Очарованная душа

ВВЕДЕНИЕ

В своём обращении «К читателю „Кола Брюньона“», написанном в мае 1914 года, я говорил о «десятилетней скованности в доспехах „Жан-Кристофа“, которые сначала были мне впору, но под конец стали слишком тесны для меня». Необходимо было переменить обстановку. И я так и поступил, отдавшись работе над книгой, пронизанной «вольной галльской весёлостью»; она была закончена раньше других произведений, начатых задолго до неё.

В числе этих произведений был задуманный мною роман «в несколько трагической атмосфере „Жан-Кристофа“»[1] (сегодня я могу смело опустить смягчающее слово «несколько», ибо вот уже двадцать лет, как трагизм стал ещё более грозно тяготеть над миром). Этим романом и была «Очарованная душа». Книга эта уже начинала проступать в глубине первозданного хаоса творчества.

Предисловие к последней книге «Жан-Кристофа» помечено октябрём 1912 года. В те же дни вечно ищущая мысль продиктовала мне:

«Следует расширить границы добра и зла».

И моя мысль искала нового поприща в изображении «противоборства двух поколений современности — поколения мужчин и поколения женщин, каждое из которых достигло различного уровня в своём развитии… Не существует (а быть может, никогда и не существовало) такого положения, когда бы развитие женщин и мужчин одной эпохи шло параллельно. Поколение женщин всегда либо опережает на целый век поколение мужчин своего времени, либо отстаёт от него… Женщины наших дней завоёвывают себе независимость. Для мужчин это уже вопрос прошлого…»[2].

Главная героиня «Очарованной души», Аннета Ривьер, принадлежит к авангарду того поколения женщин, которому во Франции пришлось упорно пролагать себе дорогу к независимому положению в борьбе с предрассудками и злой волей своих спутников-мужчин. В конце концов была одержана решительная победа (во всех областях, за исключением политики, где в романских странах всё ещё продолжается ожесточённое сопротивление старшего поколения мужчин). Но борьба для передового отряда была трудной, особенно трудной она была для тех женщин, бедных и одиноких, которые, подобно Аннете, не побоялись превратностей, связанных с внебрачным материнством. Зато жизнь, полная испытаний и мужественного одиночества, когда каждая из редких в то время женщин-борцов ничего не знала о других своих соратницах и должна была рассчитывать лишь на себя, выковала характеры более свободолюбивые и стойкие, чем у большинства мужчин того же поколения… Достигнутая победа не могла не замедлить продвижения вперёд тех, кто следовал за первой шеренгой. Ибо лишь ценой испытаний и преодоления препятствий представители рода человеческого — мужчины и женщины — продвигаются вперёд… Слава богу, испытаний и препятствий всегда было достаточно в жизни моей духовной дочери и спутницы Аннеты. До последнего дня Аннета Ривьер[3] «стремится к морю… Никакого застоя! Вся жизнь в движении… Всегда вперёд! Даже в смерти волна несёт нас… Даже в смерти мы будем впереди…»[4]

Эта Река жизни, к истокам которой я припал, возникла предо мною ещё в октябре 1912 года, но должна была ждать девять лет, прежде чем прийти в движение. Ибо океан войны, долго кативший свои кровавые волны, начиная с 1914 и вплоть до 1920 года, наполнял мою душу глубокой печалью и скорбью о погибших. Мой разум был захвачен борьбой, отражением которой явились «Лилюли» и «Клерамбо». Этот период завершился в 1919–1920 годах духовным и физическим кризисом, обновившим мою душу и тело.

В 1921 году моя прежняя жизнь умерла и была отброшена, «как пустая оболочка… Умрём, Кристоф, чтобы родиться вновь!» И невольным символическим актом, подтверждающим это, явился мой отъезд из Парижа, где я до тех пор сохранял своё жилище: я навсегда покинул Францию и поселился за её пределами.

Запись, которую я сделал в те дни, относится к задуманному мною произведению, но её вполне можно было применить, хотя я об этом и не подозревал, и к моей собственной жизни.

«События — всего лишь внешние поводы. Они, в лучшем случае, освобождают пружину, которая была сжата медленным давлением внутренней необходимости».

Отъезд из старого дома, из старого квартала, из моего старого родного края, где были выношены произведения довоенной поры, перевернул страницу… «Прощай, прошлое!..» Открывалась новая глава.

Я покинул Париж в конце мая 1921 года, а уже в первой половине июня, в Вильнёве, записывал:

«Начат новый роман, „Аннета и Сильвия“. Чувство огромного удовлетворения. Незнакомое существо поселяется во мне, и я проникаюсь его жизнью, его мыслями и его судьбой»[5].

Этот доставлявший мне наслаждение труд продолжался на одном дыхании с 15 июня по 18 октября 1921 года, когда роман «Аннета и Сильвия» был закончен.

В уже приводившейся выше записи говорится:

«Обычно принято писать историю событий человеческой жизни. Это глубоко ошибочно. Истинная жизнь — жизнь внутренняя».

И предисловие к первому изданию «Аннеты и Сильвии» обещает «повесть о духовном мире одной женщины; о долгой жизни, прожитой в согласии с совестью, жизни, богатой радостями и печалями, не свободной от противоречий, полной заблуждений и вечно стремящейся не к Истине, ибо она недоступна, а к внутренней гармонии, которая и есть для нас высшая Истина».

Внутренняя жизнь Аннеты отличается, скажем, от жизни Жан-Кристофа не только потому, что это жизнь женщины, и к тому же ещё женщины другого поколения[6], но и потому, что Аннета, неспособная освобождаться от порывов страсти с помощью непрерывного процесса духовного творчества, который повелевает и обуздывает, куда более беспомощна перед лицом бурлящих в ней подспудных сил.

Никто из окружающих не подозревает о таящейся в недрах её души буре страсти. Сама Аннета долгое время не замечает опасности. Внешне её существование напоминает пруд, дремлющий в глуши Медонского леса[7]. Но интерес произведения и заключается в том, что в душе уравновешенной, порядочной и рассудительной женщины, неведомо для неё самой, незримо живёт любовное начало, не признающее границ Fas и Nefas[8].

Это любовное начало последовательно принимает несколько обличий. Сперва смутная любовь к отцу — чувство тревожное и значительно более сильное, чем в этом отдаёт себе отчёт сама Аннета; чувство это проявляется неожиданно после смерти отца и обнаружения его тайных связей. Затем страстная привязанность к сестре — привязанность, которая подвергается испытанию во время мимолётного появления прекрасного Париса, превратившего сестёр в соперниц (после короткой вспышки ревности сначала одна, потом другая уступает любимого человека сестре). Позднее — любовь матери к сыну, занимающая особое место среди множества других грозовых порывов страсти, которая в браке и вне брака ищет неосуществимой гармонии. Сын так и не узнает всей силы этой любви, ибо Аннета, которая в долгих одиноких битвах обрела способность владеть своими чувствами, позволяет пробиваться наружу лишь слабому отблеску горящего в её душе пламени. Теперь она — и только она — знает о том мире страстей, который пылает в её груди и до которого людям нет дела. Несколько лет спустя, в годы войны, — вспышка страстного сострадания к человечеству, оскорбляемому, ненавидимому и попираемому звериными инстинктами, рождёнными шовинизмом, и — как реакция на всё это — проявление самоотверженной любви к попавшему в плен раненому врагу, которого осыпает бранью одичавшая толпа. Наконец, когда жизнь Аннеты уже клонится к закату, душа её, стремящаяся к Бесконечному, раскрывается во всей своей бездонной глубине[9].

Я воспроизвожу здесь лишь основные линии развития образа героини, определившиеся с первого же дня работы над произведением; некоторые стороны замысла переделывались и исправлялись[10] на протяжении последовавших затем десяти лет труда, перемежавшегося с работой над другими произведениями, которые обогатили первоначальный замысел книги.

Но в главном характер героини остался неизменным: бесконечная, безбрежная Река её внутренней жизни с начала и до конца несёт свои воды невидимо для всех, даже для взгляда самых близких людей, так что и самые близкие не подозревают о быстрине её и стремнинах. Один лишь сын в какой-то мере ощутит их благодаря душевному взаимопониманию, но, несмотря на связывающее их кровное родство и, наконец, возникшую глубокую нежность, мать не открывает даже самому любимому существу тайны своей глубоко скрытой духовной жизни.

Таким образом, жизнь Аннеты развивается в двух параллельных плоскостях, и посторонним ведома лишь жизнь внешняя. Что касается жизни внутренней, то в ней Аннета всегда остаётся одна.

Одна, среди пламени, окутанная священным покрывалом. Для чего пылает этот вечный огонь, который, порою кажется, горит без цели, изменяет своё направление, но сам пребывает неизменным, поддерживает жизнь и в то же время служит источником мук? Почти на пороге смерти Аннета найдёт, наконец, ответ на этот вопрос — ответ, который заставит её понять и принять это горение.

Когда, на склоне дней, она вновь обозревает Реку своей жизни, её поражает несоответствие между силой пламени и горючим материалом, питавшим его. Каждый из тех, на кого была направлена её любовь, призрачен. Воистину ею владели чары: в этом ключ к книге и смысл её названия, которое я намеренно оставил загадочным. «Очарованная душа» на протяжении всей жизни сбрасывает призрачные покровы, которые её окутывают. Каждый раз, освобождаясь от покрова, она ощущает себя нагой. Но новый покров заменяет сброшенный. Каждый том произведения — новое воплощение великой Мечты. «Очарованная», лихорадочно вырываясь из-под власти грёз, всё время переходит от одной грёзы к другой, вплоть до последней (последней ли?), — когда агония окончательно обрывает нить, связывающую Аннету с миром живых.

Но если всё преходяще, если всё — наваждение, остаётся всё же важнейшая сила — способность мечтать и грезить, остаётся Великий чародей — жизненный порыв, который постоянно творит и возрождает. Он — в ней. Он — источник её жизни. Аннета, как и Жан-Кристоф, хотя и в совершенно ином плане, принадлежит к великой когорте творческих натур[11]. Она создаёт живые существа, реже — произведения. «Она никогда не пишет ради того, чтобы писать. Она делает это лишь в те редкие минуты, когда задыхается, утратив всё, что поддерживает жизнь, и когда она вынуждена питать свой внутренний огонь собственным естеством; и тут она испускает дикие вопли поэзии, исторгнутые из её души страстью»[12]. Она — дочь, сестра, возлюбленная, мать, она — «вселенская Мать», которая, приобщившись в последние дни своей болезни к радостям и страданиям всех живущих, выражает своё чувство в лепете, где слышится угасающее блаженство:

«Дитя моё, дитя моё, Мир! Разве не лучше тебе было в моём лоне? Зачем ты появился на свет?..»[13]

В начале романа Аннета ещё не имеет никакого представления о бездне своей души, где бьёт ключом источник жизни. Первая книга — «Аннета и Сильвия» — лишь указывает на пробуждение от блаженного сна, от сладости оцепенения без сновидений, в котором Аннета пребывала до смерти отца. Сон этот грубо обрывается кошмаром смерти. Сердце в отчаянии устремляется навстречу иллюзиям нелепой любви; неосознанный, безотчётный порыв чувств мечется и бьётся, словно обезумевшая птица, и сердце, не рассуждая, делает свой выбор. Но великая Иллюзия не бесплодна: она даёт жизнь ребёнку.

В книге «Лето» собственно и начинается произведение, начинается подлинная жизнь, для которой «Аннета и Сильвия» служила лишь весенней прелюдией. Многие на этой прелюдии и остановятся, подобно тому как они остановились на книге «Заря» в романе «Жан-Кристоф»; так поступят те, кто ищет в музыке не откровения, а ухода от жизни, кто пользуется ею, как повязкой для глаз. Однако подлинный смысл «Очарованной души», как и «Жан-Кристофа», в том и состоит, чтобы сорвать одну за другой все повязки.

В то время как незрячая красавица Аннета бьётся в тенётах своих иллюзий — иллюзии ребёнка, иллюзии возлюбленного, иллюзии жизни вдвоём, — суровая рука её судьбы, которую называют случаем и которая оказывается мудрее здравого смысла, превращает благосостояние и беззаботную жизнь героини в руины и заставляет её переступить порог vita nuova[14].

Заметки, относящиеся к августу 1921 года, гласят:

«Бедность для Аннеты играет ту же роль, что жизнь на чужбине для Кристофа. Она заставляет её взглянуть на мир другими глазами и помогает проникнуть в лживую сущность современного общества, которую Аннета при всей своей честности не замечала, пока сама была частью этого общества.

День, когда Аннета начинает трудом добывать свой хлеб, знаменует для неё начало эры подлинных открытий. В числе этих открытий нет любви. Нет и материнства. Инстинкт материнства жил в ней уже раньше, и жизнь недостаточно полно удовлетворяла его. Но с того дня, как Аннета переходит в лагерь нищеты, ей открывается мир.

И прежде всего — чудовищная бесполезность жизни, девяти десятых жизни, которую современное общество сделало столь уродливой… (Особенно жизнь женщин…)

Есть, спать и рожать: да, к этому сводится полезная часть жизни. А всё остальное? Колесо вертится. Но вертится оно вхолостую… Действительно ли мужчина создан для того, чтобы мыслить? Пожалуй, можно сказать, что он себя в этом убедил, что он внушил себе эту обязанность и выполняет её, как все остальные, освящённые временем обычаи. Но он не мыслит. Он, словно пёс, дремлет на цепи своих каждодневных занятий, своих удовольствий и огорчений… Что же сказать о женщинах?..»

В книге «Лето» Аннете открывается «то, что таится под оболочкой современной цивилизации, с её роскошью, её искусством, суетой и шумихой… Как редки люди, жизнь которых — осуществление закона. Необходимости!.. О, до чего непрочно здание человеческого общества! Оно держится лишь силой привычки. И рухнет сразу…»

Здесь Аннета впервые предвозвещает грядущее землетрясение, которое через пятнадцать лет всколыхнёт Европу и мир великими войнами и Революциями!

Бедность, эта мистическая невеста Poverello[15] из Ассизы, не только наполняет душу братскими чувствами к обездоленному люду. Она выявляет новую светлую мораль. Не ту, прежнюю, урезанную и чахлую мораль запретов и молитв, судилищ и исповедален, которая является сторожевым псом разделённого социальными перегородками общества, а новую мораль Труда… Труд — это единственный титул истинного благородства! Это — мощь и радость человека-творца, другими словами — единственного существа, которое живёт по-настоящему, единственного существа, которое принадлежит к вечным силам. Труд проявляется в каждом — скромном и великом — творческом деянии, направленном на благо человеческого общества. Действовать, действовать в общих интересах — в этом одном и заключается Добродетель в высоком смысле слова. Всё остальное относится к области «малой добродетели».

Аннета, отныне вступившая на этот великий, тернистый, но прямой путь, жадно ищет себе спутника. Двое возлюбленных, которых она встречает в «Лете», доказывают ей невозможность сочетания двух важнейших полюсов оси её жизни: Сострадания и Истины. Слабый (Жюльен) не выносит обнажённой правды, для него её нужно вуалировать. Сильный (Филипп) лишён чувства доброты, он ступает по телам поверженных. Аннета не соглашается принести им в жертву ни Истины, ни Сострадания. И она вновь остаётся в одиночестве на своей трудной стезе. К тому же в это время она считает себя покинутой сыном, почти ненавидимой им (ибо страсть её всегда и всё преувеличивает). Она на краю нравственной гибели.

Но и на этот раз, как и во многих других случаях, Аннету спасает удивительная сопротивляемость и гибкость её натуры[16]. В то самое мгновение, когда она изнемогает, из бездны отчаяния поднимается вихрь жизни, который обновляет и укрепляет её душу. Страдание изливается в стихах. И вот душа свободна. Обессиленная Аннета погружается в сон. Наутро, когда она пробуждается, страдание умерло. Всё вокруг неё осталось прежним. И всё обновилось. Она заново родилась.

«Сострадание. Истина. Я ничем не пожертвовала. Я снова одна. Я сохранила свою цельность. Я постигла жизнь, я знаю ей цену, и я знаю, чего мне это стоило. Да здравствует жизнь! Я бросаю вызов богу!»

Это — равновесие в бою, мгновение насыщенное и мимолётное. Оно возможно в час, когда Аннета находится в расцвете сил и здоровья и чувствует себя хозяином положения. Лето её жизни в зените…

«Белокурая Аннета, сильная северная женщина, разделяет иллюзии норманнов, бороздивших своими ладьями морские просторы; они следят за тем, как нос их судна разрезает волны, и радуются своему стремительному бегу, они чувствуют себя вольными, подобно огромным птицам, что летят вслед за ними… Быстрее! Смелее! Наперерез морским валам!.. Но близится равноденствие. Остерегайтесь бурь и сломанных крыльев!»[17]

Наступает война. Этим кончается книга.

Работа над книгой «Лето» продолжалась с 11 июля по 5 ноября 1922 года; она была вновь продолжена и завершена в первом полугодии 1923 года.

Прошло два года, прежде чем я возобновил работу над произведением. Но я возобновил её с той же строки, с того же возгласа, на котором оно было прервано, и слова: «Я бросаю вызов богу»[18] — ни разу не были мною забыты. Дух, словно птица на краю утёса, ждёт мгновения, чтобы устремиться вниз.

Запись от 10 января 1925 года гласит:

«Этой ночью мне внезапно приоткрылся выход, через который можно спастись… Я ощущал себя загнанным в тупик войны и хотел избавиться от её давящего гнёта, который тяготеет над пацифизмом такой книги, как „Клерамбо“. Аннету, „бросившую вызов богу“, которую вовсе не смутили жестокости войны, этой бушующей стихии, внезапно преобразили неожиданная встреча с партией подвергающихся оскорблениям военнопленных и неожиданный порыв страсти.

До сих пор она пассивно воспринимала всё то, что считала законом природы, хотя в ней самой жил закон её собственной натуры, натуры более возвышенной, которую ей и надлежало противопоставить натурам озверевших людей. Едва, в результате её решительного выступления в защиту военнопленных, произошло столкновение, как исчезло угнетавшее её тягостное чувство, которое проистекало не столько из самой бесчеловечности войны, сколько из её собственного приятия этой бесчеловечности».

Силе следует противопоставить ещё более мощную силу, а не слабость, не отречение!

Братская близость с человеком, стоящим у порога смерти, с тяжело раненным Жерменом, эта дружба, более глубокая, чем любовь, решительно толкает Аннету от грёз к деянию. Ладья её жизни, которая до сих пор была неподвижна, ныне летит с теми, кто находится в ней, — с её сыном, чья судьба уже вырисовывается вдали, — к грозным стремнинам. Жермен, этот светлый ум, в ком способность всё понимать парализовала волю к действию, умирая, постигает главную ошибку своей жизни.

«Его вина заключалась в том, что он всё понимал. Она заключалась в том, что он бездействовал… Всё понимать — и действовать…»

И он говорит Аннете:

«Будьте твёрже! Голос вашего сердца надёжнее, чем все мои „за“ и „против“. У вас есть сын. Внушите ему, что недостаточно всё взвешивать, всё любить. Надо отдавать чему-либо предпочтение! Хорошо быть справедливым. Но истинная справедливость не пребывает в неподвижности перед своими весами, глядя, как колеблются их чаши. Она судит и приводит приговор в исполнение»[20].

Это завещание Жермена, это наследие, которое Аннета должна передать сыну, тяжким грузом давит на её плечи, ибо следовать велениям «истинной справедливости» в эпоху угнетения и всеобщей низости — значит роковым образом обречь себя в жертву. И ответственность Аннеты тем более велика, что в конце книги она, пережив мучительную неизвестность, становится «отцом и матерью» своего сына. Он сделал выбор[21]. И теперь ей предстоит сделать выбор за него. Во время важного разговора в конце книги, когда мать и сын делятся своими тайными помыслами, делятся своим презрением к обществу, породившему войну и навязывающему мир (мир лживый, чреватый новыми войнами), и говорят о своём неприятии этого мира, как и этой войны, Аннета с ужасом читает в мыслях Марка решимость принести себя в жертву, и материнская любовь, вопреки её собственной вере, пытается переубедить сына. Но Марк так уверен в Аннете, в незыблемости её веры, что он передаёт решение в её руки. И мать не способна обмануть доверие сына. События — заключение перемирия — отодвигают развязку, и всё же совершенно ясно, что она всего лишь отсрочена и в один из грядущих дней жертва должна будет взойти на костёр… «Warte nur!..»[22] На последней странице Аннета стремится укрыть свой пророческий дар плотными покровами Мечты, живущей в недрах её существа, — великой Мечты, которая служит ей прибежищем и рождает в ней иллюзию, будто она приобщается к всеобщей Иллюзии. Но Аннета хорошо понимает, что после пробуждения… «скоро, скоро…» её ожидает участь Mater dolorosa[23].

Трёхлетний перерыв отделяет эту книгу от трёх частей «Провозвестницы». Я писал книгу «Мать и сын» с 24 октября 1925 года по 20 мая 1926 года. Работа над «Провозвестницей» была начата 11 ноября 1929 года и продолжалась до 7 апреля 1933 года. Но произведение не переставало зреть в горячке страстей и событий[24].

Не только Аннета и Марк следили за развитием судеб мира и в бессонные ночи вновь и вновь приходили к решению принести себя в жертву — в ожидании находился и сам автор. Ибо, хотя и не оставалось сомнения в неизбежности жертв в эту безжалостную эпоху, когда «жизнь не представляла опасности лишь для трусов» (как говорит Аннета, которая «нередко ночами заранее оплакивала смерть своего сына»), но для вас, молодые люди (старики не стоят того, чтобы о них говорили), существовала и всегда существует возможность выбрать себе форму жертвы. Нужно только решить: какая жертва будет не самой прекрасной (прошли те времена, когда говорили: «Нам нет дела до деяния, лишь бы поведение было прекрасным!»), но самой действенной, а значит, и необходимой для рождения нового человечества.

Я мысленно обращался в эти годы к двум величайшим социальным начинаниям — начинаниям, осуществлявшимся в Индии и в СССР[25]. Я восхищался и тем и другим. Как только я познакомился с ними, я с первого же дня выступил в защиту СССР и Ганди против их врагов. Но в силу исторического предопределения они шли разными путями. И я, подобно Марку, изо всех сил старался стать связующим звеном между обеими армиями и содействовать созданию единого фронта двух великих Революций — свободного духа и организованных масс пролетариата, — направленного против сплочённых сил общественной и политической реакции, против империалистического капитализма и фашистских режимов, которые угрожают приостановить на века поступательное движение человечества[26].

Чтобы достичь успеха в попытке установить гармонию вовне — между двумя противоположными принципами: пассивным Неприятием, характерным для гандистской Индии, и организованным революционным насилием, — следовало прежде всего попытаться достичь этой гармонии в самом себе. Два этих принципа вели между собой в моём сознании «тот поединок духа», завершение которого я взвалил на плечи юного Марка; освободившись от этого бремени, я постиг «неотвратимое приближение часа великой битвы между нашими внутренними богами — той Илиады, которую творит и ведёт на наших глазах и нашими руками человечество»[27]. Нежная и сильная натура Марка Ривьера, «этого юного существа, четвертованного, растерзанного, привязанного к хвостам четырёх лошадей», воплощает отчаянное усилие вкусить «чёрный мёд диссонансов», который, по знаменитому выражению Гераклита, таит в себе «самую прекрасную гармонию». И если он не может достичь этого в жизни, он этого добивается своей смертью. Чело Марка окружено трагическим ореолом преждевременной гибели: в этом юном сознании, в этой быстро промелькнувшей жизни преломляется катастрофическое развитие духовной жизни Европы. В реальной действительности существует не один Марк. Мне знакомы и другие. И мне известно, что в Марке они узнали себя. Они — лучшие люди нашего времени — ставят и разрешают либо подвигом своей жизни, либо ценой своей смерти великую проблему человеческого сознания, над решением которой бьётся каждая эпоха: проблему примирения интересов личности с интересами общества. Примирение это может быть достигнуто лишь в результате отказа от того, что составляло смысл существования и предмет гордости прошедшей — и превзойдённой — эпохи, в результате отказа от бесплодного индивидуализма (бесплодного не по природе своей, но вследствие вырождения) «аристократов духа»; сторонясь неизбежных битв современности, страшась дисциплины, которой требуют эти битвы, «аристократы духа» облекаются в горделивые доспехи независимости разума — разума абстрактного, бескровного, далёкого от жизни. Для того чтобы спасти свою душу от сухотки, которая разъедает её, человек должен погрузиться в кипящие пучины общественного бытия, а этого можно добиться, лишь поставив себя на службу обществу, находящемуся в движении и в борьбе.

Марк приходит к этому, лихорадочно прокладывая себе путь через Ярмарку на площади, куда более жестокую и тлетворную, чем та, которая описана в «Жан-Кристофе», ибо Марк живёт в обстановке «гибнущего мира». Обливаясь кровью, Марк вытравляет со своего тела родимые пятна лжи. Он обличает ложь и падает на пороге новой эры, приход которой подготовлен суровой и беспощадной Исповедью всей его жизни.

Но самая его смерть означает рождение… Stirb und werde![28] Он вновь поднимается и живёт в сердцах двух женщин, которые служили ему опорой, — в сердце возлюбленной и в сердце матери. Аннета продолжает восхождение с той самой ступеньки, на которой остановилась нога её сына. И сын идёт вперёд вместе с матерью. Он — в ней. Аннета говорит об этом Асе:

«Законы мира опрокинуты. Я его родила. А теперь он, в свою очередь, рождает меня»[29].

Такова мысль — двойной смысл — подзаголовка последнего тома «Провозвестницы»: «Роды». Рождение новой эпохи ценой добровольной жертвы поколения. И рождение Матери Сыном.

Таким образом Аннета идёт дальше своего погибшего сына. Она отважно вступает в битву и вовлекает в неё сына своего сына и всех своих детей — по крови и духу. И вот, наконец, Река, символизирующая её имя, достигает устья! В своём широком и, кажется, безбрежном ложе волны её жизни катятся вперёд, сливаясь с волнами великой Армии, прокладывающей себе путь сквозь стену угнетения. In tirannos![30]

Но Очарованная Душа, которая «даже в смерти идёт впереди», выходит за пределы сегодняшних битв, за пределы развалин и бастионов, завоёванных или воздвигаемых ею. В своих последних мечтах Очарованная Душа становится Созидающей Силой, которая своим божественным млеком намечает во мраке ночи собственные Млечные Пути. Она сливается с Судьбой в её повелительном движении вперёд, постигая в свой последний час, что «все горести её жизни были лишь отражением» этого поступательного движения Судьбы.

Мне хотелось бы, чтобы в этой последней части симфонии Via sacra[31] в общем звучании слились лейтмотивы всего моего творчества: заря ребёнка; смех Жорж и внучатой племянницы Кола — Сильвии и «Durch Leiden Freude»[32] Бетховена (идея, которую двое мудрых героев моей книги выражают: один, Жюльен, словами: «Через страдания — к истине» (восклицание умирающей Аннеты: «Страдать — значит постигать»), другой, граф Бруно, словами: «Через свет — к любви» («Per chiarità carità»)); две переплетающиеся музыкальные фразы — «Озарение» и «Как знать?», эти красочные мелодии пастушеской свирели и гобоя, который пробуждал от сна Монтеня, — Мечта (кантата «für alle Zeit»[33]) и Деяние (лозунг сегодняшнего дня).

Произведение выполняет это грандиозное намерение, слишком обширное для рук человеческих, в меньшей степени, чем того требует пылкое устремление эпохи, которая всеми силами старается осуществить это намерение. Симфония — это концерт, исполняемый оркестром столетий. Нам дано услышать лишь один отрывок, а затем мы передаём смычок другим, прежде чем разноголосые звуки успеют слиться в единый аккорд. Но, едва заслышав эти первые разноголосые звуки, мы ждём уже аккорда.

Каково бы ни было это произведение, оно — музыка. Как и «Жан-Кристофа», я посвящаю его Гармонии, королеве Грёз, Грёзе моей жизни.

Ромен Роллан

1 января 1934 года