Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. Очерки социально-экономической и политической истории Руси

§ 1. Политические взаимоотношения русских земель в 50–60-х годах XV в.

После окончания феодальной войны правительство Василия II уничтожило некоторые уделы в Московском княжестве. В 1454 г. Василий II организовал карательный поход на владения удельного князя Ивана Андреевича можайского «за его неисправление». Иван Андреевич с семьей бежал в Литву «к королю служити». О взятии Можайска московскими войсками в летописях говорится глухо: «а князь велики, пришед к Можайску, взят его…»; «а град изнеможе и предашася князю великому». Очевидно, серьезного сопротивления великокняжеским вооруженным силам жители Можайска не оказали. Не ясно, как вела себя московская рать в захваченном городе. Судя по Львовской или Софийской второй летописям, можно думать, что к жителям были применены какие-то репрессии (Василий II «град плени и наместников посади в нем и возвратися»). В то же время Воскресенская и некоторые другие летописи говорят, что войска Василия II не тронули населения Можайска и великий князь ограничился тем, что подчинил его своему наместнику («…и умилосердився на вся сущаа в граде том, пожалова их, и наместники своя посадив…»)[2375]. Принимая во внимание тенденциозность позднейших московских летописных сводов, нарочито опускавших все известия, которые могли бы набросить тень на политику великокняжеской власти, закономерно думать, что ликвидация Можайского удела произошла уже не столь мирным путем, как это хотят представить Воскресенская и близкие к ней летописи.

Теперь в пределах Московского княжества осталось только два удела: Серпуховско-Боровский (где княжил Василий Ярославич) и Верейско-Белозерский (находившийся во владении Михаила Андреевича).

В 1454 г., после взятия Можайска, Василий II заключил с князем Василием Ярославичем договор, по которому последний признал принадлежность великому князю наряду с прочими его владениями и «вотчины» Ивана Андреевича можайского[2376]. Для того чтобы закрепить свой союз с серпуховско-боровским князем, Василий II передал ему Бежецкий Верх и Звенигород. Но, проводя политику подчинения удельных князей своей власти, московский великий князь через некоторое время отобрал у Василия Ярославича названные города, а в 1456 г. последний был арестован, сослан в заточение в Углич, и его удел ликвидирован. Сын серпуховско-боровского князя от первой жены Иван и вторая жена Василия Ярославича убежали в Литву. Арест серпуховско-боровского князя был произведен в Москве, куда его, по-видимому, специально вызвал великий князь[2377]. Можно думать, что решение о ссылке Василия Ярославича в заточение было принято московским правительством в связи с организованным в 1456 г. походом на Новгород, когда оно стремилось предотвратить возможность открытого проявления оппозиции в уделах.

В 1462 г., уже незадолго до смерти Василия II, серпуховские дети боярские и дворяне сделали попытку освободить Василия Ярославича из Углича. Летописи называют трех лиц, стоявших во главе заговора: Владимира Давыдова, Парфена Бреина, Луку Посевьева. Заговорщики предполагали неожиданно («изгоном») напасть на Углич, «выняти… ис поиманиа» заточенного там удельного князя и бежать вместе с ним в Литву. Владимир Давыдов поддерживал связь с находившимися в Литве князьями Иваном Андреевичем можайским и Иваном Васильевичем — сыном Василия Ярославича. В марте 1462 г. Владимир Давыдов привез на Русь из Литвы список договора князей Ивана Андреевича и Ивана Васильевича, в котором говорилось о том, что они будут стремиться вернуть свои «вотчины» в пределах Русской земли и оказывать друг другу в этом деле помощь[2378]. Отсюда можно сделать вывод, что Василий Ярославич со своими сообщниками должны были соединиться в Литве с русскими князьями-эмигрантами и затем совместно с ними выступить против Василия II.

Летописи подчеркивают, что число заговорщиков было значительно. На основании летописи Авраамки можно заключить, что выступление серпуховского дворянства было связано с московско-новгородскими осложнениями. Уже с середины XV в. повелось, что оппозиция московскому великому князю, шедшая из Новгорода, находила сочувственные отклики в других частях Руси. О намерении серпуховских служилых людей стало известно московскому правительству. Они были захвачены и подвергнуты публичной мучительной казни, подробно описанной в летописных сводах. Заговорщиков били кнутом, волочили по льду, привязав к конским хвостам, отсекали им руки и ноги, отрезали носы. Некоторым отрубили головы, некоторых повесили.

Детальность летописного изображения сцены казней говорит о том, что они произвели большое впечатление на население. Ермолинская летопись указывает, что очевидцы расправы с заговорщиками были в ужасе. «Множество же народа видяще сиа, от боляр и от купець великих, и от священников, и от простых людей, во мнозе быша ужасе и удивлении…» Подчеркивая, что подобных казней раньше на Руси не бывало («яко николиже таковая ни слышаша, ниже видеша в русских князех бываемо»), Ермолинская летопись осуждает великого князя Василия II за применение таких суровых мер воздействия к населению («…недостойно бяше православному великому оспадарю, по всей подсолнечной сущю, и такими казньми казнити и кровь проливати во святыи великии пост»)[2379]. Если принять во внимание, что Ермолинская летопись вышла из кругов крупного московского купечества, то станет ясно, что в вышеприведенных словах слышится голос горожан, осуждающих репрессии великокняжеской власти. Становление крепостнического государства было связано с укреплением централизованного аппарата власти, с усилением карательных мер, и это вызывало протест представителей городского населения.

Участь серпуховских служилых людей вызывала сочувствие и у тех бояр северо-западных и западных русских областей, которые враждебно относились к централизаторской политике великокняжеской власти. Настроения этой части боярства нашли отражение в летописи Авраамки. В ней в весьма благожелательных к Василию Ярославичу тонах рассказывается, как он, преследуемый Василием II, страдал «в узех злех в темници», и находился «в велице беде… и в печали», и как его решили спасти «друголюбная съеветникы», которые «крови своя излияша за друголюбие…»[2380]

К концу жизни Василия II в пределах Московского княжества оставался лишь один удел — Верейско-Белозерский, в котором правил князь Михаил Андреевич, покорный великому князю московскому. После смерти Василия II его сын и преемник Иван III заключил с Михаилом Андреевичем подряд один за другим два договора[2381]. По первому договору Иван III утвердил за Михаилом Андреевичем его «вотчину» — Верею и Белоозеро — и дополнительно к этим владениям передал ему Вышгород. По второму докончанию число удельных владений верейско-белозерского князя было сокращено: Вышгорода великий князь его лишил.

По разделу территории Русского государства, произведенному Василием II перед смертью между его сыновьями, образовались новые уделы князей: Юрия Васильевича (Дмитров, Можайск, Медынь, Серпухов и пр.); Андрея Большого Васильевича (Углич, Бежецкий Верх, Звенигород и пр.); Бориса Васильевича (Ржева, Волоколамск, Руза и пр.); Андрея Меньшого (Вологда с Кубеной и Заозерьем и пр.)[2382]. Снова завязывается борьба великокняжеской власти с удельно-княжескими притязаниями, но ее разгар приходится на 70–80-е годы XV в.

Помимо перестройки удельной системы внутри Московского княжества, великокняжеская власть стремилась к подчинению себе тех княжеств, которые еще сохраняли самостоятельность. В значительной мере великокняжеской власти удалось это в отношении Рязанского княжества. В 1456 г. умер великий рязанский князь Иван Федорович. Летописи говорят, что перед смертью он «княжение… свое рязанское и сына своего Василия приказал» великому князю Василию II. Эта формула, очевидно, означала, что Рязанское княжество по существу переходило на положение, близкое к тому, в котором находились московские уделы. Иван III взял восьмилетнего рязанского князя и его сестру в Москву, а в рязанские города и волости послал своих наместников[2383]. Московские наместники управляли Рязанским княжеством в течение восьми лет. А в 1464 г., по свидетельству летописей, московский великий князь Иван III отправил подросшего рязанского князя Василия Ивановича «на Рязань на его отчину, на великое княжение». Василий Иванович рязанский женился на сестре Ивана III — Анне[2384].

К сожалению, летописные известия о рязанских событиях за 50–60-е годы XV в. слишком скупы, чтобы на их основании делать выводы о том, как происходил в это время процесс включения Рязанского княжества в состав единого формирующегося Русского централизованного государства. Неизвестно, сопровождался ли указанный процесс какими-либо социальными движениями в рязанских городах и селах. Нет сведений о том, как реагировали представители разных слоев рязанского общества на приезд московских наместников. Может быть, восстановление в Рязани в 1464 г., после того как в течение 8 лет там правили наместники московских князей, местного князя-вотчича было уступкой со стороны московской великокняжеской власти рязанскому боярству или даже более широким кругам местных феодалов. Во всяком случае было бы поспешно и неосторожно на основании молчания источников заключать, что присоединение Рязанского княжества к Московскому происходило мирно и безболезненно.

Не лишено интереса, по-моему, одно наблюдение. Русские княжества и республики утрачивают свою независимость в определенной последовательности: княжества Суздальско-Нижегородское и Рязанское раньше Тверского и северо-западных республик (Новгородской и Псковской). Вероятно, это объясняется тем, что Суздальско-Нижегородское и Рязанское княжества лежали в непосредственной зоне татаро-монгольской опасности, для борьбы с которой требовалась концентрация политических сил. Такая концентрация была нужна также и в целях обеспечения для Руси возможности вести торговлю с Востоком и Югом.

Тверское княжество в 50–60-х годах XV в. сохраняло независимость. Около 1456 г. между великим князем московским Василием II и великим князем тверским Борисом Александровичем было оформлено соглашение о совместных действиях в области внешней политики: «А быти нам, брате, на татар, и на ляхи, и на литву, и на немци и заодин, и на всякого нашего недруга». В числе «недругов» указаны Иван Андреевич можайский и сын Шемяки Иван Дмитриевич. В то же время ни Василий II, ни Борис Александрович не порвали своих соглашений с Казимиром IV, заключенных в 1449 г. Перекрестными договорами друг с другом и с Литвой Московское и Тверское княжества стремились добиться политического равновесия. Борис Александрович обеспечил себе по договору 1456 г. также право самостоятельных сношений с Ордой: «А к Орде ти, брате, и ко царю путь чист, и твоим детем, и внучятом, и твоим людем»[2385]. Условия московско-тверского договора 1456 г. были повторены почти без изменений в докончании, заключенном в 1462–1464 гг. между Иваном III и великим князем тверским Михаилом Борисовичем[2386].

С середины XV в. московское правительство повело довольно решительное наступление на Новгородскую землю. В 1456 г. состоялся большой поход московских войск на Новгород. Во многих летописях (Софийских первой и второй, Новгородской четвертой, Тверской, Львовской) об этом походе рассказано очень коротко. Василий II во главе московских вооруженных сил остановился в местечке Яжелбицах, в 150 верстах от Новгорода. В то же время рать под предводительством великокняжеских воевод Ивана Васильевича Стриги-Оболенского с братьями и Федора Васильевича Басенка (по данным списка Дубровского, также Ивана Ильина и Михаила Иевлевича Морозова, а по данным летописи Авраамки, Семена Карамышева) действовала под Русою, где одержала победу над новгородским войском. После того как новгородцы потерпели поражение, из Новгорода к Василию II явилась с «челобитьем» о мире депутация во главе с архиепископом и посадниками. Мир был заключен на условии уплаты Новгородом великому князю контрибуции, сумму которой разные летописи определяют в пределах от 9 до 10 тысяч рублей[2387].

Весьма лаконичен рассказ о походе 1456 г., содержащийся в Ермолинской летописи. В этом рассказе представляет интерес оценка похода, которая дается летописцем с позиций, благожелательных к московской великокняжеской власти и враждебных к Новгороду. В летописи говорится, что московские «удалый воевода новогородцев смердов били, а иных поимали и к великому князю привели и посадника их лучшаго Михаила Тучю»[2388]. Слово «смерд», очевидно, употреблено здесь не в прямом его значении (крестьянин), а в качестве презрительной клички, которой летописец называет новгородцев, не желающих подчиняться московской великокняжеской власти.

Подробно события 1456 г. описаны в летописях Симеоновской, Воскресенской, Никоновской (дающих их официальную трактовку, отвечающую интересам московского правительства) и в летописи Авраамки (оценивающей те же события с позиций, враждебных великокняжеской власти).

Официальные летописные своды объясняют поход Ивана III против Новгорода желанием наказать новгородцев «за неисправление». Очевидно, имеется в виду связь новгородского боярства с Дмитрием Шемякой. Местом сбора московских ратных сил был назначен Волоколамск, куда к Ивану III явились его братья, удельные князья, «и вси князи и воеводы его со множеством воиньства». По сведениям летописи Авраамки, в походе на Новгород принял участие и полк служилых татар во главе с царевичем Мамотяком.

Симеоновская и другие летописи указывают, что в Волоколамск к Василию II явился новгородский посадник Василий Степанов «с челобитием, чтобы князь великии пожаловал, на Новъгород не шел и гнев свои отложил»[2389]. Но челобитье это великим князем принято не было.

На Русу Василий II отправил «изгонную рать», численность которой летопись Авраамки определяет в 5 тысяч человек. Заняв Русу, московская рать начала грабить население. Об этом говорят летописные своды, и антимосковские, и промосковские по своей идеологии. По словам летописи Авраамки, московские воины в Русе «много зла учиниша, сребра, и злата, и порт, и всякого товара много пограбиша, а рушан почаша имати и бити и животов у них сочити»[2390]. Эти сведения находят подтверждение и в Симеоновской и сходных с ней летописях. Только в них подчеркивается, что грабежи совершались без ведома великого князя.

О событиях в Русе стало известно в Новгороде. Как рассказывает летопись Авраамки, оттуда выступили в Русу «не в мнози силе бояре», житьи люди, «молодых людей немного». Во главе новгородских вооруженных сил стояли князь Василий Васильевич Шуйский, посадник Иван Лукинич Щока, тысяцкий Василий Пантелеевич, боярин Есиф Васильевич Носов. Несколько позднее вышел в поход князь Александр Васильевич Чарторыйский со «своим двором». В. В. Шуйский «и бояре новгородчкыи, котореи с ним выехаша», переночевав в урочище Взвад у устья реки Ловати, сразу направились к Русе, а А. В. Чарторыйский со своей «силою» задержался в местечке Липне.

Когда новгородское войско под предводительством В. В. Шуйского подошло к Русе, по летописи Авраамки, навстречу ему вышли московские воины с татарами. У церкви Ильи святого, «на огородах», начался бой, во время которого пало 50 человек москвичей. Остальные скрылись в городе. Новгородцы кинулись за ними. На улицах и дворах города продолжалось сражение, во время которого новгородцы не заметили, как «ис поля» к городу подошел свежий московский полк. Татары стали стрелять в коней, на которых сражались новгородские всадники. Новгородцы были окружены со всех сторон противником. Были убиты Е. В. Носов, сын посадника Афанасий Богданович и др. Тысяцкий Василий Александрович Казимир был сбит с коня и бежал. Убежал в Новгород и В. В. Шуйский. Обратились в бегство новгородские дворяне, «кои куды поспел, а иных уязвиша оружьи». Посадник Михаил Туча, бояре Труфан, Никита Фаустов попали в плен и их отвели к великому князю.

А. В. Чарторыйский со своим «двором», узнав о поражении новгородцев под Русой, повернул к Новгороду[2391].

Несколько иначе описывают сражение под Русой Симеоновская и близкие к ней летописи (Воскресенская, Никоновская). Согласно данным этих летописей, значительная часть московских вооруженных сил, ограбив Русу, ушла из города до прихода туда новгородцев. Там осталось всего человек 200 воинов («…сами главами своими воеводы, и дети боярскые с малыми людми, без коих нелзе быти им…»). В это время к Русе подошла новгородская рать «велми велика» (численностью до 5 тысяч человек). Московские воеводы, несмотря на малочисленность своих вооруженных сил, решили сражаться, боясь, что если они уклонятся от битвы, то им придется отвечать перед великим князем за то, что они отпустили от себя с награбленным имуществом основную воинскую массу. Начался бой. Московские воины стали пускать стрелы в коней, на которых сражались новгородские всадники. Раненые лошади, «яко възбеснеша», стали метаться и сбивать с себя седоков. Новгородцы, «не знающе того боя», вели себя как омертвелые, не могли пользоваться копьями, не поднимали их кверху, «якоже есть обычаи ратным», а опускали книзу, падали под туши своих лошадей[2392].

Сравнивая различные летописные версии, можно прийти к одному бесспорному выводу: во время сражения под Русой обнаружилось преимущество воинского искусства московских вооруженных сил перед новгородскими. Новгородцы не владели в такой мере ратным делом, как московские воины.

В Новгороде, куда прибежали разбитые под Русой ратники, было собрано вече. Симеоновская летопись так описывает вечевое собрание: «По обычаю своему начаша звонити в вечный колокол, и снидеся весь град на вече то, посадникы, и тысячскые, и прочие вси людие, и не умеюще что млъвити, но смутишася и въсколебашася, яко пьяны, ин иная глаголаше»[2393]. Летописный текст дает право на два вывода. Во-первых, ясно, что вече было многолюдным и пестрым по своему социальному составу. В нем слышался голос не только представителей господствующего класса, но и народных масс. Во-вторых, видно, что население находилось в состоянии растерянности. Делались разные предложения. Хотя Симеоновская, Воскресенская, Никоновская летописи и говорят, что на вече было единодушно принято решение отправить к Василию II архиепископа Евфимия с просьбой о «помиловании» Новгорода, в действительности часть новгородцев, по-видимому, держалась точки зрения о том, что надо продолжать войну. Поэтому (как видно из летописи Авраамки и псковских летописей) вечевое решение было двойственное: с одной стороны, послали подвойского (пристава) к Василию II просить «опаса» для новгородских послов, а с другой стороны, второй подвойский поехал в Псков за военной помощью против Василия II[2394]. Трудно, за неимением прямых данных, сказать, как разделились на вече голоса по социальному признаку: каковы были требования народных масс и каковы — господствующего класса, и было ли вообще в то время четкое размежевание классовых сил. Есть одно (и то слишком случайное) указание летописи Авраамки, что пострадали под Русой и бежали в Новгород главным образом «молодые люди», которые, возможно, и были против продолжения войны[2395].

Между тем московские войска захватили городки Молвотищи и Стержь. В такой обстановке находившаяся в Новгороде жена князя Дмитрия Шемяки, «убояся князя великого», покинула город и убежала в Литву. Очевидно, отход ее явился вынужденным: новгородские бояре не рисковали больше держать ее у себя, ибо это означало бы прямой вызов московскому великому князю. К последнему было направлено посольство, в состав которого входили архиепископ, посадники, тысяцкие, житьи люди. Псковские военные силы явились на помощь Новгороду с запозданием. В результате переговоров новгородских послов с московским правительством был оформлен московско-новгородский, так называемый Яжелбицкий, договор. Новгородцы, как указывалось, были обязаны уплатить московскому правительству большую контрибуцию.

В другой своей работе я подверг довольно детальному анализу текст Яжелбицкой договорной грамоты[2396]. Мир, заключенный в Яжелбицах, стал поворотным моментом в развитии московско-новгородских отношений. В Яжелбицкую грамоту были включены условия, ограничивавшие и изменявшие новгородскую «старину» в интересах великокняжеской власти в области как внутреннего управления, так и внешней политики. Новгородское правительство обещало не принимать великокняжеских «лиходеев» (т. е. противников Василия II). Отмена вечевых грамот («а вечным грамотам не быти») по существу означала лишение Новгородской боярской республики законодательных прав и права самостоятельного ведения внешней политики. Выражением политической зависимости Новгорода от Московского княжества явилась замена для новгородских документов новгородской печати печатью великокняжеской.

Яжелбицкое соглашение не могло надолго урегулировать отношения между Московским княжеством и Великим Новгородом. Отношения эти оставались напряженными. Новгородское правительство заводит связи с Литовским государством. В 1458 г. новгородский посадник Иван Лукинич Щока отправился в Литву просить у короля Казимира IV «князя на пригороде». В ноябре 1459 г. в Новгород явился из Литвы князь Юрий Семенович, а вместе с ним прибыл королевский посол пан Андрей Исакович. Послу был оказан почетный прием и затем он вернулся в Литву, а князю Юрию Семеновичу новгородское правительство передало пригороды Новгорода: Русу, Ладогу, Орешек, Корелу, Ям, половину Копорья.

Но, поддерживая сношения с Литвой, новгородские правители не порывают связей и с московской великокняжеской властью. В январе 1459 г. новгородский архиепископ Иона поехал в Москву к митрополиту для утверждения в сане и вместе с ним к Василию II отправились новгородские послы. Летопись Авраамки указывает, что и архиепископ и послы были приняты в Москве «с честию».

Очевидно, в Москве новгородцы достигли какого-то соглашения с Василием II. Это соглашение меняло их отношения с литовским князем. Вероятно, поэтому в августе 1459 г. Юрий Семенович и уехал из Новгорода в Литовское государство[2397]. А в январе 1460 г. в Новгород приехал московский великий князь Василий II с сыновьями Юрием и Андреем. Об этой поездке сохранились сведения в разных летописных сводах, причем все они особенно подчеркивают, что поездка имела мирные цели («князь великии Василеи Васильевичь был в Новгороде в Великом миром»)[2398]. Летопись Авраамки указывает, что официально в качестве цели посещения Василием II и его сыновьями Новгорода выставлялось желание князей поклониться новгородским «святыням»; «якоже ему [московскому великому князю] возлюбилося к святей Софии премудрости божия на поклон, и к честным гробом, иже святых в святей Софии лежащей…», и т. д.[2399] Демонстративно подчеркивая свой пиетет к новгородским церковным памятникам, к предметам религиозного культа, московский великий князь и его сыновья тем самым как бы демонстрировали и свое уважение к старинному политическому укладу Новгородской республики. Далее мы увидим, что эта нарочитая политическая демонстрация была вызвана необходимостью успокоить начавшиеся в Новгороде (очевидно, на почве недовольства Яжелбицким договором) волнения.

Посещение московскими князьями Новгорода освещается в ряде летописных сводов под углом зрения тех дружественных отношений между московской великокняжеской властью и новгородским правительством, которые якобы проявились в 1460 г. Так, летопись Авраамки говорит о «чести», оказанной новгородскими властями Василию II с сыновьями, и о том, что Василий II, уезжая обратно в Москву, «поклонивъся у всех седми соборов, а Новугороду отчине своей мужемь волным такоже поклонивъся…»[2400] В ряде летописных сводов в связи с описанием пребывания в 1460 г. в Новгороде Василия II с сыновьями помещается рассказ о чудесах от гроба Варлаама Хутынского. Совершенно очевидно, что материал о поездке Василия II и князей Юрия и Андрея в Новгород подвергся тенденциозной обработке, задачей которой являлось преподнесение новгородско-московских отношений в идеализированном виде. Великокняжеская власть якобы признает политическую самостоятельность Новгородской республики, относится с уважением к памятникам местного религиозного культа, освещающим самобытность новгородского политического уклада; новгородское правительство со своей стороны воздает знаки «чести», подобающей великокняжеской власти.

Как же обстояло дело в действительности? Случайные реплики, а часто просто даже намеки, имеющиеся в отдельных летописях, дают возможность говорить о том, что Василий II с сыновьями и своим боярским окружением оказался в Новгороде в довольно враждебной обстановке.

Князья пробыли в Новгороде 5 недель, прожив все это время на Городище. По словам Строевского списка Новгородской четвертой летописи, новгородцы тогда «на стороже жили»[2401]. Эта лаконичная заметка дает право утверждать, что условия пребывания в Новгороде московских князей были не мирные, а военные. Новгородцы (неясно, правда, из приведенного текста, какая их часть в социальном отношении имеется в виду) относились к московским князьям неприязненно.

В Софийской первой летописи говорится, что «шильники» хотели убить Федора Васильевича Басенка[2402], бывшего воеводой над ратью, сражавшейся в 1456 г. с новгородцами под Русой. Подробности покушения на Федора Басенка приводит Ермолинская летопись. Он «пил у посадника» и ночью возвращался от последнего на Городище. В это время «удариша на него шилники» и убили его слугу, «а сам едва утече на Городище и с товарищи». Тогда новгородцы, «слышавше гонку, и возмятошася и приидоша всем Новымгородом на великого князя к Городищу; чаяли, что князя великого сын пришел ратью на них…» Дело чуть-чуть не дошло до кровавого побоища («и едва утолишася, мало упасе бог от кровопролития»)[2403].

Из вышеизложенного текста Ермолинской летописи ясно, что пребывание московского воеводы в доме новгородского посадника вызвало подозрение у ряда новгородцев, которые усмотрели в этом что-то неладное для Новгорода, испугались возможности сговора новгородских властей с московскими в ущерб интересам новгородского населения. Прошел слух о том, что сын Василия II (очевидно, Иван Васильевич, которого не было в это время в Новгороде) ведет на Новгородскую землю войско. Все это вызвало возмущение. Кто были его инициаторы и участники? Трудно сказать. Возможно, первыми подняли голос какие-то представители новгородского боярства, враждебные московской великокняжеской власти. Но затем движение приняло уже всенародный характер. Поднялся «весь Новгород».

Сделанный вывод подтверждается и данными Львовской и Софийской летописей. В них «голка» и «мятеж» в Новгороде в 1460 г. описываются следующим образом. Новгородцы «удариша в вечье и събрашися к святей Софеи: свечашася все великого князя убити и сь его детьми». Убийство Василия II с сыновьями, судя по Львовской и Софийской летописям, было предотвращено архиепископом Ионой, который обратился к присутствующим на вече с речью: «О безумнии людие! Аще вы великого князя убиете, что вы приобрящете? Но убо большую язву Новугороду доспеете; сын бо его большей князь Иван се послышит ваше злотворение, а се часа того рать испросивши у царя, и пойдет на вы, а вывоюеть землю вашу всю». Выступление архиепископа якобы остановило восставших, «они же оканнии възвратишася от злыя мысли своея»[2404]. Перед нами примерно такая же версия, какую дает и Ермолинская летопись. Пребывание в Новгороде Василия II вызывает недоверие новгородского населения. Носятся слухи о возможном приводе в Новгородскую землю войска князем Иваном Васильевичем. Собирается широкое вече, на котором выступает народ. Только вмешательство архиепископа приостанавливает народное движение. Расстановка социальных сил более или менее ясная: на стороне московской великокняжеской власти — представители господствующего класса (посадник, архиепископ); народ волнуется.

Во время пребывания Василия II в Новгороде в 1460 г. им был использован один метод воздействия на Новгородскую республику в целях ее подчинения своей власти — игра на новгородско-псковских противоречиях и разжигание этих противоречий. В это время начались московско-псковские переговоры, которые будут подробно освещены в специальном параграфе. Летопись Авраамки с недоброжелательством в отношении Пскова рассказывает, что «възбуяшася пьсковици в нестройне уме, наша братиа мнимая, по нашим грехом, задашася за великого князя Василья Васильевича и за его сынове, утаився своего брата старейшаго Великого Новагорода». Несмотря на волнения в Новгороде, происходившие в 1460 г. Василию II удалось добиться от новгородского правительства уплаты в 1461 г. черного бора[2405].

В начале 1462 г. в Новгород приезжали великокняжеские послы, принятые по всем правилам дипломатического ритуала. Но в то же время в Новгороде опять проявилось недовольство великокняжеской политикой. Летопись Авраамки рассказывает, что «от много замышьления княжа возмущахуся новгородци и сътворше съвет…» Было решено, что для переговоров в Москву поедет архиепископ Иона, который должен был «утолити княжий съвет и гнев»[2406]. Вероятно, продолжалось недовольство населения и условиями Яжелбицкого мира. Возможно, что волнения были связаны и с недавней выплатой новгородцами великому князю черного бора.

Иона не поехал в Москву, занятый сбором десятины, а Василий II воспринял это обстоятельство как прямой вызов и «нача… возмущатися от гнева на архиепископа Иону и на Великыи Новгород, что к нему не поехал…»

Лишь в конце 1462 г. новгородское правительство направило в Москву послов во главе с митрополитом Ионой для мирных переговоров с великим князем («о смирении мира»). Но из краткой реплики летописи Авраамки видно, что эти переговоры не были доведены до конца («а о блазнемь миру не успеша ничто же, далече бо от грешник спасение…»).

Так в московско-новгородских отношениях 60-х годов XV в. уже наметились предпосылки для решительного наступления на независимость Новгородской республики, которое московское правительство повело с начала 70-х годов того же столетия.

Классовые противоречия в Новгороде в указанное время, по-видимому, не уменьшались. Правда, о них нет прямых сведений в летописях. Но косвенные данные имеются. Это — известия о многочисленных пожарах, во время которых горят дворы посадника, тысяцкого, монастырские житницы и т. д. Рассказы о пожарах летописец сопровождает высказываниями о людских «грехах» и «неправдах», о том, что «господь повержаеть гордыне», что люди должны «смириться в безаконии своем» и т. д.[2407] Видно, что летописные записи отражают атмосферу острых классовых столкновений.

К 50-м годам XV в. относится подчинение московской великокняжеской власти Вятской земли. Летописи дают об этом довольно путаные сведения. Из сопоставления различных летописных текстов вытекает, что было организовано два похода московских войск в Вятскую землю: один — в 1458 г., другой — в 1459 г. Во главе первого похода стояли князья Ряполовские (большинство летописей называют Семена Ивановича Ряполовского, некоторые — Дмитрия и Ивана Ивановичей). Среди других воевод в летописях фигурируют имена князя Ивана Васильевича Горбатого и Григория Михайловича Перфушкова. Поход окончился неудачей, потому что московский воевода Г. М. Перфушков «у вятчан посулы поймал да им норовил». По краткому восклицанию Ермолинской летописи — «и то дал бог, что сами по здорову пришли», — можно сделать вывод, что местное население оказало московской рати сильное сопротивление.

По данным Ермолинской летописи, Г. М. Перфушков был по приказанию великого князя арестован, заключен «в железа» и сослан в Муром. А в Вятскую землю в 1459 г. отправилась новая московская рать (основу которой составлял великокняжеский «двор») во главе с князем И. Ю. Патрикеевым и теми же Ряполовскими. Участвовали в этом походе и устюжане. Сравнительно быстро пали под натиском московского войска Котельнич и Орлов, долго сопротивлялся Хлынов. В конце концов вятчане «добиша челом» великому князю Ивану III «на всей его воли»[2408]. Следовательно, сопротивление вятчан было подавлено силой.

§ 2. Падение политической самостоятельности Ярославского и Ростовского княжеств

В исторической литературе существует представление, что в 1463 г. ярославский князь Александр Федорович с сыном Даниилом, «при посредничестве великокняжеского дьяка Алексея Полуектова, уступил свои отчины, вероятно, за соответствующее вознаграждение, великому князю»[2409]. Однако в имеющихся в нашем распоряжении источниках нет данных, которые позволили бы сделать такой вывод. В договорных княжеских грамотах Ярославль начинает упоминаться в составе великого княжения не ранее 1473 г.[2410]

Мнение о том, что Ярославское княжество было присоединено к княжеству Московскому в 1463 г., основывается на летописных известиях этого года, которые и следует поэтому подвергнуть анализу. При ближайшем рассмотрении того, что говорится в разных летописях под 1463 г. о Ярославле, можно прийти скорее к противоположному выводу. Ярославские князья сделали в 1463 г. попытку несколько поднять политический престиж Ярославского княжества. Осуществлена эта попытка была при помощи архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Христофора в своеобразной форме организации культа местных князей, якобы оказавшихся «чудотворцами». Под 1463 г. в разных летописных сводах содержится рассказ об открытии в Ярославле «мощей» князя Федора Ростиславича смоленского и ярославского и его сыновей Константина и Давыда. Их останки были торжественно перенесены в Спасский собор. Симеоновская и Никоновская летописи говорят об этом в протокольном стиле, заканчивая свое сообщение следующими словами: «и бяху от них многа чюдеса и различная исцелениа приходящим к ним с верою и до сего дне»[2411].

Подробный рассказ о перенесении «мощей» Федора Ростиславича в «церковь святого Спаса» содержится в летописях Софийской второй и Львовской. Здесь прежде всего подчеркивается активная роль в этом деле ярославского князя Александра Федоровича, который называется «старейшиной града». Затем под 1467 г. в тех же летописях рассказывается о своеобразной экспертизе «мощей», проведенной ростовским протопопом Константином по распоряжению ростовского архиепископа Трифона. Константин должен был «дозрети… чюдотворцев, како будет в теле ли лежат, како исцеления много сотворяют, не неприязньство ли действуют на прелщение человеком». Из летописного текста ясно, что миссия Константина в Ярославль была вызвана двумя обстоятельствами. Во-первых, появление в Ярославле новых «чудотворцев» подымало его церковный (а следовательно, и политический) престиж по сравнению с Ростовом, а это было нежелательно ростовским церковным властям. Поэтому, прибыв в Ярославль, ростовский протопоп прежде всего потребовал от архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Христофора, чтобы тот воздал ему «честь» как «послу владычню». Во-вторых, ростовский архиепископ, конечно, претендовал на долю тех доходов, которую Спасо-Ярославский монастырь получит с населения, приходящего на поклонение новым «чудотворцам». Константин очень беспокоился, что монастырь «сим чудотворением много богатество приобрете». Своеобразная распря ростовского архиепископа и ярославского архимандрита по вопросу о политическом влиянии и экономическом преобладании закончилась, согласно летописной версии, в пользу последнего. Когда Константин захотел «обнажить» для осмотра тела князей, он якобы потерял способность говорить и двигаться и поправился только после того, как покаялся в своем грехе. Ростовский же архиепископ, узнав о случившемся в Ярославле, также заболел, вынужден был оставить Ростов и «повеле себе везти» в Спасо-Ярославский монастырь, где и прожил до самой смерти[2412].

Несомненно, что рассмотренный рассказ ставит своей задачей пропаганду роли Ярославля как церковного центра, а под религиозной оболочкой такая пропаганда была направлена к тому, чтобы возвысить Ярославское княжество политически.

Запоздалая для второй половины XV в. (когда шел процесс образования Русского централизованного государства) попытка (исходящая из среды сепаратистски настроенных кругов светских и духовных) выдвинуть на передовую арену политической жизни Ярославское княжество встретила ироническое к себе отношение на страницах Ермолинской летописи. Ирония заключается в том, что, по мысли составителя рассказа, имеющегося в указанном памятнике, культ новых «чудотворцев» привел не к тем последствиям, на которые рассчитывали его организаторы. Искусственное культивирование памяти старых ярославских князей не помогло подъему политического значения князей современных. Они скоро потеряли свои владения, перешедшие к московскому великому князю. Такая мысль выражена в крылатой фразе Ермолинской летописи: «сии бо чюдотворци явишися не на добро всем князем ярославским, — простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу, а князь велики противу их отчины подавал им волости и села…»[2413]

Приведенный текст интересен с двух точек зрения: 1) с точки зрения своего идейного содержания, отражающего настроения определенной социальной группы; 2) в плане значения его как источника для изучения процесса включения Ярославского княжества в состав Русского централизованного государства.

Что касается первого вопроса, то я уже указывал в главе третьей, что изучаемое место Ермолинской летописи выражает настроения московских горожан, заинтересованных в ликвидации удельной системы, уверенных в победе великокняжеской власти над сепаратистами различных феодальных центров и поэтому воспринимающих потуги последних отсрочить время своего падения как попытку с негодными средствами. Отсюда сатирический оттенок в изображении Ермолинской летописью появления в Ярославле князей-«чудотворцев».

Отвечая на второй поставленный вопрос, следует отметить, что Ермолинская летопись не дает права говорить о переходе владений ярославских князей в руки великого князя московского в 1463 г. Последняя дата фигурирует лишь в связи с рассказом об установлении в Ярославле культа князя Федора Ростиславича с детьми. А потерю ярославскими князьями их вотчин Ермолинская летопись относит явно к более позднему времени. Эта летопись указывает, что в присоединении Ярославского княжества к Московскому большую роль сыграл дьяк великого князя Алексей Полуектов. Но из летописного текста никак нельзя вывести заключения, что передача ярославскими князьями своих владений Ивану III произошла в 1463 г.: «а из старины печаловался о них [ярославских князьях] князю великому старому [т. е. Василию II] Алексей Полуектовичь, дьяк великого князя, чтобы отчина та не за ними была»[2414].

Если коснуться самой формы включения Ярославского княжества в состав формирующегося единого Русского государства, то на основании материала Ермолинской летописи можно заключить, что дело свелось не только к лишению местных князей их власти, но и к замене их земельных владений другими, пожалованными им великим князем. По-видимому, с этих пожалованных вотчин они должны были нести «службу» Ивану III. Их же собственные вотчины переходили к землевладельцам, переселявшимся сюда из московского центра. Подобная земельная перетасовка в Ярославском княжестве, приведшая к внедрению в его пределы московских вотчинников, должна была укрепить там политические позиции великокняжеской власти.

Проводником великокняжеской политики в Ярославской земле явился князь Иван Васильевич Стрига-Оболенский, выступающий в Ермолинской летописи под псевдонимом «Иоанн Агафонович Сущей». Продолжая свой рассказ в плане политической сатиры, Ермолинская летопись называет его «новый чудотворец» и «созиратаи Ярославьской земли». Этим еще раз подчеркивается комизм предпринятой в 1463 г. ярославскими светскими и духовными феодалами попытки создать культ местных «святых» князей-«чудотворцев» и тем самым сохранить политическую независимость Ярославского княжества. «Новый чудотворец», прибывший из Москвы, оказался сильнее местных князей аборигенов, как бы хочет сказать автор.

Самые чудеса «Иоанна Агафоновича Сущего» Ермолинская летопись передает следующим образом: «у кого село добро, ин отнял, а у кого деревня добра, ин отнял да отписал на великого князя ю; а кто будет сам добр, боарин или сын боярьскои, ин его самого записал, а иных его чюдес множество не мощно исписати, ни исчести…». И далее, допуская несомненное вольнодумие в религиозных вопросах, автор рассматриваемого текста, только что наименовавший ярославского наместника «новым чудотворцем», подчеркивает, что он «во плоти» был настоящий дьявол[2415].

Таким образом, и в данном случае Ермолинская летопись видит главное в политических мероприятиях московской великокняжеской власти в пределах Ярославского княжества в отписке вотчин у местных землевладельцев в целях подрыва их политической мощи. Слышится некоторая нотка осуждения действий И. В. Стриги-Оболенского как акта произвола, но эта нотка заглушается другим мотивом, в котором звучит насмешка над неудачными ярославскими князьями.

Как же реально произошло включение Ярославского княжества в состав единого формирующегося Русского централизованного государства? По-видимому, еще при Василии II там стали появляться московские землевладельцы. Одним из них был дьяк Алексей Полуектов, очевидно, являвшийся посредником между Василием II и ярославскими князьями и содействовавший тому, чтобы последние перешли на положение служебных князей в отношении великого князя московского.

После смерти Василия II ярославский князь Александр Федорович вместе с местными боярами и церковными феодалами сделал попытку несколько поднять политическое значение своего княжества. Но эта попытка вызвала ответные действия со стороны правительства Ивана III, постаравшегося укрепить свои позиции в Ярославской земле. В Ярославль был послан московский наместник князь Иван Васильевич Стрига-Оболенский. Скорее всего это произошло в пределах между 1463 и 1468 гг., так как только в 1462 г. И. В. Оболенский ушел с поста псковского наместника, а в 1468 г. мы его видим на посту воеводы в казанском походе[2416].

И после появления в Ярославле московского наместника там оставался местный князь Александр Федорович, умерший в 1471 г. и похороненный в Спасо-Ярославском монастыре[2417]. Таким образом, до 1471 г. мы наблюдаем в Ярославском княжестве своеобразное двоевластие, с явным, по-видимому, преобладанием роли московского наместника. Деятельность последнего способствовала укреплению в Ярославской земле крепостнических порядков. В этом отношении показателен один документ — грамота Ивана III в Ярославль И. В. Оболенскому с предписанием не разрешать никому «отказывать» крестьян Троице-Сергиева монастыря в неурочное время, кроме установленного в году срока — за неделю до Юрьева дня осеннего и в течение недели после этого праздника. В указанной грамоте Иван III называет Ярославль своей «отчиной»[2418].

После смерти в 1471 г. князя Александра Федоровича Ярославль, очевидно, окончательно подчинился великокняжеской власти и с 1473 г. фигурирует в договорных грамотах великого московского князя в качестве его владения.

Вскоре произошло и включение в состав единого Русского государства Ростовского княжества. Значительная часть его уже принадлежала московским князьям и ранее. Василий II передает в 1461–1462 гг. по своему духовному завещанию «Ростов и со всем, что к нему потягло, и с селы своими» в пожизненное владение своей жене Марии Ярославне. Но частью Ростовского княжества еще владели местные князья. О них в духовной Василия II имеется следующее упоминание: «А князи ростовские то ведали при мне, при великом князи, и ин по тому и деръжат и при моей княгине, а княгини моя оу них в то не вступается»[2419].

В 1474 г., согласно летописным данным, ростовские князья Владимир Андреевич и Иван Иванович продали Ивану III «свою отчину» — «половину Ростова», остававшуюся в их владении. Московский же князь отдал эту куплю во владение своей матери Марии Ярославне, которой, как сказано, часть Ростовского княжества уже была передана по духовной ее мужа[2420]. По-видимому, сосредоточение в руках московских князей разрозненных частей Ростовской земли обошлось без каких-либо волнений местного населения.

§ 3. Политические взаимоотношения московской великокняжеской власти и Псковской феодальной республики в конце 50 — начале 60-х годов XV в. Восстание в Пскове в 1462 г.

В 1456 г., во время похода московских войск под предводительством великого князя Василия II на Новгород, псковские военные силы оказали помощь новгородцам в их борьбе с московской ратью. Победу в этой борьбе одержала московская великокняжеская власть. Новгородские архиепископы, посадники, тысяцкие вместе со псковскими посадниками принесли «челобитье» Василию II. С Новгорода была взята в московскую казну большая контрибуция. По московско-новгородскому договору, оформленному в местечке Яжелбицах, политическая самостоятельность Новгородской республики была значительно стеснена.

Что касается псковско-московских отношений с 1456 г., то они характеризуются усилением стремления псковского правительства к независимости от Москвы. В 1456 г. в Псков приехал из Новгорода в качестве князя Александр Васильевич Чарторыйский. Инициатива его приглашения на княжение в Псков исходила от псковских правящих кругов («а по псковскому челобитью»). Новому князю была оказана торжественная встреча: «и приаша его честию», «и выидоша противу его игумены, и попы, и дияконы с честными кресты…», «оустретоша его посадники псковския, и бояря, и вси мужи псковичи прияша его с великою честию» В Троицком соборе была совершена имевшая большой политический смысл церемония утверждения А. В. Чарторыйского на княжении на основе заключения с ним договора от лица псковских выборных властей, А. В. Чарторыйский получал те права, которыми, согласно исконному обычаю, пользовались князья, правившие в Пскове («и даша ему княжю пошлину всю»). Он со своей стороны принес присягу в том, что будет соблюдать старинные постановления Псковской феодальной республики[2421].

Из рассказа псковских летописей создается впечатление, что призыв в Псков А. В. Чарторыйского и весь ритуал его оформления в качестве псковского князя преследовали определенную цель: реставрировать тот государственный строй времен независимости феодальных республик (Новгородской и Псковской) от московской великокняжеской власти, который в значительной степени был подорван в результате шедшего на Руси процесса образования централизованного государства. Чьим интересам отвечала подобная политическая линия? Прежде всего, конечно, интересам правящих феодальных кругов. Но как можно судить по формулам, употребляемым в летописях при характеристике взаимоотношений А. В. Чарторыйского и Псковской республики («оустретоша его… боляря и вси мужи псковичи…», «…приаша его псковичи…»), действия псковского боярства, совершаемые якобы от лица всего населения Пскова, не вызывали сопротивления со стороны широких масс горожан («мужей»). Возрождение псковской «пошлины», казалось, сулило им какие-то блага.

В княжение А. В. Чарторыйского в Пскове были проведены мероприятия по улучшению городских укреплений. Была надстроена стена в системе кремлевских крепостных сооружений. 1458–1460 годы наполнены военными столкновениями псковичей (при участии новгородцев) с отрядами ливонских немцев и шведов, из которых русские большей частью выходили победителями.

Те же годы отмечены какими-то социальными столкновениями в Пскове, о которых туманно говорят летописные памятники. Они возникли по вопросу о хлебных мерах, употреблявшихся при продаже зерна, взимании оброка и т. д. Псковская первая летопись под 1458 г. глухо указывает, что «псковичи прибавиша зобниць», т. е. увеличили объем единицы измерения сыпучих тел, применяемой при взвешивании зерна, что должно было, естественно, несколько снизить хлебные цены. В столь же лаконичной форме содержится приведенное известие и в Псковской второй летописи. Более развернуто оно изложено в Псковской третьей летописи: «Того же лета прибавиша псковичи зобници и палицю привишили к позобенью при посадниче степеннем Алексее Васильевиче, а старых посадников избив на вечи». Здесь интересно прежде всего упоминание о том, что при посредстве специально устроенной «палицы» можно было контролировать правильность употребления вновь утвержденной меры сыпучих тел. Очевидно, этот контроль должен был осуществляться выборными представителями Псковского посада. Я понимаю разбираемый текст Псковской третьей летописи в том смысле, что как в Новгороде при церкви Иоанна Предтечи на Опоках — патрональном храме купеческой корпорации, объединявшей торговцев воском, имелись контрольные меры веса, так и в Пскове посадские люди взяли под надзор меры, установленные для измерения зерновых товаров, продававшихся на псковском рынке. Реформа мер, произведенная в 1458 г., конечно, отвечала интересам широких слоев населения — крестьян, городских черных людей. Ведь речь шла о ценах на предметы первой необходимости. Но проведению этой реформы оказывали сопротивление «старые посадники» — представители господствующего класса феодалов. Они были заинтересованы в извлечении большей прибыли при продаже хлеба из своих вотчин и поэтому держались за старые единицы измерения. В связи с этим очень важно сообщение Псковской третьей летописи о том, что реформа 1458 г. была проведена после открытого выступления в Пскове народных масс, которые добились устранения «старых посадников» и их казни по вечевому суду. Словом, в рассматриваемом известии можно видеть указание на акт серьезной классовой борьбы.

Нельзя ли думать, что в какой-то связи с этой классовой борьбой находятся и пожары, случившиеся в Пскове в 1458 и 1459 гг.? В первый раз «погоре все Запсковие», причем начался пожар «от Якова от Железова из Мощоной улицы». Таким образом, от пожара пострадал прежде всего дом ремесленника, занимавшегося (как можно судить по фамилии) металлообрабатывающим промыслом. Во второй раз жертвой огня сначала стал двор мясника Феодоса Габолы, затем пожар захватил торг и уничтожил три городских конца. Пострадал и княжеский двор. Весьма вероятно, что описанные пожары не были следствием несчастных случайностей, а явились результатом намеренных поджогов. Пострадало больше всего ремесленное население, выступавшее против боярства и ставшее жертвой классовой мести[2422].

Выступление ремесленников имело место и в 1456 г. «Мастера», возводившие мост через реку Пскову, получили от псковских властей за свою работу 60 рублей, но остались недовольны этой суммой и подали челобитье псковскому вечу («мастери биша челом на вичи псковичем…»). В результате им доплатили еще 20 рублей[2423]. В данном случае интересно, что спор между ремесленниками и городской администрацией доходит до веча, которое и выносит решение по этому делу. Мы вправе поэтому расценивать обращение мастеров в вечевой суд с заявлением как акт социального конфликта между ними и феодальным правительством Пскова. Этот конфликт разрешается в пользу мастеров, так как на вече их поддерживают более широкие массы горожан.

Активизация городского ремесленного населения заставила псковское боярское правительство сделать некоторые политические выводы. Это произошло в 1460 г. 20 января этого года в Новгород приехал из Москвы великий князь Василий II с сыновьями Юрием и Андреем для разбора ряда политических конфликтов («о всех своих оуправах»), возникших между великокняжеской властью и Новгородской феодальной республикой после Яжелбицкого докончания 1456 г. Когда весть о прибытии Василия II дошла до Пскова, оттуда в Новгород было направлено к нему посольство в составе двух посадников и «бояр изо всех концов». Послы должны были преподнести великому князю «дар» в сумме 50 рублей и «бити челом… о жаловании и о печаловании своея отчины, мужей псковичь добровольных людей…». Целью «челобитья» являлось получение из Москвы военной помощи для борьбы с немецкой и шведской агрессией и утверждение в Пскове князя А. В. Чарторыйского в качестве великокняжеского наместника. Псковские послы обратились к великому князю со словами: «…приобижени есмя от поганых немець водою и землею и головами, и церкви божии пожжени быша на миру и на крестном целовании». Затем послы поставили вопрос о князе А. В. Чарторыйском, «чтобы ему быти от тебе наместником, а во Пскове князем»[2424].

Указанные факты нуждаются в интерпретации с нескольких точек зрения. Во-первых, совершенно ясно, что псковское правительство проявляет инициативу установления союзных отношений с Московским княжеством. Значит, оно заинтересовано в этом. Московско-псковские взаимоотношения, по предложению псковских властей, должны строиться на основе несколько противоречивой формулы: Псков — великокняжеская «отчина» и в то же время псковичи — «добровольные люди». Казалось бы, два составных элемента данной формулы противоречат друг другу. Признание Псковской земли московской «отчиной» означает включение ее в состав Московского княжества в качестве одной из его частей. Наименование псковичей «добровольными людьми» говорит о добровольно-договорных отношениях Псковской республики с московским правительством. Но эта противоречивость отражает сложность самого процесса складывания централизованного государства, на разных этапах которого различные русские земли в разных формах и с неодинаковой степенью подчинения великокняжеской власти включались в его состав.

Псковские послы в 1460 г. понимали под политическим принципом, изложенным в словах «жалование» и «печалование» «своея отчины мужей псковичь добровольных людей», признание со стороны великого князя (по предложению Пскова) своим наместником князя, выбранного псковскими властями и утвержденного в Пскове на вече. При подобном характере московско-псковских отношений сохранялась самостоятельность Псковской республики, однако ее государственный аппарат оказывался под известным контролем московского правительства. Реальное соотношение сил должно было определить степень действенности этого контроля.

Почему псковское боярство, в 1456 г. самостоятельно выбравшее себе князя и при его утверждении в Пскове по старинному ритуалу демонстративно подчеркивавшее, что избрание и смещение князей — это дело псковского веча (правомочного поступать по собственному усмотрению и не нуждающегося в указаниях из Москвы), вдруг изменило свою позицию? Один ответ на этот вопрос напрашивается сам собой. Московское правительство все более стесняло государственную самостоятельность Великого Новгорода. Целью приезда туда в 1460 г. Василия II с сыновьями и, конечно, с военной силой было укрепление там позиций московской великокняжеской власти. За Новгородом могла прийти очередь и Пскова. Ограничение политической независимости Псковской республики московскими властями являлось вопросом времени. При такой ситуации псковскому боярскому правительству казалось более дальновидным самому поставить вопрос о политических отношениях с Московским княжеством.

Вторая причина псковского посольства к Василию II в Великий Новгород указана в псковских летописях. Это — нужда в военной поддержке со стороны московских вооруженных сил в борьбе псковичей с Ливонским орденом и шведскими феодалами.

О третьем мотиве источники не говорят, но о нем можно догадываться. Обострение социальных противоречий, о котором шла речь выше, побуждало господствующий класс к укреплению государственного аппарата. Одним из путей к этому, казалось, было выдвижение князя — вечевого избранника (при сохранении за ним этой роли) одновременно в ранг великокняжеского наместника.

Псковское посольство к московскому великому князю в 1460 г. отражало прежде всего боярские интересы. В то же время такой вопрос, поднятый послами, как потребность в военной помощи со стороны Москвы псковичам против внешних врагов, затрагивал нужды более широких масс населения. А авторитет великокняжеского имени среди горожан и крестьян был достаточно силен, чтобы сделать популярной идею о признании Василием II псковского князя своим представителем в Псковской земле.

Московский великий князь согласился с предложениями псковского правительства. Согласно летописи, он ответил послам: «аз вас, свою отчину, хощу жаловати и боронити от поганых…» В настоящее время московское правительство не могло еще рассчитывать на ограничение самостоятельности Псковской республики в пределах больших, чем те, которые были намечены во время переговоров с псковским посольством. Принятие псковского политического проекта должно было открыть московской великокняжеской власти путь к дальнейшему усилению своего влияния в Пскове. Условием утверждения А. В. Чарторыйского в качестве московского наместника в Псковской земле Василий II поставил принесение им клятвы верности на свое имя и на имя своих сыновей. «А что ми глаголете о князи Александре Черторизком, и о том вас, своих людей, и свою отчину, жалую: отпущу вам князя Александра, аже токо поцелует животворящий крест ко мне, князю великому, и к моим детям, к великим князем, что ему зла на мене и на моих детей не мыслити, ино вам буди князь, а от мене наместник».

Проект о назначении в Псков А. В. Чарторыйского, согласованный между псковским правительством и московской великокняжеской властью, встретил решительное препятствие в лице самого А. В. Чарторыйского. Он отказался категорически от дачи присяги Василию II с детьми. Роль администратора, присланного из Москвы и стесненного в своих действиях, его не устраивала. Он хотел занимать в Пскове положение князя, не зависимого от контроля со стороны московских властей. «И оу слышав князь Александр ответ князя великого, и не восхоте целовати креста ко князю великому и к его детям».

Псковская первая летопись сообщает, что А. В. Чарторыйский произнес на вече довольно яркую речь с выпадами против московской великокняжеской власти и недвусмысленными намеками на то, что московско-псковское соглашение 1460 г. — это начало полного подчинения Псковской республики московскому правительству. «И молвил: не слуга де яз великому князю, и не боуди целование ваше на мне и мое на вас; коли не учнуть псковичи соколом Вороны имать, ино тогда де и мене, Черторииского, воспомянете; и попрощався на вече: яз де вам не князь»[2425].

Какие цели преследовал А. В. Чарторыйский в своем обращении к псковскому вечу? Прежде всего, являясь сторонником порядков политической «старины», при которых договорные отношения между правительствами аристократических республик и князьями заключались на вече, он до конца остался верен этим порядкам и на вечевом собрании расторг свое докончание с Псковом. Но, думаю, что дело было не только в соблюдении старинных правовых норм периода феодальной раздробленности. Можно полагать, что речь Чарторыйского (политически достаточно целеустремленная), по его замыслу, должна была завоевать ему сторонников на вече. И тогда обстановка могла бы сложиться так, что ему не пришлось бы ни уезжать из Пскова, ни клясться в верности Василию II. Однако эти предположения А. В. Чарторыйского не оправдались. Правда, судя по летописным сведениям, «псковичи ему много биша челом, чтобы осталъся», но условий, при которых теперь мыслилось возможным его дальнейшее пребывание в Пскове, они не изменили. Этим еще раз подтверждается сделанный выше вывод, что договоренность псковских послов с Василием II в 1460 г. была произведена не только в соответствии с интересами боярства, но получила одобрение и более широких слоев городского населения.

А. В. Чарторыйский покинул Псков и уехал в Литву вместе со своими слугами и зависимыми людьми, число которых достигало весьма внушительной цифры: «а двора его кованой рати боевых людей 300 человек, опричь кошовых». Как только о выезде князя стало известно в Новгороде, Василий II отправил в Псков своего сына Юрия с боярами. После соглашения московского великого князя с псковскими послами это был первый с его стороны шаг на пути дальнейшего усиления своего политического влияния в Пскове. В указанных целях использовался удобный момент, когда Псковская земля осталась без князя и когда вмешательство московских властей в дела Псковской феодальной республики казалось наиболее своевременным и уместным. Однако посещению Пскова князем Юрием был придан характер дипломатического визита. Так же старалось отнестись к нему и псковское правительство, соблюдавшее в отношениях с Юрием все правила дипломатического этикета. Князя Юрия Васильевича с почетом встретили на границе Псковской земли псковские посадники и бояре, в сопровождении которых он явился в город, и там после торжественной церемонии в Троицком соборе псковичи «посадиша его на столе отца своего великого князя Василия Васильевича». Тем самым великий московский князь официально был признан верховным главой Псковского государства. В то же время псковские власти договорились с Юрием Васильевичем об утверждении (от имени его отца Василия II) в Пскове в качестве московского наместника нового, выдвинутого ими, кандидата И. В. Стриги-Оболенского. С согласия Юрия Васильевича состоялся акт возведения И. В. Стриги-Оболенского на княжение в Пскове на. основе традиционного двустороннего соглашения нового князя с Псковской феодальной республикой: он «целова крест ко Пъскову по всей пъсковскои пошлине»; псковичи «даша ему всю княжю пошлину»[2426].

Итак, была найдена приемлемая на данном этапе и для московского великого князя, и для псковского правительства политическая система. Верховным главой Псковской земли являлся великий князь московский. Представителем его в Пскове был князь — наместник, выдвигавшийся псковскими властями и заключавший с ними договор о соблюдении законов и обычного права Псковской республики. Утверждаемый вечем, псковский князь одновременно получал назначение в Псков от великого князя в качестве московского наместника. Конечно, подобная система не могла быть устойчива. В зависимости от соотношения политических сил она неизбежно должна была привести или к возрождению политической независимости Псковской республики, или к включению Пскова в состав единого Русского государства с центром в Москве.

После шестинедельного пребывания в Новгороде Василий II выехал в Москву. За ним отправился и князь Юрий Васильевич, проведший в Пскове свыше трех недель. Проводы ему были устроены столь же почетные, что и встреча. Пребывание этого князя недешево обошлось псковичам. Помимо содержания его со свитой в течение довольно длительного срока, псковичам пришлось еще уплатить ему на вече 100 рублей при его отъезде. Известное значение посещение Юрием Васильевичем Пскова имело для урегулирования взаимоотношений Псковской земли с Ливонским орденом. Немецкие послы приходили в Псков и вели с Юрием Васильевичем переговоры. Вскоре между Псковской республикой и «Немецкой землей» было заключено перемирие на пять лет[2427]. На оформление перемирия потребовалась санкция великого московского князя Василия II. Значит внешняя политика Псковской республики берется под контроль московским правительством.

И. В. Стрига-Оболенский княжил в Пскове около года, а затем, в 1461 г., уехал в Москву. Причины относительно недолговременного его пребывания на псковском княжеском столе летописи не раскрывают. О дальнейших событиях в Пскове летописные памятники говорят противоречиво. Они сходятся в том, что вместе с И. В. Стригой-Оболенским в Москву отправились псковские послы (посадник и бояре) к великому князю с «даром» в сумме 150 рублей и с просьбой, чтобы он «печаловалъся своею отчиною мужьми псковичи», «и дал бы князя» для Псковской земли. Вернувшись в Псков, послы доложили на вече о своих переговорах с Василием II («правиша посольство на вечи»). По словам послов: «князь великии свою отчину жалует, мужии псковичи добровольных людей, врекается стояти и боронити за дом святыя Троица и за мужии псковичь». Через некоторое время в Псков приехал новый великокняжеский наместник, князь Владимир Андреевич, встреченный, судя по Псковской первой летописи, «с великою честию»; судя по Псковской второй летописи, «с честию». Таким образом, приведенные летописные данные как будто говорят о том, что назначение великим князем князя Владимира Андреевича наместником в Псков было согласовано с псковскими послами. Но, судя по Псковской теретьей летописи, новый наместник был прислан из Москвы не в соответствии с пожеланиями псковичей: «того же лета прислаше князь великои Василеи Васильевичь наместника своего во Псков на княжение князя Володимера Андреевича, а не по псковскому прошению, ни по старине». Тем не менее «псковичи приаша его с честью и посадиша его на княжение во Пскове»[2428]. Как примирить эти разноречивые показания?

Судя по тому, как развивались в Пскове дальнейшие события, имеются основания думать, что в данное время вопрос о желательном характере московско-псковских отношений различно решался разными общественными слоями. Первоначальное относительное и временное единство по этому вопросу среди псковского населения кончилось. Часть господствующего класса Псковской земли, стремившаяся укрепить свои позиции при поддержке московской великокняжеской власти, по-видимому, уже соглашалась с новой политической линией, принятой Василием II применительно к Псковской республике: посылать туда наместников по собственному выбору. Послы, ездившие в Москву в 1461 г., очевидно, держались именно таких взглядов. Но указанная политическая линия, которую стала проводить великокняжеская власть, вызывала протест со стороны широких масс черных людей. Вероятно, ей не сочувствовала и часть феодалов. Подробное изложение в летописных сводах отчета послов, прибывших из Москвы, на псковском вече, говорит о том, насколько злободневной и острой была для псковичей тема о дальнейшем порядке выбора на месте или назначения из Москвы псковских князей. Эта тема возбуждала широкий и глубокий общественный интерес. Можно предположить, что послы не совсем точно информировали вече о том, о чем они договорились в Москве с Василием II, о мере уступок, которые они сделали московскому правительству касательно его права посылать в Псков по своему усмотрению князей. Могло быть и так, что Василий II обманул псковских послов, обещав им посчитаться с их мнением относительно кандидатуры на пост нового наместника в Псков, но не выполнив своего обещания и отправив через некоторое время на этот пост того, кого он счел нужным.

Бесспорны два факта. Во-первых, приезд в Псков князя Владимира Андреевича, назначенного из Москвы наместником, означал серьезный перелом в политической истории Псковской республики. Рушились старые политические порядки, в соответствии с которыми князья были выборными. Московское правительство теперь считает себя правомочным посылать в Псков своих представителей. Во-вторых, партия сторонников подчинения московской великокняжеской власти из среды псковского боярства была достаточно сильна. И в числе псковских горожан имелось много таких, кто считал отвечающим собственным интересам выполнение условий, поставленных московским правительством. Поэтому приехавший из Москвы наместник был принят с соблюдением всех соответствующих его положению церемоний. Но в летописях уже ничего не говорится об оформлении властями Псковской феодальной республики докончания с новым князем, о том, что с него взяли обязательство соблюдать псковскую «пошлину». А псковские летописи обычно очень последовательны в своих сообщениях о форме присяги, приносимой князьями Пскову и псковичами князьям. Очевидно, в данном случае такой двусторонней присяги и не было. Псковская третья летопись лишь указывает, что Владимира Андреевича «посадиша на княжении во Пскове».

Около полутора лет пробыл князь Владимир Андреевич в Пскове. Осенью 1462 г. он был оттуда изгнан. Псковская первая летопись сообщает об этом в таких выражениях: «…псковичи выгнаша из Пскова князя Володимера Андреевича; а иныя невегласы псковичи, злыя люди, сопхнувше его степени». Несколько короче, но примерно в тех же тонах, имеется сообщение об изгнании Владимира Андреевича из Пскова во второй Псковской летописи: «Выгнаша псковичи князя Володимира Ондреевича изо Пскова, а иныя люди на вечи с степени съпхнули его…». Псковская третья летопись говорит не только о том, что псковичи прогнали своего князя-наместника, но и пытается объяснить их поступок: «…а он приеха не по псковской старины, псковичи не зван, а на народ не благ»[2429].

Приведенные летописные сведения требуют более глубокого анализа. Удаление из Пскова Владимира Андреевича нельзя рассматривать как простой разрыв псковскими властями договорных с ним отношений. Он не был князем, избранным Псковом, взявшим перед ним определенные обязательства и получившим соответствующие права. Владимир Андреевич являлся великокняжеским наместником, признанным местными псковскими властями. Поэтому выступление против него можно расценивать только как восстание. И смещен со своей должности он был не какой-то группой боярства, а восставшим народом. В пользу этого вывода говорит летописная терминология. Участников движения, в результате которого был изгнан великокняжеский наместник, летописи называют, как уже указывалось, «люди», «злыя люди, невегласы», а причину изгнания видят в том, что он «на народ не благ». Очевидно, правление Владимира Андреевича было тяжелым для народных масс. Из летописного рассказа можно вывести заключение, что над князем Владимиром Андреевичем устроили вечевой суд, принявший народный характер. По вечевому суду он был приговорен к лишению должности, в знак чего его свели (в летописном изображении — столкнули) с вечевого помоста и выгнали из города. Под давлением народа тут же, на вече, очевидно, был поставлен вопрос о гарантиях на будущее, в силу которых назначение таких наместников, как Владимир Андреевич, стало бы невозможным.

Как понимать слова Псковской третьей летописи о том, что князь Владимир Андреевич в свое время прибыл в Псков «не по псковской старины, псковичи не зван…»? Может быть, это — выпад против великого московского князя или даже вызов ему? Я думаю, что нет. Псковичи не собирались вести борьбу ни с московской великокняжеской властью, ни с Василием II персонально. Напротив, сразу после того, как Владимир Андреевич был смещен, в Москву отправились из Пскова посадник и бояре для урегулирования отношений псковского правительства с великим князем. Очевидно, поскольку народное восстание в Пскове было направлено против московского наместника, но не против центрального московского правительства, его жертвой могли сделаться и стоявшие у власти в Псковской республике бояре, в какой-то мере ответственные за политику князя Владимира Андреевича. Чтобы отвести от себя народный гнев, они и выдвинули объяснение (можно думать, заявленное на вече), согласно которому снимали с себя ответственность за действия князя-наместника, ибо он не был ими приглашен в Псков и его назначение из Москвы без согласия псковичей противоречило старинным правовым нормам Псковской земли. Та же аргументация с присоединением указания на притеснение князем Владимиром Андреевичем псковского населения должна была помочь псковским боярам убедить в Москве великого князя согласиться на замену князя Владимира Андреевича в Пскове в качестве наместника другим кандидатом. Взрыв народного недовольства был слишком серьезным и не считаться с ним не могли ни боярское правительство в Пскове, ни московская великокняжеская власть.

В другой своей работе я пытался доказать, что в связи с восстанием 1462 г. в Пскове была произведена кодификация феодального права (как актов княжеского законодательства, так и записей юридических норм Псковской республики). Созданный в результате этой кодификации судебник Псковской земли — «Псковская Судная грамота» — был утвержден на вече. Толчком к составлению и принятию в качестве основного закона Псковской республики Псковской Судной грамоты было массовое народное движение. В тексте этого законодательного памятника, в целом отражающего интересы господствующего класса, феодальное правительство Пскова было вынуждено закрепить некоторые постановления, являвшиеся результатом уступок феодалов широким массам горожан и отчасти крестьянства. Эти уступки были вырваны народом в результате классовой борьбы. В Псковской Судной грамоте подробно также развиты положения, определяющие взаимоотношения князя и псковских властей, — вопрос, получивший в 60-х годах XV в. особую политическую остроту.

Изгнанный из Пскова «со многим бесчестием», князь Владимир Андреевич поехал «на Москву к великому князю жаловатися на псковичь». Следом за ним в Москву направились псковские послы объясняться с великим князем по поводу обвинений, выдвинутых против псковичей бывшим наместником, «и просити князя во Псков, по псковской старине, которой князь Псковоу люб». В это время Василий II уже умер, и великим московским князем стал его сын Иван III. В течение трех дней он отказывался принять псковское посольство, подчеркивая тем самым, что изгнание князя Владимира Андреевича он оценивает как выступление псковичей против великокняжеской власти («и не пусти их собе на очи 3 дни, гнев держа про своего наместника князя Володимера…»). Через три дня, однако, послы добились (с большим трудом — «много троудившеся», как говорит Псковская вторая летопись) аудиенции у великого князя. В результате переговоров последний согласился «жаловать» «отчину свою… Пскова доброволных людии по старине: которого князя хощете, и яз вам того дам». Псковским послам было предложено выяснить в Пскове, какой князь является желательным кандидатом в наместники, и затем сообщить об этом в Москву посредством грамоты, отправленной со специальным гонцом[2430].

Примирение Ивана III с псковскими властями и его решение вернуться к принятой Василием II в 1460 г. системе утверждать наместниками в Пскове князей, избираемых местным правительством, явились следствием трезвой оценки создавшейся обстановки. Настаивать сейчас на возвращении в Псков изгнанного оттуда князя Владимира Андреевича значило быть готовым к новому там восстанию. Московскому правительству приходилось идти на некоторые уступки, чтобы сохранить уже завоеванные позиции в Псковской земле.

Вернувшись в Псков, послы изложили на вече результаты своих переговоров с великим князем («…и повествоваша посольство на вечи пъсковичем…»). Можно предполагать, что это вечевое собрание было широким и активным, что на нем достаточно громко звучали голоса черных людей. Ведь речь шла о том, какой отзвук в Москве нашло недавнее псковское восстание, какой ответ принесли от великого князя послы по вопросу о смещении московского наместника и порядке его замещения новым.

Было решено просить Ивана III утвердить псковским князем И. А. Звенигородского. Следует думать, что это была кандидатура не только боярская; очевидно, с ней согласились и более широкие круги горожан. В Москву из Пскова послали гонца с грамотой, в которой фигурировало имя И. А. Звенигородского как лица, намеченного для утверждения в качестве псковского князя.

Постепенно псковские бояре, испуганные недавним народным восстанием, снова начинают наступление на народные массы. По данным Псковской третьей летописи, в 1463 г. «посадник псковкыи степенный Федор Никифорович отнял оу ползобенья палицу», т. е. лишил горожан возможности контроля над хлебными мерами. Это было стеснение прав посадских людей. О том, как они реагировали на подобное мероприятие, данных, к сожалению, нет.

В марте 1463 г. псковский гонец приехал из Москвы обратно в Псков с сообщением, что «князь великий жаловал псковичь, дал князя во Пъсков Ивана Звенигородцкаго». А в апреле того же года в Псков явился и сам И. А. Звенигородский. Псковское боярство старалось обеспечить себе руководящую роль в государственном управлении и в то же время создать популярность в широких массах населения политикой защиты старинных законов, обеспечивающих права выборных городских властей. Поэтому при утверждении И. А. Звенигородского на княжение в Пскове вернулись к порядкам, существовавшим там до 1462 г. Князю И. А. Звенигородскому предоставили «всю княжую пошлину», а он принес присягу («целова крест») «по псковской пошлине и по их воли»[2431]. Документом, определявшим права князя и местных выборных властей в области выполнения различных государственных функций в Псковской феодальной республике, была теперь Псковская Судная грамота.

Взаимоотношения Пскова с московским правительством по-прежнему строились на признании им верховной власти великого князя. Московское правительство со своей стороны оказывало Пскову военную помощь и контролировало внешнюю политику Псковской республики. В первой половине 1463 г. ливонские немцы напали на Псковскую землю и в июне этого года «по псковскому челобитию» из Москвы было прислано в поддержку псковичам войско во главе с воеводой Ф. Ю. Шуйским. После ряда военных действий между Псковом и Орденом был заключен мир на 9 лет. А в сентябре 1463 г. Ф. Ю. Шуйский покинул Псков. При отъезде он заявил на вече: «Мужи псковичи, отчина князя великаго, доброволнии люди, бог жаловал, святая живоначалная Троица, князя великаго здравием с Немцы оуправы взяли, а по своей воли, а нынече на вашей чьти вам кланяюся»[2432]. Из этих слов видно, что московский воевода (в соответствии с полученными из Москвы инструкциями) признает самостоятельность Псковской республики в рамках ее добровольного подчинения великокняжеской власти, как верховному органу, соблюдающему и контролирующему политические порядки Псковской земли. Весьма шаткая и неопределенная правовая основа для псковско-московских политических отношений, которые в действительности обусловливались более глубокими социально-экономическими условиями, определявшими процесс государственной централизации!

§ 4. Политические взаимоотношения московской великокняжеской власти и Псковской феодальной республики в 60 — первой половине 70-х годов XV в.

К середине 60-х годов наметилось обострение политических взаимоотношений между Новгородской и Псковской республиками. Летопись Авраамки рассказывает об этом в очень недоброжелательном тоне по отношению к псковскому правительству: «…и начаша псковичи луковать своим братом старшим Великим Новымгородом…», «а злей свой нрав исполниша», «а свой злый наров обнажиша, ослепи бо злоба их». В псковских летописях, напротив, содержатся обвинения в отношении новгородцев.

В чем заключались причины нарушения новгородско-псковских мирных отношений? Таких причин было несколько. Новгородцы не оказали Пскову помощи во время его войны с Орденом. В псковских летописях говорится: «а новогородцы тогда не помогоша псковичем ни словом, ни делом противу Немець, а псковичи много им биша челом, они же челобития псковскаго не прияша». Враждебная псковичам летопись Авраамки, не отрицая того факта, что новгородцы не приняли участия в военных действиях псковичей против Ордена, объясняет это тем, что новгородское правительство заботилось, «како бы кровь крестьянскаа не излилася»[2433]. Очевидно, новгородское боярство желало, чтобы псковские власти подчиняли его контролю свою внешнюю политику; псковское же правительство стремилось к самостоятельным внешнеполитическим действиям.

В 1464 или в 1465 г. между Новгородской и Псковской республиками произошел конфликт. Летопись Авраамки рассказывает, что псковичи «с новгородци жиша не братолюбно и хлеб отьяша домовныи святей Софеи и отца своего архиепископа владыкыИоны…» Речь идет о землях новгородского дома св. Софии, которые были насильственно захвачены псковичами. Но кем именно был произведен этот захват? Псковским крестьянством, или феодалами, или, наконец, псковским правительством? Надо думать, что вернее всего последнее, так как споры с новгородскими властями о софийских землях ведутся официальными представителями Псковской феодальной республики. Псковские летописи в качестве причины завладения Псковом новгородскими землями выдвигают отказ новгородского правительства помочь псковичам в войне с ливонскими немцами[2434].

Наконец, третьей причиной осложнения новгородско-псковских политических взаимоотношений явилось стремление Пскова добиться церковной независимости от Новгорода. Псковское правительство стало добиваться от великого московского князя, чтобы он предписал митрополиту направить в Псков особого епископа из числа псковичей.

Находясь во враждебных отношениях с Новгородом, псковские правители стремятся заручиться поддержкой московской великокняжеской власти. В конце 1463 г. в Москву был направлен из Пскова гонец с грамотой к великому князю. В ней выражалась благодарность Ивану III за присылку воеводы Ф. Ю. Шуйского «на оборону противу Немець». Такая благодарность имела определенный дипломатический смысл. Ею подчеркивалось, что московское правительство поддержало псковичей в трудных условиях войны, новгородские же власти не сделали этого. Далее, в грамоте, отправленной к Ивану III, псковские власти жаловались на новгородских правителей, которые не пропускают через Новгородскую землю псковских послов. В силу этого не удалось направить из Пскова в Москву официальное посольство из «людей честных посадников псковских». В другой грамоте, посланной в Москву, ставился вопрос о назначении в Псков епископа из местных жителей («а нашего же честнаго коего попа или игумена человека псковитина»).

Московский великий князь занял осторожную позицию в дипломатической переписке с Псковом. Стараясь использовать в своих интересах новгородско-псковский конфликт, он в то же время стремился сохранить политический нейтралитет, не поддерживая открыто ни одну из столкнувшихся между собой сторон, не связывая себя прямыми обещаниями, данными кому-либо из них. По поводу жалобы на то, что новгородские власти не пропускают через территорию Новгородской республики псковских послов в Москву, Иван III выразил недоумение («и князь великий тому подивился»), как это могло случиться, раз Новгород связан с Московским великим княжеством союзными договорными отношениями: «како им не пропустити ваших послов ко мне, а будучи оу мене в крестном целовании». Решение вопроса о назначении в Псков епископа Иван III отложил до того момента, когда в Москву явятся из Пскова «послы честныя люди».

В январе 1464 г. из Пскова было направлено в Москву специальное посольство из трех посадников, вручившее великому князю «дар» в сумме 30 рублей. Но и на сей раз Иван III уклонился от решения поставленного псковичами вопроса о предоставлении Пскову церковно-политической самостоятельности, дав по этому поводу довольно неопределенный ответ псковским послам: по указанному делу надо предварительно посоветоваться с новгородским правительством.

До псковского посольства в Москве побывали новгородские послы, просившие у великого князя военной помощи против Пскова. По-видимому, великий князь не хотел в данный момент разжигания псковско-новгородской войны, которая могла бы привести и к внутренним осложнениям для Русского государства и к ослаблению безопасности северо-западных границ Руси. Поэтому он отказал новгородским послам в их просьбе. Псковским послам Иван III так объяснил свою позицию: «и яз, князь великои, хотячи межи вами миру и тишине, воеводы есми своего [новгородцам] не дал, им [новгородцам] есми ходити на вас не велел». В то же время московский великий князь потребовал от новгородских правителей, чтобы они предоставили «путь чист» псковичам для поездок в Москву[2435].

Псковская третья летопись глухо говорит еще об одном псковском посольстве, побывавшем в Москве в 1464 г., но не раскрывает его целей и результатов.

Не добившись военной помощи от Ивана III, новгородские правители начали переговоры с Орденом о совместных действиях против Псковской республики. «И новогородцы же биша челом немцем, чтобы им пособили противу псковичь; и немцы ркошася пособити». Это обстоятельство заставило псковское правительство пойти на мирные переговоры с новгородскими властями. В 1465 г. в Новгород отправились два псковских посадника и ряд бояр. Псковские правители соглашались отдать Новгороду земли св. Софии, отказавшись только возместить стоимость собранного за два года с этих земель хлеба и вернуть доходы, полученные с эксплуатации имевшихся там рыбных промыслов[2436].

Псковско-новгородские мирные переговоры были длительными и бурными («и много бысть о том истомы»), но в конце концов мир был заключен. Псковичи согласились также по-прежнему подчиняться в церковном отношении новгородскому архиепископу. В 1466 г. новгородские послы прибыли в Псков и в их присутствии на псковском вече было торжественно подтверждено новгородско-псковское мирное докончание. Затем в Псков приехал новгородский архиепископ, которому в знак признания его власти была устроена торжественная встреча.

Середина и вторая половина 60-х годов XV в. — время большого строительства в Пскове. Возводились церкви и укрепления. В строительстве большое участие принимали посадские люди. Видно, что возросла активность посадского населения.

Со второй половины 60-х годов XV в. московский великий князь стремится к усилению своих политических позиций в Пскове. В 1466 г. князь Иван Александрович Звенигородский покинул пост великокняжеского наместника в Пскове. Его отъезд из Пскова, судя по летописям, не был вызван политическим конфликтом с псковским населением. В летописи говорится: «Того же лета на осень князь псковский Иван Александровичь псковичем оудари челом на вечи за все добро псковское, и поеха изо Пскова». Псковичи якобы били челом И. А. Звенигородскому, «дабы ся остал», но он «не восхоте и поеха изо Пскова на Москву, а псковичи проводила его с великою честию»[2437]. После этого в Москву отправились из Пскова в качестве послов посадник и ряд псковских бояр для того, чтобы договориться с великим князем о новом наместнике. В качестве такового в Псков был назначен князь Ф. Ю. Шуйский. Сопоставляя между собой все эти данные, можно прийти к выводу, что смена посадников в Пскове была произведена по инициативе московской великокняжеской власти. А вызвана такая смена была, по-видимому, тем, что Ф. Ю. Шуйский казался московскому правительству администратором, в большей степени, чем И. А. Звенигородский, подходящим для проведения линии подчинения. Псковской республики аппарату централизованного Русского государства.

Ф. Ю. Шуйский добился значительно больших полномочий в Пскове, чем его предшественники. Он получил право посылать наместников (обладавших судебными функциями) во все 12 псковских пригородов, в то время как до этого княжеские наместники назначались только в 7 пригородов Пскова. Псковская третья, летопись отмечает это нововведение как существенное нарушение псковской «пошлины»: «и из веков княжии наместники не бывали, колко ни есть княжеи бывало во Пскове на столоу, а наместники княжии были только на 7 пригородах псковскых»[2438]. В то же время Ф. Ю. Шуйскому удалось достигнуть соглашения с псковским правительством по вопросу о разделе административных и судебных функций в пределах псковских пригородов. Если в пригороды посылались княжеские наместники, то в то же время за их деятельностью осуществляли контроль старосты отдельных концов города Пскова. В 1468 г. при участии Ф. Ю. Шуйского был произведен раздел территории пригородов между псковскими концами.

В конце 1468 г. в Пскове была проведена церковная реформа. Псковское духовенство поставило вопрос на вече об организации, выборных органов верховного управления местными церковными делами. Реформа ставила своей целью прежде всего получение Псковом известной независимости в церковной области от власти новгородского архиепископа. Псковские церковники заявили на вече: «…здесь правителя всей земли над нами нетоуть, а нам о себе тоя крепости оудержати не мощно попремежи себе о каковых ни боуди церковных вещех». Когда несколько позднее в Псков приехал из. Новгорода архиепископ Иона, представители псковского белого и черного духовенства указали ему, что, поскольку он бывает в Пскове лишь наездами, в городе необходимо создать постоянный местный верховный орган церковного управления.

Второе, к чему стремилось псковское духовенство, — это укрепление авторитета церкви. На вече церковники говорили, что они хотят «во всем священьстве крепость поддержати». Новгородскому архиепископу Ионе священники и монахи докладывали: «не мощно нам тобе всего и сказати», насколько «при сем последнем времени о церквах божиих смоущенно силно в церковных вещех в священниках», «тии сами ведають тако творяще все бестоужество». Как надо понимать все эти заявления псковских церковников? Конечно, здесь могут иметься в виду такие явления, как падение нравственности служителей культа, нерадивое исполнение ими своих обязанностей, мздоимство и т. д. Но думаю, что главное не это, а религиозное вольнодумие отдельных духовных лиц, критика ими православной церкви, распространение ересей. Дополнительные аргументы в пользу высказанного предположения я приведу ниже.

Наконец, псковское духовенство, ставя вопрос о создании местного органа церковного управления, мотивировало свое предложение тем, что при отсутствии такого органа миряне вмешиваются в церковные дела. На вече церковники упрекали мирян: «а вы ся в то иное и миром встоупаете, а чрес святых апостол и святых отець правила»[2439]. Текст этот лаконичен и допускает возможность разного понимания и толкования. Возможно, что духовенство возражает против привлечения его представителей к светскому суду. Можно думать, что речь идет о захватах церковных земель как проявлениях классовой и внутриклассовой борьбы. Наконец, весьма вероятно, что вмешательство мирян в дела церкви выражалось в критике религиозных догматов и церковных порядков, в избрании духовных лиц из среды мирян и т. д., т. е. во всем том, что с точки зрения православной ортодоксии квалифицировалось как ересь.

О том, что в конце XV в. вольнодумие в религиозных вопросах было довольно распространено среди псковских горожан, свидетельствует один интересный литературный памятник — «Житие» Евфросина. Рассказывая о религиозных спорах между Евфросином и священником Иевом Столпом, названное «Житие» говорит, что последний «не токмо убо бяше по вечищем их велегласно вопия и глаголя и проповедуя всему градскому народу, но и проходя паче торжища и сонмища, таже и позорища, купно же и по беседам седалищным и по пировным вечерям возмущая и колебая всего града все множество безчислено народа…»[2440] Итак, на вечевых собраниях, на торгах, во всех публичных местах, где собирался народ, на пирах и братчинах, на мирских беседах происходило обсуждение тем, связанных с религией и церковью. Тем самым подрывались основы православной ортодоксии, культивировавшей веру в авторитет церкви и не признававшей за человеческим разумом права на ниспровержение этого авторитета. В свете приведенных сообщений «Жития» становится понятным стремление псковских церковников принять меры борьбы против религиозного вольнодумия.

Из «Жития» Евфросина можно извлечь материал, касающийся социального состава кругов, оппозиционных в отношении официальной церкви; кругов, в которых появлялись еретические настроения. Так, в числе идейных противников Евфросина было «мало чяди от священник, и нецыи клеветари… таже и от диакон не мнози суще, сице же и от народа мало возсташа людий на святаго…» Рядовое духовенство, городские ремесленники, посадские люди — это как раз та среда, где рождались и распространялись еретические течения, на борьбу с которыми была направлена церковная реформа, проведенная в Пскове в 1468 г. Очень интересно, что «Житие» Евфросина уподобляет идейную борьбу, которую вели с официальной церковью религиозные вольнодумцы, действиям разбойников: «яко нецыи разбоиницы ко старейшине срыскахуся, и строяще речи, и рать народа движуще»[2441]. Объективно это означает сопоставление двух форм проявления классовой борьбы: 1) в сфере идеологической; 2) в области социальной.

Итак, «Житие» Евфросина помогает раскрытию классовой сущности псковской церковной реформы 1468 г. В какие же формы она вылилась? Во-первых, была сделана выписка из Кормчей книги (Номоканона), которая должна была служить уставом при решении вопросов в области церковного суда и управления. Утвержденная на собрании духовенства пяти псковских соборов грамота с текстом, взятым из Кормчей книги, была водворена на хранение в государственный архив (в «ларь»). Во-вторых, из среды духовенства были выбраны и утверждены на вече в качестве правителей церковными делами два попа: Андрей Коза и Харитон. Последний, правда, недолго занимал предоставленный ему пост и скоро сбежал в Новгород к архиепископу[2442].

Имевшая целью укрепление позиций господствующей церкви, реформа 1468 г. отличалась охранительным характером. В то же время ей присущи и некоторые прогрессивные черты. Во-первых, известный демократический оттенок имела форма ее проведения: новые церковные порядки были приняты на вече с участием мирян, зафиксированы в «мирудокончанной грамоте». Во-вторых, и система церковного управления после 1468 г. стала более демократичной: судебные и административные функции по церковным делам сосредоточились в руках городского духовенства. Наличие демократических моментов в мероприятиях по реорганизации в 1468 г. церковного управления в Пскове (при ее общей консервативно-охранительной направленности) объясняется, очевидно, довольно значительной ролью, принадлежавшей городскому населению в обсуждении религиозных вопросов. Это наложило свой отпечаток и на ход реформы и на ее результаты.

Приехавший в Псков новгородский архиепископ Иона прежде всего признал незаконной утвержденную на вече грамоту, потребовал от посадников и духовенства ее уничтожения и отмены введенных на вече новых порядков. Архиепископ настаивал на том, что ему должна принадлежать полнота церковной власти в Пскове: «…А яз тоа сам хочю соудити здесь, а вы бы есте тоую выняли грамотоу подрали». Однако посадники и священники настаивали на целесообразности сохранения принятых ими нововведений. Иона обещал перенести этот вопрос на рассмотрение митрополита. Летопись приписывает новгородскому архиепископу следующие слова: «…и сам, сынове, отвасслышю, чтосиа вещь велика силно, и христианствоу развратно, а божиим церквам, мятно, а иноверным радостно, христиан видяще в таковеи живооуще слабости, и от них оукорен за небрежение наше»[2443]. Видно, что, хотя архиепископ стремился к удержанию в Пскове власти в своих руках, падение авторитета церкви, как феодальной организации, как политического института, как идеологической силы, вызвало у него тревогу.

В октябре 1469 г. в Псков прибыли из Москвы посланцы от Ивана III и митрополита Филиппа. В митрополичьей грамоте указывалось, что должна быть восстановлена власть новгородского архиепископа над псковской церковью, «зане же тое дело искони предано святителю оуправляти…»[2444] Великий князь и митрополит боялись предоставления церковной автономии Пскову, ибо это могло бы повести и к усилению политической самостоятельности Псковской республики. Псковские же бояре и духовенство не желали ссориться с московскими властями. Поэтому злополучная грамота с выписками из Номоканона в начале 1470 г. была извлечена из «ларя» и публично уничтожена на вече.

В 1470 г. в Новгород было отправлено из Пскова посольство из бояр во главе с посадником Яковом Ивановичем Кротовым для того, чтобы сообщить архиепископу о решении церковного вопроса («тех на владыце святительскых покладати вещей»), а также договориться по ряду спорных дел (о захваченных в Новгороде и посаженных в поруб псковских гостях и «людях» псковского посла и т. д.). Из Новгорода посольство, возглавленное Я. И. Кротовым, должно было поехать в Москву. О результатах поездки Я. И. Кротова и других бояр в Новгород и Москву летопись сообщает очень глухо, но видно, что не все спорные между новгородцами и псковичами вопросы были урегулированы. Псковских гостей новгородское правительство выдало только «головами», а их товары, очевидно, были задержаны в Новгороде.

Между тем новгородский архиепископ Иона, воспользовавшись решением митрополита об уничтожении грамоты 1468 г., стеснявшей его власть в Пскове, стал допускать беззакония в области церковного управления. Иону обвиняли в симонии. Он за «мзду» давал грамоты на право производства церковной службы вдовым священникам и дьяконам. Псковский летописец — современник говорит, что архиепископ поступал так «по своемоу обычаю злому, неуздержянномоу нравоу, сребролюбиа ради…»[2445] В Пскове нарастало недовольство действиями новгородского архиепископа, а значит, росла оппозиция новгородскому боярскому правительству. Она шла, по-видимому, из среды посадских людей, но захватывала и псковских бояр.

Тем временем подготавливалась московско-новгородская война. В декабре 1470 г. в Псков приехал великокняжеский боярин «поднимати псковичь на Великои Новъгород». Начиная наступление на Новгородскую республику, московское правительство желало обеспечить себе поддержку псковского населения. Идеологически предполагаемый поход на Новгородскую землю московская великокняжеская власть обосновывала как начало борьбы за восстановление «старины» в отношениях между Москвой и Новгородом. «Старина» же эта усматривалась в признании Новгородской земли великокняжеской «вотчиной». Псковичам московский посол предложил на вече от имени великого князя оказать ему помощь в укреплении его политической власти в Новгородской земле.

Псковское правительство действовало осмотрительно и осторожно. Оно отправило послов в Новгород с предложением своего посредничества в московско-новгородских отношениях. В этих целях псковичи просили предоставить им «путь» через Новгородскую землю в Москву.

Новгородские власти отказались от псковского посредничества в урегулировании мирным путем своих взаимоотношений с московским великим князем, потребовав от псковичей военной помощи против Москвы: «а вы бы есте за нас против великого князя на конь оуссегли по своемоу с нами миродокончанью…»[2446] На псковском вече, где выступал новгородский посол, выявилось враждебное отношение части псковского населения (бояр, купцов) к Новгороду. Пострадавшие в свое время псковские гонцы («обиднии люди»), в течение полугода просидевшие в Новгороде в заключении («в порубах приобижени», «измоучени в железах от биричов»), лишившиеся товаров и денег, заставили людей, сопровождавших новгородского посла, возместить им «серебром» их убытки. По главному вопросу — о военной поддержке Псковом Новгорода в случае его войны с Москвой — новгородскому послу был дан весьма уклончивый ответ: «как вам князь великои отслет взметноую грамотоу, тогда нам явите, а мы о том отгадав вам отвечаем». В то же время псковское правительство обещало верность Ивану III («а по князе великом няптася псковичи на Великои Новгород послоу князя великого»)[2447].

Внешнеполитическая обстановка для Псковской земли в рассматриваемое время была неблагоприятной. В 1469 г. на Псковскую землю напали шведы. В 1470 г. псковские послы вместе с польским королем и великим князем литовским Казимиром IV разбирали в Полоцке пограничные конфликты (споры «о земли и воде, о пороубежных местех и о обидных делех»), причем король «оуправы не оучинил никакове обидным делом…» В том же году состоялся съезд литовских и псковских послов в Березничах, также не приведший ни к каким результатам. В марте 1471 г. в Псков приезжал посол рижского магистра, предъявивший претензии на часть псковской территории[2448]. Тогда же псковские послы ездили в Вильно, но опять не смогли там добиться от Казимира IV урегулирования порубежных недоразумений.

Находясь в таких сложных внешнеполитических условиях, Псковская республика, естественно, стремилась к сохранению союза с московской великокняжеской властью.

Напряженной была и внутренняя обстановка в Пскове. Обострился земельный вопрос. В 1470 г. сгорела церковь в псковской волости Усистве. Вместо нее стали строить две другие церкви. И тут, по словам летописца, началась «крамола». Произошла она от «невежь и от простых», т. е. от рядовых масс псковского населения: горожан, а может быть, и окрестных сельских жителей. Они предъявили права на землю, принадлежавшую старой (сгоревшей) церкви (стали «бестоудством и злобою отнимати даное богови в наследье тъи божии церкви»). Но в действия «препростой чади» вмешались посадники, выделившие на вече приставов, которые должны были судебным порядком оспаривать у монастыря его владения. Каков социальный смысл того, что произошло в Усистве? В борьбе за церковную земельную собственность можно, по-видимому, заметить две линии. Во-первых, выступают черные люди, живущие на государственной земле, часть которой отошла к церкви, а они хотят ее вернуть. Летописец чрезвычайно неблагожелательно относится к тем, кто посягает на церковные имения. Это — «невегласи, злии человеци, мздоиматели», «ни храмов устрашающеся божиих, мятоущи святыми божии церквами»[2449]. Но движением «препростой чади» стараются овладеть представители господствующего класса, посадники. Им важно, во-первых, ввести это движение в легальное русло, повести разбор дела о церковной земле судебным порядком. Во-вторых, посадники, вероятно, стремятся предупредить самовольный раздел земли черными людьми, хотят сохранить ее как землю государственную, черную, тяглую.

Еще одна «крамола», описанная летописцем, произошла в связи с тем, что «другии человеци», «отрекшеся мира и яже в мире» (т. е. как монахи, так и миряне), «начаша воздвизатися и препростую чядь възднимати по миру на самую соборноую апостольскоую церковь, на дом святыя Троица, истязуя от нея воды и земля, даноя в наследье божиа в дом святыа Троица…»По всей видимости, старцы какого-то монастыря и связанные с ними светские лица стали подговаривать рядовых черных людей помочь им овладеть землей, принадлежавшей Троицкому собору. В данном случае, по-моему, самое интересное — это то, что черные люди, «мир», начинают рассматривать себя в качестве распорядителей земельных фондов. Чтобы получить землю, принадлежавшую Троицкому собору (речь идет о земельном участке, переданном ему дедом боярина Матуты Дионисиевича — старым посадником Нежатой), монахи обращаются к содействию «мира», «мир облеская лживыми словесы». И роль «мира» является решающей: вече выносит приговор о передаче земельного вклада Нежаты из Троицкого собора в монастырь, не названный летописцем по имени.

Летописец помещает в связи с рассказом о двух изложенных им случаях «крамолы» по земельным делам длинное витиеватое рассуждение, в котором обличает «обидевшаа святыя церкви»[2450]. Обличение это вызвано обострением в рассматриваемое время в Псковской земле борьбы за землю между светскими и духовными феодалами, а главное — антифеодальными движениями, одним из видов которых были захваты церковных владений черными людьми. В обстановке внутренних социальных противоречий, так же как и внешнеполитических осложнений, господствующий класс Псковской земли нуждался в поддержке московской великокняжеской власти.

В середине июня 1471 г. в Псков прибыл из Москвы великокняжеский дьяк с приказанием псковскому правительству объявить войну Новгороду («положити розметнии грамоти»). Псковичи отправили в Новгород с «разметными грамотами» подвойского, а великокняжескому дьяку обещали выступить в поход в Новгородскую землю тотчас вслед за выступлением московских войск. В конце июня в Псков приехал московский боярин Василий Зиновьев, назначенный воеводой над псковским войском, которое должно было быть послано в Новгородскую землю. 10 июля псковская рать вышла в поход, а 12 июля начала войну в пределах Новгородских волостей. Псковские военные силы действовали на новгородской территории до середины августа. После заключения московско-новгородского Коростынского докончания, псковская рать 15 августа 1471 г. вернулась домой.

В декабре 1471 г. в Пскове побывали послы из Великого Новгорода и подтвердили мирное докончание. В связи с этим летопись сообщает, что псковские посадник и бояре «тогды же и лняноую грамотоу подраша, вынемше из ларя; и бысть всем християном радость велие, с 8 бо год она была в лари, да много Христианом истомы и оубытков в тоя времяна было»[2451]. Не совсем ясно, какая же грамота была уничтожена? Летописное известие о «льняной грамоте» можно понимать двояко: или в смысле определения материала, на котором написан текст, или же в смысле указания на содержание текста. Вернее последнее, так как в русских источниках XV в. обычно отсутствуют специальные упоминания о льняной бумаге. Содержание упомянутой грамоты могло быть посвящено определению повинностей крестьян по поставке землевладельцам или государству льна или изделий из него. Но возможно, что речь в грамоте шла об условиях вывоза льна из Псковской области (обложение пошлинами и т. д.). Я думаю, что правильнее будет принять второе предположение, так как известие об уничтожении льняной грамоты помещено в летописи в связи с рассказом о заключении мира между Псковом и Новгородом, а политические осложнения между ними были связаны и с затруднениями в развитии торговых отношений. Итак, ликвидация льняной грамоты означала облегчение условий вывоза товаров из Псковской земли. Значит, новгородско-псковское мирное соглашение 1471 г. должно было благоприятно отразиться на дальнейшем экономическом развитии северо-западных русских земель.

После победы, одержанной московскими войсками над новгородскими в 1471 г., и стеснения самостоятельности Новгородской республики московское правительство делает постепенно шаги к ущемлению политических прав Пскова. Князь Ф. Ю. Шуйский, очевидно, не без ведома Ивана III, которого он ставил в известность о своих поступках, начал действовать авторитарно, не считаясь с псковскими порядками («…нача на Псков к великомоу князю засилати грамоти, а сам надо Псковом творячи силно…»).

В начале 1472 г. из Пскова в Москву отправились послы договариваться с великим князем «о своих старинах». Летопись довольно четко определяет позицию, занятую в это время в отношении Псковской республики Иваном III. Он признавал за Псковом право присылать в Москву на утверждение своих кандидатов в псковские наместники, но требовал от населения подчинения власти назначенного наместника, который, с его точки зрения, подлежал контролю лишь великого князя. «…Кои боудеть вам наместник от мене вам князь надобе, я вам не стою; а того бы есте не беществовали, котореи оу вас боудеть начнет творити силно, то яз ведаю, а вас свою вотчиноу жалоую».

Недовольные поведением Ф. Ю. Шуйского, псковские послы просили Ивана III прислать в качестве наместника в Псков князя И. В. Стригу-Оболенского. Но, предоставляя в принципе Пскову право выдвигать кандидатов в наместники, Иван III практически и в этом вопросе решил проявить свою власть. Он отказался назначить псковским наместником И. В. Оболенского, заявив, что он ему «здесе оу себе надобе». Под тем же предлогом отклонил он и кандидатуру в псковские наместники князя И. В. Бабича. Лишь третий кандидат в наместники, выдвинутый от имени Псковской республики, князь Я. В. Оболенский, получил утверждение Ивана III.

Соблюдая полную лояльность в отношении московской великокняжеской власти, псковское правительство устроило торжественные проводы Ф. Ю. Шуйскому, покинувшему псковское наместничество. Его провожали до рубежа посадник, дети боярские, сотские, подвойские. Но Ф. Ю. Шуйский, по словам летописи, «забыв добра псковского и хрестьного целованиа», переехав границу Псковской земли, ограбил посадника, сотских, подвойских, отнял у них коней и отпустил их к Пскову «мало не нагих»[2452]. Московский наместник, чувствуя за собой поддержку великого князя, демонстрировал свою силу и безнаказанность. Однако утверждение в Пскове на своем посту в феврале 1473 г. нового наместника — Я. В. Оболенского произошло в традиционных формах взаимоотношений Псковской республики с князьями. Посадники, духовенство и «всь Псков», т. е. собравшиеся на вече горожане, «посадиша» Я. В. Оболенского «на княжении» в Троицком соборе. Я. В. Оболенский со своей стороны «крест поцелова на вече к Псковоу на соуду и на пошлинных грамотах и на всех старинах псковскых»[2453].

Формально московское правительство признавало самостоятельность Псковской республики, в государственном аппарате которой великокняжескому наместнику отводилось законом определенное, весьма ограниченное место. Фактически же наместник в своей повседневной деятельности все более и более выходил из этих законных рамок. Великий князь его молчаливо поддерживал. А псковское правительство часто было лишено возможности протестовать, поскольку нуждалось в военной помощи Москвы для борьбы с внешней опасностью.

В это время у Псковской республики обострились отношения с Ливонским орденом. Намечавшийся на сентябрь 1472 г. съезд псковских и ливонских послов по урегулированию земельных и других споров был сорван по вине магистра. Летом 1473 г. съезд состоялся (на реке Нарове), но не привел ни к каким результатам. Псковское правительство стало готовиться к войне и обратилось за военной помощью к Ивану III. В конце 1473 г. в Псков прибыло московское войско во главе с князем Д. Д. Холмским. Это обстоятельство заставило ливонских рыцарей быть более уступчивыми. В начале 1474 г. были оформлены мирные соглашения Пскова с ливонским магистром и с Юрьевом[2454].

За поддержку вооруженными силами, полученную из Москвы, Пскову пришлось расплачиваться постепенной утратой своей самостоятельности. Правда, падение независимости Псковской республики растянулось на длительное время. Но в 1474 г. Иван III уже открыто заявил о своем желании пересмотреть те начала, на которых строились взаимоотношения московского правительства с Псковом. Великий князь стал особенно придирчиво относиться к ритуалу, согласно которому вели с ним сношения псковские власти. Он выразил «нелюбовь» и «гнев» «до своей вотчины до всего Пскова» в связи с тем, что к нему вместо псковских «больших послов» прибыл гонец. Он не принял одно псковское посольство и «спровадил» его «с подворья». Согласившись принять вторично отряженных к нему из Пскова послов, Иван III высказал им намерение ознакомиться с теми княжескими грамотами, в которых говорилось бы о привилегиях Псковской республики, с тем чтобы выяснить, каковы же в действительности были эти старинные привилегии. «Рад есми отчиноу свою оустроене держати, аже ми положите прежних князей великых грамоты послинныя». Ясно, что московское правительство задумало ревизию политического строя Пскова. С мая по ноябрь 1474 г. в Москве находился псковский наместник Я. В. Оболенский. Очевидно, при его участии московским правительством была разработана программа дальнейшего наступления на порядки Псковской республики[2455].

§ 5. Классовая борьба в Новгороде в 1471 г. и поход на Новгород московских войск

Вопрос о походе московских войск на Новгород в 1471 г. уже достаточно изучен советскими учеными. Поэтому я не буду останавливаться на нем подробно, а сосредоточу свое внимание главным образом на одном моменте: на расстановке классовых сил в Новгороде в это время и на влиянии происходившей там классовой борьбы на исход столкновения московских военных сил с новгородскими[2456].

Обострение отношений между Новгородом и Московским княжеством намечалось с конца 60-х годов XV в. Большая повесть о походе Ивана III на Новгород в 1471 г., составленная в Москве и отражавшая интересы московской великокняжеской власти, намечает причины такого обострения. Новгородцы не уплачивали в великокняжескую казну пошлин и не исполняли других своих повинностей; они захватили земли, в свое время уступленные новгородским правительством великому князю; присылали от имени веча людей на двор великого князя на Городище и чинили «бесчестие» великокняжескому наместнику; незаконно арестовали на Городище от имени великого князя и подвергли пытке бывших там князей и их людей; нападали из пограничных Новгородских волостей на владения великого князя и его братьев и т. д.

Вопрос о новгородско-московских отношениях изучаемая повесть рассматривает односторонне. Она касается лишь тех нарушений старинных договорных отношений между Новгородом и великокняжеской властью, которые допускали новгородцы, и ничего не говорит о попытках стеснения независимости Новгородской республики московским правительством.

Окончательный разлад московско-новгородских отношений летописи связывают со смертью новгородского архиепископа Ионы и с приездом в Новгород из Литвы князя Михаила Олельковича. Иона умер 5 ноября 1470 г. Михаил Олелькович приехал в Новгород 8 ноября 1470 г. Летописи указывают, что Михаил Олелькович был прислан в Новгород по просьбе новгородцев польским королем и великим князем литовским Казимиром IV («ис королевы роукы новогородци испросен…»)[2457].

Московские летописи (Львовская и другие) расценивают призыв новгородцами Михаила Олельковича как выражение их намерения выйти из подчинения московской великокняжеской власти и перейти в подданство к Литовскому государству («…не покаряющимся новугородцом великому князю и в воли его быти не хотящим»). Тайно от Ивана III из Новгорода было послано посольство к Казимиру IV, заключившее с ним договор. Признав своим князем Михаила, новгородцы согласились и на церковное подчинение Литве, решив утверждать своего архиепископа в Киеве[2458]. Узнав о поведении новгородцев, московский великий князь и митрополит прислали в Новгород своих представителей уговорить их отказаться от таких намерений. Но это не привело к положительному результату. Тогда великий князь решил начать против Новгорода войну.

Симеоновская и другие летописи указывают, что обращению в Литву предшествовало посольство из Новгорода в Москву к великому князю с просьбой утвердить в качестве архиепископа на место умершего Ионы намеченного в Новгороде кандидата — Феофила. В своем разговоре с новгородскими послами Иван III применил к Новгороду термин «отчина моя». Это было воспринято в Новгороде как покушение на новгородскую независимость, что и побудило новгородцев разорвать мирные отношения с московским великим князем и послать послов (Панфила Селифонтова и Кирилла Иванова сына Макарьина) в Литву для переговоров с Казимиром IV. Переход под протекторат последнего был обусловлен сохранением политических порядков Новгородского государства. Это было подчеркнуто в обращении новгородских послов к королю: «волныи есмы люди, Великии Новгород».

В каких же кругах новгородского общества созрело и кем было принято решение о переходе под власть Литвы? Все летописи подчеркивают, что вопрос этот обсуждался и был принят на вече по инициативе новгородских бояр. Так, в Типографской летописи читаем: «и сняшяся посадници на вечь и новогородцькие бояре вечници и крамолници и соуровии человеци и вси новогородци и послаша к оканномоу ляху и латынину королю». «Крамольниками» и «вечниками» здесь названы бояре. Это они, следовательно, выдвигают проект о союзе с Литвой, но характерно, что проводят они этот проект через вече, его принимают (хотя бы формально) «вси новогородци». Следовательно, бояре не решаются действовать сепаратно, они хотят придать своему решению характер общенародного приговора. Правда, тут же Типографская летопись (в некотором противоречии с предшествующим изложением) заявляет, что боярский проект встретил (очевидно, на вече) и оппозицию: «земстии же людие того не хотяху…»[2459]

Более детально останавливаются на обсуждении в Новгороде проекта о союзе с Литвой летописи Симеоновская и другие. Прежде всего они указывают, что вопрос о переходе в подданство к Литовскому государству вызвал большие волнения в Новгороде. Разные социальные группы склонны были решать этот вопрос по-разному. «И так възмятеся весь град их, и въсколебашася яко пьяны», с укором пишет московский летописец, «овии же хотяху за великаго князя по старине к Москве, а друзии за короля к Литве». К заключению договора с Казимиром IV склонялась боярская партия во главе со вдовой посадника Исаака Борецкого Марфой и ее детьми. Часть боярства (старые посадники, тысяцкие, лучшие люди, житьи люди) настаивала на сохранении союза с великим князем Иваном III. Но самое интересное в летописном изложении — это указание не на расхождения между боярскими партиями, а на то, что активно действующей силой на вече выступал народ. Правда, летописец, сторонник московской великокняжеской власти, рассказывает об этом предвзято, тенденциозно. Он говорит, что «изменники» (т. е. сторонники партии Борецких) специально платили деньги черным людям за то, чтобы они поддерживали их предложения на вече: «…начаша наимовати худых мужиков вечников, на то за все готови суть по их обычаю». Подкупленная «чернь» якобы звонила на вече в колокола, кричала: «за короля хотим!» — и забрасывала камнями тех, кто поддерживал великого князя московского. Конечно, можно допустить, что в Новгороде были люди, оказавшиеся вне существовавших в это время социальных групп, лица без определенных занятий и лишенные средств к существованию. Они могли продавать свои голоса. Но попытка летописца представить дело так, что продажными были все те черные люди, которые стали на путь разрыва с великокняжеской властью, явно не заслуживает доверия. Очевидно, летописный рассказ об участии худых «мужиков вечников» в обсуждении проекта о приеме в Новгород независимого от Москвы князя надо понимать в том смысле, что среди части посадских новгородских людей этот проект нашел соответствующий отклик, и отстаивали они его с оружием в руках. Вечевые собрания превращались в острые классовые столкновения: «и велико неустроение бяше в них, и межи себе ратяхуся, сами на ся въстающе»[2460]. Конечно, не могло быть общности социальных интересов у бояр и черных людей. Одни защищали интересы феодальной аристократии, другие — утопическую идею вечевой демократии, охраняемой «добрым» князем.

В Софийской первой и других летописях содержатся подробные указания на планы Марфы Борецкой. Она якобы хотела выйти замуж за одного литовского пана, который стал бы в качестве королевского наместника во главе всей Новгородской земли. Сообщником Марфы Борецкой был владычный ключник Пимен, мечтавший о том, чтобы сделаться новгородским архиепископом по назначению из Киева. По словам летописца, Марфа Борецкая широко раздавала деньги народу, завоевывая этим популярность. «…И того ради многи людие на сонмище к ней схожахуся и многи послушаху прелестных и богоотметных словес ея…»[2461] Трудно сказать, сколь достоверны приведенные летописные сообщения о проектах Марфы Борецкой и Пимена. Но в этих сообщениях интересны опять-таки указания на настроения части «людей» (т. е. горожан), выступавших против московской великокняжеской власти.

Конечно, не боярская идея о переходе Новгорода в подданство Литве встретила сочувствие в некоторых кругах посадского населения. Нет, их привлекала идея иметь независимого от московского правительства князя. Учитывая экономические интересы новгородцев, ведших торговлю с русскими, украинскими, белорусскими землями Литовского государства, можно понять, почему для них казалась приемлемой кандидатура в князья сохранившего православие Михаила Олельковича, связанного с населением Киевщины. Многим казалось, вероятно, что призыв Михаила Олельковича в большей мере облегчит возможность сохранения вечевых порядков, а вече как никак было органом, через который черные люди пытались добиваться удовлетворения своих нужд. Для черных людей характерна наивная вера в то, что близкий народу князь защитит его интересы.

Михаил Олелькович пробыл в Новгороде недолго. В марте он уехал оттуда в Киев. Его отъезд еще больше обострил социальные противоречия в Новгороде. Борецкие и их сообщники активизировали свою деятельность. Летописи снова обвиняют их в широком применении системы подкупов. Они якобы «наименовали злых тех смердов, убииць, шилников и прочих безъименитых мужиков». Летописец относится с презрением к той «черни», которую старались привлечь на свою сторону бояре, принадлежавшие к партии Борецких. Он сравнивает черных людей со «скотами», которые лишены разума и способны только кричать. Но и «безсловесиые животные» не кричали так, как «новогородстии людие, невегласи», именовавшие себя «Великим Новымгородом». Приходя на вече, они били в колокола и «кричаху и лааху, яко пси, нелепаа глаголаху: за короля хотим!»[2462] Перед нами сатира (а вернее, даже пасквиль), принадлежащая перу озлобленного противника новгородских вечевых порядков, идеолога централизованного государства. Из злостных реплик летописца видно, что «злые смерды» и «безъименитые мужики» представляли силу, которую сумели использовать в своих интересах Борецкие и их сообщники. Еще раз повторяю, что «безъименитых мужиков» прельщал не переход под власть Литвы, а возможность получить своего местного князя.

Москве, очевидно, уже давно велась подготовка к войне с Новгородом. Походу на Новгород был придан характер большого политического акта. Подчеркивалось, что это поход, вызванный отпадением новгородцев из православия в «латинство». В марте 1471 г. Иван III созвал в Москву своих братьев (удельных князей), епископов, князей, бояр, воевод, «воев» (т. е. простых воинов) и известил их о намечающемся военном выступлении. В Новгород были посланы «разметные грамоты». В Тверь и Псков Иван III послал послов с просьбой о военной помощи. В конце мая 1471 г. из Москвы отправилось войско (под предводительством Бориса Матвеевича Слепца Тютчева) к Вятке, откуда оно должно было двинуться в Двинскую землю. На помощь этому войску, по великокняжескому предписанию, должна была прийти рать с Устюга. В начале июня 1471 г. из Москвы выступила по направлению к Русе рать во главе с князьями Даниилом Дмитриевичем Холмским и Федором Давыдовичем Пестрым-Стародубским. Туда же должны были двинуться отряды детей боярских князей Юрия и Бориса Васильевичей. В середине июня 1471 г. вышли по направлению к Волочку и на Мсту полк под руководством князя Ивана Васильевича Стриги-Оболенского и отряд татарского царевича Даньяра. 20 июня 1471 г. выступили основные военные силы во главе с Иваном III, направившись через Волоколамск в Торжок. Братья Ивана III — князья Юрий, Андрей, Борис Васильевичи и князь Михаил Андреевич верейско-белозерский, отправились в поход прямо из своих «отчин».

В Торжке московские вооруженные силы пополнились тверским военным отрядом. Сюда же явились к великому князю послы из Пскова с известием, что псковичи готовы выступить ему на помощь.

«Разными дорогами» Иван III и его братья двигались к Новгороду, уничтожая все на своем пути: «пленующе и жгуще и люди в плен ведуще». Столь же жестоко поступали с населением и воеводы, действовавшие около Русы. Они «распустиша воя своя на многые места жещи, и пленити, и в полон вести, и казнити без милости за их неисправление к своему государю великому князю».

От Русы воеводы Д. Д. Холмский и Ф. Д. Пестрый-Стародубский пошли со своими «воями» к Новгороду. У местечка Коростыни на них напала новгородская рать, подплывшая на судах по озеру Ильменю. Нападение было отбито, многие новгородцы были убиты, часть их взята в плен. Московские воеводы поступили с ними необычайно жестоко: подвергали их истязаниям, уничтожили их доспехи и безоружных и изуродованных отправили в Новгород, а сами ушли! в Русу, где нанесли поражение другой новгородской рати. От Русы воеводы пошли к городку Деману, а оттуда — за реку Шелонь для соединения с псковичами.

Основная московская рать под предводительством Ивана III стала на реке Шелони. Под городком Деманом были сосредоточены военные силы под предводительством князя Михаила Андреевича верейско-белозерского.

На реке Шелони произошло решительное сражение между московской и новгородской ратями. Московские летописцы подчеркивают, что новгородские военные силы (40 тысяч человек) численно значительно превышали великокняжеское войско (5 тысяч воинов). Но вряд ли можно доверять летописным данным о количественном соотношении вооруженных сил обоих противников. Летописцам важно было подчеркнуть, что великокняжеская московская рать победила, несмотря на то что она была во много раз меньше новгородской. Социальный состав новгородского войска, судя по летописям, был пестрый. Это — посадники, тысяцкие, купцы, житьи люди, ремесленники («мастери всякие, спроста рещи, плотници, и горнчары, и прочии»). Летописцы подчеркивают, что новгородские ремесленники были небоеспособны, непривычны к военному делу («…родився, на лощади не бывали»). Подчеркивается в летописях и то обстоятельство, что новгородская рать, выступившая на реке Шелони против великокняжеского войска, была собрана насильно, что к тем, кто не хотел воевать, бояре-изменники применяли репрессии. Большинство же новгородского населения не желало идти на войну с Московским княжеством. Всех тех, читаем в Симеоновской летописи, у кого «и на мысли не бывало, что рукы подняти противу великаго князя, всех тех изменници они силою зыгнаша, а которым бо не хотети поити к бою тому, и они сами тех всех разграбяху и избиваху, а иных в реку в Волхов метаху»[2463]. Все эти объяснения очень тенденциозны. Могла ли действительно кучка бояр, принадлежавших к партии Борецких, насильно заставить воевать 40 тысяч человек? Очевидно, все же антимосковские настроения в Новгороде были значительно сильнее, чем это хотят представить летописцы, и вовсе не все новгородцы (в том числе и не все черные люди) выступали на войну из страха перед новгородскими боярами — сторонниками Борецких.

На Шелони новгородское войско потерпело поражение от перешедших на другой берег реки великокняжеских полков. Бросается в глаза неудовлетворительное руководство военными силами со стороны новгородских бояр. К Русе была послана новгородская «судовая рать», которая, как указывалось, была разбита московскими воинами. «Коневая рать» не двинулась ей на помощь потому, что новгородский архиепископ (ведший, очевидно, двойственную политику) запретил своему полку, бывшему в составе этой рати, сражаться против полков великого князя.

Строевский список Новгородской четвертой летописи сообщает интересные данные о тех противоречиях, которые вскрылись на Шелони между «большими» и «молодшими» людьми. «И начаша новгородци вопити на больших людей, который приехали ратью на Шелонь: «Оударимся ныне», кождо глаголюще: «Яз человек молодыи, испротеряхся конем и доспехом»[2464]. Обычно это место летописи понимается так, что бояре настаивали на немедленной атаке московских военных сил, а черные люди, будучи сторонниками союза с Москвой, не хотели их поддержать[2465]. Но ведь источник говорит совсем иное: как раз «молодшие люди» побуждают бояр начать атаку противника, а те проявляют медлительность и нерасторопность. «Молодшие люди» были недовольны тем, что бояре, толкнув их на сопротивление московскому правительству, в самую решительную минуту не действовали активно.

Согласно летописным данным, на Шелони было убито до 12 тысяч новгородцев. Более 2 тысяч новгородцев (среди них ряд посадников, бояр, житьих людей) попали в плен[2466]. На поле битвы в «кошевных вьюцех» были найдены списки договора Новгорода с польским королем и великим литовским князем Казимиром IV[2467]. По летописи известно, что новгородцы, после того как Иван III выступил против них в поход, просили у Казимира IV военной помощи, но он ее не прислал.

Уже после победы на Шелони московские войска продолжали «воевать» окрестности Новгорода. К Ивану III, находившемуся в Яжелбицах, был послан гонец с известием о победе. Иван III двинулся в Русу. В Новгороде опять начались волнения («и бысть в Новегороди молва велика, и мятежь мног, и много лжа неприязнена»). Снова вскрылась рознь между боярами — сторонниками великого московского князя, с одной стороны, великого князя, литовского — с другой. «И разделишася людие: инеи хотяху за князя а инии за короля за литовьского». Можно думать, что Новгород готовился к сопротивлению московским войскам. Была выделена «сторожа многа по граду и по каменным кострам на переменах день и нощь». Новгородцы выжгли посады около Новгорода. Волнения в Новгороде имели характер не только внутрипартийной политической борьбы в среде боярства. Борьба носила и характер социальный. «И бысть на лутьшии люди молва, яко те приведоша великого князя на Новгород»[2468]. Как понимать это место летописи? Может быть, в том смысле, что союз части бояр с Литвой побудил великого князя совершить поход на Новгород, за что, следовательно, несет ответственность боярская партия Борецких. Но летописный текст можно понимать и иначе: виновны те новгородские бояре, которые были союзниками Ивана III и содействовали его наступлению на Новгород. Если последнее толкование верно, то перед нами новое доказательство, что далеко не все черное население Новгорода сочувственно относилось к московской великокняжеской власти, победа которой означала бы разрушение вечевых порядков. Социальная рознь между боярами и черными людьми, проявившаяся наружу, показала, что нет основ для их политического союза.

Подавив сопротивление Великого Новгорода и находясь в Русе, Иван III велел казнить наиболее видных представителей новгородского боярства — сторонников новгородско-литовского союза. Некоторых бояр он отправил в Москву или в Коломну «да велел их вметати в тюрму», а «мелких людей» приказал отпустить в Новгород.

Одновременно с победой московского войска над новгородским на Шелони московская и устюжская рати «повоевали» Двинскую землю.

По инициативе новгородских архиепископа Феофила, посадников, тысяцких, представителей новгородских концов начались мирные переговоры с Иваном III, закончившиеся подписанием в местечке Коростыни московско-новгородского договора. Новгородское правительство заплатило великому князю большую контрибуцию. Самостоятельность Новгородской феодальной республики была значительно стеснена[2469]. Близилось время окончательного политического падения Новгорода.

§ 6. Политические взаимоотношения московской великокняжеской власти и Новгородской феодальной республики в 1471–1477 гг.

У нас нет летописных данных, позволяющих говорить о том, как развивались московско-новгородские отношения в ближайшие годы после 1471 г. Нет в нашем распоряжении и материала, который дал бы возможность осветить социальные взаимоотношения в Новгородской земле в указанное время. Зато некоторые летописи дают довольно подробное описание поездки Ивана III в Новгород в конце 1475 — начале 1476 г. На основании летописных рассказов об этой поездке можно судить и о том, что происходило в Новгороде в 1471–1475 гг. и каков был характер новгородско-московских связей в данные годы.

Мне кажется, можно говорить о трех летописных версиях по вопросу о походе Ивана III в Новгород в 1475–1476 гг. Первая из них, отражающая точку зрения московской великокняжеской власти, коротко сформулирована в Типографской летописи. Она сводится к тому, что московский великий князь ездил в Новгород, чтобы навести суд и управу, расправиться с враждебными ему боярами, подвергнуть их заточению, лишить имущества и тем самым добиться покорности Великого Новгорода («…дасть оуправу Великомоу Новугородоу, приведе их во всю сбою волю, лоутчих посадников поймав, оковавши их, на Москву посла, много поимав богатьства…»)[2470]. По-видимому, после заключения Коростынского договора оппозиция новгородского боярства московской великокняжеской власти усилилась или во всяком случае не ослабла.

Другую версию дает Строевский список Новгородской четвертой летописи. Здесь проводится мысль, что Иван III совершил в. 1475–1476 гг. военное нападение на Новгородскую землю, несмотря на то что в это время между Московским княжеством и Новгородом были мирные отнсшения. Великий князь «в силе велице, на миру», двинулся на Новгород, захватил своими войсками все монастыри «и дворьци манастырьскии около Новаграда», велел арестовать, шесть бояр (в том числе посадников) и сослал их в Москву. По мысли данной летописи, в 1475–1476 гг. произошло военное вторжение московских войск в Новгородскую землю, в результате чего ей было причинено «оубытка много с кровью»[2471].

Согласно третьей версии, представленной Псковской третьей летописью, Иван III ездил в Новгород, будучи призван туда «житьими» и «молодшими» людьми для производства суда и управы над посадниками и «великими боярами», которые чинили им «насилье»[2472].

Сопоставляя между собой три изложенных версии, можно прийти к выводу, что за время после Коростынского договора классовые противоречия в Новгороде обострились. Черные люди терпели притеснения от бояр. За социальными взаимоотношениями в Новгороде внимательно следила московская великокняжеская власть, которая стремилась использовать недовольство новгородских черных людей политикой местных феодалов. Очевидно, московское правительство учло опыт 1471 г., когда новгородскому боярству удалось увлечь за собой на путь борьбы против великокняжеской власти часть черных людей. Теперь московское правительство стремится, напротив, само завоевать симпатии рядовых новгородских горожан.

Ритуал посещения Иваном III Новгорода в 1475–1476 гг. был заранее подготовлен в Москве. По словам Львовской летописи, у Ивана III была договоренность с новгородским правительством, представители которого действовали во время его пребывания в Новгороде так, «яко же повеле им сам князь великии»[2473]. Хотя Иван III отправился в Новгород в сопровождении большой военной силы, его поездке был придан характер мирного акта («пошел… миром»). Выражение «пошел… миром» — это переделка московскими летописцами слов новгородских летописей: «приехал… на миру». В результате такой переделки смысл текста в корне изменился. В первом случае речь шла о нарушении московским правительством мира с Новгородом. Во втором — о мирном правительственном визите в Новгород.

Московские войска кольцом окружили Новгород. По свидетельству Устюжского летописного свода, московский великий князь «иззанял дворы, и манастыри, и Юрьев [монастырь], и Городище; негде ни выступить, и по селом, и по деревням»[2474]. Это было настоящее кольцо блокады.

Из Москвы Иван III выехал 22 октября 1475 г., 1 ноября он прибыл в Торжок, 5 ноября — в Вышний Волочок. Сюда, навстречу великому князю, пришел посланец новгородского архиепископа с «поминки». Здесь же князя встретили новгородцы Кузьма Яковль с товарищами «з жалобою на свою же братию на новугородцев»[2475]. И в дальнейшем, в ряде населенных пунктов на пути к Великому Новгороду, новгородские светские и духовные власти оказывают Ивану III почести, а представители различных слоев местного населения приходят к нему с разного рода жалобами. Естественно возникает вопрос: имел ли место стихийный приток к Ивану III челобитчиков, узнавших о приезде великого князя и искавших у него суда и управы, или же подача великому князю жалоб производилась по сигналу, данному заранее из Москвы? Прямых известий для ответа на поставленный вопрос у нас нет. Но все летописное изложение наводит на мысль, что, отправляясь в Новгород, Иван III желал продемонстрировать перед населением правосудие великокняжеской власти и поэтому заранее принял меры к тому, чтобы жители Новгородской земли обращались к нему как к верховному судье. Состав жалобщиков был довольно пестрый. Челобитья были и коллективные, и индивидуальные. На пути в Новгород Ивану III не раз «ударяли челом» и приносили дары новгородские бояре, житьи люди, уличанские, купеческие старосты.

За сто верст от Новгорода великого князя встретили архиепископ Феофил, игумены крупнейших новгородских монастырей, посадники, тысяцкие, бояре. 21 ноября великий князь въехал в Новгород и остановился на Городище. Великий князь вел себя довольно властно, подчеркивая, что он приехал не в самостоятельную боярскую республику, а в свою «отчину». Он «озлобился» на архиепископа Феофил а и только после специального «челобитья» последнего «отложил» от него «нелюбье».

22 ноября великий князь дал на Городище обед в честь архиепископа, посадников, тысяцких, бояр. И в тот же день он принимал новые челобитья от жителей Новгорода, новгородских пригородов и волостей. «И того же дни многые новугородцкыи жалобникы, и всякые люди житьи, и рушане, и манастырскии, и прочии, иже в пределех ближних Новагорода, приидоша бити челом великому князю». Некоторые просили у Ивана III приставов для защиты от великокняжеских воинов («да быша от вой его непограблени»). Другие жаловались «на свою же братью на ноугородцев», ибо тогда в Новгородской земле «много зла бе… межи себе убийства, и грабежи и домом разорениа от них напрасно, кои с которого сможаше». Из летописного рассказа ясно, что в Новгороде обострилась борьба между разными боярскими партиями. Усилился боярский произвол, от которого страдало население. Расширялась арена антифеодальных выступлений черных людей, выливавшихся в разные формы.

Политика Ивана III в Новгороде была продуманной. Он поддерживает союз с местными боярами, опирается на них. Но в то же время он хочет завоевать симпатии широких слоев новгородского населения, выдавая себя за его защитника от боярского произвола. Подобная позиция давала возможность Ивану III под видом заступничества черных людей и нелицеприятного разбора боярских ссор расправиться с неугодными ему боярами. Наконец, Иван III стремится показать, что только великокняжеская власть может обеспечить порядок в Новгородской земле. Эту мысль проводит московское летописание, в котором подчеркивается, что все раздоры в новгородском обществе произошли от того, что «земля она от многа лет в своей воле живяху, а о великых князех отчине свои не брежаху и не послушаху их…»[2476]

Указанной политики Иван III придерживается и дальше. 23 ноября после торжественной службы в Софийском соборе великий князь обедал у архиепископа, который преподнес ему «многие дары». 24 ноября и в последующие дни к Ивану III стали приходить посадники, тысяцкие, бояре, житьи люди, «и всякие монастыри, и изо всех властей новугородцкых старосты и лутчие люди». Одни приносили «поминки», другие шли с жалобами.

25 ноября великий князь устроил суд по жалобам жителей двух новгородских улиц (Никитиной и Славковой) над новгородскими боярами, степенным посадником Василием Ананьиным, Богданом Есиповым и др. Это были крупнейшие новгородские землевладельцы. Их обвиняли в том, что, «наехав… со многими людьми на те две улицы, «они многих людей» перебили и переграбили», захватили у ряда жителей на тысячу рублей имущества, а «многих до смерти перебили». Аналогичную жалобу на Богдана Есипова и других подали бояре Лука и Василий Исаковы дети Полинарьина.

Судебное разбирательство Иван III производил в присутствии архиепископа, посадников Захарья Овинова и других бояр, житьих людей, по всем правилам судопроизводства Новгородской республики. Суд признал обоснованными обвинения, выдвинутые против Василия Ананьина, Богдана Есипова и др. Четыре человека были арестованы, остальных взял на поруки архиепископ.

Затем Иван III велел арестовать бояр Ивана Афанасова с сыном, которые являлись активными сторонниками союза Новгорода с Литвой («…мыслили Великому Новугороду датися за короля»). Челобитье архиепископа и посадника об освобождении «изниманных бояр» Иван III отклонил и отправил их с приставами скованных в Москву. Лиц, взятых на поруку архиепископом, Иван III согласился освободить от наказания с условием, что они уплатят денежный штраф и «исцевы убытки»[2477].

Великий князь пробыл в Новгороде до 26 января, когда уехал обратно в Москву. Рассказывая о пребывании Ивана III в Новгороде до этой даты, летописи говорят о пирах, которые в честь его устраивали представители местного боярства; о дарах, которые ему приносили бояре, купцы, житьи люди; об ответных пирах, которые «чинил» великий князь, и о его «пожалованиях» посадникам, боярам, тысяцким, купцам, житьим людям. Но в отношении отправленных в Москву бояр великий князь остался тверд. Он не согласился на их помилование и в марте 1476 г., когда его просил об этом специально приехавший в Москву Феофил («а тех пойманных не отпустил князь великыи ни единого»)[2478].

Итак, во время пребывания в 1475–1476 гг. в Новгороде Иван III ослабил боярскую оппозицию. Обвинительные судебные приговоры были им вынесены в отношении враждебных ему бояр, среди которых были прямые сторонники новгородско-литовского сближения. Великий князь подчеркнул это в своем разговоре с архиепископом: «…Отчине нашей колико от тех бояр и наперед сего лихо чинилося а и нынеча что ни есть лиха в нашей отчине, то все от них чинится…»[2479] В то же время, по-видимому, Иван III привел новгородское боярство к присяге[2480].

В результате посещения Иваном III Новгорода значительно вырос престиж московской великокняжеской власти среди черных людей, наивно веривших, что великий князь поможет им изжить боярский произвол. Московские летописи намеренно подчеркивают, что политика Ивана III в Новгороде в 1475–1476 гг. имела определенную социальную направленность. Он якобы защищал народ от обид, причиняемых ему боярами. По словам Симеоновской летописи, Иван III «всех людей обидных судил с бояры и с ябедникы и управлял их». Еще более четко ту же мысль проводит Воскресенская летопись, в которой указывается, что «жалобники» — это «земские люди», «чернь»; жалуются они на бояр. «И князь велики… земских людей и чернь с посадники и з бояры в Новегороде судил да и управу им с черными людми учинил…»[2481] Конечно, реальная действительность и ее преломление в зеркале летописного изображения не всегда совпадают. Но если на основе приведенных выше выдержек из летописей нельзя делать выводов о действительной социальной сущности политики Ивана III в Новгороде, то можно говорить о том, какой характер сам он хотел придать своим мероприятиям в глазах населения. Он действовал совместно с боярами, карая лишь тех из них, кто выступал против него. Но одновременно он добивался популярности в народе[2482].

Разбор жалоб новгородского населения на местных властей и бояр Иван III продолжал в феврале 1477 г. в Москве. Этим он, нарушал старинную конституцию Новгородской республики, по которой великий князь не мог никого вызывать из Новгорода для суда «на Низ», т. е. в пределы Северо-Восточной Руси. Княжескому судопроизводству в Москве был придан тот же аспект, что и в Новгороде. Иван III рядился в тогу блюстителя верховного правосудия, гарантирующего народу управу на бояр. В Типографской летописи читаем: «Тое же зимы приехаша новогородци на Москву к великому князю Иваноу Васильевичю многыи жалобникы на посадников и на бояр. Князь же великыи посла по них своих приставов и начат их соудити на Москве»[2483]. Несколько подробнее пишет об этом Симеоновская летопись, указывая, что в числе приехавших из Новгорода в Москву на суд были посадники, бояре, житьи люди, «и поселяне… и черници, и вдовы»[2484]. С приставом в Москву был доставлен новгородский посадник Захарий Овииов. Летописи расценивают подобные вызовы великим князем в Москву новгородских властей как явление небывалое: «а того не бывало от начала, как и земля их стала, и как великие князи учали быти от Рюрика на Киеве и на Володимере, и до сего великаго князя Ивана Васильевича…»[2485].

Разбирая жалобы на бояр со стороны горожан и даже «поселян», Иван III, однако, не отказывается от той политической линии, которая была им принята еще в Новгороде: от линии союза с основной частью новгородского боярства. Вероятно, в Москве был подготовлен политический акт, осуществленный от имени новгородского правительства в марте 1477 г. В Москву прибыли новгородские послы — подвойский Назар и вечевой дьяк Захарий «бити челом» Ивану III и его сыну Ивану Ивановичу «и называти себе их государи». Это посольство демонстрировало, очевидно, признание Новгородом верховной власти московского великого князя при сохранении существующего новгородского политического строя. Великий же князь пожелал истолковать обращение к нему новгородских послов, употребивших титул «государь», как знак полного ему подчинения. «А наперед того не бывало: никоторого великого князя государем не зывали, но господином», — комментируют летописи рассказ о новгородском посольстве. В апреле из Москвы были отправлены в Новгород послы, которые должны были, по предписанию Ивана III, выяснить, какой смысл был вложен новгородским правительством в термин «государь». Московским послам было указано в переговорах с новгородскими архиеписком и светскими властями «покрепити того, какова хотят государьства их отчина их Великии Новъгород»[2486].

В Новгороде поняли, что претензии московского правительства зашли далеко, что им ребром поставлен вопрос о том, будет ли дальше существовать и в каком виде Новгородская республика. Официально новгородское правительство отказалось признать факт употребления новгородскими послами применительно к Ивану III нового титула. «И они того закрепися, рекуще: «с тем есмя не присылывали. И назвали то ложью».

В то же время в связи с московским посольством в Новгороде вылились опять наружу внутриклассовые и классовые противоречия. «И бысть мятежь в новогородцех», — говорит летопись. Собралось вече, на котором был убит Василий Никифоров. Он ранее ездил в Москву, а теперь его обвинил Захарий Овинов (также побывавший в Москве) в том, что он якобы принес Ивану III присягу о подданстве от имени Новгорода. На вече Василию Никифорову бросали упреки: «Переветнике, был ты у великого князя, а целовал еси ему крест на нас». После вечевого собрания во дворе архиепископа был убит Захарий Овинов, в результате оговора которого погиб Василий Никифоров. Убит был также брат Захария Козьма Овинов[2487].

Что же происходило в Новгороде? Были ли все эти политические убийства результатом борьбы между собой боярских партий? Или же шла борьба классовая? Ответить на этот вопрос не так легко. Несомненно, на вече и вне веча имело место столкновение между представителями разных боярских партий — сторонников и противников сближения Новгорода с Московским великим княжеством. Но несомненно и то, что на вече активно действовали также черные люди. Об этом свидетельствует Устюжский летописный свод. В нем рассказывается, что, когда московский представитель выступил на вече от имени Ивана III с вопросом к новгородцам, зачем они посылали послов в Москву, «чернь» заявила: «мы с тем не посылывали, то посылали бояря, а народ того не ведает». После этого «народ» начал на бояр «злобу имети». «В брани» и в «возмущенье» убили Василия Никифорова, Захария и Козьму Овиновых и других. Некоторых бояр, «изымавше», посадили «за сторожи»[2488].

Почему возмутилась «чернь»? Ведь авторитет великокняжеского имени в ее среде был силен, особенно после того, как Иван III в бытность в Новгороде в 1475–1476 гг., а затем в 1477 г. в Москве вынес по ее требованию несколько обвинительных приговоров боярам. Вероятно, причиной волнений была та двойственная политика, которую вел московский великий князь, отстраняя бояр, ему неугодных, и в то же время поддерживая боярство в целом. Боялись черные люди и уничтожения вечевых порядков, которые при всем засилии на вече боярства все же давали возможность рядовым горожанам отстаивать свои интересы.

Классовая и внутриклассовая борьба в Новгороде усилилась. Снова подняли голову новгородские бояре, сторонники сближения Новгорода с Литвой. Летописец говорит про новгородцев, что они «възбесиеша яко пьянии…» Посадники — доброжелатели Ивана III («которые приатны ему») убежали в Москву. «Злое влънение» в Новгороде напомнило летописцу социально-политическую обстановку, сложившуюся там накануне Шелонского сражения. В такой обстановке в конце 1477 г. Иван III совершил новый поход на Новгород, закончившийся падением новгородской независимости[2489].

§ 7. Ликвидация независимости Новгородской феодальной республики в 1478 г.

В предыдущих параграфах были рассмотрены политические взаимоотношения между Новгородской феодальной республикой и московской великокняжеской властью, подготовившие условия, в которых произошло падение независимости Великого Новгорода. Решающий поход московских вооруженных сил на Новгородскую землю в конце 1477 г. был организован Иваном III в соответствии с постановлением боярской Думы («…братии своее думою, и боар своих, и князей, и воевод») и с санкции представителей высшей церковной иерархии (митрополита Геронтия, «архиепископ и епископ и всего священничьскаго чина…»). Тем самым поход на Новгород получал характер мероприятия особой политической важности, осуществляемого в интересах формирующегося единого государства и поэтому одобренного всеми светскими и церковными властями.

В качестве причины начала войны с Новгородом московское правительство указывало на нарушение новгородцами присяги («преступление крестнаго целованиа»), на их отказ от признания Ивана III государем, признания, сделанного в свое время по собственной инициативе. Особенно подчеркивалось, что новгородцы сначала по доброй воле вошли в состав единого Русского государства, а затем взяли назад свое обещание подданства московской великокняжеской власти. «И с чем присылали сами, чего и не хотел у них государьства, и они того запрелися, а на нас лжу положили», — так передают московские летописи слова Ивана III, сказанные им якобы митрополиту Геронтию. За клятвопреступление новгородцев московский великий князь решил «казнити их войною»[2490] — такова версия московского летописания по вопросу о причинах нападения московских войск на Новгородскую землю в конце 1477 г.

Начиная войну с Новгородом, Иван III обратился за военной помощью к тверскому великому князю Михаилу Борисовичу. Тот выставил против Новгорода рать во главе с князем М. Ф. Микулинским.

30 сентября Иван III послал в Новгород «складную грамоту» (объявление войны), а 9 октября выступил из Москвы вместе со своим братом Андреем Меньшим во главе вооруженных сил, собранных для посылки в Новгородскую землю. Несколько раньше Ивана III из Москвы отправился через Клин и Тверь в Торжок царевич Даньяр. Иван III шел к Торжку через Волоколамск и Микулин; князь Андрей Васильевич Меньшой — через Старицу.

Новгородское правительство посылало к Ивану III гонцов с просьбой «о опасе», т. е. о выдаче охранной грамоты новгородским послам, которые должны были приехать к Ивану III для переговоров. Но эта просьба была пока оставлена Иваном III без внимания. Гонцы были задержаны в Торжке.

19 октября Иван III прибыл в Торжок. Туда явились к нему новгородские бояре Лука и Иван Климентьевы и «били челом в службу». Из Торжка Иван III направился к Новгороду. Туда же разными дорогами пошли царевич Даньяр и другие московские воеводы, возглавлявшие отдельные полки. В походе на Новгород участвовали рати, прибывшие из разных городов (Москвы, Радонежа, Коломны, Звенигорода, Можайска, Волоколамска, Дмитрова, Рузы, Серпухова, Хотуни, Калуги, Алексина, Переяславля, Углича, Ярославля, Ростова, Владимира, Суздаля, Юрьева, Костромы, Кашина, Бежецкого Верха, Торжка и пр.).

У Волочка Словенского 26 или 27 октября московского великого князя встретил новгородский посадник Григорий Михайлович Тучин, который «бил челом» ему «в службу». 28 октября с таким же челобитьем обратился к Ивану III житий человек Андриан Савельев.

4 ноября к великокняжеской рати присоединились тверские полки. 8–11 ноября Иван III вел переговоры с новгородскими гонцами (двумя, взятыми им с собою из Торжка, и третьим, прибывшим из Новгорода), после чего выдал опасную грамоту новгородскому архиепископу Феофилу. Великий князь назначил также специального пристава, который должен был охранять новгородских послов. 19 ноября Иван III, подступая к Новгороду, произвел наряд полкам, указав каждому полку и каждому воеводе их место. Тогда же великий князь велел специально выделенным воеводам с военными силами занять монастыри и городища, с тем чтобы новгородское население их не сожгло.

23 ноября, когда Иван III находился в погосте Сытино, к нему прибыли новгородские послы: архиепископ Феофил, посадники, бояре, житьи люди, один купец. Начались переговоры. Послы упрекали великого князя в том, что его «мечь» и «огнь ходит по Новгородцкои земли», в результате чего «кровь христианская льется». Послы просили Ивана III прекратить войну. Ставили они вопрос и о возврате в Новгород бояр, отправленных великим князем в заточение в 1476 г. В обращении к великому князю послы употребляли выражение «отчина твоя, мужи волныи». Эта формула, отличающаяся двойственным и противоречивым характером, должна была означать, что признавая верховную власть московского правительства, Новгородская республика не хотела отказываться от присущих ей издавна политических прав. Об этих правах ставил вопрос посадник Лука Федоров. Он считал нормальным, чтобы суд в Новгороде производился посадником вместе с великокняжеским наместником, а сам великий князь приезжал бы в Новгород для судопроизводства только раз в четыре года («а чего не возмогут управити наместник да и посадник, ино бы тому государь князь великии сам управу учинил, приехав на четвертой год»). Послы настаивали на том, чтобы княжеские наместники не вмешивались в судебную компетенцию посадника и архиепископа и чтобы великий князь не вызывал жителей Новгородской земли для суда в Москву[2491].

Иван III соблюдал в обращении с новгородскими послами все формы дипломатического ритуала. Послы были на приеме у самого великого князя и у его бояр. В честь послов Иван III дал обед. Но ни к каким реальным результатам московско-новгородские переговоры не привели. 25 ноября великий князь велел своему приставу проводить новгородских послов, а 27 ноября московские войска подвинулись к городу. Новгород был окружен со всех сторон и оказался в крепких тисках блокады. К Новгороду подходили все новые и новые полки. Так, к Ивану III пришла военная помощь из Пскова.

С 4 декабря в великокняжеский стан стали непрерывно приходить послы из Новгорода. Иван III поставил перед послами ребром вопрос о том, что в Новгороде должно быть введено такое же административное устройство, как и во всех других городах, входящих в состав Московского княжества («…мы, великии князи, хотим государьства своего, как есмы на Москве, так хотим быти на отчине своей, Великом Новегороде»)[2492].

7 декабря к великому князю явилось посольство в расширенном составе: не только архиепископ, посадники, житьи люди, но и 5 человек черных людей — представителей новгородских кондов. Послы старались добиться сохранения в Новгородской земле старинных порядков. Особенно настаивали они на том, чтобы великокняжеский наместник судил вместе с посадником, чтобы великий князь не вызывал жителей Новгорода «в Низовскую землю» для суда и на службу, не переселял их в другие области Русского государства, не подвергал конфискации вотчины новгородских бояр.

Иван III в переговорах с послами принимал все более директивный тон. Еще раз подчеркнув, что он настаивает на полноте власти в пределах Новгородской земли («…хотим государьства на своей отчине Великом Новегороде такова, как нашо государьство в Низовскои земли на Москве»), великий князь протестовал против того, что новгородцы ставят ему свои условия. «И вы нынеча сами указываете мне, а чините урок нашему государьству быти: ино то которое мое государьство?» Новгородские послы дипломатично ответили: «Мы своим государем великим князем урока не чиним их государьству». Но они просили Ивана III уточнить характер той «низовской пошлины», которая должна отныне распространяться на Новгород. Тогда Иван III уже открыто сказал послам, что вопрос идет о ликвидации политической независимости Новгородской республики, об упразднении существовавших там доселе органов верховной власти: «вечю колоколу в отчине нашей и в Новегороде не быти, посаднику не быти, а государьство свое нам дръжати; ино на чем великим князем быти в своей отчине, волостем быти, селом быти, как у нас в Низовской земли; а которые земли наши великих князей за вами, а то бы было наше»[2493]. Иван III соглашался лишь не устраивать «вывода» жителей Новгородской земли в Низовскую землю и «не вступаться» в боярские вотчины.

Московско-новгородские переговоры продолжались, но участь Новгорода уже была решена.

28 декабря «сложил целование» Новгороду и принес присягу Ивану III князь Василий Васильевич Шуйский.

29 декабря Иван III потребовал от новгородских послов передачи ему ряда «волостей» и «сел» из числа земель архиепископа, монастырских, боярских. Начались переговоры о количестве передаваемых в великокняжеское ведение земель, состав которых был определен к началу января. Иван III договорился с послами о норме обложения земельных владений данью. Великий князь согласился не посылать в отведенные ему волости писцов и данщиков и собирать дань в соответствии с теми сведениями, которые он получит в Новгороде.

10 января великий князь потребовал от послов, чтобы ему «очистили» в Новгороде Ярославов двор и послал в Новгород для предъявления на вече список тех условий, на которых он согласен принять присягу новгородцев. 13 января великий князь, находившийся в селе Паозерье, близ Новгорода, вызвал к себе новгородского архиепископа, бояр, житьих людей, купцов. Архиепископ подписал и заверил своею печатью крестоцеловальную запись. К ней были приложены также печати пяти новгородских концов. А затем состоялась процедура крестоцелования.

15 января Иван III послал в Новгород своих бояр и детей боярских для привода к присяге новгородцев. Так совершилось падение независимости Великого Новгорода. 22 января в Новгороде появились великокняжеские наместники[2494].

Имеются ли данные о каких-либо волнениях в Новгороде в связи со включением его в состав Русского централизованного государства или же присоединение было добровольным? Из источников ясно, что новгородскому населению было очень трудно сопротивляться крупным московским военным силам. Часть их сконцентрировалась под самым Новгородом, часть рассредоточилась по всей Новгородской земле. В Псковской летописи указано, что Иван III «распусти многыя своя силы по всемь Новгородскым волостем». Московские войска «плениша и пожгоша вся страны от Заволочья от въсточныя страны и до литовского и до псковского рубежа, и в Немецькую землю за Норову реку шедше, много повоеваша». Псковский летописец говорит, что Новгородской земле «велми тогда притужно бяше». Великий князь решил добиться от Новгорода покорности, взяв его в кольцо блокады и не отступая от него до тех пор, пока население не сдастся: «князь же великои под Новым городом такы стал статьем на выстояние»[2495]. В Ермолинской и Типографской летописях имеются указания, что по приказу Ивана III Новгород обстреливали из пушек. Скоро в городе начались эпидемия и голод («мор и глад силен»)[2496].

Как вело себя новгородское население в осаде? В Псковской третьей летописи говорится, что сначала ожидали, что Иван III или снимет осаду или согласится заключить договор с новгородским правительством «по… старинам по прежним». Поэтому новгородцы решили терпеть все тягости осады, но не сдаваться. Когда осажденным стало ясно, что великий князь желает «над ными всю свою волю ужати», среди них начались раздоры: одни хотели вступить в бой с великокняжеской ратью, другие — сдаться. Последних оказалось больше, чем первых. «А людем мятущимся в осаде городе, иныа хотящи битися с князем великим, а инии за великого князя хотяще задати, а тех болши, котори задатися хотять за князя великого».

Из Псковской второй летописи ясно, что борьба в Новгороде во время осады имела социальные основы. Новгородцы, читаем в летописи, «въсколебашася аки пьяни, и бяше в них непословича и многыа брани, мнози бо велможи и бояре перевет имеаху князю великому, и того ради не изволиша в единомыслии быти, и въсташа чернь на бояр и бояри на чернь»[2497]. Совершенно очевидно, что политика бояр, склонявшихся к мысли о передаче Новгорода Ивану III и заведших с ним по этому поводу сношения, вызвала народное волнение. А народное волнение побудило бояр скорее спешить с передачей города. Новгородский князь Василий Васильевич Шуйский, «видев неустроение их [новгородцев] и великои мятежь», «сложил» присягу Новгороду, «выеде вонь из града» и «челом бил и крест целовал» Ивану III.

Пожалуй, ни в одной из русских земель в момент их включения в состав единого Русского государства не было такой острой социальной борьбы, как в Новгороде; нигде не волновалось так «черное» население. Это объясняется, вероятно, остротой классовых противоречий, вообще присущей Новгороду, и тем, что там были наиболее развитые формы вечевого строя. А вече, несмотря на все засилие на нем боярской аристократии, являлось органом, через который хоть в какой-то мере проявлялось участие демократических элементов в политической жизни города[2498].

§ 8. Освобождение Руси от ордынского ига

В 1480 г. Русь освободилась от татаро-монгольского ига. Событие это достаточно хорошо и подробно разобрано в исторической литературе. К. В. Базилевич в своей монографии «Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV века» ярко осветил международную обстановку, в которой произошло нашествие в 1480 г. на Русскую землю хана Большой орды Ахмеда. Я не буду останавливаться на всех деталях, касающихся международного положения Руси в рассматриваемое время и военных действий русских и татарских отрядов. Я сосредоточу свое внимание лишь на одном важном вопросе: на роли народных масс в событиях 1480 г. Этот вопрос поставлен в печати М. Н. Тихомировым[2499].

1480 г. — это год больших осложнений для Руси внутриполитического и внешнеполитического характера. В конце 1479 г. был раскрыт заговор против московского правительства Ивана III в Новгороде. Судя по данным, приведенным В. Н. Татищевым, новгородские бояре завязали опять сношения с польским королем и великим князем литовским Казимиром IV. Последний побуждал совершить поход на Русь хана Большой орды. Новгородские заговорщики были разгромлены в результате похода Ивана III в Новгород в октябре 1479 г. В начале 1480 г. был арестован, отправлен в Москву и заточен в Чудове монастыре новгородский архиепископ Феофил. Говоря о его вине, летописи подчёркивают, что он хотел, чтобы Новгород был не «за великим князем», но «за королем» или за иным государем.

В то же время усилилась агрессия на Русь со стороны Ливонского ордена. В августе 1479 г. Орден стал готовиться к нападению на Псковскую землю, а в начале 1480 г. открыл военные действия[2500].

В начале февраля 1480 г., когда Иван III находился в Новгороде, ему стало известно, что против него подняли мятеж его братья Андрей угличский и Борис волоцкий. Начиналась новая феодальная война. Удельные князья Андрей и Борис Васильевичи были недовольны усилением власти великого князя, стеснявшего политическую самостоятельность московских уделов. Они считали, что все великокняжеские территориальные приобретения должны подлежать разделу между великим и удельными князьями. Поэтому Андрей и Борис Васильевичи протестовали против того, что Иван III завладел Дмитровским уделом их умершего брата Юрия и не выделил им доли из присоединенной к Московскому княжеству Новгородской земли. Наконец, Андрей и Борис отстаивали старинное право удельных князей и бояр на «отъезд» от неугодного им князя-сюзерена[2501]. Такой «отъезд» они и решили осуществить в знак протеста против действий Ивана III.

Встретившись в Угличе, Андрей и Борис (после возвращения Ивана III в Москву) отправились через Тверское княжество в пограничный город Ржеву (куда заранее переправили свои семьи), а оттуда с семьями, боярами и детьми боярскими двинулись в Новгородскую землю. Очевидно, князья предполагали войти в связь с мятежными новгородскими боярами. Узнав о разгроме Иваном III новгородских заговорщиков, Андрей и Борис Васильевичи изменили свой маршрут и повернули к литовскому рубежу, к Великим Лукам. Оттуда они обратились к Казимиру IV с просьбой о помощи против Ивана III. Но польский король активной поддержки братьям не оказал, хотя и дал их семьям город Витебск.

13 февраля 1480 г. Иван III прибыл из Новгорода в Москву. Настроение там было очень тревожное. Новая феодальная война, начатая князьями Андреем и Борисом, всколыхнула различные круги русского общества. Города Московского княжества готовились к защите от возможного нападения на них удельно-княжеских войск. Многие жители бежали из городов. «…Вси людие быша… в страсе велице от братии его [Ивана III], все грады быша во осадах, и по лесом бегаючи мнози мерли от студена без великого князя»[2502]. Иван III неоднократно посылал к своим братьям послов для переговоров, но эти переговоры не привели к благоприятным результатам. Удельные князья не шли на примирение.

Между тем Ахмед-хан, учитывая неблагоприятную для Руси внешнеполитическую и внутриполитическую обстановку, стал готовиться к походу на русские земли. Весной 1480 г. один татарский отряд вторгся в пределы Руси и произвел разведку по правому берегу Оки.

Москва укреплялась. Туда пришло из Пскова (по-видимому, по вызову Ивана III) московское войско, участвовавшее ранее в сражении с ливонскими немцами. Очевидно, к середине 1480 г. положение великого князя несколько упрочилось, и это дало ему возможность отклонить челобитье его братьев о примирении, присланное в Москву (на этот раз по их собственной инициативе) с их дьяками.

В августе 1480 г. Орден возобновил агрессию на Псковскую землю. А несколько позже начал свое наступление на Русскую землю Ахмед-хан. К. В. Базилевич замечает, что «осенью 1480 г. Иван III стоял перед оформленной или неоформленной коалицией врагов: Ордена, действовавшего в союзе с немецкими городами в Лифляндии и Эстляндии (Рига, Ревель, Дерпт), Казимира, имевшего возможность располагать польско-литовскими силами, и Ахмед-хана, поднявшегося со всей Большой ордой. Тяжесть положения усугублялась мятежом двух братьев, т. е. опасностью внутренней феодальной войны, которая должна была великому князю напоминать кровавую смуту, поднятую в годы его детства галицкими князьями»[2503].

Весть о походе Ахмед-хана пришла в Москву в июне 1480 г. Иван III отправил навстречу ему к реке Оке своих воевод с военной силой. В Тарусу был послан брат Ивана III Андрей Васильевич Меньшой вологодский, в Серпухов — сын московского великого князя Иван Иванович Молодой. 23 июня сам Иван III направился в Коломну. В дальнейшем все московские вооруженные силы были передвинуты и сосредоточены у реки Угры, так как Ахмед-хан, шедший с Дона на соединение с войсками Казимира IV, решил обойти Оку.

30 сентября Иван III прибыл из Коломны в Москву на совещание («на совет и думу») с представителями высшего духовенства (митрополитом Геронтием, ростовским архиепископом Вассианом), своим дядей князем Михаилом Андреевичем белозерским и боярами. Целью совещания, очевидно, было выработать план дальнейших военных действий. Во время пребывания в Москве Иван III согласился на примирение с братьями, послы которых (судя по некоторым летописям) прибыли в Москву. Были разработаны условия мирного соглашения. Кроме того, Иван III организовал оборону Москвы. В ожидании осады города в Москве собралось «много множество народа от многих градов». Руководил обороной города, кроме князя Михаила Андреевича, московский наместник князь Иван Юрьевич Патрикеев. В городе оставалась мать Ивана III, княгиня Мария (Марфа) Ярославна («а мати же его великая княгини не захоте бежати, но изволи в осаде сидети»). Что касается жены великого князя Софьи Палеолог, то ее он отправил через Дмитров на Белоозеро в сопровождении В. Б. Тучкова, А. М. Плещеева, дьяка Василия Долматова. С Софьей Палеолог была послана и великокняжеская казна. Выезд Софьи Палеолог вызвал, очевидно, недовольство среди московского посадского населения. Выезд этот расценивался как бегство. В летописях содержатся в связи с описанием возвращения Софьи Палеолог в Москву (после поражения Ахмед-хана) резкие слова по ее адресу: «…бегала от татар на Белоозеро, а не гонял никто же». Говорится также о бесчинствах ее холопов[2504]. Согласно данным Вологодско-Пермской летописи, первоначально из города вместе с Софьей ушла и Мария Ярославна, но церковные сановники уговорили ее вернуться.

Можно думать, что настроение московских горожан в 1480 г. было примерно такое же, как и в 1382 г., когда московские посадские люди не хотели выпускать из осажденного Тохтамышем города жену Дмитрия Донского, считая, что она должна вместе с народом выдерживать все тягости осады. Только учитывая начинающиеся волнения среди московских черных людей, можно понять, почему все летописи так подчеркивают, что и мать Ивана III, и его дядя Михаил Андреевич, и Геронтий и Вассиан «молиша его великымь молением, чтобы стоял крепко за православное християнство против бесерменству»[2505]. Народ требовал, чтобы Ахмед-хану был дан отпор, а высшие светские и духовные сановники возглавили руководство делом защиты Руси.

Иван III, пробыв три дня в Москве, отправился в Кременец. Сюда (судя по ряду летописей) на помощь к нему пришли позднее мятежные братья Андрей и Борис Васильевичи со «своими силами». Ахмед-хан, обойдя Мценск, Любутск, Одоев, подошел к Воротынску, где стал дожидаться помощи от Казимира. Эта помощь так и не пришла. Казимиру помешали выступить нападение на Литовскую землю крымского хана Менгли-Гирея и восстание православного населения в Литве, возглавленное русскими князьями[2506].

Попытка Ахмед-хана перейти в начале октября Угру окончилась неудачей. Татары были отбиты московскими войсками. Начались морозы. Река стала замерзать. Ожидая, что татары переправятся через Угру, Иван III созвал все свои силы в Кременец, а затем передвинул их к Боровску. Обе стороны (и русская, и татарская) испытывали опасения, не зная о намерениях друг друга («бысть же тогда страх на обоих, едини другых боахуся»). Ахмед-хану казалось, что русские, отступив, намеренно уступили ему свой берег Угры с тем, чтобы татары перешли реку и вынужденно приняли бой. Русские предполагали, что татары, совершив переправу, гонятся за ними. И тут якобы произошло чудо. На Ахмед-хана напал страх, и 11 ноября он обратился в бегство, хотя никто его к этому не побуждал («и побеже, никым же гоним от Угры»), Проходя по Литовской земле, он «воевал» ее, «мстя» Казимиру за его «измену». В Орде Ахмед был убит одним ногайским мурзой[2507].

Подобную летописную версию нельзя принять. Данное подобного типа летописями объяснение бегства Ахмед-хана нельзя признать убедительным. Важно другое. Во всех летописных сводах говорится о пораженческих настроениях части бояр, отговаривавших Ивана III от сражения с Ахмед-ханом. Летописец сравнивает речи этих бояр с советами дьявола и указывает, что именно доводы бояр, не желавших сражаться с Ахмед-ханом, заставили Ивана III отступить. Наконец, по летописям можно установить, что настроения бояр в русском лагере на Угре стали известны в Москве и вызвали там волнения. Народ боялся, что поведение бояр приведет к тому, что татары захватят Москву: «в граде же Москве всем в. страсе пребывающим…»[2508]

Особую редакцию рассказа о событиях на Угре находим в летописях Софийской третьей и Львовской[2509]. Здесь, во-первых, названы имена некоторых бояр, которые не хотели «против татар за хрестиянство стояти и битися», а собирались «бежати прочь, а хрестьянство выдати». Это, прежде всего И. В. Ощера и Г. А. Мамон. Во-вторых, указано, что бояре вселили в Ивана III «ужас», и он во второй раз. отправился в Москву, хотя Вассиан ростовский прислал ему на Угру специальное послание, уговаривая стойко держаться против татар. Вместе с Иваном III выехал в Москву Ф. Палецкий. Руководство военными силами Иван III передал своему сыну Ивану Ивановичу, помощником которого был князь Д. Холмский.

Вологодско-Пермская летопись также говорит о вторичном приезде Ивана III в Москву, причем указывает, что это произошло после сделанной им попытки договориться с Ахмед-ханом о мире. Иван III посылал к хану посла боярина И. Ф. Товаркова с «тешью великой» (т. е. с дарами). Хан отверг эту «тешь» и потребовал, чтобы Иван III сам явился к нему и был «у царева стремени». Иван III не пошел на это и отправился в Москву. По Софийской и Львовской летописям (хронология которых в данном случае менее верна), переговоры Ивана III с Ахмед-ханом (через Никифора Басенкова, затем через И. Ф. Товаркова) происходили уже после вторичного его. приезда к войскам из Москвы.

Чем же были вызваны отступление русских войск и отъезд Ивана III в Москву?[2510] Очевидно, следует указать на три причины. Во-первых, была очень сложной международная обстановка. Иван III опасался соединения войск Ахмед-хана и Казимира IV. Решительное наступление на татарскую рать казалось опасным. По этому вопросу надо было посоветоваться с церковно-боярским руководством, находившимся в Москве. Во-вторых, хотя Иван III и договорился с послами своих братьев, Андрея углицкого и Бориса волоцкого, о примирении с ними, но они еще не явились к нему на помощь. Следовательно, феодальная война продолжалась. В связи с этим подняла голову боярская оппозиция. Бояре разлагающе действовали на войска разговорами о невозможности сопротивляться татарам и соответствующей агитацией, и по этому поводу Ивану III нужно было поговорить со своими советниками в Москве. И, наконец, самое главное, в Москве, по-видимому, назревало антифеодальное восстание. Об этом сохранились некоторые подробности в Софийской второй и Львовской летописях. Настроение московского посадского населения было неспокойное. Имеются основания говорить, что Москва была накануне волнений, аналогичных тем, которые произошли там в 1382 и в 1445 гг. На это имеются прямые намеки в летописи. Ряд бояр, указывая великому князю на то, что неблагоразумно вступать в бой с Ахмед-ханом, ссылались на опыт прошлого: на взятие Тохтамышем Москвы в 1382 г. и на пленение татарами Василия II в 1445 г. «Те же бояре глаголаху великому князю ужасы накладываючи и, вспоминаючи еже под Суздалем бои отца его с татары, како его поимаша татарове и биша; такоже егда Тахтамышь приходил, а князь велики Дмитреи Ивановичь бежал на Кострому, а не бился с царем».

И действительно, народ был раздражен пораженческими настроениями ряда бояр, настаивавших на бесполезности сражения с военными силами Ахмед-хана. Летопись осуждает «злых человек сребролюбець, богатых и брюхатых, и предателей хрестьяньскых, а норовников бесерменьскых», которые отговаривали Ивана III от активной внешней политики в отношении татар: «не мози с ними стати на бой». Весьма недоволен был народ поведением жены Ивана III Софьи Палеолог, которая уехала на Белоозеро (не желая переносить тяжесть осады) и захватила с собою казну. Летописи указывают, что княжеские и боярские холопы, сопровождавшие Софью Палеолог, причиняли населению больше вреда, чем татары. «И по которым странам ходили, тем пущи татар от боярьскых холопов, от кровопийцев христианских».

Когда в сентябре 1480 г. Иван III появился «на посаде у града Москвы», посадские люди обступили его и стали требовать от него решительных действий по организации сопротивления Ахмед-хану. «Начаша князю великому обестужився глаголати и изветы класти, ркуще: «Егда ты, государь князь велики, над нами княжишь в кротости и в тихости, тогды нас много в безлепице продаешь; а нынеча разгневив царя сам, выхода ему не платив, нас выдаешь царю и татаром»». Летописи указывают, что ввиду неспокойного настроения московских посадских людей, ввиду того, что «граждане роптаху на великого князя», последний во время пребывания в Москве жил не на своем дворе внутри города, а в Красном сельце. Опасаясь «гражан мысли злыя поимания», Иван III принимал меры предосторожности.

Накаленность атмосферы в Москве, по-видимому, хорошо учитывал находившийся там ростовский архиепископ Вассиан. Он занял позицию, совершенно отличную той, которую избрал в 1382 г. во время нашествия на Москву Тохтамыша митрополит Киприан. Вассиан не только не бежал из Москвы, подобно Киприану, но стал требовать от Ивана III, чтобы он вернулся к войску и активизировал военные действия против Ахмед-хана: «нача же владыка Вассиан зде глаголати князю великому, бегуном его называя, еще глаголаше: вся кровь на тебе падет хрестиянская, что ты, выдав их, бежишь прочь, а бою не поставя с татары и не бився с ними». Ясно, что Вассиан говорил так потому, что он не мог не считаться с народными требованиями.

Интересны данные, имеющиеся в Софийской второй и Львовской летописях, относительно пересылки грамотами между Иваном III (из Москвы) и его сыном Иваном Ивановичем Молодым, оставшимся во главе войска. Уезжая в Москву и предвидя сложность той обстановки, в которой он может оказаться, Иван III велел князю Даниилу Холмскому и своему сыну Ивану по его первому требованию также ехать в Москву. Почувствовав в Москве, насколько возбужден народ, Иван III, ощущая реальную для себя опасность, отправил из Красного сельца грамоты к Ивану Ивановичу и князю Даниилу Холмскому, настаивая, чтобы те немедленно прибыли в Москву. Князь Холмский должен был насильно привезти Ивана Молодого в том случае, если бы тот не захотел ехать. Но Иван Иванович категорически отказался выполнить отцовский приказ, заявив: «леть ми зде умрети, нежели ко отцу ехати». Вряд ли это было проявлением личного мужества самого молодого князя. Скорее можно думать, что он лишь выразил настроения значительной части русского войска, требовавшего борьбы с Ахмед-ханом. Значит, враждебной этому делу боярской агитации был противопоставлен как в Москве, так и на фронте патриотизм широких народных масс.

В Москве считали вполне возможным приход татар к столице. «А татарове искаху дороги, куды бы тайно перешед, да изгоном ити к Москве»[2511]. К встрече татар готовились. По приказу Ивана III жители Дмитрова были переведены в осаду в Переяславль, из Москвы были направлены «строи» в Дмитров. Иван III велел князю И. Ю. Патрикееву поджечь Московский посад.

После двухнедельного пребывания в Красном сельце Иван III вернулся к войску. Туда, в Кременец, к нему явились и его мятежные братья, добившиеся удовлетворения ряда своих требований («князь же велики во всю волю их даяся»).

Теперь общая политическая ситуация изменилась явно не в пользу Ахмед-хана. Прекращение феодальной войны на Руси, активное выступление Московского посада, потребовавшего наступления на татар, отсутствие обещанной помощи со стороны Казимира IV, начавшиеся морозы — вот комплекс причин, вызвавших отступление Ахмед-хана. Казанский летописец приводит еще одну причину: тайная посылка Иваном III в Большую орду войска под предводительством князя Василия Ноздреватого[2512] заставила Ахмед-хана уйти с Угры на защиту своих владений.

Итак, черные люди Москвы в 1480 г. дважды заявили свои требования. Под воздействием этих требований во время первого приезда Ивана III в Москву там были оставлены митрополит Геронтий, московский наместник князь Иван Юрьевич Патрикеев, удельный князь Михаил Андреевич верейский и белозерский, мать Ивана III инокиня Марфа. Народ должен был знать, что церковные и светские власти, представители княжеского дома не оставят Москву в момент опасности. Ведь в 1382 г. восстание в Москве вспыхнуло в значительной мере потому, что оттуда уехали и князья и митрополит, бросившие город на произвол судьбы в тот момент, когда к нему приступал враг. И в 1445 г., когда ожидался приход татар под Москву, московские посадские люди настаивали, чтобы в Москве оставались жена и мать лопавшего в плен к татарам великого князя Василия II.

Во второй приезд в Москву Ивана III черные люди потребовали продолжения борьбы с татарами.

В этой связи приобретает особое значение и выступление Вассиана Ростовского с его посланием на Угру. Не буду останавливаться на разборе этого памятника публицистической мысли, неоднократно изучавшегося и историками, и историками литературы. Я скажу лишь, что это письмо нельзя расценивать ни как отражение взглядов лишь самого Вассиана, ни как выражение настроений церковных кругов. Находясь в Москве, готовящейся к осаде, прекрасно ощущавший пожелания посадских людей, Вассиан выразил их в своем послании.

С событиями 1480 г., как мне кажется, связан один интересный литературный памятник — повесть («История») о взятии в 1453 г. турками Царьграда. Этот памятник, как известно, сохранился в двух основных редакциях. Одна из них представлена списком Троице-Сергиевой лавры начала XVI в., опубликованным архимандритом Леонидом[2513]. Другая дошла до нас в большом количестве списков XVI–XIX вв. Первая редакция — наиболее полная. Она начинается с рассказа об основании Царьграда и о пророчестве об его дальнейшей судьбе. В ряде списков второй редакции этот рассказ выделен в особое произведение. Только в первой редакции имеется краткое послесловие, в котором говорится о Несторе Искандере (турецком пленнике, участвовавшем в осаде Царьграда) как авторе разбираемой повести. Первая редакция является более ранней и относится, как это признает большинство исследователей, ко второй половине XV в.

По вопросу о происхождении этой старшей редакции в исторической литературе высказаны две основных точки зрения. Согласно первой из них (в последнее время ее защищает Н. А. Смирнов), основу повести о взятии турками Царьграда составили записки Нестора Искандера об осаде города турецкими войсками и завладении им. В дальнейшем эти записки были дополнены рассказом об основании Царьграда, предсказаниями об его судьбе, молитвами, произносившимися греками в дни осады, сообщениями о различных видениях и т. д.[2514] Другую точку зрения наиболее полно обосновал М. О. Скрипиль. Он считает, что «История» в том составе, в которой мы ее знаем по списку Троице-Сергиевой лавры XVI в. является произведением одного автора — Нестора Искандера, писавшего по-русски. Его «История» отличается цельностью и единством, которые обнаруживаются в «историософии, строе идей, композиции, художественно-образной системе, фразеологии, языке». В задачу автора входило «так написать историю Царьграда — историю его прошлого, настоящего и будущего, — чтобы была очевидна предопределенность его исторического бытия, так как только при ней сохранялась надежда на его возрождение»[2515]. На вопрос, как, где и когда Нестор Искандер написал «Историю» о Царьграде, М. О. Скрипиль ответить отказывается, замечая, что «здесь начинается зыбкая почва гипотез, на которую сейчас преждевременно вступать»[2516]. Между тем нельзя и уйти от ответа на поставленный вопрос. Ведь повесть, приписываемая Нестору Искандеру, бытовала на Руси, и интерес к ней со стороны русских читателей вряд ли имел характер чисто отвлеченный. Он связывался с теми злободневными вопросами международной жизни и внутренней истории Руси, которые волновали современников. Поэтому, хотя бы в гипотетической форме, совершенно необходимо высказаться на тему о том, как, в каких условиях, с какими целями была написана изучаемая «История», в каких общественных кругах она вращалась, каково ее идейное назначение.

Мне думается, что исследователи, отмечавшие сложный состав «Истории», стояли на более правильном пути, чем М. О. Скрипиль. При анализе текста памятника в нем, по-моему, ясно выделяются по крайней мере два пласта: 1) общие размышления о судьбах Царьграда в плане исторической концепции, видящей причину перемен на всемирно-исторической арене в борьбе «христианства» и «бусурманства»; 2) конкретные картины (полные патриотизма) защиты населением Царьграда своего города от захватчиков.

Разберем сначала первый комплекс идей. Уже в начале «Истории», где говорится об основании Царьграда и описывается сопутствовавшее этому факту «знамение» (борьба орла со змием, причем первоначально змий победил орла, затем люди убили змия и освободили орла), проводится одна главная мысль: будущее Царьграда определится в зависимости от хода соревнования (имеющего всемирно-историческое значение) «христиан» с «бусурманами». Орел — «знамение крестьянское»; змий — «знамение бесерменское». Раз змий сначала взял верх над орлом, значит, в какой-то момент «бесерменство одолеет хрестьяньство». Но поскольку «христиане» убили змия, «а орла изымаша», постольку, следовательно, «напоследок» «хрестьянство одолеет бесерменства» и «седмохолмаго [название Константинополя] приимуть, и в нем въцарятся»[2517]. Последнее предсказание о воцарении в Царьграде победителей над «бусурманами» надо понимать, по-видимому, не буквально, а иносказательно: во всемирно-историческом поединке «бусурман» и «христиан» в конечном итоге возьмут верх последние.

Та же идея, но с некоторыми новыми мыслями проводится и в конце «Истории». Царьград завоеван турками. Исполнилась первая часть пророчества. Турецкий султан, «беззаконный Магумет», «седе на престоле царствиа благороднейша суща всех иже под солнцем». Но должна совершиться и вторая часть предзнаменования, имевшего место при закладке Константинополя: конечная победа в борьбе с «бусурманством» должна принадлежать «христианству». Эта мысль выражена в «Истории» в следующих словах: «Русии же род с прежде создательными всего Измаилта победят и седмохолмаго приимуть с прежде законными его, и в нем въцарятся и судрьжат седмохолмаго Русы…»[2518] В данном случае речь идет о восстановлении всемирно-исторической роли «христианства», но уже на почве Русского государства, которое сделается его центром.

В церковном преломлении, под религиозной оболочкой, здесь высказаны идеи о том. что Русь становится центром борьбы с «бусурманством». Турецкая агрессия в это время еще не грозила Руси непосредственно. Но свержение татаро-монгольского ига в третьей четверти XV в. было для Русского государства очередной задачей. И нет ничего невероятного в предположении, что и создана-то «История» была на Руси тогда, когда происходила ее последняя схватка с Большой ордой, во время нашествия Ахмед-хана в 1480 г. Не вышла ли эта «История» из тех же церковных кругов, из которых вышло «Послание» к Ивану III ростовского архиепископа Вассиана? Ведь в обоих памятниках излагаются одинаковые идеи. Когда Вассиан называет Ивана III «во царях пресветлейшим», он логически продолжает мысль «Истории». Троном византийских императоров, престолом «царствиа благороднейша суща всех иже под солнцем», завладел «беззаконный» турецкий султан. Теперь лишь московский великий князь является «боголюбивым и вседержавным царем», защитником «хрестьянства» от «бесерменства»[2519].

И другие высказывания составителя «Истории» вполне гармонируют с теми советами, которые дает Ивану III Вассиан. Почему погиб Царьград, что привело его к падению? В «Истории» названо несколько причин, и среди них — «междусобныи брани», повлекшие за собой «оскудение» «силних» и «обнищание» простых «людей». «…И преуничижися град, и смирися до зела, и бысть яко сень в винограде и яко овощное хранилище в вертограде»[2520]. И Вассиан призывает Ивана III укреплять великокняжескую власть, действовать самостоятельно и не слушать бояр — «духов льстивых», «развратников», вносящих в государство смуту и настаивавших на том, чтобы великий князь уклонился от битвы с войсками Ахмед-хана[2521].

Можно провести и более близкие аналогии между «Историей» и «Посланием» Вассиана Ивану III. Вассиан, как указывалось уже, уговаривал московского великого князя не поддаваться увещаниям бояр, дававших ему советы («шепчущих в ухо») воздержаться от сражения с Ахмед-ханом и тем самым предать народ («…предати хрестьянство»). И некоторые летописи осуждают Ивана III за то, что он прислушивался к боярам, внимал предложениям «злых человек сребролюбець богатых и брюхатых и предателей хрестьянских, а норовников бесерменьских», которые советовали ему «побежати»: «сам бо диавол их усты глаголаше», — замечает летописец[2522]. А составитель «Истории» как бы ставит в пример Ивану III образ византийского царя, который в дни смертельной опасности не захотел покинуть (несмотря на неоднократные уговоры патриарха и бояр) Царьграда. «Патриарх же паки начат крепко увещевати цесаря, да изыдет из града, такоже и бол яре все… Он же, не уклонися на то, но отвещаваше им… колико цесарей преже мене бывшей, велицы и славны, тако пострадаша и за свое отечество помроша; аз ли паки последней сего не сотворю»[2523].

Я обращаю внимание на следующие моменты, идейно сближающие «Историю» с «Посланием» Вассиана. Во-первых, византийский царь, по «Истории», не хочет покидать осажденный город, он хочет «пострадать» и умереть за свое «отечество». Вассиан убеждал Ивана III не «предавать» «свое отечьство» и не «скитатися по иным странам» «бегуном»[2524]. По-моему, весьма правдоподобно, что образ стойкого византийского «цесаря» был использован русской публицистикой в тех же целях, что и «Послание» Вассиана, — в целях воздействия на Ивана III, с тем чтобы заставить его выступить против Ахмеда.

Интересно и второе: византийский царь, не желая уйти из Царьграда, подчеркивает, что он хочет следовать примеру своих предков, доблестно боровшихся с захватчиками. На пример «прежебывших прародителей» Ивана III (особенно на действия Дмитрия Донского) ссылается епископ Вассиан, призывая Ивана III возглавить русские войска и двинуть их против Ахмед-хана.

Итак, мне кажется, можно сделать вывод, что в 1480 г., в тот решительный момент, когда на Русь двинулись татарские военные силы, предводительствуемые Ахмед-ханом, и когда ряд представителей московского боярства считал нецелесообразной борьбу с ними, Иван III в этом отношении колебался, а московское посадское население решительно настаивало на активных действиях против татар в церковных кругах, близких к архиепископу Вассиану, была составлена повесть о взятии турками Царьграда в 1453 г. События турецкой осады и завоевания Константинополя рассматривались в этой повести как один из важных этапов в сопротивлении Византии и славянских стран наступлению восточных завоевателей, в вековой борьбе «христианства» с «бусурманством». Проводилась идея о том, что с падением Византии руководство этой борьбой переходит к Руси. И между строк можно было прочитать: хотя Византия и пала, но пример ее сопротивления врагу следует использовать.

Несмотря на свою церковно-религиозную историософию, повесть о Царьграде имела прогрессивное значение, ибо под религиозной оболочкой содержала призыв к национально-освободительной борьбе. И это ее прогрессивное значение становится еще яснее, если проанализировать второй из двух (намеченных в ней) идейных пластов, именно конкретное описание действий константинопольского населения, выступавшего против турецких завоевателей. Имеются все основания предполагать, что этот второй пласт заимствован составителем из дневниковых записей Нестора Искандера, когда-то взятого в плен турками и обращенного из христианства в мусульманство, участвовавшего в 1453 г. в осаде Константинополя на стороне турок, но сочувствовавшего осажденным грекам. Эти записи проникли как-то на Русь и вошли в состав «Истории», составленной в 1480 г.

Основное, что бросается в глаза в описании защиты Царьграда в 1453 г., — это подчеркивание роли всего населения, всех горожан. Действуют против захватчиков не только «вельможи», но «вси людие града». «Градцкие люди» являются подлинными героями сопротивления турецкой агрессии. Взбираясь на крепостные стены, «градцкие люди», «от мала и до велика», мужчины и женщины, до конца оказывали отпор неприятелю, «бьяхуся крепце»[2525]. Они стреляли из пушек и из пищалей «елико можаху». Когда турки уже ворвались в Константинополь, народ продолжал неравную с ними борьбу[2526]. Совершенно очевидно, что запечатленные на страницах «Истории» сцены мужественного поведения константинопольских горожан, до конца не сдававшихся врагу, были особенно близки сознанию и воображению русского посадского населения, в 1480 г. потребовавшего от Ивана III решительной схватки с Ахмедом. Эти требования были настолько категоричны, что московский великий князь боялся сделаться жертвой гнева московских посадских людей («бояся гражан мысли злыя поимания») и уехал из Москвы в Красное «сельцо»[2527]. Можно думать, что и составитель «Истории» должен был считаться с такими настроениями московских горожан. Поэтому под покровом своей религиозной историософии он отразил и подлинно народный патриотизм. А за его книжной схемой о борьбе «христианства» и «басурманства», как ведущей линии исторического процесса, звучит народный призыв к защите своего «отечества». Это — тот же призыв, который содержится и в летописных сводах при изложении борьбы Руси с татаро-монгольским игом в 1480 г.: «О храбрии, мужествении сынове рустии! Потщитеся съхранити свое отчьство, Рускую землю от поганых! Не пощадите своих глав, да не узрят очи ваши разпленениа и разграблениа домом ваших…» А далее в летописных сводах говорится о тех «землях», которые не смогли сохранить свою независимость, были завоеваны неприятелем, о людях, которые «погубили» свое «отечество»[2528]. Пример одной из таких «земель» — одного из когда-то могущественных государств был показан на страницах повести о Царьграде, созданной на Руси в это время.

§ 9. Падение политической независимости Тверского княжества

О падении политической независимости Тверского княжества в летописных сводах сохранились различные известия, иногда противоречивые, а в большинстве случаев освещающие разные стороны одного и того же события и тем самым дополняющие друг Друга.

Согласно данным Тверского сборника, в 70-х — начале 80-х годов XV в. Тверское княжество находилось в союзе с Московским, признавая его политическое верховенство. Тверские войска участвовали вместе с московскими в походах на Новгород в 1471 ив 1478 гг., входили в состав русских вооруженных сил, направлявшихся к реке Угре против Ахмед-хана в 1480 г. В начале 1480 г., по случаю брака сына Ивана III — Ивана Ивановича Молодого, московский великий князь отправил в Тверь своего посланца Петра Григорьевича Заболотского с подарками тверскому князю Михаилу Борисовичу и его матери княгине Анастасии.

Но к концу 1483 г., как можно судить по тому же Тверскому сборнику, в отношениях между Михаилом Борисовичем и Иваном III произошло какое-то осложнение. Тверской князь был недоволен политикой великого князя московского и поэтому, когда в Тверь прибыл из Москвы Владимир Елизарович Гусев «с поклоном» и с известием о рождении у князя Ивана Ивановича сына Дмитрия, Михаил Борисович «поклона не приаль», посла «выслал…вон из избы» и «к матери ему ити не велель к великой княгины Настасии»[2529].

Что явилось причиной разрыва между Москвой и Тверью? На этот вопрос отчасти отвечают Софийская вторая и Львовская летописи Московские землевладельцы систематически, при поддержке великого московского князя, нарушая московско-тверскую границу, захватывали земли тверских вотчинников. Последние, как указывают летописи, терпели «многы от великого князя и от бояр обиды и от его детей боярскых о землях…» Согласно летописным сведениям, «где межи сошлися с межами, где не изобидят московские дети боярские, то пропало, а где тферичи изобидят, а то князь велики с поношением посылает, и с грозами к тверскому, а ответом его веры не имет, а суда не даст»[2530].

Картина, по-моему, ясная. Летописный рассказ как нельзя лучше иллюстрирует то положение, которое было раскрыто во второй главе монографии: одной из важных предпосылок образования Русского централизованного государства было распространение из пределов Московского княжества в разных направлениях феодального землевладения. Земельные владения московских вотчинников вклинивались в глубь Тверского княжества. При этом московский великий князь нарушал старинную правовую норму, содержащуюся в договорных грамотах московских и тверских князей, о том, что порубежные споры по земельным делам должны решаться «опчим судом» из «людей старейших» обоих княжеств[2531]. Из приведенного выше летописного текста видно, что великий московский князь присвоил себе функции «опчего суда», односторонне вынося решения по земельным спорам московских бояр и детей боярских с тверскими в пользу первых. В то же время Иван III старался привлечь тверских землевладельцев на свою службу. Судя по данным Никоновской и других летописей, в 1476 г. из Твери «приехаша… служыти» московскому князю «мнози бояре и дети боярские»[2532].

Трудно сказать, как отражался переход имений от тверских вотчинников к московским на положении крестьянства и вызывало ли это обстоятельство какие-либо волнения в их среде. Материала, который позволил бы дать ответ на этот вопрос, в нашем распоряжении нет. Но можно думать, что перераспределение земельной собственности среди феодалов, сопровождавшееся острой борьбой между московскими и тверскими землевладельцами, не могло не затронуть крестьян. Вероятно, классовые противоречия в деревне обострились. Так, Псковская вторая летопись упоминает под 1485 г. о тверских «разбойниках»[2533], а нам уже не раз приходилось упоминать, что в разбойничестве, как социальном движении, наблюдались в какой-то мере и антифеодальные черты.

То обстоятельство, что московский великий князь проводил при посредстве своих бояр и детей боярских открытое наступление на Тверь (пока не военным путем, а путем укрепления в Тверском княжестве земельного фонда московского боярства), вызвало политическую ориентацию князя Михаила Борисовича на Литву. Он заключил договор о союзе с польским королем и великим литовским князем Казимиром IV. Договор относится к 1483 г.[2534]

По-видимому, Михаил Борисович вошел также в сношения с находившимися в Литве русскими князьями-эмигрантами: с сыновьями Ивана Дмитриевича Шемячича галицкого, Василия Ярославича боровского, с князем Василием Михайловичем верейским. Об этом можно судить по тому, что в договоре Ивана III с Михаилом Борисовичем, заключенном вскоре после их разрыва (в 1484–1485 гг.), имеется такой пункт: «Так же вам и с нашими лиходеи-со княжими с-Ывановыми детми можайского, и со княжими с-Ывановыми детми Шемячича, и сь Ярославича сыном, и со княжим Михайловым сыном Андреевича, со князем с Васильем, ни ссылатися с ними никоторою хитростью, ни к собе их не приимати»[2535].

Характерно, что Василий Михайлович верейский бежал в Литву незадолго до того, как Михаил Борисович тверской оформил свой политический союз с Казимиром, в конце 1483 г. По поводу побега Василия верейского Софийская вторая и Львовская летописи рассказывают следующий эпизод. В связи с рождением сына у Ивана Ивановича Молодого отец последнего Иван III захотел подарить своей снохе, Елене Стефановне Волошанке, драгоценности («сажение»), принадлежавшие его первой жене, Марии Борисовне тверской. Однако выяснилось, что вторая жена Ивана III, Софья Палеолог, уже завладела этими драгоценностями (как и вообще многими предметами великокняжеской казны). «Сажение», которое потребовал Иван III, было передано Софией Палеолог Василию Михайловичу верейскому в качестве приданого за женой последнего, племянницей Софьи. Тогда Иван III послал к Василию Михайловичу за вещами, которые ранее входили в состав великокняжеской казны, и решил «поимати» его вместе с женой. Но Василию с женой удалось бежать в Литву, несмотря на организованную за ними погоню во главе с князем Борисом Михайловичем Туреней-Оболенским[2536].

К. В. Базилевич считает, что летописный рассказ о «саженье» тверской княжны «носит характер придворной сплетни, проникнутой недоброжелательством к Софье-«римлянке»[2537]. Это верно. Но сама сплетня отражала и реальные взаимоотношения политических сил. Во-первых, намечался блок с Литвой Твери и московских удельных князей. Во-вторых, эти оппозиционные элементы завязали какие-то отношения с Софьей Палеолог. Недаром после побега Василия Михайловича верейского Иван III велел арестовать каких-то иноземцев, возможно, близких к Софье Палеолог («князь великий повеле фряз поимати и мастеров серебреных»)[2538]. Возможно, что предполагаемая передача Иваном III «саженья» своей первой жены, урожденной тверской княжны, снохе (жене Ивана Ивановича Молодого) означало признание прав последнего на Тверское княжение (впоследствии, после включения в 1485 г. Тверского княжества в состав единого Русского госудаства, Иван Иванович был действительно сделан князем тверским). Проект о передаче Тверского княжества Ивану Ивановичу Молодому должен был вызвать протест князя Михаила Борисовича тверского, а также Софьи Палеолог. Вступление последней в оппозиционный по отношению к Ивану III блок объясняется и тем, что в связи с рождением в 1483 г. у Ивана Ивановича Молодого сына Дмитрия, Иван III мог закрепить за этими князьями великое княжение, лишив прав на него своего сына от Софьи — Василия Ивановича.

Таков был комплекс условий, приведших к переходу Михаила Борисовича тверского на сторону Литвы. Михаил был женат на дочери мелкого литовского князя Семена Олельковича, княжившего в Киеве, а после ее смерти в 1483 г.[2539] завел переговоры с Казимиром относительно возможности вступления в брак с его внучкой[2540]. Может быть, в какой-то связи с подготовкой союза с Казимиром находится посещение в 1483 г. Михаилом Борисовичем с матерью Кашина. Вероятно, тверской князь хотел склонить князя кашинского действовать с ним совместно. Известно, что кашинские князья часто изменяли князьям тверским, выступая в союзе с московскими правителями.

О внутреннем положении Тверского княжества в это время мы почти ничего не знаем. Известно, что в 1483–1484 гг. в Твери произошли большие пожары[2541], но были ли они связаны в какой-либо мере с социальными волнениями, по летописям судить невозможно. Однако в нашем распоряжении имеются дополнительные источники, свидетельствующие о том, что в Твери в конце 70-х — начале 80-х годов XV в. имели место какие-то выступления еретиков. Так, в послании Иосифа Волоцкого архимандриту тверского Отроча монастыря Вассиану (до 1477 г.) говорится о том, что не называемые автором «Послания» по имени «еретики» отрицают троичность божества. Они «превращают на свой разум, хотяща троицю утаити, не хотяща бо видети, ни слышати отца и духа святаго, равна отцу и сыну»[2542]. Борясь с антицерковными выступлениями, Вассиан в 1483 г. устроил в Твери культ епископа XIV в. Арсения, заслугу которого он видел в борьбе с ересями: «…еретик же от церкви яко волки отгна, правоверие же учением своим возрастив»[2543]. Итак, можно говорить о том, что накануне падения независимости Тверского княжества там происходило брожение в среде городского населения.

Измена Михаила Борисовича тверского Ивану III вызвала зимой 1484–1485 г. поход московских вооруженных сил на Тверскую землю. Псковская вторая летопись описывает этот поход следующим образом: «тоя же зимы князь великии Иван Васильевич разгневися на князя тферского Михаила Борисовича, что начат дружбу держати с литовскымь королемь Андреемь и съветы с ним творити о всем, и испроси в короля за себе внукоу. И того ради князь великии посла на него воеводы своя с множеством вой. И плениша всю землю их, и взяша 2 города и сожгоша. И тако владыка тферскии з бояры добиша чолом и смиришася»[2544]. Если верить приведенному тексту, то следует сделать вывод, что Иван III бросил на Тверь крупное войско, которое нанесло большое разорение Тверской земле. Михаил Борисович, по версии Псковской второй летописи, был принужден согласиться на повиновение великому князю московскому перед лицом солидной военной силы.

Несколько иная картина московско-тверской войны вырисовывается из материала Софийской второй и Львовской летописей: «Тое же зимы разверже мир князь велики с тферьским великим князем Михаилом Борисовичем о том, что женитися ему у короля, и целова ему. И посла князь великий, сложи целование, и посла рать порубежную и повеле воевати. Князь великии Михаиле Борисович тферьскыи приела владыку и доби ему челом на всей воли его…»[2545] Данная летописная версия утверждает, что достаточно было московскому войску перейти тверскую границу и открыть военные действия, чтобы уже побудить Михаила Борисовича принять все условия Ивана III. Для этого не потребовалось разорять Тверскую землю.

Какому же летописному рассказу имеется больше оснований доверять? Думаю, что версии Софийской второй и Львовской летописей[2546]. Псковский летописец сам говорит, что излагает московско-тверские отношения по слухам («токмо нечто мало слышах от етера мужа»)[2547].

Итак, самый факт вступления в пределы Тверской земли зимой 1484–1485 г. московских вооруженных сил заставил князя Михаила Борисовича отправить своих послов (тверского епископа и бояр) к Ивану III для заключения мирного договора. Тверской сборник, умалчивая о московско-тверской войне, происшедшей зимой, называет имена тверских послов в Москву: «владыка» Вассиан, князь Михаил Дмитриевич Холмский, Василий Данилович, Дмитрий Никитич Черед[2548].

В конце 1484 или в начале 1485 г. между Иваном III и Михаилом Борисовичем было оформлено докончание. Софийская вторая и Львовская летописи так излагают его содержание: «не зватися ему [князю Михаилу] братом, но молодший брат; а что назовет князь велики земль своими землями и новоторжекыми, а те земли князю великому; а куда пойдет князь великии ратью, и ему с ним же ити заодин»[2549]. Если сравнить этот краткий пересказ договора 1484–1485 гг. с сохранившимся его подлинным текстом, то можно, мне кажется, сделать вывод, что летописи фиксируют внимание на тех вопросах, которые в свое время послужили причиной московско-тверского конфликта, а теперь были урегулированы в соответствии, с требованиями московского великого князя («на всей воли его»). Летописи подчеркивают три момента: 1) тверской князь переходит на подчиненное положение по отношению к князю московскому; 2) тверской князь признает право великого князя московского на те пограничные между Московским и Тверским княжествами земли, которые последний объявил своими владениями; 3) тверской князь должен по требованию великого князя московского посылать свои войска вместе с московскими войсками против великокняжеских врагов.

В другой своей работе я подверг подробному анализу текст московско-тверского договора 1484–1485 гг. и здесь не буду этот анализ повторять. Скажу только, что в изучаемом документе в решительной форме провозглашено обязательство Михаила Борисовича, состоявшего доселе «в любви, и в докончанье, и в крестном целованье» с Казимиром IV, рлзорвать с ним союзные отношения и дальнейшие свои действия внешнеполитического характера подчинить интересам великого московского князя[2550]. Что касается пограничных земельных конфликтов между Московским и Тверским княжествами, то договорная грамота 1484–1485 гг. предлагает решать их в соответствии с тем, где проходила в разное время тверская граница (начиная со времен князей Ивана Даниловича московского и Михаила Ярославича тверского и вплоть до княжения Ивана III и Михаила Борисовича). Очевидно, что такая правовая норма, зафиксированная в разбираемом докончании 1484–1485 гг., была столь эластична и могла быть истолкована столь разноречиво (ведь граница на протяжении XIV–XV вв. менялась и не раз), что в земельных делах должно было действовать право сильного. И не случайно Софийская вторая и Львовская летописи видели смысл договорной грамоты Ивана III и Михаила Борисовича по земельному вопросу в том, что она санкционировала захваты великого князя московского.

Судя по Софийской второй и Львовской летописям, после оформления московско-тверского докончания на «службу» к великому московскому князю приехали из Твери князья Андрей Микулинский и Осип Дорогобужский. Иван III дал в кормление первому из них Дмитров, второму — Ярославль. «Тогда же, — читаем далее в названных летописях, — бояре вси приехаша тверьскии служити к великому князю на Москву, не терпяще обиды от великого князя…»[2551]. Приведенный текст, во-первых, показывает, что представители тверского боярства (конечно, не все, как утверждается в летописных сводах) переходили в ряды служилых московских бояр. Далее видно, что этот переход был вынужденным. Выше приводился летописный рассказ, из которого ясно, что захваты, с санкции великого московского князя, его боярами и детьми боярскими вотчин у тверских землевладельцев заставляли последних менять «службу» Михаилу тверскому на служебную зависимость от Ивана III.

Можно думать, что, принимая вопреки условиям докончания 1484–1485 гг. тверских князей и бояр к себе на «службу», московский великий князь подготавливал решительное наступление на Тверское княжество с целью ликвидации его независимости. Поводом к новому походу московских войск на Тверь послужило то обстоятельство, что был перехвачен гонец, посланный князем Михаилом Борисовичем с грамотами в Литву. Об этом говорят летописи Софийская вторая, Львовская и Псковская вторая: «…выняли у гонца у тферьского грамоты, что посылал [Михаил Борисович] в Литву к королю…», «и с таковыми листы поимаша послов его [тверского князя] люди князя великого, и изведа [Иван III] вся льстивая съветования их на себе…»[2552] Итак, были обнаружены новые сношения Михаила тверского с Казимиром IV. Иван III расценил эти действия как нарушение договора 1484–4485 гг. и стал собирать войско для выступления в поход против Михаила Борисовича. Попытки последнего вступить в новые переговоры с московским правительством не имели успеха. Иван III не пустил к себе «на очи» послов, приехавших из Твери.

Московский поход на Тверь 1485 г. описан подробно в летописях Воскресенской, Новгородской четвертой, Софийской первой, Симеоновской, Типографской, Никоновской; коротко — в Новгородской второй, Псковской второй, Устюжском летописном своде, Тверском сборнике и др. Общая картина похода может быть нарисована (по указанным источникам) довольно детально.

Во главе московских войск стояли сам Иван III и его сын Иван Иванович. Со своими полками выступили и удельные князья Андрей Васильевич углицкий и Борис Васильевич волоцкий. Приняла участие в походе новгородская рать во главе с воеводой Яковом Захариничем, и 8 сентября все эти вооруженные силы подступили к Твери и обложили город. 10 сентября были подожжены тверские посады. 11 сентября к Ивану III стали прибывать тверские князья и бояре (называемые в некоторых сводах «коромольниками») и бить ему «челом в службу». Конечно, страдает сильным преувеличением версия Устюжского летописного свода о том, что от Михаила Борисовича «отъехали» «все князи и бояре к великому князю служите». Ряд бояр оставались в Твери. Но Михаил Борисович чувствовал бесполезность сопротивления превосходящим силам противника. В ночь на 12 сентября, «видя свое изнеможение», он бежал в Литву, захватив с собою свою казну.

12 сентября к Ивану III явилась официальная депутация из Твери в лице тверского епископа Вассиана, князя Михаила холмского «с братьей» и с сыном, ряда других князей, бояр, земских людей. Они отворили перед московскими войсками городские ворота.

После этого Иван III послал в Тверь своих бояр Юрия Шестака, Константина Малечкина и дьяков Василия Долматова, Романа Алексеева и Леонтия Алексеева «и велел гражан всех к целованию привести, да и от своей силы беречь, чтобы их не грабили».

15 сентября Иван III с сыном Иваном Ивановичем приехали сами в Тверь. После торжественной церковной службы в Спасском соборе Иван III утвердил на тверском княжении, которое рассматривалось теперь московским великим князем в качестве своего удела (правда, занимавшего особое положение), Ивана Ивановича Молодого. Одновременно в Тверь был назначен московский наместник Василий Федорович Образец Добрынский[2553].

Бросается в глаза три момента: во-первых, Иван III не торопился сам въезжать в Тверь, стремясь, очевидно, выяснить, какое он может там встретить к себе отношение со стороны местного населения; во-вторых, московский великий князь старался завоевать симпатии горожан, оберегая их от возможных обид со стороны своих ратников. И можно думать, что утверждение московского великого князя в Твери произошло без сопротивления со стороны горожан. Великому князю «целовали крест» и «бояре, и купцы, и вси мужи мал и велик»[2554]. Конечно, приведенная фраза является просто формулой, за которой неправильно было бы обязательно искать указания на реальное соотношение социальных сил в Твери. Но, по-видимому, падение независимости Тверского княжества произошло без каких-либо волнений местных горожан, очевидно, слишком страдавших от засилья тверского боярства и поэтому не сопротивлявшихся великокняжеским боярам, присланным для приведения их к присяге. Третий момент, который заслуживает быть отмеченным, это торжественное вступление Ивана III в Спасский собор, носившее демонстративно политический характер. Спасский собор был эмблемой независимости феодальной Твери. И именно в Спасском соборе Иван III объявил Тверскую землю своей «отчиной», передав ее в держание своему сыну. Тверской сборник отмечает, что многие тверские князья и бояре были сведены великим князем в Москву. Этот «вывод» имел целью предупредить могущее вспыхнуть в Тверской земле движение местных феодалов, направленное к восстановлению ее политической независимости. Такая политика Ивана III в отношении тверских бояр могла обеспечить ему на какое-то время симпатии тверских черных людей».

В этой же связи интерес представляет следующее обстоятельство. Среди памятников письменности внимание исследователей уже давно привлек Еллинский летописец. Один из его списков относится к июлю 1485 г. Д. С. Лихачев указывает, что появление этого списка «стояло, очевидно, в связи с повышенным интересом именно того времени ко всемирно-исторической роли Москвы»[2555]. Я думаю, что, учитывая дату списка, можно предположить, что его составление было связано с политическими мероприятиями московского правительства, направленными к присоединению Тверского княжества. Переписывал в 1485 г. текст Еллинского летописца клирошанин Иван Черный, участник еретического движения. Не случайна попытка Ивана III использовать в своих интересах еретиков. Их|реформационные настроения интересовали его в той мере, в какой он предполагал провести некоторые секуляризационные мероприятия в отношении монастырских земель. Может быть, в этом плане Иван III делал попытки приблизить к себе и тверских еретиков?

К 80-м годам XV в., после присоединения Твери, Новгорода, в основном заканчивается процесс образования территории Русского централизованного государства. Формально самостоятельность еще сохраняли Рязань и Псков, включенные в состав Русского государства в начале XVI в. Но фактически Псков и Рязанское княжество со второй половины XV в. находились в зависимости от Москвы. С Литовским княжеством шла борьба за Смоленск.

Образование единого Русского государства сопровождалось кодификацией феодального права в масштабе всего государства. В 70–80-х годах XV в. московским правительством была проведена большая работа по пересмотру законодательных памятников, сложившихся в отдельных феодальных центрах (Новгородской и Псковской судных грамот и др.). Затем начались подготовительные работы к изданию Судебника 1497–1498 гг. как памятника классовой юстиции, в котором зафиксированы нормы феодального права, охраняющего привилегии господствующих классов. В 80-х годах XV в. подвергся пересмотру и перестройке формуляр договорных актов, определявших отношения удельных князей к великому князю московскому.

Удельные князья после попытки возобновить в 1480 г. феодальную войну перешли на положение князей «служебных». Боярский вассалитет перешел в отношения подданства. Наконец, был изменен характер иммунитетных привилегий феодального землевладения в сторону централизации суда и управления. Реорганизация центрального аппарата власти, ограничение прав бояр-наместников (кормленщиков), первые опыты введения на местах дворянских органов управления типа губных учреждений подготовили последующие реформы XVI в. Образование Русского централизованного государства привело к существенным изменениям в вооруженных силах страны. После феодальной войны начало особенно развиваться в середине XV в. условное землевладение, а с 80-х годов XV в. постепенно складывается поместная система, обеспечившая экономическое положение дворянства[2556].