Обрученные с Югом

Глава 18 «Мятежники»

Первый день учебного года всегда воспринимался мной как маленькая смерть, как падение в темный бессловесный ужас. Будучи обыкновенным ребенком, я боялся предстать перед беспощадными, оценивающими взглядами сверстников, которым никогда не встречалось такое неправильное, асимметричное лицо, как у меня. Очки в черной роговой оправе придавали мне сходство с еще не открытым видом амфибий, хотя и служили маской, которая давала иллюзию защищенности — за ней я мог спрятаться. Теперь же, став учеником выпускного класса, я считал «Пенинсулу» вторым домом. Друзей из-за природной застенчивости я сумел приобрести очень мало, зато умудрился приобрести репутацию торговца наркотиками. Тем не менее в школе я чувствовал себя вполне уверенно и полагал, что знаю все ловушки, подводные камни и скрытые пружины и смогу уберечься от любых неприятностей.

Как же я ошибался!

В первый учебный день по дороге в школу мать дала мне крайне неприятное поручение: наведаться в подворотню — заповедную территорию, где собирались хулиганы, оболтусы и двоечники обоих полов, — там, вне учительского надзора, они чувствовали себя вольготно. Для парня вроде меня это было все равно что войти в клетку со львами. Царь и бог среди этих людоедов был Уилсон Ледбеттер, на которого они молились. Я всему роду Ледбеттер дал прозвище Уорми,[103] за что бывал регулярно бит Уилсоном — Уорми. В эпоху сегрегации каждая школа для белых выводила свою особую породу Ледбеттера — Уорми, в «Пенинсуле» это был tyrannosaurus rex,[104] классическая южная разновидность реднека. Уилсон бил меня часто и с явным удовольствием. В прошлом году он сломал мне нос. Моя мать задала Уорми нехилую трепку, а его родителям пригрозила, что выгонит их сына из школы, если он еще хотя бы раз косо посмотрит в сторону кого-нибудь из учеников. Помимо всего прочего, Уорми был расистом, лютым ненавистником людей с черной кожей.

В тот день Уорми, как всегда, собрал вокруг себя общество тупоголовых кретинов. Но не это насторожило меня, когда я завернул за угол. Все чернокожие новички в первый день занятий тоже собрались в подворотне, в дальнем ее конце — событие невиданное и даже историческое. Мускул к мускулу, плечо к плечу, они являли собой силу, вполне сопоставимую с бандой Уорми. Обе стороны мерили друг друга враждебными взглядами. К моему появлению атмосфера уже была накалена. Я чувствовал себя как французский крестьянин перед штурмом Бастилии. Я чуть не поддался панике, но тут среди чернокожих новичков заметил Айка. Я перехватил его взгляд, поднял руку в приветственном жесте, Айк в ответ кивнул. Затем я повернулся к парню, который стал кошмаром моих старших классов.

— Привет, Уорми, — сказал я с деланым добродушием. — Черт возьми, я скучал по тебе летом. Общение с тобой много значит для меня, дружище.

— Мы с тобой, жопа, никогда не были друзьями и никогда не будем. Слышь, ты, жопа? И не смей называть меня Уорми.

— Все так тебя зовут. Только, в отличие от меня, за глаза. Почему ты не записался в футбольную команду?

— Потому что не собираюсь тренироваться под началом у ниггера.

— Да, что-то в этом роде ты сказал мне по телефону. Но ты нужен команде, Уорми. В прошлом году ты играл защитником на первенство региона. В этом году мог бы играть на первенство штата.

— Ты вообще понимаешь простой английский язык, Жаба? Я не имею дела с ниггерами.

— Сегодня последний шанс. Тренер Джефферсон возьмет тебя в команду, если ты подойдешь к нему.

— Скажи ему, пусть лучше пососет мой белый болт!

Толпа за спиной Уорми заржала, и он самодовольно улыбнулся.

— Я понял, почему ты не годишься для футбола, Уорми.

— Я весь внимание, Жаба.

— На словах ты крутой, а на деле — жидковат, как куриный помет.

Я не сомневался, что жить мне остается несколько секунд. Я ждал нападения, но, к моему большому удивлению, Уорми не вцепился мне в глотку. Он сменил тактику. Посмотрел мимо меня на неподвижное море спокойных черных лиц, на Айка Джефферсона, который стоял впереди своих товарищей.

— Чем это тут воняет? — крикнул Уорми. — Вы не чуете, ребята?

— Чуем, чуем, — с готовностью отозвались ребята.

— Уж не ниггерами ли тут воняет, братцы?

— Ниггерами, ниггерами! — дружно откликнулись братцы.

Я повернулся и увидел Айка с мрачным лицом, он был готов повести, считай, половину футбольной команды в бой на улюлюкающую банду.

— Я сам справлюсь, — крикнул я, чтобы все черные ребята услышали. Айк с некоторым сомнением посмотрел на меня, тогда я обратился к остальным: — Соученики! Друзья! Меня зовут Жаба, я хороший белый парень. Стойте спокойно. Полюбуйтесь, как я отшлепаю Уорми по заднице.

Я сказал это, чтобы снять напряжение, но прелюдия несколько затянулась, и Айк произнес с неподвижным лицом:

— Хочешь делать — делай быстрей! Мы не собираемся их долго терпеть.

— Нет проблем, Айк, — ответил я.

Тут ситуация осложнилась тем, что в подворотню вошла еще одна группа новичков. Они маршировали, но сбивчиво, не попадая в ногу, как неопытные новобранцы. Мистер Лафайет вышагивал во главе своих подопечных из приюта. Обряженные в кричащие оранжевые комбинезоны с безобразной эмблемой приюта Святого Иуды, они походили на двенадцать тыкв, которые доставили на рынок, чтобы продать в канун Хеллоуина. Уорми и его шайка встретили этих новичков гиканьем и свистом, веселясь от души.

Я подбежал к мистеру Лафайету, взволнованный и раздосадованный новым обстоятельством, осложнявшим и без того очень непростые первые минуты моего пребывания в выпускном классе.

— Вольно! — скомандовал Лафайет своему взводу, но выйти из строя не разрешил.

— Ведь моя мать сказала сестре Полигарпии, чтобы она не заставляла ребят носить эту жуткую форму, — произнес я и заметил Старлу в темных очках, подаренных ей Шебой на моей вечеринке четвертого июля. Старла улыбнулась мне.

— Я человек маленький, Лео. Поликарп — мой начальник. Что она прикажет, то я и выполняю, — ответил мистер Лафайет.

— Привет, сиротки! — заорал Уорми. — Шикарный у вас прикид! Смотрите-ка, у них в приюте тоже завелись черножопые!

Терпение мое лопнуло, и я, повернувшись к нему, принял позу, которая, хотелось верить, выглядела угрожающе. Уорми, в свою очередь, занял позицию, чтобы сподручней было расплющить меня о кирпичную стену школы. И тут мы все, ученики «Пенинсулы», и белые, и чернокожие, испытали сильнейшее за всю свою молодую жизнь потрясение: белый мальчишка, изящный и хрупкий, как эльф, налетел на Уорми, словно волнистый попугайчик. Слегка замахнувшись, он отвесил изумленному Уорми Ледбеттеру звонкую оплеуху, так что эхо отразилось от стен подворотни. Как громом пораженный, я замер, ожидая: убьет Уорми беднягу Тревора на месте или проглотит, как леденец.

— Ты кто такой, черт подери? — прорычал Уорми.

— Как ты смеешь смеяться над этими ребятами, ты, безмозглая скотина! — крикнул Тревор.

Я заметил про себя, что надо будет дать Тревору несколько уроков сквернословия.

Уорми быстро собрался с мыслями и даже вернул себе веселое расположение духа.

— Ты, придурок, может, хочешь пососать мне болт перед тем, как я тебя раздавлю?

Следующую оплеуху Уорми получил от Шебы По, которая пробралась сквозь толпу, чтобы защитить брата. Ее оплеуха не могла причинить Уорми большого вреда, но унижение от девчачьей пощечины было сильным. Теперь Уорми стал по-настоящему опасен.

— Пососать тебе болт, говоришь, козел вонючий? — громко спросила Шеба. — Я пососу, чертов ублюдок. Только если он у тебя подходящего размера. Ну-ка, покажи нам его! Снимай штаны, жирная свинья, хрен тебе в задницу!

В 1969 году в школах на Юге США так выражались крайне редко, а может, и вообще никогда. По крайней мере, я таких случаев не припомню. Это был беспрецедентный монолог. Мне стало абсолютно ясно, что Шеба и Тревор могут быть кем угодно, только не южанами. Даже Уорми со всей его грубостью и наглостью и в самой приватной обстановке, в раздевалке или там в душевой, не мог бы дойти до такого непотребства, какое продемонстрировала Шеба. Я знал, что разговор о размере гениталий особенно травмирует Уорми. Несмотря на непробиваемую психологию головореза, отчаянные близнецы заставили его замолчать. Бесстрашные, как гладиаторы, они снова набросились на Уорми. Он взмахнул кулаком и уложил Тревора на землю. Но Шеба впилась ногтями Уорми в лицо. Тот с силой ударил ее, и она тоже упала, на губах у нее показалась кровь. Тогда на Уорми навалилась ватага неукротимых сирот.

Я понимал, что настал момент, когда мне нужно собрать в кулак все мужество и силы, в которых я не был уверен. Я повернулся к Уорми и приготовился к худшему. Женщины понятия не имеют о жестоком мире, в котором живут их сыновья, окруженные тупыми и злобными придурками — легионами уорми ледбеттеров. Сжав кулаки, Уорми с улыбкой наблюдал, как я робко приближаюсь к нему.

Но день для Уорми выдался неудачный. Он совсем не ожидал, что приютские набросятся на него. Старла и Бетти, разъяренные, как фурии, накинулись на него сзади. После того как приют Святого Иуды дружными рядами вступил в боевые действия, Уорми оказался на земле. Обе девочки царапали ему лицо, Старла пыталась добраться до глаз. Сопротивляясь и отбиваясь, Уорми сбросил-таки их с себя. Я помог им подняться и отвел поближе к мистеру Лафайету, обе руки которого были заняты: он удерживал Найлза. Участие в драке Бетти придало конфликту расовый характер, и теперь уже в бой рвались чернокожие ребята. Айк, сжав огромные ручищи в кулаки, шагнул вперед с намерением разбить челюсть-другую белым слюнтяям. Я жестом показал ему, чтобы он остановился.

— Стой, где стоишь, Айк! Пожалуйста. Я попробую все уладить.

— Это тебе не по зубам.

Не успели мы с ним ничего предпринять, как Найлз Уайтхед вырвался из рук мистера Лафайета. Он подскочил к Уорми и схватил за грудки.

— Убери свои вонючие лапы, сиротка! — заорал Уорми. — Ты не знаешь, с кем имеешь дело.

— Ошибаешься, парень, — спокойно ответил Найлз. Именно его спокойствие пугало вдвойне. — Я прекрасно знаю, с кем имею дело. А вот ты понятия не имеешь, кто я.

— Сейчас начищу тебе задницу, вот и познакомлюсь получше, вонючка!

— Если ты еще пальцем тронешь мою сестру, я перережу тебе глотку, придурок. — Найлз говорил спокойно, без капли волнения. — А если ты тронешь меня, я узнаю, где ты живешь, и во сне перережу глотку твоим маме с папой. Поэтому хорошо подумай, прежде чем приближаться ко мне и к другим приютским.

— Давай на этом закончим, Найлз. Ступай к своим, — вмешался я.

— Я мог бы порвать его на глазах у дружков, — спокойно сказал Найлз, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Ты молодец, Найлз. Но сейчас лучше остановиться. Прошу тебя! Уорми, у нас начался новый учебный год. Отведи свою банду недоумков в школу.

Тут я с удивлением заметил на парковке Чэда Ратлиджа и Молли Хьюджер — они наблюдали за происходящим, сидя на капоте автомобиля Чэда.

Уорми жаждал отмщения, хуком справа он не только повалил бы меня на землю, но, наверное, лишил бы сознания, если бы удар достиг цели. Однако за лето я изменился. Я вырос на три дюйма, каждый день поднимал тяжести в спортзале Цитадели, таскал Айка по лестнице стадиона и исправно нажимал на педали, развозя по утрам газеты. Отец отметил мое стремительное возмужание ритуалом на Бэттери-стрит, в том самом месте, где Эшли сливается с Купером, бурно и нераздельно, как присуще водной стихии. После того разговора с отцом я внутренне преобразился, словно меня приняли в священный рыцарский орден. Я был уже не тот мальчик, которого Уорми колотил в прошлом году. И я знал это, а Уорми Ледбеттер — нет. Он прибегнул к своему фирменному удару, тому самому, который неизменно повергал меня наземь в течение трех предыдущих лет. Использование одного и того же приема — не лучшая тактика. Я отступил назад, отразил удар левой рукой, а потом нанес ему в лицо удар, словно сам Господь направлял меня. Из носа Уорми хлынула кровь, и он повалился под радостные крики чернокожих школьников.

В отдалении показались учителя, и я поднял руку в попытке установить тишину.

— Леди и джентльмены, добро пожаловать в «Пенинсулу», — провозгласил я.

В этот момент прозвенел звонок, спасительный звонок. И если одно испытание закончилось в этот день, то гораздо больше испытаний началось. Гораздо больше.

То, что я сын директора школы, не всегда облегчало мне жизнь в «Пенинсуле». Мое желание оставаться незаметным было неосуществимо: то и дело кто-нибудь из учеников узнавал во мне сына требовательного и строгого директора. А в тот день вся школа пришла в возбуждение, когда во время урока французского языка моя мать начала по громкоговорителю вызывать учеников к себе в кабинет на беседу. Никого не удивило, что первым она назвала Уилсона Ледбеттера. Последовала длинная пауза, после чего громкоговоритель снова захрипел, ожил и произнес имена Тревора и Шебы По. Через пять минут мать затребовала Бетти Робертс, Старлу Уайтхед и Найлза Уайтхеда. За ними последовал Айк Джефферсон. И наконец, в заключение мать ледяным тоном вызвала меня.

В приемной директора обстановка была как на похоронах. Участники событий в подворотне выстроились, ожидая конца расправы. Я обратился к Джулии Траммелл, секретарю матери:

— Привет, миссис Траммелл. Как прошло лето?

— Не прошло, а пролетело, мой котеночек. Я успела о нем забыть, как только вышла на работу.

— Будьте добры, сообщите ее королевскому высочеству, что наследный принц явился по ее повелению.

— Блин, выражается как деревенский дурачок, — фыркнул Уорми, прижимая к носу испачканный кровью платок. — Никто не разговаривает как Жаба. Все люди как люди.

— Уорми, что осталось от твоего носа, позволь полюбопытствовать? — спросил я.

— Твоя старуха только что выперла меня из школы. До конца года.

В приемную ворвался тренер Джефферсон, его черные глаза метали молнии. Он подлетел к сыну и навис над ним. Айк низко опустил голову и не смотрел отцу в глаза, налитые гневом.

— Не прошло и часа, как ты учишься в новой школе, а тебя уже вызывают к директору! — прорычал тренер Джефферсон. — Помнишь наши летние разговоры про дисциплину, про то, что надо держать себя в руках?

— Он ничего не сделал, тренер, — вступилась Шеба.

— Если бы не ваш сын, то случилось бы столкновение на расовой почве, — подтвердил Тревор.

— Это так, Лео? — спросил тренер Джефферсон, повернувшись ко мне.

— Айк спас ситуацию. Он герой дня.

— Айк удержал чернокожих ребят, не дал им напасть на этих говнюков, — добавил Найлз.

— Я слышала, что Айк является главарем у чернокожих ребят, — выйдя из кабинета, сказала моя мать.

— Не главарем, мать, а вожаком, — ответил я. — Если бы не Айк, вся подворотня была бы залита кровью.

— В школе обращайся ко мне «доктор Кинг», — сказала мать, чем очень разозлила меня. — Ступай в кабинет, я объявлю, какое тебе полагается наказание.

— Доктор Кинг, — обратился я, — мне хотелось бы, чтобы вы расспросили меня о драке в присутствии ребят.

— Они уже получили по заслугам. Теперь твоя очередь.

— Близнецов не за что наказывать. Ребят из приюта тоже. Они держались молодцами. Ничего другого о них сказать нельзя. И Айк был молодцом, мать.

— Называй меня доктор Кинг.

— Наказать нужно только меня и Уорми. А всем остальным выдать по медали. Они остановили межрасовое столкновение.

— Я слышала, что Шеба и Тревор ударили Уорми.

— Это так, но на то была причина.

— Они использовали непечатные выражения.

— Использовали, еще как.

— Две девочки из приюта пытались выцарапать Уилсону глаза. Посмотри, у него все лицо расцарапано.

— Да, Уорми сегодня досталось. Но, мать, — в смысле, доктор Кинг, — мне кажется, даже Уорми не будет отрицать, что он сам напросился.

— Да, мэм, — к моему удивлению, согласился Уорми. — Жаба все правильно говорит.

— По-моему, не стоит исключать Уорми из школы на целый год, — сказал я.

— И давно попечительский совет назначил директором тебя? — оборвала мать.

— Я все видел своими глазами, от начала и до конца. Я думаю, нет смысла выгонять Уорми из школы только за то, что он Уорми.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— То, чему ты учишь меня всю жизнь: человек является продуктом воспитания. Все привычки и черты характера формируются в детстве, дома, под влиянием родителей. Ты много раз повторяла мне, что каким бы человеком я ни стал, я всегда буду зеркалом своих родителей. Если это справедливо для меня, то, наверное, справедливо и для Уорми, и для Айка, и для других. А что делать с такими детьми, как Шеба и Тревор, если рядом с ними нет отца, с которого они брали бы пример? А как быть с Бетти, Старлой и Найлзом? Под какую теорию подпадают они?

— И что же?

— Уорми воспитан так, что не может вести себя иначе. Родители научили его ненавидеть чернокожих людей. Его воспитателями были не Мартин Лютер Кинг и не епископ Кентерберийский. Уорми думает так, как думают девяносто процентов южан, и ты сама это прекрасно знаешь. Взгляды Уорми могут вызывать у тебя отвращение, но нельзя его винить за них. Я знаю трейлерный поселок,[105] где живет Уорми. Это, знаешь ли, не рай.

— Я все поняла. Свидетели сказали мне, что ты был в центре событий и даже подрался с Уорми.

— Я пытался навести порядок.

— Но тебе это не удалось.

— Почему, доктор Кинг, очень даже удалось. Это вам с учителями ничего не удалось. Никто из вас даже близко не подошел, чтобы уладить ссору.

— В это время я проводила собрание. Мы обсуждали учебный план на год.

— Нельзя, чтобы учителя играли пассивную роль. Если бы ссора разгорелась, многие ребята серьезно пострадали бы.

— Меня сегодня утром не было в школе, — сказал тренер Джефферсон.

— Хорошо, я обеспечу дежурство учителей-мужчин между уроками, — сказала мать. — Запишите, Джулия.

— Хорошо, — кивнула Джулия Траммелл.

— А как быть с Уорми?

— Я уже сказала. Решение принято.

— Так измени его. На твоем месте я бы, мать…

— Доктор Кинг, — поправила она.

— Доктор Кинг, я думаю, что все здесь присутствующие сделали для себя важные выводы сегодня утром. В том числе и Уорми. Правда, Уорми?

— Тебе лучше знать, Жаба, — пробормотал тот.

— Пусть он останется в школе, но при одном условии, — попросил я.

— При каком же? — поинтересовалась мать.

— Он должен вступить в футбольную команду тренера Джефферсона и привести с собой всех белых ребят, которые отказались играть, потому что тренер Джефферсон чернокожий.

При этих словах глаза тренера впились в Уорми, он с интересом оценивал мускулистую фигуру прошлогодней звезды нашей команды.

— Ты и есть Ледбеттер? — спросил тренер Джефферсон.

— Ну, — кивнул тот, не поднимая глаз.

— Отвечай: «Да, сэр», когда тебя спрашивают, — рявкнул тренер.

— Да, сэр, — повторил Уорми.

— Я смотрел пленки с записью прошлогодних игр, — сказал тренер. — Думал, ты будешь гвоздем программы у меня на поле.

— Я тоже так думал, сэр… Но мои родители, они…

— Ну, что я говорил, доктор Кинг? — подхватил я.

— Так ты будешь играть у меня, сынок? — спросил тренер Джефферсон. — Говори правду.

— Наверное…

— Это не лучший ответ. Ты будешь играть у меня?

— Да, сэр. Если доктор Кинг оставит меня в школе, я буду играть за команду.

— Сынок, — обратился тренер Джефферсон к Айку, — а ты будешь играть с Ледбеттером и прочими белыми ребятами?

Айк замялся сперва, потом ответил:

— Если уж я все лето тренировался вместе с Жабой, то теперь, наверное, смогу играть с кем угодно.

Взрыв смеха разрядил напряженную обстановку.

— Доктор Кинг, можно мне выйти замуж за вашего сына? — спросила Шеба.

Своим вопросом Шеба застала врасплох мою начисто лишенную чувства юмора мать.

— Лео даже на свидание еще ни разу не ходил, — ответила она.

— Не слушай ее, Шеба, — вмешался я. — Лично я принимаю твое предложение.

— Хорошо. Никто из вас не будет наказан за то, что произошло сегодня, — объявила мать. — Но с условием: до конца года вы все, здесь присутствующие, не должны попасть ни в одну историю. Иначе покараю сразу за все. Поняли меня?

— Еще один момент, — начал я. — Я про эти сиротские костюмы, доктор Кинг. Нельзя ли поговорить с Полигарпией, чтобы она не заставляла сирот носить их и еще ходить строем под началом мистера Лафайета?

— Тогда тебе придется купить им одежду за свой счет, — ответила мать. — Я уже беседовала с сестрой Поликарп. Она тверда как кремень и утверждает, что у нее нет средств на другие наряды.

— Хорошо, мы оденем их, — сказал я. — Шеба, ты сможешь дать что-нибудь из своей одежды Старле и Бетти?

— Считай, что они уже одеты.

— Айк, Уорми, у вас есть какая-нибудь лишняя одежда для Найлза? У меня есть брюки и пара рубашек.

— Вы, девочки, будете выглядеть как на обложке журнала «Вог», после того как пройдете через мои руки, — заверила Шеба.

— Я сделаю вам стрижки, девочки, — пообещал Тревор.

— Черт знает что! — вырвалось у Уорми.

— Тише, Уорми, — сказал я. — Ты должен забыть о том, что ты Уорми Ледбеттер. Вообрази себя благородным рыцарем из сказки. Дай волю своей фантазии, представь, что ты настоящий герой. Короче, притворись Лео Кингом.

— Во дает! — хмыкнул Айк.

Мы дружно вышли из приемной директора и прямиком попали на страницы истории. В тот же день Уорми Ледбеттер и еще семеро противников интеграции вступили в футбольную команду школы.

Для любого юноши из Южной Каролины, причастного к миру школьного футбола, не было ничего страшнее, чем ожидание встречи с великой и прославленной командой «Зеленая волна» из школы Саммервилла. «Зеленую волну» тренировал легендарный Джон Маккиссик, и его игроки славились свирепостью и беспощадностью. В прошлом году они разбили нас со счетом 56:0. Я никогда не испытывал такого унижения, как в тот раз, уходя с поля после игры.

Но тренер Джефферсон предложил ловкую и хитроумную схему защиты и нападения, которую он использовал еще в школе «Брукс». Его тренерский блокнот пестрел сложными расчетами, и мне потребовался не один вечер серьезных занятий, чтобы начать разбираться в этих премудростях. Тренировки базировались на трех китах: строгая дисциплина, безжалостные нагрузки и требование полной самоотдачи. В августе солнце над Чарлстоном палило нещадно. В первую неделю тренировок я с трудом выжил, собрав в кулак всю свою волю, и зачастую сразу после ужина валился спать. Каждый день из команды уходило по два-три человека, и когда на тренировках появился Уорми с семью другими приятелями, в команде оставалось двадцать три игрока.

Я думал, что тренер Джефферсон будет с этой белой восьмеркой обращаться мягко, но не тут-то было. Он относился к ним по-особому, но совсем не в том смысле, как я ожидал, — орал ругательства в их адрес и чуть ли не размазывал по полю. За десять минут первой же тренировки тренер Джефферсон добился от них полного послушания, они стали тише воды ниже травы. Помощником по обороне у тренера Джефферсона был Уэйд Уиллифорд, белый молодой человек, который играл на боковой линии в команде Цитадели, — я видел его игру. К моему большому удивлению, он поставил меня лайнбекером в пару с Айком Джефферсоном, который с тех пор, как начались летние тренировки, поднялся в моих глазах до высот чемпиона Америки. Я никогда не играл в защите, но обнаружил, что мне это нравится гораздо больше игры в нападении. За спиной у меня стоял Уорми с парнями, и я полагал, что теперь мы команда хоть куда. Теперь нам только квотербека не хватало. Американский футбол без квотербека — все равно что католическая церковь без дарохранительницы.

Однажды днем на тренера Джефферсона снизошло вдохновение. Он подозвал к себе Найлза.

— Привет, Горный Человек. Ты никогда не играл квотербеком?

— Нет, сэр, только в зачетной зоне. Выходил и ловил мяч.

— Ну-ка, кинь, сынок, — велел тренер Джефферсон.

— Куда кидать, тренер? — спросил Найлз, стоя вместе с остальными на пятидесятиярдовой линии.

— Какая разница, черт подери! Я просто хочу посмотреть, далеко ли ты бросаешь. Я вчера видел, как ты делал броски рядом с Жабой, и делал очень даже неплохо. Можешь показать сейчас?

— Даже не знаю, тренер Джефферсон! Не знаю, что получится.

— Бросай же, черт подери! Давай, парень!

Только увидев, как Найлз обхватывает мяч, я оценил по-настоящему его руки. Огромные, гигантские ручищи. Найлз завел мяч за ухо и бросил его из очковой зоны между стойками ворот.

— Боже всемогущий! Сынок, а ты можешь бросать не только далеко, но и точно? — вскричал тренер Джефферсон под восхищенные возгласы команды.

— Не знаю, тренер, не пробовал.

— Похоже, квотербек у нас есть, — подытожил тренер Джефферсон.

И он оказался прав. Тренер Джефферсон сам когда-то играл квотербеком в команде штата Южная Каролина, поэтому он часами занимался с Найлзом, отрабатывая захваты, броски с трех шагов, броски с семи шагов и другие приемы. С каждым днем, с каждым прикосновением к мячу мастерство Найлза росло, он становился настоящим лидером и мог вести за собой команду. Он совершенствовался стремительно, внушая нам, своим товарищам по команде, большие надежды на предстоящий сезон.

В раздевалку, расположенную под стадионом, доносился шум с заполнявшихся наверху трибун. Мы слышали, что на игру с командой Саммервилла проданы все билеты. Наш бесславный прошлогодний проигрыш до сих пор позором жег нам душу. Особенно страдал Уорми Ледбеттер, которому так досталось от защитников «Зеленой волны», что он показал худшие за сезон двадцать ярдов. Но почти все из тех защитников окончили школу и ушли из команды, о новом же пополнении мы почти ничего не знали. Тренер Джефферсон вошел в раздевалку, чтобы ободрить нас и настроить на игру. Я еле дождался его появления: меня интересовало, привнесет ли он что-то новое в традиционный жанр напутственного слова.

Вошел он с гордым видом, и этот настрой передался нам. Немного помолчал, выжидая, пока шум на трибунах не стал еще громче, и начал:

— Я хочу поговорить с вами об интеграции. Всего один-единственный раз. Больше это слово в нашей команде упоминаться не будет. Я никогда раньше не тренировал белых и не выступал против белых тренеров. Сегодня особый день. Я всегда мечтал помериться силами с тренером Джоном Маккиссиком, чтобы понять, чего стою. Я верю, что вы, ребята, не подведете. Мы сможем порвать «Зеленую волну» в клочья. Наша команда способна на это, я знаю.

Мы загалдели в знак одобрения. Тренер Джефферсон продолжал:

— Когда белые ребята не хотели идти ко мне в команду, потому что я черный, мне было обидно до чертиков. Я даже не думал, что может быть так больно в том самом месте, где у человека находится душа. Вот почему я не жалел Уорми и его парней, когда они вернулись в команду. Я пытался загнать вас, ребята, как лошадей, под этим чарлстонским солнцем. Я пытался сломить вашу волю. Мне этого не удалось, и я очень рад. В результате я получил команду. Я считаю, эта команда сильна физически и морально. Посмотрите друг на друга. Посмотрите на своих товарищей. Если кто-нибудь из вас увидит белые или черные лица, того я вышвырну из команды к чертовой матери. Здесь нет ни белых, ни черных. Больше нет. С этим навсегда покончено. Мы команда, и этим все сказано. В этом году мы всем дадим жару. Я досконально изучил все видеозаписи игр Маккиссика, а он понятия не имеет, какие сюрпризы ему приготовили мы. Он и не подозревает, как мы порвем его команду в этом году. Завтра за утренним кофе весь штат узнает, каковы они, ребята из «Пенинсулы». Мы преданы своей команде телом и душой. Повторите хором!

— Мы преданы своей команде телом и душой! — проревели мы в один голос.

— Мы порвем «Зеленую волну» в клочья! Повторите! — приказал тренер Джефферсон.

— Мы порвем «Зеленую волну» в клочья! — прокричали мы.

— А теперь идите на поле и порвите.

Подогретые, мы выскочили из раздевалки — я с Айком впереди — и побежали под слепящие огни битком набитого стадиона, где нас встретила оглушительная овация болельщиков. Десять чирлидеров выскочили перед нами — пять белых девушек и пять черных, так приказала моя мать. Поразило зрителей то, что возглавлял группу стройный юноша — Тревор По, первый чирлидер мужского пола за всю историю штата. За ним следовала, естественно, Шеба По, а дальше — Молли Хьюджер и Бетти Робертс.

Пока мы бежали к своей скамейке, Айк сжимал мою левую руку правой, а другой, сложенной в кулак, потрясал в воздухе, приветствуя наших болельщиков. Я свободной рукой повторил его жест. К моему удивлению, это привело зрителей в неистовый восторг. С тех пор в «Пенинсуле» установилась традиция, которая сохраняется до сих пор: выбегая из раздевалки, капитаны сцепляют руки, а свободной рукой, сжатой в кулак, приветствуют болельщиков.

Я обернулся и посмотрел в другой конец поля на грозную и могучую «Зеленую волну» из Саммервилла. Они выставили шестьдесят шесть игроков в форме, а мы, при нашей бедности, смогли нарядить только тридцать одного. Каждый их игрок весил больше нашего фунтов на двадцать. Их нападение считалось вторым по силе в штате. Их квотербека Джона Макгрэта зазывали к себе самые престижные колледжи страны, и он склонялся в пользу Алабамы или Южной Калифорнии, что в ту пору было круче всего.

Мы с Айком вышли в центр поля. Пожали руку их капитану Джону Макгрэту. Он держался с тем царственным величием, которое выдающимся спортсменам принадлежит по праву рождения. Судья подбросил монетку, «Зеленой волне» выпало начинать. Мы с Айком сказали судье, что хотим защищать южные ворота, потом надели шлемы и побежали к своей команде.

Тренер Джефферсон собрал нас в кружок.

— Саммервилльцы считают, что у нас нет шансов. Играйте чисто, мальчики, но спуску им не давайте. Когда Чэд введет мяч в игру, покажите, что на отдых им рассчитывать не приходится.

Больше всего во время жестких августовских тренировок меня удивил Чэд Ратлидж. Душу мне отравляла неприязнь к этому человеку, возникшая еще при первом знакомстве в яхт-клубе. Я не раз встречал таких мальчиков — вылощенных красавчиков, всем своим видом демонстрирующих, что они другим не чета. А на поле Чэд оказался выносливым, изобретательным, быстроногим. Он мог бить ногой, забивать с полулета, да и руку имел верную и был нашим основным принимающим. В первый же день тренер Джефферсон поставил его в защиту, и Чэд показал такое чутье на мяч, что стал, на мой взгляд, нашим лучшим блокирующим полузащитником. Выходит, с моей стороны было серьезной ошибкой недооценивать этих лощеных, холеных мальчиков, выпестованных в привилегированном мирке к югу от Брод-стрит.

Мы встали на линию, дожидаясь, когда Чэд даст сигнал, что он готов вбросить мяч. Я крикнул Айку, который стоял рядом со мной:

— Спорим, Айк, я тебя сделаю и этот блок будет мой!

— Размечтался, Жаба! Я буду от тебя в пятидесяти ярдах, когда вызовут «скорую», чтобы соскрести беднягу с травы!

— Нет, я чую, чую!

Чэд подошел к мячу и ударил. Защитник «Зеленой волны» перехватил мяч на своей пятнадцатиметровой линии.

Перед глазами у меня все расплылось, и я рванул через поле. Саммервилльский нападающий попытался подрезать меня, но нырнул слишком низко, и я перепрыгнул через него. Мне казалось, я лечу, как ветер, когда мой взгляд выхватил бегущего игрока с номером «двадцать». Он бежал вдоль левой боковой и заметил, что его блокировка рассыпалась. Он резко повернул и побежал прямо на меня, поблизости никого не было. Я влетел в него на полной скорости, ударив правым плечом в грудь и отбросив ярдов на пять. Он рухнул на траву. Я понял, что парень потерял мяч, а Айк его подхватил, только когда наша половина стадиона взорвалась воплем дикой радости. Я увидел, как Айк пробегает через очковую зону и подает мяч судье. Того парня я ударил сильно, он так и лежал на поле. Я спросил у него, как он. Подошел тренер саммервилльцев с помощниками, они помогли двадцатому номеру подняться.

— Я не хотел тебя травмировать, — сказал я ему.

— Это был хороший, чистый перехват, сынок, — заметил тренер. Первый и последний раз в жизни великий Джон Маккиссик говорил со мной.

Чэд, при поддержке Найлза, выполнил дополнительный удар между стойками ворот. Когда мы выстроились в линию перед вторым вводом мяча, я взглянул на табло: нам потребовалось всего двадцать секунд, чтобы открыть счет.

Чэд снова вбросил мяч, мы с Айком встретили возвращающего на отметке двадцать пять ярдов. После этого саммервилльцы выстроились в линию и показали нам, почему их боится весь штат. Джон Макгрэт своевременно проводил своих через центр, раздавая великолепные точные пасы эндам и бекам, выходящим из боковой линии. Стоило ему направить мяч своему большому фуллбеку в центр, как мы с Айком быстро закрывали бреши, дважды нам удавалось оставить парня с носом. Но постепенно саммервилльцы оттесняли нас назад, к нашей собственной тридцатке.

— Теперь они поняли, что им придется попотеть. Теперь они, черт подери, хорошо это поняли! — кричал тренер Джефферсон.

На третьей попытке Айк решил применить блиц. Последовал бросок. Квотербек отступил, глядя в пустое пространство, возникшее в результате прорыва Айка через центр линии. Айка никто не блокировал, он прошел на полной скорости и впечатляюще набросился на Макгрэта, который не заметил его приближения. Макгрэт выронил мяч, и Найлз подхватил его.

Нам, конечно, было далеко до саммервилльцев, но все же в тот вечер удалось переломить ситуацию. Наш тренер придумал умный и дальновидный план игры, который позволил нейтрализовать превосходство «Зеленой волны». Когда Найлз называл первую игру сезона оборонительной, я подумал, что было бы ошибкой начинать сезон с трюков. Я подскочил к Найлзу, который сам держал мяч и стартовал к боковым линиям саммервильцев. Мы с левым гардом ушли со своих позиций, чтобы организовать блокировку перед Уорми. Я помешал саммервилльскому нападающему добраться до Найлза на нашей боковой линии, но наш блок сильно пострадал. Найлз уже попал в затруднительное положение и вдруг остановился. На другом конце поля он заметил одиноко стоявшего в ожидании мяча Айка. Найлз сымитировал блокировку соперника, но дал ему пройти. Это позволило Айку проскользнуть незамеченным вдоль нашей боковой линии. Когда Найлз переправил Айку мяч, тот все еще оставался в одиночестве.

После того как Чэд выбил дополнительные очки, счет в матче с ошарашенной «Зеленой волной» стал 14:0.

Это был счастливый, необыкновенный вечер, какие слишком редко выпадают в нашей быстротечной жизни. Я помню его во всех подробностях, каждый розыгрыш мяча, каждый выполненный или неудавшийся блок, каждый перехват, в котором участвовал. Помню ощущение совершенного, неземного блаженства, которое дают только спорт или секс. Я чувствовал полное любовное единение со своей командой, когда мы сражались с противником, намного превосходившим нас.

Благодаря усиленным летним тренировкам мы с Айком весь вечер выдерживали темп игры. Вся команда бегала и прыгала, мы подбадривали друг друга, похлопывая то по шлему, то по наплечнику, и к концу игры жить не могли друг без друга. Между нами образовалась связь, которая, как мне казалось, продлится до конца жизни. Весь вечер мы дружно орали и отважно, как львы, бросались на саммервильцев.

До конца игры оставалась минута, счет сравнялся: 14:14. Я атаковал стремительно в тот самый момент, когда Макгрэт приготовился сделать пас. Айк перехватил мяч на двадцативосьмиярдовой линии саммервилльцев. Наши трибуны сошли с ума. Я посмотрел туда, где сидели мои родители с монсеньором Максом: они подпрыгивали и обнимались. Моя обожающая Джеймса Джойса мать скакала почище девчонок из группы поддержки.

В момент совещания Найлз был холоден и спокоен. Перед установкой он прокричал нам сквозь шум трибун:

— Парни, я хочу выиграть этот чертов матч. Я не обосрусь, обещаю вам. Но и вы не облажайтесь. Дайте слово!

— Клянемся! — ответила ему команда.

— Сегодня они остановили Уорми, — сказал Найлз. — Теперь я хочу в этой чертовой линии открыть для него несколько дыр.

Когда Уорми, пробежав пятнадцать нелегких ярдов, коснулся земли на тринадцатиярдовой линии, я ударил их гарда по спине и оттолкнул левого защитника. В следующем розыгрыше Уорми прошел еще десять ярдов к середине. Оставалось двадцать секунд, и Найлз велел Уорми убегать от таклов.

Я выполнил бросок, затем блокировал игрока слева и стал выискивать защитника, чтобы его сбить. Но тут меня вдруг ударили сзади, и я рухнул на спину в очковой зоне. Мир застыл вокруг, время вернулось к своему началу, звезды и планеты замерли на своих орбитах — в ночном воздухе прямо ко мне приближался неопознанный летающий объект. Я подался вперед, чтобы схватить его. Я поймал его еще до того, как сообразил, что это мяч. Уорми потерял мяч, который взмыл вверх и упал прямо в мои распростертые объятия. Я ткнул его в очковую зону и в тот же момент ощутил телом вес «Зеленой волны» — они навалились на меня всей командой, пытаясь вырвать мяч.

Когда свисток судьи оповестил, что «Пенинсула» заработала тачдаун,[106] стадион взорвался. На часах оставалось пять секунд. Мы выстроились для дополнительного удара, я передал мяч обратно Найлзу. Он не опустил мяч, чтобы Чэд ударил. Найлз плясал по полю, ожидая, пока истекут эти последние секунды.

Болельщики гигантской волной хлынули на нас, окружили, мяли в объятиях, чуть не задушили от потрясения и восторга. Затем они побежали к воротам. Этот удивительный вечер навсегда отпечатался в моей памяти, и всякий раз, вспоминая о нем, я не могу удержаться от слез. Не веря своим глазам, я смотрел, как мои родители вместе с монсеньором Максом помогают обезумевшим от счастья болельщикам свалить на землю ворота. Я расхохотался, увидев, что Бетти Робертс от избытка чувств целует в щеку Уорми Ледбеттера. И расхохотался еще громче, когда Уорми вытер щеку грязным рукавом фуфайки.

Я обернулся как раз в тот момент, когда тренер Энтони Джефферсон пожимал руку тренеру Джону Маккиссику. Оба являли безупречный образец спортивного поведения. Я испытывал гордость от причастности к сегодняшней игре. Она изменила историю.

Я смотрел, как раскачивают ворота неугомонные болельщики, как мой отец, взобравшись на перекладину, оттуда руководит ими, а моя мать для удобства сбросила туфли и зашвырнула их куда-то. Она была заодно с толпой, которая наконец-таки обрушила упрямые ворота на землю в тот незабываемый, далекий вечер.

В том сентябре небывалая жара обрушилась на Чарлстон. Казалось, что полуостров закипает под медленно совершающим свой путь солнцем. Из-за близости Атлантики влажность стала невыносимой, деться от нее было некуда. Я вяло переходил из аудитории в аудиторию и несказанно радовался, если оказывался в одном классе с близнецами, с сиротами, с Айком Джефферсоном или с Чэдом Ратлиджем и Молли Хьюджер. За этими совпадениями я угадывал замысел матери: она составляла расписание так, чтобы я мог играть роль надсмотрщика за новенькими. Она им не доверяла, зачисляя в группу риска. Конечно, Шеба По с ее сияющей, ослепительной красотой по природе своей казалась моей интеллектуальной, рациональной матери врагом, исчадием ада, а Тревор По — существом, занесенным с неведомой планеты. Старла не могла скрыть своей душевной раны, внешним проявлением которой служил больной, блуждающий глаз. Найлз играл роль ангела-хранителя при сестре, но моей матери казался неприкаянным: юноша, замкнувшийся в себе, потому что груз взрослых обязанностей лег ему на плечи слишком рано.

— У этого мальчика никогда не было детства, — заявила моя мать как-то вечером за ужином.

— Найлз — отличный парень, — просто ответил отец.

— Его сестра — клинический случай, — сказала мать.

— Она хорошая, — возразил я. — Почему ты придираешься к ней?

— Мне не нравится ее взгляд, — объяснила мать.

— Это потому, что у нее один глаз глядит на запад, а другой — на север. Она не виновата.

— Я говорю о характере, а не о косоглазии или как там называется ее болезнь.

— Доктор Колвелл согласился прооперировать ей глаз, — сообщил я. — Я уверен, что после операции Старла станет другой. Она очень страдает из-за косоглазия.

— Господи, где мы возьмем деньги, чтобы заплатить за операцию?

— Доктор Колвелл прооперирует бесплатно.

— Это ты договорился с доктором насчет Старлы? — спросил отец.

— Да, сэр. Я поговорил с ним как-то летом, когда развозил газеты. Он уже осмотрел Старлу и сказал, что прооперирует, как только выйдет из отпуска.

— По-моему, наш добрый мальчик славно все устроил, Линдси, — с гордостью сказал отец.

— Эта девушка высечена из цельного камня, — ответила мать. — И случай у нее клинический. Оттого что ее вылечат от косоглазия, характер у нее не станет лучше. Помяните мое слово.

Наступил конец октября, а наша футбольная команда все еще оставалась непобежденной. Однако тренер Джефферсон сумел нам объяснить, что своими победами мы обязаны скорее удаче, чем мастерству. Он поклялся, что приведет нас в действительно хорошую форму, и мы тренировались как проклятые. После одной из таких тренировок мне показалось, будто я умираю.

У фортуны свои причуды, и ее улыбки чередуются с ухмылками. Это я понял однажды вечером, вернувшись домой после изматывающей тренировки. Когда я вошел, отец сказал:

— Обед в холодильнике, сынок. И еще, тебе звонила эта очаровательная Молли Хьюджер.

— Молли? Что ей надо?

— Не знаю. Со мной она не захотела поделиться.

Я забрал телефон к себе в спальню и чуть не потерял сознание от страха. Я сообразил, что ни разу в жизни не звонил девушке. Состояние было такое, словно воля покинула меня, а сам я превратился в тряпичную куклу. Руки тряслись, ватные пальцы не слушались. Причина этой паники была мне ясна: я никогда не звонил девушке, потому что у меня никогда не было девушки. Дикий, нелепый факт биографии, если учесть, что мне уже исполнилось восемнадцать.

В течение первого месяца учебы у нас с Молли установились непринужденно-дружеские отношения, на трех уроках мы даже сидели рядом. Поэтому я собрал остатки мужества и набрал номер ее телефона. После первого же гудка ответила мать Молли. Я представился, и ее голос сразу стал холодным и сухим.

— Молли нет дома, Лео. Спокойной ночи, — сказала миссис Хьюджер и повесила трубку.

Не успел я подняться со стула, как раздался телефонный звонок.

— Квартира Кингов. Лео у телефона, — ответил я, как учили родители.

— Ты всегда отвечаешь так? — рассмеялась на том конце провода Молли.

— Нет. Иногда говорю: «Лео Кинг слушает, поцелуйте меня в задницу». Разумеется, я всегда отвечаю так. Ты ведь уже знакома с моей матерью. У нас дома нужно соблюдать тысячу и одно правило.

Последовала перепалка между Молли и ее матерью. Молли прикрыла трубку рукой, поэтому слов разобрать я не мог, но голоса были очень возбужденные. Наконец Молли произнесла:

— Мама, мне кажется, я имею хоть какое-то право на личную жизнь. Большое тебе спасибо за заботу. Лео, ты еще здесь?

— Здесь. У тебя неприятности?

— Еще какие. Мы с Чэдом поссорились, он порвал со мной. Сегодня. Точнее, несколько минут назад.

— Вот идиот. Он что, сошел с ума?

— Почему ты так решил?

— Потому что он порвал с тобой. Лучше порвать со всем светом, чем с тобой.

— Я надеялась, ты скажешь что-нибудь в этом роде. Поэтому и позвонила. Но не только поэтому.

— А еще почему?

— Хотела спросить: не пригласишь ли ты меня на танцы в пятницу, после игры?

Я покраснел так жарко и ярко, что, по идее, мое лицо должно было до конца жизни сохранять красноватый оттенок. Я подыскивал слова в ответ, но язык прилип к нёбу. Я онемел и только молил Бога о том, чтобы внезапная буря оборвала все телефонные провода в городе. Сгорая от бессловесного стыда, я надеялся: Молли сама придет мне на помощь.

— Лео? Алло! Ты меня слышишь?

— Слышу, — ответил я, радуясь, что голос вернулся ко мне.

— И каков твой ответ? Ты приглашаешь меня на танцы или нет?

— Молли, ты девушка Чэда. Я знаю, как он к тебе относится. Я знаю, как он гордится тобой.

— И поэтому он пригласил на танцы Беттину Траск? Поэтому позвал эту сисястую шлюху потискаться и пообжиматься?

— Беттину Траск? — Потрясенный новостью, я аж поперхнулся. — Чэду что, жизнь надоела? Беттина Траск — девушка Уорми Ледбеттера. Все, Чэд — покойник.

— Надеюсь, Уорми собьет с него спесь.

— Он выбьет из него душу! Можно заказывать гроб. Я точно знаю, какой конец будет у этой истории.

— Я больше не хочу говорить про Чэда. Ты приглашаешь меня на танцы или нет?

— Молли, я никогда не ходил на свидания. Я понятия не имею, как нужно себя вести на свидании. Что делать, что говорить, — ответил я, с трудом выдавливая каждое слово.

— Вот я и научу тебя всей этой чепухе.

— И потом, я ведь должен буду с тобой танцевать?

— Вообще-то на танцах так принято.

— Молли Хьюджер, не хотела бы ты пойти со мной потанцевать в пятницу вечером, после матча?

— С большим удовольствием, Лео. Какое неожиданное приглашение! Слов не нахожу, как ты меня обрадовал.

— Можно задать тебе личный вопрос?

— Задавай.

— А ты встречалась когда-нибудь с кем-нибудь, кроме Чэда?

— Никогда, — расплакалась она и повесила трубку.

В мечтательном настроении, к которому примешивались ужас и восторг, я вышел на кухню и стал разогревать ужин, приготовленный для меня отцом. Когда я сел за стол, ко мне подсел отец, как он делал каждый вечер, чтобы обсудить новости.

— Угодил тебе сегодня шеф-повар, сынок?

— Он заслуживает премии. Бифштекс просто восхитителен. Спаржа — пальчики оближешь. Пюре — лучше не бывает.

— Гармония — ключ к успеху. Чего мисс Молли хочет от нашего мальчика?

— Ты не поверишь, отец. Она хочет, чтобы я пошел с ней на танцы после матча. Странно, правда?

— «Странно» не самое подходящее слово в данном случае. Я бы сказал — сказочно, волшебно, потрясающе! Очень неплохо, если одна из самых красивых и милых девушек в мире хочет с тобой потанцевать.

— Молли чересчур хороша для такого парня, как я. Чэд порвал с ней сегодня, она страдает. Чэд пригласил на танцы Беттину Траск.

— Ого! Ясно, что у него на уме. Беттина имеет определенную репутацию.

— Я немного лучше узнал ее в этом году. Она из бедной семьи, отец неизвестно где. Говорят, что в тюрьме. Но Беттина очень способная, налегает на учебу и, по-моему, хочет многого добиться в жизни.

— Уорми Ледбеттер вряд ли поможет ей многого добиться, — заметил отец.

— Но если она будет встречаться с Чэд ом Ратлиджем, это серьезно поднимет ее положение в обществе, — ответил я.

— Я думаю, напыщенная мамочка Чэда сойдет с ума, когда узнает эту новость! — всплеснув руками, рассмеялся отец.

— Да и матери Молли эта новость тоже не по вкусу, насколько я могу судить, — признался я. — Она даже не притворялась любезной со мной.

— К югу от Брод-стрит, сынок, только происхождение и кровь имеют значение. Это своеобразный банк крови. Ах да, счет в банке тоже имеет значение, и еще какое!

— Ничего удивительного, что мать Молли злится. Мы не можем похвастаться ни кровью, ни деньгами. К тому же еще католики. О чем тут говорить. Пролетаем мимо аристократии, мимо клубов, мимо высшего общества. Позорное падение Молли Хьюджер — от Чэда Ратлиджа до Лео Кинга.

— Держу пари, это первый самостоятельный шаг, который Молли совершила в жизни, — ответил отец. — Это в своем роде ее декларация независимости.

— Как мне быть, если Молли захочет потанцевать?

— Значит, ты потанцуешь с ней, только и всего. Танцевать с хорошенькой девушкой — огромное удовольствие, поверь мне.

— Да не умею я танцевать, не умею! Шеба немного поучила меня у нас на вечеринке этим летом, вот и все мои уроки.

— Черт побери! — Отец хлопнул себя ладонью по лбу. — Когда-то мы часто танцевали, я держал тебя, а мама — Стива. После смерти Стива мы перестали танцевать. В этом вся беда. Жизнь словно замерла у нас в доме. Музыка ушла. Мы совершенно выпустили тебя из виду. Мы чуть не потеряли тебя. Господи, ты же ни разу не ходил на свидание! О чем мы думали, черт возьми?

— Всем нам было нелегко после смерти Стива, — ответил я.

— Завтра, сынок, когда ты придешь домой после тренировки, пожалуйста, надень туфли для танцев. Мы должны преодолеть это препятствие.

Мой отец, как всегда, сдержал слово. Когда на следующий день я хотел отвезти Найлза в приют, он удивил меня, сообщив:

— Твой отец пригласил Старлу, Бетти и меня на ужин. Упомянул что-то про урок танцев.

— Господи, отец слов на ветер не бросает! — воскликнул я.

— Тебе повезло с ним. Мне бы такого отца.

— А ты совсем не знаешь своего отца, Найлз?

— Не будем об этом.

— Не будем, — согласился я.

Подъезжая к дому, я услышал из окон громкую музыку. Машины матери не было на месте. Отец на заднем дворе жарил чизбургеры и кукурузу на булочках, а Бетти раскладывала по тарелкам капустный и картофельный салаты из огромных мисок. Шеба с Тревором выбрасывали какой-то мусор в алюминиевое ведро. Мы с Найлзом вошли во двор.

— Скорее, скорее! — встретила нас Шеба. — Мы уже заждались. Будем учить вас, мальчики, выделывать кое-какие финты ногами. Вечеринка начинается. Прошу в дом.

Тревор потащил в дом Старлу и Бетти. Отец закрыл гриль, снял фартук и поварской колпак и приготовился сменить роль повара на роль распорядителя танцев. Он не мог сдержать улыбку радости.

— А где мать? — спросил я.

— Она не захотела принимать в этом участие, — ответил отец. — Рассердилась, что я устроил вечеринку посреди учебного года. Расшумелась и уехала в библиотеку.

В гостиной Шеба и Тревор обучали нас азам рок-н-ролла, шэга, фиша и даже стролла. Близнецы двигались естественно, как деревья, колышимые ветром. Когда они танцевали в паре, нам, зрителям, наблюдавшим за божественной грацией этих тел, становилась очевидна вся продуманная гармония танца.

Но мы собрались не для того, чтобы любоваться. Мы должны были учиться. Тревор отвел мальчиков в один конец комнаты и стал показывать самый простой шаг.

— И не бойтесь ошибиться. Благодаря ошибкам вы научитесь. Благодаря ошибкам вы достигнете совершенства. Дайте себе свободу. Не думайте. Просто танцуйте. Пусть ваше дело двигается само. Танец — это признание тела в любви к самому себе.

В течение трех часов мы, неуклюжие, как клоуны в цирке, совершали нелепые ужимки и прыжки. Но близнецы терпением и доброжелательностью добились того, что наши движения стали немного передавать настроение танца. Я расслабился и начал получать удовольствие. В тот вечер я навсегда распрощался со своим старым телом, глухим к танцу.

Потом близнецы учили нас вальсировать, показали утонченное изящество этого танца, когда вы берете девушку за руку, другую руку кладете ей на талию и притягиваете к себе.

— Медленный танец — о нем мечтают все девочки и мальчики, — объявила Шеба. — Вы можете прикасаться к тому, кто вам нравится, приблизиться к нему почти вплотную. Вы танцуете щека к щеке. Вы можете щекотать своим дыханием ухо партнера или партнерши. Прикосновениями вы можете поведать о своих чувствах. Не говоря ни слова, вы можете открыть друг другу сердечные тайны. На свадьбе жених и невеста перво-наперво танцуют медленный танец. И для этого есть много причин. Давай, Лео, покажем всем, каковы эти причины.

Шеба протянула мне руку, я принял ее, словно это была пачка динамита. Мой отец поставил пластинку «Love Is Blue» — инструментальная мелодия, завораживающая, как чарлстонские улицы. Обхватив свободной рукой талию Шебы, я притянул ее к себе, и мы начали танцевать — не думать, а танцевать, и благодаря Шебе казалось, что я умею это делать. Я хотел, чтобы музыка длилась вечно. Но пластинка закончилась, наше время истекло, и мы с Шебой отошли на шаг друг от друга. Она сделала реверанс, я поклонился. Я казался себе настоящим кавалером, блистательным, неотразимым, не похожим на жабу.

Зазвонил телефон, я подбежал и снял трубку.

— Это Лео Кинг? — спросил женский голос.

— Да, это я.

— Говорит Джейн Паркер, ассистентка доктора Колвелла. В нашем графике произошли изменения. У доктора Колвелла будет возможность прооперировать Старлу Уайтхед в эту пятницу, в восемь утра. Она сможет явиться?

— Да, Старла Уайтхед будет в восемь утра в клинике. — Я вернулся к танцующим и объявил: — Старла, доктор Колвелл вылечит тебе глаза.

Все встретили новость с ликованием. Старла подошла к Найлзу, и они, прижавшись друг к другу, плакали, незаметно, еле слышно. Все-таки бремя горестей безмерно тяготило их, даже в этот вечер, когда мы научились танцевать.

Глава 19 Пилигримы

Я считаю прошлое важнейшей частью нашей жизни, поэтому мои воспоминания отличаются такой скрупулезностью, которая, наверное, сильно раздражает. Но цвет, запах, музыка всегда, как ключ, отпирают дверь в прошлое, открывают, как пароль, доступ к утраченному и забытому. Этот пароль действует так безотказно, что я просто диву даюсь. Ежедневный маршрут, что я проделывал, доставляя газеты, записан в моей памяти в виде череды запахов, собачьего лая, хруста гравия под ногами утренних бегунов, разговоров о новостях с Юджином Хаверфордом и безудержных фантазий — им я предавался, нажимая на педали, грезя о прекрасном будущем, ради которого и трудился в поте лица. Эти воспоминания по прошествии лет сохраняют свежесть и благоухание, поэтому я всегда с такой радостью отворяю дверь в прошлое, будучи уверен, что оно ждет меня таким, каким было в ту пору, когда формировало мое будущее.

В тот день, когда Старле должны были делать операцию, я развез газеты как никогда споро и скоро. Я не пошел с родителями на мессу и на завтрак к Клео. Вместо этого я прямиком поспешил в приют, где меня уже ждали Старла и Найлз. Мистер Лафайет открыл ворота ключом размером с кинжал. Он обнял Старлу и пожелал ей удачи. Я впервые обратил внимание, что на людях Старла не снимает темных очков, которые ей подарила Шеба. Они с Найлзом сели на заднее сиденье автомобиля. У Старлы дрожали руки, а Найлз пытался успокоить ее.

— Сестра ужасно боится, — пояснил Найлз.

— Всякий на ее месте боялся бы. Это естественно, — ответил я.

— Она хочет, чтобы я был с ней в операционной.

— В хирургическом отделении строгие правила. Тебя не пустят в операционную.

— Мне кажется, я не выдержу, если Найлза не будет рядом, — слабым, дрожащим голосом сказала Старла. — Представить не могу, что кто-то ножом будет резать мне глазное яблоко. Я не хочу туда ехать.

— Доктор Колвелл говорит, что операция пройдет отлично, — попытался я успокоить ее. — У тебя будут прекрасные глазки, всем на зависть. Неужели ты предпочитаешь всю жизнь носить темные очки? Ты что, даже спишь в очках?

— Да, — призналась она, поразив меня простодушием и искренностью. — Я снимаю их только в душе. Каждый раз мне так и хочется расцеловать Шебу, когда встречаю ее. Ты не представляешь себе, каково это — быть не как все.

— Тебе больше не понадобятся очки, клянусь, — сказал я. — Послушай меня, Старла. Доктор Колвелл приведет в порядок твои глаза.

— По-моему, ты вообще не слышишь, что она говорит, дружище, — вмешался Найлз. — Не хочет она никакой операции. Мы не поедем в клинику.

— Я все слышу, дружище, — ответил я, нажав на тормоз. — Я устроил Старлу к лучшему чарлстонскому специалисту. Он согласился прооперировать ее бесплатно. К тому же я прекрасно понимаю, что чувствует твоя сестра. Мне дали прозвище Жаба из-за очков — стекла такие толстые, что глаза кажутся выпученными. Я знаю это. У меня есть зеркало. Если бы мне могла помочь операция, я высадил бы твою сестру из машины и сам лег на операционный стол к доктору Колвеллу. Если ты, Найлз, не хочешь ехать, вылезай из машины. Оставь нас одних. Через пару часов все будет сделано.

Найлз посмотрел на сестру.

— Да, Найлз, он прав, — сказала Старла.

— Конечно, он прав. Я сказал, что мы не поедем, потому что ты просила меня. А так-то он, и ежу понятно, прав. Еще бы Жаба не был прав, черт подери!

Я с облегчением вздохнул.

— Моя бессердечная мать разрешила нам пропустить уроки и побыть в клинике до конца операции.

— Здорово! Она молодец, — откликнулась Старла.

— И вообще, она сильно переживает за вас, — продолжал я. — Хоть никогда вам этого не скажет. Она считает, что вам выпала трудная доля. Вот мы и приехали. Выходите, а я припаркую машину. Ступайте в хирургическое отделение, там тебя уже ждут, Старла.

— А доктор Колвелл делал раньше такие операции? — встревоженно спросила Старла. — Я хотела узнать у него во время осмотра. Но он был так добр, что я постеснялась.

— Если честно, ему приходилось оперировать и раньше, только не на глазах. Его специальность — удаление подошвенных бородавок, — ответил я.

— Ну ты даешь, сукин сын! — фыркнул Найлз. — Нашел время шутить. Я тебе всыплю, как только окажемся в приемной.

— Он шутит? — переспросила Старла. — Слава богу! Нет, шутка сейчас не помешает. Как раз то, что надо. Мне нужно взбодриться… развеселиться… посмеяться… — бормотала она дрожащими губами.

— Ну так посмейся, Горная Женщина! — одобрил я. — Я слышал, нет женщин отважней, чем горные.

— Никогда не дразнись, Жаба, — попросила Старла и, выходя из машины, ударила меня по плечу. — Дай честное слово, что не будешь дразнить меня циклопом, если операция не удастся.

— Даю честное слово.

После того как мы, проводив Старлу, прождали в приемной час, Найлз стал метаться по комнате, будто тигр по клетке, мышцы его напряглись, глаза сверкали. Вдруг дверь открылась и вошла Фрейзер Ратлидж, она обняла Найлза, как сестра. Клиника находилась на один квартал севернее «Эшли-Холла», частной школы, в которой училась Фрейзер. Она попросила разрешения уйти с урока, чтобы навестить больную подругу. Фрейзер прошептала Найлзу на ухо несколько слов, я их не расслышал, но заметил, как мышцы на плечах Найлза расслабились. Он послушно сел. Фрейзер подошла ко мне и, крепко обняв, сказала:

— Последние дни мы только о тебе и говорим за обедом, Лео.

— С чего бы это?

— Чэд признался, что порвал с Молли. Эта новость всех поразила, как атомная бомба. Потом позвонила мать Молли и сообщила, что Чэд пригласил на танцы эту шлюху Беттину Траск.

— Беттина совсем не такая шлюха. Она из неблагополучной семьи, но умна, как черт, и трудится изо всех сил. Она ходит к моей матери на специальный курс английского повышенной сложности. Спроси у Найлза.

— Беттина очень хорошо относится к нам со Старлой, — откликнулся Найлз. — Даже после стычки с ее дружком тогда, в первый день занятий.

— Просто о ней ходят слухи, будто она никому не отказывает, — ответила Фрейзер. — А ты, Жаба, говорят, играешь вместо Чэда на подборе.

— А твои родители, Фрейзер, уже знают, что мы с тобой встречаемся? — спросил Найлз.

— Нет пока, — смущенно ответила она. — Момент сейчас не подходящий для признаний.

— Ну да. Беттина Траск и сирота из приюта. Столько позора сразу твои родители не переживут.

— Послушай, Найлз Уайтхед! Сейчас ты снова будешь жалеть себя. Не надо, — заявила Фрейзер. — И не надо меня бить приютской палкой.

В этот момент в приемную вышел доктор Голдин Колвелл, спокойный, словно морской волк. Исключительное спокойствие было его профессиональной чертой. Он был красивым мужчиной с аристократической внешностью, рожденным, казалось, для того, чтобы носить стетоскоп. Одним своим присутствием он успокоил меня и, что более важно, благотворно повлиял на Найлза.

Подозвав нас к себе, доктор Колвелл заговорил мягким, повелительным голосом:

— Надеюсь, операция прошла успешно, но окончательно все будет ясно только через сорок восемь часов. Оснований для беспокойства нет. Утром в субботу и воскресенье я осмотрю ее, проконтролирую процесс восстановления. Она будет получать обезболивающее и снотворное. Я не допускаю, чтобы мои пациенты страдали от боли. Перед уходом вы должны научиться правильно закапывать в глаза.

— Капать буду я, доктор, — ответил Найлз. — Я ее брат.

— Очень приятно. — Доктор Колвелл повернулся к Найлзу: — Значит, вы должник Лео Кинга. Это он попросил меня прооперировать вашу сестру.

— Да, сэр. Я буду благодарен ему до конца жизни.

— Вообще-то, доктор Колвелл, вы тоже имеете к этому отношение, — заметил я. — Вы тоже заслужили благодарность.

— Что ты имеешь в виду, Лео?

— Вы будете получать газету бесплатно всю жизнь.

— Это уж чересчур. Но очень мило с твоей стороны, — ответил доктор.

Его молодая ассистентка, Джейн Паркер, прелестная, как фиалка, выпорхнула в приемную с вопросом:

— Кого научить, как капать в глаза?

— Научите всех, — ответил доктор. Он уже собрался уходить, но, помедлив, добавил: — Мистер Уайтхед, я думаю, теперь в жизни вашей сестры появится много нового.

— Что именно, доктор?

— Прежде всего, много поклонников. Толпа поклонников.

— Не понимаю, доктор.

— Ваша сестра — красивая девушка, — рассмеялась Джейн Паркер. — Очаровательная девушка. И она это скоро почувствует.

В раздевалке тем вечером ощущался какой-то подспудный разлад. Игроки шнуровали наплечники, пристегивали к талии набедренные накладки. Но словно невидимая сила высосала дух из нашей команды, мы двигались как в полусне, а зрители, заполнявшие трибуны «Стоуни Филд», были разгорячены нашими беспроигрышными выступлениями. У команды «Ханаан» был такой вид, словно они пришли на смертный бой и готовы лечь замертво, но положить конец череде наших побед и вывести нас на чистую воду. Наша беззаветная преданность игре, которая позволила занять девятое место среди крупнейших школ, в тот пятничный вечер обернулась усталостью и ощущением обреченности. Еще не закончив переодеваться, я понял, что нам впервые за сезон будет записано поражение. И не у меня одного было такое предчувствие.

— Что случилось, Жаба? — спросил Айк.

— Мы похожи на мертвецов. Нам требуется реанимация. Внутривенное вливание.

— Эй, «Мятежники»! — крикнул Айк. Он встал, полностью экипированный и готовый к бою. Обошел игроков, похлопывая их по спине, пытаясь разжечь огонь при полном отсутствии горючего. — Почему глаза потухли? Почему стоите, как чучела огородные? Вы, парни, забыли, кто мы такие? Мы, черт подери, «Мятежники»! Мы разбили «Зеленую волну» из Саммервилла, «Волну прилива» из «Бофорта», «Скалу» из школы Святого Андрея! А сегодня мы играем с командой «Ханаан», у которой тоже нет ни одного проигрыша. Где ваш кураж, парни? Скажите мне, куда он спрятался, и я вытащу его на белый свет! А ну-ка!

В ответ раздался голос, мрачный и недовольный:

— Сядь и заткнись, парень. Чего зря хлестать дохлую лошадь. — Голос принадлежал Уорми Ледбеттеру, который сидел в раздевалке до сих пор полуодетый.

Мне показалось, что его грубость по отношению ко второму капитану подрывает сплоченность команды. Я подошел к нему и положил обе руки на его плечи с накладками. Он вскочил, сжав кулаки, готовый броситься сразу и на меня, и на Айка.

Вмешался Найлз — оттащил меня назад, ухватив за костюм.

— Давай проведем собрание команды до прихода тренера, — обратился он к Айку.

— Всем быстро одеться! — скомандовал Айк. — Даю вам одну минуту, потом встречаемся в конференц-зале.

Этот приказ вызвал недовольное ворчание как среди белых, так и среди черных игроков, но это, по крайней мере, означало, что ребята вышли из оцепенения. Не прошло и шестидесяти секунд, как команда в полном составе стояла передо мной и Айком возле классной доски, прикасаться к которой имел право только тренер Джефферсон.

— Ну все, хорош. Подурили, и хватит, — сказал Айк. — Не понимаю, что с вами. Я не узнаю́ команду.

— Ребята, — подключился я, — что стряслось с «Мятежниками»? Мы прошли с вами такой путь, и вдруг…

Все молчали, тишина стояла глухая, непробиваемая. Чтобы разрушить ее, я собрался сказать что-нибудь немудреное, но веселенькое, однако Найлз опередил меня.

— Да просто Уорми бесится из-за того, что Чэд сегодня вечером встречается с его девчонкой.

— Чэд, ты круглый идиот или как? — присвистнул Айк. — Насколько мне известно, Беттина с Уорми всю жизнь вместе.

— Я думаю, Беттина решила отведать мяса другого сорта. Белого мяса, — ответил Чэд, который держался неуверенно и явно нервничал.

Зная Чэда, я понял, что его ответ был частично бравадой, а частично — неудачной шуткой. Я попытался придумать остроумный ответ, а Уорми, как носорог, сминая на своем пути товарищей по команде, рванул к Чэду, который сидел возле бетонной стены. Последовало мельтешение увесистых ударов и цветистых ругательств, но нам удалось растащить противников. Чэду крупно повезло: если бы не наше вмешательство, Уорми в пылу этой стремительной атаки наверняка перегрыз бы ему сонную артерию своими кривыми желтыми зубами. Мы с Айком крепко вцепились в Уорми и препроводили его на место. Он, в отличие от Чэда, не испытывал никакого облегчения. Когда порядок восстановили, чувствовалось, что команда охвачена возбуждением, которое пришло на смену всеобщей апатии.

Айк начал говорить. В этот момент из тренерской вышли тренер Джефферсон и его помощник. Я поспешил к ним, чтобы предупредить:

— Еще пять минут, тренер. Нужно кое в чем разобраться. В команде небольшая проблема, но мы справимся.

Тренер Джефферсон удивился, однако среагировал мгновенно:

— Даю четыре минуты.

Они с помощником удалились обратно в крошечную душную тренерскую. А я вернулся к доске.

— Уорми, — сказал Айк. — Мы не можем жертвовать интересами команды ради своих личных интересов. И ради любви. Мы столько сил отдаем команде. Все вы знаете, как я отношусь к Бетти, но если мои чувства пойдут во вред команде, я отброшу их. По крайней мере, до конца сезона. У всех у нас, парни, есть девчонки. Мы классные футболисты, и девчонки нас любят. Всех, кроме Жабы.

Даже Уорми Ледбеттер не стерпел и рассмеялся вместе со всей командой. Я тоже хохотал, восхищаясь изобретательностью Айка и гениальной стратегией, им найденной.

Голос Чэда перекрыл всеобщий смех:

— Черт, потому я и пригласил Беттину на танцы. Молли идет с Жабой, он ее пригласил. А Беттина звонит мне весь месяц.

— Чэд, уж не хочешь ли ты сказать, что пал жертвой амфибии? — с глубоким сарказмом произнес Айк.

Опять последовал взрыв смеха, и на этот раз Уорми смеялся громче всех.

— Женщины не могут спокойно пройти мимо меня, — сказал я. — Это еще с детства. Вот вы, парни, зовете меня Жабой, а женщины зовут Собольком.

— Черт, держу пари, ты ни разу не целовался, — фыркнул Чэд.

— Ничего, сегодня у него свидание с Молли, и он наверстает упущенное, — широко улыбнулся Найлз, и снова все грохнули от смеха. Все, кроме Чэда. Айк поднял руку, призывая к тишине.

— Ну все, пора. У нас хватит пороху в пороховницах, чтобы задать жару этому «Ханаану». Уорми, всю свою злость вместо Беттины и Чэда направь на противника и покажи свою лучшую игру. Линия нападения обеспечит дыры, через которые ты сможешь протащить дохлого мула, не только мяч провести. Мы должны сохранить спортивную злость до конца игры. Для меня «команда» — святое слово. И если еще кто-нибудь принесет свою хандру в раздевалку, я из него эту дурь вышибу. Слышишь меня, Уорми? Слышишь, Чэд? А теперь забудем все — и вперед! Пусть плохо будет «Ханаану», а не нам!

Когда вошел тренер Джефферсон с помощником, они застали команду в состоянии воодушевления. Все горели желанием победить. Айку удалось создать нужный настрой с мастерством, о котором опытный тренер может только мечтать.

Победа над «Ханааном» давала нашей команде перевес, который обеспечивал участие в матче на полуфинал штата в Колумбии.[107] Мы выстроились на поле. Я впервые почувствовал в воздухе холодные иголочки — наступила осень.

Мы выбили мяч, и я наперегонки с Айком помчался по полю, мы успешно обошли пару защитников «Ханаана», одновременно настигли игрока, который вел мяч, и оттеснили его из игровой зоны на его же собственную двадцатипятиметровую линию, к команде. Торжествуя, мы заорали, и ликующие сотоварищи поддержали нас. Не знаю уж, какой демон или морок овладел нами в тот вечер в раздевалке, но на поле он был изгнан и больше в тот сезон не возвращался. Несгибаемая воля к победе оставалась нашим фирменным стилем.

Уорми Ледбеттер завладевал мячом более тридцати раз, многократно выходил к центру, где я в тот вечер превзошел самого себя — это был мой лучший матч в году. Линия нападения перемещалась, словно львиная стая, мы атаковали яростно и решительно. Я выпек четыре «адских блинчика»,[108] размазав лайнменов противника по полю, когда заметил Уорми Ледбеттера, который обрушился на защитных беков, набычившись и работая ногами, как молотилка. Найлз сделал обманный маневр, который открыл поле Чэду и Айку, каждый из них заработал с подачи Найлза по тачдауну — казалось, они жонглируют буханками хлеба, подбрасывая их высоко в вечернем воздухе.

В тот вечер Уорми поставил рекорд школы: за ним числилось пять тачдаунов, за время матча он накрутил по полю больше двухсот ярдов. Найлз успешно завершил десять из двенадцати пасов. Наша защита держалась неколебимо, словно за их спинами горел лес. «Ханаану» не удалось заработать ни одного очка вплоть до самых последних минут игры, когда наша вторая цепочка дала им забить совершенно безобидный для нас полевой гол. Раздался финальный свисток. Мы победили пятую в рейтинге команду штата с разгромным счетом 56:3. После игры наши болельщики хлынули на поле, но ворот на этот раз не опрокидывали. Произошла удивительная вещь: настрадавшиеся в свое время фанаты начали привыкать к нашим победам.

Я не спеша пробирался через ликующую толпу, как будто углублялся в страну чудес. Я так долго мечтал о нормальной жизни, что она казалась мне недостижимой. И вот наконец свершилось: я иду с футбольного поля после игры, пожимаю руки своим соперникам из «Ханаана», выслушиваю поздравления болельщиков и товарищей по команде, меня обнимают девушки, имен которых я не знаю, и чирлидеры, у которых футболки такие же мокрые, как у меня. Да, теперь это моя жизнь, моя обычная жизнь, и как же она не похожа на ту, когда я лежал, прикованный наручниками к кровати, накачанный лекарствами, не в силах пошевелиться. Мне нравилось быть частью команды, которая подчиняется замыслу игры и раскрепощает человека. Лишь Богу известно, как я в этом нуждался. И вот я неспешно двигался к раздевалке, полагая, что моя неспешность — от желания продлить наслаждение моментом, посмаковать триумф, пока не сообразил, что я просто-напросто пытаюсь оттянуть неизбежное. Настоящая причина, отчего я медлю вернуться в раздевалку к своим счастливым товарищам, заключается в том, что я боюсь — теперь пора идти с Молли на танцы.

Входя в полуосвещенный спортивный зал, я вздрогнул от мысли, поразившей меня, как метеорит: ведь я никогда раньше не был на вечерах старшеклассников и понятия не имею, как себя вести. Не знал я и как поступить со своим лицом: принять самоуверенное выражение, напустить легкую небрежность или сделать задиристо-задорный вид. Я почувствовал себя беззащитным и растерянным, а лицо покрылось потом.

Я увидел Молли: она шла ко мне с другого конца зала. Она сняла свою чирлидерскую форму, теперь на ней была простая юбка с блузой и белые носки, которые баскетбольный тренер заставлял надевать даже самых легконогих танцоров. Она торопливо подошла ко мне, обняла и игриво поцеловала в щеку, чем немало удивила.

— Какая потрясающая игра, Лео! Похоже, эта команда далеко пойдет.

— По-моему, тоже.

Музыка закончилась. Диск-жокеем в тот вечер, как и весь год, был невозмутимый Тревор По.

— Пришел наш герой, Лео Кинг, — объявил он. — Я хотел бы попросить Лео и его прекрасную партнершу Молли Хьюджер начать следующий танец. А еще мне хочется попросить нашего второго капитана Айка Джефферсона со своей прелестной партнершей Бетти Робертс присоединиться к ним. Объявляю медленный танец! Первый медленный танец за вечер! При мысли о нем разве не бегут у вас по спине мурашки? Но сначала вознаградим заслуженными аплодисментами наших капитанов! Вот так, хорошо! В прошлом году «Пенинсула» занимала последнее место в футбольной лиге. А сейчас мы стоим непобежденные перед людьми и Богом. Назовем этот танец танцем капитанов. Зал находится в их полном распоряжении, пока я не подам вам сигнал своим тамбурином. Итак, диджей показывает товар лицом!

Тревор поставил иглу проигрывателя на пластинку, и зал заполнили романтичные и чувственные звуки «Wonderland by Night» Берта Кемпферта, такие тягучие и сладкие, что нам казалось, будто мы погружаемся в мед. Я взял Молли в объятия, и это явилось одним из важнейших моментов в моей жизни. Она коснулась щекой моей щеки, рукой притянула меня ближе. Я почувствовал ее свежее мятное дыхание.

— Я так люблю эту мелодию, — прошептала она.

Я подумал: как бы заставить ее шептать что-нибудь мне на ухо до скончания времен. Мы танцевали, а толпа замерла и смотрела на нас в благоговейном молчании. Я перехватил взгляд Айка — он подмигнул мне. Впервые в жизни я почувствовал себя даже сексуальным и подмигнул Айку в ответ, ощущая себя знаменитым соблазнителем или парижским повесой с левого берега Сены, но уж никак не рохлей, у которого первое в жизни свидание. От Молли пахло, как от жасмина, цветущего в летнем саду моей матери. От ее волос исходил запах солнца и благовоний. Ее грудь была нежной и податливой, но недоступной.

Тревор ударил в тамбурин, и к нашему танцу присоединились все остальные. До конца жизни «Wonderland by Night» останется моей любимой мелодией — из-за сияющих глаз Молли, ее красивых губ, милого лица, стройного тела. Из-за того, что мне показалось, будто моя душа за те девяносто секунд, пока длилась музыка, покинула одинокую страну боли и тоски. У меня голова кружилась от любви к Молли, когда я заметил, что в зал вошли Найлз и Фрейзер и направились к нам. Взяв Молли за руку, я повел ее через толпу танцующих, которые сходили с ума под «Битлз» — Тревор поставил «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Молли и Фрейзер бросились друг другу на шею и тихонько заплакали. Меня это даже не очень удивило. Извинившись, они ушли в женскую раздевалку на другом конце спортивного зала, а мы с Найлзом остались вдвоем.

— Мы от Старлы, навестили ее в клинике, — сказал Найлз. — Она все еще не отошла от наркоза, но мы рассказали ей про матч. Она очень смеялась, когда узнала, что Чэд назначил свидание Беттине, а Молли, чтобы отомстить ему, пригласила на ганцы тебя.

— Почему это ее так рассмешило?

— У Старлы пунктик: ей нравится, когда все идет кувырком. Она получает удовольствие, если видит, что все перемешалось, кипит и вот-вот взорвется.

— А почему Чэда с Беттиной нет на танцах? — спросил я.

— У Фрейзер есть версия: Чэд повез Беттину в пляжный домик на острове Салливан, чтобы там попытаться уложить ее в постель, — ответил Найлз.

— Айк молодчина. Как он сегодня вывел всех из кризиса!

— Прирожденный лидер. Есть в кого.

— А почему Молли и Фрейзер, едва только увидели друг друга, принялись плакать, как ты думаешь?

— Они дружат давным-давно, — ответил Найлз. — Фрейзер заплакала сразу, когда увидела, как Молли танцует с тобой. Сколько она помнит себя, Молли всегда была с Чэдом.

— Мне кажется, я нравлюсь Молли. Правда нравлюсь.

Найлз внимательно посмотрел на меня. А я смотрел, как он пытается подобрать нужные слова, чтоб они были правдивыми и в то же время не задевали мою и без того израненную душу.

— Жаба, — наконец заговорил он, — мы с этими девушками из разных команд. Для них мы только забава. Мы не те парни, которых они берут в расчет, когда задумываются о жизни всерьез. Чэд внушил Фрейзер, что она урод, каких свет не видывал. Я ей нужен сейчас потому, что считаю ее самой лучшей девушкой из всех. Она ведь женщина, и ей необходимо чувствовать себя привлекательной. Я всегда выбирал девушек, которые считали себя страшней, чем смертный грех, и они с благодарностью принимали мое внимание. Все шло хорошо, пока Старле не попадала вожжа под хвост и она не заявляла мне, что пора сваливать из приюта.

— Почему ты всегда убегаешь вместе ней? — спросил я.

— Потому что без меня она пропадет.

— Почему ты не пытаешься отговорить ее от побега?

— Ты не проверял слух у моей сестры?

— Нет, не приходилось.

— Так вот, у нее просто нет слуха. Она никого не слышит, кроме себя.

— Почему ты не бросишь ее?

— Кроме нее, у меня никого нет. И возможно, никогда не будет.

— Глупости! Ты блестящий квотербек. Блестящие квотербеки всегда получают все, чего захотят.

— Да, в этом году жизнь пошла на лад, — улыбнулся Найлз. — И это меня чертовски пугает.

— Радуйся, да и все.

— Не могу. Это закон нашей с сестрой жизни: за все хорошее мы всегда расплачиваемся. Посмотри-ка, Жаба, к нам идут две хорошенькие девушки. Чего еще желать, правда?

— По-моему, это верх желаний.

Молли взяла меня за руку и повела на танцплощадку, где мы танцевали подряд все танцы: медленные, быстрые, средние, пока не закончился волшебный вечер. Именно этот вечер, когда я танцевал с Молли, стал для меня мерой, которой я измеряю все волшебные мгновения своей жизни, весьма редкие, надо признаться. Молли танцевала вдохновенно, обладала врожденной грацией, с оттенком скрытой сексуальности. В тот вечер, слушая, как Тревор предваряет каждую пластинку кратким, остроумным, а порой непристойным комментарием, я обнаружил, что люблю танцевать, и даже приумножил свое умение. Раскрепощенность составляет живую сущность танца, условие, необходимое для того, чтобы твой пульс начал биться в ритме музыки и в ритме сердца той девушки, которую ты сжимаешь в руках. Два сердца, два тела прислушиваются друг к другу, пока раскрепощенность не вступит в свои права, она захватит вас, закружит и перенесет в область свободы, неведомой раньше.

Возле входной двери произошла какая-то суматоха. Шеба По устроила свой по-кинематографически эффектный выход, который потом станет ее фирменным стилем. Тревор отметил появление сестры приличествующим этому событию образом. В берете и темных очках, он отбивал тамбурином такт, пока Шеба плыла в центр зала. Разумеется, Шеба не могла прийти на танцы всего лишь с президентом школьного научного общества или с капитаном баскетбольной команды. В качестве кавалера для открытия светского сезона она выбрала ни много ни мало как полкового командира Цитадели.

— В центре круга, дамы и господа, вы видите пока неоткрытую звезду театра и кино, страстную сирену знойных ночей, незабываемую обольстительницу, известную всем вам бесподобную Шебу По! Ее спутник — грозный командир из Цитадели, курсант-полковник Франклин Лимингтон из города Найнти-Сикс, штат Южная Каролина. Вы знаете, где находится Найнти-Сикс? Это в двух шагах от Найнти-Севен![109]

Публика откликнулась на слова Тревора шумным одобрением, покоренная и тем, как быстро он освоился в Южной Каролине, и тем, как обыграл одно из самых нелепых в штате географических названий. Затем Тревор поставил пластинку Билла Хэйли «Rock Around the Clock» и втянул Шебу к себе на сцену. На пару близнецы выдали один из самых сексуальных танцев, когда-либо мною виденных. Черные ребята не удержались и тоже пустились в пляс, и это неистовое вращение освободило их от напряжения, которое они испытывали в школе, где до сих пор учились одни белые. Бедняга из Найнти-Сикс стоял и смотрел, как его спутница, подобно пантере, извивается в танце, напоминающем и пляску зулусов, и приступ буйного помешательства.

Тревор поставил другую пластинку со словами:

— В этом зале есть люди, которые не танцуют. Робеть и стесняться сегодня категорически запрещается. Будьте смелее! Сейчас я заведу одну песню, под нее должны танцевать все без исключения. Итак, приготовились. Мы с Шебой покажем, что нужно делать. От вас требуется только повторять наши движения.

Из микрофонов вырвался стролл, и Тревор легко, как перышко, спорхнул со сцены в зал. Я помнил, как мой брат Стив пытался научить меня этому танцу, когда мы оба еще были маленькими, и как мы важно дефилировали перед родителями, а те аплодировали каждому нашему гротескному движению. Молли взяла меня за руку, и мы в центре зала импровизировали собственную версию стролла. Мы добавили рывки, прыжки и броски, которые были для нас обоих в новинку, и зрители начали нам аплодировать, высоко оценив наш свежеиспеченный дуэт. Я заметил, что впереди Шеба с Тревором разделились и двигаются вдоль шеренги зрителей, втягивая в танец самых застенчивых, самых неприметных ребят.

Быть в школе неудачником, изгоем — это, конечно, не преступление, но тяжелое испытание и тайное мучение. Как будто стоишь перед кривым зеркалом, и его искажающая, обманчивая поверхность рождает образы еще более удручающие, чем те, что рождены собственным сознанием. Время — вот единственный утешитель униженного подростка, который двадцать лет спустя, явившись на встречу одноклассников, узнает, что золотой мальчик, кумир школы, превратился в лысого, обрюзгшего пьяницу, а местная королева красоты вышла замуж за бабника, который ее нещадно бил, и умерла от передозировки в больнице для наркоманов, не дожив и до тридцати. Тот же, кто был чемпионом школы по прыщам, возглавляет клинику неврологии, а самая безобразная старшеклассница после двадцати расцвела, вышла замуж за финансового директора Национального банка и является на встречу одноклассников в качестве президента благотворительного фонда. Но у подростка ведь нет магического кристалла, через который можно увидеть будущее, и его одинокий путь лежит через тернии, через невыразимый словами опыт инициации. Когда девушка обнаруживает первые капли менструальной крови, откуда ей знать, что они пролились из священной реки жизни, знаменуют пробуждение цветущего материнства и являются ответом, который природа дает уничтожению и смерти? А что должен думать мальчик-подросток, когда, пораженный, ощущает извергшееся семя в своей ладони? Только то, что он уподобился загадочному вулкану, который производит лаву в глубине его чресл. Нет, это непростительно, что подростки в самый трудный период своей жизни обречены терзаться, думая, будто навсегда останутся смешными.

Танец закончился, Молли привстала на цыпочки и прошептала мне на ухо:

— Умираю от голода. Пойдем в «Пигги-парк», съедим по сэндвичу-барбекю.

— Отличная идея.

— По-моему, в «Пигги-парке» самые вкусные сэндвичи-барбекю в городе. Ты согласен?

— Никогда не ел вкуснее, — соврал я.

Я никогда не ходил на свидания и ни разу в жизни не осмелился даже близко подойти к этому легендарному заведению, облюбованному чарлстонским молодняком. Это место считалось довольно опасным, даже взрывоопасным, так как каждая из конкурирующих школ стремилась объявить его своей территорией. Бесспорным королем «Пигги-парка» являлся Уорми Ледбеттер, его всегда сопровождала свита приспешников с накачанными мускулами и низким коэффициентом интеллекта. Я предпочел бы отвести Молли в «Берлинскую стену», если бы она своим нежным голосом спросила моего мнения.

Найлз с Фрейзер подошли к нам в тот же самый момент, что и Тревор: он взмахивал тамбурином, как игрок в кости мечет кубик. Тут подоспели и Айк с Бетти.

— Жаба, ты пойдешь в «Пигги-парк»? — спросил Айк.

— Только что от Молли поступило такое предложение.

— Я ни разу не видела, чтобы туда заходили чернокожие ребята, — встревоженно сказала Молли.

— Я предпочел бы пойти на сходку ку-клукс-клана, чем туда! — ответил Айк. — Но всех нас, черных ребят из команды, пригласил Уорми Ледбеттер. Сказал, что все будет в порядке, он гарантирует.

— Тревор, а почему бы тебе не поехать с Айком и Бетти? — предложила Фрейзер. — Шеба уже удалилась со своим командиром? Видный кавалер, между нами.

— Завтра она его бросит, — ответил Тревор. — Уже объявила, что он деревенщина. И танцует, по ее мнению, как амеба или ей подобная примитивная форма жизни.

— Давайте вы поедете следом за мной, — предложил я Айку. — Припаркуемся рядом и сможем присматривать друг за другом.

— Подходящий план, — кивнул Айк, но я видел, что его что-то тревожит. — Я все же побаиваюсь за Бетти…

— За себя побаивайся, Айк Джефферсон, — фыркнула Бетти. — Дай мне в руки бутылку из-под колы, и я в «Пигги-парке» отобьюсь от трех белых парней!

— Молодец, детка. — Впервые за весь разговор Айк улыбнулся. — Красиво сказала.

— И заметь, сынок, я сказала чистую правду.

— Мне кажется, сексуальное возбуждение немного щекочет нам нервы, — заметил Тревор, побрякивая тамбурином, и все рассмеялись и побежали на стоянку рассаживаться по автомобилям.

Возле «Пигги-парка» на Ратлидж-авеню, недалеко от Хэмптон-парка, я заехал в самый дальний угол подъездной площадки, чтобы рядом осталось место для Айка. Молли доказала, что является завсегдатаем этого заведения, сразу заказав кока-колу и большой сэндвич-барбекю. Тут меня осенило, что Найлз живет в приюте и у него нет ни гроша за душой.

— Повторите заказ четыре раза, — сказал я. — Найлз и Фрейзер, сегодня я угощаю.

— Ты славный парень, Жаба, — ответил Найлз, и я услышал огромное облегчение в его голосе.

Уорми Ледбеттер направлялся к нам в сопровождении кое-кого из своей низколобой свиты. Я напрягся при его приближении. В глазах Уорми всегда поблескивала угроза суда Линча. Но сегодня он присоединился к нашей компании как товарищ по команде. Едва мы с Найлзом вышли из машины, он крепко обнял нас обоих и сказал, что победа над «Ханааном» — лучшее событие в его жизни. После этого он перевел взгляд на Айка:

— Рад видеть тебя, Джефферсон! Давай, вылезай из машины, черт подери! — И как только Айк вылез, Уорми на глазах у белого Чарлстона облапил его. И этот один-единственный жест навсегда переломил что-то в загадочной душе южан. — Айк, ты сегодня играл как черт! Найлз с Жабой тоже здорово играли. Все молодцы.

— Но игровой мяч отец отдал тебе, — ответил Айк. — Он весь год не давал его никому.

— Да, это такая честь для меня! На всю жизнь! — произнес Уорми с глубоким чувством, которого я никогда не замечал в этом неотесанном людоеде. — Так и передай своему отцу, что я это сказал, слышишь?

— Ладно, передам.

Уорми вернулся назад в свое королевство, а нам вынесли подносы. Официант автокафе ловко укрепил их на дверце, и запах копченой свинины наполнил салон автомобиля, щекоча ноздри, дразня аппетит. Я набросился на свой сэндвич, как волк, и с рекордной скоростью проглотил его. Найлз на заднем сиденье не отставал от меня. Мы провели сорокаминутный матч, танцевали весь вечер до упаду, и у нас проснулся такой дикарский, почти зверский голод, что мы сами не ожидали.

— Я мог бы съесть целого кабана, с глазами и жопой, — сказал Найлз.

— Таких непристойностей я в жизни не слышала, — смутилась Фрейзер. — А ты, Молли, как считаешь?

— Да, сильно сказано, — согласилась Молли, но со смехом.

И вдруг ее смех резко оборвался, лицо застыло, а в глазах появился испуг. Я проследил за ее взглядом и увидел, как к «Пигги-парку» подъезжает «ЛеБарон», «крайслер» старой модели, принадлежащий Чэду Ратлиджу. Он медленно въехал на стоянку и дважды объехал вокруг нее, чтобы его уж точно все заметили. Дважды он проехал совсем рядом с нами и погудел, привлекая внимание Молли. Но она уткнулась в свой сэндвич и даже не подняла глаз. Возле Чэда с торжествующим видом сидела Беттина Траск и улыбалась во весь рот улыбкой уцененной Клеопатры третьего сорта.

— Вот сволочь, — донеслись до меня сзади слова Фрейзер.

— Черт, да он дразнит Уорми, насмехается над ним прямо в лицо, — простонал Найлз.

Чэд для парковки выбрал место рядом со скамейками для пикника, где расположился Уорми со своей шайкой плохишей: девицы курили, парни пили пиво. Я чувствовал себя как человек, которому предстоит стать свидетелем катастрофы, и устремил взгляд туда, где должна была разыграться драма человеческих страстей. Я даже не заметил, как Айк вышел из своей машины и подошел к моему окну.

— Не будем вмешиваться, ребята, — сказал он. — Это все равно что дразнить королевскую кобру. Что бы сейчас ни случилось, Чэд сам напросился.

— Почему он это делает? — недоумевал я.

— Потому что знает, какое место занимает в городе, — ответила Молли. — Он, видите ли, у нас недосягаемый и хочет доказать это Уорми. И тебе, Лео. И тебе, Айк. И тебе тоже, Найлз.

— Мне даже интересно! Что Чэд думает о нас? Как вы считаете, Молли, Фрейзер? — спросил Найлз.

— На самом деле он к вам очень хорошо относится, — ответила Молли. — Он благодарен вам за то, что вы в команде дружески приняли его.

— А в глубине души? — допытывался Найлз. — В самой глубине?

— В глубине души он презирает вас и считает ниже себя, — закрыв глаза, спокойно ответила Фрейзер. — Гораздо ниже.

— Забавно узнать, как тебя оценивают другие, — сказал Айк, не сводя глаз с пятачка перед скамейками.

Гроза разразилась внезапно и развивалась стремительно. Уорми сорвался со скамейки, подлетел к машине Чэда, открыл переднюю дверцу и выволок Чэда за волосы. Крики Чэда были почти не слышны из-за смеха и аплодисментов свиты Уорми, которая приготовилась к неминуемому поединку. Смазав пару раз Чэду по лицу, Уорми принял боксерскую стойку — он приглашал противника к честному бою.

Если бы Чэд по-мужски принял бой, один на один, финал у вечера вышел бы более достойный. Но вместо того чтобы поднять кулаки, Чэд сказал так громко, что, наверное, мог слышать весь полуостров:

— Уорми, отец учил меня никогда не вступать в драку со всякой швалью, не унижать своего достоинства.

— Вот как? В самом деле? Ну и ну! А у меня другое мнение. Я думаю, ты боишься со мной драться, полные штаны наложил от страха. Пупсики, которые живут к югу от Брод-стрит, вообще все трусы. Боятся за себя постоять.

Уорми сделал шаг навстречу Чэду и начал ладонью наотмашь хлестать по лицу — шлеп, шлеп, шлеп, — пока тот не заорал:

— Я выпустил бы из тебя кишки, Уорми, но родители учили меня никогда не опускаться до плебеев!

— Защищайся, пупсик. Это же не балаган какой-нибудь. Веди себя как положено. Нет, в самом деле, как прикажете драться с человеком, если у него вообще нет гордости? — обратился Уорми к публике.

Он неожиданно для всех сорвал с Чэда дорогую, прекрасно сшитую рубашку, и тот стал похож на бездомного, которого можно встретить летом в парке. Вряд ли кто-то будет воспринимать всерьез полуголого человека на автостоянке, где все в рубашках. По крайней мере, мне это казалось маловероятным.

Оценивая ситуацию, Уорми окинул взглядом «Пигги-парк», потом взглянул на рубашку Чэда. И тут его озарило, что случалось нечасто: он высморкался в скомканную рубашку, швырнул ее на землю и втоптал в грязь. Без всякой паузы Уорми двинулся к машине Чэда, открыл пассажирскую дверцу и протянул руку Беттине Траск. Ко всеобщему удивлению, Беттина взяла его руку, вышла из машины и триумфально прошествовала в отдельный зал рядом с решетками барбекю.

Униженный до предела, Чэд наблюдал за развитием событий, дрожа от беспомощности и ярости. Он воздел кулак к небу и крикнул в открытую дверь:

— Эй, Уорми, гребаный урод! Я буду качаться целый год, а потом вернусь и надеру тебе задницу! Запомни, ровно через год, день в день. Клянусь! А я свое слово всегда держу! Под Декларацией о независимости стоит подпись моего предка! Имей в виду, я человек чести. Через год размажу тебя по всему «Пигги-парку».

К концу монолога Уорми вышел, грустно покачал головой и одним ударом поставил Чэда на колени.

— Заткнись, сынок, — сказал Уорми. — Я хочу съесть сэндвич в тишине и покое, вместе с моей девушкой.

Последовал взрыв оглушительного смеха. Сидя в машине, мы смотрели, как Чэд забрался в свой «крайслер». Вместо того чтобы выехать на Ратлидж-авеню, он дал задний ход и подъехал к моей машине. Сначала он показал мне кулак, потом стал с маниакальным упорством, как ненормальный, жать на гудок. Я услышал шорох справа от себя — это Молли выскользнула из машины и, захлопнув дверцу, спокойно пошла к Чэду. Он распахнул перед ней дверь, приглашая садиться. И Молли села на то место, для которого была рождена.

Почти всю ночь я промаялся без сна, беспокойно ворочаясь, а под утро заснул и проспал как убитый целый час. В четыре зазвонил будильник — пора было приступать к обязанностям разносчика газет в мире, еще осиянном светом звезд. Я медленно ехал на своем «швинне» по направлению к Колониал-лейк, каждый мускул стонал от усталости, а каждая клеточка тела мечтала умереть от позора, которому подвергла меня Молли, покинув на глазах у всех. Пока я еле-еле нажимал на педали, в голове у меня крутилась мысль, что более неудачного первого свидания, чем у меня, история взаимоотношений полов не знает. Я попал в водоворот навязчивых воспоминаний, перебирал мельчайшие подробности своего поведения: что я говорил Молли, что делал с того момента, как она поцеловала меня, и до того, как спокойно и расчетливо променяла переднее сиденье моего автомобиля на более насиженное место в автомобиле Чэда. Больнее всего уязвляло то, с каким нечеловеческим хладнокровием она проделала это. Молча, без колебаний, не произнеся ни слова, не попрощавшись, не поцеловав, не извинившись. У меня дыхание перехватывало от боли. Я предпочел бы, чтобы Молли завершила вечер более благородно: позволила бы мне отвезти ее до дома, вытерпела бы мои неуклюжие восторги на крыльце, а уж потом позвонила бы Чэду и нежно помирилась бы с ним. Она же не просто бросила меня на глазах у всей нашей команды, что само по себе ужасно, но подвергла меня этой казни в присутствии Найлза и сестры Чэда. Они тоже стали очевидцами ее пренебрежительного отношения ко мне, которого я, как мне кажется, не заслуживал.

Они сидели у меня за спиной на заднем сиденье неподвижно, как парализованные, и молчали, будто их муха укусила.

— Похоже, у Молли сегодня было назначено свидание не только мне, — наконец произнес я. — Теперь я ваш шофер, распоряжайтесь мной по своему усмотрению.

Раздался стук в окно, и в машину вскочил Тревор, заняв освободившееся после ухода Молли место.

— Я все видел. Настоящая елизаветинская драма, приправленная соусом барбекю. Мы живем в городе, где царят провинциальные нравы. Здесь терпеть не могут образованных, утонченных молодых людей вроде меня самого. После моего приезда в Чарлстон как только меня не называли: педик, гомик, извращенец, содомит и еще самыми разными словами, которые неприлично повторять. Хотя, конечно, в моем случае все эти оскорбления попадают точно в цель. Лео, я прекрасно понимаю все, что ты думаешь о стремительном исчезновении Молли.

— Как это тебя еще не прикончили, Тревор, и тебе удалось дожить до таких лет? — спросил с искренним удивлением Найлз.

— У меня есть свои маленькие секреты, — ответил Тревор так добродушно, что я рассмеялся.

— Тревор, я даже не знаю, чем вы, геи, занимаетесь друг с другом, — сказал я.

— А я и знать не хочу! — вставил Найлз.

— Я тоже. — Фрейзер зажала уши руками.

— В дело идут крюки для мяса, бритвенные лезвия, огнеметы и дилдо из бычьего пениса.

— Что такое «дилдо»? — спросил Найлз.

— Ах ты, деревенщина с гор, — вздохнул Тревор.

— Я тоже не знаю, — признался я.

— Ладно, Лео, после всего, что ты пережил, я готов преподать тебе вводный урок бесплатно. От платы за инициацию освобождаешься в порядке личного одолжения.

— Спасибо, Тревор. Ты уже сделал мне одолжение, когда сел в машину. Помог в идиотской ситуации. Я никогда этого не забуду.

— Ладно, испечешь мне своих вафель, и мы квиты. В тот день, когда мы приехали в Чарлстон, я отведал кунжутных вафель, которые испек самый одинокий человек на свете. Кто позволил Молли так обращаться с тобой! Стыд ей и позор!

— Не думает же Лео в самом деле, что такая девушка, как Молли, будет встречаться с таким парнем, как он, — произнесла Фрейзер.

— А почему бы и нет, черт подери?! — воскликнул Найлз.

— Только не наскакивай на меня, Найлз, — покраснела Фрейзер. — Они из разных слоев общества. Лео — коренной чарлстонец и прекрасно сам это понимает. Чарлстонский высший свет держится в тени, но это по-прежнему самая влиятельная сила в городе.

— Ты уверена? — спросил Найлз.

— Смотри не попадись в ловушку, Фрейзер, — предупредил Тревор.

— Ну конечно, всегда нужно верить словам человека, чей предок поставил подпись под Декларацией о независимости, — холодно усмехнулся Найлз. — Сегодня нам об этом заявил самый крутой парень. Парень, который может работать языком, но не кулаками.

— Чэда воспитывали как джентльмена, — вступилась за брата Фрейзер.

— Прекрати, детка, прекрати, — посоветовал Тревор Фрейзер. — Ситуация выходит из-под контроля.

— Я из того темного народа, который никогда не слышал об этой вашей Декларации и читать бы ее не стал, — сказал Найлз. — Эти люди не имеют привычки читать книги, разве что под дулом пистолета. Зато они с утра до вечера читают в людях и никогда не ошибаются.

— Ты сейчас скажешь лишнее, и потом будешь жалеть, Найлз, — произнес Тревор. — Давайте поменяем тему беседы. Предлагаю обсудить цены на манго в Аргентине или среднюю продолжительность жизни жуков-мокрецов.

— Значит, ты хвастаешься, что ты из народа, который умеет понимать людей, — не желала угомониться Фрейзер.

— Да твой брат, он не стоит и мизинца таких людей, как Жаба, как Тревор, как Айк, — ответил Найлз. — Сегодня вечером он, я думаю, удивил тебя, Фрейзер. И меня тоже. У него есть все на свете, ему дано столько, как никому другому, и при этом он полное дерьмо. Жаба, не мог бы ты отвезти Фрейзер домой? А я пересяду в машину к ниггерам, мне среди них самое место. — Найлз вышел из машины, не обращая внимания на попытки расстроенной Фрейзер схватить его за руку. Я услышал, как он спрашивает Айка: — Подвезешь меня до приюта заодно с Бетти?

— Я совсем не это имела в виду, — бормотала Фрейзер с глазами, полными слез, глядя, как Найлз садится к Айку на заднее сиденье. — Ужасно все получилось.

— Вот и сказала бы это Найлзу, — откликнулся Тревор. — Детка, язык — самый могучий орган человеческого тела. И убивает, и спасает.

Айк уже тронулся с места в сторону Ратлидж-стрит. Я повез Фрейзер домой. Тревор проводил ее до крыльца со свойственной ему театральной галантностью, а потом, грациозно ступая, вернулся в машину.

Я остановил велосипед возле грузовика «Ньюс энд курьер», вынул первый тюк газет и перекусил металлические стяжки кусачками. Я быстро разбирал газеты на пачки, скрепляя резиновыми лентами, новыми и прочными. Надо мной нависла массивная фигура мистера Хаверфорда, я пожелал ему доброго утра, не отрываясь от работы.

— Вы когда-нибудь встречались с женщиной, мистер Хаверфорд? — спросил я.

— Давным-давно бросил эту вредную привычку.

— Почему?

— Тут дело в законе больших чисел. Когда я был молодой, у меня было полно женщин. Из них сто процентов или жопы с ручкой, или роковые красотки. Жопа с ручкой не представляет большой опасности, но роковая красотка реально может разбить тебе сердце.

— Я не представляю вас с разбитым сердцем.

— Я был женат однажды. Я тебе разве не говорил?

— Никогда, сэр, — удивился я. — И на ком же?

— На миссис Хаверфорд, маленький паршивец, — ухмыльнулся он. — У нас даже был ребенок. Мальчик. Ему сейчас должно быть двадцать лет. Моя жена влюбилась в сварщика с корабля. Они переехали в Сан-Диего. Больше я ничего не слышал ни о ней, ни о сыне.

— Вы ничего не знаете о своем сыне?

— Я даже не знаю, жив ли он. Все мои попытки установить с ним связь остались без ответа. Он знать меня не хочет. Скажи на милость, кто может заставить ребенка отказаться от своего отца?

— Жопа с ручкой, мистер Хаверфорд. Если человек не понимает, что таким отцом, как вы, нужно гордиться, он яйца выеденного не стоит.

— Здорово ты разделался вчера вечером с нападающим из «Ханаана». Это была твоя лучшая игра в сезоне.

— Вы были на ней?

— У меня сезонный билет.

— На следующей неделе играем со школой «Уанду».

— Вы их наверняка разделаете под орех. Мне нравится этот ваш чернокожий тренер. Вы, парни, прыгнули выше головы в этом сезоне. Заслуга тренера. А его сынок Айк — настоящий зверь.

— Да, и отличный парень.

— Смотри, не переборщи с гуманизмом. Я тебя знаю.

— Юджин Хаверфорд — философ.

— Юджин Хаверфорд — реалист. Когда захочешь поболтать о девчонке, я всегда к твоим услугам.

— О девчонке? О какой девчонке? — пожал плечами я.

— О роковой красотке, — мягко сказал он. — Вчера вечером кое-что случилось, так ведь? Наберись терпения. А я каждое утро здесь. Немного под мухой, зато всегда готов поговорить о жизни, она у меня почти вся позади. Впереди осталось всего ничего. А теперь давай обеспечивать Чарлстон новостями со всего света.

Глава 20 Пигмалион

На той же неделе, когда рана, нанесенная моему самолюбию, все еще болела и мысль о предательстве Молли не покидала головы, я отправился к Харрингтону Кэнону. В прошлый раз мне очень не понравился цвет его лица. Как оказалось, тогда он всю неделю пролежал в постели. Я заметил в уголках его сухих глаз апатию. Он ничего не сказал, только пробормотал:

— Лео, я заболел гриппом.

— Давайте я отвезу вас к врачу, — предложил я, встревоженный.

— Прочь из моего дома, любитель совать нос в чужие дела, — ответил он.

Подходя к дому на Трэдд-стрит тем утром, я издалека заметил признаки одичания и беспорядка. Я открыл ворота, и тут же меня со всех сторон окружила дюжина соседских кошек, которые в последнее время стали для мистера Кэнона увлечением и предметом забот. Они мяукали, выли и проявляли жгучее нетерпение. Жизнь мистера Кэнона текла по раз и навсегда заведенному расписанию, без отклонений от заданного ритма, с точностью метронома. Ясно было, что произошло нечто чрезвычайное, если он не покормил кошек вовремя. Прежде чем я смог подняться на крыльцо, мне пришлось накормить стаю озверевших животных. Едва я переступил порог, запах кала чуть не свалил меня с ног, но, совладав с собой, я постучался в дверь спальни.

— Уходи, Лео, — ответил слабый голос. — Мне твоя помощь не нужна.

— Вы ошибаетесь, мистер Кэнон. Позвольте хотя бы немного прибраться.

— Это очень интимное дело. У меня как-никак есть гордость. Я не могу допустить, чтобы ты видел меня в таком положении.

— Гордость — это замечательно. У меня ее, конечно, не так много, как у вас. Но мне кажется, очень трудно сохранять гордость, когда лежишь в дерьме.

— Я не мог встать, понимаешь. Совершенно не мог. По-моему, я сломал свою кровать с пологом.

Я открыл дверь, и мистер Кэнон расплакался. Я действовал быстро и решительно. Довел мистера Кэнона до ванной, снял с него пижаму и, включив душ, вместе с ним встал под него, как был, в одежде. Я намылил Кэнона с головы до пят, растер губкой и полил водой, пока кожа у него не порозовела, как у младенца.

— Прекрати это безобразие, я требую, — петушился мистер Кэнон. — Ты лезешь не в свое дело. Тебя это вообще не касается.

— Очень даже касается. Обратите внимание, что, кроме меня, тут больше никого нет.

Вытерев мистера Кэнона досуха чистым полотенцем, я присыпал ему кожу тальком, помог почистить зубы и побриться. Усадив его на стульчак и убедившись, что он устойчиво расположился между раковиной и ванной на львиных лапах, я отправился в спальню, чтобы среди полного беспорядка найти чистую пижаму и пару новых тапочек с меховой опушкой. Мне потребовалась ловкость гимнаста, когда я лавировал среди раскиданных повсюду вещей, но все же я справился с задачей и смог нарядить мистера Кэнона во все чистое. Только тут я почувствовал, что глубокое смятение, в котором он пребывал, пошло на убыль.

— А теперь вы должны помочь мне кое в чем, мистер Кэнон, — сказал я.

— Я не собираюсь подчиняться приказам всяких диктаторов, — заявил Кэнон, боевой дух возвращался к нему.

— Потребуется часа два, чтобы привести в порядок вашу спальню. Давайте я отведу вас в гостиную, и вы там побудете, пока я убираюсь.

— Звучит соблазнительно. Только у меня совсем кончились силы. Не подашь ли ты мне мои пилюли?

— Конечно. Более того, я накормлю вас завтраком. И еще позвоню доктору Шермету.

Спальня напоминала военно-полевой госпиталь после бомбежки, поэтому я счел целесообразным постелить мистеру Кэнону на кушетке в гостиной. Я подал ему пилюли и проследил, чтобы он выпил несколько стаканов воды, так как старик явно страдал от обезвоживания.

Вернувшись в спальню, я собрал пижамы, простыни, одеяла, наволочки в кучу, вынес на первый этаж и замочил в двух больших раковинах, основательно засыпав порошком и дезинфицирующими веществами. После этого я вернулся наверх и, вооружившись губками, тряпками, швабрами и моющим средством с цитрусовым ароматом, пошел в атаку на спальню. Битый час я не покладая рук выскребал из всех углов следы экскрементов, рвоты и крови.

Чтобы перевести дух, я спустился на кухню и поставил на плиту кофейник. Поджарил бекон, сварил яйца-пашот, сделал гренки и вместе со стаканом апельсинового сока отнес все это мистеру Кэнону. Потом набрал номер доктора Шерметы. Следы крови на полу напугали меня. Жена доктора сообщила, что того срочно вызвали в Медицинский университет, но пообещала, что доктор перезвонит, как только вернется.

Чувствуя себя разбитым и растерянным, я позвонил домой и очень обрадовался, когда трубку снял отец.

— Отец, слушай, мне нужна твоя помощь. Я у мистера Кэнона. У меня голова идет кругом. Мне кажется, он умирает. Ты слышишь? Пожалуйста, приходи.

— Сейчас буду, сынок. Сию минуту выхожу. Вы с мистером Кэноном держитесь. Не бойся, я скоро приеду, все будет хорошо.

— У него в спальне повсюду кровь. Это ведь не сулит ничего хорошего?

— Я вызову «скорую помощь».

— Мистер Кэнон будет вне себя от ярости.

— Он слишком слаб для ярости.

Я покормил мистера Кэнона завтраком с ложечки и, когда он заснул в гостиной на диване, вышел накормить очередную дюжину кошек. Приехала «скорая помощь», санитары с носилками поднялись на крыльцо. Отец столкнулся с ними, когда они выноси-ли мистера Кэнона из дома. Возле «скорой помощи» собрались любопытные.

Следующие два часа мы с отцом потратили на то, чтобы убрать жилище мистера Кэнона снизу доверху. Когда мы запирали дом, отец сказал:

— Ты должен заботиться о кошках, пока мистер Кэнон не окрепнет и не вернется. А теперь поспешим домой, чтобы избавить твою мать от хлопот.

Мои родители взяли на попечение Старлу и Найлза. Они поселили их в нашем доме на то время, пока Старла не оправится после операции. Подъехав к дому, мы застали повсюду множество незнакомых автомобилей, словно это был центральный проспект, а не задворки боковой улицы. Такой популярностью мы были обязаны глубокому впечатлению, которое словосочетание «больная сиротка» произвело на учительскую и родительскую общественность.

Наш дом с утра до вечера был полон посетителей, они приносили Старле охапки цветов из своих садов и мешки конфет — при желании Старла могла бы открыть собственную кондитерскую лавочку. Мать с обезумевшими, отчаянными глазами бросилась навстречу нам с отцом.

— Наконец-то вы вернулись! Еще минута — и я бы этого не вынесла!

— Ступай в нашу комнату, — ответил отец. — Вставь вату в уши. Мы с Лео сами справимся с этой ордой.

Я бегом взбежал по лестнице к Старле узнать, как она себя чувствует. Оказалось, что ее комнату Шеба и Тревор По превратили в салон красоты. Все девушки-чирлидеры из школы «Пенинсула», за исключением Молли, расположились на полу с ватными шариками между пальцев ног, а Тревор прохаживался среди них, делал педикюр и красил им ногти в красный цвет, который именовал «праздничным, как пожарная машина». С маникюром он уже разделался. Кроме того, близнецы мыли головы, делали стрижки и прически всем присутствующим независимо от цвета кожи. Шеба с увлечением занималась макияжем, превращая девушек в сказочные создания — они не имели ничего общего с теми школьницами, которых я встречал каждый день на уроках.

— Лео, немедленно выйди, — приказала Шеба. — Это Царство красоты, тут мы с Тревором превращаем наших девочек в богинь.

— Я только хотел узнать, как себя чувствует Старла.

— Они займутся мной напоследок, — отозвалась Старла. — Не знаю, как я выдержу пожарный красный. Я никогда не бывала в Царстве красоты.

— Ты даже не представляешь, какую красавицу мы сделаем из тебя, — ответил Тревор.

— Бог подумает, что на земле появился новый ангел, — сказала Шеба. — А теперь мотай отсюда, Лео, по-быстрому.

— Можно, и я с тобой? — попросила Старла. — Пожалуйста!

Найлза с Айком я обнаружил во дворе. Мой отец снова взялся за роль диск-жокея, из окон рвались звуки «Роллинг стоунс», распугивая местных крабов.

— Ребята, хочу задать вам один вопрос, — сказал я, усевшись рядом с ними и глядя в сторону Цитадели. Прилив быстро прибывал, река вздувалась, следуя лунному расписанию.

— Ну спрашивай, — разрешил Айк.

— Ради бога, скажите, где Тревор научился делать женские стрижки, маникюр и педикюр, укладку и макияж, словно заправский стилист?

— Держу пари, он ни разу в жизни не прикоснулся к мячу, ни к футбольному, ни к бейсбольному, — ответил Найлз. — Да и не дрался наверняка тоже.

— Никогда не встречал другого такого парня, — согласился Айк. — Мне кажется, он на три четверти девчонка.

— А на четвертую четверть кто? — спросил Найлз.

— Тоже девчонка.

— И все же он такой классный, — заметил Найлз. — Здорово умеет рассмешить. Заводила во всех школьных делах. Они с сестрой произвели сильное впечатление на всю школу, на всех нас без исключения.

— Мать говорит, что коэффициент интеллекта у них такой высокий, что зашкаливает. — Я оглянулся на дом и добавил: — Лучше бы отец отправил кое-кого из гостей восвояси.

— Знаете, что я заметил? — заговорил Айк. — Ребятам нравится тусоваться дома у своих учителей. Это как будто подсмотреть тайный кусочек их жизни, скрытый от глаз. Я обратил на это внимание, когда отец приглашал свою футбольную команду на пикник. Парни просто обалдевали от того, что их тренер живет нормальной жизнью, а не только той, которую они видят в тренерской и на футбольном поле.

— Моя мать никогда не пускала учеников к себе в дом, пока не появились Тревор и Шеба, — сказал я. — Они не оставили ей выбора. Просто вошли в дом, и все. Но не в ее сердце.

— Почему ты так думаешь? — спросил Найлз.

— Моя мать не любит близнецов, почему — я не знаю. Ей всегда нравились артистически одаренные дети, и она сама признает, что более талантливых, чем близнецы, она не встречала. Мне кажется, она считает, что они притягивают к себе несчастья и это может плохо отразиться на их друзьях.

— Отца у них нет? — спросил Айк.

— По крайней мере, я его не видел, — соврал я.

— А у тебя есть отец, Найлз? — немного смущенно спросил Айк.

— Непорочное зачатие. Слышал о таком?

— Об одном случае слышал.

— Так вот, тебе крупно повезло — я второй.

— Мне кажется, Айк, Найлз не расположен рассказывать о своей семье, — вмешался я.

— Ты очень сообразительный, Жаба, — заметил Найлз. — Правильно понял.

— Я просто хотел узнать, как Найлз со Старлой оказались в таком положении, вот и все, — с обидой ответил Айк.

— А у Бетти ты спрашивал, как она оказалась в приюте? — поинтересовался Найлз.

— Она плачет всякий раз, когда спрашиваю. Поэтому я спрашивать перестал.

— Послушайся моего совета. Тебе не надо знать мою историю. Никому из вас не надо ее знать.

— Почему? — задал вопрос я. — Мы ведь друзья.

— Если ты мой друг, то пойми: я ничего не хочу рассказывать вам. Это паршивая история, в ней замешано много дурных людей и много несчастий. Я слишком хорошо отношусь к вам, ребята, чтобы рассказывать все это.

— Как же мы по-настоящему узнаем тебя? — спросил я. — Ведь мы даже не знаем, откуда ты взялся, кто твои предки.

Найлз крепко взял меня за шиворот и притянул к себе.

— Ты что, Жаба, разучился понимать человеческий язык? Мне ничего не известно о наших предках. Почему мы попали в такой переплет? Потому что не знаем ничего, ни черта. Мне было пять лет, когда я оказался в этом чертовом приюте. Старле четыре. Когда-нибудь я расскажу, как мы прожили первые годы нашей жизни. Начну с того, что моей матери было тринадцать лет, когда я появился на свет. Можешь ты представить, что твоя мать всего на тринадцать лет старше тебя? Мы со Старлой ищем ее всю жизнь. Вот почему Старла вечно убегает. Она думает, что мама жива, просто не знает, как нас найти.

— Ваша мать могла бы проверить картотеки приютов, сделать запросы, — подсказал Айк.

— Ах ты, Айк, — покачал головой Найлз. — Ты даже представить не можешь, что она не умеет ни читать, ни писать. Она ни разу не заполнила ни одного документа.

— Это все ужасно, Найлз, — сказал я. — Прости, что мы зашли так далеко.

— Когда-нибудь я расскажу вам все. Всю эту комедию. Но я хочу, чтобы при этом была Старла.

— Почему? — не понял Айк.

— Потому, что это наш последний год в приюте. На следующий год нам даже неоткуда будет убегать, в приют нас уже не возьмут по возрасту. Мы всегда отовсюду убегали, а теперь можем идти на все четыре стороны. Мы так много времени потратили на поиски прошлого, что совсем забыли о будущем. И вот оно подступило вплотную. И какое-то оно невеселое. Пугает оно меня. Ничего я так не боялся в жизни, как этого будущего.

— Тебе нужно продумать план действий, — сказал я.

— План? — переспросил Найлз. — Жизнь кругами ходит вокруг нас, и мы ее хватаем, когда она замедляет ход. Вот и весь наш план действий до сих пор.

— Мы с Жабой собираемся поступать в Цитадель на будущий год, — сказал Айк. — Ты мог бы поступать вместе с нами.

— Для этого нужны деньги, а их у меня нет.

— Ред Паркер считает, что ты отличный футболист, — сообщил Айк. — Я слышал, как он говорил об этом моему старику.

— В Цитадели будут платить стипендию, — добавил я. — Уверен, что монсеньор знает, где раздобыть еще денег.

— Что ж, это похоже на какой-то план, — кивнул Найлз, задумчиво глядя на прибывающий прилив.

Отец высунул голову из задней двери и с возбужденным видом пригласил нас войти. Дом напоминал цветочный магазин или студию флориста: цветы стояли в вазах и банках, наполняя воздух густым ароматом. Мы расселись, как нам велели, лицом к лестнице. Даже моя мать вышла из спальни, где пряталась: ее выманило радостное волнение отца, которое тот не мог сдержать.

Наверху, на лестничной площадке, послышались шорох и шепот. Возник Тревор, своей воздушной походкой скользнул вниз по лестнице и сел за пианино. За ним вышла Бетти, которую Айк проводил к ближайшему стулу. Следом выплыла, подобно лебедю, Шеба. Она взглянула наверх, потом подала брату еле заметный знак рукой. Тревор бравурно, раскатисто заиграл Триумфальный марш из «Аиды».

Мы все стояли с задранными головами и смотрели, как Старла Уайтхед застенчиво совершает исполненный надежд и ожиданий выход в мир. Вот она пересекла границу между тенью на лестнице и светом, отбрасываемым из гостиной, помедлила немного, давая прооперированному глазу время привыкнуть.

Мы все могли оценить волшебное преображение, которому близнецы подвергли Старлу. Она не скрывала, что яркий свет причиняет ей неудобство, и спускалась медленно, с неуклюжей грацией. Тревор замедлил темп, приспосабливаясь к ее походке. Повязку с глаз Старла сняла, так же как и неизменные темные очки. Блестящие черные волосы рассыпались в короткой стрижке, которая ей удивительно шла. Старла стала похожа на французскую киноактрису, в которую я был влюблен и чьи портреты выискивал в журналах, сидя в парикмахерской, но имя киноактрисы вылетело у меня из головы, когда ее подобие явилось на лестнице. И тут, словно в награду, забытое имя сорвалось с кончика языка — Лесли Карон.[110] Сколько же тайных воздыхателей, наверное, завербовала Лесли Карон среди миллионов зрителей, любовавшихся в темных залах кинотеатров ее лицом девчонки-сорванца!

Но особое внимание, конечно же, я обратил на глаза Старлы. От косоглазия не осталось и следа. Теперь ей надо привыкать к новой роли в жизни — роли красавицы. Я испытывал невероятную гордость. Шеба зааплодировала, все последовали ее примеру, даже моя мать. Темные глаза Старлы ослепительно сияли, и ее прямой, прозрачный взгляд мог с одинаковой силой выразить любые чувства — и симпатию, и гнев. Близнецам, с их неизменной страстью превращать жизнь в искусство, и мне, с моей потребностью подправлять ошибки несправедливой жизни, удалось превратить сорняк в садовый цветок.

— Видели вы когда-нибудь такую красотку? — спросила Шеба. — При виде ее у любого мужчины слюнки потекут. Ах, мистер Кинг и доктор Кинг, простите! Меня занесло не туда.

Мать смерила Шебу ледяным взглядом, предоставив отцу выпутываться из ситуации.

— Ребятки, всех приглашаю на ужин, — провозгласил он. — Мы с Лео займемся провиантом.

— Каким еще провиантом? — презрительно спросила мать.

— Едой. В ковбойских фильмах еду называют провиантом.

— Терпеть не могу ковбойские фильмы, — заявила мать и удалилась в свою комнату.

В воде отражалась луна, мы сидели за столом возле болотца, которое вклинивалось в наш двор, и ужинали. Под луной вода в реке Эшли казалась шелковистой и фосфоресцировала. Это был один из лучших ужинов в моей жизни. Перед едой во время благодарственной молитвы отец помолился за тех, кто воюет во Вьетнаме, и за выздоровление Харрингтона Кэнона. Он поблагодарил Бога и за то, что операция Старлы прошла удачно, и за победы нашей футбольной команды. Это была воистину всеобъемлющая молитва, отец выразил благодарность Богу даже за то, что у него есть такой сын, как я, и такая жена, как Линдси Уивер.

— И наконец, Боже, пока я не забыл. Благодарю Тебя за провиант, который Ты нам послал сегодня.

Когда он закончил, мы услышали шум поезда, он направлялся в сторону, противоположную течению Эшли, к Цитадели.

— Я вырос под этот звук, — сказал Айк.

— Поезда всегда наполняли меня надеждой, — призналась Шеба. — А этот особенно.

— Почему этот? — спросила Бетти.

— Потому что он увезет меня в новую жизнь. В один прекрасный день я сяду в него и поеду на запад. В Голливуд.

— Но этот поезд идет строго на север, солнышко, — заметил отец.

— Нет, что вы, мистер Кинг. Вы ошибаетесь. — Шеба прикрыла глаза. — Он идет к побережью Тихого океана. На запад.

— Мне так и не удалось научить тебя географии, — улыбнулся отец.

— Ничего страшного. Я ведь актриса.

Глава 21 Молитвенник для битвы в глуши

Была уже полночь, когда я шел по длинным, тусклым коридорам Медицинского университета, разыскивая палату номер 1004, в которой, как сообщил мне ночной дежурный, лежал Харрингтон Кэнон. Мои теннисные туфли издавали скрип и оповещали постовых медсестер о моем приближении так исправно, словно у меня на плече сидела стрекочущая сорока. Я смущался и страдал тем сильнее, что ночные медсестры, как я успел заметить, отличались большой любознательностью.

— Что угодно, молодой человек? — спросила одна из них, которую звали Верга — если верить беджу с именем.

— Я хотел бы навестить мистера Кэнона. У него почти нет родственников. Пусть он знает, что есть люди, которым он небезразличен.

— Вас зовут Лео Кинг? — спросила медсестра, посмотрев в какой-то список.

— Да, мэм.

— Он указал только ваше имя в списке посетителей, которых можно допускать к нему.

— Все его родственники в домах для престарелых. Они плохо себя чувствуют и не могут выходить.

— Понятно. А кем вы приходитесь мистеру Кэнону?

— Я помогаю ему управляться с магазином. У него антикварный магазин на Кинг-стрит. Бывали там?

— Я же медсестра, а не миллионер, — ответила она.

Другие медсестры с невыразительными лицами, дремавшие за своими столами, засмеялись в знак одобрения.

— Как вы думаете, мистер Кэнон скоро поправится? — спросил я. — Надеюсь, у него ничего серьезного?

— Доктор Рэй осмотрит его завтра. После этого можно будет что-то сказать.

— А какая специальность у доктора Рэя?

— Онкология.

Странно, что это мудреное пятисложное слово не попало в ежедневный список из пяти непроизносимых слов, составляемый моей матерью. Звучало оно зловеще, словно источало яд.

— Простите, мэм. Я не знаю, что это такое.

— Рак, — ответила медсестра, и я впервые столкнулся с этим жутким приговором.

— Он вон в той палате. Мы дали ему лекарство, но спит он плохо.

Я вошел в палату, мои глаза не сразу привыкли к темноте.

— Что это ты уставился на меня, как на хорька в клетке?

— Я думал, вы спите, мистер Кэнон. Мне сказали, вам дали снотворное.

— Я слишком взволнован, чтобы уснуть.

— Что вас беспокоит?

— Да так, пустяки. Недержание, деменция, паралич, боль, если не считать самой смерти.

— Не беспокойтесь. Все пройдет, немного погодя вам станет лучше.

— Меньше всего на свете я сейчас хотел видеть тебя. Почему ты так долго не приходил?

— Я заходил к вам домой, чтобы покормить кошек.

— Они разжиреют, как коровы, если будут набивать брюхо дважды в день.

— Я не знал. У меня никогда не было домашних животных. У моей матери аллергия на мех.

— Один раз в день — и хватит с них.

— Хорошо, так и буду делать.

— Надо нанять домработницу прибраться в доме, — сказал мистер Кэнон. — У меня там в кровати такое безобразие. Я чуть не умер со стыда перед этими славными мальчиками из «скорой». Застали меня в таком позорном состоянии.

— Эти ребята видали всякое. Так сказал мне отец, когда мы убирались.

— Вы убрались в доме?

— Да, дом сияет, как новенький. Простыни спасти не удалось, но все остальное в порядке. Вымыто, вычищено, отполировано. Мы славно поработали. Даже принесли цветы из сада.

— Спасибо тебе, разбойник. И передай от меня благодарность своему отцу. Вы не обязаны были этим заниматься.

— Отец сказал, что только мы с ним можем справиться с чем угодно. Вы были без сознания и совсем без сил.

— Да, я вообще ничего не помню, — признался старик.

В палату заглянула медсестра Верга.

— Посетитель не мешает вам, мистер Кэнон? Мы можем его выпроводить.

— Еще чего! Если мне кто и мешает, то это вы и ваши бравые медсестры, — проворчал мистер Кэнон. — Этот мальчик накормил моих кошек, убрался у меня дома. Почему я не могу уснуть? Вы даете мне подделки вместо настоящих эффективных препаратов?

— Сейчас сделаем укол, и вы проспите всю ночь, — ответила медсестра. — А мальчику нужно уйти.

— Еще пару минут, — попросил мистер Кэнон. — Лео, я хочу, чтобы ты завтра позвонил моему адвокату Кливленду Уинтерсу. Мне нужно сделать несколько важных распоряжений, и чем раньше, тем лучше.

— Завтра утром вас осмотрит доктор, — ответил я. — Он поднимет вас на ноги. И вы скоро вернетесь домой.

— Так бывает только в книгах и в кино. Что-то оборвалось во мне сегодня утром. Глубоко-глубоко внутри. Не знаю, что это, но мне конец. Убери кислое выражение с лица! Я хочу составить для тебя длинный список дел. Нужно обзвонить кое-кого из покупателей — мерзавцев, которые мне задолжали. Нужно позвонить продавцам, у которых остались купленные мной вещи. Все свои книги я хочу пожертвовать Чарлстонской библиотеке. Мне нужно переговорить с куратором Музея искусств Гиббса. Обязательно позвони настоятелю церкви Святого Михаила, пусть придет исповедовать и соборовать меня. И еще принеси молитвенник, который лежит в верхнем ящике тумбочки у моей кровати. Его взял с собой мой прапрадед Кэнон, когда отправился на Битву в Глуши.[111]

— Нет, — возразил я. — Не буду я ничего делать. Не буду, и все. Доктор Рэй утром осмотрит вас, назначит лечение. Вам станет лучше, вот увидите. Завтра вечером сами же будете смеяться над собой. А я буду дразнить вас этим разговором еще тридцать лет, честное слово.

— Ах, Лео, Лео! Я никогда никому не говорил об этом. Я ни с кем не был достаточно близок. Я выбрал жизнь затворника, потому что считал ее наиболее подходящей для себя. Для отца и матери я был горьким разочарованием. Единственному ребенку это невозможно пережить. Эта рана кровоточит всю жизнь, ее даже время не лечит. О моей болезни никто в Чарлстоне не знает. Я ничего не сказал ни своему любимому настоятелю, ни адвокату. Два года назад мне поставили диагноз «лейкемия». Я не выйду из этой больницы.

— Не говорите так! Нельзя сдаваться, ни в коем случае нельзя!

— И чего ради я разговариваю с тобой, мистер Никто? Ты даже не способен рассуждать хладнокровно.

— Я знаю, каково это, сдаваться. Нельзя этого делать, нельзя!

— Ах да. Я порой забываю, что у тебя бывают припадки безумия. Не сразу я согласился пустить к себе сумасшедшего, не сразу. Однако чарлстонское воспитание оказалось сильнее, чем предубеждение против психбольниц.

— Среди нас еще ходят святые вроде вас.

— А теперь иди домой, — вздохнул мистер Кэнон. Видно было, что он устал.

— Я останусь с вами на ночь. Посплю на этом стуле.

— Что за нелепая идея! Этого мне еще не хватало!

— Мои родители считают, что вам не следует оставаться одному. По крайней мере, в первую ночь.

— Я всю свою жизнь был один. Давай с тобой так договоримся. Сейчас ты пойдешь домой и выспишься в собственной постели. А утром, по дороге в школу, занесешь мне свежую газету.

— Вы точно не хотите, чтобы я остался?

— Как еще я могу доказать это?! — вспылил мистер Кэнон. — Подать дымовой сигнал? Тебе положено быть дома, со своими родными. А мне положено быть одному, со своими мыслями.

— Позвоните мне ночью, если понадоблюсь. Через десять минут я буду у вас, тут рядом.

— Я храплю.

— Ну и что?

— Это такое плебейство — храпеть. Храпят сантехники, продавцы старых автомобилей, сварщики, члены профсоюза. Чарлстонский аристократ не должен храпеть. Человеку с моим социальным положением храпеть непозволительно.

— Медсестры как раз обсуждали это, когда я пришел.

— И о чем же кудахтали эти курицы?

— Говорили, что вы издаете больше шума, чем вулкан при извержении.

— Ну я покажу им. — Старик был крайне недоволен, что его частная жизнь стала предметом злословия. — Эти клуши пожалеют, что узнали имя Харрингтона Кэнона.

Раздался шум возле двери, и вошла медсестра Верга с подносом, на котором лежал бумажный кулечек с таблетками и шприц внушительного размера. Я знал, что мистер Кэнон — не большой любитель уколов, и не удивился, когда он взвыл:

— Господи, да такая доза усыпит и голубого кита!

— Возможно. Но уж вас-то наверняка.

— Ты запомнил, кому нужно позвонить?

— Да, мистер Кэнон. Адвокату, настоятелю, директору Чарлстонской библиотеки, сотруднику Музея искусств Гиббса. И покормить кошек.

— Один раз в день. Не больше.

— Принести молитвенник, который ваш прапрадед взял с собой, когда отправился на Битву в Глуши.

— Все, больше ничего мне в голову не приходит. Я устал, очень устал.

Несмотря на протесты старика, я устроился-таки на стуле возле кровати и держал его за руку. Лекарство подействовало быстро, и через несколько минут Харрингтон Кэнон заснул. Конечно, всю ночь напролет мистер Кэнон храпел — смешно, выводя тонкие рулады. Один раз он проснулся и попросил холодной воды, и я напоил его, поддерживая голову рукой. В пять утра медсестра Верга, как мы договорились, разбудила меня — пора было развозить газеты. Я поцеловал мистера Кэнона в лоб, шепотом пожелал ему доброго утра и попрощался. Я прекрасно понимал: мне здорово повезло, что я познакомился с таким человеком. Меня ожидало много дел тем утром.

Пятница шла своим чередом. Я сидел на уроке французского, этот язык мне не давался — говорил я ужасно, писал еще хуже. Принесли записку от директора. Мать вызывала меня к себе. Я отправился в тронный зал, по дороге ломая голову, чем мог навлечь на свою голову царственный гнев, но так ни до чего и не додумался.

Мать что-то писала с таким важным видом, словно составляла текст Великой хартии вольности. Этот монастырский способ она использовала, чтобы внушить посетителю трепет. Она заговорила не сразу, продолжая при этом писать.

— Харрингтон Кэнон умер сегодня утром. Вскоре после твоего ухода. Врачи полагают, что у него случился сердечный приступ. Смерть наступила быстро и безболезненно. Его адвокат Кливленд Уинтерс позвонил мне и сказал, что тебе предстоит возглавить траурную процессию.[112] В завещании мистер Кэнон назначил тебя главным и поручил выбрать остальных четырех участников.

Я опустил голову на стол и тихо заплакал.

— Лео, не принимай это так близко к сердцу, — недовольно хмыкнула мать. — Ты знаешь, он был обречен. Все мы умрем рано или поздно.

Не обращая внимания на слова матери, я продолжал плакать.

— Лично я не знала более неприятного, вздорного человека, — продолжила она.

— Он хорошо относился ко мне, мать. В то время, когда ко мне мало кто хорошо относился.

— Ты сам виноват в этом, мистер.

— Ты напоминала мне об этом миллион раз.

— Постарайся в своем горе сохранять здравый смысл. Всем известно, как скуп был мистер Кэнон. Ты несколько лет работал на него совершенно бесплатно. Естественно, он был счастлив иметь раба в твоем лице.

— Почему ты терпеть не можешь, когда ко мне кто-то хорошо относится? Почему ты сразу начинаешь злиться?

— Ты говоришь глупости.

— А я так не думаю, Линдси, — раздался голос моего отца, который вошел в кабинет. — Что бы наш мальчик ни сделал, тебе ничем не угодишь.

— Очевидно, мои требования к нему несколько выше, чем твои, Джаспер. Я многого жду от Лео и не стыжусь в этом признаться.

— Твои требования так высоки, что никто не в силах им соответствовать, — ответил отец.

— Наш сын далеко не ангел. Даже ты, Джаспер, не станешь с этим спорить.

— А мне и не нужен сын-ангел. С меня вполне достаточно, чтобы он был человеком.

— Харрингтон Кэнон был не в своем уме и сосал соки из Лео. Я не понимаю, почему нужно так оплакивать его смерть, — сказала мать.

— Мистер Кэнон был добр со мной, добр! — крикнул я. — Если бы ты хоть немного побыла рядом с ним, ты поняла бы его!

— Я думаю, его интерес к тебе был замешан на похоти, — заявила мать.

— То есть, по-твоему, он хотел меня трахнуть? Ты это имеешь в виду?

— Я попросила бы тебя не употреблять подобных выражений в кабинете директора.

— Но эта мысль пришла в голову директору, а не мне, — ответил я.

— Лео прав, — подтвердил отец.

— Терпеть не могу старых идиотов, — заявила мать.

— Мистер Кэнон был джентльменом, — возразил отец. — У нас нет никаких оснований считать его идиотом.

— Назначаю тебя участником похоронной процессии, — ответил я.

— Это большая честь для меня, сынок.

В тот же день после изнурительной футбольной тренировки я ехал на велосипеде по Брод-стрит в сгустившихся сумерках, отмеченных явными приметами приближения зимы. Ветер облизывал лицо, бодрящий и соленый, приятно холодил. Я пристегнул велосипед на стоянке и вошел в адвокатскую контору «Равенель, Джоунз, Уинтерс и Дэй». Рабочий день уже закончился, но Кливленд Уинтерс передал, что будет работать допоздна и непременно хочет переговорить со мной.

Его кабинет находился на третьем этаже особняка довоенной постройки. В кабинете стоял тот успокаивающий запах кожи, которым отличаются, по-моему, все респектабельные адвокатские конторы. Мистер Уинтерс являл превосходный образец чарлстонского аристократа — с гривой густых седых волос, с невозмутимой, величественной манерой поведения, настоящий князь наших влажных, равнинных краев.

— Здравствуй, Лео! — с улыбкой приветствовал он меня. — Подожди минутку, я дочитаю вот этот документ и займусь тобой.

— Держу пари, этот стол вы купили у мистера Кэнона, — сказал я, когда он наконец дочитал и поднял глаза, отложив ручку «Уотерман».[113]

— Харрингтон утверждал, что я украл у него этот стол сорок лет тому назад. На самом деле родители подарили его мне, когда я получил диплом адвоката. Думаю, Харрингтону они заплатили за стол долларов сто.

— Действительно, он им достался даром. Можно сказать, что украли. Сегодня этот стол стоит пять тысяч долларов, не меньше.

— Значит, Харрингтон научил тебя немного разбираться в антиквариате?

— Он говорил, что научил меня всему, что знает сам. Но это, конечно, преувеличение. Мистер Кэнон был ходячей энциклопедией и прекрасно разбирался в антиквариате. Я очень его полюбил.

— Он тебя тоже. Ты знаешь, Лео, для чего я пригласил тебя сегодня?

— Наверное, чтобы обсудить церемонию похорон, — предположил я.

— Нет. Я пригласил тебя совсем по другой причине. Я являюсь единственным душеприказчиком Харрингтона. Согласно завещанию, он хочет, чтобы аукционная компания из штата Колумбия выставила на продажу предметы из его магазина. Он поручил тебе составить перечень всех его вещей и сравнить с каталогом этой аукционной компании.

— Нет проблем, сэр.

— У него есть дальние родственницы, которые проживают в домах для престарелых. Большинство в северных штатах. Он завещал в пользу этих женщин очень хорошие средства. Они будут получать их до конца жизни.

— То-то удивится моя мать! Она всегда твердила, что мистер Кэнон — скупердяй.

— Больше она так говорить не станет, — улыбнулся мистер Уинтерс.

— Никому еще не удавалось заставить мою мать переменить свое мнение.

— Мне это удастся, клянусь, — произнес со смешком мистер Уинтерс.

Я удивленно посмотрел на него. Уверенность делала его еще более привлекательным.

— Лео, Харрингтон завещал тебе свой магазин на Кинг-стрит. К тебе также отходит его дом на Трэдд-стрит со всей обстановкой.

— Боже правый! — вырвалось у меня.

— Он понимал, что у тебя нет средств, чтобы содержать магазин и дом, поэтому оставил тебе двести пятьдесят тысяч ценными бумагами и еще столько же наличными. Эта сумма послужит тебе стартовым капиталом на момент окончания колледжа. В какое заведение ты собираешься поступать?

— В Цитадель.

— Средства на обучение также предусмотрены завещанием.

— Господи! — выдохнул я. — За что мне все это? Я ведь работал у него по приговору суда.

— Он относился к тебе как к сыну, которого у него не было и о котором он мечтал, — ответил мистер Уинтерс.

— Но я ведь ему никто! Что я мог значить для него?

— Ты значил для него достаточно, чтобы сделать тебя очень богатым юношей. — Мистер Уинтерс открыл коробку с сигарами и протянул мне одну. — Угощайся. Настоящие кубинские.

— Контрабанда? — спросил я.

— Да, — утвердительно кивнул он и зажег свою сигару. — От этого они кажутся еще лучше.

Адвокат перегнулся через стол и отрезал кончик моей сигары изящным инструментом, похожим на гильотину. Затем взял зажигалку с перламутровой отделкой, зажег сигару и велел мне затянуться поглубже. Мою голову окутало облако голубого дыма. Через несколько секунд меня уже рвало в персональном туалете мистера Уинтерса. Когда я вышел оттуда, глаза и легкие саднило так, словно я только что вырвался из горящего дома.

— Требуется время, чтобы привыкнуть к сигарам, — сказал мистер Уинтерс.

— Ничего удивительного, что их ввоз запрещен законом.

— Войдешь во вкус — полюбишь. Как и коньяк, и мартини. Часть денег ты получишь сразу. Я позабочусь об этом. Уплачу налог на недвижимость. Через три, максимум через шесть месяцев ты вступишь во владение домом. Всегда существует вероятность, что права на наследство предъявит какой-нибудь дальний родственник, седьмая вода на киселе.

Я наклонился через стол и пожал руку Кливленду Уинтерсу.

— Я поручаю вам ведение всех моих дел, мистер Уинтерс. Если Харрингтон Кэнон доверял вам, я тоже полностью доверяю. Простите, что не оценил вашу сигару.

— Кубинские — они на любителя.

С тех пор, отправляясь в Канаду или Европу, я всегда привозил оттуда ящик кубинских сигар, чтобы пополнить запасы своего чарлстонского адвоката. При прохождении таможни у меня поджилки тряслись, как у контрабандиста, зато этот подарок доставлял мистеру Уинтерсу ни с чем не сравнимую радость. После его смерти в 1982 году мне достались по наследству знаменитая шкатулка для сигар и письменный стол, за которым я подписал бумаги, изменившие мою жизнь. Я перевез стол к себе в кабинет, в редакцию «Ньюс энд курьер», и с тех пор пишу за ним все свои статьи, всякий раз вспоминая Кливленда Уинтерса и мысленно обращаясь с благодарностью к Харрингтону Кэнону.

Я остановил велосипед возле дома мистера Кэнона на Трэдд-стрит и попробовал на минуточку представить, что являюсь его хозяином. Сейчас, оглядываясь назад, я постараюсь реконструировать состояние, которое испытывал юноша, взирая на особняк, отныне принадлежащий ему. Мысли в голове юноши роились беспорядочно, и осознать значение этого вечера, с его сюрпризами, ему не удавалось. Но мне кажется, он пытался вычленить на фоне случайностей собственной жизни некую смутную фигуру. Как ни крути, получалось так, что он не стал бы владельцем особняка, если бы в свое время на допросе в полиции назвал имя человека, подложившего ему кокаин в первую же неделю учебы в школе. И что этому юноше, Лео Кингу, полагалось делать со своим тайным знанием? И как оно могло помочь ему сформировать мировоззрение, пригодное для жизни достойной, творческой, насыщенной? Что человек должен предпринять, когда узнаёт, что судьбе угодно сделать его владельцем особняка, равного которому нет на Трэдд-стрит? Это не походило на промысел Божий, скорее смахивало на божественную шалость, наводило на мысль о Боге-шутнике с отменным чувством юмора, который любит проказы не меньше, чем молитвы, и шутки не меньше, чем проказы. Вот почему Лео Кинг стоял перед домом, свалившимся ему на голову нежданно, как метеорит, и не мог найти никакого объяснения этому факту, никакой разумной причины. Уродливому мальчику, который провел большую часть жизни в психиатрических лечебницах, а до того обнаружил своего брата в ванне со вскрытыми венами, такая перемена участи казалась слишком фантастической, слишком невероятной.

Глава 22 Номер 55

После тренировки перед нашим полуфиналом с «Гаффни» мы приняли душ, оделись и отправились к тренеру Джефферсону домой — он устраивал вечеринку с устрицами, как обещал еще в начале года, если мы выйдем в плей-офф.[114] За угощение отвечали владельцы «Бауэнс-Айленда», а они, по словам моих родителей, умеют готовить устриц, как никто на свете. Во дворе было полно ребят из футбольной команды со своими девушками и родителями. Я помахал рукой Старле Уайтхед, которая пришла с Дэйвом Бриджесом, нашим новым защитником.

После операции Старла привлекала тьму поклонников, в числе которых был и я. Я хотел предложить ей себя в качестве кавалера на этой вечеринке, но оказался уже четвертым в списке претендентов. От такого успеха у Старлы кружилась голова — она чувствовала себя и растерянной, и польщенной.

— Как ты думаешь, чего они все от меня хотят? — спросила она как-то с искренним недоумением.

Я не был готов дать прямой ответ на столь принципиальный вопрос. Лгать тоже не хотелось, поэтому я сказал:

— Спроси у Шебы.

Старла неожиданно рассмеялась в ответ своим чудесным смехом, который нечасто приходилось слышать до операции.

Я повернулся к столу с устрицами. Левой рукой в толстой перчатке я брал устриц и очищал их от скорлупы с помощью ножа с тупым носом. Вскоре напротив меня появились Найлз с Айком. Подошла Бетти и встала рядом с Айком. Я удивился: почему нет Фрейзер, почему она не спешит занять место рядом с Найлзом?

— А где Фрейзер? — спросил я.

— Сказала, что не сможет прийти, — ответил Найлз.

Размашистым шагом я направился к столу, за которым расположилась Молли с девушками-чирлидерами. После примирения с Чэдом в прошлом месяце она упорно избегала меня, даже в классе, где мы сидели через проход. Постепенно я свыкся с мыслью, что она принадлежит к миру, куда я не вхож и никогда не буду вхож. Но несмотря на горечь обиды, мне не удалось возненавидеть ее. Молли хоть и поступила со мной дурно, но была слишком нежной и слишком хорошей, чтобы я мог питать к ней злобу.

— А где же Чэд и Фрейзер? — спросил я голосом скорее робким, чем осуждающим. — Они что, заболели?

Впервые с того вечера в «Пигги-парке» Молли посмотрела мне в глаза и, пожав плечами, ответила:

— Не знаю, Лео. Думаю, им отец не позволил прийти.

— Ты думаешь или точно знаешь?

— Знаю, — кивнула она с виноватым видом.

— Почему? — Я мог бы не спрашивать — и так знал ответ.

— Мистер Ратлидж решил вмешаться, когда узнал, что вечеринка будет проходить в доме чернокожей семьи. — Молли снова пожала плечами.

— А что же твои родители?

— Я сказала им, будто иду на репетицию группы поддержки. — Она снова посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд, казалось, предлагал опять стать друзьями, как раньше.

Сам не свой, я побежал на кухню, где миссис Джефферсон готовила большие миски овощного салата и тушеных бобов. Я спросил у нее разрешения позвонить.

— Солнышко, телефон в дальней спальне, — ответила она. — Тебе там никто не помешает.

Я набрал номер Чэда. Как и следовало ожидать, трубку снял его отец.

— Могу я поговорить с Чэдом, мистер Ратлидж? — От ярости я плохо владел собой.

— А могу я спросить, о чем ты хочешь поговорить с ним? — Услышав голос мистера Ратлиджа, я осознал, что так и не оправился от той нутряной ненависти к нему, которую почувствовал при первой встрече в яхт-клубе.

— Это личный разговор.

— Все разговоры по телефону — личные. Но сегодня я контролирую телефонные разговоры Чэда и Фрейзер. Это право отца. Ты все поймешь, когда сам станешь отцом.

— Хочется верить, что пойму. Вы не могли бы передать Чэду сообщение?

— Я передам ему, что ты звонил, Лео.

— Нет. Передайте ему мое сообщение.

— Хорошо. Я взял ручку, записываю.

— Передайте ему: в эту субботу он не будет играть в полуфинале на первенство штата. Форму пусть вернет завтра. Вы успели записать или мне повторить?

— Не стоит, сукин ты сын. Я записал все слово в слово. Ты отдаешь себе отчет, что стоит мне сделать пару звонков кому надо — и твои мамочка, папочка, а также этот черный тренер будут уволены?

— Скорей звоните кому надо. Все равно ваш сын не будет участвовать в игре с «Гаффни».

— Ты превышаешь свои полномочия, Жаба, — саркастически произнес мое прозвище мистер Ратлидж.

— Я один из двух капитанов команды. Если второй капитан согласится с тем, что Чэд плохо влияет на психологический климат в команде, мы обратимся к тренеру, и вашего мальчика выкинут из команды.

— Мой сын не общается с ниггерами.

— Тогда нечего ему играть в футбол с ниггерами.

— Я не советовал бы тебе приобретать врага в моем лице, Лео. Не забывай, в каком городе ты живешь. Это не в твоих интересах.

— Мы с вами и так враги с первого дня знакомства, — ответил я и повесил трубку.

Вернувшись к компании, я вдруг засомневался в правильности поступка, который совершил на горячую голову, и позвал тренера Джефферсона, Айка и Найлза, чтобы рассказать им обо всем. Я воспроизвел по возможности точно свой диалог с мистером Ратлиджем, ожидая проклятий со стороны тренера Джефферсона, который бывал страшен в гневе. Но ничего такого не произошло. Айк с Найлзом тоже не рассердились.

И тут тренер Джефферсон удивил меня.

— Держу пари, Чэд появится, не пройдет и пяти минут, — посмотрев на часы, сказал он. — Я знаю парней. Я знаю отцов. Все парни хотят играть в чемпионате. А все отцы хотят, чтоб их парни играли в чемпионате. Знаете, что самое забавное во всем этом? Кто, по-вашему, больше всех веселится на нашей вечеринке?

Мы огляделись вокруг. Айк засмеялся, за ним Найлз.

— Уорми Ледбеттер! — хором ответили они.

Меньше чем через десять минут к дому тренера Джефферсона подъехала машина Чэда Ратлиджа. Из нее вышли Чэд и Фрейзер и побежали к задним воротам. Чэд подошел к тренеру Джефферсону и, окинув меня кровожадным взглядом, сказал:

— Простите, тренер, что опоздал. Кое-какие неполадки с машиной.

— Ничего страшного, Чэд. Всякое бывает, — ответил тренер Джефферсон. — Угощайся устрицами. И сестру угощай. — Подойдя к нам троим, тренер подмигнул: — То, что сейчас произошло, ребятки, очень поучительно. На редкость поучительно. В игре с «Гаффни» Чэд нам понадобится.

И Чэд нам понадобился, еще как. Защитник команды «Гаффни», манеру которого мы изучали по видеозаписям всю неделю, в жизни оказался раз в пять больше — накачанный, с горящим взором, но хладнокровный. Мускулы у него выпирали даже там, где у нормальных людей их не бывает. В первой половине матча он выиграл четыре тачдауна, и когда мы отправились в раздевалку на перерыв, «Гаффни» вела со счетом 28:0. Тренер Джефферсон набросал на доске несколько схем, внес необходимые поправки в тактику игры и предложил пять сбивающих с толку маневров, которые должны были умерить сверхбоевой настрой защитника из «Гаффни». Его номер был пятьдесят пять, и его дьявольский, всевидящий взор снился мне в ночных кошмарах еще много месяцев подряд. Он сбивал меня с ног, словно ребенка, едва начавшего ходить. Когда однажды я схватил его, у меня возникло чувство, будто сжимаю булыжник. После перерыва нам удалось забить несколько мячей, Уорми Ледбеттер отличился двумя длинными тачдаунами, но матч мы проиграли со счетом 42:35. На тот момент это была худшая из всех наших игр.

Я охотно стер бы номер пятьдесят пять из своей памяти, я заставлял себя не думать о нем, а он стал звездой штата Джорджия и профессиональным игроком. И даже по прошествии двадцати лет я узнал эти глаза, мечущие молнии, когда еще раз встретил Маклина Тихуану Джонса в Сан-Франциско.

В первую субботу января я подъехал на машине к приюту Святого Иуды и припарковался на гравиевой площадке рядом с фургоном-«шевроле» сестры Полигарпии. Расписавшись в журнале посетителей и указав время прихода, я, прыгая через две ступеньки, взбежал по лестнице в комнату отдыха. Айк с Бетти играли в бильярд. Старла читала книжку маленькой девочке, которую я никогда раньше не видел.

— Бери кий, белый красавчик, — подмигнул мне Айк. — Я покажу тебе, как надо играть.

Бильярд я терпеть не мог, так как считал, что эта игра побуждает к тому, чтобы выпячивать свою брутальность и корчить из себя крутого парня. К тому же я чертовски плохо играл. У Айка же, когда он голубым мелком размечал удар и прицеливался, был вид, как у художника. За игрой Бетти он наблюдал с видом знатока, смакующего деликатес.

— Где сегодня блистает наша гениальная парочка — Тревор и Шеба? — спросила Бетти.

— «У Большого Джона». Это на Ист-Бэй, — ответил Айк.

— Вы идете? — поинтересовался я.

— Похоже, у тебя в голове, Жаба, полный винегрет. Объясняю еще раз. Я принадлежу к негритянскому братству.[115] У нас в крови особый ритм, особая музыка, особые движения, особые взгляды. Мы с Бетти в полном порядке. Если не считать одной загвоздки. Мы родились на Юге, а тут твой народ чуток не ладит с моим народом. Твоим очень нравится вешать наших на деревьях. Поэтому мы усвоили привычку держаться от ваших подальше. Усек? «У Большого Джона» — бар для белых. Мы не пойдем слушать, как Шеба с Тревором играют всякую чепуху.

— Я знаю Большого Джона. Он футболист, в прошлом профессионал. Отличный парень. Я заходил к нему в бар. Там бывают и черные ребята. Мы с отцом сидели там как-то вечером, и зашли трое его товарищей по команде, все чернокожие. Если мы не придем, близнецы обидятся. А вы с Найлзом идете, Старла?

— Найлз идет с Фрейзер.

— Значит, ты свободна. Можно пригласить тебя? — спросил я как можно небрежней.

— Подумать только, какой он любезный, — пробормотал Айк.

— Ты меня на свидание приглашаешь, что ли? — Старла удивленно посмотрела на меня. Мне случалось приглашать ее и раньше, но она, видимо, считала эти приглашения сугубо дружескими.

— Нет. На заседание комиссии по налогам.

— Жаба! Немедленно скажи, что ты приглашаешь ее на свидание! — потребовала Бетти.

— Старла, я приглашаю тебя на свидание, — произнес я, осознавая, что обратил внимание на Старлу с опозданием, только после того, как Молли вернулась в свое высшее общество.

— Значит, на свидание, — повторила она. — Звучит вполне естественно, правда, Жаба? Почему бы нет? Спасибо, Жаба, мне очень приятно. Я принимаю твое приглашение. Ты в курсе, что нас с Найлзом выселяют из приюта сразу после окончания школы? Сестра Полигарпия сегодня сообщила нам эту радостную новость. С той минуты, как мы получим аттестаты, мы бездомные. Она все время долбает нас вопросом, сколько нам в точности лет. А мы понятия не имеем. Мне, наверное, сорок. Никто никогда не видел наших свидетельств о рождении. Я знаю одно: сколько себя помню, Найлз всегда был рядом. Он всегда был со мной.

— А где же он сейчас? — спросил я.

— У него сильно испортились отношения с Чэдом после возвращения из похода, — не отходя от бильярдного стола, вставил Айк.

— Это понятно, — фыркнула Бетти. — Я не верю Чэду. У него на лице написано: «Я белый, а вы все дерьмо». Даже когда он улыбается, в нем чувствуется что-то недоброе.

— Айк, может, вы с Бетти присоединитесь к нам со Старлой?

— Отчего бы нет? В семь я за вами заеду. Так ты уверен насчет «У Большого Джона»?

— Мой отец позвонит Большому Джону. Все будет в порядке.

— Мои родители здорово рассердятся, если их вызовут на опознание моего тела в морге, — сказал Айк.

— А наши ничуть, — произнесли в один голос Бетти со Старлой, и все сироты, бывшие поблизости, рассмеялись.

Прозвенел звонок. Мы присоединились к процессии сирот, которые спускались по лестнице в большой запущенный сад — некогда очень нарядный, шедевр паркового искусства. Кирпичные постройки, сложенные с большим мастерством и пониманием, прекрасно гармонировали с ним. Этот сад приводил мою мать в отчаяние: она прекрасно понимала, каких трудов и денег стоит реконструкция сада такого масштаба. Сад служил местом для разминок, где сироты ежедневно вышагивали по дорожкам, выложенным кирпичом, пока какая-нибудь из монахинь помоложе надзирала за ними из окна библиотеки. На малейшие проявления греховной похоти, в том числе на пожатие рук, она тут же реагировала с помощью судейского свистка. Его пронзительный звук мгновенно пресекал в самом зачатке игру юношеских гормонов, которая грозила нарушить безмятежный покой в саду.

Айк с Бетти приотстали футов на десять. Монахиня у окна не сводила с нас ястребиного взора. Сначала мы со Старлой молча ходили по впавшему в спячку, затаившемуся саду. Благодаря тому, что моя мать питала страсть к цветам, я понимал, что нас окружает скрытый от глаз мир корней, клубней и семян, который со временем взорвется полыханием весны. Земля дремала и с безграничным терпением ожидала, когда побеги и стебли потянутся навстречу апрельскому солнцу. Пока же ничто рядом с дорожками, по которым мы бродили, не зеленело и не цвело. Сад отдавал неизбежную дань закону увядания. И мы молча мерили шагами это сонное царство.

— Мне нужно поговорить с тобой о Найлзе, — нарушила молчание Старла, когда мы свернули на тропинку, делившую сад пополам.

— Что с ним?

— Что-то не так. — Старла была явно расстроена. — Он слишком много времени ошивается с Чэдом. Бетти права: это пугает.

— Просто он по уши влюбился во Фрейзер. Так что нет ничего удивительного.

— И еще, — покачала головой Старла. — Раньше Найлз все мне рассказывал. У него не было от меня секретов. А теперь появились. Он что-то скрывает.

— С чего ты взяла?

— Я знаю это. Я готова кровью расписаться вон на той стене. — Старла показала на стену часовни из бурого кирпича, примыкающей к приюту Святого Иуды.

— Ничего, Найлз знает, что делает. Он не пропадет. И ты это понимаешь лучше всех.

— По выходным его никогда не бывает. Он встречается с Фрейзер, а потом они идут куда-нибудь вместе с Чэдом и Молли. Ты ведь знаешь, что Чэд и Молли помирились?

— Да, конечно. В школе они так тесно прижимаются друг к другу, что между ними не просунешь даже листка папиросной бумаги.

— Мне всегда кажется подозрительным, когда парочка выставляет свою страсть напоказ. Такое впечатление, будто они делают это для отвода глаз. Пытаются что-то скрыть.

— Не знаю. Я с Молли никогда не доходил до такой стадии. Вообще ни до какой не доходил.

Она кивнула, черные глаза остались непроницаемыми. Не успел я спросить, о чем она думает, как Старла ошеломила меня. Она подняла руку, притянула меня за подбородок и поцеловала в губы. И это был совсем даже не сестринский поцелуй. Этот поцелуй я ощутил всем телом, вплоть до пальцев ног.

— Тебе ведь хотелось поцеловать меня, правда, Лео? — отодвинувшись, спросила она. — Тебе понравилось?

Ошарашенный, говорить я не мог, только кивнул.

— Почему бы нам не влюбиться друг в друга? — Старла рассмеялась и положила руки мне на плечи. — Будем как Найлз с Фрейзер. Как Айк с Бетти. Держу пари, нам будет так же хорошо, как им. Посмотри-ка туда.

Я обернулся и увидел, что Айк и Бетти слились в страстном объятии, не размыкая ни рук, ни губ.

В центре сада рос раскидистый дуб, ему было лет сто, должно быть. Я надеялся, что он укроет влюбленных от надзирательницы, которая не покидала своего поста в библиотеке, но пронзительный свисток рассек воздух. Айк и Бетти неохотно отодвинулись друг от друга и продолжили прогулку, даже не держась за руки, только широко улыбаясь всему миру. Старла права: они были счастливы.

Мы со Старлой поспешили к ним. И вчетвером обменялись заговорщическими улыбками.

Бар у Большого Джона был маленький — вполне мог поместиться в железнодорожный вагон, и когда мы пришли, там было полно курсантов из Цитадели. Среди них действительно не было ни одного чернокожего, и Айк бросил на меня такой взгляд, словно я привел его на линчевание. Затем подошли сразу двое чернокожих курсантов, Чарльз Фостер и Джозеф Шайн, — первые чернокожие, поступившие в Цитадель. Они обрадовались, узнав, что Айк благодаря футбольным достижениям получил стипендию для учебы в Цитадели. Мы подсели к ним за столик во дворе. Бар бурлил — курсанты, среди которых было много «плебеев»,[116] роились и гудели, как пчелы. На другом конце небольшого дворика я заметил Чэда с Молли и Найлза с Фрейзер. Они сидели за столом еще с двумя парочками. Никого из этих четверых я не знал, но их загар свидетельствовал, что они не понаслышке знакомы с яхт-клубом и регатами, а рождественские каникулы привыкли проводить под кокосовыми пальмами на Мартинике. Народу у Большого Джона набилось так много, что начальник пожарной охраны забеспокоился — встал на входе и больше никого не пускал внутрь. Как Айк и предсказывал, слух о красоте Шебы уже распространился среди курсантов, словно вирус.

Из задней двери рядом с кухней в зал вышел Тревор и направился к фортепиано. Он заиграл гимн Цитадели, и все курсанты повскакивали с мест и, надев фуражки, вытянулись в струнку. Появилась Шеба и запела гимн хрипловатым, сексуальным голосом — в такой манере это произведение исполнялось впервые за всю историю Цитадели. Атмосфера в баре наполнилась смесью удивления и вожделения. Когда Шеба допела гимн до конца и все курсанты, сняв фуражки, начали размахивать ими, Тревор резко изменил тональность вечера, заиграв самый разнузданный вариант «Dixie», который мне доводилось слышать. Из-за всеобщего гула голос Шебы едва можно было разобрать. Но она быстро установила тишину, исполнив «We Shall Overcome» в своей интерпретации. Хорошее знание современной музыки являлось характерной чертой человека моего поколения, так что мы все оценили, как плавно она перешла к «American Trilogy», чтобы закончить «The Battle Hymn of the Republic»,[117] под звуки которого большинство кадетов-северян снова повскакало с мест.

Пока Шеба покоряла публику, Старла повернулась ко мне, обняла за шею и начала целовать. Это было восхитительно, но на людях я предпочитал держать себя в рамках приличий. Я покраснел, отстранился и обвел взглядом присутствующих — не заметил ли кто этой сцены. Заметила, судя по всему, только Молли: когда мы встретились глазами, она насмешливо сделала вид, что аплодирует.

— Все нормально, Лео, — сказала Старла. — Столько людей целуется при всех! Я много раз видела.

— Людей нашего возраста?

— Нашего возраста. Кстати, ты ходишь на балы старшеклассников?

— В прошлом году не ходил.

— А в этом году пойдешь?

Тем временем Шеба запела «The Ballad of the Green Berets», своим исполнением приведя курсантов в такое неистовство, что Большому Джону пришлось поднять большую ладонь, чтобы восстановить в заведении хотя бы подобие порядка. Конечно, Шеба беззастенчиво заигрывала с публикой, но это было в крови у близнецов, тут уж ничего не поделаешь.

— Не знаю. Не думал об этом. Бал же в мае.

— Айк уже пригласил Бетти.

— А! Значит, ты хочешь, чтобы я пригласил тебя?

— Нет. Все равно я не смогу пойти.

— Тогда к чему эти намеки? И почему ты, интересно, не сможешь пойти?

— Где я возьму бальное платье?

Мне в голову пришла внезапная мысль, и я брякнул:

— Я сошью тебе бальное платье!

— Как это?

— Мать воспитывала меня в феминистском духе. Что бы это, черт подери, ни значило, но шить я умею. Пару лет назад я сшил ей платье ко Дню матери. Шеба тоже здорово шьет. Она мне поможет.

— А туфли? — спросила Старла. — Твоя мама, случайно, не вырастила тебя сапожником?

— У Шебы в шкафу полным-полно разных туфель. Не волнуйся, мы подготовимся как надо.

— Лео пригласил меня на бал старшеклассников! — наклонившись к Бетти, сообщила Старла.

Они обнялись, потом Бетти от полноты чувств ударила меня по плечу кулаком — силы ей было не занимать. Плечо болело целый день, и на следующее утро газеты я развозил с трудом. Айк поздравил меня и предложил пойти на бал вчетвером, вместе с ним и Бетти. Нежданно-негаданно я окунулся с головой в нормальную юношескую жизнь, все враз наладилось. Жаба остался в прошлом. Я распрощался с тем мальчишкой, которого долгие годы терзало это прозвище, весьма ему подходившее. Мне и в голову не приходило, что девушка, столь прелестная, как Старла, может всерьез влюбиться в меня. Мы еще немного поцеловались, и когда я отстранился, то ощутил, как в мою душу вошла зависимость. Глядя в печальные глаза Старлы Уайтхед, я в тот вечер влюбился в нее и положил начало неотвратимому, длительному, мучительному процессу разрушения собственной жизни.

Зимой, разводя огонь в камине, отец начинал с опилок, прозрачных, как скорлупа креветок, а потом укладывал дрова так, что языки пламени лизали годовые кольца, и огонь славно, с веселым треском разгорался. Закрыв глаза, я вдыхал аромат и думал, что запах дыма — самый темный из всех земных запахов. У себя в мастерской, сделав тщательные замеры, отец смастерил три столешницы, которые точно ложились на подлокотники наших кожаных кресел. Я, сидя в своем, мог делать уроки, мать в своем кресле просматривала корреспонденцию, а отец читал научные журналы и делал обширные выписки. Огонь завораживающе шумел и потрескивал, и отец умело его поддерживал, пока не наступало время идти ко сну.

Однажды поздно вечером зазвонил телефон. Отец снял трубку и очень тихо поговорил.

— Звонила Шеба, — положив трубку, сказал он. — Сходи к ним, проведай Тревора. Он чем-то сильно расстроен.

Я вынул куртку из шкафа возле входной двери и вышел на холод чарлстонской улицы. Запах дыма, вившегося над трубой нашего дома, перебивал запах рек и болот. Поблизости пахло таинственно, приятно, как ночью в саду. Подойдя к дому Тревора, я услышал, как тот всхлипывает, сидя на ступеньках веранды. Шеба крепко обнимала его. Я поднялся по лестнице и сел рядом с расстроенным другом. Сжал его руку, он ответил на мое пожатие.

— Ссора влюбленных? — спросил я у Шебы.

— Много хуже, — ответила она. — Тебе надо выплакаться, дорогой. Плачь столько, сколько душе угодно.

Она убежала в дом, чтобы принести брату стакан воды. Я обнял Тревора, дожидаясь возвращения Шебы. Вода помогла, но прошло еще несколько минут, прежде чем он смог говорить.

— Месяц тому назад мы с Найлзом были назначены кандидатами в члены братства, — начал он, дрожа всем телом. — Парни из всех чарлстонских школ, частных и государственных, мечтают вступить туда. Это большая честь.

— Ты мне об этом ничего не говорил, — заметила Шеба.

— Они взяли нас с клятву, что мы все сохраним в тайне. Это общество создано в тысяча восемьсот двадцатом году.

— «Миддлтонская ассамблея»? — спросил я.

— Откуда ты знаешь? — удивился Тревор.

— Мать всегда подозревала, что эта организация проникла в школы города, даже в «Пенинсулу», но не могла найти никаких доказательств.

— Нас представил и за нас поручился Чэд Ратлидж. Сегодня состоялась церемония посвящения. Я дико волновался. Найлз не мог поверить, что ему так повезло. Мы с ним чуть с ума не сошли от радости. На нас свалилась такая удача — это после нашей-то паршивой жизни.

— И что же произошло? — спросила Шеба. — Мне кажется, что-то ужасное.

— Нас повели на Митинг-стрит. Там находится какой-то зал конфедератов или что-то в этом роде. Собрались человек сто парней нашего возраста. На головах цилиндры, на лицах — черные маски. Все это походило на какой-то фильм. В полной тишине нас подвели к прыщавому парню, который стоял на кафедре. Всего нас, посвящаемых, было восемь человек. Шестерых приняли гладко, без сучка без задоринки. Члены братства проголосовали «за» — подняли большой палец. Репутация у этих шестерых безупречная. Обычное чарлстонское барахло: Приоло, Равенели, Гайярды, Уорли. Короче, они со всеми в зале состоят в родстве, и принять их в братство — пара пустяков. На этом первая серия закончилась, и началась потеха.

— А где был Чэд? — ледяным голосом спросил я.

— Я полагаю, в зале, как и все. Я не видел его. А может, его там вовсе не было.

— Будь уверен, он был, — возразил я. — Продолжай, Тревор.

— Ну вот, доходит очередь до меня. Я воображаю себе, что еще минута — и я буду вписан в историю Чарлстона, которая уходит в далекое прошлое. И меня охватывает чувство братства, совершенно незнакомое до сих пор. Тут парень за кафедрой говорит: «Мистер Тревор По является первым явным гомосексуалистом, который претендует на вступление в наше братство. Его мать — всем известная алкоголичка, его сестра — всем известная шлюха, его отец никому не известен и найти его нам не удалось. Как почтенное собрание проголосует за всем известного педика Тревора По?» Сам прыщавый проголосовал против. Все остальные тоже опустили палец вниз. Затем принялись за беднягу Найлза.

— По крайней мере, насчет сестры они сказали правду, — произнесла Шеба, трясясь от ярости, которую не могла сдержать.

— Перестань, Шеба. Это неправда. Не говори глупостей, — прервал я ее.

— Прыщавый парень на кафедре — боже, что за урод! — с серьезным видом зачитал по бумажке издевательским, гнусавым голосом: «Найлз Уайтхед провел жизнь, бегая из приюта в приют и разыскивая свою мать Брайт Уайтхед и бабушку Олу Уайтхед. Мы провели собственное расследование и обнаружили, что в газете „Чимни-Рок таймс“ опубликованы извещения о смерти обеих. Мистер Уайтхед не знает, как звали его отца. Родился мистер Уайтхед в лачуге на горе Блу-Ридж. В школе „Пенинсула“ он получил прозвище Горный Ниггер. Как почтенное собрание проголосует за кандидатуру Горного Ниггера Найлза Уайтхеда?» И снова — неодобрительный гул и пальцы, опущенные вниз. Четверо конвоиров выволокли нас с Найлзом на Митинг-стрит и бросили там, словно тюки с мусором. Мы так обалдели, что даже говорить не могли.

— А где сейчас Найлз? — спросил я.

— Я постоял и пошел домой. Когда оглянулся — Найлза нигде не было. Наверное, он не хотел слышать мой плач. Этого ему еще не хватало после всего, что мы пережили.

— Дело не в этом. Они сообщили Найлзу то, чего он не знал. Ведь они со Старлой держались на плаву потому, что верили: их мать и бабушка живы. Ты знаешь, что, когда Найлз родился, его матери было тринадцать лет? А бабушке — двадцать семь? Эти сволочи убили в Найлзе надежду, когда объявили о смерти его родных.

— Я попрошу Чэда Ратлиджа трахнуть меня, — сказала Шеба. — А сама отрежу ему член садовыми ножницами.

На крыльце нашего дома появился отец и встал между двумя магнолиями, которые, как колонны, возвышались по обе стороны от крыльца.

— Все нормально, ребята? — крикнул он.

— Все ужасно! — крикнул я в ответ. — Можешь подойти к нам?

Отец перебежал через дорогу. Очень кратко я изложил ему суть сегодняшнего происшествия. Он сильно рассердился — это ясно было по морщинам на лбу, которые стали глубже.

— Давайте зайдем к нам в дом. Вы погреетесь у огня, а я сделаю несколько телефонных звонков.

Я сидел возле камина рядом с совершенно раздавленными близнецами. Меня тронуло, что они держались за руки, глядя на огонь. Отец подошел к камину поворошить угли и подал близнецам по бокалу коньяка, чтобы те успокоили нервы.

— Сегодня был плохой день, Тревор, — сказал отец. — Но завтрашний будет еще хуже — только для Чэда Ратлиджа. Обещаю тебе. Чэд рассчитывает, что ему все сойдет с рук благодаря конспирации. Я сотру его в порошок. Думаю, директор школы сделает то же самое.

Шеба отпила глоток коньяка и, глядя на огонь, проговорила:

— Никогда в жизни я не чувствовала себя в безопасности. Только в этом доме мне спокойно.

Заслышав шум, я подошел к входной двери. Поглядев в щель между занавесками, увидел серьезное лицо Фрейзер Ратлидж. Едва я открыл дверь, она ворвалась в дом и бросилась прямиком к Тревору, который встал навстречу ей. Фрейзер приподняла его, как тряпичную куклу, и обняла. Он выглядел беспомощным и беззащитным.

— Я только что из своего братца вытрясла к чертям всю душу. Когда я узнала, что эти гады сотворили с тобой и с Найлзом, чуть с ума не сошла. Я сказала: мне стыдно, что в моих жилах течет кровь Ратлиджей, а потом плюнула Чэду прямо в лицо.

— Так, значит, Чэд был в этом замешан? — спросил я.

— Я услышала, как хохочут брат с отцом, и спустилась вниз. Чэд рассказывал отцу, что произошло на заседании «Миддлтонской ассамблеи». Все во мне оборвалось, когда я услышала это. Тревор, Шеба и ты, Лео, уж вы мне поверьте! Чэд уверяет, будто сделал это, чтобы защитить честь семьи. Никогда Ратлиджи не породнятся с горными ниггерами!

— А почему они издевались над Тревором? — спросил я.

— За компанию. Так веселее. А еще он был нужен для отвода глаз, чтобы Найлз ничего не заподозрил. Ему будет спокойнее, если его приглашают не одного, а с Тревором. — Она бросила мне черную маску, я поймал, удивленный. — Это сувенир от Чэда. На память о великом дне. Ему удалось растоптать единственного парня, которым обзавелась его уродина сестра.

— Ты совсем не уродина, поверь мне, — сказала Шеба, ласково обнимая Фрейзер. — Выбрось это слова из своего словаря. Скажи-ка, Лео, у тебя встает, когда ты думаешь о Фрейзер?

— Каждую ночь, — кивнул я.

— Даже я не без греха, каюсь, — подал голос Тревор.

Мы снова услышали смех Фрейзер, и в тот же момент опять раздался стук в дверь. Я пошел открывать, на ходу бросив через плечо:

— Это становится похоже на домашнюю вечеринку.

На крыльце стояла Старла, отбрасывая под фонарем огромную тень через весь двор. Я обнял ее и повел к огню. Она поцеловала Тревора в щеку. Когда вошел отец, Старла объявила:

— Найлз позвонил мне со стоянки грузовиков рядом с Колумбией. Велел передать вам всем «спасибо и до свидания».

— Он не сказал, куда едет? — спросил отец.

— Нет. Да это и ни к чему. Я и так знаю, куда он едет. В Северную Каролину. Он хочет вернуться на родину, в дом, где мы родились.

— Ты знаешь, где этот дом? — спросил отец.

— В двадцати милях от большого камня. Я была совсем соплячкой, когда нас с Найлзом увезли оттуда.

— Место называется Чимни-Рок? — уточнил отец.

— Точно. Откуда вы знаете? — удивилась Старла.

— Лео, завтра отправляешься в путь, — распорядился отец. — Тебе поручается привезти Найлза обратно.

— Возьми меня с собой. Иначе я поеду в Чимни-Рок сама, — сказала Фрейзер.

— А я удеру из приюта, — заявила Старла.

— Мы тоже хотим поехать, — в один голос сказали Тревор и Шеба.

— Слишком много народу, — отрицательно покачал головой отец. — Давайте ограничимся Лео, Старлой и Фрейзер. Лео, возьми у матери фургон. Я позвоню твоему сменщику, Берни, и попрошу завтра развезти газеты вместо тебя. Ты уверена, что сможешь найти ваш дом, Старла?

— Конечно!

— Я позвоню сестре Поликарп, предупрежу ее о твоем отъезде, Старла. Располагайтесь с Фрейзер в гостевой спальне. Твоим родителям, Фрейзер, я тоже позвоню. Скажу, что с тобой все в порядке. А теперь расходимся по кроватям. Нужно хорошенько выспаться. Мы разыщем этого парня и вернем его туда, где ему положено быть.

— Он как раз и едет туда, где ему положено быть, — возразила Старла.

— Теперь Чарлстон проник Найлзу в кровь, — улыбнулся мой влюбленный в Чарлстон отец. — Этот город стал родиной Найлза. Просто Найлз об этом еще не догадывается.

В шесть часов утра я вывел автомобиль матери на улицу и через темный, просыпающийся город выехал к спуску, где начиналось шоссе I-26. Тут я нажал на газ и рванул на запад, путь туда пролегал через самое сердце Южной Каролины. Старла сидела рядом со мной на переднем сиденье и дремала до Саммервилла. Солнце показалось из моря за нашими спинами. На заднем сиденье спала Фрейзер, положив под голову подушку, которую дал ей отец. Еще он снабдил нас сэндвичами, вареными яйцами, свежей ветчиной, завернутой в алюминиевую фольгу, и пакетом шоколадного печенья. Кроме того, перед самым выходом из дома он вручил мне две хрустящие стодолларовые бумажки и мой пистолет, полностью заряженный.

— На всякий случай, — напутствовал отец. — Удочку и снасти я положил в машину.

— Мы вернемся в воскресенье — независимо от того, найдем Найлза или нет, — ответил я. — Только вот не знаю, вернется ли Старла, если мы его не найдем.

— Боюсь, что нет, — вздохнул отец.

Проехав Колумбию, я остановил машину возле заправки и объявил привал. Мои спутницы вылезли из машины и сонно потягивались под холодным, не греющим солнцем. Я изучал карту Южной Каролины — маршрут, который отец нарисовал желтым карандашом, петлял среди глухомани, и так до самых гор Северной Каролины. Отец обвел синее пятнышко с надписью «Озеро Люр» — похоже, рядом с ним и располагается местечко Чимни-Рок. Отец предупредил меня, что, как только мы доберемся до Чимни-Рок, нам предстоит провести чисто детективное расследование. Придется расспрашивать местных жителей, которые славятся своей скрытностью и глубоким недоверием к чужакам. Заметив огорчение на моем лице, отец напомнил, что с нами будет Старла, а она уроженка тех мест, и ее примут как свою.

Оставив позади Спартанбург, мы оказались в призрачном краю, который в моем сознании ассоциируется с настоящим Югом: благообразные автостоянки и крашенные в белый цвет маленькие церкви, где поклоняются более суровому Иисусу, чем тот, в которого верю я. Мы въехали в страну укротителей змей, глиноедов,[118] контрабандистов. Земля здесь скудная, каменистая, неблагодарная. До озера Люр мы добрались как раз к полудню, и атмосфера в салоне автомобиля стала тревожной: чтобы исполнить план, задуманный далеко от этих мест, нам предстояло встретиться с обитающими здесь людьми, которые невнятно цедят сквозь зубы редкие слова.

— Что собой представляют горные люди? — спросил я у Старлы.

— Люди как люди, — ответила она. — Уж получше ваших чарлстонцев.

— Я протестую, — сказала Фрейзер. — Чарлстонцы славятся своим воспитанием.

— Значит, Тревор и Найлз вчера на собственной шкуре ощутили ваше хваленое чарлстонское воспитание?

— Просто это такая традиция. — Фрейзер глядела прямо перед собой. — Каждый год выбирают двух ребят из числа неудачников. Это даже записано в уставе «Миддлтонской ассамблеи». Чэд говорит, что церемония посвящения была бы дико скучной, если бы не изгнание недостойных кандидатов.

— И Чэд позаботился, чтобы в этом году недостойными кандидатами стали Найлз и Тревор. Спасибо ему, — произнесла Старла. — Что касается гадостей, то по этой части Чэду нет равных. Мне больше нравится, когда Бог метит подлецов. Почему он не сделал Чэда уродом, не пометил печатью зла его лицо? Вот посмотришь на Уорми — все сразу ясно. И все же, черт возьми, Уорми куда лучше Чэда.

— Обаяние белого простолюдина, — усмехнулась Фрейзер.

— А нам с Найлзом далеко до белых простолюдинов, Фрейзер, — парировала Старла. — Любой белый простолюдин стоит выше нас.

— Что касается тебя — возможно. Но Найлз — другое дело. У него, по крайней мере, есть гордость и достоинство.

Я услышал негромкий щелчок и, взглянув вбок, увидел, что в руке у Старлы блеснуло металлическое лезвие. Она наставила складной нож на Фрейзер.

— Господи, Старла! Опомнись! — воскликнул я.

— Я все утро думаю: а не перерезать ли тебе глотку за то, что твой брат сделал с моим, — спокойным голосом проговорила Старла. — Так что прекрати читать лекции о гордости и достоинстве, чарлстонская сучка, и заткнись. А в следующий раз крепко подумай, прежде чем схлестнуться с горными людьми.

Я остановил машину на обочине и закричал:

— Мы для чего отправились в путь?! Чтобы разыскать Найлза и привезти его обратно. Я не хочу слушать всякую чушь о том, кто круче — чарлстонские аристократки или девушки с гор. Высажу вас обеих — и дело с концом. И отдай мне свой нож, Старла.

Она сложила нож и протянула мне. Я спрятал его в карман и завел мотор. А когда мы проезжали через мост, выбросил нож в воду.

— А вот и Чимни-Рок, — указал я на возвышенность формы столь причудливой, словно какой-то полоумный творец создал ее, устав делать звезды.

Городок Чимни-Рок — это место, куда нужно ехать за томагавками индейцев-чероки, за индейскими головными уборами, за кожаными плетками, за медом из ульев, расположенных в зарослях рододендрона. Некоторые лавки были закрыты, но большая часть работала. Их хозяева надеялись заманить редких путешественников, которые забрались в горы по дороге в Эшвилл. Если бы не туристы, Чимни-Рок был бы заброшенным городком на покрытом галькой берегу реки Брод. По обе стороны от дороги стояли стенды, увешанные абсолютно одинаковым товаром. Возле одного из стендов я высадил Старлу с Фрейзер, и они, как ищейки, перебегали от двери к двери, расспрашивая о семействе Уайтхед.

Я же оставил машину на другом конце города и зашел в парикмахерскую. Пока парикмахер стриг меня, я задавал вопросы. Фамилия Уайтхед вроде была ему знакома, но он не помнил, чтобы встречал кого-либо из этой семьи. Зато он помнил местные легенды. Уайтхеды жили в горах, славились своим упрямым и несговорчивым характером и питали особую антипатию к представителям закона.

Парикмахер полагал, что в Уайтхедах текла кровь чероки, и внешность Найлза и Старлы не противоречила этому предположению. При этом парикмахер нисколько не сомневался в том, что Уайтхеды покинули родные места и спустились с гор, возможно, в Шарлотт, чтобы найти работу. Среди горных жителей многие сильно нуждаются, сказал он.

Я вышел, чтобы продолжить поиски, и тут заметил Старлу и Фрейзер — они бежали навстречу мне.

— Женщина из сувенирной лавки позвонила куда-то, и я поговорила со своим троюродным дядей. Сейчас он приедет к нам, — задыхаясь, сообщила Старла.

Чуть погодя рядом с нами остановился грузовичок — мы решили, что Бог посылает нам помощь. Водитель в фетровой шляпе странной формы и комбинезоне внимательно рассмотрел нас и только потом заговорил. И обращался исключительно к Старле.

— Ты, значит, из Уайтхедов, — сказал он и смерил нас с Фрейзер неодобрительным взглядом. — А эти кто будут?

— Они приехали со мной, — ответила Старла. — Мы все вместе. Вы не знаете, где жила моя семья?

— Вон там, — ткнул куда-то пальцем водитель фургона. — Наверху, на горе. Но сейчас туда не добраться.

— Почему? — спросила Старла. — Я хочу посмотреть места, где прошло наше с братом детство.

— Дорогу развезло. По ней редко когда можно проехать. Я всего раз был там, наверху. А пару лет назад во время бури случился оползень. Никто с тех пор не ездил туда, наверх.

— Как туда проехать? — настаивала Старла.

— Выезжайте на шоссе, что ведет на Эшвилл. Там сразу путь пойдет в гору. Река Брод останется слева. Там, где в нее впадает ручей, увидите заброшенную дорогу. Она ведет вверх, в горы. Подъем очень крутой, так что будьте осторожны. Доберетесь до оползня. От этого места до хижин останется с милю. Эту дорогу так и называют — дорога Уайтхедов.

— Спасибо, дядя, — сказала Старла.

— Рад помочь родственникам, — ответил он, помахал шляпой и тронулся с места.

Я всегда преклонялся перед людьми, которые умеют правильно объяснить путь, они на свете большая редкость. Троюродный дядюшка. Старлы указал маршрут с такой точностью, словно карту начертил. Крутой подъем в горы начался сразу, как только мы выехали за пределы Чимни-Рока. А вскоре начались «шпильки» — узкие повороты на 180 градусов — посреди дождевых лесов. Уже солнце начало садиться, а мы все ехали и ехали. Я прибавил скорости, чтобы добраться до поселения Уайтхедов засветло. Наш фургон с рычанием карабкался вверх. Старла закричала, заметив ручей, который с горы сбегал в реку Брод. Нас встретили горные лавры и водопады, над валунами размером с дом клубилась молочно-белая пена.

Я свернул на заброшенную и, похоже, недостроенную дорогу и включил вторую передачу. Начался последний этап пути, в конце которого неизвестно, что нас ждет. Мы поднимались все выше, ручей остался внизу. Сначала нас отделяло от него сто футов, потом тысяча. Дорога становилась все опаснее. Потом начался спуск, на котором мы оказались так близко к краю обрыва, что Фрейзер крепко зажмурила глаза — я увидел это, взглянув в зеркало заднего вида, и рассмеялся.

— Никогда я не любил Найлза так сильно, как сейчас.

Внезапно показался оползень, и я ударил по тормозам. Мы продолжили путь и оказались на берегу какого-то ручья. Обвал отсюда выглядел так, словно гора сдвинулась влево.

Я остановил машину.

— Там, у воды, видны дома. Давайте пройдем туда. Это недалеко. Фрейзер, достань удочку. Я возьму еду.

В последних лучах заходящего солнца я разглядел то ли старую дорожку, то ли оленью тропу, которая вела к ручью, и стал спускаться с дорожной сумкой на плече. Дойдя до берега ручья, я пошел вдоль него и обнаружил его исток. Стало темно. Раздался радостный голос Старлы:

— Пахнет костром!

Мы продолжили путь на запад. Впереди возникли очертания четырех некрашеных, неказистых избушек на сваях. Мы поспешили к этим заброшенным развалюхам. От последней тянуло запахом дыма. Я открыл дверь, мы вошли в дом, пострадавший от плесени, грибка и отсутствия ухода. У огня сидел человек, один-одинешенек.

— Найлз! — окликнула Старла.

— Что занесло вас в такую даль? — спросил он.

Печальнее голоса я не слыхал.

Мы сидели перед очагом, сложенным из камня, ели отцовские сэндвичи и прислушивались к шуму быстрого ручья внизу. Найлз съел подряд три сэндвича, не говоря ни слова. Я сообразил, что у него во рту не было ни крошки с тех пор, как он покинул церемонию посвящения. Фрейзер села поближе к Найлзу, но не решалась даже прикоснуться к нему. Вся обстановка этого неуютного жилища — огонь в очаге, холод и сырость — навевала дурные предчувствия, пока мы ждали, когда Найлз нарушит свое мрачное молчание. Он поднялся с пола и подбросил в огонь пару поленьев. Бревна он нашел в окрестном лесу. Огонь взметнулся выше и разгорелся ярче, с аппетитом пожирая новую пищу. Молчание стало восприниматься как физическая преграда, отделяющая нас друг от друга.

Наконец Фрейзер разрубила узы, которые связывали нам языки.

— Так, значит, вы со Старлой здесь росли, — произнесла она.

— Я только родился здесь. А росли мы в другом доме — самом первом в ряду. Вы прошли мимо него. Сейчас там провалился пол.

— Здесь хорошо. — Фрейзер вгляделась в сумрак столь густой, что даже пламя очага едва проницало его. — Мне очень нравится, правда.

Мы со Старлой невольно рассмеялись. Даже у Найлза на губах появилась слабая улыбка.

Фрейзер не ожидала от нас такой реакции. Она смутилась. Нервничая, сняла сапфировое кольцо с пальца на правой руке, потеребила, снова надела.

— Вы не поняли меня, — начала она. — Я хотела сказать, что здесь необычно. Настоящая экзотика. Дом на берегу ручья.

Мы со Старлой снова истерически расхохотались, заглушая шум потока за окном. Большие уродливые тени запрыгали на стене. Атмосфера стала еще более напряженной и разобщенной. При этом моя досада на Найлза неуклонно росла. Мне казалось, что этого тихоню перехвалили.

— Когда приезжает рекламный автофургон?[119] — спросил я, лишь бы нарушить молчание.

— Зачем вы приехали? — вопросом на вопрос ответил Найлз.

— Услышали, что сейчас самое время для путешествий в горы. Разгар сезона. Красивые снегопады. Роскошные отели. Великолепное обслуживание. Пуховые матрасы. Горячий душ. Сауна. Задушевные беседы у камина со старыми друзьями.

— Мы хотим, чтобы ты вернулся с нами, Найлз, — вмешалась Фрейзер. — Нам тебя не хватает.

— Ну, твоя семья всегда может на меня рассчитывать, — ответил Найлз. — Потому что я люблю тебя.

В ответ на эту реплику Фрейзер обняла Найлза, притянула к себе и стала гладить по волосам с нежностью, которая тронула меня. В разбитое окно ворвался ветер, заставив нас ближе придвинуться к огню. Я подбросил в него еще несколько поленьев.

— Найлз, я не позволю им даже пальцем тронуть тебя, клянусь, — говорила Фрейзер. — Я задала Чэду такую трепку, когда он рассказал, что произошло. Родители ужасно расстроились из-за того, что я решила уйти из дома. Чарлстонское общество бывает жестоким, а они этого не понимают. «Миддлтонская ассамблея» почти загнулась двадцать лет назад. Все их церемонии тоску наводили, никто не хотел в нее вступать. Был год, когда приняли всего девять новых членов. И вот кому-то пришла в голову идея: назначать двоих в качестве шутов. Найлз, мои родители всегда были недовольны, что мы с тобой встречаемся. Для тебя ведь это не секрет. Если ты уедешь из Чарлстона, ты сделаешь им подарок.

— Все это очень славно и трогательно, — прервала Старла. — Но я хочу писать.

— Возле второго дома уборная, — сказал Найлз. — Там и газета есть.

— Я хочу писать, а не читать.

— Да, сразу видно, что ты давно не была в горах. Ладно, пойдем, я провожу тебя.

Когда Найлз вернулся со Старлой, мы с Фрейзер рассказали ему все, что случилось после того, как их с Тревором подвергли остракизму. Он посмеялся над рассказом о троюродном дядюшке в грузовике. Одно воспоминание потянуло за собой другие, и вот Найлз уже захвачен ими. Вскоре в избушке слышался только голос Найлза. Думаю, наш приезд расшевелил что-то у него в душе, что-то глубоко спрятанное, и он решил выговориться, сидя в темноте у огня. В тот вечер его душа ожила и, как бабочка к огню, устремилась к свету, к ясности. Он рассказал нам историю своей жизни, которую не знала до конца даже Старла.

Он родился в том самом доме, где мы сидели. Его тринадцатилетняя мать по имени Брайт зашла в гости к своей матери, и тут у нее отошли воды. Ее муж, крепкий, широкоплечий парень, работал санитаром в психиатрической больнице Эшвилла и редко бывал дома. Послушав проповедь священника, новорожденного назвали Найлзом в честь реки[120] из Библии. Когда через год родилась Старла, ее назвали в честь Вифлеемской звезды,[121] которая зажглась при рождении Иисуса.

Когда Найлз родился, его бабушке было двадцать семь лет, она была повитухой. У Найлза было два дяди, оба угрюмые и работящие, они жили в двух средних домах. Сыновья дедушки Найлза, Пикерилла, гнали лучший кукурузный самогон в округе, и их имена значились в тюремной регистрационной книге. Мать Найлза была очень славной. Когда родилась Старла, она заплакала от радости — у нее никогда не было игрушек, а теперь был полный набор кукол: и мальчик, и девочка. И Найлз, и Старла сходились в том, что мать обожала их и баловала без меры, как и бабушка. В семье никто не умел ни читать, ни писать, но вечерами не скучали — развлекали друг друга охотничьими небылицами, байками о драках и раздорах между семьями. Дядя Фордхэм играл на банджо, а они пели старые церковные песни или песни горных индейцев, которые передавались из поколения в поколение и придавали особый вкус их трудной жизни.

Об отце у Найлза сохранилось мало воспоминаний, и ни одного доброго. Во время своих редких наездов домой он напивался вдрызг и угрожал, что переловит всех, как форель, и зажарит на завтрак.

— Ничего, мы пока живы, — сказала Фрейзер, все сели потеснее, а я подбросил дров в огонь.

Отец нещадно бил мать, и дядья прибегали, чтобы защитить ее. Найлз помнит ужасные, зверские крики над ручьем. Обычно отец оставался на выходные, а потом уезжал на попутке в Эшвилл. Его приезды становились все реже и реже, чему Найлз со Старлой были очень рады. Их мать Брайт разводила пчел и очень неплохо зарабатывала, горшки с ее медом продавались в магазинах повсюду, даже в Роли. Держали двух коров, которые снабжали их маслом, молоком, сыром, а на мясо разводили свиней. Бабушка прекрасно готовила. По воскресеньям брали мула, запрягали в тележку и ехали за две мили в Чимни-Рок, в божью церковь. После службы обедали в церковном дворе, общались с людьми.

— Ребенком не понимаешь, счастлив ты или нет, — сказал Найлз. — Мы со Старлой жили своей детской жизнью, но прекрасно знали, что нас любят, балуют, о нас заботятся. Мама твердо решила, что мы получим образование, первые в семье. Ужасным горем было потерять ее, мы долгие годы не могли оправиться от этого. Так бывает, когда ты счастлив, но какая-то злая сила вдруг отнимает у тебя все.

В очередной раз из города приехал отец. Найлз не знает его имени, потому что они со Старлой звали его папой, а мать — «любимым», «дорогим» и тому подобными словами. Отец привез бумаги, составленные адвокатом, о том, что он подает на развод. Он хотел, чтобы Брайт поставила в этих бумагах крест, тогда он сможет жениться на другой женщине. Брайт пришла в бешенство, побежала к матери, схватила отцовское ружье из шкафа и вернулась обратно. Тут она увидела спину своего мужа — он улепетывал со всех ног, а за ним гналась свора собак, которые несли охранную службу, предупреждая о появлении чужих на дороге. Мать побоялась задеть собак и разрядила ружье в ручей, просто чтобы попугать сукина сына — пусть как следует подумает, прежде чем сунуться к ней второй раз. Брайт затаила обиду, Найлз это прекрасно чувствовал сердцем, хотя Брайт ни разу не сказала дурного слова об отце. В их семье такое не было принято.

Через несколько месяцев отец умер в Эшвилле. Приходскому священнику позвонили из Эшвилла, он сел в машину и отправился к Уайтхедам сообщить плохую новость. Мать зарыдала, и преподобный Грабб предложил отвезти семью на похороны, его предложение было с благодарностью принято.

— В самой лучшей воскресной одежде мы стояли на дороге в Эшвилл и ждали, когда священник заберет нас, — рассказывал Найлз.

Из родственников их сопровождала только бабушка, дядья придерживались мнения, что этот человек менее достоин их присутствия на похоронах, чем сука, больная чесоткой. Дорога в Эшвилл состоит из крутых поворотов, и Старлу с Найлзом тошнило.

— Моей маме, на ее деревенский вкус, церковь в Эшвилле показалась чересчур нарядной. Мать никогда не сталкивалась с пресвитерианами.[122] Волнуясь, они с бабушкой нарисовали в книге посетителей неровные кресты и прошли вперед, чтобы посмотреть на тело.

Рассказывать дальше Найлзу было очень тяжело. Он придвинулся поближе к огню и только затем продолжил.

Мама принялась голосить и оплакивать покойника на старинный манер — уж точно не так, как было принято у эшвиллских пресвитериан. Люди смотрели на семейство Найлза словно на инопланетян. Когда мать принялась целовать мертвое лицо мужа, к ней подошла женщина и строго спросила, что такое она вытворяет. Брайт повернулась к ней и закричала на всю церковь:

— Оплакиваю мужа, отца двух моих детей. Вы не против, городская леди?

Найлз оценил угрозу, которой было чревато поведение матери, увидев преподобного Грабба — тот с ужасом в глазах совещался со служителем. Преподобный Грабб хотел подойти к матери, но его опередила другая женщина, она сказала:

— Я венчалась с этим мужчиной в этой церкви восемнадцать лет назад. Там в первом ряду стоят трое наших сыновей. Мы требуем, чтобы вы покинули этот храм. Вам тут не место.

— Преподобный Клайд Грабб обвенчал меня с покойным перед Богом, в присутствии всех моих родственников шесть лет тому назад, когда я носила сына, Найлза, — ответила Брайт. — А вот и наша дочь Старла. И вы еще будете говорить, что мне тут не место? Я его самая что ни на есть законная жена перед Богом и людьми.

Тут эшвиллская миссис Уайтхед сделала большую ошибку, обратившись к старшему привратнику:

— Вышвырните ее отсюда. Только без шума.

Хоть Эшвилл и находится в горах, но горожане давно забыли, каков нрав у горных жителей. В горах гордость произрастает так же обильно, как лавр, эту истину Миссис Аристократка из Эшвилла усвоила даже слишком глубоко, когда взбешенная мать Найлза выхватила из-за пояса охотничий нож и вонзила его в спину отвернувшейся соперницы. Рана была глубокой, но не смертельной. Найлз обреченно смотрел, как двое привратников скручивают его мать. Вскоре один из них оказался на полу, из плеча у него торчал охотничий нож бабушки. В благопристойной церкви начался бедлам.

— Маму мы больше никогда не видели. И бабушку тоже. В тот день начались наши скитания по приютам. Мы со Старлой верили: мама с бабушкой разыщут нас. Нам сказали, что их обеих посадили в тюрьму. Но мы твердо знали, что, когда их выпустят, они не успокоятся, пока не найдут нас. Эта вера поддерживала нас много лет. Только эта вера, и больше ничего, — закончил Найлз.

— А я до сих пор в это верю, — сказала Старла. — Они по-прежнему нужны мне.

— Завтра я покажу тебе их могилы, — ответил Найлз. — Там, на холме. На семейном участке кладбища.

Вопль, который разнесся по дому, мог вырваться только у человека, рожденного в горах. В нем была бездна не выразимого словами горя, и оно сокрушило Старлу, как ураган. Мы кинулись наперебой успокаивать ее, но есть раны, которые не излечиваются, и есть боль, которая не утихает с годами. В тот вечер Фрейзер обняла Найлза и больше его не отпустила.

Утром перед объездом мы побывали на кладбище и помолились над могилами двух женщин, которые выросли в моих глазах до таких масштабов, что мне казалось, будто я пришел в святилище богинь.

После этого мы заехали в ресторан на озере Люр, и я сказал всем, чтобы заказывали, кто что хочет. Из ресторана я позвонил родителям и сообщил им хорошую новость: мы возвращаемся в Чарлстон, и Найлз с нами. Мать заверила меня, что ни в приюте, ни в школе, ни в полиции у Найлза не будет никаких неприятностей. За побег его не накажут. Чэда Ратлиджа она исключила из школы на неделю и едва не подралась в своем кабинете с его родителями. Напоследок мать с отцом пожелали нам «гладкой дороги и удачи», они сказали: «Ты молодец, сынок». Я купался в родительской любви, даже голова кружилась. Как ни верти, а с родителями мне повезло, таких нет ни у кого из моих друзей.

С глазу на глаз Найлз рассказал мне то, о чем умолчал при всех. Его мама вышла из тюрьмы и после бесплодных попыток разыскать детей повесилась на дереве недалеко от дома, где мы провели ночь. После похорон дочери бабушка пришла на ее могилу и пустила пулю себе в висок. Найлз не хотел говорить об этом при Старле, боялся, что она не выдержит. Я согласился, что он прав, и ничего не рассказал ей об ужасном конце матери и бабушки даже после того, как мы поженились и начали нашу мучительную совместную жизнь.

Меня до сих пор терзают сомнения, правильно ли я поступил, скрыв от Старлы правду о смерти ее матери, — учитывая то, что случилось потом с ней самой.

Глава 23 Дым и туман

Однажды вечером, вскоре после того, как мы вернулись с гор, раздался звонок в дверь. Отец занимался с Айком Джефферсоном тригонометрией, а с Бетти Робертс — физикой, помогал им делать домашнее задание. Он и пошел открывать. Тревор за фортепиано наигрывал Шуберта, потому что, по его словам, вечер был на редкость «шубертовский». Это была одна из причуд Тревора, без которых мы его уже не мыслили и о которых потом вспоминали спустя многие годы. Мы с Шебой, сидя бок о бок за двумя швейными машинками, строчили не покладая рук праздничные наряды для Бетти и Старлы. Девочкам приходилось все время отрываться от учебников, чтобы Шеба могла снять с них мерки. Платья получались просто загляденье — «улет башки», как безапелляционно заявила Шеба. Найлз тихо корпел над уроками в моей комнате. А музыка окрашивала этот вечер на свой лад, привносила в него ноту грусти, вряд ли кому-то из нас желанной.

Отец открыл дверь. В полоске света стоял, зажатый между сестрой и подругой, Чэд Ратлидж. Мы с Шебой не поднимали головы от шитья, пока музыка резко, на полутакте, не оборвалась. Чэд, Молли и Фрейзер вошли в комнату одновременно с моей матерью, которая появилась из своей спальни в дальней части дома. Все мы обескураженно молчали. Найлз, почуяв неладное, сбежал с лестницы и застыл на пороге, увидев Чэда.

— Это я попросила Чэда и девушек зайти, — заговорила мать. — После возвращения с гор вы объявили Чэду бойкот. В школе с ним никто не разговаривает, он находится в положении изгоя. Он совершил дикий, почти непростительный поступок. Однако нет такого преступления, которое не подлежит прощению. Об этом в один голос твердят нам литература, искусство и религия. Чэд?

Тот сделал шаг вперед, явно смущенный под нашими враждебными взглядами. Открыл рот, чтобы что-то сказать, смешался, прокашлялся и наконец заговорил. В его запинающемся голосе не осталось и капли ратлиджевского высокомерия.

— Я прошу у вас прощения, у всех. Я, конечно, не заслуживаю прощения. Но хочу сказать все, глядя вам прямо в глаза. Хочу, чтобы вы слышали. Найлз и Тревор могут плюнуть мне в лицо. Как плюнула Фрейзер. Я заслужил. Я не могу объяснить, почему я это сделал. Сам не понимаю. Найлз, после возвращения ты ни разу не позвонил моей сестре. Ночами она плачет у себя в комнате. Родители из-за этого сходят с ума. Фрейзер ничего не знала об ассамблее. Она ни при чем. Простите меня. Я не знаю, что еще сказать.

Я отвернулся и опять склонился над подолом парадного платья Старлы. Шеба последовала моему примеру. Тревор снова заиграл Шуберта. Найлз направился обратно в мою комнату. Чэд стоял посреди гостиной, как громом пораженный.

— Погодите, — вмешалась мать. — Найлз, вернись, пожалуйста. Тревор, перестань играть. Лео и Старла, оторвитесь на минутку. Вы, конечно, имеете право отказать Чэду в прощении, но будьте добры заявить ему об этом прямо. Вашего хамства я не потерплю. Тут уж дело не в Чэде, а в вас. Важно, что́ вы сами за люди.

— Найлз, почему ты не звонишь мне? — срывающимся голосом спросила Фрейзер у Найлза, который нехотя вернулся в гостиную и встал рядом с нами. — Я ведь тоже ездила в горы искать тебя. Я думала, что у нас с тобой нормальные отношения.

— И как я могу теперь звонить вам? — Найлз смотрел в пол, сжимая кулаки. — А что, если трубку снимет твой отец? Или мать? Или брат? Что я им скажу? «Привет, это Найлз. Сирота из приюта. Не позовете ли к телефону девушку из особняка, вашу дочь Фрейзер, хоть вы меня и считаете дерьмом?»

— Мало ли, что́ они считают. Важно, что́ считаю я.

— Это ты сейчас так говоришь. Но давай заглянем в будущее. Допустим, мы поженимся. Представляешь, какие лица скорчат твои родители и их расфуфыренные друзья, когда девушка из рода чарлстонских Ратлиджей выйдет замуж за безродного ниггера с гор? Айк и Бетти, поймите меня правильно, я не хотел вас оскорбить.

— Да уж понимаем, — ответил Айк, исподлобья глядя на Чэда.

— Мистер и миссис Ратлидж тоже ужасно переживают, — произнесла Молли. — Они искренне сожалеют о случившемся.

— Я прощу тебя, Чэд, если простит Тревор, — сказала Шеба. — Я много думала о том, что ты сотворил с моим братом и с Найлзом. Знаешь, что самое мерзкое в твоем поступке, вонючий ты козел? Ты выбрал двух самых беззлобных, самых доверчивых ребят на свете. Ты хоть представляешь, каково Тревору приходилось в жизни? Мальчик, похожий на девочку. Нежный, хрупкий, ранимый, как цветок. Он всегда был лакомой добычей для козлов типа тебя. А такие есть в каждом городе, в каждой школе. И всюду они охотились за моим братом. Чтобы избить. Или раздеть догола и отнять деньги.

— Ну, я не имел ничего против того, чтобы меня раздевали догола, — подмигнул нам Тревор, слегка разрядив этим атмосферу.

— Давайте все же вернемся к Чэду Ратлиджу, — продолжала Шеба. — Красавчик, аристократ, зазнайка. Родился в рубашке, как и поколения его предков. Так что эта рубашка приросла к нему, как вторая кожа. Разве Чэд знает, что такое страдать и мучиться? Самое большое горе в его жизни — третье место в этой сраной парусной регате.

— Выбирай выражения, Шеба, — вставила мать.

— Прошу прощения, доктор Кинг. И вот ты берешь моего нежного, хлебнувшего горя брата и приволакиваешь на потеху сотне молодых чарлстонских выродков в масках. Ты уверяешь моего брата, будто он будет принят в высшее чарлстонское общество, потому что своим талантом покорил горожан. И брат верит тебе. У нас с Тревором, между прочим, тоже есть отец. Тот еще тип: псих, насильник, садист, да и убийца, наверное. О существовании моего папочки знают только Кинги. И представляешь себе, что оказалось? Оказалось, эти святые люди готовы рисковать собой, чтобы спасти нас. Видишь этого парня, которого ты зовешь Жабой? Да-да, я про Лео говорю. Наш отец разыскал нас в Чарлстоне вскоре после того, как мы переехали сюда. Он снова выследил нас. Мы всю жизнь убегаем от него. А он всякий раз нас находит. И вот мы бежим к Кингам, мы ищем защиты. И знаешь, что делает мистер Кинг? Он заряжает свое ружье, другое вручает Лео, и они среди ночи отправляются на поиски этого подонка.

— Шеба, — перебил Чэд. — Но я же не виноват в том, что у вас с Тревором такой отец. И не моя вина, что у Найлза со Старлой так сложилась жизнь. Я даже не виноват в том, что мы с Фрейзер носим фамилию Ратлидж. Я виноват только в том, что совершил сам, лично. Я не могу ничего исправить. Но я прошу у вас прощения.

— Если мистер и миссис Кинг попросят об этом, мы с Тревором простим тебя, — ответила Шеба. — Ради них мы готовы на все, не только на это. Но сначала пусть тебя простит Жаба.

— И я так считаю, — заметил Айк.

— А он-то здесь при чем? — возмутился Чэд, вернувшись к своей обычной надменной манере. — Ему я, кажется, ничего не сделал.

— Ты всей школе сделал, — повысила голос Шеба. — Своим поступком ты оскорбил всю школу. Каждого из нас.

— А вот с этим я не согласен. Я по-другому смотрю на вещи. Я обижал конкретных людей, потому что не привык ставить себя на их место. Привык быть центром вселенной для родителей. Я и сестру все время обижал, дразнил уродиной. Никогда себе этого не прощу.

— Нет ли у кого гигиенического пакета? А то я сейчас, кажется, блевану, — встрял я.

— Слова ничего не стоят, Чэд, — произнес Айк. — В зачет идут только дела. Мы вот с Бетти даже не знаем, где ты живешь.

— Родители не хотят, чтобы мы приглашали вас, — ответила за брата Фрейзер. — Они не сторонники интеграции и никогда ими не станут. Но у нас с Чэдом другие убеждения.

— Вы верите в интеграцию? — спросила Бетти.

— Да, верим, — кивнул Чэд.

— И я тоже верю, — сказал отец. — А люди с возрастом меняются. Это одно из преимуществ, которые дает возраст.

— Отец, а Чэда нужно простить непременно сегодня? — спросил я. — Или мне можно его еще месяц-другой поненавидеть?

— Ты пока не до конца понимаешь, что такое время, сынок. Оно летит до смешного быстро, за хвост его не поймаешь. Порой оно осыпает тебя сотней счастливых случаев поступить правильно. А иногда бросает на лету один-единственный шанс. Смотри не упусти его.

Под пристальным взглядом родителей я медленно подошел к Чэду, и мы обнялись. В этот момент, когда мы неловко сжимали друг друга и что-то бормотали, я ощутил глубину страданий Чэда, отчаяние, которое он пережил в кольце ледяного молчания, когда вся школа объявила ему бойкот. До той минуты я никогда не замечал в Чэде способности испытывать подлинную человеческую боль.

Затем он повернулся к Найлзу с Тревором, протягивая руку. Этот жест напоминал выброшенный белый флаг. Его голос срывался, переходя в крик раскаяния:

— Я все время думаю, ребята, почему я сделал это. Должна же быть какая-то причина. Ну что-то же меня толкнуло на это? И так ни до чего и не додумался. Но это самое подлое, самое мерзкое, что я совершил в жизни. И я не знаю, как искупить вину. А самое ужасное — мне это доставляло удовольствие. Да, я забавлялся, пока не услышал, как Найлз бежит прочь. Вот так вот…

Айк с Бетти подошли, обняли его. Шеба пересекла комнату и поцеловала его в одну щеку, потом в другую с целомудрием монахини.

— Будь добрее, Чэд. Если тебе добавить доброты, ты станешь почти совершенством.

— Постараюсь, Шеба. Вы, ребята, показали мне пример.

Найлз выждал момент и тоже подошел к Чэду, не спуская с него острого, непрощающего взгляда. Наклонившись поближе, словно пытаясь прочитать в глазах Чэда его тайные чувства, он произнес:

— Так и быть, я прощаю тебя, Чэд. Но это не имеет к тебе никакого отношения. Дело в том, что я люблю твою сестру. Люблю с самой первой встречи. И есть еще одна причина. Из-за этой истории я нашел следы матери и бабушки. Мы со Старлой всю жизнь искали их. А на этой ассамблее одна чертова скотина упомянула про «Чимни-Рок таймс». Это навело меня на мысль, где искать. И теперь мы с сестрой можем прекратить поиски. Если ты сирота, в счастливый конец истории перестаешь верить.

— Найлз, я надеюсь, у нашей истории будет счастливый конец, — сказала Фрейзер.

— Посмотрим. Наш опыт учит, лучше на это не рассчитывать — плохая примета. А тебе, Чэд, я добавлю немного дегтя в бочку меда. Старла тебя никогда не простит, можешь ее даже не просить. Она будет тебя ненавидеть до конца дней. Так уж она устроена.

— Что верно, то верно, брат, — кивнула Старла.

— Что ж, я это заслужил, — согласился Чэд.

Найлз подошел к Фрейзер, обнял ее. Та, всхлипывая, уткнулась ему в плечо.

Тут внимание всех присутствующих обратилось на Тревора. Он в течение всей сцены сидел спиной к нам и перебирал клавиши, словно хотел сыграть что-то в миноре. Не отрывая взгляда от клавиш, он вбирал каждое сказанное слово. И наконец поднялся с места, как в театре, будто артист, который дождался своей звездной минуты в пьесе и шагнул под свет софитов. Он подошел к Чэду легкой, стремительной походкой. Всегда казалось, что Тревор не ходит, а перемещается на воздушной подушке. Выражение лица у него было лукавое, как у карточного валета в некоторых колодах.

— Прости меня, Тревор, — сказал Чэд. — Не знаю, что еще добавить к этому.

— Все в порядке, малыш. Давай поцелуемся и все забудем.

Тревор неожиданно атаковал Чэда. Он впился в губы Чэда долгим поцелуем, засунув язык глубоко ему в рот. Чэд пятился, пока не уперся в дверь. Потом схватил со стола пепельницу и стал плеваться в нее, словно его за язык ужалила змея. Мы все расхохотались.

— Я всегда чую скрытого гомосексуалиста, — сказал Тревор. Он вернулся за фортепиано и заиграл «One Last Kiss» из мюзикла «Вуе Вуе Birdie».

Тут мои родители, открыв заднюю дверь, впустили потаенного гостя. В комнату вошел монсеньор Макс, берет щегольски сидел у него на голове. Он снял его и бросил мне, как летающую тарелку. Отец протянул ему бокал сухого мартини.

— Кинги-старшие попросили меня совершить обряд экзорцизма. Этим людям я ни в чем не могу отказать. Кто сей грешник, который нуждается в моей помощи, чтобы изгнать вселившегося в него дьявола?

— Сэр, думаю, что речь вдет обо мне. — Чэд сделал шаг вперед.

— Так давай же поскорей исполним все, что положено. Введи меня в курс дела. Вкратце объясни суть своих прегрешений. И обращаться ко мне нужно «монсеньор», — провозгласил Макс звучно и с большой помпой.

— Монсеньор, если вкратце, то я козел вонючий.

— Выбирай выражения, Чэд, — одернула его моя мать.

— Отпускаю тебе твои грехи, — объявил монсеньор. — Твоя душа вновь чиста и невинна. «Козел вонючий» — это нормальное состояние человеческого существа. Это означает, что ты состоишь из плоти и крови, как все мы. Ступай и больше не греши. — Монсеньор Макс осенил комнату крестом, и вечер завершился чувством обновления и светлой радости.

Апрель того года стерся из памяти, да и май окутан туманом. Но у меня сохранились от тех дней фотографии, которые помогают восстановить кое-какие события. На школьном балу я сижу за круглым столом и держу за руку Старлу, ослепительную в своем новом платье. Шеба и Тревор пришли вместе. И камера фотографа, казалось, заворожена двойной красотой близнецов и неохотно замечает кого-либо, кроме них. Однако в ее объектив попал и Найлз — как всегда серьезный, без улыбки. На коленях у него сидит Фрейзер, элегантная в платье известного дизайнера, которое они с матерью купили в Нью-Йорке, в бутике. Глядя на эту фотографию многие годы спустя, я с удивлением впервые замечаю, что у Фрейзер восхитительные плечи и бесподобный цвет лица — как мало у кого из красавиц. Айк с Бетти смотрят друг на друга, а не в объектив, как, впрочем, и Чэд с Молли. Рассматривая двадцать лет спустя эти фотографии в рамках, я был поражен тем, как безмятежны, как молоды наши лица. Мы выглядим так, словно никогда не умрем. Забавно и то, что все парочки, запечатленные фотографом, закончили тем, что поженились, — кроме близнецов, конечно.

Интересно, успели мы со Старлой к тому моменту, когда нас сфотографировали, уже обменяться нежными словами? Словами, которые в конце концов и привели нас к алтарю Саммералльской церкви, где в день, когда я окончил Цитадель, монсеньор Макс совершил над нами священное таинство венчания. Айк и Бетти венчались следом за нами в той же церкви в тот же день. Шеба с Тревором прилетели на наши свадьбы из Калифорнии, и Шеба была подружкой невесты у Старлы. Найлз и Фрейзер поженились в церкви Святого Михаила в следующую субботу, а Чэд с Молли — еще через неделю. Тем летом мы праздновали долго и бурно.

Но я возвращаюсь к стершемуся из памяти апрелю 1970 года, к забытому маю. Я беру еще одну фотографию и улыбаюсь, вспоминая, как мой отец делал ее. Мы в лепешку разбились, осуществляя его замысел. Но отец был неумолим и требовал, чтобы мы подчинились его указаниям. В результате получился уникальный, бесценный снимок. Отец настоял на том, чтобы мы залезли на магнолии, которые, как стражи, возвышались у крыльца нашего дома, осыпанные белоснежными цветами, и наполняли благоуханием воздух на сотни ярдов вокруг. После репетиции, в шляпах и костюмах, чертыхаясь, мы карабкались на деревья. Девочки штурмовали левое дерево, мальчики правое. Отец потребовал, чтобы каждый из нас нашел самый красивый, по его мнению, цветок, сорвал, не упав с дерева, зажал между зубами и только тогда посмотрел в объектив. На все это ушло не менее пятнадцати минут, зато лица у нас удивительные — ошалелые и сияющие, испуганные и счастливые. Этот снимок является точным отпечатком того потрясающего, волшебного времени. Люди хохочут, когда видят его. А мы испытываем благодарность Джасперу Кингу за его причудливый юмор, за то, что у него родилась эта идея и достало терпения довести ее до конца.

Джозеф Райли-младший, энергичный, подающий большие надежды политик, произнес на вечере пламенную речь, которая наэлектризовала весь выпускной класс, зажгла в нас желание немедленно переделать мир. Молли пригласила в загородный дом своей бабушки на остров Салливан всех выпускников без разбора, черных и белых, богатых и бедных. Она пригласила и учителей, тоже как белых, так и черных. Моя мать сказала Хьюджерам, что поступок Молли — самый яркий, самый смелый поступок, с которым она сталкивалась в своей педагогической практике. Поступок настоящего лидера. Эти слова напугали Хьюджеров, Молли вежливо поклонилась матери, а в синих глазах Чэда промелькнула тень. Но подробностей того вечера я не помню. Помню, что мы плавали в теплом заливе и вода приливала быстро, была соленой и ласковой. Мне нравилось чувствовать губы Старлы на своих губах, и вечеринка длилась до утра. Я уехал с восходом солнца, опоздав на развозку газет.

Когда я появился, Юджин Хаверфорд набросился на меня с выговором. Но потом сменил гнев на милость и вручил мне по случаю окончания школы подарок, завернутый в старый номер «Ньюс энд курьер». Я развернул газету — и увидел электрическую пишущую машинку «Оливетти», которая стоила целое состояние.

— Я знаю, что ты хочешь стать журналистом, — сказал Юджин. — Будет здорово, если ты придешь в нашу газету. Будешь кропать статейки, а я буду заниматься доставкой твоей писанины.

До сих пор я печатаю свою колонку на этой машинке.

Днем целая толпа выпускников собралась на вокзале, чтобы проводить Шебу и Тревора По в вожделенный штат Калифорния. Шеба намеревалась покорить юг Калифорнии, Тревор решил удовольствоваться северной частью. Их мать, Евангелина, была на вокзале. Думаю, что и мои родители тоже. Помню, как загудела толпа, когда близнецы послали нам воздушный поцелуй и поезд тронулся, увозя их в сторону Атланты, но картинка теряет четкость, расплывается у меня перед глазами.

Вместо этого в памяти снова всплывает развозка газет. Я кручу педали в предрассветной темноте, с неба светят звезды, да за заборами таинственно мерцают сады. Я кручу педали, в темноте улицы кажутся призрачными, напоминают соты улья, и вот солнце восходит над порозовевшим, стройным городом как раз в тот момент, когда я, проехав по Чёрч-стрит, через Ист-Бэй сворачиваю на Митинг-стрит. Я мог бы проделать этот маршрут хоть с закрытыми глазами, хоть во сне, и готов ездить по нему вечно.

Избавившись от последней газеты, я поехал по Брод-стрит в церковь, чтобы присутствовать вместе с родителями на утренней мессе. Я опоздал на несколько минут. Увидев, что в распоряжении монсеньора Макса имеется полный комплект алтарных служек, я проскользнул в первый ряд и сел рядом с матерью. И только тут заметил, что отца нет на обычном месте.

— А где отец? — спросил я у матери.

— Он себя неважно чувствует сегодня, — ответила она.

И только когда закончилось чтение Евангелия, меня пронзило необъяснимое чувство ужаса. Я вскочил с места и пулей вылетел по центральному нефу на улицу. Прыгнув на велосипед, я как сумасшедший помчался к дому. Позже соседи рассказали мне, что я открывал входную дверь, отчаянно крича. Я ворвался в спальню родителей и обнаружил отца на полу, он лежал ничком. Я перевернул его. Тело уже окоченело, но я все равно пытался оживить отца, делал искусственное дыхание, массировал сердце. Когда я дышал рот в рот, зажав ему ноздри, было такое ощущение, будто надуваешь порванный бумажный пакет. Воздух не возвращался назад из его легких, а исчезал где-то в темной глубине, которая и есть смерть. Потом я вдруг оказался в руках нашей соседки. Пока Евангелина По вызывала «скорую помощь», я все сидел на полу и пытался сообразить, как же мне дальше жить.

Когда монсеньор Макс закончил читать прощальные молитвы в пятницу вечером, я подошел к открытому гробу, поцеловал отца в обе щеки и мысленно поблагодарил его за все, что он сделал для меня, за то, что любил меня даже тогда, когда я сам себя ненавидел. Я снял с его пальца перстень с печаткой Цитадели и положил в карман пиджака.

— Почему ты не надел его? — заметив это, спросила мать.

— Еще не заслужил. Когда заслужу, буду носить до конца жизни.

Сейчас я печатаю эти слова на пишущей машинке «Оливетти», и у меня перед глазами перстень отца.

Множество горожан пришло на отцовские похороны. Половина городских врачей и медсестер учились в старших классах у него. Монсеньор Макс, стоя во всем своем великолепии, начал прощание словами:

— Джаспер Кинг был лучшим из людей, которых я встречал на земле. Джаспер Кинг будет лучшим из людей, которых я встречу на Небесах.

При огромном стечении народа отца предали земле во дворе церкви Святой Марии, рядом с его сыном Стивом. Когда мать увидела на могильной плите имя старшего сына, я испугался, что она потеряет сознание, и сообразил, что она ни разу не была на его могиле. Я бывал тут многократно, и каждый раз мое сердце готово было разорваться.