславль-Рязанский. Князья Олег Иванович рязанский и Владимир Ярославич пронский собрали «силу свою» и бросили ее на ордынских грабителей. В результате «злой сечи» Тагай вынужден был бежать «в мале дружине»[1850].

В 1365 г. в борьбе с татарскими захватчиками Рязанское княжество действовало изолированно от Московского. К началу 70-х годов XIV в. между ними наметилось некоторое сближение. Это видно прежде всего из того, что в договоре, заключенном московским правительством с Литвой в июле 1371 г., «в любви и в докончаньи» с князем Дмитрием Ивановичем московским значатся князья Олег рязанский и Владимир пронский, оба названные великими[1851]. Очевидно, московское правительство предполагало поставить в непосредственные отношения к себе каждого из этих князей, прервав зависимость Владимира, как князя удельного, от Олега. В другой своей работе мне удалось установить, что вскоре после московско-литовского докончания великий князь Дмитрий Иванович в августе 1371 г. заключил соглашение (текст которого до нас не дошел) с рязанским князем Олегом Ивановичем. В нем также устанавливалась независимость Пронского удела от Олега[1852].

Но, пойдя, вероятно, вынужденно, на последнее условие, Олег Иванович, по-видимому, очень скоро отказался его выполнить. Это, надо думать, и вызвало посылку в 1371 г. Дмитрием Ивановичем рати под предводительством Д. М. Волынского против рязанского князя. У Скорнищева произошла битва между московскими и рязанскими войсками, окончившаяся поражением последних. Летописи в тоне политической сатиры рассказывают о том, как рязанцы хвалились голыми руками захватить москвичей: «не емлите с собою доспеха, ни щита, ни копиа, ни иного оружиа, но токмо емлите с собою едины оужница кождо вас, им же вы есть вязати москвичь, понеже суть слаби и страшливы и не крепци». Далее указывается, сколь поспешной оказалась такая похвальба, ибо победили москвичи[1853]. Сопоставляя этот летописный текст с другим (под 1353 г.), где также дается нелестная оценка рязанцев в связи с рассказом о их набеге на Лопастну, можно предположить, что в составе ряда летописей до нас дошли остатки какого-то произведения, в котором говорилось о московско-рязанских отношениях в 50–70-х годах XIV в. Вероятно, это произведение возникло в среде московских горожан, и в нем проявилось отрицательное отношение к рязанскому боярству. Нельзя ли предположить, что в основе предполагаемого памятника политической литературы лежат события, связанные с убийством московскими боярами в 1357 г. тысяцкого Алексея Хвоста и их отъездом в Рязань, где у них были связи в местной боярской среде?

После победы московского войска над рязанским под Скорнищевым рязанским князем с помощью московских военных сил стал Владимир Ярославич пронский. Но в 1372 г. он был изгнан оттуда Олегом, как думает А. Н. Насонов, при помощи Мамая[1854]. Однако последнее мало вероятно, так как уже в 1373 г. Мамай совершил набег на Рязанскую землю, во время которого татары «грады пожгоша, а людии многое множество плениша и побиша, и сътворше много зла Христианом и поидоша въсвояси»[1855]. Военные силы, приведенные Мамаем в Рязанскую землю, были, по-видимому, столь значительны, что его набег насторожил московского великого князя. Последний вместе со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем двинул рать к Оке, чтобы помешать Мамаю переправиться в центральные русские земли.

70-е годы XIV в. — важный этап в развитии русско-ордынских взаимоотношений, ознаменованный подъемом народно-освободительной борьбы, которая скоро привела к решительной схватке Руси с мамаевой Ордой на Куликовом поле в 1380 г. Но этой схватке предшествовали еще две битвы: на реках Пьяне и Воже.

§ 10. Активизация борьбы Руси с Ордой. Битвы на реках Пьяне (1377 г.) и Воже (1378 г.)

В конце 70-х годов XIV в. усилились татарские набеги на окраинные русские княжества: Суздальско-Нижегородское и Рязанское. В то же время и крепнувшая Русь активизировала борьбу с Ордой.

В 1377 г. предпринял поход на Нижний Новгород ордынский царевич Арапша (Араб-шах). Узнав о готовящемся татарском набеге, суздальско-нижегородский князь Дмитрий Константинович сообщил об этом в Москву великому князю Дмитрию Ивановичу. Тот двинулся с большим войском к Нижнему Новгороду. Но там еще не было слышно о. приближении Арапши. Тогда великий московский князь послал ему навстречу ряд приведенных с собой полков (владимирский, переяславский, юрьевский, муромский, ярославский), а сам вернулся в Москву. Представляется совершенно очевидным, что московское правительство в рассматриваемое время уже не ограничивается оборонительными мероприятиями в целях защиты русских рубежей от татаро-монгольских вторжений, а, желая предупредить эти вторжения, переходит в наступление против Орды. Напрашивается и другой вывод: московское правительство все более стремится подчинить своему политическому влиянию великое княжество Суздальско-Нижегородское и сделать его своим форпостом в борьбе с Ордой.

Вместе с войсками, отправленными против Арапши великим московским князем, выступили и суздальско-нижегородские полки во главе с местными князьями Иваном Дмитриевичем (сыном Дмитрия Константиновича) и Семеном Михайловичем. Летописи подчеркивают многочисленность русских вооруженных сил, брошенных на неприятеля («и бысть рать велика зело»). Когда русское войско переправилось через реку Пьяну, к нему пришло известие, что царевич Арапша находится сравнительно далеко, на Волчьей воде. Согласно Рогожскому летописцу, Симеоновской, Новгородской четвертой летописям, эта весть оказала разлагающее влияние на русскую рать. Не чувствуя опасности, воины под влиянием и по примеру своих руководителей допустили оплошность («оплошишася»), обнаружили беспечность и недостаток бдительности («и небрежением хожаху»). Они сложили свои доспехи на телеги и спрятали в походные мешки, оружие их не было в боевой готовности («доспехи своя въскладоша на телеги, а ины в сумы, а у иных сулици еще и не насажены бяху, а щиты и копиа не приготовлены»). Поскольку было жарко, воины разъезжали, расстегнувшись и сбросив с плеч свои одежды («а ездят, порты своя с плечь спущав, а петли ростегав, аки роспрели, бяше бо им варно, бе бо в то время знойно»). Раздобыв мед и пиво, ратники без меры напились и совершали разъезды в пьяном виде («а где наехаху в зажитии мед или пиво, и испиваху до пиана без меры, и ездят пиани…»). «По истине за Пианою пиани», — язвительно замечают летописи, допуская каламбур, построенный на созвучии слов. Что касается «старейшин», князей, «бояр старейших», «вельмож», воевод, то они не подавали примера честного исполнения ратного долга и, чувствуя себя не как на войне, а как дома, потешались охотой («те все поехаша ловы деюще, утеху си творяще, мнящеся, акы дома»)[1856].

Рассказ Рогожского летописца, Симеоновской и Новгородской четвертой летописей имеет характер политической сатиры, причем довольно острой. Имеются все основания думать, что этот памфлет вышел из среды нижегородских горожан, пострадавших от беспечности, проявленной князьями и воеводами на реке Пьяне, ибо русское войско было там разбито татарами, которые затем напали на Нижний Новгород и разорили его. Мораль рассмотренного летописного рассказа ясна; в нем высмеиваются феодальные вооруженные силы, действовавшие за рекою Пьяной, как небоеспособные. Демократическая направленность сатиры выступает из тех выпадов, которые специально предназначены в адрес военачальников, возглавивших полки, посланныё против Арапши.

Коротко рассказ Рогожского летописца, Симеоновской и Новгородской четвертой летописей изложен в Тверском сборнике.

Несколько иной вариант повести о битве на реке Пьяне находим в летописях Софийской первой, Воскресенской, Типографской[1857]. Здесь также осуждается беспечность русского ополчения, но отсутствуют обличения князей, воевод и старейшин. Следовательно, те демократические нотки, которые звучали в первоначальном сатирическом изображении действий руководителей русских военных сил, оказались заглушенными. В легкомыслии упрекаются теперь рядовые «ратные» люди, во «множестве» пришедшие за Пьяну. Перед нами явная переделка в интересах господствующего класса феодалов более ранней повести. Вина за поражение русских полков перенесена с военачальников на простых воинов. Такова социальная тенденция поздних московских летописных сводов второй половины XV в., к которым, вероятно, восходит разбираемая версия.

Особый вариант рассказа о событиях на реке Пьяне в 1377 г. содержится в летописях Ермолинской и Львовской[1858]. В них также сглажена социальная острота тех упреков, которые в произведении, пронизанном настроением горожан, были обращены к представителям феодального класса, оказавшимся в целом не на высоте в ответственный момент, когда их ждала встреча с сильным и хитрым противником. Но в рассматриваемых летописных памятниках еще нет тенденции к опорочению «множества ратных» (т. е. простых воинов), которая отличает позднейшее московское летописание. Ответственность за поражение русских военных сил на Пьяне возлагается персонально на суздальско-нижегородских князей Ивана Дмитриевича и Семена Михайловича. Подобная трактовка событий, очевидно, возникла в конце XIV в., в период борьбы московской великокняжеской власти за ликвидацию политической независимости княжества Суздальско-Нижегородского, и отражала точку зрения московского правительства. Конечно, в такой трактовке исчез социальный пафос Рогожского и сходных с ним летописцев, осуждающе звучавший в отношении всех феодальных руководителей ополчения, осрамившихся на Пьяне (без различия князей суздальско-нижегородских или московских). Памфлет на феодалов в целом, обладавших большой ратной силой, но из-за собственного легкомыслия наголову разбитых врагом и тем самым объективно оказавшихся виновниками поражения Руси, был подменен обвинительным актом, предъявленным сторонниками одной политической группировки (московских феодалов) другой феодальной группе, к которой принадлежали нижегородские князья.

Идеология горожан в осмыслении событий на реке Пьяне в какой-то мере возрождается в Никоновском летописном своде. Здесь в еще большей степени, чем в Рогожском и сходных с ним летописцах, высмеиваются вельможи, воеводы, бояре, причем в одинаковой мере как те, кто возглавлял полки князя Дмитрия Ивановича московского, так и те, кто подчинялся князьям суздальско-нижегородским. Военачальники начали «ходити и ездити в охабнех и в сарафанех». Они были неумеренными пьяницами («любляху же пианство зело»). В рассказе Никоновской летописи фигурирует и новый мотив — похвальба вельмож, хваставшихся, что они без труда справятся с неприятелем. «И глаголюще в себе кождо их, я ко может един от нас на сто татаринов ехати, по истинне никто не может противу нас стати». Рассказать о хвастовстве вельмож автору надо было затем, чтобы в дальнейшем провести мысль: бог смиряет «гордость» и «дает смиренным благодать». Сама по себе подобная евангельская мудрость, конечно, еще не определяет идейного содержания рассказа. Это — обычный церковный афоризм. Но рядом с ним имеется другое высказывание: вельможам нечего было гордиться, ибо мы «вси есмя Адамови внуци»[1859]. Идея общности происхождения (не отрицающая необходимости неравенства социального положения) зародилась в среде городского населения. В данном случае такая идея используется автором для осуждения военачальников, переставших быть руководителями многочисленного «воиньства», которое выступило на защиту Руси, забывших о своей с ним связи, и понадеявшихся на собственную силу и храбрость… Они ответственны за самомнение, погубившее столько народа. Особенно интересно, что Никоновская летопись, говоря о «величании» и «возношении» (похвальбе) вельмож, замечает, что они поступали так, «аки бы в своих сиротах величаюшеся и возносящеся» (т. е. так же, как величались и возносились перед своими крестьянами). Сравнение, взятое из социальной жизни, из крепостнической действительности, из области взаимоотношения феодалов и крестьян, иллюстрирует мысль повести: надо помнить, что все люди — «внуки Адамовы». Мы видим здесь лишнее доказательство того, что поражение русского войска на Пьяне вызвало отклики среди горожан, выступивших с обличением (хотя и весьма умеренного характера) представителей феодального класса — виновников понесенного поражения.

Переходя к описанию конкретных событий на Пьяне, следует отметить, что, согласно данным ряда летописей, мордовские князья (феодализирующаяся знать) тайком навели на русское войско «рать татарьскую из мамаевы Орды». Таким образом, ордынские правители стремились опереться на социальную верхушку нерусских народов Поволжья и действовать в союзе с ней против Руси. Русские князья были застигнуты врасплох. Татары разделились на пять полков и ударили «на нашу рать в тыл, биюще и колюще и секуще без вести». Русские воины обратились в бегство по направлению к реке Пьяне. Татары кинулись за ними. Князь Семен Михайлович был убит, князь Иван Дмитриевич бросился на коне в Пьяну и утонул. Погибло в реке и множество «бояр и слуг и народа бещислено».

Вслед за тем татарские полчища неожиданно напали (5 августа) на Нижний Новгород. Князь Дмитрий Константинович бежал в Суздаль, бросив город на произвол судьбы. Многие горожане, чувствуя бесполезность сопротивления неприятелю ввиду отсутствия в Нижнем Новгороде военных сил, отплыли в судах вверх по Волге в направлении Городца. Татарские войска перебили тех городских жителей, кому не удалось скрыться, и сожгли город, а затем пожгли села и перебили и пленили множество людей в нижегородских волостях. Большинство летописей объясняет побег Дмитрия Константиновича тем, что у него не было рати («…не бысгь силы стати противу их на бои»). Устюжский же летописный свод обвиняет князя в том, что он не принял мер к организации обороны города, хотя мог это сделать («князь же Дмитреи, оплошась, и осады не осадил, за малым утече со княгинею в Суздаль»).

Некоторые летописи (Новгородская четвертая, Софийская первая, Устюжский летописный свод) сообщают, что одновременно с Нижним Новгородом татарские войска захватили Переяславль-Рязанский, откуда рязанский князь Олег Иванович убежал «изстрелян».

За татарским нападением на Нижний Новгород в августе же 1377 г. последовал набег Арапши с татарским отрядом на Засурье, которое он «пограбил» и «огнем пожег». Той же осенью на Нижегородский уезд напала мордва, князья которой, как указано, действовали в контакте с ордынскими правителями. Снова в огне пожаров запылали села, снова гибли от неприятельского меча и уводились в плен русские крестьяне. Брат великого суздальско-нижегородского князя Дмитрия Константиновича — Борис, выступивший против мордовского отряда, настиг его у реки Пьяны. Многие мордвины были здесь убиты, а многие утонули в реке, пытаясь переправиться на другой берег Пьяны.

Зимой 1377–1378 гг. великий суздальско-нижегородский князь Дмитрий Константинович отправил своего брата Бориса и сына Семена во главе карательной экспедиции в Мордовскую землю. На помощь суздальско-нижегородским князьям великий князь Дмитрий Иванович московский прислал свою рать под предводительством воеводы Ф. А. Свибла. Мордовское мирное население беспощадно истреблялось («…и всю землю их пусту сотвориша…»). Пленников привели в Нижний Новгород и предали мучительной смертной казни.

В 1378 г. к Нижнему Новгороду снова подошли татары. Город еще не оправился от разорения, которое ему нанесли татарские войска в августе 1377 г. Князя в городе не было, а население находилось в бегах («а люди ся разбегли, гражане град повергъше, побегоша за Волгу»). Татары вошли в Нижний Новгород. В это время туда же приехал из Городца князь Дмитрий Константинович. Видя, что Нижний Новгород находится в руках татарских захватчиков, он предложил им уплатить за него «окуп». Татары не согласились на это предложение и, как и в 1377 г., подожгли город, а затем, покинув его, «повоевали» Нижегородский уезд.

По Никоновской летописи, в 1378 г. в Поволжье вторично объявился царевич Арапша, который «избил» «гостей русских много», а затем совершил набег на Рязань[1860].

На основе анализа приведенного материала, относящегося к 1377–1378 гг., можно сделать несколько выводов. Ясно, что серия татарских набегов на Нижегородскую землю была вызвана не просто стремлением к грабежу. Не случайно татарские захватчики не захотели взять «окупа» за Нижний Новгород с князя Дмитрия Константиновича и на его глазах подожгли город. Задачей подобных набегов являлось подорвать материальные ресурсы Суздальско-Нижегородского княжества. И задача эта встала с особенной силой сейчас, когда великий московский князь Дмитрий Иванович и феодалы и купечество Московского княжества прилагали усилия к тому, чтобы экономически и политически укрепиться в Нижнем Новгороде, учитывая его крупное значение, как торгового центра и как аванпоста в борьбе с Ордой.

Показательно, что суздальско-нижегородские князья сами уже не были в состоянии оказать сопротивление татарским князьям и царевичам. Вместе с суздальско-нижегородскими военными силами против них действовали и московские полки. При этом, по-видимому, не только местные князья были заинтересованы в помощи со стороны московской великокняжеской власти в борьбе с татаро-монгольской опасностью, но и московское правительство должно было заботиться о том, чтобы не выпустить из своих рук дела организации отпора захватчикам. Деятельность московского правительства в этом направлении должна была не только обеспечить защиту Русской земли от татаро-монгольских нападений, но и способствовать укреплению позиций великокняжеской власти в среде местного населения и прежде всего городского (в целях его последующего себе подчинения). Мы видели, как нижегородские горожане, оставленные местными князьями беззащитными перед лицом нагрянувших на город татарских полчищ, были вынуждены искать спасения в бегстве. Мы видели, что Нижний Новгород и после ухода татар в течение длительного времени оставался полупустым, и ни князь Дмитрий Константинович, ни посадское население долгое время не решались туда вернуться. Естественно, что в таких условиях горожане искали защиты от татарских налетов у великокняжеской власти. Но в 1377 г. и московские войска не оказали им помощи против татарских вооруженных сил. Московские военачальники, так же как и суздальско-нижегородские князья, оказались не на высоте и были ядовито за это высмеяны в том разобранном выше памятнике публицистики, который сохранился в составе некоторых летописцев. Ведь события на Пьяне вошли в поговорку. По крайней мере Устюжский летописец говорит: «И пословка и доныне прозвася: истое еси за Пианою рекою пьян»[1861]. Московскому правительству приходилось, по-видимому, считаться с тем, что его авторитет в среде нижегородских горожан пал. И восстановить его нельзя было лишь тем, что в созданной в Москве публицистической версии поражения на Пьяне острие вышеприведенной злой поговорки отводится от московских воевод и направляется на суздальско-нижегородских князей. Вряд ли можно было упрочить популярность московской великокняжеской власти в глазах нижегородского городского населения и разгромом мордовских «зимниц» и травлей голодными псами на волжском льду мордовских пленников. А весьма вероятно, что это истребление на глазах народа несчастных мордвинов было задумано не без участия московского воеводы Ф. А. Свибла, чтобы показать нижегородцам, что за привод татарского войска на Пьяну мордовскими князьями несут кару соотечественники последних. Вряд ли, повторяю, все это могло удовлетворить население. Оно нуждалось в другом: в организации серьезного отпора ордынским захватчикам. И этого не могло не понимать московское правительство.

Если учесть, что параллельно с набегами на Нижегородскую область татарские князья организовали налеты и на Рязанское княжество, т. е. две окраины Руси подвергались разорению, то станет ясно, что сама жизнь подсказывала необходимость организации сопротивления неприятелю не разрозненными силами отдельных русских земель, а в общерусском масштабе, соединенными силами ряда русских княжеств. Московское княжество обладало достаточными материальными предпосылками и социально-экономическими условиями для организации подобного сопротивления и умело использовало в дальнейшем эти условия. Тем самым укреплялась его роль в качестве основы формирующегося Русского централизованного государства.

Серьезное столкновение русского народа с ордынскими полчищами произошло в 1378 г. В этом году ордынский князь Мамай послал на Русь большое войско во главе с Бегичем. Великий князь Дмитрий Иванович, узнав о выступлении татарских военных сил, собрал значительную рать и выступил навстречу. Летописные своды рассказывают об этом в протокольном стиле, но летописный рассказ наводит на некоторые размышления. Можно думать, что московское правительство учло уроки гибели русских войск на Пьяне в 1377 г. — учло в двух отношениях. Во-первых, как крупное военное поражение, повторение которого нанесло бы Руси весьма чувствительный удар. Во-вторых, как факт, подорвавший уже завоеванные ранее великокняжеской властью позиции на пути политического объединения русских земель и изменивший сочувственное отношение к этой политике городского населения Суздальско-Нижегородского княжества. Очевидно, в Москве с намерением исправить крупные упущения, допущенные в 1377 г., тщательно готовились к новой большой битве с Ордой. В этих целях была достаточно хорошо организована разведка, и в Москве вовремя стало известно о планах Мамая. На этот раз сам великий князь Дмитрий Иванович возглавил рать, выставленную против ордынских захватчиков (не в пример тому, как это было в 1377 г.).

Встреча русских и татарских войск произошла в Рязанской земле, у реки Вожи. Татары стали по одну ее сторону, русские — по другую. Русские явно выжидали, предоставляя татарам начать военные действия. Через несколько дней после того, как оба войска выстроились друг против друга, татарские полки решились перейти, реку и напасть на русскую рать. Летописи повествуют об этом в очень образном стиле: «Не по мнозех же днех татарове переехаша на сю сторону, и удариша в кони свои, и скочиша вборзе, и нюкнуше гласы своими, и поидоша на грунах, и тъкнуша на наших…».

Из летописного рассказа с несомненностью вытекает, что русские были вполне подготовлены к отпору татарам. Битва произошла 11 августа. Русские вооруженные силы были распределены на три полка. Один из них (под предводительством великого князя Дмитрия Ивановича) ударил в лицо неприятелю, два других (под руководством окольничего Тимофея[1862] и князя Даниила Дмитриевича пронского) атаковали его с флангов. Удар русских воинов был настолько силен, что татарские полки сразу обратились в бегство, повернув обратно за Вожу. Русские воины погнались за ними, «бьючи их, секучи, и колючи, и убиваша их множество, а инии в реце истопоша». Было убито несколько татарских князей, имена которых приведены в летописях. Отмечают летописи и имена двух убитых русских воевод: Дмитрия Монастырева и Назара Данилова Кускова. Характерно, что поражение татарской рати описано в ряде летописных сводов в тех же самых выражениях, что и поражение русских воинов на реке Пьяне в 1377 г. Позволительно предположить, что летописцы руководствовались в данном случае идеей реванша, взятого русскими в 1378 г. за победу, одержанную над ними «мамаевой Ордой» год тому назад.

Русские продолжали погоню за татарами до тех пор, пока этому не помешала наступившая ночная мгла. На следующий день преследование неприятеля было возобновлено. Но выяснилось, что татары в панике продолжали отступление в течение всей ночи, и русские воины находили повсюду лишь следы татарского лагеря: поверженные «дворы», «шатры», «юртовища», «алачуги», «телеги», «пометанный» «товар». Самих же татар уже не было («а самех не обретоша, беху бо побежали к Орде»).

Летописное описание панического бегства татарского отряда с места битвы на реке Воже отличается сатирическим оттенком. Думается, что автор этого описания все время имел в поле своего зрения (и мысленно полемизировал с ним) памфлет на русских князей и воевод, беспечно пьянствующих и забавляющихся на реке Пьяне до тех пор, пока на них нагрянул враг и все они стали жертвой собственного легкомыслия. Автор как будто хочет сказать: на реке Воже дело происходило совсем не так, как на Пьяне. Здесь русские все время были начеку, а татары попали впросак. Значит, рано им было торжествовать, ставши на русских «костех» после победы на Пьяне! Весьма правдоподобно предположение, что рассказ о битве на Воже явился своеобразным публицистическим ответом на рассказ о битве на Пьяне (помещенный в Рогожском летописце и сходных с ним летописных памятниках). Ответ этот вышел, вероятно, из кругов сторонников московского князя Дмитрия Ивановича.

Только что сделанный вывод подтверждается и некоторыми другими наблюдениями над летописным текстом о событиях на Воже. Его автор обладает богатством и многообразием литературных приемов. Шаржированные зарисовки татарских воинов, побросавших все свои шатры и имущество и пустившихся в бегство, сменяется написанной в патетическом тоне концовкой повести, где говорится о том, как были «посрамлени» «поганые татары», «окааннии половци», «нечестивии измалтяне», как они «възвратишася с студом», без «оуспеха», «побегоша, гоними гневом божиим». Эта патетика подчеркивает, что горечь поражения на Пьяне отошла в прошлое и победители стали побежденными, а побежденные — победителями.

И еще один момент летописного рассказа о битве на Воже обращает на себя внимание. Победа над татарами, говорит автор, одержана великим князем Дмитрием Ивановичем. Его роль в качестве организатора победы нарочито подчеркнута в летописи. В качестве же приема возвеличения московского князя как носителя верховной власти на Руси, употребляющего ее для защиты родины, автор использует развенчание авторитета ордынского «царя», властью обладавшего лишь номинально и являвшегося игрушкой в руках Мамая («невладеяше ничим же и не смеаше ничто же сотворити пред Мамаем…»[1863]). Может быть, не следует делать далеко идущих выводов, однако невольно возникает мысль, что в рассмотренной повести о битве на Воже уже пробивается идея о московском князе как князе всея Руси (не в пример ордынскому хану, носившему лишь титул царя, но не царствовавшему). Подобная идея могла зародиться после Куликовской битвы, когда, вероятно, был написан и рассказ о событиях на Воже.

В связи со сражением на Воже летописи сообщают любопытное известие. «На той воине» русские ратники задержали «некоего попа» Ивана Васильевича, пришедшего из Орды, и обнаружили при нем мешок «злых зелеи лютых». Расспросив попа и «много истязавше», его отправили в «заточение» на Лаче озеро, «идеже бе Данило Заточеник». Задержанный поп, вероятно, был одним из ордынских лазутчиков. Интересно, что Орда использовала в качестве лазутчиков представителей русского духовенства. Никоновская летопись называет этого попа также и тысяцким[1864], явно путая его с сыном последнего московского тысяцкого — И. В. Вельяминовым, в свое время бежавшим из Москвы в Тверь, а затем посланным тверским князем в Орду.

Интереснее другое: в рассказе о битве на Воже упоминается (вероятно, в связи с местом ссылки попа — озером Лаче) Даниил Заточник — автор знаменитого памятника русской публицистики XIII в. («Слова», «Моления», «Послания»). В этом памятнике также упомянуто озеро Лаче. Но вряд ли можно думать, что автору разбираемого нами рассказа пришла в голову ассоциация лишь «внешнего характера». Вероятно, «Слово» («Моление», «Послание») Даниила Заточника было ему близко идейно, ибо в нем давалась апология сильной великокняжеской власти, и та же идея проводилась в повести о событиях на Воже.

Чтобы отомстить русским за поражение, нанесенное ими татарскому отряду Бегича, Мамай совершил новое нападение на Рязанскую землю. Рязанский князь Олег не стал сопротивляться татарскому войску, бросил на произвол судьбы столицу княжества — Переяславль-Рязанский и бежал за Оку. Татары захватили город, пограбили рязанские волости и села и «возвратишася в страну свою, много зла сотворивше»[1865].

Но все эти разрозненные нападения татарских войск на русские земли были лишь прелюдией к тому решительному ордынскому наступлению на Русь, которое последовало в 1380 г.

§ 11. Куликовская битва

Переломным событием в борьбе русского народа с Золотой ордой была Куликовская битва 1380 г.

Обычно все сохранившиеся повести о Куликовской битве исследователи делят на три группы: 1) «Летописная повесть» (в разных вариантах), помещенная в ряде летописных сводов; 2) «Задонщина» или «Поведание» («Слово») Софонии — художественная поэма, использовавшая в качестве литературного образца «Слово о полку Игореве»; 3) «Сказание о Мамаевом побоище» (воинская повесть в нескольких редакциях)[1866].

Я не ставлю своей задачей в настоящей работе дать источниковедческий разбор этих групп повестей. Я лишь очень коротко намечу общую последовательность развития текстов, как она мне представляется. Наиболее ранний вариант «Летописной повести» сохранился в составе Ермолинской и Львовской летописей[1867]. Здесь дано сравнительно краткое изложение похода русского войска в 1380 г. против ордынских полчищ, приведенных на Русь Мамаем. Повесть возникла, вероятно, вскоре после самого события, в ней описанного, возможно, в конце XIV в. и даже (как будет показано ниже) еще при жизни Дмитрия Донского. Тогда же появилась и «Задонщина». Если в Ермолинской и Львовской летописях излагалась в деловом тоне фактическая история подготовки и хода Куликовской битвы, то в «Задонщине» та же тема получила поэтическое преломление.

Более распространенный вариант «Летописной повести» дошел до нас в составе Новгородской четвертой, Софийской первой, Воскресенской, Типографской летописей. Здесь почти нет новых фактов. Расширение раннего текста идет за счет его литературной обработки и придания рассказу определенной политической тенденции. Первоначальная воинская повесть, в основном светского содержания, пронизывается религиозной философией. Ряд вставок, насыщенных богословскими сентенциями, должен убедить читателя в том, что победа на Куликовом поле достигнута благодаря вмешательству небесных сил, которые помогли «христианам» поразить «поганых». Скупое повествование Ермолинской и Львовской летописей о подвигах в 1380 г. русского воинства во главе с великим князем Дмитрием Ивановичем превращается в витиеватый развернутый рассказ, в котором главными действующими лицами, заслоняющими собой воинов, являются князья, «великие» бояре и воеводы. С. К. Шамбинаго относил возникновение «Летописной повести» распространенного типа к концу XIV — началу XV в.[1868] Некоторые наши дополнительные соображения как будто подтверждают правильность этой датировки и дают возможность ее уточнить.

В конце XIV — первой половине XV в. появилось еще одно литературное произведение, связанное с Куликовской битвой, — «Сказание о Мамаевом побоище»[1869]. С. К. Шамбинаго считал первой его редакцией рассказ, включенный в Никоновскую летопись, второй — текст, известный по двум летописным сборникам XVI в.[1870] Между тем, по-видимому, этот последний текст является списком с более раннего самостоятельного памятника (несколько его переделавшим). Рассказ же Никоновской летописи представляет собой произведение, переработавшее материал указанного памятника (или с ним сходного) и распространенной «Летописной повести», с попыткой (не всегда удачной) сочетать противоречивые данные этих двух источников. Характерно, что третья редакция «Сказания» (по схеме С. К. Шамбинаго) близка не только к той, которую этот исследователь называет второй, но и к материалу Никоновской летописи. Можно думать, что в отдельных случаях (но не в делом) Никоновская летопись лучше воспроизводит оригинал «Сказания», чем списки, возводимые С. К. Шамбинаго к его второй редакции, а в действительности близкие к редакции первоначальной.

В «Сказании о Мамаевом побоище» имеются фактические данные, отсутствующие в летописных повестях — и краткой, и пространной. Надо полагать, что автор пользовался какими-то достоверными источниками, по-видимому, официального характера. В целях внесения в свое произведение художественной струи, автор обратился к «Задонщине», заимствуя оттуда литературные образы. В «Сказании о Мамаевом побоище» выдвинута (в соответствии с «Задонщиной») в качестве героя Куликовской битвы личность двоюродного брата Дмитрия Донского — серпуховско-боровского князя Владимира Андреевича, в то время как в летописной повести ему отводилась второстепенная роль в событиях 1380 г. Из церковных деятелей участниками подготовки похода против Мамая выводятся митрополит Киприан и игумен Троице-Сергиева монастыря Сергий Радонежский. В «Сказании» достаточно сильны религиозные мотивы. Но вставки из «Задонщины», удачно вкрапленные в изложение, придают ему характер бодрой, проникнутой оптимизмом, воинской повести.

Текст Никоновской летописи, посвященный Куликовской битве, следует рассматривать, как указано, как переработку «Летописной повести» распространенного типа и «Сказания». Заимствования из «Задонщины» почти все устранены. Религиозный аспект повествования усилен. Переработка эта падает на время, когда еще существовало на Руси татаро-монгольское иго и борьба с ним была делом актуальным, но уже достаточно ясно осознавалась непрочность владычества Орды. Очевидно, таким временем является середина — вторая четверть XV в., но многое в тексте Никоновской летописи относится к редакции XVI в.

В отдельных летописных сводах имеются краткие переделки и компановки рассмотренных выше литературных произведений, посвященных Куликовской битве. Текст Симеоновской летописи передает события короче даже, чем они изложены в Ермолинской и Львовской летописях. Изложение ведется в тоне светской воинской повести. Чувствуется знакомство автора и с другими повестями (кроме краткой Летописной). Короткий рассказ о Куликовской битве Новгородской первой летописи, пронизанный религиозной историософией, в основном представляет собой переделку «Летописной повести» пространного типа. Важные официальные данные (разряд русских полков на Куликовом поле) содержит список Дубровского Новгородской четвертой летописи. Рассказ Устюжского летописца — поздний, составленный на основе разных источников, отличающийся недостоверностью.

Сопоставление различных литературных версий относительно похода русских войск против ордынских полчищ и борьбы с ними должно помочь восстановить реальную картину событий 1380 г. и в то же время вскрыть различные борющиеся между собой политические тенденции, в свете которых они рассматриваются[1871].

Для похода на Русь Мамай собрал большое войско, в которое входили не только ордынские татары, но и отряды наемников из числа ряда других народов Поволжья, Крыма, Кавказа. Согласно Ермолинской и Львовской летописям, «князь Мамай» «поиде на великого князя Дмитрея» «со всеми князи ордыньскими, с всею силою татарьскою и половецкою, еще же к тому понаимова рати: бесермены, армены, фрязи, черкасы, буртасы»[1872]. Другие летописи расширяют список народов, приведенных на Русь Мамаем, указанием на ясов[1873], мордву, черемисов (мари)[1874]. Сейчас трудно установить, какие из названных народов действительно принимали участие в походе Мамая на русские земли в 1380 г., но совершенно очевидно, что двинувшееся туда ордынское войско было очень пестрым по своему составу. Имеются основания полагать, что перечни в различных летописных сводах народностей, участвовавших в предпринятом Мамаем вторжении в пределы русских владений, вполне реальны. Летописи позволяют думать, что часть вышеуказанных народностей Крыма и Кавказа в это время находилась в орбите политического влияния Орды. Так, говоря, что в 1346 г. был «мор силен под въсточною страною», летописец включает в состав «восточной страны» города Орнач, Хазьторокань (Астрахань), Сарай, Бездеж, из народов — бесермен, татар, армен, обезов, фрягов, черкас[1875]. В 1377 г. «князи мордовьскии» привели «рать татарьскую из мамаевы Орды», и она напала на русское войско на реке Пьяне в Нижегородском княжестве.

Предварительно Мамай договорился с великим князем литовским Ягайлом Ольгердовичем и с великим князем рязанским Олегом Ивановичем о том, что они предоставят ему военную помощь. Это была привычная для ордынских правителей тактика использования вражды между русскими князьями и политика игры на русско-литовских противоречиях. При поддержке военных сил Литвы и Рязанской земли Мамай рассчитывал нанести удар Московскому великому княжеству, занявшему в это время первенствующее политическое положение на Руси. Ермолинская и Львовская летописи указывают, что Ягайло Ольгердович и Олег Иванович были «в единой мысли» с Мамаем и приняли совместно с ним решение («учиниша совет») привести свои войска к берегам Оки «на Семень день», т. е. 1 сентября. Летописи подчеркивают при этом большую деятельность, проявленную в переговорах с Ордой и с Литвой рязанским князем Олегом, посылавшим к Мамаю и к Ягайлу своего представителя Епифана Кореева. В то же время Олег Иванович предупредил о походе Мамая («поведая Мамаев поход») московского великого князя Дмитрия Ивановича. Очевидно, позиция, занятая рязанским князем, была двойственной. Он заявил о своем желании оказать услуги обоим противникам (Мамаю и Дмитрию московскому), а в дальнейшем решил действовать на стороне того, у кого окажется перевес сил. За это Ермолинская и Львовская летописи окрестили Олега именем Иуды («льстящи яко Юда»)[1876].

Несколько иначе рисуют тактику Олега рязанского «Сказание о Мамаевом побоище» и Никоновская летопись. Они подчеркивают, что именно Олег был виновником союза с Ягайлом и Мамаем (Ермолинская и Львовская летописи отмечают лишь активность в этом деле рязанского князя, но не считают, что он начал переговоры по своей инициативе, а летописи Новгородская четвертая, Воскресенская и некоторые другие прямо указывают на Мамая как инициатора заключения с литовским и рязанским правителями антимосковского соглашения). По Никоновскому летописному своду, как только Мамай переправился «со всеми силами» через Волгу, подошел к устью реки Воронежа и расположил свои кочевья в рязанских «пределах», Олег послал к нему и к Ягайлу послов с уведомлением о признании власти ордынского правителя и с предложением действовать совместно с последним против московского великого князя Дмитрия Ивановича. Ягайло откликнулся на этот призыв и со своей стороны отправил посольство к Мамаю, побуждая его к активным действиям против Московского княжества. При этом Олег Иванович и Ягайло Ольгердович рассчитывали якобы, что Дмитрий Иванович, узнав о их соглашении с Мамаем, покинет Москву и убежит «в далныа места», а литовский и рязанский князья уговорят Мамая вернуться в Орду, сами же разделят с его ведома между собой «княжение Московское» «на двое, ово к Вилне, ово к Рязани». Судя по «Сказанию», Олег уступал Ягайлу Москву, а себе предназначал Коломну, Муром, Владимир. За составление подобных планов «Сказание» упрекает рязанского и литовского князей в «скудоумии»[1877].

Мамай ответил Олегу и Ягайлу, что ему нужна не военная помощь («мне убо ваше пособие не нужно»), ему важно, чтобы Литва и Рязань признали владычество Орды. В знак того, что литовский и рязанский князья выразили Мамаю искренне свою покорность («присягу… не лестну»), он потребовал, чтобы ему была оказана честь и оба князя выслали ему навстречу войска («и сретите мя с своими силами, где успеете, чести ради величества моего»). Характерно, что «Сказание» приписывает Мамаю мысль, пользуясь услугами рязанского и литовского правителей, в своих интересах разжигать несогласия между ними («ныне же разность велика меж ими»)[1878]. «Сказание» и Никоновская летопись ничего не говорят о том, что Олег рязанский, ведя переговоры с Мамаем, одновременно поставил в известность о выступлении ордынских полчищ московского великого князя.

Бросается в глаза искусственность и малая достоверность версии «Сказания» и Никоновского летописного свода о планах раздела Московского великого княжества между Литвой и Рязанью, об ожидаемом бегстве Дмитрия Ивановича из Москвы, о том, что Мамай не нуждался в поддержке вооруженными силами со стороны литовского и рязанского князей, а требовал лишь оказания ему «чести». По-видимому, Ермолинская и Львовская летописи, хотя и лаконичнее, но ближе к истине излагают события. Отвечает реальной действительности, надо думать, указание «Сказания» и Никоновской летописи (не противоречащее данным Ермолинской и Львовской летописей) на инициативу Олега рязанского в установлении союзных отношений с Мамаем и на его посредническую роль в переговорах Мамая с Ягайлом Ольгердовичем. Олег хотел тем самым защитить свое княжество от татарского погрома. Но нет никаких оснований отвергать сообщение Ермолинской и Львовской летописей о том, что одновременно Олег стремился предупредить возможность нападения на Рязанскую землю московских войск (в случае неудачи похода Мамая) и поэтому известил московское правительство о готовящемся выступлении ордынских вооруженных сил. За такую политику Ермолинская, Львовская и другие летописи бросили рязанскому князю упрек в двурушничестве и предательстве и не без основания, ибо его поведение действительно приносило вред национальным интересам русского народа.

Какова была цель наступления на Русь, организованного Мамаем в 1380 г.? Различные летописи определяют ее по-своему. Судя по Ермолинской и Львовской летописям, Мамай добивался увеличения размеров «выхода», уплачиваемого русскими княжествами в Орду, возвращения к той сумме, в которой он вносился при хане Джанибеке и которая затем была снижена («прося выхода, как было при цари Женибеке, а не по своему докончанию»)[1879]. В Симеоновской и других летописях в качестве причины похода Мамая 1380 г. фигурирует желание отомстить русским за поражение, которое было понесено от них татарскими войсками на реке Воже в 1378 г.: «И Мамай нечестивый люте гневашеся на великого князя Дмитриа о своих друзех, и о любовницех, и о князих, иже побьени быша на реце на Воже…»[1880]. Вероятно, ордынский правитель, задумав в 1380 г. нападение на русские земли, руководствовался обоими этими стимулами, ибо они нисколько не противоречат друг другу. Менее вероятен тот побудительный мотив для вторжения ордынских полчищ в пределы Руси, который выдвигают летописи Новгородская четвертая, Воскресенская и некоторые другие, — это истребление русского народа, уничтожение христианских церквей и искоренение православной веры и правовых норм, принятых в русских княжествах: «Пойдем на руского князя и на всю Рускую землю…христианство потеряемь, а церкви божиа попалим огнем, закон их погубим, а кровь христианьскую пролием»[1881]. При этом Мамай якобы хотел повторить погром, учиненный в свое время на Руси Батыем («якоже при Батый цари было»). «Сказание о Мамаевом побоище» и Никоновская летопись идут еще дальше по пути расширения замыслов Мамая. Считая себя вторым Батыем и желая следовать примеру последнего («и хотяаше вторый царь Батый быти»), он (согласно данным Никоновской летописи) якобы специально изучал историю его похода, приведшего к установлению владычества Золотой орды над русским народом («и нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел яко же хотел»). По «Сказанию о Мамаевом побоище», «безбожный царь Мамай нача завидети первому безбожному Батыю… нача испытывати от старых еллин, како Батый пленил Киев и Володимерьи всю Роусскую и Словенскоую землю»[1882].

Думается, что приписывание летописцами Мамаю намерения напомнить русскому народу о временах Батыя все же отдает известной нарочитостью. И Русь, и Орда были в конце XIV в. уже не те, что во второй четверти XIII в. И вряд ли реальны (да и политически целесообразны) были бы замыслы ордынских владетелей (а они являлись достаточно трезвыми политиками) еще раз спалить огнем и перебить мечом все русские города и села с их населением. Но в то же время ясно, что Мамай рассматривал свое вторжение в русские земли не как обычный татаро-монгольский грабительский набег. Подготавливалось военное нападение крупного масштаба, которое должно было стать решающей вехой в развитии русско-ордынских отношений, внести перелом в эти отношения, заставив русских князей подчиняться воле ордынских правителей, исполнять их требования[1883]. Орду тревожило усиление Руси, где шел процесс образования единого государства. Недавняя победа, одержанная русскими над татаро-монголами на реке Воже, казалась угрожающим симптомом. Мамай хотел пресечь возможность в дальнейшем активного выступления русского народа против ордынского владычества, стремился взять инициативу в свои руки и нанести Руси такой чувствительный удар, который заставил бы ее примириться с татаро-монгольским игом.

Исключительно интересно то место «Сказания о Мамаевом побоище», в котором говорится, что Мамай, дойдя до устья реки Воронежа и распустив «облавоу свою», отдал распоряжение «оулоусом своим»: «ни един вас не пашите хлеба, да боудете готовы на роусскиа хлебы». Несколько ниже указано, что сторожа, посланные из Москвы следить за продвижением Мамая, сообщили, что он «хощет бо на осен быти на роусския хлебы»[1884]. В этих словах скрывается большее, чем желание ордынских захватчиков поживиться за счет продовольственных ресурсов земледельческой страны. В этих словах звучит мысль о том, что земледелие — основа роста силы и могущества Руси. Надо подорвать эту основу, разорить трудовое население и ослабить Русь.

По Ермолинской и Львовской летописям, о выступлении Мамая в Москве стало известно в августе, еще до того, как Олег Иванович рязанский сообщил об этом великому московскому князю Дмитрию Ивановичу. Последний стал сразу собирать войско: «разосла по вся князи русскыя, и по воеводы, и по вся люди…»[1885] Очевидно, военные силы формировались не только в пределах Московского княжества, но призыв о присылке рати был обращен из Москвы и к князьям тех земель, которые находились в союзно-договорных отношениях с великим князем Дмитрием. Местом сбора ратных сил, как можно полагать на основании материалов рассматриваемых летописных памятников, была выбрана Коломна. Поскольку, по сообщению Ермолинской и Львовской летописей, 20 августа Дмитрий Иванович уже выступил из Коломны в поход, направившись к месту расположения ордынских полчищ, приведенных Мамаем, очевидно, на созыв русского войска ушла первая половина августа, а весть о выступлении татаро-монголов, следовательно, пришла в Москву в начале августа. Этот расчет соответствует указанию Ермолинской и Львовской летописей о том, что Мамай в течение трех недель дожидался «в поле близ Дону» помощи от Ягайла. Поскольку сроком встречи вооруженных сил Мамая, Ягайла и Олега было намечено 1 сентября, очевидно, Мамай подошел к Дону в течение первой недели августа. Следует таким образом отметить, что, ожидая Ягайла, Мамай упустил время для нанесения быстрого удара своему противнику. Это упущение было хорошо использовано московским великим князем, взявшим инициативу в свои руки, быстро организовавшим сбор рати и предупредившим нападение татар, выступив им навстречу.

Еще до выступления московского войска из Коломны, Мамай, судя по данным Ермолинской и Львовской летописей, прислал к Дмитрию Ивановичу посла с требованием уплатить в повышенном размере «ордынский выход». Великий московский князь не принял этого требования, согласившись произвести платеж по пониженным нормам, с учетом платежеспособности населения («по хрестьянскои силе»). Таким образом, переговоры были прерваны.

Сведения Ермолинской и Львовской летописей повторяются во многих других летописных текстах, обрастая там некоторыми литературными украшениями. Несколько иную фактическую канву дает Никоновская летопись. Она иначе располагает события во времени и сообщает ряд подробностей, отсутствующих в более ранних летописных сводах. Прежде всего, по Никоновской летописи, известие о выступлении Мамая было получено в Москве в июле, и тогда же там начались приготовления к борьбе с ордынскими полчищами, так как на 31 июля уже был назначен сбор русских войск в Коломне. Подобное смещение хронологической сетки вряд ли можно признать правомерным, ибо если сделать это, то придется допустить, что Мамай растянул свои сборы к походу на Русь почти на два месяца. Мало также вероятно, что Мамай, договариваясь в июле с Олегом и Ягайлом о встрече на Оке рязанско-литовско-ордынских вооруженных сил, мог мыслить эту встречу только 1 сентября. Датировка событий, данная в Ермолинской, Львовской и других летописях, представляется более правдоподобной.

К июлю и первой половине августа Никоновская летопись относит ряд фактов, о которых ничего не говорят рассмотренные выше летописные памятники, но которые имеются в «Сказании о Мамаевом побоище» (без датировки). Во-первых, «Сказание» и Никоновская летопись сообщают, что, после того как Дмитрий Иванович отказался выполнить требование Мамая об уплате «выхода» в указанной через его посла сумме, он, однако, отправил затем к ордынскому правителю своего гонца Захария Тютчева (в сопровождении двух толмачей, «умеющих татарьский язык») для передачи ему «злата и сребра много…» Следовательно, претензия Мамая на «выход» в какой-то мере получила удовлетворение. Дойдя до Рязанской земли, Захарий Тютчев узнал о сговоре Мамая с Олегом рязанским и с Ягайлом литовским и направил с сообщением об этом в Москву «скоровестника».

Другая интересная подробность, имеющаяся в «Сказании» и Никоновской летописи, касается посылки Дмитрием Ивановичем двух разведок «под Орду» («на сторожу») для добычи «языков» и выяснения намерений Мамая. Первая разведка в составе Родиона Ржевского, Андрея Волосатого, Василия Тупика «и иных крепких и мужественных на сие», отправленная, согласно данным Никоновской летописи, в июле в бассейн Дона (в район рек Быстрой и Тихой Сосны), долго пропадала без вести. Тогда была организована «вторая сторожа» в лице Климента Поленина, Ивана Святослава, Григория Судока и др. В «поле» они встретили Василия Тупика, направлявшегося в Москву с сообщением, что Мамай «идет… на Русь», «совокупяся» с Олегом рязанским и Ягайлом литовским, но не спешит и «ждет осени, да совокупится с Литвою». Тогда Дмитрий Иванович, решив двинуть против татар русские вооруженные силы, назначил срок явки в Коломну воинам (сбор которых был объявлен еще раньше) на 15 августа (вначале, по Никоновской летописи, таким сроком являлось 31 июля)[1886].

Приведенные факты настолько конкретны (внушают сомнение лишь даты), что вряд ли можно подозревать, что они недостоверны. Эти факты очень пополняют наши представления о том, как шла в Москве подготовка к отпору ордынским полчищам. Во-первых, по-видимому, московское правительство пыталось закончить дело мирным путем (отсюда посылка к Мамаю Захария Тютчева). Во-вторых, готовясь к войне, оно старалось посредством хорошо организованной разведки все время быть осведомленным о действиях и планах неприятеля.

Выступление русской рати из Коломны Никоновская летопись датирует 29 августа[1887] (т. е. на 9 дней позднее по сравнению с датой, фигурирующей в ряде других летописных памятников). У нас нет материала для проверки причин этого расхождения в хронологических данных и для их уточнения.

Текст изучаемой повести, сохранившейся в составе Никоновской летописи, заслуживает внимания не только в силу наличия в нем отсутствующего в других летописных сводах фактического материала, но и в силу своеобразия в объяснении событий того времени, подчиняющемся определенной идеологии. Идейная направленность данной повести отличается ярко выраженным церковно-религиозным характером. Соответствуют этой идеологии и вкрапленные в повествование легендарные эпизоды. Согласно концепции Никоновской летописи, московский великий князь в своих действиях по подготовке сопротивления Мамаю и его войску все время следует указаниям митрополита Киприана. Последний является подлинным руководителем Дмитрия Ивановича и его вдохновителем на дело борьбы с татарами. В Никоновской летописи содержится также рассказ о посещении Дмитрием Ивановичем 18 августа игумена Троице-Сергиева монастыря Сергия. Последний благословил великого князя, предсказал ему победу над неприятелем и отправил вместе с ним двух иноков («два воина от своего полку чернечьскаго»), братьев Пересвета и Ослябя.

В «Сказании о Мамаевом побоище» также действует митрополит Киприан, но его деятельности уделено значительно меньше внимания, чем в Никоновском летописном своде. Имеется в «Сказании» и сцена посещения Дмитрием Ивановичем Троице-Сергиева монастыря.

В других летописях не фигурируют ни митрополит Киприан в качестве наставника Дмитрия Ивановича, ни Сергий Радонежский, провожающий великого князя в поход. Наиболее ранние варианты «Летописной повести» о борьбе русского народа с полчищами Мамая (сохранившиеся в составе Ермолинской и Львовской летописей) отличаются светским характером. Церковно-религиозный элемент присутствует в них в минимальной степени. Так, отмечается, что, перед тем как приступить к сбору ратных сил, великий князь Дмитрий «шед в церковь святую Богородицю и многу молитву сотвори», а перед выступлением в поход опять «помолися церкви святыя Богородица и благословися у епископа Герасима»[1888]. Но главным действующим лицом является здесь сам московский князь с его «воями». Перед нами воинская повесть, чуждая узко религиозной направленности. И это не случайно. Вероятно, первоначальное восприятие Куликовской битвы в широких общественных кругах конца XIV в. (в среде княжеских слуг, горожан) сводилось к тому, что это — победа, которую одержало русское воинство. Русские воины — воины православные, и их соблюдает бог: такая примитивная религиозная философия присутствует и в ранних летописных повестях о борьбе русского народа с Мамаем. Но упор делается на силу, множество, мужество «воев», ведомых князем. Эта историческая концепция, близкая народному сознанию, перерабатывается в дальнейшем книжниками, принадлежащими к церковным кругам. Они выдвигают на первое место из числа тех, кто обеспечил русскому народу в 1380 г. победу над ордынскими захватчиками, деятелей русской церкви и прежде всего ее высшего представителя — митрополита Киприана. Таким образом, приподнятая в «Сказании» и особенно в Никоновской летописи роль Киприана в событиях 1380 г. — это не исторический факт (Киприана в это время не было даже в Москве), а плод тенденциозно-политической направленности данного текста.

Сильно разукрашен и эпизод с посещением великим князем Дмитрием Ивановичем Сергия Радонежского, хотя отрицать возможность такого визита и нет оснований. Внесение этого эпизода в рассказ о борьбе русского народа с Мамаевой ордой, вероятно, вызвано желанием приподнять роль Троице-Сергиева монастыря как церковного центра. Гораздо ближе к истине простой и лаконичный рассказ Ермолинской и Львовской летописей, согласно которому Дмитрий Иванович, уже подходя к Дону, получил «грамоту» от Сергия Радонежского с повелением «битися с татары».

Общую численность войска, двинувшегося навстречу полчищам Мамая, летописные своды определяют по-разному. Ермолинская, Львовская и другие летописи называют цифру около 200 тысяч («бе бо всее силы близ двусот тысящ»). В некоторых летописях количество русских воинов указано в пределах от 150 до 200 тысяч, в некоторых — свыше 200 тысяч во время выступления из Коломны и свыше 400 тысяч после пополнения по пути к Дону основных вооруженных сил Руси новыми присоединившимися к ним отрядами. Устюжский летописный свод и «Сказание о Мамаевом побоище» говорят о 300-тысячном войске, собранном для борьбы с Мамаем[1889]. Во всяком случае все памятники летописания подчеркивают, что в 1380 г. Русь смогла выставить против ордынских захватчиков войско в таком количестве, какое раньше никогда еще не удавалось собрать: «от начала бо такова сила русская не бывала». В бой с Ордой вступило подлинно народное ополчение. Учитывая, что летописные данные, вероятно, несколько преувеличены, можно допустить, что реальная цифра русских вооруженных сил, участвовавших в борьбе с Мамаем, достигала 100–150 тысяч[1890].

Гораздо сложнее решить вопрос о том, из каких русских земель были привлечены рати, одержавшие в дальнейшем победу над ордынскими вооруженными силами на Куликовом поле. В Ермолинской и Львовской летописях сведения об этом довольно глухие. В них говорится о том, что вместе с великим князем Дмитрием Ивановичем участвовали в походе против войск Мамая его двоюродный брат князь Владимир Андреевич серпуховско-боровский и два литовских князя — Андрей и Дмитрий Ольгердовичи (первый с отрядом псковичей, второй с отрядом брянцев). Кроме того, в указанных летописях содержится сообщение о гибели на Куликовом поле князей белозерского и тарусского[1891]. В списке Дубровского Новгородской четвертой летописи в качестве воевод полков, сражавшихся на Куликовом поле, названы еще князья кашинский, смоленский, брянский, новосильский, ростовский, стародубский, ярославский, оболенский, моложский. Среди воинов упоминаются также костромичи[1892]. В Никоновской летописи в числе участников похода 1380 г. фигурируют, дополнительно к показаниям других летописных сводов, князья холмский, елецкий, мещерский, муромский, кемский, каргопольский, андомские, устюжские. Специально говорит Никоновская летопись о воеводах коломенском, владимирском, юрьевском, костромском, переяславском[1893]. Когда речь идет о князьях и воеводах, конечно, при этом подразумеваются и военные отряды, приведенные ими с собою из соответствующих земель и княжеств. В «Сказании о Мамаевом побоище» при подсчете убитых во время Куликовской битвы называются (вслед за «Задонщиной») бояре московские, серпуховские, переяславские, дмитровские, можайские, звенигородские, угличские, владимирские, суздальские, костромские, ростовские, паны литовские[1894].

На основании извлеченных из различных летописей данных, конечно, трудно составить вполне достоверный список тех русских областей, население которых действительно сражалось с ордынскими вооруженными силами. Но во всяком случае ясно, что территория, с которой была собрана русская рать, далеко выходила за пределы Московского княжества и княжеств, к этому времени уже включенных в его состав и непосредственно подчиненных власти великого князя Дмитрия Ивановича. Думается, что различные летописи в своей совокупности в общем не грешат против истины, когда в числе участников Куликовской битвы называют жителей основного комплекса северо-восточных русских земель (за исключением Рязанской и Новгородской). Конечно, известные сомнения все же остаются. Такое сомнение возникает, например, в отношении достоверности сообщения Никоновской летописи о посылке Дмитрием Ивановичем в Тверь за военной помощью и об отправке к нему великим князем тверским Михаилом Александровичем для участия в походе против Мамая своего «братанича» — князя Ивана Всеволодовича холмского[1895]. Возникает вопрос о том, действительно ли были на Куликовом поле устюжские князья и т. д. Мало вероятно упоминание «Сказания» (заимствованное из «Задонщины») о том, что «на помочь» к великому князю московскому «выехали пособники из Великого Новагорода, а с ними 7000»[1896]. Но в целом вырисовывается довольно отчетливая и показательная картина. На борьбу с татаро-монгольскими захватчиками выступила рать не просто московская, а общерусская.

Какова была эта рать по своему социальному составу? Хотя и недостаточно полные, а часто даже просто отрывочные летописные данные позволяют утверждать, что в 1380 г. на борьбу с Ордой поднялся весь русский народ — не только княжеские слуги, но широкие массы горожан и, возможно, крестьянства. Ермолинская и Львовская летописи говорят, что московский князь собирал на войну с Мамаем «князей русских», «воевод» и «вся люди». Рассказывая о потерях, понесенных русскими на Куликовом поле, Ермолинская и Львовская летописи называют имена некоторых «князей», «бояр старейших», «воевод», а затем делают оговорку, что перечислить всех погибших простых людей невозможно ввиду их большого числа («а прочих оставих множества ради»)[1897]. Характерно, что в Новгородской четвертой и Воскресенской летописях приведенные выше тексты тенденциозно видоизменены, в силу чего всенародный характер ополчения 1380 г. в значительной мере стирается. Так говорится, что московский князь Дмитрий Иванович, узнав о наступлении Мамая, «посла по брата своего Володимера, и по всих князей русских и по воеводы великия» (а указание на «вся люди» отсутствует). Если Ермолинская и Львовская летописи подчеркивают, что в 1380 г. собралась на войну с Ордой небывалая «русская сила», то летописи Новгородская четвертая и Воскресенская слова «русская сила» подменяют выражением «сила руских князей». Наконец, скорбя о русских потерях, Новгородская четвертая и Воскресенская летописи не говорят наряду с «боярами» «князьями» и «старейшими воеводами» о «прочих» (как это делают летописи Ермолинская и Львовская), а выражение «прочии» расшифровывают как «прочие боляре и слуги»[1898]. Таким образом, перед нами явная переработка текста рассказа о победе русского народа на Куликовом поле, вызванная стремлением показать, что эта победа достигнута прежде всего усилиями князей.

В «Сказании о Мамаевом побоище» состав вооруженных русских сил определяется так: «все князи роусскии и воеводы и все войско». В Москву, по «Сказанию», где формируется рать, спешат со всех сторон «мнози люди», собираются «роусския оудалцы», «ратницы». Провожает «великую рать» из Москвы «народ». На Куликовом поле сражается «все христолюбивое воинство». Здесь можно было видеть «роусских князей собрание и оудалых витязей оучрежение». «Братия моя милая, сынове роусския, молодые и великие!..» — обращается Дмитрий Донской к войску[1899]. Общенародный характер русского ополчения не подлежит сомнению.

Сведения об участии в ополчении 1380 г. широких народных масс, в том числе горожан, сохранились в Никоновской летописи: «и ту приидоша много пешаго воиньства, и житеистии мнози людие, и купци со всех земель и градов…» Говоря о погибших на Куликовом поле, Никоновская летопись особо обращает внимание на то что было «избьено» «тмочисленное множество» «пешего воиньства». Забелинский список «Сказания» называет в качестве участников битвы Юрку сапожника, Васюка Сухоборца, Сеньку Быкова, Гридю Хрулеца[1900]. Это явно «черные люди».

В «Сказании о Мамаевом побоище» и в Никоновской летописи содержится интересное сообщение о том, что великий князь Дмитрий Иванович взял с собой в поход «десять мужей сурожан гостей». Цель этого Никоновская летопись усматривает в том, что сурожане, торгуя в разных странах («яко сходници суть з земли на землю»), будучи известны в Орде и Крыму («и знаеми всеми в Ордах и в Фрязех»), смогут потом повсюду распространить весть («имут поведати в далных землях») о том, чему они будут свидетелями во время похода. Кроме того, судя по летописи, Дмитрий Иванович рассчитывал, что гости-сурожане будут полезны ему благодаря своему знанию обычаев народностей, в качестве наемников участвовавших в войсках Мамая («аще что прилучится, да сии сътворяют по обычаю их»)[1901]. Вряд ли этот факт выдуман: имена всех десяти гостей фигурируют в рассказе. Можно только усомниться, действительно ли московский князь, готовясь к сражению с ордынскими полчищами, заранее уже думал о том, что надо будет в дальнейшем рассказать о деталях сражения в других странах и для этого запастись свидетелями. Это скорее — последующее осмысление правильно переданного факта. Вернее указан летописью второй мотив, которым руководствовался московский князь, делая своими спутниками гостей: они могли быть использованы как проводники, толмачи, как люди, осведомленные о нравах и привычках ордынцев. Но летопись не обращает внимания еще на один существенный момент, над которым, однако, невольно задумывается читатель, знакомясь с летописным рассказом: было ли участие в походе против Мамая гостей-сурожан результатом лишь инициативы, проявленной московским великим князем, пожелавшим их взять с собой? Не были ли они и сами в этом заинтересованы? Думаю, что последнее весьма вероятно. Для дальнейшего развертывания своих торговых операций они нуждались в том, чтобы движение ордынских войск на Русь было приостановлено, и хотели активно содействовать этому.

Надо сказать несколько слов об организации похода. При чтении Ермолинской и Львовской летописей остается впечатление, что московское правительство подошло к этому вопросу по-деловому, стараясь действовать быстро и стремительно. Войско было собрано и двинулось в поход не сразу. Сначала, очевидно, согласно заранее намеченному плану, выступил из Коломны Дмитрий Иванович с частью воинов, затем, когда он подошел к устью Лопастны (притока Оки), где должна была быть совершена переправа через Оку, его догнали князь Владимир Андреевич, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов и «вой остаточнии». Переправу через Оку совершили все вместе[1902]. Примерно так же (с некоторыми подробностями) изображают дело летописи Новгородская четвертая, Воскресенская, Типографская[1903].

Когда обращаешься к тексту Никоновской летописи (а также «Сказания о Мамаевом побоище»), то убеждаешься, что там превалирует стремление подчеркнуть не столько деловитость в организации выступления русских войск из Москвы, а затем из Коломны, сколько торжественность этого акта. Поэтому подробно описаны молебствия в Москве и в Коломне, проводы ратников из Москвы, «уряжение» московским великим князем полков в Коломне. Все эти сообщения Никоновской летописи и «Сказания» не противоречат тому, что говорили более ранние летописные памятники. Но, несомненно, они отражают уже позднейшее, как бы эпическое, восприятие событий летописцем, стремившимся приподнять их в сознании читателя, в то время как в ранних памятниках выступала их будничная сторона, которая собственно и обеспечила народную победу.

Имеются в «Сказании о Мамаевом побоище» и в Никоновской летописи и новые фактические детали и расхождения с данными других летописных текстов. Войска из Москвы ввиду их многочисленности двигаются тремя дорогами. Князь Владимир Андреевич идет вместе с Дмитрием Ивановичем. Переправляясь через Оку, князь Дмитрий Иванович оставляет там окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова с тем, чтобы он затем повел «пешиа рати или конныа», которые подойдут дополнительно. Князья Ольгердовичи влились в войско Дмитрия Ивановича уже после его переправы через Оку, когда оно приближалось к Дону (у местечка Березуй). У Дона же русское войско пополнилось новыми силами пехотинцев, собравшихся «со всех земель и градов»[1904]. Отдельные данные «Сказания» и Никоновской летописи (например, о трех дорогах, которыми направилось войско из Москвы), может быть, отражают реальные факты. Другие являются плодом домысла составителя. Таковы, по-видимому, сведения Никоновской летописи о многочисленной пешей рати, догнавшей основное войско у Дона. Автору нужно было сказать об этом для того, чтобы довести цифру русских вооруженных сил (150–200 тысяч, по ранним летописным памятникам) до 400 тысяч. О приходе Ольгердовичей в «Сказании» имеется специальная развернутая повесть.

Какими силами располагал Мамай? Об этом у нас твердых данных нет. Ермолинская и Львовская летописи глухо говорят, что татар было «многое множество», что во время боя они вместе с русскими покрыли поле «яко на 13 връст» (по другим спискам, на 10 или на 30 верст)[1905]. Столь же неконкретные сведения о татарских вооруженных силах дают другие русские летописи. Но при всем том из летописей создается впечатление, что татар было больше, чем русских. Так, в Новгородской первой летописи при описании столкновения татарских воинов с русскими на Куликовом поле отмечается, что москвичи были поражены, «видевши множество рати татарьской». Однако в результате битвы оправдалось пророческое слово: «како един пожнеть 1000, а два двигнета тму»[1906]. Значительно уступающие неприятелю по численности русские воины победили громадные полчища татар. В Устюжском летописце можно прочитать, что Мамай перед выступлением на Русь «сочте свою силу и обрете число 900 тысяч и 30 человек»[1907]. В «Сказании о Мамаевом побоище» потери татар определяются в 400 тысяч[1908].

Надо сказать, что все эти данные, конечно, гиперболичны. Вряд ли военные отряды, приведенные Мамаем, по своей численности превышали русские вооруженные силы[1909]. Ведь Мамай явно опасался до получения подмоги от Ягайла и Олега рязанского активно наступать на Русь. Ягайло, идя на соединение с Мамаем «со всею силою литовскою и лятьскою», опоздал примерно на сутки («и не успе за едино днищо и менше») и повернул обратно[1910]. Может быть, впрочем, опоздание явилось и намеренным. Олег также «посылал на помощь Мамаю свою силу»[1911], но рязанские воины фактически не присоединились к ордынским полчищам. Мамай был настигнут войсками, приведенными московским князем, и принужден выдержать с ними бой.

Уже находясь у устья Лопастны, русские стремились все время держать в поле своего зрения противника. 25 августа (по Ермолинской и Львовской летописям) была совершена переправа через Оку. 6 сентября (по Ермолинской летописи, 1 сентября — по Львовской) русские подошли к Дону. По сведениям «Сказания о Мамаевом побоище» и Никоновской летописи, по пути князь Дмитрий Иванович отправил «в поле под Орду мамаеву» «стражей» — боярина и воеводу Семена Мелика, Игнатия Креня, Фому Тынину, Петра Горского, Карпа Александрова, Петра Чирикова «и иных многих нарочитых и мужественных и на то устроенных тамо ведомцев»[1912]. Они должны были проследить за Мамаем, разузнать о его местопребывании и намерениях. «Стражи» добыли «языка», который сообщил, что Мамай рассчитывает на встречу с Олегом и Ягайлом, поэтому «не спешит» выступать, тем более что не «чает» приближения русских войск. Через три дня он предполагает быть на Дону. Как и многое в рассказе «Сказания» и Никоновской летописи, так и данная версия о беспечности Мамая не внушает доверия. Ермолинская летопись, напротив, утверждает, что Мамаю было известно движение русских полков, у которых происходила даже стычка с татарами («а Мамай слышав приход великого князя к Дону и сеченых своих виде…»). Но несомненно, что русские воины неплохо организовали наблюдение за татарскими полчищами. Инициатива была в их руках. И они все время стремились не допустить соединения ордынцев с отрядами рязанцев и литовцев.

Решительным событием в истории похода русских воинов было совещание на Дону по вопросу о том: переправляться ли для встречи с татарами через Дон или, напротив, ожидать их прихода и только тогда вступать в бой. По этому вопросу воины заявляли прямо противоположные мнения. Одни высказывались за то, чтобы перейти реку, другие выражали опасение, что если они сделают это, то им придется иметь дело с соединенными ордынско-литовско-рязанскими силами, которые будет трудно одолеть («умножишася врази наши, татарове, литва, рязанци»). Победило первое мнение, причем побудительным стимулом к принятию решения о переходе через Дон явилось полученное известие о приближении Мамая. Он «възьярися зело и рече к своим: «Подвигнемся к Дону, доколее приспеет нам Ягайло»»[1913].

Сохранились четыре летописных версии по вопросу о том, кому принадлежала идея переправы через Дон. Ермолинская и Львовская летописи говорят об этом не очень ясно, но из контекста как будто можно заключить, что эта идея отражала требование подавляющего большинства воинов, с которым великий московский князь должен был считаться и претворить его в жизнь. Летописный текст такой: Дмитрий Иванович «повеле воем своим облещися во одежи местныя и долго стояша, думающи» (т. е. «вой» долго совещались); «овии глаголаху: «поиде за Дон», а инии не хотяху», В результате долгих размышлений и споров Дмитрий Иванович велел возводить на Дону мосты и искать ночью бродов для переправы («а князь велики повеле мосты мостити черес Дон и бродов пытати в нощи»). Логика текста говорит за то, что приказ Дмитрия Ивановича был вынесен потому, что на этом настаивало большинство воинства. Эта наиболее ранняя летописная версия, по-видимому, является и наиболее правдоподобной.

Но она была переделана в последующих летописных памятниках. Новгородская четвертая, Воскресенская, Типографская летописи также излагают противоречивые мнения, высказывавшиеся по вопросу о целесообразности переправы через Дон, только приписывают эти высказывания не «воям», а «великим ратникам и воеводам». Решительным же сторонником мнения о необходимости перейти на другую сторону Дона выступает, по данной летописной версии, московский великий князь. Он произносит, обращаясь ко «всем князем и воеводам великим», пылкую речь и отдает приказание мостить мосты и искать места для переправы вброд через реку. Здесь налицо определенная политическая тенденция, вообще характерная для данного варианта летописной повести и нами уже отмечавшаяся, — изобразить весь поход как предприятие княжеское[1914].

По «Сказанию» и Никоновской летописи, вопрос о переходе на другую сторону Дона был решен после того, как за это высказались литовские князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи. Их доводы были такие: на этом берегу реки русское войско может сражаться не стойко, так как у него будет путь к отступлению, на той же стороне Дона воинам придется выбирать лишь между двумя исходами: победить или умереть[1915].

Устюжский летописец предлагает четвертую версию. Совет перейти через Дон дал московскому великому князю волынский воевода Дмитрий Михайлович Боброк («и рече великому князю: «аще хощеши крепко битися, то перевеземся за Дон к татаром»»). Князь «похвали… слово его» и поступил так, как он советовал[1916].

И в «Сказании», и в Никоновской летописи, и в Устюжском летописце явно выступает стремление к персонификации мысли о выборе поля сражения за Доном — желание приписать кому-то одному из руководителей русского войска идею, которая в действительности (кто бы ни являлся ее инициатором) широко овладела массой русских воинов.

В ночь с 7 на 8 сентября русские перешли Дон. Переправе мешал сплошной туман, окутавший местность и долгое время не могший рассеяться («бе же и мьгла тогда велика, потом же мьгла уступи, тогда преидоша вси за Дон»). Мосты, через которые совершалась переправа, были уничтожены. Русские полки расположились в устье реки Непрядвы, впадающей в Дон («и выидоша в поле чисто на усть реки Непрядвы, исполчився»).

В Никоновской летописи содержится рассказ о чудесных знамениях перед битвой (предсказывавших ее исход), свидетелями которых были Дмитрий Боброк Волынец и «некии мужи» — Фома Кацыбей и Семен Антонов. Некоторые из этих рассказов (о двух видениях: «святые» Борис и Глеб секут мечами татарский полк; «святой» митрополит Петр жезлом поражает «эфиопов») имеют чисто литературное происхождение. Отражение каких-то реальных явлений можно видеть в двух знамениях. Во-первых, Дмитрий Боброк и великий князь Дмитрий выезжают в поле ночью («и егда заря угасе и глубоце нощи сущи») и останавливаются между полками противников (русскими и татарскими). Там, где находились русские полки, было совершенно тихо («и бысть тихость велия»). В пределах расположения татарских полков слышались «кличь и стук велий», как будто передвигались обозы, возводились укрепления, раздавались звуки труб («аки торжища снимаются, а аки грады зиждуще, и яко трубы гласят»). Во-вторых, Дмитрий Боброк, сойдя с коня и приложив ухо к земле («и сниде с коня и паде на десное ухо»), слышал какой-то крик на татарском языке («…кричящи татарским гласом…»)[1917]. Все эти явления (которым в повести придается значение чудесных примет, якобы уже намечавших результат предстоящего сражения) интересны для нас, так как рисуют положение в лагере обоих противников перед решительной битвой. Русские, совершив переправу, соблюдают полную тишину. Татары готовятся к встрече с русскими, которые наблюдают за всеми их действиями и извлекают из этих наблюдений для себя уроки[1918].

В «Сказании о Мамаевом побоище» находим подтверждение сделанному выводу. По этому памятнику, уже на той стороне Дона все время действует русская «сторожа». «Вестницы» сообщают Дмитрию Донскому, что Мамай приближается («яко царь ближает»). Прибегает Семен Мелик, еле спасшийся от татар, и приносит весть, что татары «оутре будут на Непрядву реку»[1919].

8 сентября произошла знаменитая Куликовская битва, прочно вошедшая в историю как акт освободительной борьбы русского народа против татаро-монгольского ига.

В ранних летописных памятниках (в Ермолинской, Львовской, Симеоновской летописях) Куликовская битва описана кратко, но эта краткость создает впечатление большой выразительности. Сражение продолжалось с 6 до 9 часов и было трудным и кровопролитным («и бысть сеча велика, и брань крепка, и трус велик зело… и прольяся кровь, яко дождевная туча…»). Потери с обеих сторон были очень велики («паде множество трупу обоих»). В конечном итоге в результате большого напряжения победу одержали русские полки. Татары обратились в бегство («тако въскоре побегоша погании, а хрестьяне погониша въслед их, бьюще, и гониша, биюще»). Преследуя противника до его «станов» у реки Мечи, русские воины захватили много неприятельского имущества («и взяша все богатство их и стада»). Много ордынцев при этом было перебито («избиша их многое множество»), часть их утонула («а инии истопоша»). Но погибло и большое число русских людей («тогда же руси множество бе избито»). Битвы, подобной Куликовской, на Руси еще не было («яко не бывала от начала бо князем русским»)[1920]. В этом описании, несмотря на его известную трафаретность (объясняющуюся употреблением распространенных в литературе приемов воинских повестей), бросаются в глаза два момента. Во-первых, широко применяемые безличные обороты отвечают пронизывающей текст идее: победа достигнута всем русским воинством (а это объективно не может означать иное, чем широкими народными массами). Второй существенный момент, отличающий данный вариант повести, — это его светский характер. Религиозные мотивы здесь присутствуют в той мере, в какой они вообще составляют необходимый элемент средневекового мировоззрения. Так, в повести помещен короткий рассказ о чудесном видении, предшествующем победе русских над ордынцами (ангелы и «святые мученики» помогают «хрестьяном» избивать «поганых»). Но не религиозные мотивы определяют основное идейное содержание рассказа, а мысль о трудности той борьбы, в которой приняло участие «множество бесчислено воев», вложивших в нее чисто человеческие усилия.

При переработке этой ранней летописной версии деятельность русского воинства все более персонифицируется в образах тех, кто стоял во главе его (великого князя Дмитрия Ивановича, князя Владимира Андреевича). При этом усиливается религиозный аспект повествования. Так, по рассказу Новгородской первой летописи, князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, «изрядив полки противу поганых половець и возрев на небо умилныма очима, въздохнув из глубины сердца, рекоста слово псаломъское: «Братие, бог нам прибежище и сила»»! Затем неприятельские полки сошлись, и после долгой «брани» бог устрашил «невидемою силою» «сыны агаряны» (т. е. татар), которые были «погнани», «от крестиян»[1921]. Изложение здесь так же кратко, как и в Ермолинской и других сходных с ней летописях. Мы не видим тут нового фактического материала. Совпадают с текстом Ермолинской и других летописей даже многие литературные обороты. Но не совпадают идеи. По Ермолинской летописи, сражаются воины, а ангелы, являющиеся им в видении, лишь свидетельствуют, что небесные силы поддерживают правое дело, осуществляемое человеческим трудом и кровью. В Новгородской первой летописи воинов не видно, за них действуют князья на земле и ангелы на небе.

Другая линия переделки первоначального текста заключалась в гиперболизации ряда эпизодов сражения при сохранении в рассказе общего тона воинской повести. Такая линия отражена в Устюжском летописце. «И ступишася руския полки с погаными на Непрядве реце у Дону, и бысть им сеча велика. По удолиям кровь течаше, а трупа человечья никако же может конь скочити. Великия силы наступили на руския полки на 90-те верстах (по Ермолинской летописи — на 13 верстах), а трупа человечья паде на четыредесяте верстах»[1922].

В Новгородской четвертой, Воскресенской, Типографской летописях преобладает религиозная интерпретация событий Куликовской битвы и «княжеский» аспект в их трактовке. Хотя в этом варианте повести и выступают «русские сыны» как участники сражения на Куликовом поле, но основным героем является великий московский князь Дмитрий Иванович.

В списке Дубровского Новгородской четвертой летописи дается «разряд» русских полков, расставленных утром 8 сентября по указанию великого князя, назначившего и полковых воевод. Действовали полки большой, передовой, правой руки, левой руки, сторожевой. Кроме того, в заставе «в дубравах» был укрыт запасной полк во главе с князем Владимиром Андреевичем серпуховско-боровским, Дмитрием Михайловичем Боброком-Волынцем и другими[1923].

Подробно описывает Куликовскую битву Никоновская летопись, сведения которой в ряде случаев совпадают со «Сказанием о Мамаевом побоище». Но последнее оживляет общий с Никоновской летописью материал выдержками из «Задонщины». В описании, которое имеется в Никоновской летописи, переплетаются фактический материал, поэтическая фантазия и политическая тенденция. Выделить эти элементы не всегда легко. В летописи прежде всего охарактеризован ландшафт местности, где произошло сражение: холмистая равнина с оврагом у устья реки Непрядвы («бе же то поле велико и чисто и отлог велик имеа на усть-реки Непрядвы»). С одного холма выступили татарские, с другого — русские воины. Сначала сошлись сторожевые полки. Бой начался с единоборства между татарским «богатырем» Темирь-мурзой, «страшным» по своему внешнему облику, и «изящным» иноком Троице-Сергиева монастыря Пересветом, также обладавшим большой «силой» и «крепостью». В этом единоборстве пали оба противника («и спадоша оба на землю мертви и ту конець приаша оба»). После этого завязалась общая битва. В девятом часу татары стали одолевать русских. На исходе девятого часа из засады вышел запасной русский полк, и его выступление решило исход сражения. Татары дрогнули и побежали, русские воины двинулись вслед за ними и разбили их наголову. В целом нарисована картина, отличающаяся чертами реальности. Известная фантастическая окраска (присущая, например, сцене единоборства Пересвета с Темирь-мурзою) не меняет этого общего впечатления. Политическая тенденция проявляется главным образом в оценке деятельности на поле битвы великого московского князя Дмитрия Донского. К этому вопросу мы сейчас и обратимся.

Ермолинская и Львовская летописи подчеркивают мужество великого князя московского. Согласно летописному рассказу, он сражался в первых рядах русских воинов («а бися в лице с татары на прьвом суиме»). Воеводы советовали ему не выходить на передний план и находиться где-нибудь в более безопасном месте («о сем бо князи воеводы глаголаху ему: «Господине, не стався наперед, но позади, или на крыле, или в опришнем где месте»»). Но Дмитрий Иванович не соглашался на это предложение, возражая, что он не может сам прятаться и в то же время других призывать наступать на неприятеля; он хочет сложить свою голову на поле битвы за русский народ, с тем чтобы служить для всех примером храбрости. «Он же рече: «Да како аз възглаголю: братие, потягнем с единого, а сам лице свое почну крыти или хоронитися назад? Но якоже хощу словом, тако и делом пред всеми главу свою сложити за хрестьяне, да прочии, видевше то, да приимуть дерзость»». Действуя в соответствии со своим заявлением, московский великий князь, несмотря на советы и предостережения, продолжал идти в бой впереди всех («би бо ся наперед ста всех»), татары поражали его в голову и тело («и много ударения прият по главе и по всему телу»), доспех его был сбит. Но бог, говорит летописец, уберег князя от ранения («на телеси же его не бе никакия раны»), хотя кругом него падали русские воины, сраженные врагами («и бе одесную его и ошюю его множество битых»)[1924].

Основное, что хочет доказать повесть, — это то, что великий князь Дмитрий сражался как простой воин, не щадя себя и являясь образцом для других участников битвы. Он не был ранен не потому, что оберегал себя, а потому, что бог охранял его. Когда читаешь изложенный летописный текст, то создается впечатление, что составитель повести убеждает кого-то, кто сомневается в храбрости Дмитрия Донского и кто удивляется, почему он остался невредимым после такой кровопролитной сечи. К этому вопросу я еще вернусь после разбора других летописных версий о Дмитрии Донском.

Новгородская четвертая, Воскресенская, Типографская летописи воспроизводят вслед за Ермолинской и Львовской летописями похвалу мужеству Дмитрия Донского, дополняя ее некоторыми размышлениями религиозного характера.

Несколько иначе рисуется поведение Дмитрия Донского на Куликовом поле в Никоновской летописи. Перед началом сражения он объездил русские полки и призвал воинов к тому, чтобы они постояли «за православную веру и за братию нашу!» Затем князь слез с коня, снял с себя княжеское одеяние («приволоку») и велел облечься в него и сесть на своего коня своему любимому боярину Михаилу Андреевичу Бренку. Сам же Дмитрий Донской принял участие в сражении в качестве простого воина в составе сторожевого и большого полков. Михаил Андреевич Бренк был убит, а великого князя татары дважды сбили с коня, ранили и он был вынужден уйти — «с побоища» в дубраву и лечь, укрывшись под срубленным рассеченным деревом («и вниде под новосъсечено древо, многоветвено и листвено, и ту скрыв себя, лежаше на земле»). Когда Куликовская битва окончилась победой русских, князь Владимир Андреевич, вместе со своим засадным полком обеспечивший эту победу, стал спрашивать, не видел ли кто-нибудь Дмитрия Донского. Оказалось, что многие были свидетелями его подвигов: он боролся один раз с двумя, другой раз с тремя ордынцами, наконец, тяжело раненый, пеший, стал искать убежища и пропал. Были организованы поиски великого князя по всему полю и, наконец, два «простыя воя», костромичи, заметили его «бита велми», «едва точию дышуща», лежащего под деревом «аки мерътв». Позвали князя Владимира Андреевича. Когда тот подъехал к месту, где находился Дмитрий Донской, последний с трудом поднялся с земли. После этого князья стали осматривать поле боя, печалясь, что оно усеяно телами множества убитых русских воинов[1925].

Близкий к Никоновской летописи рассказ о князе Дмитрии Донском содержит и «Сказание о Мамаевом побоище»[1926]. Но Никоновская летопись пытается сочетать этот рассказ с характеристикой великого князя, имеющейся в летописной повести, согласно которой он, не слушаясь воевод, сражался всегда впереди других ратников и лишь благодаря помощи божьей избежал ранения, хотя весь его доспех был поврежден. Сочетать эти разные источники трудно, ибо они противоречивы. Но их противоречие устраняется в Никоновской летописи путем замены слов «но на телеси его не — бяше язвы никоея же» словами «на телеси же его нигде же смертный раны обретеся».

Оценка роли на Куликовом поле Дмитрия Донского, данная в «Сказании о Мамаевом побоище» и в Никоновской летописи, отлична от оценки, содержащейся в ранних летописных повестях (краткой и пространной) также и потому, что в последних он выступает один, а в «Сказании» и в Никоновской летописи подчеркивается значение князя Владимира Андреевича в качестве военачальника и митрополита Киприана в качестве идейного вдохновителя дела разгрома татаро-монгольских захватчиков.

Заслуги великого московского князя Дмитрия Ивановича по организации вооруженных сил и руководству ими во время Куликовской битвы бесспорны. Но из имеющихся источников можно думать, что вопрос о поведении князя в день сражения приобрел, по-видимому, политическую остроту. Его ранение, заставившее его выбыть фактически из строя в часы боя, было использовано врагами Московского княжества из числа русских правителей (можно предполагать в качестве таких настроенных враждебно к московскому правительству лиц князей рязанского, тверского) и противниками Дмитрия Донского из числа московских и не московских бояр для его опорочения. Распространялись слухи о том, что, переодевшись в одежду Михаила Бренка, он уклонился от руководства русскими полками в день сражения и фактическим победителем на Куликовом поле оказался князь Владимир Андреевич. Законно предположение, что подобные обвинения в отношении Дмитрия Донского усилились после нашествия на Русь Тохтамыша в 1382 г., когда князя не было в Москве, и он не участвовал в борьбе с ордынцами, причем и в данном случае выдвинулся серпуховско-боровский князь Владимир Андреевич, преследовавший Тохтамыша после его отхода от Москвы. С другой стороны, сторонники Дмитрия Донского, очевидно, пытались при оценке событий на Куликовом поле отодвинуть фигуру князя Владимира Андреевича (заслонившую в глазах многих великого московского князя).

Вероятно, вскоре после нашествия Тохтамыша, еще до смерти Дмитрия Донского (в 1389 г.), и была написана краткая повесть (сохранившаяся в составе Ермолинской и Львовской летописей), в которой подчеркнуто (в плане полемики с незримыми, но реальными оппонентами) мужество великого московского князя, шедшего навстречу всем опасностям и не раненого только потому, что его хранил бог. Тем самым давался отпор версии о ранении князя, ибо эта версия была связана с представлением о том, что он фактически ушел с поля брани, битва продолжалась и закончилась без него, а выиграл ее Владимир Андреевич. Последний упоминается в разбираемой повести, но глухо и без конкретизации его действий на Куликовом поле. Задача повести — подчеркнуть союз Дмитрия Донского с русскими «воями».

Между тем в конце XIV в. появилась в литературе и другая версия о героях Куликовской битвы, принадлежащая автору «Задонщины» — Ссфонию. Отдавая должное Дмитрию Донскому, он среди прославившихся 8 сентября 1380 г. лиц на почетное место рядом с ним выдвигает князя Владимира Андреевича.

Две указанных точки зрения по вопросу о характере участия московского великого князя и князя серпуховско-боровского в «брани» с татаро-монгольскими захватчиками в 1380 г. (с одной стороны, краткой «Летописной повести», с другой — «Задонщины») легли в основу позднейших литературных произведений о Куликовской битве.

Текст, имеющийся в Ермолинской и Львовской летописях, был переделан в пространную «Летописную повесть». Сохранив взгляд указанного ранее памятника на Дмитрия Ивановича как храброго рыцаря, опекаемого небесными силами, эта новая повесть значительно затушевала то, что говорилось о русском воинстве как великокняжеской опоре, но зато расширила религиозную канву рассказа. Владимир же Андреевич по-прежнему остался в тени. Можно предположить, что вопрос о двух князьях — московском и серпуховско-боровском, как участниках сопротивления татаро-монгольской агрессии, сделался снова политически актуальным после нашествия на Русь в 1408 г. Едигея, когда преемник Дмитрия Донского — великий князь Василий Дмитриевич уехал из Москвы, а в столице остался для руководства ее обороной Владимир Андреевич. Это обстоятельство опять возбуждало повышенный интерес к тому, как вели себя Дмитрий Донской и Владимир Андреевич и в 1382 и в 1380 гг. В повести отстаивается точка зрения московского правительства по данному поводу. Религиозный аспект повести пространного типа о Куликовской битве вполне отвечает идейному содержанию рассказа о нашествии Едигея, помещенного в Воскресенской летописи, в котором проводится мысль о спасении Москвы от разгрома татаро-монгольскими захватчиками заступничеством «святого» митрополита Петра.

Предположение о появлении пространной повести о Куликовской битве в связи с событиями 1408 г.[1927] подтверждается одним местом данной повести по спискам Новгородской четвертой летописи. После сообщения о побеге Ягайла, не успевшего вовремя прийти на помощь к Мамаю, здесь имеется такая фраза: «…токмо имени его [великого князя Дмитрия Донского] Литва бояхуся и трепетаху, а не яко при нонешних временех Литва над нами издеваются и поругаются»[1928]. Перед нами ссылка на какие-то (современные составлению распространенной повести о Куликовской битве) русско-литовские осложнения. Вероятно, имеются в виду довольно обостренные взаимоотношения московского великого князя Василия I и великого князя литовского Витовта второй половины десятых годов XV в., доходившие до военных осложнений. Характерно, что один из вариантов повести о нашествии Едигея 1408 г. поднимает вопрос о политике московского правительства в отношении Орды и Великого княжества Литовского, критикуя излишнюю доверчивость Василия I к татаро-монгольским правителям и его слишком большую уступчивость Литве. Вспомнить в данной связи о борьбе в 1380 г. Дмитрия Донского с Мамаем, вступившим в союз с Ягайлом, казалось вполне уместным. Этим и объясняется возникновение пространной «Летописной повести» о Куликовской битве.

«Сказание о Мамаевом побоище» проводит версию «Задонщины» о том, что Дмитрий Донской выступал в 1380 г. в тесном контакте с своим двоюродным братом князем Владимиром Андреевичем. Не желая при этом реабилитировать великого князя от нападок в том, что он якобы уклонился от битвы, «Сказание» разбирает и по-своему расценивает эпизод с переодеванием Дмитрия Ивановича в одежду Михаила Бренка. Признается факт ранения князя, выведший его из строя, но не лишающий его славы одного из участников победы над татаро-монгольскими захватчиками. Вопрос о роли Дмитрия Донского приобретает в «Сказании» общий политический интерес. Можно видеть здесь отражение определенной политической концепции. Дмитрий Донской действует вместе со своим двоюродным братом во главе воевод и «князей местных», «всех князей русских». Это — идея союза русских князей, в то время как в «Летописной повести» проводится другая идея — единовластия московского великого князя и подчинения ему правителей других княжеств. Очевидно, «Сказание» вышло из тех феодальных кругов, представители которых признавали политическое главенство Москвы, но высказывались против единовластия и самовластия.

Показателен имеющийся в «Сказании» развернутый рассказ о литовских князьях Ольгердовичах, пришедших на помощь к Дмитрию Донскому. Они восстали против своего брата Ягайла и перешли на сторону единоверного с ними великого князя московского. В этом эпизоде воплотилась идея о желательности объединения православного населения северо-восточных и юго-западных русских земель.

Наконец, одним из действующих лиц «Сказания» является митрополит Киприан. Появление этой личности в рассказе о Куликовской битве можно, мне кажется, связывать с теми противоречивыми толками, которые шли в среде феодалов и горожан о его поведении в Москве в 1382 г., во время нашествия Тохтамыша. Он не проявил в это время мужества, чуть не стал жертвой народного гнева, а в конце концов ему удалось ускользнуть из Москвы. Ему надо было себя реабилитировать. И вот в «Сказании» под влиянием кого-то из сторонников Киприана появляется сообщение о патриотических поступках митрополита в год подъема народно-освободительного движения, в 1380 г. Отсюда и основание для датировки «Сказания» временем после 1382 г.[1929]

После Куликовской битвы Мамай хотел, «силу свою остаточную събрав», совершить новый поход на Русь. Но на него напал один из ордынских князей — Тохтамыш и обратил его в бегство. Мамай ушел в Кафу, где и был убит.

Куликовская битва стоила русскому народу многих жертв. Правда, имеющиеся в летописях статистические данные весьма недостоверны. По Никоновской летописи, после битвы у русских осталось 40 тысяч воинов, в то время как выступило против Мамая свыше 400 тысяч[1930]. «Сказание о Мамаевом побоище» говорит, что в 1380 г. было убито 250 тысяч русских людей, а уцелело 50 тысяч[1931]. Те же данные приведены в Устюжском летописце[1932]. Верить этим цифрам нельзя, но они свидетельствуют, что победа была достигнута дорогой ценой.

Куликовская битва была переломным моментом в борьбе Руси за свою независимость, в образовании Русского централизованного государства.

Подведем итоги. В первой четверти XIV в. происходила длительная война между Московским и Тверским княжествами. Из этой войны Московское княжество вышло победителем. Политическое значение Москвы сильно возросло. В это время над Русью тяготело иго татаро-монгольских завоевателей. Князья были вынуждены подчиняться ханским распоряжениям и не вступали в борьбу с Золотой ордой. Народная борьба против ордынского ига выражалась в форме стихийных восстаний. Наиболее крупным из них было тверское восстание 1327 г.

Важным этапом в процессе политического роста Московского княжества была вторая четверть XIV в. Территория его расширилась. Московскому князю Ивану Калите удалось подчинить своей власти ряд других русских князей. Но Иван Калита не делал попытки свергнуть татаро-монгольское иго. Напротив, он подавлял народные движения, направленные против татаро-монгольских завоевателей. Откупясь от хана деньгами, он жестоко выколачивал их из населения. Фискальный гнет при Иване Калите усилился. В то же время татарские набеги на Русь сократились, и это содействовало некоторому подъему Московского княжества.

Перенапряжение народных сил, как следствие жестокой политики Ивана Калиты, вызвало сразу после его смерти ряд антифеодальных движений на Руси. Усиление классовой борьбы в 40-х годах XIV в. заставило представителей господствующего класса разных княжеств ослабить феодальные войны в целях консолидации своих сил. Этому же содействовало и начавшееся со второй четверти XIV в. наступление на восток литовских феодалов. 40–50-е годы XIV в. были временем некоторого укрепления политической самостоятельности ряда русских земель — Новгородской, Тверской, Рязанской, Нижегородской. Московские князья не делали в это время серьезных попыток наступления на другие княжества.

Система некоторого политического равновесия между русскими княжествами продолжалась до 60-х годов XIV в. С этого времени начинается новая борьба между ними. Борьба московского князя Дмитрия Донского с князьями суздальско-нижегородским и тверским закончилась победой Московского княжества. Этому в значительной степени содействовала поддержка, оказанная Дмитрию Донскому торгово-ремесленным населением городов. Тверской князь сильно скомпрометировал себя в глазах русского населения тем, что использовал поддержку литовских феодалов.

С 70-х годов XIV в. активизировалось сопротивление русского народа ордынским захватчикам. Подъем народно-освободительной борьбы привел к решительной схватке Руси с Ордой на Куликовом поле в 1380 г.